Фрунзе

В ПОЛИТИЧЕСКИХ БУРЯХ

Ленин прохладно относился к Фрунзе, и при жизни Владимира Ильича особых перспектив у Михаила Васильевича не было. Но всё изменилось после смерти Ленина, когда началась атака на Троцкого.

Михаил Васильевич держался в стороне от политической борьбы, но его вовлекли в эти интриги. Фрунзе сблизился с Григорием Евсеевичем Зиновьевым, который вошел в советскую историю жалким и презираемым человеком.

Никита Сергеевич Хрущев уже на пенсии вспоминал, как главный партийный идеолог Михаил Андреевич Суслов возражал против публикации повести Эммануила Казакевича «Синяя тетрадь». Казакевич описал, как Ленин накануне Октябрьской революции укрывался от ареста в Разливе. Вместе с ним находился его верный сотрудник Зиновьев.

Но после многих лет сталинской фальсификации истории Суслов никак не мог примириться с тем, что имя Зиновьева упоминается рядом с именем вождя!

Хрущев рассказывал, что повесть Казакевича разослали всем членам президиума ЦК.

— Кто имеет какие-нибудь соображения? Почему эту книгу не следует печатать? — спросил первый секретарь ЦК.

— Ну, товарищ Хрущев, — Суслов вытянул шею, смотрит недоуменно, — как же можно напечатать эту книгу? У автора Зиновьев называет Ленина «товарищ Ленин», а Ленин называет Зиновьева «товарищ Зиновьев». Ведь Зиновьев — враг народа.

«Меня поразили его слова, — вспоминал Никита Сергеевич. — Разве можно извращать действительность и преподносить исторические факты не такими, какими они были на самом деле? Даже если мы отбросим то обстоятельство, что Зиновьев враг или не враг народа, то сам факт бесспорен: действительно, в шалаше находились вместе Ленин и Зиновьев. Как же они общались между собой? Как обсуждали текущие вопросы или хотя бы разговаривали за чаем в шалаше? Видимо, называли друг друга словом «товарищ». А я даже думаю, что Ленин обращался к Зиновьеву по имени — Григорий, ведь у них были тогда близкие товарищеские отношения. В первые месяцы после Февральской революции они придерживались по всем вопросам единого мнения…»

Не только в первые месяцы после революции, а и до самой смерти Ленина Григорий Зиновьев входил в ближайшее окружение вождя и пользовался его полным расположением. Они вместе провели в эмиграции почти десять лет, дружили семьями, вместе вернулись в Россию в апреле 1917 года, вместе написали книгу «Против течения».

Зиновьев не согласился с Лениным, когда Владимир Ильич предложил силой свергнуть Временное правительство в октябре, но этот знаменитый эпизод не испортил их личные отношения.

В протоколе заседания ЦК записано: «О т. Зиновьеве еще раз подтверждена полная недопустимость отделения его от т. Ленина и подтверждено решение об организации заседания пленума с его участием».

Ленинская партия представляла меньшинство общества. Вот почему многие тогда считали, что большевики не имеют права единолично управлять страной. В феврале 1917 года численность партии большевиков составляла всего 24 тысячи человек — в стране со 150-миллионным населением. К апрелю — увеличилась до 150 тысяч. К ноябрю — до 240 тысяч. Несмотря на бурный — в десять раз! — рост всё равно это была крайне малочисленная партия для реального влияния на огромную страну.

Вот почему члены ЦК Григорий Евсеевич Зиновьев и Лев Борисович Каменев в октябре голосовали против захвата власти. Оставшись в меньшинстве при голосовании, они, как положено, оповестив ЦК, в отчаянии обратились с письмом к Московскому, Петроградскому комитетам и областному Финскому комитету партии. Они развернуто аргументировали, почему нельзя идти на вооруженное восстание.

Каменев опубликовал в газете «Новая жизнь», издававшейся Максимом Горьким, заметку, в которой говорилось: «Взять на себя инициативу вооруженного восстания в настоящий момент, при данном соотношении общественных сил, независимо и за несколько дней до съезда Советов было бы недопустимым, гибельным для дела революции и пролетариата шагом».

Впоследствии сталинские историки назвали Зиновьева и Каменева предателями, уверяли, что они выдали план восстания. На самом деле в секрете ничего не держали. Процесс перехода власти к большевикам происходил постепенно. За десять дней до взятия Зимнего дворца, 15 октября 1917 года, «Петроградский листок» писал: «Вчера в цирке Модерн при полной, как говорится, аудитории прекрасная Коллонтай читала лекцию. «Что будет 20 октября?» — спросил кто-то из публики, и Коллонтай ответила: «Будет выступление. Будет свергнуто Временное Правительство. Будет вся власть передана Советам», то есть большевикам. Можно сказать спасибо г-же Коллонтай за своевременное предупреждение. Третьего дня Луначарский клялся, что слухи о выступлении — злая провокация».

В тот момент возник вопрос об исключении Зиновьева и Каменева из состава Центрального комитета партии, Сталин возражал. В протокол занесли его слова: «Исключение из партии не рецепт, нужно сохранить единство партии; предлагает обязать этих двух товарищей подчиниться, но оставить их в ЦК». Он вступился за людей, которых потом унизит и уничтожит…

Зиновьев в те дни скрывался вместе с Лениным. А Каменев был вместе со всеми. В протоколе заседания ЦК от 24 октября (6 ноября) записано: «Тов. Каменев предлагает, чтобы сегодня без особого постановления ЦК ни один член ЦК не мог уйти из Смольного. Принято…

Тов. Троцкий предлагает устроить запасный штаб в Петропавловской крепости и назначить туда с этой целью одного члена ЦК. Тов. Каменев считает, то в случае разгрома Смольного надо иметь опорный пункт на «Авроре».

А ведь Зиновьев и Каменев были, пожалуй, недалеки от истины, когда в своем знаменитом заявлении писали: «Говорят: 1) за нас уже большинство народа в России и 2) за нас большинство международного пролетариата. Увы! — ни то ни другое неверно…. В России за нас большинство рабочих и значительная часть солдат. Но всё остальное под вопросом. Мы все уверены, например, что если дело теперь дойдет до выборов в Учредительное собрание, то крестьяне будут голосовать в большинстве за эсеров».

Они считали, что надо делать ставку на Учредительное собрание и постепенное привлечение масс на свою сторону. Но Ленин не хотел ждать. И в своей логике был прав. Если бы Учредительное собрание, представляющее интересы всего народа России, приступило к работе, большевики лишились бы шанса захватить власть.

Зиновьев при Ленине стал одним из самых влиятельных людей в стране. Владимир Ильич сделал его членом политбюро и хозяином Петрограда и всего Северо-Запада. Кроме того, Ленин поставил Зиновьева во главе Третьего интернационала. В те годы эта должность имела особое значение. Российские коммунисты были всего лишь одной из секций Коминтерна, таким образом Зиновьев формально оказался руководителем всего мирового коммунистического движения.

При этом Зиновьев был человеком недалеким, бесхарактерным, напыщенным. В минуты опасности начинал паниковать.

Троцкий вспоминал: «Свердлов говорил мне: «Зиновьев — это паника». А Свердлов знал людей. И действительно: в благоприятные периоды, когда, по выражению Ленина, «нечего было бояться», Зиновьев очень легко взбирался на седьмое небо. Когда же дела шли плохо, Зиновьев ложился обычно на диван, не в метафорическом, а в подлинном смысле, и вздыхал. Начиная с семнадцатого года я мог убедиться, что средних настроений Зиновьев не знал: либо седьмое небо, либо диван».

Оказавшись у власти, Григорий Евсеевич вел себя очень жестоко. Максим Горький, пытавшийся защищать питерскую интеллигенцию от репрессий, ненавидел Зиновьева. Горький рассказывал писателю Корнею Ивановичу Чуковскому о заседании, в котором участвовал хозяин Ленинграда:

— Ну, потом — шуточки! Стали говорить, что в Зоологическом саду умерли детеныши носорога. И я спрашиваю: чем вы их кормить будете? Зиновьев отвечает: буржуями. И начали обсуждать вопрос: резать буржуев или нет? Серьезно вам говорю. Серьезно…

Сам Зиновьев вел себя по-барски, наслаждаясь всеми благами жизни в голодном и нищем городе.

Корней Чуковский записывал в дневнике: «24 ноября 1919. Вчера у Горького, на Кронверкском. У него Зиновьев. У подъезда меня поразил великолепный авто, на диване которого небрежно брошена роскошная медвежья полость… Зиновьев прошел — толстый, невысокого роста. Говорит сиплым и сытым голосом».

Федор Шаляпин вспоминал, как, устав от постоянных обысков и конфискаций, он решил обратиться к Зиновьеву: «Долго мне пришлось хлопотать о свидании в Смольном. Наконец я получил пропуски. Их было несколько. Между прочим, это была особенность нового режима. Дойти при большевиках до министра или генерал-губернатора было так же трудно, как при старом режиме получить свидание с каким-нибудь очень важным и опасным преступником. Надо было пройти через целую кучу бдительных надзирателей, патрулей и застав».

В 1923 и 1924 годах Сталин еще не воспринимался как единоличный лидер партии. В те годы особенно выделялся Зиновьев как председатель Исполкома Коминтерна. Его часто приглашали выступить перед различными аудиториями.

Леопольд Треппер, будущий знаменитый разведчик, слушал выступления Зиновьева, когда учился в Москве в Коммунистическом университете национальных меньшинств Запада им. Ю. Ю. Мархлевского.

«Зиновьев производил на меня странное впечатление, и это несомненно, потому что неизменно пламенные и вдохновенные речи никак не соответствовали резкому и высокому голосу, который ему так и не удалось поставить. Никогда не забуду, как однажды, подчеркивая слова соответствующей жестикуляцией, он воскликнул:

— Я приникаю ухом к земле и слышу приближение революции, но боюсь, как бы социал-демократия не оказалась самой главной контрреволюционной силой».

Григорий Евсеевич Зиновьев не сознавал, что своим высоким положением обязан лишь особым отношениям с Лениным. Он считал, что вправе быть наследником вождя и что единственный его соперник — Троцкий. Ради уничтожения Троцкого Зиновьев заключил союз со Сталиным, наивно полагая, что Иосиф Виссарионович готов быть на вторых ролях.

Сталин, еще не уверенный в своих силах, вел себя осторожно и некоторое время не мешал Зиновьеву изображать из себя хозяина страны. На последнем при жизни Ленина партийном съезде, когда сам Владимир Ильич уже не мог выступать, политический доклад по поручению ЦК делал Зиновьев.

В январе 1924 года на XIII партконференции, обращаясь к новым вождям партии, едкий Давид Рязанов, директор Института Маркса и Энгельса, сказал:

— Как вы, друзья, ни садитесь, всё же в Ленины не годитесь. Пойте соло, запевайте дуэт, трио, квартет и квинтет, но вам не заменить Ленина.

Эти слова, как и призыв «Долой кандидатов в вожди!», из стенограммы изъяли. Зиновьев в душе полагал, что вполне способен заменить Владимира Ильича.

Сотрудник Коминтерна Виктор Серж (настоящее имя Виктор Львович Кибальчич, он из семьи известных революционеров) писал: «Зиновьев имел вид чрезвычайно самоуверенный. Тщательно выбритый, бледный, с несколько одутловатым лицом, густой курчавой шевелюрой и серо-голубыми глазами, он просто чувствовал себя на своем месте на вершине власти, будучи самым старым соратником Ленина в ЦК; однако от него исходило также ощущение дряблости и скрытой неуверенности…

На митингах на Петроградском фронте я видел, как молодые военные карьеристы в новых блестящих кожанках заставляли Зиновьева краснеть и в смущении опускать голову, откровенно подбрасывая ему глупейшую лесть.

— Мы победим, — кричал один из них, — потому что нами командует наш славный вождь товарищ Зиновьев!»

В июле 1923 года Зиновьев и Бухарин, редактор «Правды», кандидат в члены политбюро и оргбюро ЦК, отдыхали в Кисловодске. Они были обеспокоены ростом влияния Сталина и придумали, как его нейтрализовать: упразднить оргбюро и избрать секретариат в составе Зиновьева, Сталина и Троцкого. Эта тройка и решала бы все организационные и кадровые вопросы.

Зиновьев и Бухарин пригласили в Кисловодск некоторых видных членов ЦК. Среди них были заместитель председателя Петросовета Григорий Еремеевич Евдокимов, крупный военный работник Михаил Михайлович Лашевич и командующий войсками Украинского военного округа Михаил Васильевич Фрунзе. Они поддержали идею передать всю власть тройке. Зиновьев телеграммой вызвал в Кисловодск и Климента Ворошилова, который находился недалеко, в Ростове, где располагался штаб Северо-Кавказского военного округа.

— Все участники совещания, — рассказывал впоследствии на XIV съезде Зиновьев, — понимали, что секретариат ЦК при Владимире Ильиче — это одно, а секретариат без Владимира Ильича — это совершенно другое. При Владимире Ильиче кто бы ни был секретарем, кто бы ни был в секретариате, всё равно играл бы ограниченную служебную роль. Это был организационный инструмент. Без Владимира Ильича стало всем ясно, что секретариат ЦК должен приобрести абсолютно решающее значение. Все думали, как сделать, чтобы мы имели известное равновесие сил и не наделали больших политических ошибок, выходя в первое наше большое политическое плавание.

Зиновьев подчеркнул:

— Товарищи были совершенно различных настроений, совершенно различных связей. Помню живо, что Ворошилов возражал, другие склонялись к этому. Было решено, что Серго Орджоникидзе должен поехать в Москву, и ему, как другу Сталина, поручили сказать, что вот были такие-то разговоры. Было, кажется, и письмо послано через него.

Орджоникидзе с места подтвердил:

— Через меня.

Первый секретарь Закавказского крайкома Серго Орджоникидзе на правах старого друга взял на себя миссию переговорить со Сталиным и в конце июля поехал в Москву. Зиновьев и Бухарин написали короткую записку Сталину и Каменеву: «Серго расскажет Вам о мыслях, которые бродят в головах двух кисловодских обывателей. Само собой разумеется, что об этом нужно нам всем двадцать раз переговорить раньше, чем на что-нибудь решиться».

Пока Зиновьев и Бухарин, прогуливаясь, вели неспешный разговор о том, как надо переустроить систему власти, оставшийся в Москве Сталин не намеревался делиться властью и решал все единолично. Ленин болел. Троцкий отсутствовал. Каменев в силу мягкости характера со Сталиным не спорил.

На Льва Каменева и обрушился с упреками Зиновьев — от своего и Бухарина имени:

«Дорогой Лев Борисович!

Позволь тебе сказать, что на этот раз мы совершенно всерьез и глубоко возмущены. В самом деле! Мы находимся здесь на лечении не без вашего согласия. Ты — в Москве. У тебя — не малое влияние. И ты позволяешь Сталину прямо издеваться. Факты? Примеры?

Изволь!»

Зиновьев и Бухарин привели целый список решений, принятых в Москве без консультации с ними: новые назначения, принципиально важные шаги во внешней политике.

Бухарина, редактора «Правды», особенно возмутила смена редколлегии газеты: «Что это, как не издевка? Что сказал бы Сталин, если во время его отпуска, не известив его и не посоветовавшись с ним, мы назначили бы новый секретариат ЦК или коллегию Наркомнаца?!»

В свою очередь Зиновьев, председатель Исполкома Коминтерна, был недоволен новыми директивами иностранным компартиям: «Владимир Ильич уделял добрую десятую часть времени Коминтерну, каждую неделю беседовал с нами об этом часами, знал международное движение как свои пять пальцев, и то никогда не отрезывал, не спросив двадцать раз всех. А Сталин пришел, увидел и разрешил! А мы с Бухариным — вроде «мертвых трупов» — нас и спрашивать нечего. Да и тебя, верно, не спросил и нашей телеграммы не показал.

Мы пишем телеграммой, что приедем на политбюро, бросив отпуск, если политбюро хочет заняться этим важным вопросом. Нас даже не удостаивают ответом».

В тот момент Зиновьев был настроен весьма решительно. Он называл действия Сталина диктатурой и пришел к выводу, что Ленин был прав в оценке Сталина («Письмо к съезду») и в предложении переместить его с поста генсека.

«Мы этого терпеть больше не будем, — писал Зиновьев Каменеву. — Если партии суждено пройти через полосу (вероятно, очень короткую) единодержавия Сталина — пусть будет так. Но прикрывать все эти свинства я, по крайней мере, не намерен.

Во всех платформах говорят о «тройке», считая, что и я в ней имею не последнее значение. На деле нет никакой тройки, а есть диктатура Сталина. Ильич был тысячу раз прав. Либо будет найден серьезный выход, либо полоса борьбы неминуема. Ну, для тебя это не ново. Ты сам не раз говорил то же. Но что меня удивило — так это то, что Ворошилов, Фрунзе и Серго думают почти так же…»

Зиновьев глубоко ошибался. Положиться он мог только на Фрунзе. Клим Ворошилов и Серго Орджоникидзе были сталинскими людьми. Они могли, конечно, попасть под чье-то влияние, но одного сталинского слова было достаточно, чтобы они заняли нужную позицию.

— Я был на этом совещании, происходившем, между прочим, в пещере, — рассказывал Ворошилов, — заявил товарищам мое мнение, сказав, что из этаких комбинаций, кроме вреда, кроме конфуза, ничего не получится. Самым решительным образом выступил против этого: «Я считал и считаю, что комбинация, искусственно склеенная, ничего не даст».

Сталин сразу сообразил, что его хотят лишить власти над партийным аппаратом, объяснил это Клименту Ефремовичу, и тот бросился защищать интересы генсека.

После того как Зиновьев рассказал о «пещерном» заседании, Ворошилов обратился в президиум съезда с письменным заявлением: «В целях восстановления истины должен заявить, что на указанном совещании в «пещере» было всего лишь пять человек, а именно: тт. Зиновьев, Бухарин, Евдокимов. Лашевич и я. Ни тов. Фрунзе, ни кого-либо другого из «ряда товарищей, совершенно различных по настроению», не было. Тов. Фрунзе был вызван из Железноводска, где он отдыхал, и приехал только на второй день после «пещерного» заседания. В день приезда тов. Фрунзе я уехал из Кисловодска и, насколько мне известно, второго заседания в «пещере» не было».

Характерно, что, обращаясь буквально на следующий день непосредственно к Сталину, только что бушевавший Зиновьев не решился высказать ему свои претензии.

Григорий Евсеевич робко заметил: «В очень ответственных делах хорошо бы, если дело терпит, советоваться… Вашего мнения по поводу разговора с Серго жду с нетерпением. Не примите и не истолкуйте это в дурную сторону. Обдумайте спокойно».

А Сталину и думать было нечего: с какой стати ему отказываться от практически единоличной власти в партии? Если секретариат ЦК будет состоять из трех человек — Зиновьева, Сталина и Троцкого, то Иосиф Виссарионович утратит все рычаги управления.

Сталин стал отговаривать от этой идеи мягкого и податливого Каменева и убедил его.

Орджоникидзе писал Ворошилову: «Предложение Зиновьева и Бухарина Коба считает как назначение политкомов и, конечно, соответственно и реагирует. Говорил я с Каменевым, он считает, что Зиновьев и Бухарин преувеличивают. Коба их предложение сделал достоянием Рудзутака и Куйбышева. Они решительно отвергают и хохочут…»

Удостоверившись в твердой поддержке своего окружения, Сталин ответил Бухарину и Зиновьеву. В его словах читается ясная угроза: «Не пойму, что именно я должен сделать, чтобы вы не ругались, и в чем, собственно, тут дело? Не думаю, чтобы интересы дела требовали маскировку. Было бы лучше, если бы прислали записочку, ясную, точную. А еще лучше, если переговорим при первой возможности.

Всё это, конечно, в том случае, если вы считаете в дальнейшем возможной дружную работу (ибо из беседы с Серго я стал понимать, что вы, видимо, не прочь подготовить разрыв, как нечто неизбежное). Если же не считаете ее возможной, — действуйте, как хотите, — должно быть, найдутся в России люди, которые оценят всё это и осудят виновных».

Написав такое жесткое письмо, генсек, не спешивший с окончательным разрывом, сделал приписку, желая снять напряжение и, может быть, свести всё к шутке: «Счастливые вы, однако, люди: имеете возможность измышлять на досуге всякие небылицы, обсуждать их и пр., а я тяну здесь лямку, как цепная собака, изнывая, причем я же оказываюсь «виноватым». Этак можно извести хоть кого. С жиру беситесь вы, друзья мои».

Зиновьев и Бухарин с тревогой восприняли раздраженный тон Сталина. Тут же написали генсеку: «При свидании переговорим и, разумеется, найдем удовлетворительное решение. Разговоры о «разрыве» — это же, конечно, от Вашей усталости. Об этом не может быть и речи».

В тот момент Зиновьев в попытке ограничить власть Сталина мог рассчитывать и на Каменева, и на Троцкого, и на авторитет Ленина. Таким образом, он мог получить в политбюро большинство голосов и исполнить ленинскую волю — убрать Иосифа Виссарионовича с поста генерального секретаря. Но Зиновьев еще больше, чем Сталина, не любил Троцкого и не хотел ни о чем с ним сговариваться. Кроме того, Григорию Евсеевичу не хватало качеств политического бойца.

Увидев, что Зиновьеву недостает решимости пойти до конца и настоять на своем, добиться того, чего он хочет, Сталин почувствовал себя уверенно и заявил, что незачем ставить над ним никаких политкомиссаров.

Зиновьев, не желавший столкновения, ответил совсем уже в примирительном тоне: «Ильича нет. Секретариат ЦЕКА поэтому объективно (без злых желаний Ваших) начинает играть в ЦК ту же роль, что секретариат в любом Губкоме, то есть на деле (не формально) решает всё. Это факт, который отрицать нельзя. Никто не хочет ставить политкомов (Вы даже Оргбюро, Политбюро и Пленум зачисляете в Политкомы!).

Но действительное (а не фиктивное) существование «группы» и равноправное сотрудничество и ответственность при нынешнем режиме невозможны. Это факт. Вы поневоле (сами того не желая) ставили нас десятки раз перед совершившимися фактами. А положение (и с Троцким, и с разными «платформами») осложняется, и недовольство в партии растет (не смотрите на поверхность). Отсюда — поиски лучшей формы сотрудничества.

О «разрыве» зря говорить. Его партия не допустит. Мы его не хотим. Максимум — отойдем в сторонку. Другого ядра нет. И оно вполне справится, если Вы захотите. Без Вас его себе не мыслим.

Где Вы будете отдыхать? Мы скоро (к концу месяца) будем в Тифлисе. Если захотите, с удовольствием на день к Вам приедем.

Ни минуты не сомневаемся, что сговоримся».

Предложение Зиновьева не реализовалось. Оргбюро как главный кадровый орган сохранилось. В него ввели, правда, на короткий срок Бухарина, Зиновьева и Троцкого, но власть Сталина над аппаратом сохранилась. Приблизив к себе Фрунзе, Зиновьев сделал всё, чтобы Михаил Васильевич возглавил военное ведомство.

После Гражданской войны началось сокращение ассигнований на вооруженные силы. Первоначально оно было совершенно разумно, потому что быстрыми темпами шло сокращение армии. Но когда сокращение закончилось, военные ассигнования всё равно урезали и урезали.

В феврале 1924 года Реввоенсовет принял решение: «Поставить перед правительством вопрос о неизбежности в случае неассигнования необходимых сумм либо сокращения национальных формирований, либо сокращения армии».

Через две недели Реввоенсовет констатировал: «Ассигнования, произведенные на армию на февраль и март, ставят армию нынешней численности в совершенно тяжкое положение, еще более ухудшающее ее нынешнее положение».

Уже не на что стало кормить армию и проводить боевую учебу. Тем не менее сокращение военных расходов продолжалось. Предложенную правительством смету расходов Реввоенсовет признал «совершенно неприемлемой и противоречащей интересам обороны». 17 августа 1924 года Реввоенсовет сообщил, что дальнейшее сокращение расходов требует новых сокращений армии. Результат предсказать несложно: «Армия такой численности, то есть ампутированная на треть, ни в коем случае не может отвечать задачам обороны, имея в виду реальные силы возможных врагов».

Беспристрастный анализ экономического и финансового положения страны показывает, что не было нужды доводить армию до такого положения. Всё это делалось только для того, чтобы подорвать позиции Троцкого, обвинить его в плохом управлении вооруженными силами и настроить против него Красную армию.

Как только Льва Давидовича уберут из армии, деньги найдутся. На январском 1925 года пленуме ЦК, который утвердит Фрунзе председателем Реввоенсовета, Михаил Васильевич попросит дополнительно выделить армии пять с половиной миллионов рублей. И пленум с этим согласится. Осенью 1925 года по просьбе Фрунзе будет принято решение повысить денежное содержание всему начальствующему составу Красной армии. В 1928-м на армию потратят уже вдвое больше, чем в 1924-м.

На январском 1924 года пленуме ЦК было решено образовать комиссию для проверки состояния Красной армии. В комиссию вошли новый секретарь ЦК Андрей Андреев, заведующий отделом ЦК Андрей Бубнов, командующий Северо-Кавказским округом Климент Ворошилов, первый секретарь Закавказского крайкома Серго Орджоникидзе, переведенный из ГПУ в Реввоенсовет Иосиф Уншлихт, член Реввоенсовета Михаил Фрунзе, член президиума ЦКК и нарком рабоче-крестьянской инспекции Николай Шверник…

Руководителем комиссии стал Сергей Иванович Гусев, которого после возвращения из Туркестана, где он боролся с басмачами и занимался объединением Туркестана, Хорезма и Бухары, сделали руководителем инспекции Центральной контрольной комиссии партии по армии и флоту. Гусев имел все основания ненавидеть Троцкого. В январе 1921 года Сергей Иванович был утвержден начальником Политического управления Реввоенсовета. Но Троцкий его с этой должности убрал, объяснив Ленину: «Я уже несколько раз говорил в Политбюро, что у нас фактически нет Пур’а. Это значит, что мы не можем как следует провести ни одной серьезной меры. Товарищ Гусев — устал, всегда опаздывает и запаздывает, не слушает, не проявляет никакой инициативы. Товарищу Гусеву нужен длительный отпуск».

Теперь Сергей Иванович получил вожделенную возможность поквитаться. 3 февраля 1924 года пленум ЦК рассмотрел вопрос о ситуации в армии. Докладывал Гусев. Он опять обрушился на Троцкого за выдвижение военных специалистов:

— Во всех наших главных управлениях имеется засилье старых спецов, генералов… Реввоенсоветом не велось политики, направленной к тому, чтобы постепенно сменять старых спецов и ставить новых работников, которые у нас выросли в годы Гражданской войны, которые после Гражданской войны обучались и которые способны теперь занимать более высокие посты и справляться с делом лучше, чем старые спецы…

В постановлении записали: «Заслушав доклад комиссии и единогласно принятые ею резолюции, пленум ЦК констатирует наличие в армии серьезных недочетов (колоссальная текучесть, полная неудовлетворительность постановки дела снабжения и пр.), угрожающих армии развалом».

Февральский пленум 1924 года поручил провести оздоровительную работу в армии. В Сухуми, где лечился Троцкий, поехала целая делегация — член политбюро Михаил Томский, член ЦК Георгий Пятаков, Михаил Фрунзе и Сергей Гусев. Им поручили согласовать с Львом Давидовичем кадровые перемены в Реввоенсовете Республики. По словам Троцкого, «это была чистейшая комедия». Всё было решено заранее.

К своему будущему сменщику он относился хорошо, продвигал по военной линии, хотя и подметил в нем одну слабость: «Фрунзе увлекали абстрактные схемы, он плохо разбирался в людях и легко подпадал под влияние специалистов, преимущественно второстепенных».

Первой жертвой чистки стал заместитель председателя Реввоенсовета Эфраим Маркович Склянский, верный помощник Троцкого на протяжении всей Гражданской войны.

Военному врачу Склянскому не было и 30 лет, когда он стал человеком номер два в военном ведомстве Советской России. Он окончил гимназию с золотой медалью и медицинский факультет Киевского университета в 1911 году. До призыва в армию работал в Киевском комитете РСДРП(б). Склянский служил в запасном батальоне, потом в 149-м пехотном Черноморском полку. После Февральской революции был одним из организаторов солдатского комитета в полку, потом в дивизии. Принимал активное участие в октябрьском вооруженном восстании.

Двадцать пятого октября 1917 года Склянский с отрядом красногвардейцев занял штаб Петроградского военного округа. Он был включен в состав коллегии Наркомата по военным и морским делам, возглавил Военно-хозяйственный совет и занимался организацией и снабжением Красной армии. 23 ноября 1917 года его назначили заместителем наркома по военным делам, поручив ему общее руководство военным министерством.

Когда наркомом стал Троцкий, он сразу оценил организационные таланты своего заместителя. В марте 1918 года Склянского ввели в Высший военный совет, затем в РВС Республики. 26 октября он был утвержден заместителем председателя Реввоенсовета. Склянский, по словам Троцкого, отличался «деловитостью, усидчивостью, способностью оценивать людей и обстоятельства», то есть он был умелым администратором или, как сейчас бы сказали, менеджером.

Склянский вспоминал, как создавались советские вооруженные силы: «Действующая армия слагалась сначала из отдельных мелких отрядов, действующих на далеких окраинах. Армии, как таковой, в сущности, не было, и Народному комиссариату по военным делам приходилось руководить этими небольшими отрядами иной раз не выше роты, находящимися вдобавок вне пределов досягаемости».

Сергей Иванович Гусев, который приложил руку к отставке Склянского, и тот должен был признать на пленуме ЦК:

— Вы знаете, что сначала был Реввоенсовет, состоящий из огромного количества членов, которые фиктивно числились, а фактически руководил делом товарищ Склянский, который сидел в Москве.

«Склянский председательствовал в мое отсутствие в Реввоенсовете, — писал Троцкий, — руководил всей текущей работой комиссариата, то есть главным образом обслуживанием фронтов, наконец, представлял военное ведомство в Совете Обороны, заседавшем под председательством Ленина… Он был всегда точен, неутомим, бдителен, всегда в курсе дела. Большинство приказов по военному ведомству исходило за подписью Склянского…»

Сохранилась обширная переписка Ленина со Склянским, который был для вождя главным источником информации о положении на фронтах и главным исполнителем ленинских приказов. На протяжении всей Гражданской войны практически всякий документ по военным делам Владимир Ильич переправлял Склянскому на отзыв.

Ленин очень высоко его ставил, почти всегда принимал предложения Склянского и говорил: «Прекрасный работник!» Сделал Склянского членом ВЦИКа и Совета обороны. Владимир Ильич ценил Эфраима Марковича и как постоянного партнера по шахматам, хотя обыкновенно ему проигрывал.

Сталин, ясное дело, ненавидел Склянского, который требовал от него полного подчинения приказам Реввоенсовета. Через много лет, во время Великой Отечественной войны Сталин как-то беседовал с генералом Андреем Еременко и спросил:

— Склянского помните?

— Помню, — ответил Еременко.

— Так вот, будучи дважды наркомом, — сказал Сталин, — я в свое время подчинялся Склянскому — заместителю наркома…

Политбюро объяснило членам ЦК: «Сам тов. Троцкий в последние годы уделял армии совершенно недостаточно внимания. Основная работа в Реввоенсовете находится в руках тов. Склянского и группы беспартийных спецов, состоящей из главкома Каменева, Шапошникова и Лебедева… Когда нам стало ясно, что надвигается время, когда армия вновь будет решать судьбы Республики, мы естественно пришли к выводу, что нельзя вверять судьбу армии исключительно названной группе».

Троцкий высоко ценил Каменева, Шапошникова и Лебедева как военных профессионалов. Но Сталин и его группа по-прежнему не доверяли офицерам царской армии, хотя со временем Борис Михайлович Шапошников станет маршалом и начальником Генерального штаба.

Третьего марта 1924 года политбюро освободило Склянского от должности и назначило вместо него Фрунзе. Как лицемерно сказал на партийном съезде Зиновьев, «в помощь товарищу Троцкому». А в реальности ему на смену.

Одиннадцатого марта Фрунзе постановлением правительства был утвержден заместителем председателя Реввоенсовета СССР и заместителем наркома по военным и морским делам. Михаил Васильевич говорил на пленуме ЦК о своем предшественнике:

— Не хочу и не могу упрекать товарища Склянского в том, что он виноват в непринятии каких-либо мер. Сам он сделал всё, что было в его силах, для того, чтобы отстоять интересы армии в соответствующих инстанциях. Его работа протекала у меня на глазах, и я свидетельствую, что она выполнялась с должной энергией. Но беда в том, что он не имел достаточного партийного авторитета, благодаря чему все эти усилия сплошь и рядом не могли дать военному ведомству и Красной армии необходимых результатов.

После смерти Ленина Склянского стали считать человеком Троцкого, и потому его следовало убрать вне зависимости от того, полезно это или вредно для дела. Дзержинский, ценивший умелых работников, попросил перевести Склянского в Высший совет народного хозяйства, который ведал всей промышленностью страны.

Первого апреля Фрунзе по совместительству назначили начальником и комиссаром Штаба РККА. Помощниками Фрунзе в штабе стали будущие маршалы Борис Шапошников и Михаил Тухачевский.

Девятнадцатого апреля Фрунзе сделали еще и начальником Военной академии РККА. При академии появились Курсы усовершенствования высшего командного состава и Военно-политические академические курсы. Через эти курсы прошли большинство крупных советских военачальников. После смерти Фрунзе академии присвоили его имя.

Шестого мая Михаил Васильевич был награжден вторым орденом Красного Знамени. 2 июня на пленуме ЦК, созванном XIII съездом партии, Фрунзе избрали кандидатом в члены политбюро и кандидатом в члены оргбюро ЦК. Оставался всего один шаг до того, чтобы войти в состав высшего руководства страны.

Семнадцатого января 1925 года пленум ЦК постановил снять Троцкого с постов председателя Реввоенсовета СССР и наркома по военным и морским делам: «Ввиду того, что руководство армией невозможно без полной поддержки этого руководства авторитетом всей партии; что без такой поддержки создается опасность подрыва железной дисциплины в армии; что конференция политработников, с одной стороны, и фракция РВС СССР — с другой, уже высказались за снятие Троцкого с военной работы… признать невозможным дальнейшую работу Троцкого в РВС СССР».

Вместо Льва Давидовича назначили Михаила Васильевича Фрунзе. На высшем военном посту ему было суждено пробыть меньше года.

Зиновьев, считая Фрунзе своим ставленником, полагал, что укрепил свои позиции, хотя заместителем Михаила Васильевича назначили преданного Сталину Ворошилова.

Климент Ефремович Ворошилов родился 4 февраля 1881 года в селе Верхнем Бахмутского уезда Екатеринославской губернии в рабочей семье. Его отец служил сторожем на железной дороге. Человек крайне своевольный, с тяжелым характером, он нигде подолгу не удерживался, уходил с работы, поэтому семья нередко голодала. Будущий военный министр с сестрой не раз просили подаяния. Клименту Ефремовичу пришлось работать с ранних лет — пасти скот, быть подручным в рудничных мастерских.

Мать хотела, чтобы Клим обучился грамоте и мог читать псалтырь и часослов. Он был певчим в церкви. Уже в советские времена после обильного застолья член политбюро и первый секретарь Ленинградского обкома Андрей Александрович Жданов садился за пианино, и Ворошилов начинал:

— Да исправится молитва твоя…

Молотов и Сталин подхватывали.

В 12 лет Ворошилов пошел в земскую школу в селе Васильевском, где проучился два года. На этом его образование завершилось. Больше он никогда и ничему не учился. И не подозревал, что нуждается в продолжении образования.

В 15 лет начал работать на Юрьевском металлургическом заводе. В нем рано проснулась бунтарская натура. В 18 лет он уже устроил забастовку в чугунолитейном цехе. Его арестовали и уволили с работы. В 1903 году Ворошилов вступил в Российскую социал-демократическую рабочую партию. После раскола в рядах социал-демократов он практически сразу примкнул к большевикам. Ворошилов устроился в Луганске на паровозостроительный завод, где не столько трудился у станка, сколько занимался революционной пропагандой. В 1905 году, во время первой русской революции, он организовал на заводе забастовку. И попал в тюрьму.

Темпераментный, умеющий ладить с людьми, Ворошилов стал заметной фигурой среди подпольщиков и в рабочем движении. В первую русскую революцию его избрали председателем Луганского совета рабочих депутатов. В 1906 году он занимался доставкой оружия из Финляндии — под руководством Зиновьева. Ворошилов с гордостью рассказывал, что в распоряжении луганских большевиков была неплохая лаборатория, где в большом количестве делали бомбы.

После Февральской революции Климент Ефремович был избран председателем городского совета, городской думы и комитета партии в Луганске, где его хорошо знали. Затем перебрался в Питер. В январе 1918 года Ворошилов возглавил Чрезвычайную комиссию по охране Петрограда. Она разместилась в здании на углу Гороховой улицы и Адмиралтейского проспекта; до революции там располагался санкт-петербургский градоначальник. После Ворошилова здесь обоснуется Феликс Эдмундович Дзержинский, возглавивший ВЧК.

В столице Ворошилов не задержался. Его командировали на Украину. В марте 1918 года он организовал 1-й Луганский социалистический отряд. Климент Ефремович намеревался сражаться с немецкими войсками и сторонниками независимости Украины. Вскоре Ворошилов стал именоваться командующим 5-й Украинской армии, но столкновения с немецкими войсками не выдержал. Его отряды стали поспешно уходить с Украины и вышли к Царицыну, куда приехал чрезвычайный уполномоченный ВЦИКа по заготовке и вывозу хлеба с Северного Кавказа в промышленные районы Иосиф Виссарионович Сталин.

Они сблизились. Ворошилов был если и не слабовольным, то во всяком случае легко подчиняющимся чужой воле. И он охотно подчинился Сталину. Многие годы они были на «ты», называли друг друга по имени. Ворошилов держался со Сталиным на равных, и генсек не показывал своего превосходства, но неизменно заставлял Климента Ефремовича поступать так, как нужно было ему, Сталину.

Встречаясь с более сильными личностями, Ворошилов часто подпадал под их влияние. В 1920-е годы, когда в стране шла острая политическая борьба, некоторым политикам казалось, что они способны сделать Ворошилова своим союзником. Но они заблуждались. Он мог на короткое время увлечься какими-то идеями или каким-то человеком, однако Сталин всегда умел вернуть его на свою сторону.

Совершенно необразованный и бездарный в военном деле, Ворошилов был полностью обязан карьерой своему высокопоставленному другу. Сталин в Москве заботливо следил за продвижением Ворошилова по службе и в партийной иерархии. Климент Ефремович стал вернейшим и искренним его сторонником в борьбе против Троцкого.

Иосиф Виссарионович не упускал случая встретиться с одним из самых преданных союзников. 27 августа 1921 года он писал Ворошилову в Ростов, где находился штаб Северо-Кавказского округа:

«Ну, друг!

Числа 10 августа думаю двинуться в Ростов и далее в Москву. Хорошо было бы повидаться с тобой и поговорить о делах на Юго-Востоке. Если есть возможность, приготовь пудов десять хлеба для меня, если нет, конечно, не нужно.

Жму крепко руку.

Привет Буденному, Бубнову.

Твой Сталин».

После окончания Гражданской войны военная служба Ворошилову изрядно надоела. 2 ноября 1921 года Ворошилов по-дружески обратился к Сталину:

«Дорогой Иосиф Виссарионович!

В Москве я тебе уже говорил о моем намерении переменить свое «амплуа», а сейчас это решил твердо. Работа в Военведе мне уже опостылела, да и не в ней теперь центр тяжести. Полагаю, что буду полезней на гражданском поприще. От тебя ожидаю одобрения и дружеской поддержки перед ЦК о моем откомандировании. Хочется поработать в Донбассе, куда и прошу ЦК меня направить. Работу возьму какую угодно и надеюсь снова встряхнуться, а то я здесь начал хиреть (духовно). Нужно и меня пожалеть.

Крепко обнимаю.

Твой Ворошилов».

Но Сталин не захотел расставаться с одним из своих главных союзников в армии, хотя тогда и не предполагал, что очень скоро сделает Климента Ефремовича военным министром.

В 1923 году Ворошилов вновь поставил вопрос об освобождении его от военной работы. В протоколе заседания политбюро № 15 зафиксирован вердикт: «В просьбе т. Ворошилова отказать».

В сентябре 1923 года на пленуме ЦК люди Сталина предложили ввести в Реввоенсовет Республики нескольких членов ЦК — для укрепления партийного влияния. Троцкий выступил против. Сталин попытался включить в Реввоенсовет хотя бы Климента Ефремовича «специально для наблюдения за военной промышленностью». Троцкий отверг и это предложение: как сможет Ворошилов заниматься промышленными делами, если он командует войсками Северо-Кавказского военного округа и постоянно находится в своем штабе в Ростове-на-Дону?

Тогда в 1924 году Сталин перевел Ворошилова в Москву и поставил во главе столичного военного округа. Ворошилов сменил на этом посту Николая Ивановича Муралова, который был предан Троцкому. Ленин тоже ценил Муралова как военного, да и по-человечески ему симпатизировал. Однажды, когда Владимир Ильич уже стал сильно болеть, он подсел к Николаю Ивановичу на каком-то совещании:

— Вы с Троцким частенько охотитесь?

— Бывает.

— Ну и как, удачно? — не без зависти спросил Ленин.

— Случается.

— Возьмите меня с собой, а?

— А вам можно? — насторожился Муралов.

— Можно, можно, разрешили… — стал уверять Ленин. — Так возьмете?

— Как же не взять, Владимир Ильич!

— Так я звякну, а?

— Будем ждать, Владимир Ильич.

Но вместе поохотиться им не пришлось.

Муралов принадлежал к числу старых большевиков, которые не просто верили в свои идеалы, но и пытались доказать их правоту на деле. А Климент Ефремович считал, что новое руководство страны уже заслужило себе право наслаждаться жизнью. Перебравшись в Москву, он сразу разместился в квартире своего предшественника, хотя тот еще не уехал. В одной квартире, превратившейся в коммунальную, столкнулись два образа жизни.

Знакомая семьи Мурадовых вспоминала: «Вечером я пришла к ним и увидела, что большая прихожая занята большими ящиками с вином, фруктами и всякой другой снедью, орудуют официанты, подвозят еще какие-то ящики. В квартире я застала совершенно взбешенного Николая Ивановича и перепуганную Юлю (его сестру), которая ему говорила:

— Коля, да ты с ума сошел. Оставь. Не вмешивайся. Тебе и так уже не сладко. А будет еще хуже. Ты же его знаешь!

Выяснилось, что Ворошилов вывез из Ростова дорогую мебель и обставил свою половину. Во-вторых, он устраивал в этот вечер прием, пригласил гостей, и всё это делает за казенный счет. Николай Иванович собирался ему делать внушение, что так коммунисты не поступают. Но времена были другие. И Юля понимала, что так просто для Николая Ивановича его вмешательство не пройдет».

Летом 1924 года Сталин ввел Ворошилова в состав оргбюро ЦК, которое ведало партийными кадрами — центральными и местными — и вообще всеми текущими партийными делами. Не имея пока полной власти в политбюро, Сталин именно в оргбюро сосредоточил своих главных сторонников — секретарей ЦК Лазаря Моисеевича Кагановича, Вячеслава Михайловича Молотова, Андрея Андреевича Андреева, Андрея Сергеевича Бубнова…

Другого своего приверженца — Семена Михайловича Буденного — генсек тоже перетащил в Москву. Обещал ему это еще в 1923 году:

«Буденному.

Можете быть уверены, что проведем Вас членом Реввоенсовета Республики и помощником Главкома, и начальником кавалерии республики».

Генсек сдержал слово, желая иметь такого популярного человека на своей стороне. Главным военным инспектором коннозаводства и коневодства и инспектором кавалерии РККА был герой Первой мировой войны генерал Алексей Брусилов. Его отправили в отставку. В апреле 1924 года пост Брусилова перешел к Буденному.

«Сам по себе вахмистр Буденный, — вспоминал генерал Брусилов, — ко мне относился всегда очень почтительно, только жаль, что еле-еле умел подписывать свою фамилию и за него писали статьи и приказы другие…»

Буденный объехал конные заводы и доложил Сталину, что коневодство в упадке, что надо восстанавливать поголовье и улучшать породу. В лошадях будущий маршал знал толк.

В маневренной Гражданской войне кавалерия играла огромную, а в некоторых случаях решающую роль. Сталин, окружив себя такими полководцами, как Буденный и Ворошилов, верил, что конница сохранит свое значение и в следующей войне.

Будущий маршал, а тогда молодой командир Георгий Константинович Жуков обратил внимание на то, что Буденный, приезжая в войска, «занятий, учений или штабных игр с личным составом не проводил», интересовался только лошадьми. Как это отличалось от манеры командующего Западным округом Иеронима Петровича Уборевича, который, приезжая в часть, поднимал ее по тревоге, а потом проводил тактические учения или командирскую учебу…

Фрунзе обосновался в особняке Наркомата по военным и морским делам на Знаменке, в доме 19. Собственно говоря, это был бывший дворец Апраксиных, где с 1863 года располагалось Александровское военное училище. В 1917 году здесь устроили штаб Московского военного округа, а в 1918-м особняк занял председатель Реввоенсовета Республики Троцкий. С тех пор здание именовали «Первым домом Реввоенсовета».

Троцкому нравилась созданная им военная машина, и ему импонировали свойственные профессиональным офицерам дисциплина и четкость. Военное ведомство разительно отличалось от всех остальных советских учреждений. В коридорах не курили скучающие сотрудники. Все были заняты своим делом, везде царили чистота и порядок — ни окурков на полу, ни грязных стаканов на заваленных бумагами столах.

Как кандидат в члены политбюро Михаил Васильевич оказался в центре политической борьбы за власть, которая разгорелась во время болезни Ленина и обострилась после его смерти.

И по сей день историки ведут споры, кто же был вторым человеком в стране и партии после Ленина — Сталин или Троцкий? Рассекреченные спецсводки ОГПУ, которые после смерти Ленина составлялись ежедневно, свидетельствуют о том, что народ считал наследником Троцкого: «Население не верит, что Троцкий болен… Среди масс наблюдается недовольство тем, что тов. Троцкий отстранен… В связи с партдискуссией и болезнью тов. Троцкого ходят толки, что портреты тов. Троцкого уничтожаются, что тов. Троцкий выступает против коммунистов ввиду того, что угнетают рабочих, что он арестован и находится в Кремле…»

Имя Сталина в спецсводках не упомянуто ни разу. В народе его мало знали. Именно потому, что Троцкий многим казался законным преемником Ленина, он вызывал страх и ненависть у товарищей по политбюро. Они все сплотились против Троцкого. И Зиновьев, и Каменев, и другие подозревали, что если Лев Давидович станет во главе партии и государства, он выбросит их из партийного руководства. Поэтому недавние соратники сделали ставку на Сталина, ненавидевшего Троцкого. И тем самым подписали себе смертный приговор — со временем Сталин их всех уничтожит…

Еще в конце 1923 года Троцкого фактически изолировали. Все ключевые решения в стране принимала «семерка» — члены политбюро (кроме Троцкого) плюс председатель Центральной контрольной комиссии Валериан Куйбышев. Если Лев Давидович возражал, он оставался в полном одиночестве. Причем «семерка» действовала практически официально. Кандидатами в состав «семерки» утвердили председателя ВЧК Дзержинского, председателя ЦИКа Калинина, секретаря ЦК Молотова, первого секретаря МК и МГК партии Угланова и наркомвоенмора Фрунзе.

В партии исчезала демократия. Дискуссии становились невозможными. Партийные организации привыкали к тому, что не избранные, а назначенные сверху секретари ими просто командуют. Главные решения принимались не в открытой полемике, а в тиши секретарских кабинетов.

Михаил Васильевич был со Сталиным на «ты». И в верхнем эшелоне у него было немало надежных друзей. В апреле 1922 года секретарем ЦК избрали Куйбышева. А человеком Куйбышева был Лазарь Моисеевич Каганович, с которым они работали вместе в Туркестане. Это Куйбышев привел Кагановича к Сталину, который предложил Лазарю Моисеевичу пост заведующего организационно-инструкторским отделом ЦК, иначе говоря, поручил ведать партийными кадрами и руководить местными организациями.

Хорошие отношения с партаппаратом имели большое значение при назначении на высокие должности. В 1924 году на заседании оргбюро ЦК Каганович представил список должностей в системе госбезопасности, включенных в номенклатуру ЦК: назначать на эти должности можно было только с санкции партийного руководства.

Дзержинский возмутился: он председатель ОГПУ, кандидат в члены политбюро — и ему не доверяют, не он будет решать, кто ему нужен на той или иной должности, а аппарат ЦК станет проверять чекистов и говорить, годны они или не годны. Но Сталин твердо стоял на своем:

— Нет, Феликс, ты не прав. Речь идет о системе партийного контроля, о системе партийного руководства. Нужно, чтобы партия назначала руководящих людей. И ты должен быть благодарен ЦК, а не спорить.

Точно так же и Фрунзе нуждался в благословении ЦК при продвижении и перемещении своих подчиненных.

Новое устройство жизни рождало и новый быт. Время было крайне трудное, однако власть заботилась о том, чтобы руководящие кадры не голодали, не мерзли и по возможности ни в чем не испытывали нужды. Так возникла система кремлевских пайков, отмененная только при Горбачеве. Управление делами Совнаркома оборудовало подмосковный дом отдыха для наркомов и членов коллегии наркоматов, где они могли поправлять здоровье. Новую политическую элиту теперь интересовали не столько мировая революция и социалистические преобразования в стране, сколько продвижение по службе и получение льгот и привилегий. Но Фрунзе был ко всему этому на редкость равнодушен.

В октябре 1924 года он участвовал в судьбе края, где родился его отец: левобережное Приднестровье преобразовали в Молдавскую автономную советскую социалистическую республику в составе Украины.

А Бессарабию в 1918 году присоединила к себе Румыния. В Советском Союзе с этим не смирились. В апреле 1925 года на съезде общества бессарабцев герой Гражданской войны Григорий Иванович Котовский говорил:

— Вопрос об освобождении Бессарабии, вопрос о том, чтобы сделать Бессарабию красной, мог бы быть разрешен хорошим ударом нашего корпуса, куда входит и Бессарабская кавалерийская дивизия, или, в крайнем случае, еще парой наших корпусов. Если рабоче-крестьянское правительство, руководимое коммунистической партией, скажет, что довольно дипломатических переговоров, прикажет нашей Красной армии броситься к границам Румынии, Бессарабии, на помощь восставшим рабочим и крестьянам, наш кавалерийский корпус будет впереди! Мы уверены, что если этот исторический момент настанет, наша красная конница перемахнет одним прыжком через Днестр…

Григорий Котовский как в воду смотрел. Предсказанное им произойдет в 1940 году. Но ни сам Котовский, ни Фрунзе этого не увидят.

Михаила Васильевича уже как политическую фигуру включали в различные комиссии. Скажем, 24 апреля 1924 года политбюро образовало при Совете национальностей ВЦИКа Комитет по землеустройству трудящихся евреев. Землю намеревались выделить на юге Украины и в Крыму. Председателем комитета утвердили Петра Гермогеновича Смидовича, заместителем Фрунзе. Но он срочно понадобился в Москве, и в комитете ему поработать не удалось.

Пятого февраля 1925 года постановлением политбюро была образована комиссия, которая должна была определить, как партии относиться к пролетарским писателям. В нее вошли Бухарин, Каменев, Томский, Куйбышев, Андреев, Фрунзе, а также нарком просвещения Анатолий Васильевич Луначарский и заведующий отделом печати ЦК Иосиф Михайлович Варейкис. Проблемы художественной литературы выходили за круг непосредственных обязанностей наркомвоенмора, но участие в комиссии означало, что перед ним открывается большая политическая карьера.

Тринадцатого февраля комиссия собралась в составе всего четырех человек — Бухарин, Варейкис, Луначарский и Фрунзе. Они терпеливо выслушали представителей различных писательских объединений — Всероссийской ассоциации пролетарских писателей (ВАПП), «Перевала», «Кузницы», ЛЕФа (причем от Левого фронта слово взял сам Маяковский), Национального бюро пролетарских писателей, Всероссийского союза крестьянских писателей, Пролеткульта. И еще пожелали быть услышанными начальник Главлита (цензура) Павел Иванович Лебедев-Полянский, литературный критик Александр Константинович Воронский (старый друг Фрунзе) и Павел Андреевич Бляхин, крупный партийный работник и автор популярной тогда повести «Красные дьяволята», которая была экранизирована.

Комиссия собиралась еще раз — 3 марта. Теперь уже Фрунзе попросил слово:

— В вопросах литературы я себя не считаю особенно сильным, но, во-первых, эти вопросы сейчас имеют не только художественное, но и политическое значение, а, во-вторых, те проблемы, которые сейчас интересуют вас как деятелей литературы, тесно связаны с вопросами из других областей советского строительства.

С точки зрения общей постановки вопроса, товарищи, стоящие наточке зрения пролетарской культуры, правы. Мы, несомненно, должны стремиться к завоеванию пролетариатом прочных позиций в области литературы, так же как и в области всего искусства. Но нам нужно также учитывать и тот факт, что крестьянство является союзником, требующим особенно умелого подхода с нашей стороны, поэтому острое выпячивание наших пролетарских лозунгов в области литературы нас отнюдь не приближает к крестьянству, а, наоборот, от него отталкивает. Нам нельзя также не считаться с существованием ряда других мелкобуржуазных прослоек: учителей, врачей, инженеров, техников. Могут ли и должны ли эти слои находить свое отражение в нашей советской литературе и искусстве? Разумеется, да. Отнюдь не в наших интересах вести такую линию в области литературы и искусства, которая бы отталкивала от нас эти группы.

Фрунзе призвал литераторов и чиновников культурного фронта отказаться от «линии административного нажима и прижима»:

— Захват литературы путем наскоков — неверен, таким путем пролетарской литературы не создашь, а политике пролетариата навредишь. В отношении беспартийных необходимо проявлять гораздо больше терпимости, более умелого подхода к ним… Я внимательно прослушал декларацию представителя «Кузницы», что молодым пролетарским писателям совершенно незачем учиться у попутчиков, и считаю эту декларацию глубоко ошибочной и выражением самого настоящего ком-чванства. Разве нам нечему учиться?

Михаил Васильевич оценил молодого Леонида Максимовича Леонова:

— По-моему, очень крупный растущий писатель. Ему тоже еще нужно учиться, он растет, но если мы его не испортим, то в будущем это будет крупная литературная величина.

И не ошибся. Леонид Максимович стал классиком советской литературы еще при жизни.

Удивительным образом Фрунзе выделил прозаика Бориса Андреевича Пильняка:

— Я лично не являюсь его поклонником, мне не нравится его манера писать, но кое-чему, несомненно, можно поучиться и у него.

После смерти Фрунзе именно Пильняк напишет о нем, и его повесть станет событием не только литературной, но и политической жизни…

Только о Маяковском Михаил Васильевич отозвался неодобрительно:

— То течение, которое возглавляется товарищем Маяковским, моему уму и сердцу мало понятны. Я предпочитаю более реалистические приемы. Думаю, что ошибка заключается в том, что им выдвигается на первый план форма, содержание же отодвигается назад.

— Не форма, — поправил его не робевший перед начальством Владимир Владимирович, — а производство.

— Производство связано с формой, — парировал Фрунзе, — в переживаемый нами момент как раз необходимо выпячивание вперед содержания. Я предпочитаю произведение, у которого наше содержание, хотя форма будет страдать.

Восемнадцатого июня комиссия доложила свое мнение. Политбюро его одобрило с поправками. Решение было весьма либеральным: «Коммунистическая критика должна изгнать из своего обихода тон литературной команды… Партия не может связать себя приверженностью к какому-либо одному направлению в области литературной формы… Поэтому партия должна высказываться за свободное соревнование различных группировок и течений…»