Футбольная горячка

Моя мама и Чарли Джордж. «Дерби Каунти» против «Арсенала» 26.02.72

Я просил, умолял, ныл, и однажды мама сдалась и разрешила мне ездить на игры, проводившиеся на чужих полях. В то время я ликовал, а сейчас возмущаюсь: о чем только она думала? Неужели никогда не смотрела телевизор и не читала газет? Не слышала о хулиганах? Совершенно не представляла, что такое эти печально известные специальные футбольные поезда, которые везли болельщиков через всю страну? Меня же могли убить!

Когда я начинаю размышлять об этом сегодня, роль матери кажется мне абсолютно загадочной. Она не хотела, чтобы я тратил деньги на записи «Лед Зеппелин» или на билеты в кино, это понятно, не приходила в восторг, если я покупал книги. Но нисколько не возражала, чтобы я чуть ли не каждую неделю ездил в Лондон, Дерби или Саутгемптон, рискуя напороться на банду каких-нибудь полудурков, что со мной однажды и приключилось/Она никогда не препятствовала проявлению моей футбольной мании; более того, это она купила мне билет на кубковую игру с «Редингом» – поехала в мороз по заснеженной магистрали А4 и стояла в очереди, пока я был в школе. А как-то через восемь лет, вернувшись домой, я обнаружил на обеденном столе невероятно дефицитные билеты на финал Кубка между «Вест Хэмом» и «Арсеналом», которые она купила у сослуживца (за двадцать фунтов – у нее и денег-то таких никогда не было).

Отчасти это имело отношение к понятию мужественности, но только не подумайте, что мать поощряла – чаще всего молчаливо, но иногда и активно – мою любовь к футболу ради меня. Она делала это ради себя. Теперь мне кажется, что по субботам мы разыгрывали некую пародию на поведение семейной пары: мать провожала меня на станцию, я ехал в Лондон, делал там свои мужские дела и звонил из автомата на стадионе – сообщить, когда вернусь, чтобы она меня встретила и подвезла домой. Она накрывала на стол, я ел и рассказывал, как провел день. Мама задавала мне вопросы, хотя не имела о предмете разговора почти никакого представления, но ради меня старалась проявить интерес. Если день не заладился, мы ходили вокруг да около, но когда все складывалось хорошо, моя радость переполняла столовую. В Мейденхэде все проводили так вечера с понедельника по пятницу, а мы, в отличие от других, только на выходные.

Мне могут возразить: играть роль собственного отца со своей матерью не лучший способ сохранить в будущем психическое равновесие. Но признайтесь, все мы когда-нибудь этим забавлялись.

Игры на поле соперника – сродни задержке на работе, и впервые это произошло в моей жизни во время встречи в пятом раунде Кубка в Дерби. В те дни на железной дороге не было таких ограничений, как сегодня (когда отменены специальные поезда болельщиков). Мы могли прикатить в Сент-Панкрас, взять билет дешевле грязи и погрузиться в древний, раздолбанный поезд, в котором коридоры патрулировали полисмены со сторожевыми собаками. Большая часть поездки проходила в темноте – лампочки били сразу же, как только их вставляли в патроны. Поэтому читать было нелегко, но я все равно брал с собой книгу и невероятно долго искал вагон, где сидели мужчины среднего возраста, не горевшие особым желанием привлекать внимание восточноевропейских овчарок.

На станции нас встречали сотни и сотни полицейских и сопровождали на стадион таким маршрутом, чтобы центр города оставался в стороне; и вот тут-то прорывались на свет мои городские хулиганские фантазии. Я был в полной безопасности – под охраной не только власти, но и собратьев-болельщиков. Так почему бы не провопить своим, еще ломающимся голосом угрозы противнику? Хотя признаться, я выглядел не слишком круто: низкорослый и к тому же в бесплатных очках Государственной службы здравоохранения (стекла для чтения, черная оправа, фасон как у зубрилки); во время наших марш-бросков я прятал очки в карман, желая казаться хоть чуточку страшнее. Однако те, что рассуждают о неизбежной потери индивидуальности футбольного болельщика, ничего не понимают. Как ни парадоксально, этот процесс невероятно обогащает. Кому захочется постоянно оставаться самим собой? Мне надоедало быть пригородным лопоухим очкариком; хотелось, чтобы где-нибудь в Дерби, или Норвиче, или Саутгемптоне меня боялись лавочники (и они меня боялись!). А возможностей испугать не так уж и много. Я понимал, что люди боялись не меня, когда переходили на другую сторону улицы и волокли за собой детей. Боялись нас, а я был органом общего хулиганского тела. И меня нисколько не волновало, что этот орган – всего лишь никчемный придаток, вроде аппендикса, который запрятан в самой сердцевине толпы.

Если путь на стадион воодушевлял своим первобытным порывом, время на трибунах и обратная дорога на станцию вдохновляли гораздо меньше. Сегодня случаи насилия на спортивных аренах почти исключены. Болельщиков тщательно отделяют друг от друга (а тогда стоило пройти турникет, и противник был перед вами); приезжих болельщиков, как правило, не выпускают с трибун, пока не уйдут остальные, и вообще все намного продуманнее. А в первой половине семидесятых во время каждой игры «Арсенала», на которую я ходил, обязательно вспыхивала драка. На «Хайбери» они чаще всего случались в Клок-Энде, где находились чужаки. Бои, как правило, протекали скоротечно: арсенальцы задирались, противник рассеивался, вмешивалась полиция, и все успокаивалось. Угрозы были ритуальными, и главная опасность таилась не в кулаках и ботинках, а в движении толпы. Именно «сутолока», а не что-нибудь иное вызвала трагедию «Эйзеля». Но иногда, особенно во время игр против «Вест Хэма», «Тоттенхэма», «Челси» или «Манчестер Юнайтед», шумиха возникала и на северной трибуне. Если приезжих было много, они старались оттеснить арсенальцев, словно отвоевывали стратегическую высоту.

Соответственно и нам смотреть футбол на чужих полях было отнюдь не безопасно. «Предназначенная» для гостей секция не обеспечивала ни малейшей защиты. Наоборот, отправляясь в гостевую, болельщик признавался противнику в своей принадлежности. И на другой стороне стоять было боязно (арсенальцы могли напасть на местных) и вообще бессмысленно: зачем ехать через полстраны и болеть за противника? Поэтому я устраивался где было потише – у углового флага, подальше от наших заводил. Но никогда не наслаждался игрой на чужом поле – постоянно нервничал, и часто не без причины: на стадионе то там, то сям вспыхивали стычки после очередного всплеска рева, которым болельщики приветствовали гол. Бывало, что рев возникал, когда игроки находились в середине поля, и я не раз видел, как они обескураженно оглядывались, пытаясь выяснить, почему обычное вбрасывание из-за боковой вызвало столь сильный приступ голосовой активности.

Тот день в Дерби был хуже многих других. Беспорядки начались уже до игры и периодически возникали во время матча. И хотя я спрятался под трибунами, где находились взрослые с малолетками, все равно мне было страшно – настолько страшно, что я не желал победы «Арсеналу». Меня устроила бы ничья или даже поражение, только бы добраться до станции с целой головой. В такие моменты на игроках лежит больше ответственности, чем они могут понять или осознать. Во всяком случае, Чарли Джордж этим качеством похвалиться не мог.

Чарли Джордж – один из идолов семидесятых, избежавших ниспровержения, возможно потому, что напервый взгляд он типичный «айдентикит» длинноволосого ветреного бездельника вроде Джорджа Беста, Родни Марча и Стэна Боулза, олицетворявших последний писк двадцать лет назад. Слов нет, он был невероятно одарен, но способности Чарли Джорджа мало использовались в течение его карьеры (он всего один раз играл за сборную Англии, а к концу своего пребывания в «Арсенале» даже не входил в первый состав). Все это плюс его характер, проблемы с тренерами и обожание болельщиков и женщин было в порядке вещей, когда футбол подачей и восприятием стал напоминать поп-музыку.

Чарли Джордж немного отличался от принятой бунтарской нормы, как минимум, по двум пунктам: в детстве он большую часть времени проводил на трибунах клуба, за который потом играл. И хотя в этом нет ничего необычного – многие игроки «Ливерпуля» и «Ньюкасла» в мальчишеском возрасте болели за свои будущие команды, – Джордж представлял собой одного из тех гениальных шалопаев, которые перенеслись через ограждение трибун прямо в клубных трусах и майке. Бест был ирландцем, Боулз и Марч – перебежчиками. И только Джорджа «Арсенал» взрастил на северной трибуне и в своей юношеской команде. Однако он вел себя так, словно появился на поле только для того, чтобы его не вытолкали со стадиона. Физически он не соответствовал типу: крепко сложен, ростом выше шести футов, слишком крупный, чтобы стать Джорджем Бестом. В мой день рождения в 1971 году во время встречи с "Ньюкаслом на него в очередной раз нашло, и он схватил совсем не маленького защитника противников за горло и оторвал от земли. Это было не случайное раздражение, а проявление крутизны, и крутые парни на трибунах ничего более убедительного раньше не видели.

И второе: он не стал рабом средств массовой информации. Джордж не умел давать интервью (его потрясающая неспособность выражать свои мысли превратилась в легенду); длинные, гладкие волосы Чарли казались какими-то ощипанными, пока в середине семидесятых он сдуру не сделал адский перманент. А в начале сезона 1969/70 года, когда он только-только начинал играть за «Арсенал», его прическа выглядела подозрительно – как попытка отрастить первоклассную шевелюру. И еще Чарли как будто не путался с бабами; его невеста Сьюзан Фардж – я до сих пор помню ее имя – пялилась со всех фотографий, где он не на поле. Джордж был большой звездой; пресса им интересовалась, но не знала, что делать. Пыталась заработать на его имени Яичная торговая компания, но ее слоган «Яйца для вашего стола и для Чарли Джорджа» воспринимался с трудом. Как бы то ни было, неудобоваримость Джорджа спасла его от посягательств прессы – наверное, он был последней звездой класса идола, которому это удалось (но по непонятным причинам сохранился в дырявой, как дуршлаг, памяти моей матери даже после того, как перестал играть. «Чарли Джордж!» – неодобрительно-туманно бросила она, когда в 1983 году я сообщил, что еду на «Хайбери» смотреть игру. Что он для нее значил? Боюсь, я этого никогда не узнаю).

В матче с «Дерби» он представлял собой изумительное зрелище. Игра проходила на ужасном, превращающем мышцы в желе зимнем поле. (Ох уж эти зимние поля! Бейсбольное в Дерби, «Уайт-Харт-лейн» и даже «Уэмбли»… Не было ли зимнее травяное покрытие таким же изобретением восьмидесятых, как видеомагнитофоны и мороженые йогурты?) Джордж дважды увеличивал счет. Два потрясных удара – и мы на мотив тогдашнего хита Эндрю Ллойда Уэббера пропели: «Чарли Джордж! Суперзвезда! Сколько голов ты забил сюда?» (На что болельщики «Дерби», как это принято по всей стране, немедленно ответили: «Чарли Джордж! Суперзвезда! Ты бегаешь, как баба, в лифчике всегда!» Трудно не рассмеяться, если вспомнить, что шестидесятые и семидесятые годы слыли золотым веком стадионного остроумия.) Несмотря на дубль Чарли, ближе к финалу противник сквитался, и встреча закончилась вничью, со счетом 2:2, так что в этом смысле мои надежды сбылись, чего нельзя сказать о бесконфликтной дороге на станцию, на что я сильно рассчитывал в случае мирного исхода матча.

И виноват в этом Чарли. Он забил гол, описать который не хватило бы целой книги, что само по себе вызывающе, особенно если учесть, что в тот памятный день трибуны и так постоянно вскипали враждебностью. Все понятно – Чарли профессионал, и если появляется возможность забить мяч, он не думает о нашей хрупкой безопасности. Это очевидно. Но стоило ли злить болельщиков «Дерби» и, радуясь успеху, показывать однозначно понимаемый знак победы – «мол, вот вам, разэтакая деревенщина»? Ведь рядом с их сопящей, ненавидящей южный выговор и презирающей кокни, бритоголовой, подкованной железом компанией нам пришлось сидеть на трибунах, а потом, после финального свистка, улепетывать от них на станцию. Вот это мне не очень понятно. Думаю, в какой-то момент чувство долга и ответственности подвело Чарли.

Он взбудоражил трибуны и был оштрафован Футбольной ассоциацией. А мы драпали к поезду, и рядом с нашими головами свистели бутылки и банки. Браво, Чарли!