Г. М. Пулэм, эсквайр

1. Играй, раз уж начал…

Еще в те дни, когда мы с Боджо Брауном учились в начальной школе, в нем уже проявлялись «качества вожака», или, иными словами, качества, необходимые, чтобы стать старостой. Не удивительно, что, когда мы перешли в школу св. Суизина, Боджо в течение всего последнего года обучения был официально уполномочен вершить суровое правосудие тех времен. Говорят, в теперешних школах непокорных мальчишек не порют так жестоко, как пороли в наши дни, но это, возможно, объясняется тем, что молодое поколение не дает сейчас таких сильных ребят, как Боджо.

Нечто подобное сказал и он сам, когда наша футбольная команда сыграла хуже, чем ожидали, что случалось не так уж редко.

— Беда с теперешними мальчишками состоит в том, — изрек Боджо, — что они страдают этической и духовной неполноценностью.

Он прекрасно знал, что никто из нас и понятия не имеет о том, что такое «этическая и духовная неполноценность», но он любил выкидывать перед нами всякие номера.

— Боже мой! — изумился Боджо. — Вы не знаете, что это значит? Но вы же учите английский язык, не так ли? Если не понимаете — загляните в словарь.

Конечно, можно было бы возразить, что он и сам только накануне, за день или за два, вычитал об этой премудрости в какой-нибудь книге, однако ему все дозволялось, недаром он обладал «качествами вожака». Именно потому он и стал одним из маршалов[1] нашего курса в Гарвардском университете, а позднее женился на одной из девиц Пэйсли, после чего, конечно, мог ни о чем не беспокоиться. Стоит ли удивляться, что со временем он стал президентом фирмы «Пэйсли миллс».

Некоторые ребята называли Боджо хвастуном, однако он всегда мог сделать все, о чем говорил. Например, подняться или спуститься по лестнице на руках или выучить наизусть целые страницы из телефонного справочника. Естественно, что его фамилия оказалась на серебряном кубке Хэмфри А. Уокера с подписью: «Достойнейшему ученику школы св. Суизина»; позднее его имя могло бы красоваться и на других подобных кубках, если бы ими награждали тех, кто преуспевает в жизни.

Тем не менее со временем я все чаще задумывался, почему всегда находились какие-то люди, которые не любили его. Ведь не секрет, что как только Боджо появлялся среди нас, тотчас же составлялась небольшая группа студентов, которые принимались прохаживаться на его счет. Биль Кинг, например, постоянно твердил, что Боджо ублюдок, самый настоящий ублюдок. Возможно, он хотел сказать, что Боджо иногда злоупотребляет своим положением и авторитетом.

— А все же наступит время, — разглагольствовал Биль, — когда кто-нибудь основательно проучит этого ублюдка.

Впрочем, нельзя забывать, что Биль не терпел Боджо, и тот платил ему той же монетой.

Помню, как-то на одном многолюдном обеде, когда мужчины собрались в библиотеке, не проявляя особого желания присоединиться к дамам, расположившимся в другой комнате, Биль заговорил о Боджо. Сам Боджо в это время рассуждал о том, что творится с нашей футбольной командой, а потом принялся обсуждать положение акций одной электрокомпании, так что вы без труда догадаетесь, когда это происходило. Я сидел рядом с Билем и прислушивался к голосу Боджо.

— Ей-богу, — заявил Биль, — я не понимаю, как ты терпишь Боджо!

— А что? Не такой уж он плохой парень, — ответил я.

— А по-моему, типичный ублюдок.

— Я уже не раз слышал это от тебя. И все же в Боджо есть много хорошего.

— Твоя беда в том, что ты всегда соблюдаешь все правила игры, — продолжал Биль.

— А что тут плохого?

— А то, что ты уже достаточно взрослый человек и пора бы многое понять.

Я понял, что хотел сказать Биль, — ведь он из Нью-Йорка и у него совсем другие, чем у меня, взгляды на некоторые вещи.

— Вот один пример в доказательство моей точки зрения, — снова заговорил Биль. — Почему все называют его Боджо?

— Да его всегда так называли.

— Вот именно. Его зовут Лестер Браун, а ты сам говоришь, что его все называют Боджо. И я знаю, кто прозвал его так: мамочка. Вероятно, это было первое слово, которое он произнес. Ну скажи по совести, разве это не противоестественно? Если бы только кто-нибудь дал ему хорошего пинка!..

— Ты всегда терпеть его не мог.

— Да, потому что он ублюдок и не знает, что такое хороший пинок.

— Если бы ты только попытался узнать его… Если бы ты только попытался отнестись к нему с симпатией, ты бы сразу обнаружил в нем массу достоинств. В конце концов, он делает много хорошего для нашего выпуска.

— Бог ты мой! — воскликнул Биль. — Да какое это имеет отношение к нашему разговору? Выходит, если я по чистой случайности оказался в учебном заведении, где обучается шестьсот человек, то обязан беспокоиться о своем выпуске?

— Неужели ты говоришь серьезно? — не мог не удивиться я.

— А ты? — ответил он вопросом на вопрос.

— Видишь ли… более или менее. Конечно, все мы встретились по чистой случайности, и все же для многих свой выпуск кое-что значит. Он дал нам многое.

— Да? Что же именно?

— Как тебе сказать? Это трудно выразить, но у нас, например, были совместные переживания.

— Какие же? И почему я должен обязательно извлечь что-то полезное из каких-то «совместных переживаний» с каким-то Боджо?

— Ну, ты-то совсем другое дело. А я знаю Боджо всю жизнь. Когда Боджо захочет, он может быть очень мил. По-моему, Боджо не нравится тебе главным образом потому, что он откровенен.

— О неприятных людях в их оправдание всегда говорят, что они откровенны. Боджо заслуживает хорошего пинка.

— Ты повторяешься.

— И еще повторю то же, потому что мне нравится так говорить, я получаю от этого удовлетворение. Вот посмотришь, когда-нибудь его все же… пнут как следует.

— Нет, нет! — перебил я. — Не верю. А если это и случится, то Боджо все равно не почувствует пинка.

Биль начал смеяться. Я всегда радовался, когда удавалось рассмешить его. Биль смеялся так, что у него вздулась рубашка на груди, а некоторые из присутствующих замолчали на полуслове.

— Эй! — окликнул нас Боджо из противоположного угла комнаты. — Над чем вы гогочете?

— Да вот Гарри говорит, будто у тебя такой толстый зад, что ты даже не почувствуешь, как тебя пнут.

Боджо на мгновенье задумался, а потом тоже захохотал.

— Приходится приспосабливаться к людям, — продолжал я, — если знаком с ними всю жизнь, живешь в одном городе и наши жены учились вместе. А тут еще мы с Боджо принадлежим к одному и тому же клубу.

По правде говоря, мы с Боджо никогда не сидели в клубе за одним столом, потому что он обычно обедал со старым мистером Блевинсом — главой фирмы «Лоу стрит ассошиэйтс». Если мы и встречались время от времени в клубе, то лишь внизу, в туалете, куда спускались помыть руки.

Не знаю почему я так много говорю о Боджо Брауне. Должно быть, потому, что без этого трудно было бы понять мои отношения с Билем.

Признаться, меня очень удивило и обрадовало, когда Боджо позвонил мне и пригласил позавтракать в «Даунтаун клаб». Мы давненько не завтракали вместе и теперь я ломал голову, чем вызвано его приглашение.

Мы так привыкли называть его Боджо, что когда мисс Ролло сказала мне, что по телефону номер три меня спрашивает какой-то мистер Браун, я даже не сообразил, о ком идет речь.

— По-моему, он хочет разговаривать с вами персонально, — доложила мисс Ролло.

Так могла выразиться только мисс Ролло. Она работала в конторах пятнадцать лет, была уроженкой Ист-Челси, все еще жила с матерью, но иногда по-прежнему пугалась телефона.

— А какое-нибудь другое имя он не назвал? — поинтересовался я. — Фамилия Браун ничего не говорит мне. Браунами хоть пруд пруди.

Мисс Ролло поправила пальцем пенсне, вечно ухитрявшееся сползать на кончик носа.

— Попытаюсь уточнить, — ответила она.

Минуту спустя мисс Ролло снова подошла ко мне. К этому времени я уже почти забыл о телефонном звонке какого-то Брауна, просматривая список акций миссис Гордон Шрюсбери и размышляя, не лучше ли продать «Атчисона». Не далее чем вчера Родней Грехэм сказал, что они намерены избавиться от всех акций «Атчисон» своих клиентов — не потому, что акции упали в цене, а потому, что у железных дорог якобы нет никакого будущего.

— Его зовут Лестер, — сообщила мисс Ролло.

— Я такого не знаю. Что ему нужно?

— Он хочет переговорить персонально с вами и, как мне кажется, знает вас. Возможно, это один из ваших партнеров по игре в сквош[2].

— Что, что?

— Кто-нибудь из тех, с кем вы играете в сквош, — повторила мисс Ролло, — а может быть, это один из участников чемпионата.

— Ну, не важно, — прервал я ее. — Что ж, я поговорю с ним.

Я пересек комнату и подошел к столу, на котором стоял телефон номер три.

— Да. Кто говорит? — спросил я и сразу услышал голос Боджо.

— Гарри, это ты? — сказал он. — Что с тобой? Говорит Боджо. Боджо Браун.

— Здравствуй, Боджо. Как поживаешь?

— Черт возьми, что там с тобой? Ты что, настолько занят, что не можешь разговаривать?

— Нет, почему же. Просто у нас тут произошла маленькая путаница. Мне не назвали твое настоящее имя. Как живешь, Боджо?

— Чудесно. А ты?

— И я чудесно.

— У тебя все в порядке? — спросил Боджо.

— Все в порядке.

— Ну-с, давненько мы с тобой не виделись. Почему ты мне никогда не позвонишь, Гарри?

— Да как-то все не получается…

— Вот, вот, — продолжал Боджо, — и у меня тоже все как-то не получается. Меня так задергали, что я не могу выбрать время и встретиться с людьми, с которыми хотелось бы повидаться. Мы обязательно должны встречаться почаще, как ты считаешь?

— Правильно, Боджо.

— Вы с Кэй должны как-нибудь пообедать с нами.

— Это было бы замечательно, Боджо.

— Ну ничего, что-нибудь сообразим. Все же мы очень редко встречаемся, не так ли?

— Ты прав, — подтвердил я.

— Так уж сложилась жизнь. Но мы должны это исправить, Гарри.

— Верно, верно. Мы обязательно должны исправить это, — согласился я.

Внезапно я почувствовал какое-то неприятное ощущение в уголках губ и обнаружил, что они искривлены механически дружественной улыбкой. Меня несколько растрогало, что он вспомнил обо мне и позвонил, и я с недоумением спросил себя, почему я сам до сих пор не додумался до этого.

— Так вот, — между тем продолжал Боджо, — давно, черт возьми, я хотел связаться с тобой. Ты завтракаешь сегодня с кем-нибудь?

— Сегодня? Нет.

— Замечательно. А как насчет того, чтобы прийти в «Даунтаун клаб» и поболтать? Одну минуточку… Сейчас двенадцать. В двенадцать тридцать, скажем, тебя устраивает?

— Конечно, Боджо, конечно! Спасибо. С большим удовольствием.

— В таком случае, ровно в двенадцать тридцать.

Я положил трубку и посмотрел в окно на площадку для стоянки автомашин, оборудованную на том месте, где еще недавно высилось здание с многочисленными конторами, которое снесли из-за высоких налогов на помещение; полисмен со своего выкрашенного в белое возвышения регулировал уличный поток. Стоял ясный апрельский день. Небо было безоблачное и голубое. Повторяю, я обрадовался звонку Боджо, но мысль о том, что мне придется целый час болтать с ним за завтраком, не приводила меня в особый восторг.

— Мисс Ролло, — сказал я. — Сегодня я завтракаю с мистером Брауном в «Даунтаун клаб». Это звонил мистер Боджо Браун — нападающий сборной страны. Мы вместе учились в университете.

— Да? А когда вы вернетесь, мистер Пулэм? В два часа должен прийти мистер Уотербери.

— Ну, если я задержусь, попросите его подождать. Если он не может ждать, то список участников чемпионата в правом ящике моего письменного стола. Если позвонит миссис Пулэм, скажите ей, что сегодня я не смогу зайти за Глэдис в танцевальный класс. Что еще, мисс Ролло?

Лифт в вестибюле опускался очень медленно. Когда-то это меня сильно раздражало, и мы однажды даже пожаловались на его неисправность. Теперь лифт меня не раздражает. Ко всему нужно относиться спокойно. Сейчас лифт находился где-то высоко над моей головой, неторопливо скользя в своей железной клетке, вокруг которой подымалась винтом мраморная лестница. Вначале появился пучок стальных кабелей, прикрепленных ко дну кабины, затем, когда они исчезли где-то внизу, показалась и сама кабина. Лифтом управляла женщина в испачканной серой форме и пилотке, что придавало ей сходство с официанткой какого-нибудь бара американского экспедиционного корпуса. О ней я знал только, что ее зовут Тилли. Кроме Тилли, в кабинке никого не было.

— Алло, Тилли, — обратился я к ней.

— Доброе утро, мистер Пулэм. Сегодня очень хорошее утро… вернее, день.

— Верно, верно, уже день.

— Насколько я понимаю, вы с миссис Пулэм провели конец недели в Коэссете, — продолжала Тилли.

— Откуда вы знаете? — удивился я.

— Прочла в газете. Я всегда слежу, что пишут в газетах о тех, кто работает в нашем здании. Своего рода игра.

Стейт-стрит встретила меня солнечным теплом и шумом оживленного уличного движения. Я всегда помнил эту улицу под ее старым названием — Вашингтон-стрит, хотя в те времена машин на ней было гораздо меньше. Взад и вперед сновали мальчишки-газетчики, выкрикивая заголовки телеграфных сообщений о Чехословакии, по тротуарам медленно, как всегда, когда я куда-нибудь торопился, текли толпы пешеходов. Около городского парка какая-то старуха с бумажным кульком в руках кормила хлебными крошками голубей, а у входа в подземку стояло несколько моряков. Насколько я помню, здесь всегда стояли люди, наблюдая за тем, как кто-нибудь кормит голубей.

Я не состоял членом «Даунтаун клаб», но швейцар, видимо, был предупрежден о моем приходе.

— Мистер Браун с компанией ожидают вас в комнате для членов клуба, — сказал он.

Меня несколько удивили его слова, потому что, если я правильно понял Боджо, мы должны были завтракать вдвоем. Я миновал табачный киоск и бильярдную, отремонтированную заново после отмены сухого закона, и в дальнем конце комнаты, отведенной для членов клуба, увидел за столом Боджо в обществе четырех человек. Сначала я подумал, что он встретился с ними случайно, но затем узнал знакомые лица. Все четверо учились в Гарвардском университете и принадлежали к нашему выпуску, но были не из тех, кого Боджо Браун мог бы без особого повода пригласить позавтракать с ним. Это были Кэртис Коул, работавший в адвокатской фирме своего отца на Стейт-стрит, Боб Ридж, продававший полисы на страхование жизни, Крис Иванс — сотрудник газеты «Бостон глоуб», как я слышал, и Чарли Робертс, имевший какое-то отношение к глазной и ушной больнице. Боджо сразу увидел меня и встал.

— А! Гарри! — сказал он. — Рад видеть тебя.

— И я рад видеть тебя, Боджо, — ответил я.

— Ты знаком с этими молодцами, не так ли?

— Еще бы. Давным-давно.

— Почти четверть века, черт возьми! — воскликнул Боджо.

— Это как же? — не понял я, но Боджо засмеялся и сказал:

— Нет, вы только послушайте! Ребята, вы слышали? Гарри не знает, что произойдет в июне будущего года!

Остальные тоже начали смеяться.

— Ах да! — дошло наконец до меня. — Ты хочешь сказать, что мы будем отмечать двадцать пятую годовщину со дня окончания университета?

— Знаешь, дорогой, — сказал Боджо, — тебе нужно выпить. Что ты предпочитаешь — виски или мартини?

— Мне еще предстоит работать после завтрака. Но вы не обращайте на меня внимания, пейте.

— Как бы не так! — запротестовал Боджо. — Забудь на сегодня о работе. Тут такой случай, такой исключительный случай! Мы очень редко встречаемся, надо бы почаще. Уильям, стакан виски мистеру Пулэму. Я помню, Гарри, как ты глотал виски в университете. Помнишь, когда мы учились там первый год, у нас было одно уютное местечко внизу?

— Еще бы не помнить!

— Уильям, — снова обратился Боджо к официанту, — два стакана виски мистеру Пулэму и по стакану нам. Гарри, тебе придется наверстывать!

— Правильно, — вставил Кэртис Коул.

Боджо сел, и я последовал его примеру, вдвинув стул между Коулом и Ивансом. Некоторое время все молчали.

— Хочешь сигарету? — искоса взглянув на меня, спросил Крис. Лоб у него был весь в морщинах; на обшлагах пиджака была бахрома. Мне захотелось сказать ему что-нибудь, но тщетно я рылся в своей памяти, пытаясь отыскать какой-нибудь факт из прошлого.

— Давненько мы не встречались, — пробормотал наконец я.

— Да, давненько, — отозвался он. — Как твои дела, Юз?

— Меня зовут Гарри.

— А ведь и верно — Гарри. Боже, кажется, я уже начал выживать из ума. Как поживаешь, Гарри?

— Чудесно.

— Ну и хорошо, — ответил Крис, а я повернулся к Кэртису Коулу.

— Кэртис, ты по-прежнему играешь в гольф в Миопии? — осведомился я.

— В Миопии? — переспросил Кэртис.

— Ну да. Я всегда вспоминаю о тебе, как о человеке, который играет в гольф в Миопии.

— В таком случае, ты, должно быть, перепутал меня с кем-то другим. Я вообще не играю в гольф.

— Как так? Не понимаю, что происходит со мной.

— Я увлекаюсь парусным, спортом и все свободное время отдаю яхтам класса «С». Почему бы тебе не покататься со мной как-нибудь?

— С большим удовольствием… Слушай, а как, по-твоему, зачем мы тут?

— Хоть убей, не знаю.

— Во всяком случае, мне приятно встретиться с тобой. Давненько мы не виделись.

— Гарри, поторапливайся! — крикнул Боджо. — Ты отстаешь.

Я снова повернулся к Крису, пытаясь вспомнить что-нибудь о нем.

— Крис, что новенького в Европе за последние дни? — спросил я.

— Дела там никудышние, — ответил Крис. — Но трудно сказать что-либо определенное.

— По-твоему, дело идет к войне?

— Что, что? — вмешался Боджо. — О чем вы разговариваете, Гарри?

— Я спрашивал Криса, что он думает насчет войны в Европе.

— Послушайте меня, — взмахнул руками Боджо. — Я могу кое-что рассказать вам, так как только что разговаривал по прямому проводу с Нью-Йорком. Сейчас ситуация в Европе такова, что мы там ближе к миру, чем когда-либо раньше за последние пять лет. К сожалению, это все, что я могу сообщить, друзья, но советую запомнить мои слова. Мир сейчас реальнее, чем когда-либо за последние пять лет.

— Ты, видно, хочешь сказать, что Чемберлен опять собирается кого-то надуть, — заметил Чарли Робертс.

Тут я поймал на себе взгляд Боба Риджа, сидевшего у противоположного конца стола. Можно было с уверенностью сказать, что Боб Ридж прекрасно осведомлен, кто и чем занимается, — недаром он был агентом по страхованию жизни.

— Гарри, — обратился ко мне Боб, — ты получил вещицу, которую я послал тебе ко дню рождения?

— Ко дню рождения? Что-то не помню.

— Так, пустяк. Всего лишь нож для разрезания бумаг.

— Да, да, — спохватился я. — Теперь припоминаю.

— Конечно, пустячок, — продолжал Боб, — но я подумал, что тебе будет приятно видеть у себя на письменном столе напоминание о том, что ты стал на год старше.

— Одну минуточку! — крикнул Боджо. — Здесь никто никому и ничего продавать не будет и никто не будет вести разговоры об акциях или о положении в Европе. Мы здесь совсем не для того. Мы собрались потому, что вообще должны встречаться как можно чаще. И сейчас, когда мы встретились, я хочу предложить тост.

Боджо стукнул кулаком по столу и встал.

— Боджо, а нам тоже нужно вставать? — спросил я.

— Пусть тот, у кого не хватает силенок встать, валится под стол, — ответил Боджо. — Я предлагаю тост за наш выпуск — лучший из всех, черт побери, за выпуск, который проведет самую лучшую юбилейную встречу из всех, которые когда-либо проводились, потому что и вы, и я, и все мы только этого и хотим. Мы собрались потому, что нам нужно обсудить, как это лучше сделать. А сейчас — до дна, и завтракать!

Боджо поднимался по лестнице впереди остальных. Он шел быстрым, пружинистым шагом, высоко подняв голову и расправив плечи. Рядом со мной шел Крис Иванс, горбившийся так, словно он все еще сидел за письменным столом. В его глазах, прикрытых стеклами очков, читались обида и усталость. Я не сомневался (так же, как, по-моему, и Боджо), что выгляжу значительно моложе, чем Крис и все остальные. Мы с Боджо сохранились гораздо лучше других.

— Не понимаю, что Боджо потребовалось от меня, — обратился я к Крису. — Если ему нужны какие-то идеи, то их у меня нет и никогда не было.

Крис повернулся ко мне, и стекла его очков сверкнули. На лице у него я заметил то самое кислое выражение, какое не раз замечал у многих журналистов и писателей.

— Ну, скоро мы все узнаем, — отозвался Крис. — А знаешь, я не могу припомнить ни одного случая, когда бы он разговаривал со мной в университете.

— Видишь ли, Крис, ты же знаешь, как это бывает. Люди обычно становятся друзьями уже в более зрелом возрасте.

— Конечно, конечно, черт возьми, ты прав!

— Сюда, ребята! — крикнул Боджо. — Первая дверь направо, если только кто-нибудь сначала не хочет помыть руки. Кто-нибудь хочет помыть руки?

Желающих мыть руки не оказалось.

— Похоже, что мы завтракаем в отдельном кабинете, — заметил я Крису.

— Пошли, пошли, ребята, — поторопил Боджо. — Первая дверь направо.

— «Капитан сплачивает свою команду», — заметил Крис.

— Что, что? — недоуменно спросил я.

— «Капитан сплачивает свою команду, — повторил Крис. — Держись. Играй, раз уж начал!..» Это слова сэра Генри Ньюболта[3], которым господь бог осчастливил Британскую империю.

— Ньюболт? Никогда не слышал.

— Ну так слышишь сейчас.

Впереди нас шли Боб Ридж и Кэртис Коул.

— Этот анализ, Кэртис… — услышали мы слова Боба.

— Какой анализ?

— Да тот, что ты передал нам в конторе.

— Ну и что?

— Ты, должно быть, перед этим напился воды, Кэртис. Ты ведь пил воду, правда?

— Боже милосердный! — воскликнул Кэртис. — Ну что плохого в воде?

— Доктор говорит, Кэртис, что нам придется все проделать заново.

— Нам? Ты-то тут при чем?

— Видишь ли, я, конечно, понимаю, что это глупо, — виновато продолжал Боб, — но… при этом обязательно должен присутствовать представитель нашей фирмы. Таковы правила.

— Давай, давай, ребята! — снова закричал Боджо. — Пошевеливайтесь!

2. Мистер Хиллерд говорит все

В отдельном кабинете стоял овальный стол. На одной стене висела картина, изображающая Большой Каньон, на другой — пожелтевшая фотография Бостона после пожара 1872 года.

— Ну, ребята, — обратился к нам Боджо. — Рассаживайтесь, где кому нравится, и ешьте суп. Живот от голода подвело.

На первое подали крепкий бульон, на второе телячьи котлеты в сухарях, на третье пирог из черники или мороженое — по выбору. Завтрак оказался более плотным, чем обычно съедал я да и остальные, и более обильным, чем любой из нас мог съесть, если не считать Криса Иванса — тот явно выглядел голодным. Беседа носила бессвязный характер, словно мы понимали, что собрались сюда не для разговоров. Кэртис рассказывал мне о своей яхте, а Боджо в конце стола болтал с Чарли Робертсом.

— Скажи-ка, Чарли, — спросил он, — ты занимаешься сейчас какими-нибудь физическими упражнениями?

— Главным образом думаю о них.

— Вот то-то и оно. Доктора никогда не следят за собой.

— Просто не хватает времени, — отозвался Чарли.

— Не морочь мне голову. Каждый раз, когда знакомого мне доктора вызывают к роженице, выясняется, что он либо путешествует, либо где-нибудь развлекается. Все вы, врачи, разыгрываете из себя людей особого склада.

— Вовсе нет! — запротестовал Чарли.

— Вечно делаете вид, что знаете все на свете. А вообще-то среди докторов тупиц не меньше, чем среди бизнесменов. Черт возьми, да я сам чуть не поступил на медицинский факультет!

— Вот тогда бы я не стал опровергать твое мнение о врачах, — заметил Чарли.

— Вот я и говорю, — продолжал Боджо, — что врачи отнюдь не семи пядей во лбу.

— Пожалуй, — согласился Чарли.

— Они или делают вид, что им все известно, или, наоборот, прикидываются, что ничего не знают.

— А что же, по-твоему, мы должны делать? — спросил Чарли.

— Ты уклоняешься от прямого ответа на мой вопрос, — заявил Боджо. — Я говорю, что человек при желании всегда может найти время для физических упражнений. Вот возьми меня. Иногда я возвращаюсь домой часов в десять вечера, а все-таки нахожу время, чтобы поупражняться. Если нет возможности заняться чем-нибудь другим, то начинаю упражняться на станке для гребли.

— На чьем? — спросил Чарли.

— На своем. Один стоит у меня в туалетной комнате в городе, а другой в загородном доме. Обзаведитесь, ребята, такими станками, и вы сразу почувствуете себя лучше. Я занимаюсь с полчасика каждое утро, перед завтраком. А вечером, когда возвращаюсь домой, гоняю себя до пота и, говоря откровенно, сейчас чувствую себя так же прекрасно, как в молодости. Вы знаете, что я сделал вчера вечером?

Лица всех присутствующих повернулись к нему. Никто не знал, что он сделал вчера.

— Я обедал у Джо Ройса. Не знаю, как получилось, но кто-то поспорил со мной, что я не смогу спуститься по лестнице на руках. А я взял и спустился. Два пролета.

— И натер мозоли? — поинтересовался Чарли. Боджо рассмеялся и подозвал официанта.

— Можете подавать виски с содовой, — сказал он. — К кофе дадите коньяк.

Кэртис Коул, снова заговоривший было о яхтах, замолчал, а Боб Ридж наклонился к нему над столом.

— Пока мы не забыли, Кэртис, давай договоримся о встрече.

— Это зачем же? — спросил Кэртис.

— Но мы ведь уже говорили. Пустая формальность, не больше. Ты в какое время встаешь по утрам?

Глаза Кэртиса Коула раскрылись еще шире.

— Знаешь ли, Боб, — начал он, — я, конечно, понимаю, что тебе нужно зарабатывать на жизнь…

— Ты только скажи, в какое время встаешь по утрам, — перебил Боб, — и я загляну к тебе.

— О какой чертовщине вы там разговариваете, ребята? — поинтересовался Боджо.

— Ничего особенного, — ответил Боб. — Обсуждаем один деловой вопрос, и все.

— А что ты собираешься выпрашивать у Кэртиса утром?

Кэртис Коул отодвинул свой стул и встал.

— Ни черта он у меня не выпросит!

— Это чисто деловой вопрос, Боджо, — повторил Боб.

— А мы собрались сюда вовсе не для того, чтобы обсуждать деловые вопросы, — отрезал Боджо.

— Рад слышать, — произнес Кэртис.

— Но чем ты так недоволен? — осведомился Боджо. — Что с тобой, Кэртис?

— Не стоит говорить об этом. Мне просто осточертело отбиваться от школьных товарищей, которые так и норовят всучить тебе что-нибудь.

— Послушайте, ребята. — Боджо обвел нас взглядом. — Мы же условились не говорить о делах.

После десерта, за которым последовали кофе, коньяк и сигары, я взглянул на часы. Было уже два часа.

— Знаешь, Боджо, — сказал я, — все оказалось очень мило, но мне, к сожалению, пора возвращаться на работу.

— Ну нет. Никто не должен уходить, во всяком случае, сейчас. Рассаживайтесь поудобнее, отдыхайте и слушайте, что я скажу. Мы должны на время забыть о всяких личных делах, нам нужно сделать кое-что для нашего выпуска.

Боджо поставил локоть на стол, провел другой рукой по своим коротко остриженным волосам и нахмурил брови.

— Не знаю, как это получается, — продолжал Боджо с коротким смешком, — но вечно на меня все взваливают и вечно мне приходится работать за всех. Вот и сейчас, когда мы готовимся отпраздновать двадцать пятую годовщину со дня окончания университета, все приходят ко мне и говорят: «Ну что ж, давай начинай, мы же выбрали тебя!» И я, конечно, начну. Безусловно, будут созданы всякие там комиссии по организации развлечений и все такое прочее, но в конце концов работать придется выпускникам, которые проживают здесь, у нас, или по соседству. Только от нас самих зависит, проведем ли мы наш юбилей так, чтобы потом было о чем вспоминать. После долгих размышлений я пришел к выводу, что было бы неплохо создать для начала неофициальный небольшой комитет из людей, которые не любят болтать, хорошо относятся к своим школьным товарищам и не боятся работы. Вот почему я и остановился на вас. Мы как раз и составляем такой комитет и, клянусь богом, начнем работать засучив рукава!

Все молчали.

— Вы, я вижу, озадачены. Но уверяю вас, стоит нам только начать, а там работа пойдет как по маслу. Все мы дружно возьмемся за дело, доведем его до конца и, не сомневаюсь, чертовски хорошо проведем время. Конечно, порядок таких встреч давным-давно разработан. Съедутся наши товарищи по выпуску с женами и детишками, и мы разместим их по дортуарам. Правда, жен нужно чем-то развлекать, и кому-то придется заняться этим, как и детишками, чтобы они не перепутались. Разумеется, ребятишек мы поручим нашим женам. Меня особенно беспокоит заключительный вечер, в котором должен принять участие весь наш выпуск, наши жены, дети и все остальные. В прошлом году на вечере оркестр исполнял популярные мелодии, а дети пели наши старые песни. Все провели время на славу, хотя некоторых детишек пришлось потом разыскивать… Ну так у кого есть какие-нибудь предложения о программе развлечений?

Все снова промолчали.

— Давайте, давайте, — поторопил Боджо и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Разумеется, будут устроены игры в мяч, обед только для мужчин и пикник где-нибудь в загородном клубе или у кого-нибудь в Бруклине, если найдется владелец подходящего имения. Но больше всего, повторяю, меня беспокоят развлечения. Так что вы можете предложить, ребята?

— Не напишет ли кто-нибудь ревю? — заметил Кэртис. — Я слышал, во время одной из таких встреч поставили ревю.

— Было бы неплохо, — согласился Боджо. — Но кто напишет либретто? Кто-нибудь из вас возьмется написать?

Никто, видимо, не чувствовал себя способным на это. Спокойный и уверенный взгляд Боджо остановился на Крисе Ивансе, сидевшем наискось от него, у противоположного конца стола.

— Как думаешь, Крис? — спросил он. — Ты сумел бы написать либретто?

Крис поставил локти на стол.

— Я не умею писать либретто, да и времени у меня нет.

— Ну так попытайся! — воскликнул Боджо. — Попытаться всякий может.

— У меня нет желания заниматься этим, — раздраженно ответил Крис. — А времени у меня нет потому, что я должен зарабатывать на жизнь.

— Ну знаешь, всем нам придется немножко потрудиться и выкроить какое-то время, — возразил Боджо, — тем более что это будет нечто вроде каникул. Ведь мы же хотим почувствовать себя снова студентами и тряхнуть стариной. В самом деле, ребята, разве может кто-нибудь отрицать, что четыре года, проведенные в Гарварде, были счастливейшими в его жизни?

Все промолчали, но трудно было понять, является это молчание знаком согласия или нет.

— Есть еще одно обстоятельство, — продолжал Боджо, — и тут, я знаю, вы все согласитесь со мной. Наш выпуск, черт возьми, самый лучший выпуск Гарварда, и объясняется это тем, что мы всегда были заодно. Так вот, есть предложение поручить кому-нибудь из нашего выпуска написать либретто ревю. Что ж, предложение дельное, мы для того и собрались, чтобы обсуждать всякие предложения. Кто же сумеет написать? Может, кто-нибудь из тех, кто сотрудничал в «Лампуне»[4] или писал для «Пудинга»? Черт побери, ведь наши обозрения в «Пудинге» были лучшими из всех, какие я когда-либо видел. Помните, как Спотти Грэйвс ходил по канату? Мы обязательно должны включить Спотти в наше ревю.

— Спотти Грэйвс преставился, — сообщил Боб Ридж.

— Представился? Кому? — не понял Боджо.

— Не представился, а преставился — умер в позапрошлом году, — пояснил Боб Ридж. — После него остались жена с четырьмя детьми и страховой полис всего на пять тысяч долларов. Этих денег не хватило даже, чтобы привести в порядок его дела.

— Ах да, да! — закивал головой Боджо. — Теперь и я припоминаю. Но это не имеет отношения к делу… Если пораскинуть мозгами, то можно найти в нашем выпуске немало писак, всяких там тихонь, которые ничем себя не проявили. Кстати, вот одна из причин, почему я терпеть не могу Иэля. Они постоянно носятся со своими «иэльскими поэтами», «иэльской литературной группой». Да в нашем выпуске такого добра сколько угодно, но мы же не хвастаемся… Ну, так кто же напишет либретто ревю?

— Может, Биль Кинг? — предложил я. — Голова Биля вечно набита всякими идеями.

— Лично я полагаю, что Биль Кинг ублюдок, — заявил Боджо, — и нисколько бы не удивился, если бы он оказался коммунистом. Нам не нужны его заумные, плоские шуточки, нам нужно что-нибудь этакое задорное, добродушное. Так кто у нас есть еще? — Боджо обвел всех взглядом. — Ну что же вы? Неужели никто не может назвать кого-нибудь? Жаль. В таком случае, я скажу, что надо сделать. Мы поручим дело Крису. Крис, собери фамилии пяти человек, которые могли бы написать либретто, и сообщи мне в начале недели.

— Ладно, — кивнул Крис.

— Но и сами мы должны пошевелить мозгами, — продолжал Боджо. — Есть еще предложения?

— А что, если нам обратиться к какому-нибудь профессионалу, из тех, кто ставят такие ревю с пением и танцами? — спросил Кэртис Коул.

— Ну что ж, — удовлетворенно кивнул Боджо. — Вот мы и заговорили. Займись-ка ты этим делом, Кэрт, и в начале недели перешли мне список из пяти фамилий… А сейчас я хочу внести предложение.

— Давай, давай, — поддержал Чарли. — Это, должно быть, что-нибудь интересное.

Боджо устремил взгляд на потолок и стряхнул пепел сигары в чашку из-под кофе.

— Как мне кажется, — снова заговорил он, — наша основная задача состоит в том, чтобы создать у всех соответствующее случаю настроение. И, по-моему, ничто не приводит людей в такое отличное настроение, как добрая потасовка.

— Потасовка? — удивился Боб Ридж. — Какая потасовка?

— Бокс. Два хорошо натренированных темпераментных легковеса, показательный матч из десяти раундов… Боксеры возьмут недорого — они ведь заинтересованы в рекламе.

Чарли Робертс с интересом взглянул на Боджо.

— Ты серьезно? — спросил он.

— Удивляешься, да? Я и сам удивился, когда эта мысль впервые пришла мне в голову. Но чем больше размышляешь над этой идеей, тем больше она нравится. Два здоровых молодчика изо всех сил лупцуют друг друга на ринге в университетском дворе Гарварда. Боже, да все зрители спятят от восторга! Они войдут в такой раж, что забудут, где находятся.

— А я-то думал, что главная цель встречи как раз в том и состоит, чтобы каждый помнил, где он находится, — вмешался Крис Иванс.

— Это к делу не относится, — оборвал его Боджо.

— Уж если мы решим приглашать боксеров, — заметил Чарли Робертс, — то почему бы не остановиться на тяжеловесах?

— А это вот к делу относится! — воскликнул Боджо. — Я подумывал об этом, Чарли, но тяжеловесы нам не по карману.

— Хорошо, но тогда почему не пригласить с десяток негров, чтобы они устроили настоящую драку? Вот тогда бы наши ребята и девушки действительно спятили от восторга.

Боджо нахмурился.

— Знаете, ребята, мы собрались сюда вовсе не для того, чтобы высмеивать хорошие предложения. Для этого большого ума не требуется… Боб, тебе нужно зайти в гимнастический зал Майка на Сколей-сквер. Просто зайди туда, повидай самого Майка и спроси у него имена парней, заинтересованных в рекламе. О результатах сообщи мне в начале будущей недели. Тебе все ясно?

— Хорошо, Боджо. Если хочешь, я схожу.

— Итак, колесо завертелось. Ну, а если с боксом у нас не получится? В таком случае снова придется думать о ревю с пением и танцами, не так ли? Чарли, ты еще не получил никакого поручения — почему бы тебе не размяться и не выяснить, не найдутся ли какие-нибудь таланты в нашем выпуске — парни и девушки чечеточники, саксофонисты, трюкачи (нам нужно включить в программу побольше трюков), которые смогли бы показать всякие штуки с картами или выступать с пародиями.

— Да, но у меня нет времени, — поморщился Чарли.

— Ты уже говорил об этом. Оторви-ка лучше от стула свою задницу и займись делом.

Боджо отодвинул стул и поднялся.

— Ну, а теперь, — сказал он, — мне нужно возвращаться в контору. Теперь дело у нас завертелось. Все-таки до чего здорово — посидеть вот так за столом и обменяться мыслями. Я отлично провел время, как и вы, надеюсь. Скоро мы снова соберемся… Да, Гарри…

— Что?

Боджо шлепнул меня по спине и крепко взял за руку.

— Наш Гарри думал, что ему удалось легко отделаться. Но я не забыл о нем. Мы с ним отправимся сейчас в мою контору.

— Послушай, Боджо, — попытался возразить я. — Ведь сейчас уже три часа.

— Ты что, думаешь, я не знаю, что сейчас три часа? — осклабился Боджо. — Но я же не хнычу. Кроме того, я не задержу тебя долго. Твоя работа еще не начиналась… Ну, хорошо. Ребята, вам все ясно? В таком случае — пошли.

Когда мы с Боджо получали на вешалке наши шляпы, в клубе уже почти никого не осталось. Только в читальне все еще торчали четыре старых джентльмена — они могли бы быть ровесниками моему отцу, если бы он еще жил. Джентльмены сидели в мягких, обитых черной кожей креслах, перебирали газеты, и я слышал, как один из них проворчал:

— Во всем виноваты Вильсон и Лига наций.

На улице Боджо снова взял меня за руку.

— Да-с, — сказал он. — А ведь жизнь-то штука невредная, правда?

— Как это понимать — невредная? — спросил я.

— Именно так, как я сказал. В чем дело? Ты чем-то недоволен?

— Да нет, просто думаю. До сих пор я как-то не отдавал себе отчета, что мы живем так давно.

— Черт возьми, что с тобой? — снова удивился Боджо. — Откуда у тебя такие мысли?

— Они пришли мне в голову за столом. Никогда не думал, что мы уже так стары.

— Ну и разговорчик ты затеял. Не так уж мы и стары.

— Положим. Каждому из нас лет по сорок семь.

— Это еще не старость. Возраст человека определяется не цифрой прожитых лет — она ни о чем не говорит, а тем, как человек себя чувствует. Я, например, чувствую себя ничуть не хуже, чем раньше. И ты, я уверен, чувствуешь себя не хуже. Но я догадываюсь, что ты имеешь в виду. Остальные, кто обедал с нами, действительно выглядят ужасно. И только потому, что не заботятся о себе, пренебрегают физическими упражнениями, много нервничают.

— А может, обстоятельства заставляют их нервничать?

— И все равно не нужно нервничать. Взгляни на меня. Я никогда не нервничаю.

Боджо еще сильнее сжал мою руку и пошел быстрее, делая широкие, пружинистые шаги, словно молодой, полной грудью вдыхая влажный весенний воздух. Перед станцией метро по-прежнему стояла толпа — моряки, болтавшие с девушками в узких шелковых платьях, два-три газетчика, слепой, старуха, кормившая голубей хлебными крошками из коричневого бумажного кулька.

— Вот уж чего у меня не отнимешь, — снова заговорил Боджо, — это умения расшевелить людей, заставить их работать.

— Что верно, то верно. У тебя на это прямо-таки дар.

— Просто умение найти правильный подход к людям. Теперь наши ребята будут работать до седьмого пота. Большое все-таки дело — дух студенческого товарищества. Он заставляет забывать о себе. Если ты хочешь быть счастливым — забудь о себе…

На Вашингтон-стрит газетчики, стоя перед щитами с перечнем новостей, выкрикивали заголовки телеграмм. Их голоса заглушали шарканье многочисленных подметок о тротуары: «Подробности заседания английского правительства…», «Новые факты о женщине, сгоревшей в Брэйнтри…»

— Забавно будет, если снова все начнется, — заметил я. — Время-то года почти то же самое.

— Чепуха, — решительно заявил Боджо. — Не забивай себе голову всякой ерундой.

Контора Боджо находилась в просторном, заново отделанном помещении. У стола за невысокой перегородкой сидел мальчик. Боджо подтолкнул меня, и я оказался впереди.

— Заходи, заходи, — настойчиво предложил он.

— Хорошо, я зайду, но, честное слово, времени у меня в обрез.

— Заходи, заходи! Всего на минуточку. Речь идет о жизнях.

— Ты хочешь сказать, о биографиях студентов нашего выпуска?

— Что с тобой сегодня? — удивился Боджо. — Или я, по-твоему, говорю на каком-то иностранном языке. Заходи и взгляни.

Боджо открыл дверь в длинную комнату. Вдоль стен стояли столы, заваленные бумагами и письмами на форменных бланках. Тут же трещали на машинках две машинистки.

— Послушай-ка, — сказал я. — Ведь до нашего юбилея еще больше года, если я не ошибаюсь?

Боджо хлопнул меня по плечу.

— Ну вот ты и заговорил! — воскликнул он. — Но нельзя же допустить, чтобы юбилей захватил нас врасплох. Сейчас самое время начинать подготовку.

Я все еще не понимал его.

— Но какое отношение к нашему выпуску имеют все эти документы и фотографии?

— Наконец-то и до тебя начинает доходить, — довольным тоном проворчал Боджо. — Конечно, наш выпуск тут ни при чем, это студенты предыдущего выпуска — они отмечают свою двадцать пятую годовщину в нынешнем году. Секретарь этого выпуска работает здесь, в конторе (ты знаешь его, Джейк Мик), и все это хозяйство принадлежит ему, но девушки, которые на него работают, кое-что делают и для нас. Вот познакомься: мисс Фернкрофт… мистер Пулэм. Мисс Джозефе… мистер Пулэм…

Девушки повернулись ко мне на своих вращающихся стульчиках и улыбнулись.

— Да, но я-то что должен делать?

Боджо снова шлепнул меня по плечу, на этот раз так сильно, что я чуть не свалился.

— Как что? Тебе придется разыскивать людей из нашего выпуска и выколачивать у них биографии. Ты будешь осуществлять общее наблюдение за работой над составлением книги о нашем выпуске, обрабатывать бумаги, редактировать… Ведь кто-то должен заниматься этим!

— Вот пусть секретарь нашего выпуска и занимается. Для того он и существует.

Боджо нахмурился.

— Знаешь, Гарри, так нельзя относиться к делу. Сэм Грин — лучший из секретарей, но он имеет право рассчитывать на помощь, не так ли? Скажи прямо: ты что, хочешь подвести наш выпуск?

— Послушай, Боджо, но я же совершенно не подготовлен к такой работе! Кроме того, у меня нет свободного времени.

Боджо игриво, но с такой силой толкнул меня в грудь, что я отлетел назад.

— Ну вот ты и заговорил! — воскликнул он. — Я же знал, что рано или поздно ты возьмешься за ум. Нет времени, говоришь? Ерунда. Не забудь, что настоящая работа начнется не раньше осени. А пока тебе с мисс Фернкрофт придется заняться лишь общими вопросами.

— Да, но и на это потребуется не один час.

— А когда ты засучив рукава с головой уйдешь в работу, тебя от нее за уши не оттащишь, — продолжал Боджо, словно не слыша моих возражений. — И все мы, работая плечом к плечу, будем чудесно проводить время. Ну, а сейчас мне нужно бежать, я занят. Очень рад, Гарри, что мы встретились. Я уже давно не проводил так время.

— Одну минуточку, Боджо! — торопливо сказал я.

Но Боджо уже распахнул дверь и с порога помахал мне рукой.

— Мне нужно поспеть на важное заседание тут, поблизости! — крикнул он. — До скорой встречи, мой мальчик.

Дверь захлопнулась, и я оказался по одну сторону ее, а Боджо по другую.

Я взглянул на бумаги, затем перевел взгляд на мисс Фернкрофт. Конечно, кому-то надо было поработать для своего выпуска, но я не понимал, почему именно мне. И в то же время я не хотел казаться несговорчивым.

Я взял несколько отпечатанных на машинке и скрепленных вместе бумажек. Сверху оказалась изготовленная в типографии и уже заполненная анкета, в которой речь шла о каком-то человеке, учившемся в университете примерно в одно время со мной.

— А тут есть и фотоснимки, — заметила мисс Фернкрофт. — Мы тратим массу времени, отыскивая фотокарточки людей университетского периода и после окончания университета.

Я представил себе эти фотографии, содранные с экзаменационных бумаг после первого университетского года — молодые люди в высоких воротничках, — и более поздние снимки, запечатлевшие наш теперешний облик — лысых, седовласых, усталых… Да, но к чему все это?

— Так что теперь вы видите, — продолжала мисс Фернкрофт, — зачем мистеру Брауну потребовалась ваша помощь.

— Да, теперь я вижу.

Я перевел взгляд на листки бумаги, исписанные рукой неизвестного мне человека по имени Чарльз Мэсон Хиллерд.

— Но этот самый Хиллерд не сообщает в анкете никаких дат, — заметил я.

— В том-то и дело, сэр, — ответила мисс Фернкрофт. — Наши инструкции никогда никем не выполняются.

Я вернулся к биографии Чарльза Мэсона Хиллерда.

— И что, это, так сказать, типичная биография? — поинтересовался я у мисс Фернкрофт.

— Да, все они более или менее похожи друг на друга. Забавно, но факт: большинство этих людей, видимо, так поглощено своими делами, что у них не остается времени заниматься чем-нибудь еще.

— Мисс Фернкрофт, у вас не найдется почтовой бумаги и авторучки?

Девушка подала мне лист бумаги, и я положил его перед собой. Мне и самому не нравилось мое решение — оно свидетельствовало о некотором пренебрежении к моим студенческим товарищам, но меня подстегивала мысль о том, что Боджо чуть не силой пытается навязать мне эту работу.

— писал я. — 

Написанное не удовлетворило меня. Я разорвал бумагу, выбросил клочки в корзину и начал снова:

На этот раз я сказал даже больше, чем хотел сказать, тем более что о подобных вещах как-то не принято говорить. Я снова порвал написанное и набросал следующее:

Все это, разумеется, не соответствовало действительности. Конечно, я мог бы предложить Кэй куда-нибудь поехать, но что толку? При наличии таких долгов, как у нас, вряд ли мы могли бы позволить себе подобную роскошь.

Я снова порвал письмо и выбросил его в корзинку.

 — писал я на этот раз. — 

Я сложил письмо, сунул его в конверт и вручил мисс Фернкрофт.

— Пожалуйста, передайте мистеру Брауну, когда он будет не очень занят, — попросил я. — А мне, к сожалению, нужно бежать.

— Но вы же вернетесь, правда? — спросила мисс Фернкрофт.

3. Память долго хранит воспоминания молодости

Беспокойные мысли начали обуревать меня, едва я снова оказался на улице. Не скажу, что я был очень доволен собой. Я не смог прямо высказать Боджо Брауну того, что должен был высказать, — не смог не потому, что трусил, — просто не хотел прослыть брюзгой, да и, кроме того, дружба имеет свои определенные законы.

И все же я испытывал какое-то странное чувство опустошенности, какую-то неудовлетворенность прожитой жизнью. Вспоминая заваленный бумагами стол, я задумался над тем, какой будет моя биография в книге о нашем выпуске. При мысли о том, что напишу я сам, мне вспомнилось сочинение Чарльза Мэсона Хиллерда — казалось, слова его неотступно следовали за мной по залитой солнцем улице.

Вернувшись в контору, я, конечно, не застал тут никаких перемен, зато сам я в чем-то изменился. Меня одолевали воспоминания — бессвязные картины детства, Нью-Йорк, война, лица людей, места, которые я давным-давно забыл. Почему-то на память пришла ограда за конюшней в Уэствуде. Блики солнца на белых стенах конюшни, игра, которая так нравилась нам с сестренкой Мери и заключалась в том, что мы ходили по верху ограды и останавливались на каждом углу, воображая будто путешествуем вокруг света и посещаем разные страны. Я припомнил стойла в конюшне, украшенные аккуратными соломенными жгутами, кладовую для упряжи, где висели застекленные шкафчики и пахло смазкой. Все это возникало в моей памяти так отчетливо, что, казалось, я мог бы при желании хоть сейчас спрыгнуть с этой ограды или, припоминая каждую деталь, уверенно пробежать к дому через огород, лужайку и террасы сада.

— Я задержался на заседании, — обратился я к мисс Ролло. — Надеюсь, у вас тут ничего не стряслось?

— Нет, конечно. Мистер Мэксуэлл ушел домой.

— Он не сказал почему? Заболел?

— Говорил, что по дороге хочет зайти в банк.

— Да? Соедините меня с маклером. Я хочу сказать — соедините меня по телефону с мистером Элдриджем.

Все еще не в силах отогнать воспоминания, я уселся за письменный стол. В моей памяти всплывали флаги на Пятой авеню в Нью-Йорке после войны и оштукатуренная триумфальная арка около Двадцать третьей улицы.

— Мистер Элдридж, — доложила мисс Ролло.

— Это ты, Нат? — проговорил я в трубку. — Как поживаешь?

— Так же, как и утром.

— Что новенького на бирже?

— К закрытию рынок оставался устойчивым.

— Как акции Атчисона?

— Поднялись на четверть каждая… Хотя минуточку… На три восьмых.

— Мы тут говорили о них, Нат. Завтра, как только биржа откроется, можешь продать тысячу семьсот пятьдесят акций.

— Хорошо. Что еще, Гарри?

— Ты записался на соревнования в сквош?

— И не думал. У меня нет времени.

— Черт возьми! Что ты хочешь сказать? Я же обязан составить список участников.

— Хорошо, хорошо! Можешь записать меня, если тебе нужно. До свиданья.

— Мисс Ролло, — сказал я. — Запишите мистера Элдриджа для участия в соревнованиях по сквошу и пошлите ему счет на уплату вступительного взноса.

— Будет сделано, — ответила мисс Ролло. — Кстати, мистер Пулэм, минут пятнадцать назад звонила миссис Пулэм, просила вас позвонить ей.

— Хорошо. Попробуйте соединить.

У каждого, очевидно, бывает такое настроение, когда самые неожиданные воспоминания приходят на ум без всяких, казалось бы, повода и усилий с вашей стороны. В моей памяти вдруг возникла бильярдная комната в Уэствуде… Отец намеливает кий, и мне даже кажется, что я вижу его выпачканные мелом, немного искривленные ревматизмом пальцы. В то время мне было не больше шестнадцати, но я отчетливо помню положение шаров и просьбу отца передать ему сошку.

— Миссис Пулэм у телефона, — сообщила мисс Ролло.

— Алло, Кэй? — сказал я.

— Гарри, — сказала Кэй, — не забудь, пожалуйста, что мы сегодня идем обедать в гости.

— К кому?

— К Роднеям.

— К Роднеям? Опять?

— Но ты же хорошо помнишь, как это произошло. После того как Беатриса пригласила нас, ты сам сказал, что от них не отвяжешься и что нам придется пойти. Вернись домой пораньше.

— Мистер Пулэм, — снова заговорила мисс Ролло, когда я положил трубку, — есть еще кое-что. Звонила некая миссис Рэнсом и просила вас позвонить ей в гостиницу «Хедли».

Фамилия «Рэнсом» мне ничего не сказала. Она промелькнула у меня в сознании и бесследно канула в океан других фамилий, которые я когда-то и где-то слышал. Все же я попытался припомнить всех известных мне Рэнсомов. Какой-то Рэнсом однажды пытался продать мне печь для жидкого топлива. Существовал еще один Рэнсом — профессиональный игрок в гольф. Наконец, как-то во время поездки в Европу, я познакомился с Рэнсомом, который дал мне расчет для проведения канализации из керамических труб.

— Рэнсом? Я не знаю никакой миссис Рэнсом.

— Миссис Джон Рэнсом. Она остановилась в гостинице «Хедли».

— Ну и что ей нужно? Ведь нужно же ей что-нибудь?

Мисс Ролло поправила пенсне.

— Она просто хотела, чтобы вы ей позвонили, как только вернетесь.

— Тогда соединитесь с гостиницей и узнайте, у себя ли она, а потом дайте мне страницу «Геральда» с кроссвордом.

Я подошел к окну и взглянул на незастроенную площадку внизу и на старые кирпичные дома за ней. Тени от труб стали длиннее, а голубизна неба несколько смягчилась. Было уже больше четырех часов дня.

— Я соединилась с миссис Джон Рэнсом, — доложила мисс Ролло. Я снова уселся за стол и откашлялся.

— Миссис Рэнсом? Говорит мистер Генри Пулэм. Вы хотели сообщить мне что-то?

— Разве я разговариваю не с Г. М. Пулэмом, эсквайром? — раздался женский голос.

— Да, это Генри Пулэм.

— Ты не узнаешь меня?

— Нет. Или телефон искажает голос, или просто плохо слышно.

— Ну, я-то тебя слышу хорошо. Это говорит Мэрвин. Мэрвин Майлс.

— Мэрвин? — повторил я, и в моем голосе, должно быть, прозвучали какие-то странные нотки. Я до сих пор не знал, что она вышла замуж.

— Боже мой, Гарри! Ты хочешь сделать вид, что не помнишь меня?

— Что ты здесь делаешь?

— Мне придется тут переночевать. Я приехала из Нью-Йорка. У Джона заседание Совета директоров. Ты не узнал меня?

— Да нет, но… так неожиданно, — промямлил я, пытаясь сообразить, о каком заседании директоров она говорит, но не испытывая желания расспрашивать ее. Я сидел и ждал, что она скажет дальше. Мэрвин тоже молчала. Я уже подумал было, что она положила трубку, когда услыхал ее слова:

— Гарри, я хочу встретиться с тобой. Разве ты не хочешь посмотреть, какой я стала?

Признаться, у меня не было особого желания встречаться с ней, однако я ответил:

— Да, да, конечно. С большим удовольствием, Мэрвин.

— Тогда не будем откладывать. Ты сможешь найти меня в «Комнате фараонов». Приходи сейчас, и поскорее.

— Но я сегодня приглашен в гости, — заметил я.

— У тебя останется достаточно времени. Между прочим, я знаю, о чем ты сейчас думаешь.

— О чем?

— О том, что тебя кто-нибудь увидит со мной. Вот о чем.

— Ты лучше скажи, когда ты вышла замуж. Я ведь не знал об этом.

Хорошо, конечно, что она вышла замуж, но меня это не касалось.

— Разве Биль Кинг ничего не говорил тебе? Год назад. Мой муж учился в университете на одном курсе с тобой.

— Рэнсом? — спросил я; это имя было для меня пустым звуком. — Рэнсом?

— Заладил! Рэнсом, Рэнсом… Он тоже тебя не знает.

— Тем лучше.

— Ты не забудешь? «Комната фараонов». Гарри, ты счастлив?

— Разумеется. Очень счастлив. Ну так я сейчас приду.

Я положил трубку и тут только заметил, что мисс Ролло продолжает стоять у стола. Меньше всего я хотел дать повод для разных пересудов в конторе и потому постарался придать своему лицу как можно более естественное выражение.

— Вот это дневная почта, — доложила мисс Ролло, — а вот кроссворд.

Я встал, одернул пиджак, поправил галстук и надел шляпу. Мне хотелось надеяться, что мисс Ролло не придала никакого значения услышанному и что я ничем не выдал себя во время разговора с Мэрвин.

— Почтой мы займемся завтра утром, — сказал я. — Сегодня я уже работать не буду.

Чем больше я думал о предстоящем свидании с Мэрвин Майлс, тем сильнее проникался убеждением, что нам не следовало возобновлять наши встречи. Все, что было, — давным-давно забыто, возврат к прошлому ничего хорошего не сулил, тем более что нельзя сказать заранее, кого встретишь в таком месте, как «Комната фараонов». Может же, к примеру, заглянуть сюда дочь какого-нибудь знакомого, возымевшая желание потанцевать?

В гостинице «Хедли» я не был с тех пор, как пятнадцать лет назад там умерла моя бабушка Фредерика Ноулс. На верхних этажах «Хедли» по-прежнему охотно селились старые женщины, привлекаемые сюда по-домашнему простой и уютной обстановкой. Зато низ, полуподвальный этаж, отнюдь не предназначался для убеленных сединой дам. У входа, под парусиновым тентом и неоновой вывеской «Комната фараонов», стоял мальчик-негр в форме с блестящими пуговицами. Я знал, что «Хедли» принадлежит фирме «Коффин Риал Эстейт ассошиэйтс», и никак не мог понять, зачем старому мистеру Джекобу Коффину понадобилось открывать в семейной гостинице такое заведение, как «Комната фараонов». Но факт оставался фактом. Здесь имелась гардеробная комната и устланный коврами холл с египетским барельефом по бордюру. Из дальнего конца холла доносились звуки джаза и многоголосый шум.

— Вашу шляпу, сэр? — услышал я голос девушки-гардеробщицы.

И в этот момент мне окончательно стало ясно, что я поступаю опрометчиво. Предположим, я спущусь сейчас в холл и войду в бар, где меня должна ожидать Мэрвин. Ничего хорошего это не даст, потому что между нами давно все кончено. Да и кто знает, не дойдет ли какой-нибудь слушок до Кэй. В конце концов я женат, а Мэрвин Майлс замужем. И, повторяю, все, что было, — быльем поросло.

— Вашу шляпу сэр? — повторила гардеробщица. Затем в холле появилась другая девица, довольно хорошенькая, с подносом, на котором лежали гардении и сигареты; проходя мимо, она взглянула на меня.

— Нет, спасибо, в другой раз, — ответил я гардеробщице и вышел на улицу, где высились кирпичные дома, построенные еще в те дни, когда только что начинали осваивать эту местность по берегам бухты Бэк-бэй.

Прошагав полквартала, я зашел в аптеку и по телефону-автомату позвонил в «Комнату фараонов». Так будет лучше, благоразумнее, чем встречаться с Мэрвин.

— Будьте любезны, — сказал я, — передайте миссис Джон Рэнсом, что звонили от мистера Генри Пулэма и просили сообщить, что непредвиденные обстоятельства задерживают мистера Пулэма на службе. Он очень сожалеет, что не может встретиться с миссис Рэнсом.

Оказавшись снова на улице, я почувствовал, что ко мне возвращается хорошее настроение. Я чуть было не сделал глупость, но вовремя остановился. Теперь мне не нужно было что-то скрывать от Кэй, кроме того, я мог сейчас пройтись пешком и пораньше вернуться домой, поскольку нам предстояло отправиться в гости. Мэрвин не следовало мне звонить. В течение последних лет я не раз бывал в Нью-Йорке, но ни разу ей не звонил; Мэрвин не следовало и спрашивать меня, счастлив ли я.

Сейчас лучше всего было бы пойти в клуб и сыграть партию в сквош с инструктором игры Гэссом, даже если бы пришлось ожидать очереди. Хорошая партия с Гэссом все поставит на свое место, пусть даже из-за этого мне придется опоздать домой.

4. Мы отправляемся на обед

Дома, едва притворив за собой дверь, я уже в вестибюле почувствовал запах газа. Хотя пахло не так уж сильно и не было необходимости раскрывать настежь двери и окна, все же не оставалось сомнений, что недавно нанятая Кэй кухарка не чувствовала утечки газа из контрольной горелки. Дверь в столовую в конце холла была раскрыта, и на буфете в стиле ампир я увидел серебряную посуду. На не покрытом скатертью столе из красного дерева Элин расставляла два прибора, из чего я заключил, что Глэдис, вероятно, решила воспользоваться нашим отсутствием и пригласила на ужин свою лучшую подружку Гертруду Каунтер — девочку с торчащими изо рта зубами. Битси, черный кокер-спаньель, любимец Глэдис, сбежал с лестницы и тявкнул на меня. Это был дурак, настолько породистый, что у него совсем не оставалось ума, хотя все твердят, что для детей нет собаки лучше, чем кокер. Он надоел мне до чертиков, потому что каждое утро перед тем, как идти на службу, и каждый вечер перед тем, как лечь спать, я должен был выводить его на прогулку вокруг нашего квартала, какая бы погода ни стояла на дворе.

— Заткнись! — сказал я.

Битси «заткнулся» и поплелся в столовую, а я пошел наверх.

Кэй сидела в углу гостиной около своего письменного столика и разговаривала по телефону.

— Гарри, — обратилась она ко мне, — тебе надо поторапливаться, понимаешь? Поторапливаться! Ты страшно запоздал.

— У нас еще вполне достаточно времени, если только из прачечной доставили мои сорочки.

— Элин искала твои запонки, но не могла найти.

— А разве их нет в маленькой круглой коробочке на шифоньерке? Не в квадратной, а в круглой.

— Нет… Алло, это ты, Грэйси? Дорогая, я сожалею, что мне пришлось умчаться так рано. Как прошло?

— Кэй, — сказал я, — если эта девица снова отправила мои сорочки в прачечную вместе с запонками…

— Уж не хочешь ли ты сказать, что она опять подавала бутерброды из сухого печенья с рыбой?

— Кэй, — снова сказал я, — отправила она мои запонки в прачечную или не отправила?

— Да замолчи же ты! — прошипела Кэй. — Это я с Гарри, Грэйси. Обычная история с запонками… Ну, если она так умна, то почему же, по-твоему, она вечно молчит? Только ходит да звенит своими индейскими побрякушками. И старается передвигаться бесшумно, потому что во всем подражает индейцам.

— Кэй, — опять подал я голос, — может, ты поговоришь с Грэйси как-нибудь в другой раз?

— Да замолчишь ли ты наконец, Гарри? — воскликнула Кэй. — Если она снова съездит туда в будущем году, то уж наверняка кончит тем, что усядется где-нибудь в уголке и будет колотить в барабан, — и Кэй захихикала.

Я сел, закурил сигарету и посмотрел на картину Иннеса[5], повешенную над камином, затем на изгрызенный Битси угол ковра и на груду книг, брошенных на стол у окна. С нашей гостиной вечно творилось что-то неладное. Стульев и кушеток было много, а расставить их как нужно мы не умели, так что в одном месте могло сидеть сразу не более трех человек. Сейчас комната имела какой-то запущенный, унылый вид, словно чувствовала, что мы уходим в гости.

— Да что ты! — продолжала Кэй свой телефонный разговор. — Я никогда ничего подобного не говорила! Да и не могла сказать, потому что ничего о них не знаю.

— Кэй, может, ты перестанешь болтать? — заметил я.

— Замолчи, Гарри!.. Но у них буквально нет ни цента, и все дети учатся только на стипендии.

Я встал, подошел к библиотеке и открыл дверь; за моей спиной все еще слышался голос Кэй. Глэдис и Гертруда слушали в библиотеке радио.

«А теперь не забудьте, — говорил диктор, — что вы тоже можете вступить в магический кружок и вместе с другими мальчиками и девочками посидеть на мантии великого вождя Буффало. В волшебном кружке вы можете узнать магический знак и пароль. Куда еще отправит Буффало Билли и Лиззи? Сейчас мы покидаем их заблудившимися в джунглях Южной Америки. Но вы спросите: как же приобрести кольцо с камешком, похожим на глаз змеи, такое же кольцо, какое великий вождь Буффало только что подарил Лиззи? Очень просто! Оно может оказаться у вас быстрее, чем вы скажете „Джек Робинсон“. Ступайте сейчас же к мамочке и поговорите с ней. Попросите ее завтра, когда она пойдет в бакалейную лавку, купить вам коробку „Таффи“. Я произнесу это слово по буквам, запишите его, чтобы не забыть. Ребята, вы взяли карандаш и бумагу? Записывайте: „Т-а-ф-ф-и“… „Т-а-ф-ф-и“»…

Глэдис и Гертруда встретили меня, как мне показалось, не очень приветливыми взглядами. Я попытался припомнить, о чем думает человек, когда ему от роду двенадцать лет.

— Ну-с, здравствуйте, — сказал я.

Глэдис и Гертруда захихикали.

— Кто это великий вождь Буффало? — поинтересовался я.

— Человек, — ответила Глэдис, и обе снова захихикали.

— А что такое волшебная мантия?

— Ковер из бизоньих шкур.

— А «Таффи»?

— «Таффи» мы едим во время завтрака, — объяснила Гертруда, и девочки опять засмеялись. — Такая гадость!

Бреясь в ванной комнате, я подумал, что с воспитанием дочери у нас не все благополучно. Глэдис занималась французским языком, брала уроки верховой езды и катания на коньках и, наконец, училась в школе, питомицы которой, как предполагалось, получали все необходимое, чтобы чувствовать себя счастливыми, и все же, возвращаясь домой, слушала вождя Буффало. Потом мне припомнилось, как я сам, вернувшись из школы, читал за сараем о похождениях Ника Брейди и банды продавцов опия.

— Гарри! — донесся до меня голос Кэй. — Поторапливайся!

Мы собираемся пойти в гости. Сейчас, когда я спешил, мне не нужно было думать о Мэрвин Майлс.

Кэй сидела перед зеркалом и взбивала волосы.

— А мы опоздаем, — заметил я. — Машину уже прислали из гаража?

— Пока еще нет. Может, позвонить им? Ты опоздал, ты и звони.

— Да я-то уже готов.

— Но на тебе же нет брюк!

— Я могу надеть брюки за десять секунд. Где мои лакированные туфли?

— Там, где ты их поставил.

— Не понимаю, почему бы Элин не положить все нужное на мою кровать?

— Потому, что у Элин болит бедро.

— Да? А почему мы не возьмем женщину, у которой не болит бедро?

— Я бы взяла, дорогой, если бы у нас были средства прилично платить прислуге.

Мы говорили то же самое, что тысячу раз говорили друг другу и раньше, отправляясь в гости.

— А почему ты сегодня так запоздал? Занимался подготовкой соревнований в сквош?

Машина уже поджидала нас у крыльца. Я стоял в холле и курил.

— Кэй, ты готова?

— Да, да, иду. Перестань кричать.

Я услышал, как она сбежала по лестнице. На ней было платье из серого шифона.

— Ты взял ключи?

— Да. Они всегда со мной.

— Ты сказал Элин, чтобы она вывела Битси на прогулку?

— Да. И велел не пускать его в гостиную.

Парадная дверь захлопнулась. Воротничок тер мне шею. Я завел мотор. Мы отправлялись в гости на обед.

— Одну минутку! — воскликнула Кэй. — Моя сумочка! Я забыла сумочку.

— Да? Хорошо, я поднимусь наверх и принесу.

— Серую сумочку… Она в верхнем ящике комода… И платок… Да, Гарри, минуточку… Еще пудреницу — она на туалетном столике.

— А еще что?

— Больше ничего. Я не забыла бы, если бы ты не кричал на меня. Почему ты всегда бегаешь по дому и кричишь?

— Хорошо, хорошо. Я все принесу.

Мы отправлялись в гости.

За обедом я сидел по левую руку от Беатрисы Родней. Слева от меня оказалась миссис Томас Ист, жена детского врача-психиатра доктора Иста. Здесь же присутствовала чета Пэттернов. Он имел какое-то отношение к Гарвардской коммерческой школе, но не к преподаванию, а к «дискуссиям круглого стола» на тему о том, как вовремя снизить выпуск продукции. Уолтер Пэттерн пригласил меня на одну из таких дискуссий, но больше ни разу об этом не заикался. Его жена обычно заводила разговор о том, что она вычитала об электрических холодильниках и бритвенных лезвиях в последнем выпуске бюллетеня исследовательской организации потребителей, причем всегда оговаривалась, что не может сообщить всех подробностей, так как информация носит конфиденциальный характер и предназначена лишь для членов организации. Родней поступили очень мило, пригласив и нас, ибо по всему было видно, что обеду предшествовала тщательная подготовка с целью предоставить возможность интересным людям вести за столом интересные разговоры.

Нас с Кэй включили в число гостей, должно быть, потому, что Беатриса считала меня весьма характерным человеком, настоящим представителем людей моего типа; она как-то назвала меня «стандартным», но я не знаю, что именно она хотела сказать. По всей вероятности, не знала этого и сама Беатриса. Однако не сомневаюсь, что при желании я мог бы рассказать всем этим людям так много о них самих, что они бы рты раскрыли от удивления. Беатриса находила меня стандартным человеком, я думал о ней то же самое. Вполне возможно, что оба мы были правы.

Не знаю почему, но мне всегда приходилось делать над собой усилие, чтобы пойти к Роднеям. Мы давно были знакомы с Филом Роднеем, вместе учились в школе св. Суизина и в Гарварде и все же никогда не сходились настолько близко, чтобы чувствовать себя непринужденно в компании друг друга. К тому же и сами Родней, и те, кто их обычно окружал, всем своим снисходительным видом показывали, что знают решительно все на свете. Вечно они носились с какими-нибудь удивительными, необыкновенными замыслами, то ставили опыты с сырыми овощами, то изучали следы ледниковой эпохи. Они всегда придерживались каких-то непонятных взглядов, однажды обедали в Вашингтоне с мистером Гопкинсом и досконально изучили все аспекты деятельности Администрации по развитию водного, энергетического и сельского хозяйства реки Теннесси.

— Сейчас вокруг так много интересного, не правда ли? — заметила Беатриса Родней.

— Если вы хотите сказать, что мы живем в обстановке полного хаоса, то вы правы, — ответил я.

Послышался музыкальный смех Беатрисы, и я сообразил, что сказал нечто «характерное».

— Никакого хаоса нет, дорогой Генри, — возразила она, — есть просто неразбериха, сопутствующая всяким переменам. Это означает, что надобность в вашем классе миновала.

Разговор происходил в тот момент, когда на стол подали жареных цыплят с гарниром из глазированного батата и приправой из густого майонеза со всякими специями. Мне уже не раз приходилось пробовать это блюдо у Роднеев.

— Не знаю, как понимать ваше выражение о моем классе, но могу вас заверить, что, если бы вдруг прекратилась выплата дивидендов по акциям, вы с Филом никогда не смогли бы есть цыплят.

— Может быть, да. Но мы все равно сумели бы прожить — стали бы что-нибудь продавать. Ну, а на худой конец стали бы ремесленниками. Вот и сейчас мы с Филом занимаемся одним производством.

— Каким же именно?

— Пока еще это только проект, но, возможно, нам удастся заинтересовать общественность. Фил купил ткацкий станок, он стоит у него в гараже.

— И что же он с ним собирается делать?

— Мы обучаемся ткацкому делу. По воскресеньям к нам приходят на завтрак соседи, мы подаем кофе с пончиками и ткем. Вы тоже должны как-нибудь попробовать. Почему бы вам не приехать к нам и не привезти с собой Глэдис или Джорджа, когда их распустят на рождественские каникулы?

После ужина мужчины поднялись наверх и завели беседу о коллективных договорах с рабочими и о выделении участков под фермы. На все их доводы я мог бы ответить по-своему, но эти ответы мне самому казались неубедительными, как некие устаревшие истины из устаревшего учебника. Позднее, в гостиной, Фил предложил нам виски с содовой, имбирный лимонад и пиво, а я сидел и слушал — и самого себя, и остальных. Правда, далеко не все из того, что говорилось, было мне понятно — у меня постоянно не хватало времени читать нужную литературу, а ораторы, насколько я заметил, только перефразировали прочитанное, и тот, кто прочел больше, говорил лучше, чем остальные. Я слышал, как Кэй рассказывала новости, которые я сам сообщил ей утром, пробежав заголовки газет, причем вид у нее был такой, будто она говорила о чем-то оригинальном и никому, кроме нее, не известном.

Беатриса разговаривала, откинув голову и закрыв глаза. Эта привычка всегда действовала мне на нервы.

— Если бы только я могла писать! — сказала она. — Если бы только владела даром излагать на бумаге свои мысли!

— Писать может каждый, — заметил доктор Ист. — Вот, например, Гарри.

— О неисправности топки он, пожалуй, и в самом деле смог бы написать, — заявила Кэй. — Или, скажем, в газовую компанию об утечке газа в плите.

— Что, что? — спросил я.

— Да он, оказывается, спал! — провозгласил доктор Ист.

— Что с тобой, Гарри? — осведомилась Кэй.

— Ничего. Просто я думал с закрытыми глазами.

— Кэй утверждает, что вы можете писать только о неисправности топки, — пояснил доктор Ист.

— Как вам сказать? Когда-то в Нью-Йорке жила девушка, которая придерживалась иной точки зрения.

— Что это за девушка? — поинтересовалась Кэй.

Внезапно я обнаружил, что нахожусь в центре внимания присутствующих и что все смотрят на меня. Общество явно забавлялось, но уж Кэй-то могла бы догадаться, о ком я говорю.

— Уж коль скоро мы заговорили на эту тему, — продолжал я, — то не стану скрывать, что скоро мне предстоит написать свою университетскую биографию.

— Вот ее я прочел бы с удовольствием! — воскликнул доктор Ист. — Это будет подлинно человеческий документ.

Все засмеялись.

— Боюсь, что нам пора домой, — поднялась Кэй. — У Гарри по утрам бывает дурное настроение, если мы накануне где-нибудь задержимся.

Мы стояли в холле. Парадная дверь была открыта. Кэй уже надела меховое манто, я отыскал свой шарф, а Кэй свою сумочку — она завалилась за кушетку в гостиной.

— Спокойной ночи, Беатриса, — сказал я. — Мы чудесно провели время. Фил, я замечательно провел время.

Дверцы машины захлопнулись, я включил фары, и в полумраке автомобиля мы с Кэй стали похожи на две неясные тени. Иногда я задумываюсь, не легче ли было бы людям возвращаться из гостей домой, если бы они включали в машинах внутреннее освещение. Пожалуй, тогда, несмотря на свое раздражение, вы не стали бы говорить того, что думаете. Еще до того как Кэй произнесла первое слово, я понял по ее молчанию, что она недовольна мной.

— Гарри, дай-ка лучше я поведу машину.

— О нет! Не хочу лишать себя такого удовольствия.

— Видишь ли, обычно после обеда в гостях именно жены везут своих мужей домой. Как правило, на то бывает причина.

— Я выпил всего лишь один коктейль да каплю разбавленного виски.

— Вот, вот. Никто, кроме тебя, не пил виски после обеда. Все остальные мужчины довольствовались либо водой, либо имбирным лимонадом.

— Какое мне дело до остальных! Да я бы уснул, если бы не выпил виски.

— Не понимаю, почему ты не хочешь отказаться от своей привычки пить после обеда. Я уже миллион раз говорила тебе, Гарри, и повторяю снова, снова и снова, что ты глупеешь, когда выпьешь. Я же видела твои осоловелые глаза, видела, как ты чуть не уснул, когда с тобой разговаривала миссис Ист.

— А я и уснул бы, если бы не выпил. Ну почему они не играют в бридж?

— На этот раз, вопреки обыкновению, мы беседовали с интересными людьми.

— Ну, хорошо, хорошо! Может, мы поговорим о чем-нибудь другом?

Кэй промолчала. Я стал думать о только что закончившемся дне и не нашел в своих воспоминаниях ничего приятного. Я действительно клевал носом после обеда, но если вы днем работали как проклятый, стоит ли удивляться, что к вечеру вас начинает одолевать сонливость. Иное дело Кэй, как и вообще все женщины. Им не нужно подниматься в восемь часов утра, к тому же во второй половине дня они могут вздремнуть.

— Гарри, — снова заговорила Кэй.

— Ну что еще?

— Как, по-твоему, Беатриса выглядела интересной?

— Безусловно.

— Она сама шила это платье. О чем вы с ней разговаривали? Я слышала, как она смеялась над тобой.

— О ткацком деле.

— А с миссис Ист?

— О половых вопросах. Не понимаю, почему надо было заводить подобный разговор за обедом.

— А у нее муж психиатр.

— При чем тут муж психиатр?

— Гарри, ты всегда терпеть не мог женщин и постоянно их избегал. Мне кажется, тебя неотступно преследует горькая мысль о своей неполноценности.

— А ты с кем разговаривала после обеда?

— С доктором Истом. Он сказал, что лишь очень немногие женщины, особенно нашего поколения, действительно получают удовлетворение.

— Вот я как-нибудь скажу ему все, что думаю о нем.

— О Гарри, не будь таким глупцом!

Я промолчал.

— Гарри, — снова обратилась ко мне Кэй, но я не отозвался.

— Ну не будь же таким обидчивым, Гарри!

А я в это время думал о Боджо Брауне и о сборнике биографий студентов нашего выпуска. Я попытался припомнить, слышал ли я что-нибудь о Чарльзе Мэйсоне Хиллерде, с биографией которого недавно познакомился. «Род занятий — адвокат; адрес служебный — Мортгейдж-билдинг, Нью-Йорк; домашний — Мэмеронек в штате Нью-Йорк». Эти слова появлялись в моем сознании, как короткие вспышки, как огни улицы, по которой мы проезжали, как фары быстро проносившихся мимо автомобилей. «После окончания юридического факультета поступил в фирму „Джессеп и Гудрич“ в Нью-Йорке. Спустя пять лет перешел в фирму „Джоунс и Джоунс“, а сейчас являюсь компаньоном фирмы „Уоткинс, Лорд, Уоткинс, Бондедж, Грин, Смит и Хиллерд“»!

— Гарри, о чем ты думаешь?

— О своей жизни, — не совсем правдиво ответил я, потому что в этот миг думал, какой бы предстала передо мной Мэрвин, если бы я решился встретиться с ней.

— Ах так! Ну и дуйся пожалуйста!

Если бы мне пришлось писать свою биографию, она оказалась бы очень похожей на биографию Чарльза Мэйсона Хиллерда. «Я член епископальной церкви; иногда играю в шары, а иногда в гольф. В политике я республиканец и надеюсь, что наступит день, когда мистер Рузвельт покинет Белый дом». Это было бы сущей правдой. Чарльз Мэйсон Хиллерд вместе со всеми нами, вместе с Мэрвин Майлс, с Боджо Брауном, Кэй и мной, вместе со всеми нашими друзьями и врагами, всю свою жизнь шагал в никуда.

— Гарри! — опять окликнула меня Кэй. — Ты не ответил на мой вопрос.

— На какой?

— Ты счастлив?

— Да, конечно.

Вообще-то я никогда не позволял себе задумываться над этим. Я просто размышлял, как, в сущности, легко мог бы избежать женитьбы на Кэй. Я, разумеется, понимал, что поступил правильно, и знал, что семья одобрила мой шаг. Но ведь было сколько угодно других девушек, женитьба на которых выглядела бы так же резонно. Если бы я не поехал в Норт Ист-Харбор, если бы меня не попросили покатать Кэй на лодке, я бы с таким же успехом мог оказаться помолвленным с Мэй Берристер, или с Рут Квиллер, или с одной из подруг моей сестры Мери.

— Гарри, тебя что-нибудь беспокоит?

— Нет, Кэй, нет, что ты! Но почему ты спрашиваешь?

— Потому, что ты какой-то особенный. Я к тебе обращаюсь, а ты молчишь.

— А разве мне нельзя просто посидеть и подумать?

— Ты, должно быть, раздражен чем-то. Чем я вызвала твое недовольство? Что я такого сказала?

— Почему ты думаешь, что дело именно в этом?

— А потому, что я знаю тебя, Гарри.

Она имела все основания считать, что знает меня, но знала ли — вот в чем я совсем не был уверен; как и в том, знаю ли я ее. Мы просто проделали некий эксперимент и в конце концов случайно оказались вместе.

Мы поднялись на крыльцо, и я нашел ключи. Хотя в моей связке всегда бренчало много ненужных ключей, которые следовало бы давно выбросить, я даже в темноте сразу находил ключ от дома.

— Ты позвонишь в гараж и попросишь прислать человека за машиной? — спросила Кэй.

— Да.

— И не забудь вывести Битси на улицу. Элин могла забыть.

— Но я-то не забуду.

— А когда вернешься, то разденешься в ванной и постараешься ни обо что не спотыкаться?

— Постараюсь, Кэй. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, дорогой. — Кэй протянула мне руки, и мы поцеловались в холле. Здесь все еще слегка пахло газом. Новая кухарка не устранила утечки в контрольной горелке.

Я включил лампу на столе, за которым иногда просматривал счета или заполнял бланки на уплату подоходного налога. В библиотеке царил полумрак, было тихо и уютно. Битси спал в углу кушетки; перед камином лежала куча газет, из которых Глэдис что-то вырезала. Я включил стоявший на столе приемник. «… Нам остается только ждать, — послышался голос комментатора, — какие шаги предпримут Англия и Франция, чтобы ослабить это давление. Какая из малых стран Центральной Европы окажется следующей? И что еще может произойти, пока демократические страны не займут твердой позиции? Неизбежна ли война? Мне бы очень хотелось ответить вам на этот вопрос, но пока могу сказать лишь одно: спокойной ночи!»

Я выключил приемник, открыл верхний ящик стола и вынул лист бумаги.

— начал писать я, — 

Все это выглядело как надпись на надгробной плите. Однажды Биль Кинг, основательно хлебнув, сказал мне, что в любом человеке кроется замечательный дар самовыражения. Он пояснил, что дар этот выявляется, как только человек начинает писать свою биографию, потому что в жизни человека всегда найдется много интересного. Если бы я только мог написать все, что произошло со мной…

— Гарри! — окликнула меня Кэй.

Только теперь, услышав ее голос, я вспомнил, что оставил открытой дверь в библиотеку. Кэй в своем зеленом халате стояла на пороге комнаты.

— Я уже уснула, но потом проснулась. Что ты делаешь? Выведи Битси и ложись спать.

— Хорошо.

— Ты всегда плохо спишь, если выпьешь после обеда.

Я сунул бумагу в ящик стола и закрыл его. Бесполезно было бы доказывать, что моя бессонница не имеет никакого отношения к вину. Когда Кэй снова ушла наверх, я вынул начатый лист бумаги и взглянул на него. Бумага бессмысленно глазела на меня. Когда-то в школе я получил премию за сочинение, а потом составлял рекламные объявления и доклады о торговле, но никогда не обладал даром литературного изложения, как люди вроде Биля Кинга. Из-под моего пера выходят либо слишком казенные, либо слишком цветистые фразы, и потому мысли, которые так волнуют меня, остаются где-то в тайниках моего сознания, упорно не желая излиться на бумагу в виде отдельных выражений. Моя фамилия в верхней части листа снова напомнила мне надпись на надгробной плите.

5. Золотой век

Я родился в нашем старинном загородном поместье Уэствуд неподалеку от Бруклина, и в детстве большую часть лета проводил здесь, если не считать времени между серединой июля и серединой августа, когда меня и сестру Мери упаковывали и отправляли под надзором няни или гувернантки в штат Мэн. Вокруг Уэствуда, на площади в шестьдесят акров, раскинулись поля и леса, приобретенные когда-то нашим дедом. Через дорогу, там, где начиналась подъездная аллея к нашему дому, почти в таком же большом имении жила моя двоюродная бабушка Фредерика Ноулс. Припоминаю, что из окна комнатки, где обычно ужинали я, Мери и гувернантка, мы часто замечали фазанов на дальнем конце поляны, на опушке леса, и раза два даже видели оленя.

Всего лишь несколько дней назад, когда мне нужно было отвезти Глэдис в гости по случаю чьего-то дня рождения, я обнаружил, что проезжаю мимо парадного въезда в наше бывшее имение. Повинуясь внезапному желанию бросить взгляд на старые места, я свернул в подъездную аллею. Странное чувство испытывал я в ту минуту: меня неудержимо влекло к родным пенатам, как это, судя по рассказам, бывает с призраками, и однако я почти не узнавал знакомых мест. Высокие гранитные столбы ворот по-прежнему стояли на месте, как и огромные вязы. Ураганы сокрушили много буков и несколько громадных белых сосен, а уцелевшие были безжалостно вырублены, чтобы освободить место для домов с участками. Сами дома, расположенные среди маленьких садиков в так называемом Уэствуд-парке, были построены из кирпича и дерева в стиле колониальной архитектуры[6] и очень напоминали картинки в журналах, рекламирующих асбестовые крыши, южные кипарисы и свинцовые белила. Наш дом из бурого камня, с мансардой, крытой шифером, и с готическим портиком исчез (нелегко было, видимо, его ломать!), как и конюшня, сад и его террасы. Уцелел только домик дворника у ворот, и во дворе около него играли девочка и мальчик, которые вполне могли бы быть Мери и мной.

— Папа, — обратилась ко мне Глэдис, — а здесь вместе с тобой жили и другие люди?

— Нет.

— А почему мы не живем здесь сейчас?

— Потому, что у нас нет денег содержать такой дом.

— Но ведь у твоего отца были деньги, раз он жил тут. Что же произошло с ними?

— Теперь денег вообще стало меньше, чем раньше.

— Куда же они делись?

— Не знаю.

Я остановил машину и мысленно заглянул в тот, другой мир, признаваясь самому себе, что никогда не смогу объяснить его Глэдис.

«Когда-нибудь, — припомнились мне слова матери, — ты будешь очень богат, Гарри», В моей памяти всплыл некогда слышанный разговор о «потерянном поколении», и я понял, что я вместе со своими современниками как раз и принадлежу к нему и что жизнь, которой мы привыкли жить, ушла, каш ушел Уэствуд. Потом я подумал, не приучаем ли мы наших детей к такому же образу жизни, какой вели некогда сами. Быть может, такова уж судьба всех детей — воспитываться в идеалистическом, тепличном мирке? Разница с прошлым состоит лишь в том, что сейчас школы отнимают у нас детей и пичкают их разными нелепыми сведениями о быте эскимосов. Результат такого воспитания, видимо, тот же, что и в наши школьные годы.

По утрам, когда отец отправлялся в город, мы с Мери обычно смотрели со второго этажа через перила лестницы вниз, в просторный вестибюль. Патрик и серые лошади в яблоках ждали под буком на подъездной аллее, пока отец не выйдет из своего кабинета, или «берлоги», как говорили в семье.

— Мери! — зычно кричал он. — Мери! — имея в виду не мою сестру, а мать; в те времена все мы звали сестру «Мэй» или «Пусси». — Мери! — звал отец, и из комнаты появлялась мать — такая красивая, с мягкими каштановыми волосами, позолоченными утренним солнцем.

— Да, Джон, — отвечала мать. — Что случилось?

Отец нетерпеливо рылся в своих карманах и хлопал себя по костюму.

— Эта особа опять взяла мои ключи, — брюзжал он, подразумевая горничную Кэтрин.

И вот Кэтрин, наш камердинер Хью и другая горничная, Нэнси, начинали бродить по вестибюлю и заглядывать под мебель.

— Да не брала Кэтрин твои ключи, дорогой, — отвечала мать. — Зачем Кэтрин твои ключи? Куда ты их положил?

— В этом доме ни одна вещь не может улежать на месте! — ворчал отец. Тогда я не понимал его, но сейчас понимаю. Каждое утро мои ключи тоже оказываются или в другом кармане брюк, или в костюме, который только что отдали в утюжку.

— Никто ничего не трогал, Джон, — уверяла мать.

— Черт возьми, Мери! Что же тогда произошло с моими ключами?

— Возможно, дети взяли, — высказывал предположение Хью. — Мастер Гарри играл в вашем кабинете.

— Хью, — возражала мать, — мастер Гарри никогда не дотрагивается до вещей мистера Пулэма… Ты искал в своих карманах, дорогой?

— В своих карманах? — сердито переспрашивал отец. — Где же я ищу, как не в своих карманах?.. Хотя минутку… Ах, что б их… да вот они!

Не знаю, почему я так хорошо запомнил эту сцену; впрочем, в детстве многое из того, чему впоследствии мы не придаем значения, кажется нам важным. Детство, как оно вспоминается мне, было временем, когда постоянно приходилось приспосабливаться к чему-то новому. В моей памяти всплывают какие-то люди, отношения которых к нашему дому я стал понимать только позднее, яркие эпизоды-воспоминания о какой-то бабочке, о цветах в саду, о пении цикад, о первом снеге, о звездах в черном небе, но многое, что относится к той поре, остается скрытым какой-то дымкой. Я прочитал немало книг о детстве, вроде «Золотая заря», «Годы, когда верят», но они не произвели на меня впечатления, потому что представляют попытку взрослых взглянуть на мир глазами ребенка. Я до сих пор помню, с каким отчуждением и страхом относились мы к отцу, когда он появлялся в нашей комнате для игр, прикидывался таким же маленьким, как мы, и пытался — не реже, чем раз в неделю, — изображать из себя медведя. Конечно, мы делали вид, что относимся к его затее с восторгом, и весело смеялись, но все же не могли отогнать мысль, что отец выставляет себя на посмешище, хотя он, несомненно, искренне хотел казаться смешным. В тот день, когда он попытался изобразить медведя в присутствии детей Доддов, пришедших к нам на обед, мы с Мери почувствовали себя опозоренными.

Много времени спустя я заговорил с отцом на эту тему. Это была одна из наших последних бесед, однако, едва лишь я упомянул о тех днях, между нами вновь возникло прежнее чувство неловкости.

— Вы помните, как изображали медведя? — спросил я.

— Да, да. Мы неплохо забавлялись в те годы!

— Ну, положим, медведь-то из вас, получался никудышный, — сказал я и с любопытством отметил, что отец все еще чувствительно относится к своей «медвежьей» репутации.

— А ведь я старался, — ответил он, — да еще как. Обдумывал, готовился… Нет, я не согласен — медведь из меня получался хоть куда!

Отец замолчал, и мне показалось, что на лице у него появилось тоскливое выражение.

— Ты никогда не узнаешь, — снова заговорил он после паузы, — как старались мы с твоей матерью войти в вашу жизнь. Все эти проклятые игры, все эти бумажные колпаки и хлопушки и ваша немецкая гувернантка — все это затеи вашей матери. Я же всегда терпеть не мог немцев.

По правде говоря, я никогда не задумывался, что представлял наш отец как человек, пока мне не исполнилось девять лет. Как-то перед воскресным обедом меня и Мери нарядили в чистые костюмчики и отправили в сад. Поодаль я видел Патрика — он сидел перед открытой дверью конюшни, где в солнечных лучах сияли колеса кареты; из кухни доносился запах ростбифа.

— Гарри, — обратилась ко мне Мери, — что значит «сукин сын»?

— А ты от кого это слышала? — спросил я. Что значили эти слова — я не знал, но мне нравилось, как они звучали.

— От Патрика, — ответила Мери. Тут гувернантка по-немецки позвала нас обедать.

Стол бы накрыт новой белой скатертью, в центре стояла серебряная ваза с розами. С одного конца сидела мать, стройная и красивая.

— Входите же! — приветливо сказала она. — Поскорее, дети! — Хью придвинул Мери стул и помог ей справиться с салфеткой. Я тоже сел и заткнул уголок салфетки за широкий отложной воротничок.

— Ну-с, так, — сказал отец. — Чем же вы оба занимались? В воскресной школе были?

Он хорошо знал, что мы были в воскресной школе, как знали и мы, что они с матерью ходили в церковь, ибо на нем был сюртук и галстук жемчужного цвета.

— Джон, — обратилась к нему мать, — мы ничего не забыли?

— Что же мы могли забыть, черт возьми? — воскликнул отец.

— Джон, ты же забыл прочитать молитву перед обедом!

— Ах да! О боже, благослови ниспосланные нам дары. Аминь.

— Дети, вы видели сегодня утром росу на поляне? — спросила мать. — Она блестела, как бриллианты, но ее капельки красивее любого бриллианта. Кто-нибудь из вас знает, как образуется роса?

Отец не принимал участия в нашем разговоре о росе.

— Я выпью рюмку хереса, Хью, — сказал он. — Нож для мяса наточен?

— Да, сэр, — тихо ответил Хью. — Вчера мы относили его в точильную мастерскую.

— Хорошо. А то в прошлое воскресенье он был совсем тупой.

— Я сама разрежу мясо для мисс Мери, — сказала мать. — По-моему, Хью, вы забыли поставить ее прибор.

— Вы правы, мадам, — согласился Хью.

— Гарри может сам нарезать мясо, — продолжала мать. — Гарри, дорогой, ты теперь уже совсем большой мальчик. Постарайся не ставить локти на стол и не очень наклоняйся над тарелкой.

Осторожно действуя ножом и вилкой, я начал разрезать ломтик ростбифа, рядом с которым на тарелке лежали кусочек йоркширского пудинга и несколько хорошо зажаренных картофелин.

— Мамочка, — заговорила Мери, — пожалуйста, разреши мне сделать пюре из картошки!

Нож в моей руке скользнул по тарелке, мясо из-под него вылетело на стол, и картофелины раскатились по белой скатерти.

— Вот сукин сын! — пробормотал я и с досадой осмотрелся по сторонам. Большие часы в вестибюле отбивали очередные полчаса, с дуба на поляне слышалось цоканье белки. Хью торчал за стулом отца. Отец так и замер, наклонившись с ножом в руке над большим куском мяса, который он разрезал для всех нас. Мать поднесла салфетку к губам, и поверх салфетки я увидел устремленные на меня широко раскрытые неверящие глаза.

— Гарри, Гарри! — воскликнула она и разрыдалась.

Отец положил нож на стол; я и теперь еще помню запах говяжьего жира и пудинга.

— Марш наверх, в свою комнату, — приказал отец.

— Что? — спросил я.

— Иди наверх, в свою комнату, и жди, когда я позову тебя.

— О Гарри! — сквозь рыдания воскликнула мать. — О Гарри! — Тут и я, напуганный, залился слезами. — Джон, я же говорила тебе! Я же говорила!

— Успокойся, Мери, прошу тебя, — обратился к ней отец. — Надеюсь, я достаточно джентльмен, чтобы не употреблять подобных выражений, и просто не представляю себе, где он мог их слышать. Гарри, кому я сказал? Отправляйся наверх!

Я быстро поднялся по лестнице, пробежал по холлу и с силой захлопнул дверь своей комнаты. Но и тут меня преследовал доносившийся из кухни запах пищи. У меня была хорошенькая комната с маленькой кроватью под белым пологом на четырех столбиках, с небольшой книжной полкой и письменным столом из светлого дуба. Над столом висела картина, изображающая юного рыцаря; он стоял на коленях перед алтарем и смотрел на рукоятку своего меча. По словам матери, юноша молил бога сделать его хорошим рыцарем. Мать повесила картину так, чтобы я видел ее и вечером, перед тем как заснуть, и утром, едва открыв глаза. Я подошел к двери и пнул ее.

Когда я слышу, как некоторые говорят о счастливом детстве, я мысленно отвечаю им: «Полноте! Просто многое выветрилось из вашей памяти». Мне самому детство кажется не хуже и не лучше, чем все другие периоды жизни. Все они проходят слишком быстро. Только когда одна полоса вашей жизни сменяется другой, более унылой, вы начинаете вспоминать все радостное, что пережили в прошлом.

Я мог без труда представить себе, как родители заканчивают обед. С тех пор я никогда не питал особой любви к воскресным обедам и к воскресеньям вообще. День, словно нарочно выбранный людьми для семейных ссор, стал казаться мне самым постылым днем.

Много времени спустя в дверь моей комнаты постучали. Это оказался Хью в своем зеленом полосатом жилете с медными пуговицами. Он двигался быстро и бесшумно, что было удивительно для такого грузного человека. Природа наградила Хью белыми руками и бледным, довольно красивым лицом. Хью улыбался той же улыбкой, какая появлялась у него за прикрытой дверью в буфетной, когда, кроме горничных, его никто не видел.

— Ступайте-ка поживее вниз, — сказал Хью. — Вас хочет видеть папаша. Он ожидает вас в своем кабинете. Нечего сказать, хорошенькие выражения вы употребляете! Да поторопитесь: отец ждет.

Хью вместе со мной спустился по лестнице и через безлюдный холл подвел меня к комнате отца.

— Вот и мастер Гарри, сэр, — доложил он.

Кабинет отца представлял собой не особенно комфортабельную, но не лишенную интереса комнату. У одной стены в шкафу стояли охотничьи ружья, которые мне категорически запрещалось трогать. Над камином, на панели из красного дерева висел барельеф под стеклом, сделанный из чучел птиц и рыб. Много места занимали книги, хотя отец читал очень редко. На куске черной ткани над дверью золотыми буквами было написано имя отца. Одну из стен украшало несколько охотничьих гравюр, «вывески», то есть грамоты и похвальные отзывы, полученные отцом в университете, а также полка с оловянными и серебряными кружками. Перед камином на коврике растянулся сеттер отца по кличке Джек.

Отец сидел в мягком удобном кресле с подвижной спинкой и курил сигару. Свой сюртук, в котором я видел его за обедом, он сменил на домашнюю вельветовую куртку.

— Садись, Гарри, вон туда, чтобы я мог тебя видеть, — заговорил отец, предварительно откашлявшись, и указал на тяжелое, обитое кожей кресло напротив себя. Я сел; отец стряхнул пепел сигары в пустой камин, выпустил клуб дыма к потолку и проводил его взглядом.

— Ну-с, Гарри, — начал отец, — да ты не трусь, — заметил он и снова откашлялся. — Мы сейчас потолкуем о словах, которые ты употребил. Ты знал, что они означают?

— Нет.

— Я так и думал. Так вот, я тебе сейчас растолкую, что они означают. Вот лежит Джек. Как ты назовешь его?

— Пес.

— А как ты назовешь Тесси, которая живет на конюшне?

— Пес.

Отец погладил густые черные усы. Я предполагаю, что он долго обдумывал, как начать со мной разговор.

— Ты прав, но только отчасти, потому что Тесси — дама-пес и, кстати сказать, очень хорошая. У нее родословная по меньшей мере такой же длины, как ее хвост. Ну-с, а даму-пса еще зовут и по-другому. Это слово не принято употреблять в домашних разговорах, но его можно слышать, когда мужчины разговаривают о собаках. Даму-пса иногда, — отец откашлялся, — иногда называют сукой. Ты должен помнить, что это слово не из хороших и что им нельзя пользоваться в смешанной компании.

— А что такое смешанная компания?

— Ну, это когда в обществе одновременно находятся и мальчики, и девочки, и дамы, и джентльмены. В таком обществе подобные слова не употребляются. Маленьких мальчиков, которые употребляют такие слова, отсылают в свои комнаты. Теперь ты понимаешь меня, Гарри?

— Да.

— Так вот. Иногда у Тесси и у Джека бывают щеночки…

— И у Джека тоже? А я думал, щенки бывают только у Тесси.

Отец покосился на меня и подергал себя за ус.

— Джек — это отец, — разъяснил он. — У щенка тоже должен быть отец, как у тебя должен быть отец и должна быть мать. Но давай не будем уточнять детали. Позднее ты все узнаешь сам, а пока я на твоем месте не стал бы ни о чем расспрашивать и маму. Я сказал только, что Тесси — сука. — Отец вздохнул и бросил сигару в камин. — Когда у Тесси появляется потомство, оно состоит из девочек-щенков и мальчиков-щенков. Псари называют мальчиков-щенков собаками, а девочек-щенков суками. Вот, Гарри, откуда происходит это выражение.

— Какое выражение?

Отец снова вздохнул.

— Слова, которые ты употребил в столовой. Это нехорошие слова.

— Но почему они нехорошие?

Отец встал и открыл сделанную из красного дерева коробку.

— Подай мне со стола ножичек для обрезания сигар, — попросил он. — Такие слова при дамах не говорят.

— Но почему, если сука — это дама-пес?

Отец закурил сигару.

— Потому что я велю. Значит, теперь мы все выяснили?

— Да, но мне все же непонятно почему.

— Не важно почему. Будешь старше, Гарри, тогда поймешь, что часто приходится поступать, не спрашивая «почему». Об этом говорится даже в знаменитой поэме лорда Альфреда Теннисона, величайшего поэта всех времен и народов. В поэме речь идет об атаке «Легкой бригады». Видишь ли, англичане воевали тогда с русскими. Не спрашивай, почему они воевали, я все равно не помню. Ну-с, кто-то приказал шестистам английским кавалеристам знаменитой «Легкой бригады» броситься в атаку на тысячи русских солдат и сотни русских пушек. Кавалеристы «Легкой бригады» знали, что их недостаточно, чтобы осилить русскую армию, знали, что большинство из них погибнет, и все же, получив приказ «марш!», бросились в атаку.

— Но почему?

— Вот именно это я и пытаюсь тебе объяснить. Бесполезно спрашивать почему.

Джек вскочил с коврика и завилял хвостом.

— На место, Джек! — крикнул отец. — Марш. А ведь вообще-то говоря, как странно, если хорошенько подумать. «Легкой бригаде» командуют «марш!», и она бросается в атаку, а когда я командую «марш!» собаке — она ложится. Ты не спрашивай меня почему. Так уж заведено.

— И все англичане были убиты?

— На место, Джек! — опять крикнул отец. — Да не ломай ты себе голову! Я упомянул об этом просто для того, чтобы показать, что людям иногда приходится выполнять приказ, не рассуждая. Так о чем я говорил? Ах да! Вот то же самое и со словами. Например, «дьявольщина» или «проклятие» — плохие слова, но я иногда употребляю их, хотя и не следовало бы. Ты еще должен научиться распознавать всякие такие слова по интонации, с какой они произносятся.

— А что это за слова?

— Ну, не будем сейчас разговаривать о них. Вероятно, мы и так уже заболтались. Наступит время, когда и ты станешь взрослым, и я хочу, чтобы ты был джентльменом. — Отец поднялся и потянулся. — Итак, мы закончили. Иногда приходится задумываться, как поступить в том или ином случае, но если ты джентльмен, то сумеешь поступить правильно.

Послышался стук в дверь. Это была Кэтрин — горничная с нижнего этажа.

— Меня послала миссис Пулэм, сэр, — сказала она. — Миссис Пулэм у себя, лежит с головной болью. Она хотела бы видеть мастера Гарри.

В комнате матери с задернутыми шторами было прохладно, темно и пахло одеколоном. Мать, прикрытая голубым одеялом, полулежала в шезлонге.

— Заходи, дорогой, — проговорила она. — У меня немножко болит голова.

Я сел рядом на маленький стульчик, и она взяла меня за руку.

— Ты у меня становишься таким большим, сильным мальчуганом. Мой Гарри только что виделся с отцом, и наши мужчины разговаривали наедине!

— Я не знал, что это плохие слова.

— Разумеется, ты не знал, милый, но отец ведь все объяснил тебе, правда? Тебе часто придется видеть в жизни плохое, но сам-то ты вовсе не должен поступать плохо, дорогой…

— Хорошо, мама, не буду.

— …потому что я хочу, чтобы ты стал у меня маленьким сильным рыцарем, таким же, как на картине в твоей комнате… Это напоминает мне поэму величайшего поэта всех времен и народов — лорда Альфреда Теннисона.

— О «Легкой бригаде»?

— Совсем нет. Эта поэма всегда казалась мне ужасной. Нет, я говорю о рыцаре сэре Галахаде, нашедшем Грааль[7]. Это была чаша, которой мог коснуться только непорочный человек. Сэр Ланселот не мог ее коснуться.

— Почему?

— Потому что он был влюблен в королеву Джиневру.

— Но почему же, мама, он не мог коснуться чаши?

— Потому что королева Джиневра была женой короля Артура, дорогой, а мужчины, тем более рыцари, не должны влюбляться в чужих жен.

— А рыцарь — это джентльмен, мама?

— Да, милый, рыцарь всегда джентльмен, но сэр Галахад был не просто рыцарь, а человек, который мог коснуться святой чаши. Ты знаешь, что он говорит в поэме: «Я обладаю силой десятерых, потому что у меня чистое сердце». И ты должен быть моим маленьким рыцарем.

— Мама!

— Да, дорогой?

— А отец мог бы прикоснуться к этой чаше?

— Мой милый! Твой отец добр, нежен и храбр, но на свете жил только один рыцарь, который мог дотронуться до Грааля… Я хочу немножко вздремнуть. До свидания, мой маленький рыцарь!

Прошло много времени, прежде чем я отказался от мысли, что мой отец самый способный человек в мире, а мать самая красивая женщина; еще позже я узнал, что мы вовсе не такие уж известные люди. Я впервые начал понимать это, когда мы как-то снова очутились с матерью вдвоем в ее комнате, где она лежала с очередным приступом головной боли. Мне давно уже хотелось выяснить свои взаимоотношения с окружающим миром.

— Мама, ты любишь меня сильнее, чем Мери?

— Что ты, дорогой! Вы оба мои дорогие детки, и обоих вас я люблю одинаково. И сколько бы детей у меня ни было, я всех буду любить одинаково.

— Мама, а вы с папой удивились, когда я родился?

— Нет, дорогой. Мы знали, что ты родишься.

— Как же вы знали?

— Ну… по некоторым признакам.

— А вы обрадовались, когда я родился? Что вы с папой прежде всего сделали, когда я родился?

— Прежде всего? Дай-ка собраться с мыслями. Мне кажется, мы первым делом послали Хью на почту и отправили телеграмму с просьбой зачислить тебя в школу святого Суизина.

— Для чего?

— Чтобы заранее обеспечить тебе место. Некоторым мальчикам трудно попасть в эту школу.

— Отец тоже там учился?

— Нет, дорогой. Видишь ли, твой отец родом из Мэтуена, а я родом из Хайнгэма.

— Но почему же дедушка не послал его туда?

Мать вздохнула и капнула несколько капель одеколона на носовой платок.

— Я думаю, что твой дед в то время просто не отдавал себе отчета, насколько это важно. Видишь ли, Мэтуен далеко от Бостона, а твой отец приехал в Бостон уже взрослым, чтобы поступить в Гарвардский университет. Мы с отцом хотим, чтобы ты был счастливее его, хотя в Гарварде твоего отца многие любили, потому что он был очень сильным.

— А почему дедушка жил в Мэтуене?

— Почему? Он там работал. Он кое-что делал в Мэтуене.

— А что он делал?

Мать снова накапала одеколона на платок.

— Дедушка Пулэм делал в Мэтуене крючки и петли для дамских платьев, но нет ничего зазорного для тебя в том, что он изготовлял такие полезные вещи. Он разбогател, и в память о нем твоя бабушка пожертвовала унитарной церкви большой витраж из цветного стекла.

Я стал у шезлонга, и мать крепко обняла меня и некоторое время прижимала к своей груди. Ее щека, касавшаяся моей, была белой и нежной. Даже много лет спустя, когда мать уже состарилась, кожа у нее оставалась по-прежнему белой и красивой.

— Гарри, дорогой, мы хотим, чтобы ты всегда был счастливым — сначала счастливым маленьким мальчиком, а потом счастливым взрослым человеком. Ты должен всегда говорить маме, если чувствуешь себя несчастным, и делиться с мамой всеми своими мыслями, потому что мама хочет знать, чем ты живешь. Ты счастлив сейчас, ведь правда?

Мне хочется думать, что мое поколение более благоразумно, что мы не воспитываем из своих детей снобов и не так щепетильны в вопросах родословной. Вот я, например, всегда люблю выслушивать свежие мысли. Биль Кинг, в частности, выходец из Нью-Джерси, до поступления в Гарвардский университет учился в какой-то никому не известной школе, не имел никаких связей, но я все же утверждаю, что он был самым блестящим студентом нашего курса. Иногда мне даже кажется, что я не стал бы возражать, если бы моего сына Джорджа не избрали членом Гарвардского клуба.

Мне припоминается разговор с Джеком Парселлом — он состоялся в далекие дни нашего детства и никак не мог бы состояться сейчас. Наши родители обычно с большой охотой отпускали нас поиграть с Джеком и Джой Парселл. Мы с Джеком мастерили пауков из кусков пробки, приделывая к ним ноги из шпилек миссис Парселл. Необходимые для этого познания мы почерпнули в «Настольной книге американского мальчика». С ее же помощью мы научились и многим другим хорошим вещам, вроде того, как ловить, кормить и выращивать полевых мышей.

Мы мастерили пауков, когда зашел разговор о наших родителях.

— А твой отец ничего особенного собой не представляет, — заявил Джек.

— Да? Тысяча чертей!..

— Он просто проходимец, — развивал свою мысль Джек.

— Кто тебе сказал?

— Мама. Вчера вечером. Она сказала, что твои отец с матерью — богатые выскочки и авантюристы.

— Тысяча чертей и одна ведьма!.. — презрительно повторил я, хотя Джек Парселл мне всегда нравился. Он и сейчас один из моих лучших друзей, и года два назад вместе с женой приглашал меня и Кэй на обед к себе в «Магнолию».

6. Я рассуждаю о мистере Чипсе[8]

Три года назад я начал читать «Воспитание Генри Адамса»[9]. Вообще-то говоря, я взялся за эту книгу еще в то время, когда приобрел специальную лампу, свет которой не мешал Кэй спать. У меня возникла идея читать каждый вечер перед сном хотя бы четверть часа какую-нибудь хорошую книгу, поскольку днем почти никогда не хватало на это времени. Но тут я встретил неожиданную помеху: у Кэй появилась привычка лежа в постели окликать меня, причем обычно как раз в тот момент, когда я ломал голову над какой-нибудь особенно трудной фразой. Ну, а если не звала Кэй, то меня начинало неудержимо тянуть ко сну, я внезапно ловил себя на мысли, что ничего не воспринимаю и не могу сказать, о чем говорилось на предыдущих страницах; после этого мне оставалось лишь вновь вернуться к прочитанному.

Меньше всего я намереваюсь сравнивать себя с Генри Адамсом или с кем-нибудь из членов его семьи — по-прежнему самой блестящей во всей Америке. Мистер Адамс в избытке обеспечил меня пищей для размышлений, хотя, по правде говоря, мне не нравится его цинизм. Относясь к нему с должным уважением, я все же считаю, что жизнь надо принимать с улыбкой, смотреть вверх, а не вниз, вперед, а не назад, и хотя сам-то я сейчас как раз и смотрю назад, но это только для того, чтобы тем увереннее взглянуть вперед. Как бы то ни было, больше всего меня поразило в книге, как медленно менялся мир в те годы, когда жил мистер Адамс, — он родился, успел состариться и умереть, а люди все так же ездили только на лошадях, и канализация по-прежнему была роскошью. Я же за годы своей жизни, хотя прожил не так уж много, оказался совсем в ином мире. Вот о чем размышлял я однажды вечером, отложив «Генри Адамса» и выключив свет.

— Гарри! — окликнула меня Кэй. — Ты не спишь?

— Запрягите лошадь… — пробормотал я, представляя себе наш первый автомобиль «уинтон»[10] фирмы «Роше-Шнейдер», с верхом в виде балдахина, украшенного кисточками.

«Запрягите лучше лошадь! — кричали мальчишки, когда мы с отцом проезжали на этой машине через деревню Бруклин. — Запрягите лучше лошадь!»

— Гарри, — снова обратилась ко мне Кэй. — Да ты, кажется, разговариваешь во сне?

— Вовсе нет. Чего тебе, Кэй?

— Ты не забыл установить термостат?

— Нет, не забыл.

— Пожалуй, стоило бы приобрести термостат с электрическими часами, тогда бы мы избавились от лишних хлопот. Кстати, я больше не вижу необходимости держать уборщика — золы-то ведь все равно нет.

— Но есть отбросы.

— Ах да, я и забыла про отбросы!

«Запрягите лошадь!» — кричали ребята, а машина так фыркала и брыкалась под нами, что лампа в медной оправе, висевшая на доске с приборами, сверкала в лучах солнца.

Весь курьез состоял в том, что все мы признавали правоту крестьянских мальчишек. Никому и в голову не приходило, что мы вступали в другую эру, столь же отличающуюся от той, в которой мы до сих пор жили, как, скажем, ледниковый период отличается от эпохи динозавров. Все произошло внезапно. Все изменилось еще до того, как мы поняли, что изменения уже наступили.

Однако некоторые принципы, определяющие взаимоотношения людей, остались прежними. По-существу, моя сознательная жизнь началась с момента поступления в школу-пансион. Покидая в один из ранних сентябрьских вечеров Уэствуд, я следил, как наш дом становился все меньше и меньше, пока и вовсе не исчез в тумане, словно суша перед глазами путешественника, отправляющегося в Европу. Позже я не раз уезжал и приезжал, но уже никогда не чувствовал себя дома в полном смысле слова.

— Отец собирается отвезти тебя на нашем «уинтоне», — сообщила Мери.

На полу в моей комнате стоял чемодан с вещами, которые могли мне понадобиться, — синий костюм и жесткие белые воротнички, два мешка для отправки белья в прачечную и один для ботинок, шерстяной шарф, одеяла, простыни, наволочки, Библия, чулки, вельветовые бриджи.

— Отец предупредил Патрика еще в полдень, — продолжала Мери, — и Патрик целый день возится с мотором.

Затем появился Хью. Он вошел, не постучав.

— Ну вот, ну вот! — сказал он. — Что скажет мадам, если узнает, что вы здесь, мисс Мери?

— Отцепись, — ответила Мери.

— Да разве маленькой леди можно так выражаться! — воскликнул Хью и улыбнулся мне. — А знаете, мастер Гарри, ребята в школе будут так колотить вас, что белый свет покажется вам не мил. Я-то знаю, как они отделали мастера Альфреда Фротингэма, хотя тот был куда более приятным молодым джентльменом, чем вы, и не выражался по-вашему. Мастер Альфред даже хромал, когда приехал домой на рождественские каникулы.

Хью любил вспоминать семью Фротингэмов, потому что там ему жилось гораздо лучше, чем у нас.

— Катись-ка ты отсюда, — сказал я:

— Ну вот, ну вот! — снова развел руками Хью. — Что за выражение! Что за язык! Между прочим, молодые джентльмены подвесили мастера Альфреда за большие пальцы рук. Он сам мне рассказывал. А потом привязали к его ногам гири и стали втыкать в него раскаленные докрасна иголки, так что мясо горело, дымилось и трещало, как бифштекс на углях. Потом они принялись лупцевать мастера Альфреда битами для крикета.

— Не втирай мне очки! — закричал я. — В Америке не играют в крикет.

— Верно, Гарри, — поддержала меня Мери. — Хью — отчаянный вруша. Кто же играет в Америке в крикет!

— Извините, мисс, — поправился Хью. — Я хотел сказать — бейсбольными битами. Мастер Альфред уезжал из школы, весь исколотый, покрытый шишками и ужасными рубцами, он весь был в гнойных ранах.

Я слышу, как гувернантка говорит матери:

— Ах, вы мужественная женщина, миссис Пулэм!

— Но фрейлейн, дорогая, — отвечает мать, — я лишь выполняю свой долг…

В мире нет ничего прекраснее женщины-матери, и, как мне кажется, мужчина понимает эту истину лучше, чем женщина. Вот почему именно мужчины воздают матери самые восторженные похвалы. Я припоминаю «Портрет моей матери» Уистлера[11], при виде которого у меня всякий раз подкатывается к горлу жгучий комок, поэму Киплинга «Моя мать». Мне доводилось слышать, что поэма сентиментальна, но я нахожу ее очень правдивой.

Головные боли у матери с годами усиливались и в ту осень, в сентябре, стали просто нестерпимыми. Я помню, как неприятно поразило меня лицо отца, когда он думал, что мать не смотрит на него. Он выглядел озабоченным и угрюмым, а однажды, проходя по холлу, я услышал из-за полуоткрытой двери слова отца:

— Ну, ну, Мери! Ведь он всего-навсего едет в школу!..

Утром в день отъезда меня послали прощаться со всеми домочадцами — с Патриком, с Чарли и Джо, работавшими в саду, с двумя итальянцами-поденщиками и, наконец, с мистером и миссис Роленд, которые проживали в домике у ворот. Уже в течение некоторого времени я чувствовал, что все они стали относиться ко мне как-то иначе, чем прежде, и испытывал смущение, когда люди, раньше чем подать мне руку, тщательно вытирали ее. Я почувствовал себя неловко даже с Бобом Ролендом, сыном дворника, мальчишкой, примерно одного возраста со мной.

— Ну что ж, пока, — сказал я и заметил, что Боб смотрит на мой новый костюм. Так мы стояли несколько минут, разглядывая друг друга, словно встретились впервые, хотя на самом-то деле были хорошими друзьями.

— Пока, — ответил Боб.

— Увидимся на рождество, — добавил я.

Стоял чудесный сентябрьский день. Мягко светило солнце, легкий ветер раскачивал ветки вязов.

— Все мы будем скучать о мастере Гарри, мадам, — сказал Хью.

Патрик силился завести «уинтон» с помощью ручки. Но мотор капризничал — то принимался кашлять, то глох совсем, и тогда Патрик бросался к рулевому управлению, проверял зажигание, регулировал подачу бензина, снова брался за ручку и снова бежал к рулевому колесу. В конце концов мотор заработал, и Патрик забрался в машину через заднюю дверцу. Отец надвинул на глаза кепи и натянул кожаные перчатки.

— Все в порядке! — крикнул он; из-за шума мотора нам приходилось напрягать голоса. Мать помахала рукой. Я испытывал какое-то странное ощущение под ложечкой; впрочем, описывать наши переживания излишне.

— Не выпади, дорогой! Держись покрепче! — крикнула мать.

Я могу припомнить, каким было солнце в тот день, как выглядели деревья и сельские дороги. В те времена не было ни придорожных киосков, ни бензиновых колонок, ни рекламных щитов. Мне припоминаются желтые деревья Уэстона и то, как чья-то лошадь, привязанная перед магазином, взвилась на дыбы и порвала уздечку. Помню груды тыкв и кабачков у сараев близ Садбери и телеги, груженные бочками с яблоками. Я чувствовал себя очень утомленным, когда мы добрались до Вустера, где нам предстояло заночевать.

— Ну-с, — заговорил отец, когда мы уселись за столик в ресторане отеля. — Завтра ты будешь на месте.

Первый раз в жизни я оставался с отцом наедине так долго, и все же разговор у нас не клеился.

— Мне бы хотелось поступить в школу вместе с тобой, — продолжал он. — Видишь ли, я никогда не учился в пансионе. В мое время школы-пансионы были новшеством, а сейчас каждый норовит попасть туда.

До школы мы добрались только на следующий день, часа в четыре. Дело в том, что на Спрингфилд-роуд у нас дважды лопались шины, а один раз мы обнаружили прокол — потребовалось время, чтобы его заклеить. Теперь эта дорога вымощена и кажется мне совсем незнакомой, однако школа не очень изменилась с того дня, когда я был там последний раз. Появилось несколько новых зданий, вот и все. От пола, как и прежде, пахло мастикой, а из каморок, где жили малыши, доносился все тот же специфический запах.

Родители помогали детям раскладывать вещи по ящикам столов, все были оживлены и веселы. Отец отвел меня вниз и познакомил с мистером Юингом, а потом один из третьеклассников показал отведенное мне место.

— Ну-с, — сказал отец. — Кажется, все. Ты ведь напишешь, если тебе что-нибудь потребуется?

— Да, сэр.

— Ну-с, — повторил отец. — Мы ничего не забыли?

— Вешалки, — сказал я.

— Пришлю срочной почтой, — пообещал отец и высморкался. — Все, да?

— Да, сэр.

— Не провожай меня, сходи-ка лучше в туалетную комнату и хорошенько умойся холодной водой. Побольше употребляй холодной воды. Значит, все, да?

— По-моему, все.

— Ну, что ж, будь примерным мальчиком. — Отец обвел глазами дортуар и снова высморкался. — Желаю тебе хорошо провести здесь время. Впрочем, я и не сомневаюсь, что ты сможешь чудесно проводить здесь время.

— Да, сэр.

— А если тебе и не очень понравится тут, никому не говори об этом. Ну-с, прощай, Гарри.

Если вам не пришлось готовиться к поступлению в университет в одной из старейших и крупнейших школ, со своими традициями и знаменитыми директорами, вы многое потеряли. Это значит, что вы не познали подлинного товарищества, не приобрели того, что можно было бы назвать духом школы, — а это важнее, чем учебники и даже само учение, потому что вы сохраняете его, когда уже забыты и физика, и алгебра, и латынь. Однажды я попытался прочитать страницу Цицерона и не мог одолеть ни строчки, хотя на вступительных экзаменах получил по латыни хорошую отметку. Но вот школьный гимн я до сих пор помню от слова до слова. Уверен, что мне достаточно пятиминутного разговора с человеком, чтобы узнать, в какой школе — государственной или частной — он учился тридцать лет назад. Больше того, мне кажется, я могу сказать даже, в какой школе-пансионе он учился — первоклассной или какой-нибудь второразрядной. Обо всем этом мне расскажут его манеры и его произношение. Вот почему так важно, в какой школе учился человек.

Я в большом долгу перед своей школой и верю, что она и тогда была самой лучшей из школ, и осталась лучшей до сих пор. Какие бы неудачи и разочарования ни пришлось мне пережить впоследствии, я всегда испытывал удовлетворение при мысли, что учился в школе св. Суизина. То, что я постиг там и что за отсутствием лучших слов называют манерами, умением держаться, не раз помогало мне в самые трудные минуты жизни, и за это я буду вечно признателен своему старому директору мистеру Юингу.

«Чтобы быть на первых ролях, — обычно говорил нам мистер Юинг на уроках красноречия, — и занять достойное вас место, вы прежде всего должны научиться повиноваться и быть полезными».

Подобные вещи трудно объяснить людям, которые никогда не учились в такой школе, как наша. Но все же я не раз пытался говорить на эту тему с Билем Кингом. Однажды я выразил сожаление, что он не учился в школе св. Суизина; возможно, он стал бы тогда совсем другим человеком.

— Ты прав, черт возьми! — ответил Биль. — Но мне почему-то кажется, что я бы не выдержал тамошней жизни.

— Выдержал бы, если бы начал учиться с первого класса. Лучше всего начинать с первого класса, если хочешь получить от школы все, что она может дать. У нас только в редких случаях принимали учеников сразу в старшие классы, потому что тогда они не получили бы всего, что должны получить.

— Ты хочешь сказать, что в таких случаях они сохраняют способность к самостоятельному мышлению?

— Вовсе не это хочу я сказать. Шкипер не может отвечать за результаты воспитания своего питомца, если не руководил им с самого начала.

— Шкипер? Когда ты перестанешь называть его «Шкипером»?

— А что тут плохого? В каждой приличной школе воспитанники дают своим директорам клички. Мне бы очень хотелось, Биль, чтобы ты лучше узнал Шкипера. Если бы ты по-настоящему знал его, ты бы ошибался значительно реже.

— А я и так его знаю. Однажды мы вместе пересекли океан.

— Ну, этого еще недостаточно. По-настоящему Шкипера можно оценить лишь, когда увидишь его в школе, за его обычным занятием. Вне школы он совсем другой человек.

— Где бы этот старый слизняк ни находился, он всегда и везде останется самодовольным дураком, потакающим всяким оболтусам.

— Боже мой, Биль! — воскликнул я и натянуто рассмеялся. — Да ты просто не знаешь Шкипера. По-моему, он пришел в школу всего лишь несколько лет спустя после окончания Гарвардского университета. Ты бы видел его на футбольном поле! Сейчас Шкиперу шестьдесят, а он все еще принимает участие во всех играх.

— Прямо-таки мистер Чипс из романа «Прощайте, мистер Чипс!»

— А чем плох мистер Чипс?

— Чем плох мистер Чипс? — переспросил Биль. — Откровенно говоря, всем плох мистер Чипс.

— Глупости! Я не знаю ничего более прекрасного, чем последние слова мистера Чипса: «Дети?.. У меня были сотни детей, и все мальчики».

— Перестань! — взмолился Биль. — Если ты не хочешь, чтоб я прослезился, То лучше перестань. Можно ли придумать что-нибудь более нелепое, чем согнать в кучу мальчишек-подростков, в то время, когда они должны быть с родителями, сестрами, с подругами сестер и в их кругу познавать радости жизни?

— Я бы не сказал, что наша жизнь в школе была нелепой. Мы могли видеть там куда более счастливую и удачную семейную жизнь, чем многие из нас видели дома.

— Какую же это семейную жизнь вы там видели?

— Мы воспитывались вместе с детьми Шкипера. Больше того, миссис Юинг всегда следила за тем, чтобы каждый из мальчиков раз в неделю приходил к ней на семейный чай, а ученики шестого класса по воскресеньям ужинали у нее.

— Прямо-таки биологическая лаборатория! Это напоминает мне врачей-неврологов в тех специальных местах, где работа у людей связана с большим нервным напряжением. Они обязаны вести образцовую семейную жизнь, в противном случае их выгонят. Ну, продолжай, продолжай. Чему же научил вас Шкипер?

— Можешь глумиться над тем, что я говорю, если тебе нравится. Меня это не трогает, поскольку мне ясно, что ты ничего не понимаешь. Шкипер обладал достаточным мужеством, чтобы отстаивать свои убеждения, чего нельзя сказать о нас с тобой.

— Так ведь за это нам не предоставляют бесплатных квартир и не платят жалованья. Нам не станут платить за мужество, если бы мы и обладали им. Не сердись, Гарри. Сие от нас не зависит. Большинство из нас было послано куда-то из дома, и там, где мы оказались, нас заставили приспосабливаться к какому-то деспотическому, искусственному мирку, созданному неким самодовольным и невежественным индивидуумом. Единственное, что можно сделать, — это поскорее убраться из такого мирка и распрощаться с таким индивидуумом. Прощайте, мистер Чипс!

— Есть много такого, с чем ты не в силах проститься, если учишься в первоклассной школе.

— Правильно. Если попадаешь туда совсем маленьким.

— Школа дает тебе определенные принципы, и ты обязан жить в соответствии с ними.

— А ты когда-нибудь встречал в своей школе детей бедняков? — спросил Биль. — Тебе рассказывали там, что люди голодают, что их оскорбляют? Тебе объясняли, что такое минимальная зарплата? Ты когда-нибудь бывал в деловой части города? Кто-нибудь говорил тебе, о чем думают остальные девяносто девять процентов людей?

— Все это человек постигает позднее. В школе я провел самые счастливые и самые полезные годы своей жизни. Мне бы хотелось снова оказаться там.

— Извечный инстинкт тяготения в лоно матери…

Я мог бы, конечно, посмеяться над подобными рассуждениями. Но у меня достаточно широкий кругозор, чтобы понять точку зрения таких людей, как Биль Кинг, а ведь высмеивают обычно как раз то, чего не понимают.

Мне бы хотелось снова оказаться в школе потому, что дела там шли у меня неплохо. Правда, я не был в числе вожаков и ничем особенным не выделялся среди своих одноклассников. Однако, не обладая нужными физическими данными, я все же играл в футбол, потому что все должны были играть. Бейсбол мне никогда не нравился, зато я пописывал в школьную газету «Крайер». Не так уж это много, но достаточно, чтобы не чувствовать себя лишним и сознавать частицей коллектива.

Будь такая возможность, я с удовольствием вернулся бы в школу. Даже теперь, всякий раз, когда приближается осень и я встречаю ее за городом, меня охватывает знакомое волнение, будто мне и в самом деле, как прежде, предстоит отправиться в школу. Еще и теперь ко мне временами возвращаются прежние, не поддающиеся описанию чувства, связанные с началом нового учебного года. И тогда я начинаю думать о свежих страницах новых учебников, о футбольном поле с воротами, о теннисных площадках, о красных и желтых листьях осенних кленов в школьном саду. Тогда я словно наяву вижу Шкипера, в те дни еще молодого.

«Хорошо было сыграно, Пулэм, — слышу я его голос. — Не поддавайся! Никогда не поддавайся!»

Каждую осень в памяти у меня начинают всплывать лица одноклассников, приходят на ум их имена, их клички, их физические особенности. У нас был хороший класс. Из него вышли банкир и сенатор штата, два врача и ученый, пьяница и целая куча маклеров и адвокатов. Один был убит на реке Мёз во время наступления в Аргоннах, другой погиб при автомобильной катастрофе, третий умер от паралича сердца; пятеро развелись с женами, двое разорились… А в общем, все получилось не так уж плохо. Мне хотелось бы снова оказаться в школе. Я часто говорю это себе перед тем, как лечь спать. Мне хочется снова оказаться в школе, где кто-нибудь, вроде Шкипера, учил бы меня уму-разуму, разъясняя что плохо и что хорошо. В школе вы всегда и на все могли найти единственно правильный ответ. Что бы ни происходило в мире, школа всегда подсказывала вам, как надо поступать. Мне так хотелось бы вернуться в школу…

7. Не стоит говорить об этом

Меня очень удивило признание сестры Мери, что она меня терпеть не могла в те дни, когда я приезжал на каникулы домой. Разговор произошел около года назад, когда я зашел к ней подписать один документ. Была вторая половина субботы, Мери только что вернулась с прогулки верхом и еще не успела снять жакет из твида, сапоги и бриджи. Ее мужа, Джима, дома не было, и Мери спросила, не хочу ли я выпить коктейль. Мы выпили по нескольку бокалов — видимо, значительно больше, чем следовало. Я пил потому, что, как мне казалось в тот день, кроме коктейля, у нас с Мери не было ничего общего, мы пошли в жизни разными путями. Однако каждый из нас хотел казаться милым.

— Дерни еще стаканчик, — предложила Мери. — Совсем обалдеешь от удовольствия.

Я с интересом подумал, что сказала бы наша покойная мать, послушав мою сестрицу. Мери взяла меня под руку и усадила на кушетку.

— Тебе идет, когда ты становишься развязнее. Выпей-ка еще, и залпом. — И тут без всякой видимой причины, если не считать джина и вермута, мы заговорили о прошлом, словно по-прежнему, как и в былые времена, виделись изо дня в день. Именно тогда Мери и сказала, что ненавидела — меня, когда я приезжал из школы домой.

— Откровенно говоря, я была плохо приспособленным к жизни ребенком, — заметила Мери. — Поэтому-то каждая мелочь и доводила меня до припадков со слезами и визгом.

— А ты и сейчас плохо приспособлена к жизни.

— О нашем отце ничего плохого не скажешь, — продолжала Мери, — но вот с матерью я никак не могла поладить. А нашего старика я не виню, нет…

— Ну, знаешь ли, Мери… — начал было я.

— Разве это так уж предосудительно, мой милый, — перебила Мери, — высказаться иногда с полной откровенностью? Мать даже сказала мне как-то, что половая проблема — это тяжкое бремя, которое должна влачить женщина.

— Ну, знаешь ли, Мери!

— И ты был влюблен в нашу мать, как Эдип.

— В мире нет ничего более священного, чем мать, и я не намерен молча сидеть и…

— Дорогой мой, но почему бы нам не поговорить свободно и откровенно? Это же забавно.

— Не нахожу ничего забавного в том, чтобы обливать грязью родителей.

— А родители тут ни при чем, Гарри. Наши чувства к ним, как и наша взаимная антипатия, были подсознательными. Мы ненавидели друг друга, потому что соперничали из-за любви к матери.

— Боже, да не было у меня к тебе никакой ненависти, Мери! Я всегда очень любил тебя.

— Все эти чувства перепутались в нас. И я любила тебя, но вместе с тем и ненавидела.

— О чем это ты говоришь, Мери?

— Я посещаю доктора Стенвика, и он дал мне немало ценных советов, как обращаться с Джимми.

— А что с Джимми? Вы не ладите?

— Речь идет не о Джиме. Я была влюблена в отца, а ты в мать. Тебя же я и любила и ненавидела.

Я все больше и больше приходил к выводу, что мы выпили лишнего. Мери снова начала смеяться. Я отодвинул свой бокал. Я боялся, что сейчас придет Джим.

— Мери, да ты пьяна! — воскликнул я.

— Черта с два! Ты помнишь, как я запустила в тебя камнем в Норт-Харборе? А все потому, что была влюблена в тебя так же, как Мери Шелли — была влюблена в Перси Биши. — Я промолчал. Мери взглянула на носки своих сапог и продолжала: — Самое забавное состоит в том, что все мы испытывали друг к другу определенные чувства, но не отдавали себе в них отчета.

Наш разговор был, конечно, очень странным, но он ничем не отличался от того, что я слышу теперь, когда каждый может без стеснения говорить все, что взбредет в голову.

— Послушай, Мери, но наша семья была вполне нормальной.

— А я и не говорила, что наша семья была ненормальной. Ведь это же вполне естественно влюбляться в своих родителей, и я хочу только сказать с полной откровенностью, что мне многое не нравилось в их поведении. Они оказались никудышными воспитателями.

— Подожди минутку, Мери!

— А зачем ждать? Я осуждаю не только наших родителей, но и всех родителей вообще. Большинство из них глупы, ленивы и невежественны. Я обвиняю их только в том, что они ничему нас не научили. Человек, провозгласивший заповедь, что дети должны уважать родителей, сам оказался бессильным справиться с собственными детьми. К тому же поколение наших родителей совершенно не учитывало половую проблему.

— Ну, я признаться, не вижу, чтобы мы много выиграли, учитывая ее.

Мери повернулась ко мне.

— Будем откровенны. Когда ты впервые имел половое сношение?

Этот неожиданный вопрос ошарашил меня. Я, разумеется, не собирался отвечать, но в то же время не хотел, чтобы она подумала, будто я боюсь взглянуть фактам в лицо. Я не боялся фактов — я просто не хотел смотреть им в лицо.

— Ты молчишь? Ну так я могу сделать одно, не лишенное оснований предположение: ты многому научился у Сильвии.

Продолжая сидеть, я выпрямился на кушетке, затем снова откинулся на спинку. Я не смотрел на Мери, но чувствовал, что она улыбается той самой улыбкой, которая всегда так претила мне. Мери имела в виду нашу двоюродную сестру Сильвию Ноулс, которая летом бывала у нас в Норт-Харборе.

— У меня ничего не было с Сильвией, абсолютно ничего!

Мери засмеялась.

— Да, да, конечно! Джентльмен молчит, даже если нужно сказать только, что у маленькой девочки расплелись косички. А ведь вы с Сильвией прятались в кустах, ты знаешь, что прятались.

— Послушай, ты можешь понять одну простую истину? У нас с Сильвией ничего не было, абсолютно ничего.

— Все ясно, дорогой. Ты даже не решился взять у нее первых уроков. Да я и не намекала, что дело обстояло иначе. Уж я-то знаю Сильвию. Если бы на ее месте была маленькая девчонка Митчел, которую выгнала мисс Лейси, вот та бы действительно могла помочь тебе кое в чем. Но ты предпочел Сильвию, потому что все благовоспитанные мальчики боялись Митчел. Ты с Сильвией обычно бегал после ужина в кустарник за скалами, и я страшно ревновала. Вот почему я тогда запустила в тебя камнем.

— Боже мой, Мери, но почему мы с Сильвией не могли прогуляться после ужина около скал?

— Не прикидывайся овечкой! И я знала, что вы туда бегаете, и Хью знал, и все горничные знали, и, самое главное, мать тоже знала.

Я почувствовал, что густо краснею; меня уличили.

— Вот видишь! Вместо того чтобы отнестись к этому попросту, как и полагается каждому благоразумному человеку, ты начинаешь краснеть. Чем же вы с Сильвией занимались в кустах?

— Ты не поверишь. Мы просто играли.

— Продолжай, — тихонько попросила Мери. — Во что же вы с Сильвией играли?

— Хорошо, я тебе скажу, но только для того, чтобы доказать, что ты ошибаешься. Мы играли в жевательную игру. Ее придумала Сильвия.

— Сильвия?

— Ничего особенного эта игра не представляла. Мы брали травинку — там росла довольно высокая трава, завязывали посередине узелок, потом Сильвия начинала жевать один конец травинки, а я другой. Выигрывал тот, кто первым добирался до узелка. Мы и сами понимали, что это нехорошая игра, а потом мать поймала нас…

— Это я ей сказала.

— Ты? Ну что ж, если, по-твоему, такие забавы можно отнести к области интимных отношений, — пожалуйста. После этого мы с Сильвией не разговаривали много лет.

— О боже, ну и жизнь! А вообще-то ты когда-нибудь пробовал говорить с Сильвией о… ну, сам понимаешь.

— Что ты! Конечно нет. Почему я должен был говорить с Сильвией?

— Бог ты мой! А теперь скажи, разве ты не видишь, что с тобой проделали отвратительную штуку — заставили почувствовать себя виновным только потому, что ты захотел пожевать какую-то там травинку?

— Ничего со мной не проделали, — ответил я и неожиданно задал вопрос, на который никогда бы не решился, если бы не выпил столько коктейлей: — А как у тебя? Когда ты потеряла невинность?

Мери порывисто обняла меня одной рукой и положила голову мне на плечо. Я был удивлен, потому что знал, как сдержанна сестра. Плечи ее твидового жакета вздрагивали, и вначале я подумал, что она смеется.

— Мери, да ты пьяна! — воскликнул я.

— Знаю, что пьяна, да не в этом дело. До войны я ничего, ровным счетом ничего не понимала. Мне исполнилось уже восемнадцать лет, а я все еще думала, что дети появляются от того, что женщина потрет свое обручальное кольцо.

— Преувеличиваешь!

— Ни капельки! Клянусь богом, ни капельки. И ты и я были милыми, благовоспитанными детьми, и все относились к нам с трогательным вниманием. Наши родители оставили нас в жизни сущими младенцами. К дьяволу родителей, к дьяволу!

Мне следовало бы знать, что сестра не умеет пить.

— Давай прекратим этот разговор, Мери. В вопросах пола нет ничего сложного, если смотреть на них просто и естественно.

— Просто и естественно! — Мери чуть не задохнулась от возмущения. — Кто же это разрешал нам смотреть на них просто и естественно?

Внизу хлопнула дверь; Мери выпрямилась и откинула назад волосы.

— Джим пришел, — заметила она. — Где же эта проклятая газета и какое сегодня число, Гарри?

— А когда Джим потерял невинность? — спросил я.

— Ах, да заткнись ты! Джим начинает сердиться, когда слышит такие разговоры. Замолчи, пожалуйста, Гарри.

Тяжело ступая, вошел мой зять. Он был несколько полноват; на часовой цепочке у него ярко блестел брелок в виде динозавра.

— Куда это ты запропал? — поинтересовался Джим. — Как Кэй?

— Отлично, — ответил я.

— Нам надо как-нибудь собраться, — продолжал Джим, — поболтать о прежних временах, о Норт-Харборе.

— Непременно, — согласился я. — Нам надо непременно собраться.

Я отчетливо припоминаю прошлое, хотя в течение многих лет не раз пытался заставить себя забыть о нем. Сильвия была гораздо симпатичнее Мери — нежнее, красивее и не подвержена, как сестра, приступам дурного настроения. Белое платье, которое она всегда надевала после ужина, было аккуратнее и пышнее, чем у Мери; у нее были очень мягкие золотистые волосы, заплетенные в две косы, и кроткие голубые глаза. Впервые я почувствовал к ней влечение, когда обнаружил, что она не боится ловить крабов на пирсе и не визжит по всякому поводу, как Мери. Мы подружились в тот день, когда Мери на что-то дулась и не выходила из своей комнаты; впоследствии мы часто гуляли с Сильвией, и я пытался научить ее бросать в воду камешки так, чтобы они отскакивали от поверхности.

— Я знаю одну игру, — сказала однажды Сильвия. — Я видела, как в нее играли на пикнике. Если ты пойдешь за скалы, я покажу ее тебе. Это секретная игра.

— Но зачем нам идти за скалы?

— Я же говорю — это секретная игра. И потом, во время игры приходится часто плеваться.

Мы застенчиво посмотрели друг на друга. Поблизости не было ни души; нас окружала высокая трава, и слышалось лишь стрекотание цикад.

— Игра совсем простая, — продолжала Сильвия. — Вот смотри. Ты берешь травинку и завязываешь на ней узелок… — Мы опустились на колени за огромным булыжником, и Сильвия взглянула на меня. — Ни с кем другим, кроме тебя, я не стала бы играть в такую игру, — заметила она.

Я помню стрекотание цикад. До этого дня я и не представлял себе, что Сильвия такая хорошенькая. Теперь я понял, почему в такую игру нельзя играть на виду у всех.

— Давай сыграем еще раз, — предложил я.

— Давай. Мы сыграем трижды и в дальнейшем будем играть ежедневно по три раза после ужина, но ты никому не должен рассказывать.

— Хорошо. Не буду.

«Дети! — все еще слышится мне голос матери. — Чем вы занимаетесь там, за камнями? Возвращайтесь-ка лучше домой».

Я так никогда и не понял, почему потом, в разговоре с матерью, чувствовал себя таким униженным. Ничего особенного мать не сказала мне.

— Вечерами, после ужина, за камнями становится холодно, — заметила она. — Сильвия, тебя искала Мери. Гарри, ты пойдешь со мной и поможешь мне нарвать настурций. Тут просто очаровательно, когда садится солнце, не правда ли?

— Да.

— Ты становишься большим мальчиком.

Я молчал, глядя, как Сильвия бежит к дому.

— Надеюсь, ты всегда деликатен с девочками? — продолжала мать. — Девочки — слабые существа, не то что мальчики, а Сильвия к тому же твоя двоюродная сестра. Ты постоянно должен быть деликатен с Сильвией.

— Да, мама.

Я уставился в землю, чувствуя, что мать наблюдает за мной; ни за что на свете я не мог бы в ту минуту взглянуть на нее. Все, что мне хотелось, это умереть.

— Лучше не оставаться с девочками наедине, Гарри. Ты обещаешь мне не оставаться наедине с Сильвией?

— Хорошо.

— Гарри, почему ты такой сердитый?

— Оставьте меня в покое! — крикнул я. — Оставьте меня в покое!

— Гарри, ты вынуждаешь меня обратиться к отцу.

— Оставьте меня в покое! — снова крикнул я. — Только оставьте меня в покое!

Я повернулся и убежал.

Не знаю, обращалась ли она к отцу, но это был самый интимный из всех разговоров о взаимоотношениях полов, которые когда-либо вели со мной родители.

8. «Позвольте пригласить вас на танец!»

— Ну-с, Гарри, — обычно спрашивал отец, когда мне было лет шестнадцать, — что вы читаете в школе?

Я отвечал ему, что мы читаем «Макбета» или «Мельницу на Флоссе».

— Жаль, что у нас нет возможности встречаться почаще, — сказал он как-то. — В твоем возрасте я видел своего отца значительно больше, потому что каждый вечер возвращался домой. Есть много такого, о чем следовало бы рассказать тебе.

Сам отец представлялся мне чем-то вроде обязательного чтения, чем-то таким, за что вы беретесь только из чувства долга, а потом с удивлением обнаруживаете, что заинтересовались. Он был и «Айвенго», и «Сайлесом Марнером», и «Векфильдским священником» Гольдсмита с примечаниями в конце, и «Записками сэра Роджера де Коверли», и «Жизнью Нельсона» Саути, и «Веселым» Мильтона, и «Принцессой» Теннисона. В каникулярное время он напоминал мне рекомендательные списки для летнего чтения — перечисленные в них книги надо было обязательно прочитать, хотя я знал, что они не отвечают моим интересам. Он совсем не походил на Дюма, или на «Переправу» Уинстона Черчилля, или на романы Роберта У. Чемберса, в которых полуодетые девицы иногда появляются в спальнях героев. Он не соответствовал своему времени и не отличался веселым нравом. В общем, у меня не хватало времени ни для отца, ни для чтения.

Вся моя жизнь была распланирована так тщательно, что я совершенно не мог уделять времени отцу. И я и мои друзья жили по расписанию не только в школе, но и во время каникул. Даже в каникулярные дни мы оставались вне контроля родителей — то занимались парусным спортом под руководством некоего капитана, то отправлялись в загородный клуб, где дважды в неделю обучались игре в теннис и раз в неделю брали уроки игры в гольф. Во время зимних вакаций устраивались танцы. Сейчас мне кажется, что в дни каникул я постоянно или куда-нибудь шел, или собирался идти.

Разумеется, мне и в голову не приходило, чем все это может кончиться. Если бы мне сказали в тот день, когда я впервые встретил Корнелию Мотфорд, что она станет моей женой, я бы рот раскрыл от удивления. С Корнелией мы встретились на «Танцах Брэдбери для младших». Так называлась вторая серия танцевальных вечеров, сопутствовавших человеку от колыбели до порога смерти. Совсем недавно, года два назад, к нам с Корнелией обратились с просьбой внести некоторую сумму на устройство «Вечерних танцев Брэдбери для взрослых». Если бы мы согласились и стали бывать на них, то увидели бы те же самые лица, что и тридцать лет назад, на «Танцах Брэдбери для младших».

— Ты помнишь, как чудесно мы проводили время на «Танцах Брэдбери для младших»? — спросила у меня Кэй.

— Никогда я не видел там ничего чудесного.

— Еще бы! У тебя вечно был надутый вид, а твою физиономию украшали угри — два на лбу и один на подбородке.

Я засмеялся, хотя и понимал, что это не слишком вежливо.

— Я сердился потому, что мне пришлось танцевать с тобой. А что я мог сделать, если уж попался на глаза миссис Прингл? «Разве какой-нибудь милый мальчик не захочет потанцевать с маленькой девочкой Мотфорд? Где же тот милый мальчик? Вот он, этот милый мальчик!» И миссис Прингл сцапала меня.

— Я всегда сама выбирала себе партнеров, — заметила Кэй.

— Все подстраивала миссис Прингл. Ты выглядела довольно миленькой, но танцевать с тобой никто не хотел.

Миссис Прингл была рослой, полной женщиной в черном платье с блестками; она носила черный веер из страусовых перьев и бриллиантовые серьги; нос у нее напоминал хобот. Миссис Прингл возглавляла комитет по устройству «Танцев Брэдбери для младших», и никто не мог попасть на них, не заручившись ее благосклонным согласием.

Я почти не сомневаюсь, что в танцевальном зале ничего не изменилось с тех пор, — раздевалка для юношей с одной стороны от входа, раздевалка для девушек с другой, комната для ужина внизу, в подвальном этаже. Задерживаться в раздевалке не разрешалось. Примерно каждые пятнадцать минут здесь появлялся мистер Прингл и разгонял замешкавшихся ребят, а миссис Прингл тем временем наводила порядок на половине девушек.

Танцы происходили в огромном квадратном зале со стенами из отполированного дуба и таким же полом, посыпанным восковым порошком. Потолок украшали бумажные ленты и колокольчики. В одном углу стояло пианино, несколько маленьких стульчиков и пюпитров для музыкантов, а в другом покрытые позолотой кресла. На нашем жаргоне это место называлось «свалкой», потому что после каждого танца вы оставляли здесь своих партнерш. Вдоль одной из стен на узкой ковровой дорожке стояло несколько более удобных кресел, в которых обычно восседала миссис Прингл, если не была занята какими-либо хлопотами, миссис Холстид, миссис Дженнингс и еще два-три других члена комитета. На балконе, расположенном над входной дверью, в первых рядах сидели матери девушек, за ними платные компаньонки, а за спиной компаньонок — гувернантки. Под балконом толпились юноши — некоторые в синих костюмах, другие, более изощренные в светских тонкостях, во фраках. На этих вечерах нас в какой-то мере связывали узы товарищества; мы непринужденно болтали, шепотом обсуждали достоинства и недостатки девушек и, в соответствии со своей вульгарной классификацией, называли их то «Персик», то «Лимон», то «Касторка». Было модно напускать на себя скучающий вид, слишком откровенный интерес к кому-либо считался признаком дурного тона.

Я очень хорошо помню тот вечер, потому что именно тогда влюбился впервые. Я помню все мелодии из «Красной мельницы» и «Принцессы долларов», звучавшие в танцевальном зале. Я стоял под балконом с Джо Бингэмом и другими одноклассниками, когда Джо спросил меня:

— Здорово, Гарри, как ты провел каникулы?

— Замечательно.

— Сколько раз был в театре?

— Четыре.

— А я пять.

— Я снова иду завтра.

— Кто тебя берет?

— Семья Эбботов.

— Да? Готов поспорить, что после театра они ничем тебя не угостят, кроме мороженого. Ты побывал в «Магазине шутливых новинок Фокса»?

— Нет.

— Напрасно. Там можно купить клопов из жести. Я уже кое-что приобрел.

— Что именно?

Джо сунул руку в карман и достал миниатюрный ночной горшочек с надписью, сделанной золотыми буквами: «Отойди в сторону и присядь».

— Убери сейчас же! — воскликнул я. — Тебя же выгонят отсюда!

Джо спрятал свою покупку.

— Попозже покажем кое-кому в раздевалке, — заметил он.

— Можешь показывать, это твое дело, — ответил я.

Джо с видом бывалого человека обвел глазами зал и застегнул на руках белые перчатки.

— А уродов здесь сегодня хоть отбавляй, — изрек он.

В другом конце зала сидели девушки, одетые в розовые, голубые или белые платья. У них были длинные белые перчатки, черные шелковые чулки и лакированные туфельки на низких каблучках. Девушки носили одну и ту же прическу — зачесанные вверх и чуть приподнятые надо лбом волосы.

Как только прозвучали первые такты музыки, мы торопливо, но соблюдая солидность, направились через зал. Кто-то толкнул меня, я в свою очередь толкнул Джо и сразу же уловил нахмуренный взгляд миссис Прингл. В следующую минуту я оказался перед девушкой, которую раньше никогда здесь не видел. Она сидела со сложенными на коленях руками, а оркестр играл «Мой герой». Девушка была в туфельках на высоких каблучках, ее слегка рыжеватые пышные волосы были зачесаны вверх и уложены локонами. Я увидел темно-фиолетовые глаза и ярко-красные, значительно краснее, чем у других девушек, губы и щеки и с удивлением, хотя и без особой уверенности, подумал, что тут, наверное, не обошлось без губной помады и румян.

— Я не могу с вами танцевать, — заявила она, — потому что мы не знакомы, — и тут же добавила нечто совершенно очаровательное: — Но мы можем сделать вид, что знакомы.

Девушка встала, и я робко обнял ее за талию рукой в перчатке. Она опустила мне на плечо левую руку, как это принято в танце, а правую вложила в мою. Я почувствовал запах духов. Ни одна из тех девушек, с которыми мне приходилось танцевать, не употребляла духов.

— Как ваше имя? — спросила она. — Меня зовут Бетти Уэйн. Я из Нью-Йорка.

— Я сразу догадался, что вы нездешняя, — ответил я и назвал свое имя.

— Вот как? А сами вы здесь живете?

— Здесь. Я учусь в школе святого Суизина.

— Прекрасная школа. Вы случайно не знаете там Джо Бингэма?

— Знаю.

Было не очень-то приятно заводить о нем разговор, если вспомнить, что за штука лежала у него в кармане. В этот момент мы сильно столкнулись с другой парой. Это оказались Джо Бингэм и его партнерша.

— Никудышный танцор этот Джо, — заметил я.

— Вам нравится разговаривать во время танцев? — спросила девушка. — Я всегда или разговариваю, или пою. Хотите послушать, как я пою?

— Пожалуйста.

— «Мой герой, — запела она, — мое сердце правдиво…»

Никогда еще ничего подобного не происходило на «Танцах Брэдбери для младших». Я даже подумал, уж не оказался ли я в каком-нибудь другом месте.

— Я сразу понял, что вы не из здешних.

Девушка ничего не ответила, продолжая что-то напевать с закрытым ртом.

— Нью-Йорк чудесный город, — сказал я.

— Еще бы.

— Я, конечно, был там.

— Не сомневаюсь.

Музыка смолкла. Девушка выпустила мою руку, а я снял свою, в перчатке, с ее талии.

— Ну что ж, большое спасибо.

— Спасибо и вам, Гарри, — ответила девушка, и теперь уже поздно было спрашивать, где она остановилась. Мы никогда с ней больше не разговаривали и не встречались. Я отошел в сторону и, все еще ошеломленный, размышлял о девушке, когда вновь заиграл оркестр. Вот тут-то меня и поймала миссис Прингл.

— Вот и милый мальчик! — воскликнула она, хватая меня за руку. — Никто не танцует с Корнелией Мотфорд, никто не приглашает ее ужинать!

— Позвольте пригласить вас на танец? — обратился я к Корнелии.

— Пожалуйста, — ответила девушка. У нее были прямые черные волосы, завязанные сзади голубым бантом, крупные, даже слишком, руки, вздернутый нос, карие глаза и бледное лицо. В тот вечер она была в белом накрахмаленном платье.

— В какой школе вы учитесь? — спросила она. Оркестр играл «Старый Нью-Йорк, где вызревают такие чудесные персики».

— В школе святого Суизина.

— Вы любите собак?

— Люблю.

— У меня есть собака, — сообщила Корнелия, — кокер-спаньель. Его зовут Флопси. Постарайтесь так не скользить и соблюдайте такт. Раз-два-три! Раз-два-три!

Вот почти и все, что мы сказали друг другу, хотя я танцевал со своей будущей женой. С таким же успехом я мог бы жениться на любой девушке в этом зале, если не считать Бетти Уэйн.

Много позже Кэй как-то заговорила со мной об этом вечере.

— Ты помнишь, как мы впервые встретились на «Танцах Брэдбери для младших»? Мы тогда очень мало разговаривали, правда?

— Да, очень мало.

— Забавно, что мы вообще поженились. Не романтично ли, что наша первая встреча произошла на детском балу!

9. Превратности дружбы

Я всегда говорю, что Гарвард наиболее демократичное учебное заведение в мире, но сам не верю в это, потому что, если не считать Биля Кинга, всех своих друзей я приобрел не в университете, а в школе. Еще и сегодня, встречая слишком уж вылощенного человека, я чувствую, как во мне поднимается прежнее инстинктивное недоброжелательство к подобным людям. Точно так же отношусь я и к тем, кто из кожи вон лезет, чтобы угодить вам. Подлиза в Гарварде считался самым презренным типом. Порядочные люди такими делами не занимаются.

Все годы, проведенные в Гарварде, я жил в одной комнате с Джо Бингэмом. Будучи студентами первого курса, мы, как и другие наши одноклассники по школе св. Суизина, размещались все вместе, в общежитии «Рандольф». Комната Боджо Брауна и Сэма Грина находилась напротив нашей, через вестибюль, и они каждое утро затевали возню, перебрасываясь футбольным мячом. Даже штудируя учебник, Сэм не переставал жонглировать мячом — недаром в течение двух последних университетских лет его передний пас считался непревзойденным. Здесь же, в нашей секции общежития, жил и Стив Роули; за ним постоянно охотились агенты по продаже книг. Стив купил «Озорные рассказы» и «Человеческую комедию» Бальзака в шелковых переплетах, собрания сочинений Фильдинга, Смоллета и Эдгара Аллена По. Когда агенты приходили за получением очередного взноса, он прятался в нашей комнате. Тут же жили Боб Кэррол и Пинк Стивенс. Боб играл в нашей компании роль шута. Намотав на себя несколько банных полотенец, он декламировал «Горация на мосту», или стихотворение о том, как некий бандит с большой дороги подъехал к двери старого трактира, или отрывок из баллады, в котором Ганга Дин[12] выражает надежду, что вино пришлось вам по вкусу. В репертуар Боба входило, кроме того, множество песен, начиная с «Румяной леди» и кончая «Молодой квакершей».

Сейчас, оказавшись в Гарварде, больше всего поражаешься тому, как сильно изменилась Маунт Оберн-стрит. Интересно, по-прежнему ли уличные мальчишки устраивают там драки из-за брошенного цента? Кафе и рестораны, расположенные некогда на этой улице, исчезли, внешний вид большинства магазинов изменился до неузнаваемости. Яркие краски, в которые я облекал когда-то Гарвард, теперь поблекли в моей памяти. И годы, проведенные там, как и все мое детство, кажутся мне сейчас какими-то потускневшими, унылыми, словно вылинявшими.

Наиболее отчетливые воспоминания о Гарварде связаны у меня с Билем Кингом, да и самого Биля я помню лучше, чем других, — тогдашнего Биля, потому что сейчас он стал совсем иным. Меня до сих пор удивляет, как мы с ним вообще подружились. Однажды осенью, во второй, половине дня, когда я, в то время еще первокурсник, сидел один в своей комнате и заканчивал ежедневное сочинение по английскому языку, кто-то постучал ко мне. Дверь отворилась, и в комнату вошел незнакомый худенький юноша в сером костюме. В нашей секции общежития незнакомые люди обычно не появлялись. На юноше был вполне приличный костюм, не менее приличная мягкая рубашка и галстук. Но по его манерам я сразу же догадался, что ему не пришлось учиться в одной из первоклассных школ.

— Ваша фамилия Пулэм? — спросил он.

— Да.

— А в общем, к черту, — отрезал юноша. — Вы не возражаете, если я сяду?

Я не возражал, хотя и не мог понять, зачем ему нужно садиться и что ему от меня надо. Неожиданный посетитель явно не принадлежал к числу людей, способных мне понравиться.

— Вы хотели видеть меня?

Он уставился на меня, словно подыскивая подходящий ответ. В то время нас никак нельзя было назвать зрелыми мужами, способными выдерживать светский тон.

— Нет, — ответил незнакомец. — Вот уже в течение двух часов я разыскиваю людей, чьи фамилии начинаются на «П», и ко всем чертям все это!

— Да? Значит, вы что-то затеяли?

— Выходит, это называется «что-то затеять»? Выходит, чтобы познакомиться с людьми надо обязательно что-то «затеять»? Я спрашиваю всякого, чье имя начинается на «П», не хочет ли он участвовать в драматическом кружке.

— Ну, для этих целей я не гожусь. — Больше нам, казалось, не о чем было разговаривать, но юноша не уходил.

— Вы, надеюсь, не против моего присутствия? — осведомился он. — Просто мне хочется поговорить с кем-нибудь. Я уже два месяца тут, и со мной еще никто ни разу не поговорил.

— В какой школе вы учились? — спросил я.

— В Нью-Джерси.

— О! В Нью-Джерси!

— Черт возьми, это плохо?

— А, кроме вас, здесь еще есть кто-нибудь из бывших учеников этой школы?

— Никого. А мне всегда внушали, как это здорово — учиться в колледже.

— Как вас зовут?

— Биль. Биль Кинг.

— И вы никого здесь не знаете?

— Нет, и потому спрашиваю вас, как мне с кем-нибудь подружиться. Вы не пошли бы со мной в город пообедать? — И, не дожидаясь моего ответа, он торопливо добавил: — Я знаю тут много подходящих мест и частенько посещаю северную часть города. Мне известна там одна старая гостиница с рестораном, где посетителей встречают попугай и собака. Послушайте, ну что тут дурного, если я приглашу вас туда пообедать? А впрочем, не важно. Я пригласил вас, а там как хотите.

Что-то в его тоне заставило меня почувствовать себя пристыженным.

— Спасибо, — поблагодарил я. — С удовольствием составлю вам компанию.

Юноша встал.

— Очень мило с вашей стороны, — сказал он и после короткой паузы, глотнув слюну, добавил: — Вы первый человек в Гарварде, про которого я не могу сказать, что он — богатенький прохвост.

Я не мог отделаться от неприятного ощущения, что совершаю опрометчивый поступок, связываясь с каким-то сомнительным субъектом, и в то же время был польщен.

В комнату вошел Джо Бингэм и недоверчиво, как и я сам вначале, взглянул на Биля Кинга.

— Мой знакомый мистер Кинг, — объявил я.

— Алло!

Вслед за Бингэмом вошел Боджо Браун.

— Привет, ублюдки! — крикнул он, но, заметив Биля Кинга, замолк.

— Это мой знакомый мистер Кинг, — обратился я к нему.

— А я думал, что это агент по продаже книг. Вы случайно не родственник Кинки Кинга?

Биль отрицательно покачал головой.

— Вот и славно. Я так и думал. Черт возьми, а кто же вы? Я никогда вас тут не встречал.

Затем пришел Стив Роули, а за ним Боб Кэррол. Они тоже принялись разглядывать Биля Кинга, но я уверен, что никому из моих приятелей и в голову не пришло, что мы познакомились с Билем всего лишь несколько минут назад, а потом было уже поздно объяснять им это.

Еще ни с кем я не проводил время так, как в тот вечер с Билем Кингом. Миновав оживленные улицы Норт-Энда и Сколли-сквер, мы оказались в совершенно незнакомой мне части Бостона. Я заметил, что Биль чувствует себя здесь как дома. Давно уже исчезнувший отель «Нью-Ингленд-хауз» в то время находился в деловой части города, за тускло освещенным рынком. В подвале гостиницы, пол которого был посыпан опилками, мясники в засаленных фартуках пили эль; наверху, в ресторане, за письменным столиком в углу сидела старая дама, а над ней висел попугай; тут же терлась жирная шелудивая собака, обнюхивавшая каждого посетителя. На длинных столах стояли тарелки с хлебом, масло и банки с пикулями; здоровенные официантки визгливыми голосами выкрикивали в люк для подачи блюд заказы посетителей. Мне еще никогда не доводилось видеть ничего похожего, но для Биля Кинга все это было, кажется, не ново. Потом мы заглянули в одно местечко и пили пиво из оловянных кружек, затем побывали в кинотеатре и в кабаре, где какой-то артист выделывал всякие штуки на роликах, а зрители распевали вместе с артистами популярные песенки.

Биль обладал способностью всюду чувствовать себя как рыба в воде, даже у нас в доме, когда я пригласил его на воскресный обед. Настойчивое желание родителей познакомиться с моими друзьями часто приводило меня в глубочайшее смущение — я-то знал, как чувствовал себя, когда встречался с родителями моих друзей. Как правило, это были чудаковатые люди, чаще всего неумные, с неуклюжими манерами. Мне не хотелось, чтобы кто-нибудь подумал то же самое о моих родителях, но отец и мать все время уговаривали меня пригласить одного из моих приятелей на воскресный обед. На Биле Кинге я остановился, должно быть, потому, что он был человеком совсем другого круга и не мог ни с кем поделиться своим мнением о нашей семье.

Я привел его в наш дом на Мальборо-стрит вскоре после того, как родители переехали сюда на зиму из Уэствуда. Дверь открыл Хью. Он улыбнулся мне и сказал: «Доброе утро, мистер Гарри», — и тут же многозначительно добавил: «Вы кажетесь усталым. Должно быть, очень много работали всю неделю».

Я и без него знал, что выгляжу усталым, потому что накануне вовсю веселился на так называемой вечеринке у Пинка Стивенса. Утром за первым завтраком я ничего не мог есть, да и за вторым завтраком не испытывал аппетита.

— Нет, я не устал.

— Перед тем как встретиться с отцом, мастер Гарри, — продолжал Хью, — я бы посоветовал вам понюхать нашатырного спирта. Вы и не представляете, как плохо выглядите. Просто ужасно.

Я привел Биля в нижнюю гостиную, где над камином висел пейзаж Иннеса, а французские кресла всегда были расставлены самым неудобным образом.

— Хью у нас всегда такой, — объяснил я Билю. — В сущности, не так уж плохо я выгляжу, а?

Мне часто хотелось, чтобы у нас не было камердинера. Слишком уж показной характер носило его присутствие в нашем доме, как, впрочем, и наша гостиная.

Мы стояли с Билем в этой гостиной, посматривая на столики и картины, когда на лестнице послышались шаги и вошла мать в пышном платье пурпурного цвета с очень высоким воротником.

— Поцелуй меня, дорогой, — сказала она. — Гарри, милый, ты выглядишь таким усталым! Мистер Кинг, иногда нам серьезно кажется, что Гарри пытается спрятать нас от своих друзей. Вы тоже пытаетесь спрятать свою маму от ваших друзей?

— Моя мать умерла.

— О! — воскликнула мать и села на скамейку перед камином, в котором горел кеннельский уголь. — Сядь рядом со мной, Гарри, и вы тоже садитесь, мистер Кинг. Как, по-вашему, Гарри много работает?

— Порядочно, — подтвердил Биль.

— Гарри, милый, — мать взяла мою руку. — Мне жаль, мистер Кинг, что вы потеряли маму. Кто может быть ближе матери! Вот мы с Гарри большие друзья.

Мне кажется, что она сказала это искренне. Во всяком случае, она всегда хотела, чтобы мы стали друзьями.

Биль осторожно уселся в одно из французских кресел.

— Ты можешь не рассказывать, чем занимался всю неделю, — продолжала мать, — я и сама знаю. Миссис Мотфорд говорила мне, что в четверг вечером ты дважды танцевал с Кэй. А теперь у меня есть сюрприз для тебя: Кэй придет к нам на завтрак.

— Придет на завтрак?! — изумился я. — Придет сюда на завтрак?

— Можно подумать, что ты недоволен, дорогой, — заметила мать. — Не понимаю, что происходит с мальчиками! Вы знаете Кэй Мотфорд, мистер Кинг?

— Нет, боюсь, что не знаю.

— Милая, добрая и рассудительная девочка. Из тех, что думают не только о себе, но и о других и не придают значения своей внешности.

— Она, должно быть, очень мила, — сказал Биль. — Какая у вас замечательная картина Иннеса, миссис Пулэм!

— О, вы разбираетесь в живописи, мистер Кинг? Мне очень нравится эта картина. Я всегда любила небо. — И они заговорили об Иннесе. Я и мысли не допускал, что Билю Кингу очень уж хочется вести разговоры об Иннесе, но после него он перешел на Сарджента[13], а затем в гостиной появился отец.

— Чего мы ждем? Где завтрак? Где Мери? — выпалил он и скрылся на минуту в холле. — Мери! — услышали мы оттуда его голос.

Я даже слегка вздрогнул, так как не ожидал, что отец будет кричать на весь дом при госте.

— Джон, — обратилась мать к отцу, — это мистер Кинг. А к завтраку мы не приступаем потому, что ждем Корнелию Мотфорд.

— Привет, Кинг! Кто, черт возьми, эта Корнелия Мотфорд?

— Приятельница Гарри, дорогой. Ты помнишь Корнелию — дочь Сесиля Мотфорда?

Отец начал громко сморкаться, что вовсе мне не понравилось.

— И совсем она не моя приятельница, — вставил я. — Просто мы немного знакомы, вот и все.

Отец многозначительно ухмыльнулся.

— Она не твоя приятельница, но ты все же пригласил ее на завтрак?

— Я даже не знал, что она придет. Корнелия Мотфорд — самый настоящий лимон, если хочешь знать.

— Так почему же нам предстоит лицезреть ее на завтраке?

— Не знаю. Спроси у мамы.

— Ну, хорошо, хорошо. Не понимаю, о чем тут разговаривать. — И отец снова высморкался. — Где Хью? Где херес?

— Джон… — начала было мать.

— Я полагаю, что Гарри и мистер Кинг уже достаточно взрослые люди и могут выпить по рюмке хереса. Все ребята в Гарварде пьют, не так ли, мистер Кинг?

Затем сверху спустилась Мери. Она заплела волосы косичками и надела белое, ниже колен платье; мне бросился в глаза нездоровый цвет ее лица.

Мери присела перед Билем в книксене, взглянула на меня с хитрым видом и усмехнулась.

— На завтраке у нас будет девушка Гарри, — объявила она.

— Мери! — укоризненно воскликнула мать. — Мери!

— Знаешь что? — вскипел я. — Если хочешь знать, то… — договорить мне не удалось, в вестибюле раздался звонок, и я почувствовал себя жертвой какого-то отвратительного заговора.

Кэй выглядела как иллюстрация из книги «Маленькая полковница, встречающая своего рыцаря». Волосы у нее были связаны на затылке тугим пучком, блузка накрахмалена, словно у сиделки. Сама она была худенькая, очень худенькая, но с полным лицом, ее карие глаза сверкали, а нос поблескивал.

— Здравствуйте, миссис Пулэм, — сказала она. — А я прогуливала своих собачек.

Вошел Хью с несколькими рюмками на серебряном подносе, и вскоре все мы перешли в столовую.

— Ну-с, — начал отец, когда мы уселись, — чего мы ждем?

— Молитву, дорогой, — ответила мать, — молитву. Ты забыл о молитве.

— Да, да! — «Благодарим тебя, боже, за все ниспосланное нам ныне… Во имя Иисуса Христа, аминь».

Я всегда чувствовал фальшь, царившую на семейных завтраках. Вот и сейчас, сидя за столом и перекидываясь заученными фразами, мы словно разыгрывали какой-то спектакль. Он продолжался и позже, когда мы перешли в библиотеку. Теперь я понимаю, что должен был чувствовать отец. Сначала он завел речь о футболе, затем о том, как изменился Гарвард с тех пор, как он учился там, потом перешел на президентов Тафта и Теодора Рузвельта. Он утверждал, что Теодор Рузвельт опасен для общества и что его нападки на людей, наделенных чувством собственного достоинства и своими трудами поднявших страну до ее нынешнего положения, подрывают доверие к ней. Биль поддакивал отцу, но не думаю, что искренне. Он обычно только смотрел и слушал.

— Здравомыслящий юноша, — одобрительно отозвался о нем отец, когда Биль ушел. — Первый благоразумный человек среди твоих приятелей, которых ты приводил к нам.

Я никак не мог понять, почему Биль здравомыслящий и благоразумный, если он за все время почти не раскрывал рта.

— Настоящий джентльмен, — добавила мать, — и самый приятный молодой человек, которого я когда-либо встречала.

Я никак не мог понять и того, почему она считает его приятным, — разве только потому, что Биль в гостиной разговаривал об Иннесе.

Я не сомневался, что мои домочадцы вели себя отвратительно, что никогда еще они не выглядели такими глупыми и скучными.

— Нет ничего хуже этих воскресных завтраков, — оправдывался я перед Билем Кингом.

— Как и в любом другом доме, — ответил Биль.

— Как и у вас?

— Везде так. Боже милосердный, до чего же все это грустно!

— Почему грустно?

— Да потому, что они так старались. Грустно потому, что нам не нравится все, что они делают. У нас одно на уме, а у них — совсем другое.

Именно тут я впервые понял, что Биль умен.

— Твоя мать считала, что ты подпрыгнешь от радости, когда узнаешь, что она пригласила на завтрак эту маленькую… как ее там, — заметил Биль.

Вот так — «как ее там…» — он и назвал Кэй.

— Грустно потому, — продолжал Кинг, — что твой отец так любит тебя и эта любовь делает его таким смешным. Грустно потому, что так уж устроен белый свет.

Я думаю, что Биль мог бы отлично зарекомендовать себя в Гарварде, если бы захотел. Правда, у него не было полезных связей, но если бы, он не так увлекался своим драматическим кружком и уделял столько же времени чему-нибудь другому, ну, например, работе в «Лампуне», если бы он хотел наладить отношения с людьми, с которыми я знакомил его и которым он обычно нравился, вполне возможно, что его бы избрали в клуб. Вся беда в том, что он не хотел беспокоиться, не хотел предпринимать никаких усилий в этом направлении. Так, когда Кэй Мотфорд пригласила его на бал в «Сомерсете» по случаю ее совершеннолетия, Биль отклонил приглашение. Отказом ответил он и на приглашение пойти к Брэдбери. В то время как все прямо-таки с ума сходили, стремясь попасть в какой-нибудь клуб, Биль попросту уклонялся от полезных встреч с полезными людьми. В общем, он никогда не стремился поступать так, как поступил бы каждый на его месте.

Биль заставил меня однажды сильно рассердиться. Это произошло на первом курсе, вскоре после того как Боджо Браун на встрече с Дартмутом вывихнул ногу. Ковыляя на костыле, Боджо добирался до футбольного поля и наблюдал за тренировкой; он понимал, что не успеет поправиться настолько, чтобы принять участие в матче с командой Иэльского университета. Все в нашем общежитии очень жалели его. Пока Сэм Грин, готовясь к экзаменам, жонглировал футбольным мячом, Боджо сидел тут же в комнате, поставив рядом костыль, и следил за каждым движением Сэма. Стоило кому-нибудь зайти в комнату, он сейчас же принимался рассказывать, как произошло с ним несчастье.

— Так вот, слушайте, ребята, — начинал он. — Я хочу, чтобы вы ясно представили себе, как это случилось. На всем свете не сыщешь человека, — повторяю, на всем свете! — который мог бы похвалиться, что это из-за него я растянул связки ноги, если только, конечно, я был бы наготове. Но этот подонок из Дартмута терпеть меня не мог и задался целью «подковать». Он так потом и заявил. Но если я наготове — никому не удастся вышибить меня из игры.

— Правильно, Боджо! — соглашались присутствующие. — Ну и парень же этот Боджо!

— Так вот, слушайте, — продолжал он. — Случилось это так… если вы мне не верите, Сэм Грин подтвердит. Ты ведь видел, Сэм?

— Видел, — подтверждал Сэм. — Мы как раз были на десятиярдовой линейке, и я все видел.

Как только Боджо и Сэм начинали свой рассказ, мы тоже переносились мысленно на эту линейку.

— Макс руководил игрой через меня, как всегда, когда он хочет, чтобы первый гол забили мы. Ну, я сбил этого слюнтяя с ног, и мы пробежали ярдов пять. Пробежали бы и все десять, если бы мяч был у тебя, Сэм.

— Ну нет, — отозвался Сэм. — Не думаю, Боджо.

— Ты бы пробежал. Ведь разрыв между игроками противника был чуть ли не в милю шириной. Но тут раздался свисток. Тайм закончился. Я стоял и отдыхал, ничего не подозревая, и в эту минуту он дернул меня за ногу, и я плюхнулся на него.

— Это как же понимать? — поинтересовался я. — Он дернул тебя за ногу?[14]

— Бог ты мой! — воскликнул Боджо. — Ты что, разучился понимать английский язык? Я стоял, ни о чем не думая, и собирался переступить через него, а он утверждает, что я наступил на него. Сэм, ты же прекрасно знаешь, что я не наступал. Я лишь хотел переступить, чтобы уйти с его пути.

— Правильно, Боджо, — подтвердил Сэм. — Он лежал врастяжку. Зачем бы тебе наступать на него?

— Так вот, ребята. Я только переступил через него, ни о чем не думая, а он схватил меня за ногу. Он заставил меня потерять равновесие, связки у меня растянулись, и я сел ему на голову. Мне показалось, что у меня начисто отвалилась нога, и все только потому, что он застал меня врасплох. И знаете, что он потом сделал?

— Что? — спросил я. — Боджо всегда хотелось, чтобы кто-нибудь спрашивал его об этом.

— Он укусил меня. Вот чему их учат в Дартмуте!

— Укусил тебя? — переспросил кто-то, как и хотелось Боджо.

— Не верите, да? Следы зубов видны до сих пор. Можете снять с меня штаны, если не верите. Ну-ка, кто-нибудь помогите мне снять штаны. — Это было интересное зрелище. Все сомнения в том, что его укусили, мигом исчезали.

— Так вот, ребята, как обстоят дела. Не знаю, что у нас теперь получится с Иэлем.

Все это происходило как раз в то время, когда нам нужно было во что бы то ни стало выиграть у Иэля, и вечером накануне игры произошло нечто необычайное. Часов в семь в общежитии послышался голос Боджо.

— Эй вы! — кричал он. — Заходите ко мне!

У меня сидел Биль Кинг, и он тоже присоединился к нам, когда мы направились в комнату Боджо. Боджо сидел в кресле, а рядом стоял Сэм Грин.

— Привет, ребятишки, — обратился к нам Боджо. — Привет, Кинг. Можешь не уходить. Сэмми Ли сейчас приведет сюда всю команду, и мне бы хотелось, чтобы меня окружали друзья.

Мы выстроились вдоль стены, не спуская взглядов с Боджо. Каждый из нас понимал, что удостоился неслыханной чести. Постоять здесь, оказаться свидетелем подобной сцены — не всякому жалуется такая привилегия.

— Это, конечно, чепуха, — продолжал Боджо, — но мне вроде бы нравится, когда вы со мной.

— Может, мне лучше уйти? — спросил Биль Кинг. — Тут соберется куча людей…

— Да нет же, черт возьми! — возразил Боджо. — Оставайся, раз уж пришел.

— Идут! — закричал Сэм.

Послышался топот ног, и минуту спустя вестибюль и комната Боджо заполнились людьми. Первый вошел помощник тренера Сэмми Ли — пожилой человек с мясистым квадратным лицом, голубыми глазами и коротко подстриженными волосами.

— Я привел мальчиков взглянуть на тебя, — заговорил Сэм Ли. — Как твои дела? — Он положил руку на плечо Боджо, повернулся к группе и продолжал: — Ну-с, молодцы, вот он, Боджо Браун, и я надеюсь, все понимают, что мы думаем о Боджо Брауне. Все мы знаем, что завтра Боджо Брауна не будет с нами, и все мы понимаем, что это значит. Но есть нечто такое, что может сделать каждый из вас. Я хочу, чтобы каждый из вас подошел к Боджо Брауну, пожал ему руку и заверил его, что хотя завтра его и не будет с нами, мы все равно спустим шкуру с иэльцев. Ну-ка, молодцы, пожмите ему руку!

Я почувствовал, что задыхаюсь и к горлу у меня подкатывается комок. Кого бы ни тронула строгая торжественность этой сцены! По мере того как члены команды гуськом проходили перед Боджо Брауном, обращаясь к нему с какими-то бессвязными словами, его лицо багровело все больше.

— Может, хочешь сказать им несколько слов? — спросил Сэм Ли.

Боджо схватил костыль и, опираясь на него, встал. Все мы не знали, куда деться от смущения, заметив, что в глазах Боджо блестели слезы.

— Одно я могу сказать, — заявил он, — всыпьте им по первое число! Долой Иэль! — Голос у него сорвался на рыдание, он сел и закрыл лицо руками.

— Ребята, — заявил Сэм Ли, — я не стану говорить, что мы сейчас испытываем. Что тут скажешь? Трижды «ура» Брауну!

Я не знаю, можно ли наблюдать сейчас такие сцены, но знаю, что тогда я плакал и не стыдился своих слез, как не стыдился своих слез и Боджо. На цыпочках, тихо и благоговейно, мы вышли, и минуту спустя я оказался в своей комнате вместе с Джо Бингэмом и Билем Кингом.

— Боже мой! — воскликнул Джо. — Вот уж чего я никогда не забуду!

Биль Кинг закурил сигарету.

— Я тоже не забуду, — ответил он. — Меня прямо-таки тошнит.

— Что ты имеешь в виду, Биль? — осведомился я.

— Меня тошнит от этой сцены.

Я взглянул на Джо Бингэма и прочитал на его лице глубочайшее возмущение. Биль Кинг спокойно дымил сигаретой.

— Подожди минуту, прежде чем возражать, — сказал он. — Подожди и подумай: о чем тут плакать? Боджо Браун не отправляется на тот свет, правда? Так о чем же плакать? Предположим, мы не побьем Иэль. Ну и что? Речь-то идет всего лишь о футбольной игре.

Джо Бингэм первым обрел дар речи.

— Никогда не думал, — проворчал он, — что ты такой сукин сын. Если тебе не по вкусу мои слова, давай выйдем и закончим наш разговор на улице.

Биль Кинг стряхнул пепел с сигареты.

— Да он шутит, Джо, — вмешался я. — Биль, тебе просто захотелось подразнить нас?

— Ты прекрасно понимаешь, что я прав, — ответил Биль. — И вообще, какое значение имеет, выиграем мы или проиграем?

— Огромное, особенно если ты начнешь высказывать свое мнение на каждом перекрестке. Люди возненавидят тебя, ты наживешь кучу неприятностей, выставишь себя на посмешище.

— Но ты же понимаешь, что я прав, — повторил Биль. — Больше того, вы оба понимаете, что я прав.

— Да-а, — протянул я. — Дух у тебя совсем не тот, что нужно.

— К черту дух! — воскликнул Биль. — Спокойной ночи, ребята.

Я и Джо Бингэм, кажется, вздохнули с облегчением, когда Биль Кинг ушел и мы остались одни.

— Гарри, — обратился ко мне Джо.

— Ну?

— Почему ты молчишь?

— Я думаю.

— А ты знаешь, о чем я думаю? По-моему, он нытик.

— Все возможно.

— Боже мой, — продолжал Джо Бингэм. — Я бы хотел, чтобы он в свое время учился вместе с нами в школе, Вот если бы его слышал Шкипер! Мы бы избили его до потери сознания и хорошенько прополоскали под помпой.

— Да, — согласился я. — Наверное, так бы мы и сделали.

— Мне кажется, — добавил Джо, — что тут полным-полно таких радикалов-мерзавцев, которым университет не дает ровным счетом ничего и которые просто не понимают, что такое университетские традиции. Знаешь, Гарри, мне даже несколько жаль его. Он мог бы стать неплохим парнем, если бы в какой-нибудь порядочной школе из него выбили всю эту дурь.

10. Юноши и девушки

По приглашению Биля я ездил к нему в Нью-Джерси на рождественские каникулы, но ничего особенного из этой поездки не запомнил, если не считать того, что жил он очень скромно вместе с отцом и теткой, старой девой. Отец Биля — архитектор, худощавый, седой, страдающий ревматизмом человек — всегда разговаривал каким-то раздраженным тоном. Убогий, серый домик, крытый бурым гонтом, находился в пригороде; к домику примыкал небольшой участок. Семью обслуживала одна служанка. В то время я не обратил на это внимания, но теперь думаю, что большую часть работы по дому выполняла Элли, тетка Биля, если только она не читала, не играла в бридж или не занималась штопкой. По вечерам мы обычно усаживались за бридж; между тетей Элли и отцом Биля то и дело возникали ссоры из-за карт; ссоры возобновлялись по утрам, за завтраком, и велись до тех пор, пока мистер Кинг не уходил к поезду 8.15. Биль однажды сказал тете Элли, что она выглядит настоящей дамой пик и что у нее точно такое же выражение лица, особенно когда она одета в черное; тетя Элли никогда не забывала, кто какой картой пошел. Дома мы редко играли в карты вообще и еще реже в бридж, так как мать считала его пустой тратой времени и утверждала, что куда приятнее вести интересный разговор.

В первый вечер я подумал, что возненавижу свое пребывание в доме Биля, но вскоре должен был признать, что мне у них очень нравится. Мне нравилось все, что говорили мисс Кинг и мистер Кинг, мне нравилось, что они относились к нам, как к взрослым. Отец Биля, если не играл в бридж, проводил время за чтением; за столом он говорил быстро, потому что, по его словам, предпочитал слушать самого себя, а не нас. Во время обеда, за супом, он вдруг начинал доказывать, что арабы интересные люди, и рассуждал об Аравии вплоть до сладкого.

— Биль ничего не знает, — обычно говорил мистер Кинг. — Он никогда не возьмет книгу в руки.

— У старика опять ноет нога, — объяснял Биль.

Особенно хорошо запомнились мне следующие слова мистера Кинга.

— Биль по-настоящему умен, — сказал он. — Это у него от меня. Я, пожалуй, самый умный из всех, кого знаю. Я могу без всяких усилий, как и Биль, заучить все, что надо. Я настолько умен, что понимаю, какие идиоты все мои коллеги. Вот потому-то я и оказался у разбитого корыта. Я всегда был слишком умен и слишком высокомерен. Вот подождите, если вы не поссоритесь с Билем, то увидите, куда заведет его ум.

Мы с Билем провели несколько вечеров в Нью-Йорке. В те дни в городе царила атмосфера более американская, если можно так сказать, чем сейчас. Это был город, не встревоженный войной и подоходным налогом, город, обходившийся без светофоров. На Пятой авеню стояли большие частные дома; район Мюррей-хилл все еще был занят жилыми зданиями; на каждом шагу встречались места, где вы могли пообедать, и бары, куда пускали только мужчин. На сцене шли «Маргаритка в моем сердце» и «Светлячок». Вспоминая о том времени, я начинаю размышлять о музыке и ловлю себя на мысли, что до сих пор помню популярные тогда мелодии — «Ты большая красивая кукла», «Рэгтайм — джаз Александра», «Навязчивая мелодия», «Изображая светского медведя». В последней песенке говорилось о том, как она прижмется к своему Вандербильту, а он завернет ее в чудесное бриллиантовое одеяло, о Хетти Грин и Рокфеллере, а также о том, как мистер Гульд кричал: «Пусть он истратит еще доллар». В те годы, когда мы распевали эти песенки, на Пятой авеню все еще можно было видеть лошадей, мир казался неизменным, и все безмятежно верили, что у мистера Гульда всегда будет водиться лишний доллар.

Но уже тогда происходили события, которые не привлекали еще нашего внимания — в районах Среднего Запада распространялась засуха, был принят закон о подоходном налоге, циркулировали слухи о неприятностях с рабочими и о войне, а в Веракрусе высадились солдаты морской пехоты. Однако когда вы молоды, все это мало трогает вас. Тогда все было просто, и мне часто хочется снова жить в те годы, потому что к такой жизни меня и готовили.

В то лето, когда началась мировая война, Биль целую неделю провел с нами в Норт-Харборе. Но больше, чем война, меня беспокоила болезнь матери. По словам врача, причиной всему было ее больное сердце. Ей строго-настрого запретили нервничать, а спускаться и подниматься по лестнице разрешалось только раз в день. Еще никогда я не проводил столько времени с матерью — она то и дело справлялась обо мне. Во второй половине дня я обычно часа два сидел в ее комнате, читая ей Джейн Остин или Троллопа. Иногда, подняв голову от книги, я обнаруживал, что она смотрит на меня каким-то странным взглядом, словно на незнакомого человека.

— О чем ты думаешь, мама? — однажды спросил я.

— О тебе. И о том, как тебя отобрали у меня. Я думала о том дне, когда ты поехал в школу. Вот тогда-то тебя и отобрали. Ты помнишь, как славно мы проводили время?

Я помнил и сказал ей об этом.

— Ты не забудешь то время?

— Нет, не забуду.

— Расскажи мне о своих друзьях. Ведь у тебя так много друзей.

Я рассказал ей о Джо Бингэме, о Боджо Брауне и об остальных, но не стал вдаваться в некоторые подробности, и она, вероятно, поняла меня.

— Гарри, ты когда-нибудь встречаешься с Кэй Мотфорд?

— Мама, пожалуйста, не беспокойся о Кэй Мотфорд.

— Да я не беспокоюсь, но не кажется ли тебе, что было бы лучше, если бы ты почаще встречался с такой порядочной девушкой, как Кэй, и пореже с девушками, вроде Луизы Митчел?

— От кого ты слышала о Луизе Митчел?

— Ну, дорогой, матери всегда находят способ разузнать кое-что.

— Послушай, мама. Я не вижу ничего плохого в том, что встречаюсь с Луизой Митчел и просто… любезен с ней.

— Милый, да ты меня не понял. Я хочу только сказать, что Луиза, как всем известно, способна на всякие глупости с мальчиками.

— Послушай, мама. Неужели только потому, что девушка немного отличается от… А что ты слышала о Луизе? Мери что-нибудь рассказывала тебе о ней?

— Значит, это правда! Ты интересуешься Луизой.

— Но я же обязан, хотя бы из вежливости, поддерживать с ней какие-то отношения, не так ли? Она не интересует меня, но разговаривать-то с ней я обязан?

— А вот Кэй Мотфорд никогда не гоняется за мальчиками. Такая милая, славная девушка!

Меня подмывало расспросить у нее, что там болтала Мери, но в конце концов я решил, что лучше помолчать. Об одном только я подумал: как было бы хорошо, если бы Мери, хотя бы по возрасту, не пускали в «Кантри клаб».

Мать вечно упоминала слово «когда-нибудь»: «когда-нибудь» я женюсь на порядочной девушке, «когда-нибудь» они с отцом построят для нас дом здесь же, в Уэствуде, «когда-нибудь» я стану компаньоном фирмы «Смит и Уилдинг», начав свою карьеру с отдела ценных бумаг. Если я захочу, то сначала могу съездить за границу, но в первую очередь надо обосноваться. Дело считалось настолько решенным, что разговоры на эту тему признавались излишними, но я-то понимал, что все они имеют в виду то время, когда я женюсь на «порядочной девушке».

Однажды в воскресенье вечером отец неожиданно заговорил о пользе ранних браков.

— Возьми меня. Я женился на твоей матери совсем молодым и никогда не сожалел об этом. Самое главное — подобрать себе подходящую пару.

— Но я пока не думаю о женитьбе.

— Правильно. Но в один прекрасный день тебе вдруг покажется, что холостяцкая жизнь тебя чем-то не устраивает. Помню, как я впервые подумал о женитьбе.

Отец обрезал кончик сигары и закурил.

— Что творится с моими сигарами? Еще на прошлой неделе коробка была почти полной. Гарри, ты не курил?

— Нет.

— Кто-то лазил в коробку. Наверное, Хью. Так о чем я говорил?

— Как у тебя появилась мысль о женитьбе.

— Ах да. Я охотился на уток и сидел в шалаше на болоте. Просто сидел, смотрел на воду и вдруг подумал, что я одинок и что мне пора бы уже что-то и для кого-то делать. Потом я вспомнил о твоей матери. Такая же мысль когда-нибудь появится и у тебя. Она возникнет совершенно внезапно.

— Пока еще она у меня не возникла.

— Возникнет. Хорошо, если ты заранее подготовишь себя к этому, Гарри, хорошо, если подумаешь о подходящей девушке. Мне, например, всегда нравилась семья Мотфордов.

— Знаешь, отец, честное слово, меня не интересует Кэй Мотфорд. Я не хочу жениться на ней.

— Ну, на ком-нибудь вроде нее, вот и все.

— В таком случае, не стоит и навязывать ее мне.

Я был прав, употребляя слово «навязывать». Дошло до того, что меня передергивало от отвращения при виде любой «милой и рассудительной» девушки. Я весь настораживался, если Кэй приглашала меня к себе, а когда мне приходилось сидеть рядом с ней за обедом перед танцами, я не сомневался, что все это подстроено. Позже Кэй говорила мне, что и она испытывала примерно то же самое.

Молодежь в Норт-Харборе проводила время одной большой компанией. Раза два в неделю по утрам мы встречались на пляже и начинали состязаться, кто быстрее примчится к берегу на гребне восемнадцатифутовой волны, или отправлялись в клуб и играли в теннис, по вечерам ходили в кино или устраивали танцы.

С лица Кэй круглый год не сходил загар, нос у нее постоянно шелушился, она почти не носила другой обуви, кроме спортивных туфель. Луиза Митчел была совсем иной. В играх у нее вечно все не ладилось, зато она щеголяла в туфельках на высоких каблуках и не любила ходить пешком. Ей нравилось уединяться с кем-нибудь, и всем нравилось уединяться с Луизой, так что во время танцев в «Кантри клаб» она большую часть вечера отсутствовала. Но даже если ее и не было, вы все равно чувствовали, что она где-то здесь, поблизости, и все время силились угадать, с кем она. А когда Луиза возвращалась, на сердце у вас становилось легче.

— Скажите, где вы были? — обычно спрашивала она, когда во время танца вы отбивали ее у партнера и начинали танцевать с ней. — Я чем-нибудь обидела вас? Вы на меня не сердитесь? Почему вы бросили меня и оставили с этим противным Альбертом Оливером?

Могло произойти что угодно, но когда Луиза возвращалась, не оставалось никаких сомнений в том, что все это время она ждала только вас одного.

— Почему вы не обращали на меня внимания? — продолжала она. — Я сидела вон там, в углу, и подавала вам знаки. Мне пришлось прятаться от Джо Бингэма.

Как-то, взяв с собой Биля на танцы в загородный клуб, я предостерег его от девушек, которые могли к нему прицепиться.

— Вот Элис Оливер, — наставлял я Биля. — Держись с ней начеку, но особенно опасайся Кэй Мотфорд. Милая, благоразумная девица!..

— Учту. Это не она ли приходила на завтрак, когда мы были на первом курсе, — вот та, в голубом платье?

— А вон Луиза Митчел, в зеленом, — продолжал я. — Ее можешь не опасаться.

Потом, когда мы стояли у выхода на террасу, я рассказал Билю о девицах Бингэм, об Элинор Фрэйр и о всех остальных. Оркестр играл «Ты большая красивая кукла», с моря доносился мягкий влажный ветерок.

— Народу хоть отбавляй, — заметил Биль.

— Это верно. Помни — самое главное, чтобы к тебе не пристала Кэй. Она сейчас танцует с той птицей, что остановился у Фрэйров. Не отходят друг от друга уже с полчаса.

— Ладно. Не беспокойся. Со мной будет все в порядке.

О Биле я и не беспокоился, он везде чувствовал себя «в порядке». В эту минуту меня заметила Луиза Митчел и помахала рукой. У нее были желтые волосы и желтовато-зеленое платье цвета морской воды близ берега. Она танцевала с самым пожилым из присутствующих — этот человек, должно быть, приехал сюда на уикэнд. Я поспешно подошел к девушке и довольно бесцеремонно оттер от нее партнера.

— Где вы были, Гарри? — спросила Луиза. — Я все время везде, везде вас искала!

— Я только что пришел. Давайте выйдем и посидим где-нибудь. Вы устали?

— Пожалуй, мне лучше еще потанцевать. Не понимаю, почему все тут же начинают болтать, как только выйдешь отдохнуть на несколько минут! Вы не возражаете, Гарри, да? Вы же знаете, что я предпочитаю говорить с вами, только с вами и ни с кем больше. О боже, вон идет Альберт Оливер!

— Скажите ему, что вы устали.

Луиза сжала мою руку.

— Не могу. Как ужасно, когда ты лишен возможности поступать так, как тебе хочется. Вам тоже это кажется ужасным, да? Вы же знаете, что во всем мире нет человека, которого я ненавидела бы больше, чем Альберта Оливера. Вы вернетесь, правда, Гарри?

Беда заключалась в том, что к ней всегда все возвращались.

— Извини, пожалуйста, Гарри, — заговорил Альберт. — Я должен кое-что сообщить Луизе. Луиза, мне удалось узнать, что сказала о вас миссис Фрэйр. Умора! Вы лопнете со смеху!

Я видел, как Луиза кружилась в объятиях Альберта, пока он передавал ей слова миссис Фрэйр, но не видел, чтобы она лопнула со смеху.

О Норт-Харборе обычно говорили, что его обитатели составляют одну большую семью и все, независимо от возраста, делают сообща. В зале можно было видеть пары, которые не хотели понять, что они явно перезрели для танцевальных вечеров, и неуклюже топтались, пытаясь изобразить нечто вроде уанстепа. В клуб приходило немало и женатых людей, ничего общего с нами не имевших, и зеленых юнцов, и влюбчивых, вечно путавшихся под ногами девчонок в возрасте Мери. Эти разношерстные группы были настолько далеки во всем друг от друга, так поглощены обсуждением, проблем, представлявших интерес только для них самих, что смело могли бы разойтись по отдельным комнатам.

Я уже говорил, что видел Луизу Митчел, видел, как она слушает ядовитую болтовню Альберта Оливера. Прежде чем самому разбить эту пару, я должен был подождать, пока это не сделает кто-нибудь другой. Я видел Мери, она танцевала с одним из юных Фрэйров (пляж в Норт-Харборе, теннисные корты и площадка для гольфа вечно кишели юными отпрысками этой семьи), видел светловолосую голову Биля Кинга — он танцевал тоже с одной из Фрэйр. Боджо Браун как-то сказал, что Биль танцует так, словно у него карманы набиты гвоздями, но я уверен, что он просто завидовал моему другу, потому что в действительности Биль ловко, хотя и не теряя надменного вида, скользил между другими парами. Биля я видел только одно мгновение, а затем заметил, как кто-то подошел к Луизе, намереваясь отнять ее у Альберта. Это означало, что через минуту-другую и я смогу проделать то же самое, но тут я услышал, что кто-то обращается ко мне. Это оказался старший брат Кэй — Гай Мотфорд. Он был старше и выше меня и не учился в университете, а работал в Бостоне, в фирме «Лиидс и Стрэтон».

— Алло, — сказал он. — Я искал вас. Кто-то же должен потанцевать с Кэй!

— Очень сожалею, Гай, но сейчас я очень занят.

Гай дружески обнял меня за плечи, словно был моим ровесником.

— Она уже полчаса танцует вон с тем иэльцем. Потанцуйте с ней хоть пять минут, а потом я достану кого-нибудь другого. Честное слово, обещаю вам.

— Да я бы с удовольствием, Гай, но только после следующего танца.

— Послушайте, Гарри! Сделайте это для меня. Я буду наблюдать за вами и не подведу вас.

Я понимал, что не смогу отказаться, тем более что голубое платье Кэй было уже совсем недалеко от меня.

— Ну же, Гарри, — продолжал Гай. — Прошу вас!

Все равно я должен был когда-нибудь хоть раз протанцевать с Кэй. Музыка смолкла, и Кэй с ее партнером остановились поблизости от меня. Партнер ее выглядел разгоряченным и усталым, что не мешало ему отчаянно аплодировать.

— Здравствуйте, Гарри, — обратилась ко мне Кэй. — Познакомьтесь с мистером… с мистером… Странно, но я забыла вашу фамилию! Я вечно забываю фамилии.

— Зигфрид, — подсказал партнер.

— Ах да! Не понимаю, как я могла забыть! — Оркестр снова заиграл. Я стоял перед Кэй. Мистер Зигфрид скрылся.

— Что такое? — спросила Кэй. — Что с ним?

— Не знаю. Он ушел.

— Но куда? — продолжала допытываться Кэй и закусила нижнюю губу.

— Не важно. Давайте танцевать.

— Вы вовсе не обязаны танцевать со мной. Я могу выйти и привести в порядок свою прическу.

— Ваши волосы и так в порядке.

— Я видела, как вы разговаривали с Гаем. Это он просил вас потанцевать со мной?

Я промолчал.

— Просил, да?

— Нет, — ответил я. — Не просил.

Кэй внимательно посмотрела на меня, глаза ее заблестели, и в них появилось какое-то жесткое выражение.

— Вы противный лгун, — сказала она, я же подумал, что моя ложь не так уж противна ей. — Лгун и к тому же отвратительный танцор, — добавила она, — вечно танцуете не в такт с музыкой.

— Я бы танцевал лучше, если бы вы не пытались все время вести меня.

— А я предпочитаю танцевать, соблюдая такт. Если вам не нравится, можете не танцевать со мной. Я могу пойти наверх и причесаться.

Музыка опять оборвалась, и оркестр молчал, хотя все нетерпеливо хлопали в ладоши. Я увидел, как Луиза Митчел снова куда-то уходит, и с ней снова был Альберт Оливер.

— Пойдите догоните Луизу Митчел, если вам хочется, — заявила Кэй. — Я не обижусь, если вы оставите меня.

— Что вы, Кэй! Мне хорошо и с вами.

— Как бы я хотела, чтобы вы не были таким приторно вежливым! Почему у вас всегда на уме одно, а на языке другое?

— А я видел вас вчера, когда вы гуляли со своими собаками.

— Да? Я тоже вас видела. Но нам не стоит разговаривать, если вы не хотите. Давайте разыщем Гая.

— Он, наверное, в баре. Лучше потанцуем.

Оркестр снова заиграл, и Кэй пожала плечами.

— Что ж, если вы настаиваете… — сказала она. — Этот ваш друг, Биль Кинг, остановился у вас? Ужасно интересный юноша!

— Еще бы.

— Гарри, способны вы все-таки чувствовать такт?

— Извините, Кэй.

— А что-нибудь другое вы можете сказать?

— А что бы вы хотели услышать?

— Что-нибудь. Все, что угодно. Вы читаете газеты? Вам известно, что Франция объявила войну Германии?

— Известно. Я думаю, что французы вздуют немцев.

Оркестр играл «Ожидая Роберта Э. Ли». Через плечо Кэй я обвел взглядом зал. Луиза Митчел все еще не вернулась.

— Гарри, вы слышите, что я говорю?

— Нет, Кэй. Извините, пожалуйста.

— Пойдемте отсюда, — предложила Кэй и направилась к двери. Я пошел за ней.

— Вы можете остаться здесь! — воскликнула Кэй.

Но я не мог покинуть девушку, пока кто-нибудь не пригласит ее на танец. Кэй спустилась со ступеней, пересекла поляну и направилась к первой метке на площадке для игры в гольф, находившейся на морском берегу. Я шел за ней.

— Сегодня довольно облачно.

Кэй промолчала.

Я вынул из кармана коробку сигарет и закурил. Курение все еще было для меня новым делом.

— Англии придется драться, если немцы вступят в Бельгию.

Кэй не ответила и на этот раз. Она неподвижно стояла и смотрела на море.

— У вас есть носовой платок? — внезапно спросила она.

— Конечно.

— Дайте его мне и уходите.

Я протянул ей платок, Кэй вырвала его у меня из руки и высморкалась. Было так темно, что я не мог разглядеть ее лицо.

— Что такое, Кэй? Ведь я же не сказал ничего грубого, правда?

— Нет, не сказали. Но, пожалуйста, уходите.

— Я не могу оставить вас одну. Если я что-нибудь сказал, Кэй…

— Молчите! Ничего со мной не случилось. Мы сейчас вернемся в зал, и я уйду домой. Пешком.

— В таком случае, и я с вами. Я не могу отпустить вас домой одну.

Мы быстро вернулись в круг света, падавшего с террасы клуба, и, поднимаясь на крыльцо, лицом к лицу встретились с Билем Кингом.

— Я искал вас, — обратился он к Кэй. — Мне хочется потанцевать с кем-нибудь, кто действительно умеет танцевать.

— Пожалуйста, — ответила Кэй и повернулась ко мне. — Вот ваш платок, Гарри.

Позже я часто думал об этой сцене. Биль мог бы пригласить и другую девушку, но он пригласил Кэй, в то время как я стоял на крыльце и недоуменно размышлял, почему он это сделал. Я стоял и смотрел им вслед: Биль обнимал Кэй, и она улыбалась. Потом я направился к бару, находившемуся около раздевалки, в большом зале с тяжелой мебелью в стиле старинной обстановки испанских католических миссий в Калифорнии, остановился на пороге и оглядел комнату. За столом сидело несколько человек в возрасте моего отца.

— Война окончится через три месяца, — донеслось до меня. — Немцы не смогут поколотить французскую армию. Если вы утверждаете, что смогут — значит, вы не знаете французов.

Я стоял и прислушивался к гулу голосов и к музыке, долетавшей в открытую дверь. Невозможно было сказать этим людям, что один мир умер и что перевернута еще одна страница. Я думал о надвигающемся шторме, сквозь который предстояло пройти и Кэй, и Билю, и мне, и всем остальным из нас. Нам предстояло пройти сквозь этот шторм, как поезд проносится сквозь темный тоннель, чтобы вынырнуть на свет в другом конце его и оказаться в совсем ином мире.

11. Фрэнк Уилдинг знает все

В то лето, когда я окончил университет и начал работать в фирме «Смит и Уилдинг», мы с отцом, проводив мать и Мери в Норт-Харбор, остались в Уэствуде вдвоем. Вечерами после ужина отец часто заводил разговор о старом мистере Уилдинге — главе фирмы. В глазах отца он был героем и непогрешимым пророком.

— Фрэнк Уилдинг всегда и во всем прав, — говорил отец. — Я лично не верю, но он утверждает, что весной будущего года мы начнем воевать.

Я так и не узнал, откуда мистер Уилдинг получал свою информацию. У него была какая-то особая система, с помощью которой он приходил к своим выводам, какой-то свой, почти безошибочный метод отбора фактов и их обобщения. Часто мне казалось, что дело тут не столько в логике, сколько в интуиции. Будь я писателем, я бы обязательно постарался нарисовать его портрет, ибо в своем роде он был личностью исключительной, идеалом преуспевающего человека, ныне уже исчезнувшим. В то же время я с интересом спрашиваю себя, не преуспевал ли бы мистер Уилдинг даже и сейчас, если бы был жив и сохранил кое-какую энергию. Во всяком случае, он оказался прав в том смысле, что в конечном счете мы действительно вступили в войну.

Появляясь зимой в конторе неизменно в половине девятого утра, мистер Уилдинг аккуратно вешал в углу свое черное пальто и котелок и так же аккуратно ставил под ними галоши. Летом на вешалке появлялась его мягкая желтая соломенная шляпа с обтрепавшейся лентой, похожая на современные шляпы из итальянской соломки. Сразу же после его прихода к нему заходила мисс Джослин в старомодном платье с широкими рукавами; она вручала мистеру Уилдингу пачку писем и обычно оставалась у него с полчаса. Затем он вызывал заведующего отделом ценных бумаг, мистера Уитзерса. Покончив с неотложными делами, мистер Уилдинг откидывался на спинку своего вращающегося кресла и принимался наблюдать, как клиенты перед открытием биржи гуськом входят в зал биржевых операций; ровно в половине одиннадцатого старший клерк мистер Рили вручал патрону написанную четким каллиграфическим почерком сводку с курсом ценных бумаг к моменту открытия биржи. Точно в половине первого мистер Уилдинг отправлялся в свой клуб завтракать, а точно в два часа снова появлялся за письменным столом и углублялся в бюллетень, составленный пресс-бюро, причем дверь его кабинета все время оставалась полуоткрытой. Он почти не принимал посетителей и почти не разговаривал с другими участниками фирмы, а ровно в пять часов его отвозили домой, в Бруклин, где, как говорили, он ложился спать в девять часов вечера. Мистер Уилдинг редко вмешивался в дела конторы, но от него ничто не могло ускользнуть. Он никогда не повышал голоса, но почему-то скорее, чем любой служащий фирмы, казался на своем месте и проявлял большую осведомленность, чем все остальные.

В течение первых двух недель одна из моих обязанностей в конторе состояла в том, чтобы ровно в одиннадцать часов приносить мистеру Уилдингу пинту молока и две галеты. Мистер Уилдинг опускал газету на колени, тихим голосом справлялся о состоянии дел на бирже, потом говорил: «Спасибо, Гарри», — и снова брался за газету. Хотя ни о чем другом мы обычно не разговаривали, после двух недель у меня сложилось впечатление, что мистер Уилдинг сумел хорошо узнать меня.

«Мистер Уилдинг хочет…», «Мистер Уилдинг полагает…» — часто слышалось в конторе, но я так и не мог понять, как и кто мог знать, чего хотел или что полагал мистер Уилдинг.

В то время когда я начал работать в фирме, новичкам обычно платили триста долларов в год. Хотя, казалось, сам воздух в конторе был пропитан деньгами (как раз в те дни стали резко повышаться цены на акции фирм, выполнявших военные заказы), мы, новички, работали не за страх, а за совесть, не думая о деньгах. В конторе нас, начинавших в тот год свою карьеру, было шестеро — все выпускники Гарварда и все с хорошими связями. Утром каждый из нас получал список лиц, как правило, очень несговорчивых, уже не раз отвергавших настойчивые предложения других служащих фирмы, и отправлялся соблазнять их ценными бумагами, которыми в тот момент занималась наша фирма. Вместе со списком мы получали и подробное описание самих бумаг, причем предполагалось, что мы должны назубок знать все достоинства нашего товара. Целый день мы ходили из конторы в контору в деловом районе города, но я бы не сказал, что это занятие можно было назвать работой.

Если мне и удалось в то лето продать кое-какие ценные бумаги новому клиенту, то это событие не запечатлелось у меня в памяти. Зато я сделал настоящее открытие, когда убедился, как много, оказывается, у меня связей по линии семьи и как обширен круг знакомств отца.

— Здравствуйте, — говорили мне. — Значит, вы сын Джона Пулэма?

Я бы чувствовал себя гораздо лучше, если бы сумел убедить какого-нибудь нового клиента купить хоть одну ценную бумагу. Как-то я заговорил об этом с мистером Уитзерсом, но он ответил, что со временем все придет. Лет десять назад мистер Уитзерс играл защитником в команде Гарвардского университета и все еще сохранял прежний боевой дух. Когда он инструктировал в своем кабинете коммивояжеров по продаже ценных бумаг, голос у него становился, как у сирены; мистера Уилдинга он называл в таких случаях «дядей Фрэнком».

— Так вот, — говорил он, — эти четырехсполовинные процентные облигации продать будет трудновато, однако дядя Фрэнк хочет продать их, и как можно быстрее. Так что — подтянитесь, и марш по клиентам!

Он говорил и многое другое, в его словах было много здравого смысла, но я не успевал улавливать всего, подолгу обдумывая каждую его фразу. Опытные коммивояжеры направляли свои стопы в банки и страховые компании, о которых было известно, что они не прочь кое-что приобрести. Неофитов же безжалостно гоняли куда придется — как говорилось, ради их же собственной пользы. Было во всем этом что-то от спартанской системы воспитания.

— Вы никогда не сможете продать ценные бумаги людям, которых не знаете, — поучал мистер Уитзерс. — Поэтому заглядывайте к своим будущим клиентам, завязывайте как можно больше знакомств. Ведь вы не жалуетесь, Пулэм, а?

— Что вы, сэр! Конечно нет, сэр!

— Коммивояжер по продаже ценных бумаг никогда не жалуется, — продолжал мистер. Уитзерс. — Я и мысли не допускаю, что вы можете струсить, Пулэм. Коммивояжер по продаже ценных бумаг должен обладать железными нервами и сноровкой.

Вспоминая о конторе «Смит и Уилдинг», я отчетливо представляю себе и кожаную обивку мебели, и сигарный дым, и стук тиккеров, и мальчика на высоком стуле, выкрикивающего курс другим мальчишкам, которые стоят у черной доски. Я никогда не забуду хлопотливой деловитости клерков в нарукавниках, сидевших в кассовом зале перед своими бухгалтерскими книгами. Они принадлежали к другому, почти не известному мне обществу, однако мистер Уилдинг знал каждого из них. В те дни считалось честью работать для «Смита и Уилдинга». Те, кто служил здесь, гордились своей принадлежностью к фирме, а те, кто не служил, относились к ним с уважением и завистью. Это была солидная банковская фирма, где я встретил самое внимательное отношение. Уже будучи в армии, я часто вспоминал об этом.

В то лето, когда мы окончили университет, Биль Кинг устроился репортером в газету «Нью-Йорк уорлд». Мы время от времени переписывались, а затем он приехал провести у нас свой недельный отпуск. Ему захотелось осмотреть контору, и как-то после завтрака я на несколько минут привел его к себе. Биль знал всякие закулисные подробности, был в курсе военных событий, для него не являлось секретом, какие затруднения испытывает правительство.

Оказавшись в конторе, Биль заложил руки в карманы и обвел взглядом конференц-зал.

— Ну прямо как клуб «Лиги союза», — объявил он. — Самое подходящее место для игры в тотализатор. Если хочешь заработать немного, покупай сталь. Цены на сталь растут.

— Если я начну покупать акции, меня выгонят отсюда.

Биль присвистнул.

— Ну еще бы! Благонравные мальчики только продают акции, но не покупают.

Дверь в кабинет мистера Уилдинга была открыта. Мистер Уилдинг, которому в это время чистильщик наводил блеск на ботинки, сидел со сложенными на животе руками, поставив ногу на ящик чистильщика.

— Ого! Кто это? — спросил Биль. — Настоящий Ральф Уолдо Эмерсон[15].

— Тсс! Не так громко, Биль. Это старший компаньон мистер Уилдинг.

Мистер Уилдинг снял руки с живота.

— Гарри! — позвал он. — Зайди-ка сюда.

Вы невольно подпрыгивали, заслышав его зов. Я поспешно прошел через дверцу в перегородке, отделявшей зал биржевых операций от кабинетов владельцев фирмы, и остановился у стола патрона.

— По-моему, не мешало бы тебе еще раз пройтись по этому ботинку, Тони, — заметил мистер Уилдинг. — Побольше блеска. Гарри, кто этот молодой человек с тобой?

— Мой однокурсник, сэр. Его зовут Уильям Кинг.

— Кинг… Кинг… Он, кажется, не работает у нас?

— Нет, сэр…

— Что же он делает?

Я ответил, что Биль работает в газете «Нью-Йорк уорлд».

— Приведи его сюда. Я хочу видеть его. — Мистер Уилдинг снова сложил руки на животе и взглянул на вошедшего Биля. — Значит, вы, молодой человек, работаете в газете? Я слышал, как вы сравнили меня с Ральфом Уолдо Эмерсоном. Лестное сравнение, но я не священник.

— Конечно, сэр. Я и не говорил этого.

— Вы не хотели бы поработать у нас?

— Благодарю вас, сэр, нет.

— Если у вас когда-нибудь появится такое желание, дайте мне знать… Тони, теперь этот ботинок хорош, можешь заняться другим… Гарри, принеси мне последние сведения о ценах на сталь.

Ни в то время, ни потом я так и не понял, что особенного увидел мистер Уилдинг в Биле Кинге, а сам Уилдинг не стал вдаваться в объяснения.

— Что это со старцем? — осведомился у меня Биль, когда мы вышли из кабинета. — Уж не воображает ли он себя одним из персонажей романов Горацио Элджера[16], тем самым богатым стариком, что предоставляет бедному мальчику возможность проявить себя в полном блеске? Он отлично знает, что я не стану работать в вашей собачьей конуре. Да и тебе, Гарри, нужно убираться отсюда как можно скорее.

— Это почему же?

— Да потому, что таким, как он, ты не станешь и за миллион лет. Ты когда-нибудь смотрел ему в глаза? Вот я бы мог стать таким, но мне не хочется.

— Мальчик! — услышали мы окрик мистера Уилдинга.

Рассыльный, сидевший около перегородки, подскочил как ужаленный и помчался в кабинет. Минуту спустя он уже летел обратно через конференц-зал с листком белой бумаги, который и передал клерку мистеру Джоунсу, обслуживавшему клиентуру. Засунув руки в карманы, Биль молча созерцал эту картину.

— Гарри, — спросил он немного погодя. — Как, по-твоему, он слышал, когда я сказал что-то о стали?

12. Великое испытание — война

Элин, единственная горничная, которая еще как-то умудряется уживаться с Кэй, постоянно бьет посуду. Почти ежедневно в буфетной что-нибудь с грохотом летит на пол, причем за этим неизменно следует одно и то же объяснение:

— Эта вещь сама развалилась у меня в руках!

Еще вчера Элин разбила в столовой одну из наших китайских фарфоровых тарелок. В тарелке, по ее словам, несомненно, была трещина, иначе почему же кусочек остался у нее в руках. Я вздрогнул, когда тарелка со звоном упала на пол, и, увидев у двери буфетной осколки, почему-то подумал о том, что вот и война превращает все в груду осколков. Я имел в виду не свою контузию и не что-нибудь подобное, а то, как долго после войны я подбирал осколки, как старался восстановить прежние отношения с людьми, как собирал клочья мыслей, а когда пытался объединить их в одно целое, то оказывалось, что их невозможно подогнать друг к другу.

Если вы учились в такой школе, как школа св. Суизина, военная дисциплина не могла быть вам в тягость. Вспоминая сейчас, двадцать лет спустя, о прошлом, я не могу сказать, что оказался плохим солдатом. Но вместе с тем в других отношениях я совсем не был приспособлен к войне. Пока я не попал во Францию и не убедился, что неизбежно буду убит или ранен, мне и в голову не приходило, как мало я знаю жизнь и как она прекрасна.

У меня все еще хранится моя фотография, которую я послал семье сразу же после того, как получил звание второго лейтенанта резерва. Неделю или две спустя меня отправили в лагерь Аптон и зачислили в кадровую пехотную дивизию, ожидавшую отправки в Европу. Мне трудно сейчас узнать себя в том худощавом, хрупком на вид юноше в пилотке, утерянной потом в Сен-Назере. Хороший лоб, уверенное выражение глаз, чуть-чуть великоватый рот… Отнюдь не безобразный юнец! Но мне хотелось бы иметь фотографию, запечатлевшую меня после возвращения домой, весной 1919 года, и сравнить оба снимка. Уверен, что к моменту моего возвращения многое стерлось с моего лица. Мне кажется, что я смотрю не на свою фотографию, а на снимок кого-то другого, того, кто был убит. Я храню ее в конверте вместе с несколькими письмами, отправленными мною родным, письмом, адресованным Кэй и возвращенным ею, вместе с удостоверением о присвоении мне звания второго лейтенанта, свидетельством о демобилизации и приказом о награждении орденом. Орден хранится в моей комнате наверху, на дне коробки с запонками, и я никогда не извлекаю его на свет, потому что старый генерал Ролфэкс наградил меня лишь для того, чтобы не уронить свой престиж. Его следовало бы отдать под суд — это он послал мою роту оборонять негодную и бесполезную позицию, а потом забыл отозвать нас или прислать подкрепление. Вообще-то говоря, он мог бы отдать под суд меня, чтобы спасти свой престиж, если бы у меня в кармане не сохранилась копия его письменного приказа. Так уж, видно, бывает на войне.

Самое забавное заключается в том, что тут в основном все сказано правильно, хотя сейчас мне просто невозможно представить себе, как мог я совершить такой поступок.

У нас было два тяжелых пулемета, несколько легких и много ручных гранат. Немцы не проявляли особой активности или просто считали, что нам никуда от них не уйти. Кстати, так бы оно и случилось, если бы не капрал-еврей, некий Рейниц, которому удалось после наступления темноты отыскать путь к реке. Я представил Рейница к награждению медалью, но затея оказалась бесполезной: две недели спустя он был разжалован и попал в тюрьму за попытку изнасиловать французскую девушку. Так уж, видно, бывает на войне. Конечно, я не мог тогда поступить иначе, но не могу не думать, что по меньшей мере пятьдесят человеческих жизней были бы спасены, если бы мы сдались в плен, как предлагали немцы. Это предложение сделал нам офицер в грязно-сером обмундировании; он вылез из дыры в подвале дома, расположенного ярдах в пятидесяти от наших окопов, отрытых там, где некогда был задний двор усадьбы; перед его появлением кто-то помахал нам носовым платком, привязанным к дулу винтовки. После того как офицер встал во весь рост, я тоже поднялся и побрел навстречу ему, шагая по кучам мусора. Я плохо помнил немецкий язык, которому меня обучала гувернантка в детстве, и потому нам стоило больших усилий понять друг друга. Офицер, такой же грязный и обовшивевший, как и я, и такого же примерно возраста, был в чине капитана. Он сказал, что мы окружены и что, по его мнению, нам лучше всего сдаться. Я ответил, что, если кто-нибудь из моих солдат выразит такое желание, я пришлю их к нему.

— Но пусть они идут с поднятыми над головой руками, — ответил капитан.

Я порылся у себя в кармане и достал сигареты. Мы закурили, и я отдал ему все, что оставалось в пачке. Выдался жаркий, сухой день, по нашим лицам струился пот. Мы стояли и курили, не спеша расходиться.

— Большое спасибо за сигареты, — сказал наконец капитан. — Даю вам пять минут. Если вы или кто-нибудь из ваших людей захотите сдаться — милости просим.

Он улыбнулся и козырнул.

— Если все американцы похожи на вас, — добавил он, — я обязательно приеду в Америку.

В Америку он не приехал и сигарет не выкурил, потому что через пятнадцать минут был мертв. На обратном пути, перебираясь через развалины стены, я размышлял о том, что вот сейчас мне нужно выступить с речью перед солдатами, а разговора с ними у меня обычно не получалось. Попытался представить себе, что сказал бы на моем месте Боджо Браун, но не смог. Перебравшись через стену, я вызвал сержанта Брукса.

— Сержант, если кто-нибудь из солдат захочет сдаться в плен, предупредите их, что они имеют в своем распоряжении пять минут. Лично я остаюсь здесь, с теми, кто откажется сдаться. Растолкуйте все это людям, сержант.

Брукс откашлялся.

— Слушайте, мерзавцы, — обратился он к солдатам. — Если кто-нибудь из вас сдрейфил, пусть сдается в плен. Лейтенант говорит, что он предпочитает остаться здесь. Он не собирается жить вечно.

Я пожалел, что не обладаю таким ораторским искусством, как сержант Брукс. Это был хороший человек, но спустя месяц его разжаловали за пьянство.

— Ну и парень, наш лейтенант! — послышался чей-то голос. — Кто болтал, что он носит подштанники с кружевами?

— Довольно! — приказал я.

— Бог мой! — завопил кто-то. — Лейтенант, немцы идут в атаку!

Все, что произошло дальше, всегда вспоминалось мне смутно, сквозь дымку физической усталости и страха; да и никто, по-моему, не в состоянии во всех подробностях описать пехотный бой. В одном месте немцы подошли к нам футов на двадцать, и мы принялись швырять друг в друга ручные гранаты, как мальчишки, играющие в снежки. Потом они оттянулись назад, а через полчаса снова пошли в атаку. Однако особого упорства немцы не проявляли, считая, видимо, что рано или поздно захватят нас без напрасных потерь; кроме того, они тоже были утомлены и основательно потрепаны. В конце концов они залегли в окопах и по телефону вызвали на нас огонь батареи 77-миллиметровых пушек. Немецкие артиллеристы стреляли не очень точно, снаряды часто не разрывались, к тому же наши и неприятельские позиции были так близко расположены друг от друга, что немцы несли от собственного огня не меньший урон, чем мы. Артиллеристы частенько обстреливают свою же пехоту. Затем огонь прекратился, и я увидел, что немцы оттягиваются, проклиная, наверное, своих артиллеристов, как, случалось, проклинали мы своих.

Начинало темнеть. Вообще-то говоря, невозможно было понять, что происходит, но я не сомневался, что противник мог бы покончить с нами одним хорошим броском. Если немцы не делали этого, то просто потому, что не хотели умирать, как и мы, и, очевидно, решили дождаться утра.

Я часто вспоминаю о капитане Роуле, который командовал нашей ротой в те дни, когда мы переправлялись через реку. Это был коренастый человечек с багровым лицом, лет тридцати с лишним, отслуживший в регулярной армии, как он сам выражался, два «срока», прежде чем получить офицерское звание. Я не очень жалел о нем, когда он лежал в погребе, умирая от раны в живот, потому что всегда помнил, как он гонял меня и как издевался над моим произношением, когда на него находило хорошее настроение. Возможно, у него были все основания считать меня самой заурядной личностью, но мне казалось странным, что я вообще не нравился никому из наших офицеров, как, впрочем, и они мне, хотя я всегда неплохо уживался с людьми своего круга. Меня неотступно преследовала мысль, что ни один из них не кончал ни школы св. Суизина, ни Гарвардского университета — только всякие там колледжи, или просто «школы», как они сами их называли, а жили они в окружении, которое я и представить себе не мог. Это были в большинстве своем сквернословы, горластые ребята, вечно похвалявшиеся своими мужскими талантами и постоянно искавшие возможности хлебнуть коньяку. Только значительно позже я начал понимать, что они были ничуть не хуже меня, а часто даже лучше, но в то время меня не очень огорчило, когда старший лейтенант Фрэнк Мерфи был убит, а моего старшего офицера Эдди Бойла разорвало надвое снарядом. Вот почему я не испытал особого желания видеть и Роуле, когда сержант Брукс подполз ко мне и сообщил, что капитан хочет поговорить со мной.

— Ему надо что-то сказать вам, — объяснил сержант Брукс. — Он, черт возьми, с минуты на минуту загнется.

Несколько раньше нам удалось перетащить часть раненых в подвал. Среди них был и капитан Роуле. Он сидел, прислонившись к стене, его лицо покрывала зеленоватая бледность, бинты из индивидуального пакета на волосатом животе пропитались кровью. Единственный оставшийся в живых санитар сидел на корточках около него.

— Этот сукин сын не дает мне воды, — пожаловался капитан Роуле.

— Сэр, вам нельзя сейчас пить воду, — ответил я.

— Ради бога, ведь я же знаю, что умру! Дайте мне воды!

Я подал ему фляжку санитара.

— Спасибо, — поблагодарил капитан Роуле. Потом он поинтересовался, как ведут себя люди, и передал мне письмо с просьбой отправить его жене. — Вы должны выбраться отсюда, — проговорил он, — но я не хочу, чтобы кто-нибудь потом сказал, что мы отступили без приказа. Кое-кому за это основательно влетит. Перед тем как перевести роту на эту позицию, я заявил полковнику, что мне нужен письменный приказ. Вот он, спрячьте его. Не позволяйте никому болтать, будто мы оказались здесь в результате моего ошибочного решения. Возьмите приказ.

Он передал мне лист бумаги, и я спрятал его в карман.

Роуле, видимо, почувствовал облегчение, вручив мне эту бумагу, и приказал вернуться на свое место, но не успел я сделать несколько шагов, как он снова позвал меня.

— Я не раз думал, — заговорил он, — почему вы стали таким ничтожеством. Единственное объяснение состоит, пожалуй, в том, что так уж вас воспитали. Но вы еще сумеете выправиться, Пулэм, только надо быть попроще. Поменьше этой дурацкой фанаберии. Пожмите мне руку.

— Я, пожалуй, понял, что вы хотите сказать. Извините меня.

— Никогда не забывайте, что здесь не какой-нибудь проклятый университетский клуб.

После этого разговора отношения с людьми у меня несколько улучшились, мне показалось, что я стал больше понимать их. В ту зиму в батальонной столовой в Кобленце я довольно близко сошелся с майором Гроувсом и многими другими офицерами и однажды, окинув взглядом собравшуюся за столом компанию, подумал, что всего лишь несколько месяцев назад мне было бы трудно чувствовать себя на равной ноге с большинством из присутствующих. Майор Гроувс имел скобяное дело где-то около Остина в Техасе и вечерами за бутылкой рейнского обычно рассказывал о своем заведении. У него был тихий, заунывный голос уроженца Юго-Запада.

— А почему вы, Пулэм, никогда не рассказываете о своем доме? — спросил он как-то.

— Пожалуй, потому, что я просто не умею рассказывать, хотя думать о доме думаю, и часто.

Я вспоминал, как на прощание поцеловал Луизу Митчел, что сейчас казалось мне чем-то невероятным. Мне хотелось спрятать подальше от майора и от остальных все, что касалось дома, не потому, что я чего-то стыдился, а потому, что они все равно бы ничего не поняли. Как раз в тот вечер я получил несколько писем. Одно из них было от матери, она писала о своей работе в обществе Красного Креста и спрашивала, когда я вернусь домой; другое было от отца, и он задавал мне тот же вопрос. Пришло письмо и от Шкипера.

Пришло письмо и от Кэй Мотфорд — ответ на мое, в котором я благодарил ее за присланный свитер.

«Дорогой Гарри, — писала она, — у нас здесь все очень заняты. Свирепствует эпидемия инфлюэнцы, но в общем почти ничего не изменилось». И дальше она объясняла, что именно не изменилось и чем каждый занят. Странно, но ни одно из этих писем не пробудило во мне тоски по дому. Казалось, меня абсолютно не интересовало, что происходит дома.

«Не знаю, слышали ли вы, что Луиза Митчел вышла замуж?» — писала Кэй. Я не слышал, но и эта новость меня не заинтересовала.

— Я совершенно равнодушен к дому, — признался я майору. — Ничему хорошему меня там не научили.

— Пожалуй, домашние теперь и не узнают вас, — заметил майор.

Его замечание встревожило меня, заставило подумать, что и я теперь не узнаю своих домашних. Уже не раз я задумывался, что буду делать, когда вернусь домой.

— А они, должно быть, здорово обрадовались, — продолжал майор, — когда узнали, что вы награждены орденом.

— Я ничего не сообщал им.

— Ну, знаете, Гарри, это ни в какие ворота не лезет!

Когда-то мне казалось, что никакой майор не может быть хорошим офицером, если не умеет выражаться литературно, однако война изменила мое мнение, и я не знаю, когда или почему это произошло. Скорее всего причиной была не столько война, сколько общение с самыми разнообразными людьми, сейчас почти уже забытыми. Откровенно говоря, я никогда не любил сталкиваться с новыми людьми. Всю эту сентиментальную болтовню о недельном отпуске в Париже, где к вам придиралась военная полиция, надували отеческого вида таксисты и преследовали проститутки, я терпел только потому, что все это позволяло мне ближе узнавать людей. Все эти мимолетные друзья, все эти знакомые на один вечер научили меня гораздо большему, чем научила школа. Среди нас были и батраки со Среднего Запада, и итальянцы из нью-йоркских трущоб, и заводские рабочие, и скотоводы, и сыновья лавочников из маленьких городков, но тогда нас объединял общий, не поддающийся сейчас анализу взгляд на жизнь, находивший свое выражение в непристойных песнях и шутках, и вместе с тем чувство, которое я назвал бы порядочностью, хотя это и кажется невероятным, когда я припоминаю некоторых парней. Как ни пьянствовали, как ни хулиганили люди роты «А», при ближайшем знакомстве все они оказывались неплохими парнями. Я был поражен, когда убедился, что многие из них значительно лучше тех самых секретарей из Христианской ассоциации молодежи, которые поучали их благонравию. Меня удивило, что большинство из них храбрее и благороднее, чем я.

— Будьте спокойны, — заметил как-то майор, — ребята быстро разделаются с тем, кто придется им не по душе.

Я все еще не могу забыть, как одиноко почувствовал себя, когда однажды, сидя в офицерской столовой и оглядывая присутствующих, пришел к выводу, что я и они совсем разные люди. Я помню, как отнесся майор к моим словам о том, что мои родители живут главным образом на доходы от своего имущества.

— Послушайте, мой мальчик! — воскликнул он. — А вы не морочите мне голову, а?

До сих пор не могу понять, что произошло с майором. Вначале мы обменялись несколькими письмами, он даже приезжал на мою свадьбу, но вот уже много лет о нем нет ни слуху ни духу. После войны в каждом из нас начался процесс, сущность которого сводилась к тому, что вы пытались стать прежним, сочетать то, чему научились за годы войны, с тем, что вас раньше учили игнорировать. Не могу винить ни себя, ни своих друзей, что наше благое намерение не увенчалось успехом, ибо нельзя совместить несовместимое. Жизнь, к которой мы вернулись, оказалась чем-то вроде разбитой тарелки.

Иногда я ловлю себя на мысли: «Вот если бы у меня было мужество…» — и ко мне возвращается моя прежняя неудовлетворенность.

13. Я делаю важный шаг

Получив приказ о демобилизации (он поступил в тот же день, когда я высадился в Гобокене), я отправился в тогда еще не перестроенную гостиницу «Уолдорф» на Тридцать четвертой улице, имея при себе четыреста долларов, полученных при окончательном расчете, и небольшую скатку с уцелевшими пожитками. Два больших чемодана, походная койка, складной стул и все остальное, что, как нам говорили, обязательно должен иметь каждый офицер, исчезло месяцев шесть назад, — у меня осталось только два грязных одеяла, не менее грязная форма, надетая на мне, одна чистая рубашка, несколько пар шерстяных носков и смена белья.

Клерк, сидевший за письменным столом с мраморным верхом, посмотрел на меня, потом перевел взгляд на мою скатку с пожитками.

— Должен попросить вас внести плату вперед, — сказал он, и я тут же вручил ему стодолларовую бумажку.

— Давно мне хотелось поспать в «Уолдорфе», — проговорил я.

В холле толкались прилизанные, упитанные мужчины и красивые женщины. Из ресторана доносилась музыка. Все выглядело так, будто войны не было и в помине.

— Вы не беспокойтесь, — обратился я к клерку. — Завтра я куплю несколько других костюмов.

— Вы только что с фронта? — поинтересовался клерк. — Да, война была что надо!

— Верно. Война действительно была что надо.

В номере на восьмом этаже коридорный положил мою скатку на подставку для багажа и распахнул окно. В комнату ворвался многоголосый шум Пятой авеню, из окна я мог видеть внизу залитую огнями улицу.

— Что вам еще угодно, сэр? — спросил коридорный.

Мне было угодно еще многое. Я пытался собрать воедино куски разбитого.

— Приготовьте горячую ванну, — ответил я. Мебель в номере казалась мне вычурной. Я посмотрел на часы: было только половина шестого. — Кроме того, закажите виски с содовой и овсянку со сливками.

— Овсянку?

— Да. И поживее. Овсянку и полдюжины устриц.

Я и сам не знал, почему вот уже сколько времени из головы у меня не выходило такое сочетание блюд. Мы часто рассказывали друг другу, что сделаем сразу же после демобилизации, и я теперь делал именно то, чего мне хотелось. Вместе с тем я не переставал размышлять, что бы сделать еще, пока есть возможность. На столике рядом с кроватью стоял телефон, и я мог бы без труда связаться с родителями, благо они были не так уж далеко. Я любил своих стариков и понимал, что обязан сразу же позвонить им и сообщить о своем возвращении, но не знал, с этого ли нужно начинать. Потом я подумал о Биле Кинге. Мысль о нем пришла мне в голову, когда я пил виски и ел овсянку. Мне хотелось узнать, вернулся ли он с работы, но все-таки сначала следовало позвонить домой.

К телефону подошел Хью. Услышав его голос, я с каким-то бессмысленным удивлением отметил, что старик-то, оказывается, еще жив.

— Хью, отец дома? — спросил я. — Говорит мистер Гарри.

Хью что-то заорал истошным голосом, а потом трубку взял отец.

— Гарри, где ты? — спросил он. — С тобой все в порядке?

Мне показалось странным, почему отец не может понять, что со мной все в порядке, если я нахожусь в гостинице «Уолдорф». Я попытался представить его у телефона в библиотеке.

— Как мать? — спросил я. — Как Мери?

— Послушай, — продолжал отец. — Ты слушаешь? Садись на ночной поезд и приезжай.

— Не могу. Мне надо купить несколько костюмов. Я приеду завтра.

— Какие еще костюмы! — закричал отец. — Выезжай!

— Не могу. Мне нужно кое-что сделать.

Он все равно не понял бы, если бы я сказал, что мне нужно хоть недолго побыть одному. Тут мои мысли снова вернулись к Билю Кингу. Мне ни с кем не хотелось говорить ни о войне, ни о чем другом, пока я не повидаюсь с Билем. Я набрал номер его телефона и лихорадочно размышлял, как мне справиться о нем, если с ним что-нибудь случилось, но он сам взял трубку; его голос звучал резко и нетерпеливо.

— Биль, это я, Гарри.

— Да? Пора, пора вернуться. Где ты сейчас?

Я объяснил, что только что сошел с парохода и только что демобилизовался.

— Ну так приезжай ко мне.

Я спросил, не лучше ли будет, если он сам приедет ко мне и переночует в моем номере. Мне бы хотелось о многом переговорить, добавил я, и он приехал.

Биль появился примерно часов в девять вечера. Мне не терпелось узнать, остался ли он все тем же Билем, каким сохранился в моей памяти. Когда он вошел в комнату, я с беспокойством подумал, что прежним отношениям между нами, как видно, не бывать — он выглядел таким же чистеньким и процветающим, как все те, кого я видел на улицах. Некоторое время мы оба проявляли сдержанность, но вскоре я убедился, что он рад видеть меня.

— Ну, так что ты тут сидишь? — спросил Биль. — В первый вечер после возвращения! Пойдем взглянем на город.

— Забавно, но я пока ничего не хочу видеть.

Биль, видимо, понимал мое состояние. Он сел, закурил сигарету, и через минуту все стало просто. Вначале он рассказал мне новости о наших общих знакомых, затем мы заказали кое что выпить.

— Ко всем чертям армию! — заявил Биль. — Ко всем чертям Уэст-Пойнт!

Биль то и дело заставлял меня смеяться — он знал кучу анекдотов о генералах, о Париже, о Христианской ассоциации молодежи.

— И вот тут-то, — время от времени добавлял он, — я страшно жалел, что не было тебя. Уж ты бы сделал, что нужно!

— Да перестань ты, Биль! — отвечал я в таких случаях, как и прежде.

— Значит, тебя зачислили в дивизию «Полумесяц»?

— Да. Хорошая дивизия.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что все офицеры и солдаты этой дивизии были парни хоть куда?

— Вот именно. Только надо было узнать их как следует.

Биль начал смеяться.

— Готов поспорить, что ты приобрел немало дурных привычек, — сказал он. — Продолжай в том же духе и расскажи, как ты выиграл войну.

— Давай не будем об этом.

— Дело твое. Все же странно ведут себя некоторые бывшие фронтовики. Ну да ничего, через недельку-другую все пройдет.

Я позвал Биля, собираясь поговорить с ним по душам, но когда настало время для такого разговора, почувствовал какую-то скованность.

— Может быть, и пройдет, — ответил я. — Но как это происходит, Биль, — понятия не имею. Мне кажется, я не хочу возвращаться домой.

Многие резко отзывались о Биле Кинге, утверждая, в частности, что это черствый, эгоистичный человек, заботящийся только о себе. Я же могу сказать, что в тот вечер он был очень добр ко мне.

— Возможно, ты не поймешь, — продолжал я, — но у меня такое ощущение, будто меня уже ничего не связывает с домом.

— Да ты, как видно, получил основательную встряску. Но если ты не хочешь возвращаться домой, то кто тебя заставляет?

— А что мне остается делать?

— Уж не хочешь ли ты, чтоб я расплакался? Можешь поступить на работу. Поезжай домой и скажи, что ты устроился на работу. Я найду для тебя подходящее дело. Завтра же устрою тебя.

Я погрузился в размышления. Билю, видимо, все казалось просто, а мне совсем наоборот.

— Куда же ты можешь устроить меня?

— Туда же, где я работаю. Рекламное дело. Завтра, после разговора с Баллардом, я позвоню тебе. У меня с ним хорошие отношения.

— Но я ничего не понимаю в этом самом рекламном деле.

— Гарри, у нас никто ничего не понимает. Вот взгляни. — Он вынул из внутреннего кармана газетную вырезку и передал мне. — Напечатано сегодня в «Таймсе».

— прочитал я, — 

— Дальше можешь не читать, — сказал Биль. — Это меня заставил написать Баллард. Ты подойдешь не хуже любого другого.

— Но что это значит?

— Ничего. Запомни, что сейчас много есть такого, что ровным счетом ничего не значит. Ты хочешь получить эту работу или не хочешь?

Еще год назад я бы, не задумываясь, ответил отказом.

— Хорошо, — сказал я, не отдавая себе отчета. — Попробую. Как, по-твоему, Биль, может, со мной происходит что-то неладное?

— Да нет же, черт возьми! Перестань напрасно терзаться!

— Не могу. Со мной что-то происходит, раз у меня нет желания вернуться домой.

— Да стань же ты наконец взрослым! Война многих заставила понять, что жить не стоит, если тебе не дано поступать, как хочется. Сможешь ли ты удержать ребят на фермах после того, как они увидели Париж?

— Но я-то вырос не на ферме. У меня было все.

Биль махнул рукой в направлении окна.

— Послушай, ты же понятия не имеешь, что происходит там — рабочие беспорядки, коммунизм, расстройство экономики, Лига наций!.. Никто не знает, что произойдет дальше, но в одном ты можешь не сомневаться.

— В чем?

Биль ткнул в меня пальцем.

— Ты вырос в маленьком, никому не нужном мирке, дни которого сочтены. Ты говоришь, что имел все. А что это «все» собой представляет? Ровным счетом ничего.

Меня рассердили его слова, но прежде чем я успел возразить, он продолжал:

— Я постараюсь объяснить тебе несколько иначе. Возьми мир насекомых…

— При чем тут мир насекомых?

— Не перебивай. Возьми мир насекомых. Насекомое наделено не умом, а инстинктом. Если среда, которая окружает насекомое, меняется и инстинкт перестает правильно служить ему, оно умирает. Так вот, ты тоже насекомое с нарушенным инстинктом.

— А ты?

— Я? Я едва успеваю менять свои инстинкты. Мне это тем легче, что я никогда не жил в твоем улье.

— Тебе нравился наш улей.

— Конечно. Милый и уютный улей, но пчел из него скоро выкурят. Мне нравились твои родители и все другие пчелы, но тебе, Гарри, следует бежать из него.

— Давай поговорим о чем-нибудь другом, — буркнул я.

На следующее утро, направляясь в контору фирмы на Сорок второй улице, я чуть было не вернулся с полпути, но не захотел подводить Биля, поскольку он, очевидно, уже провел соответствующую подготовку. На мне по-прежнему была форма с отличительными нашивками дивизии «Полумесяц», так как для доделки двух костюмов, заказанных в магазине фирмы Брукс, не хватило как раз одного дня. Поднявшись на лифте, я попал в большую приемную комнату, совсем не похожую на другие конторы, где мне доводилось бывать раньше. Пол комнаты покрывал красивый персидский ковер, кресла были обиты красной кожей. Позади девушки, сидевшей за столом в стиле жакоб, высился шкаф с книгами в богатых переплетах и виднелся искусственный камин с искусственными углями. На книжном шкафу стояла бронзовая дощечка с надписью: «Справочная библиотека фирмы Д. Т., Балларда». Взглянув на особу за столом, я понял, что стал уже забывать, как красивы американские девушки. Она посмотрела на меня и улыбнулась. Возможно, и я был не так уж дурен собой, хотя бы и в потрепанной форме, но скорее всего девушку просто выдрессировали улыбаться всем и каждому.

— Ах да! — воскликнула девушка. — Мистер Кинг предупреждал о вашем приходе. Сейчас я позову его, — она позвонила по телефону.

— Вы, может быть, присядете? — спросила она и снова улыбнулась, но в это время открылась боковая дверь и в приемную вошел Биль.

— Здравствуй, Гарри, — поздоровался он. — Любуешься книгами?

По правде говоря, я любовался не столько книгами, сколько девушкой, тщетно пытаясь придумать и сказать ей что-нибудь такое, что выглядело бы случайно оброненной и в то же время остроумной фразой. Мне очень хотелось походить на Биля — уж он-то не лезет за словом в карман!

— Для чего эти книги? — поинтересовался я.

Биль взглянул на девушку, потом снова уставился на меня.

— Вон на той бронзовой дощечке написано, что это наша справочная библиотека, справочная библиотека фирмы Д. Т. Балларда. Правда, мисс Эйлинг?

— Да, мистер Кинг.

— Идем, — сказал Биль и, открыв дверь, через которую он вошел, взял меня за руку. Мы пересекли большую комнату, заставленную письменными столами и пишущими машинками, направляясь к установленной в дальнем конце перегородке.

— Никогда не пытайся шутить при этой маленькой стерве, — заметил Биль. Я нахмурился, но он, видимо, не заметил. В стране, несомненно, многое изменилось, пока я находился в армии. — Она доносчик, — продолжал Биль. — Как провокатор на заводе. А теперь, ради бога, держись как можно естественнее. Баллард ждет тебя.

Девушка, сидевшая за машинкой перед кабинетом главы фирмы, встала и приоткрыла дверь.

— Можете войти, — тихо сказала она.

Кабинет мистера Балларда сразу заставил меня вспомнить комнатушку мистера Уилдинга. В нем свободно разместился бы десяток «кабинетов» мистера Уилдинга. На одной из стен висел гобелен. Мягкий ковер заглушал шаги. Нужно было идти довольно долго, чтобы оказаться перед мистером Баллардом, восседавшим за старинным итальянским столом. Он заметил нас и встал, отодвигая кресло. Свет от окна слева падал на его очки в роговой оправе, стекла отсвечивали и мешали видеть скрытые за ними глаза. Он выглядел как профессор, собирающийся прочитать лекцию, и казался человеком преуспевающим в жизни. На нем был прекрасно сшитый серый двубортный костюм, седые волосы тщательно подстрижены и зачесаны назад. Он говорил звонким, вибрирующим голосом.

— Уильям, пододвиньте мистеру Пулэму кресло, — распорядился мистер Баллард. — Сигарету, мистер Пулэм?

— Нет, благодарю вас, сэр.

— Он не то сказал, сэр, — вмешался Биль. — Ему хочется закурить.

Мистер Баллард открыл серебряную шкатулку.

— Так вот, Уильям сообщил мне, что вы хотели бы поработать с нами. Вы обратили внимание? Я сказал «с нами», а не «для нас». Мы работаем большим единым коллективом, как одна семья, не так ли, Уильям?

— Именно об этом я говорил ему вчера вечером — мы работаем большим единым коллективом.

Мистер Баллард несколько раз пронзил воздух указательным пальцем.

— Дух коллективизма, — продолжал он, — играет важную роль в любой работе. Вы понимаете, что я играю словами? Как военный, вы, несомненно, поймете и мое следующее сравнение: во имя идеи мы все отважно устремляемся в атаку.

— Верно, — подтвердил Биль. — Очень удачное сравнение.

— Вначале мы убеждаемся в правильности идеи, — снова заговорил мистер Баллард, — затем бросаемся в атаку за нее. Отставших среди нас не бывает. Каждый вносит свою, пусть самую маленькую лепту в общее дело. Иногда мне кажется, что я лишь решето, которое просеивает и сортирует идеи. Я, конечно, и на этот раз играю словами, но в то же время пытаюсь обрисовать требования, которые предъявляет нам работа подобного рода. Вас привлекает работа подобного рода, мистер Пулэм?

— Не знаю. Я ничего в этом не понимаю, сэр.

Мистер Баллард взглянул в окно, и некоторое время в комнате стояла полная тишина.

— Это даже полезнее для вас, — проговорил наконец мистер Баллард. — Лучше начинать с новой страницы. Лучше ничего не знать, чем обладать массой неусвоенных фактов.

— Он готов отказаться от хорошей работы, лишь бы испробовать свои силы у нас, — сообщил Биль.

— Знаю, знаю. Он уже виделся с Уолтером Кауфманом? Каково мнение Уолтера?

— Я сейчас схожу за ним, — вызвался Биль.

— Мне нужно знать мнение Уолтера, — повторил мистер Баллард. — Ну, а теперь, мистер Пулэм, позвольте задать вам вопрос. Что вы надеетесь делать лет этак через десять?

Открылась дверь, и в кабинет вошел респектабельного вида человек с красным лицом; за его спиной маячил Биль.

— А, Уолтер! — обратился к нему мистер Баллард. — Познакомься с мистером Пулэмом.

Мистер Кауфман повернулся на каблуках и остановился передо мной. У него была лысая голова, светлые густые брови, светло-голубые глаза и сурово сжатые губы.

— Здравствуйте, Пулэм.

— Уолтер, — поинтересовался мистер Баллард, — каково твое первое впечатление от мистера Пулэма?

— Вы хотите, чтобы я ответил не думая? — спросил мистер Кауфман.

— Да. Моментальная оценка.

— В нем что-то есть, мистер Баллард.

— Нет ничего, что можно было бы сравнить с мгновенной реакцией, — заметил мистер Баллард. — Разрешите мне подумать… Сегодня среда. Ты можешь переговорить с мистером Пулэмом и предложить ему явиться в понедельник.

— Пойдемте-ка со мной, Пулэм, — обратился ко мне мистер Кауфман.

Он привел нас в другой кабинет, поменьше, и уселся за обычный письменный стол.

— Ну, хорошо, — сказал он. — В девять часов утра в понедельник. Это все.

— Вы больше ничего не хотите спросить у меня?

— Нет. Возьмите его, Кинг, и покажите ему отдел, где разрабатываются макеты рекламных плакатов.

Биль взял меня за руку и повел через помещение главной конторы.

— Он просто хотел взглянуть на тебя, — сообщил Биль.

— Но так же не нанимают людей на работу.

— Ты думаешь? Не нанимают, да?

Я был смущен, но, несмотря на это, мое восхищение Билем росло с минуты на минуту. Он держался уверенно, почти снисходительно, казалось намекая, что знает многое, о чем другие и не догадываются, и что он вообще выше обычной канцелярской рутины. Я забыл о его удивительной приспособляемости. Самому себе я казался новым учеником в школе св. Суизина, которого шестиклассник знакомит с помещениями. Вот точно так же полковой адъютант показывал мне, где я буду жить.

— В тех кабинетах, — объяснил Биль, махнув куда-то рукой, — сидят представители фирмы, работающие с клиентами.

Позднее я узнал, что эти представители вели привилегированную жизнь дворцовых фаворитов: любой из них мог в любое время уйти из фирмы вместе со своим клиентом, что делало их потенциально опасными для фирмы.

— Уж тут-то Д. Т.[17] приходится смотреть в оба, — продолжал Биль. — Сегодня они здесь, а завтра их нет. Каша может завариться в любой момент.

Я ничего не понял, но переспрашивать не стал.

— Вон там расположен отдел распространения. В нем работают университетские мальчики, пробивающие себе дорогу в жизнь.

Я не понял, что означает и отдел распространения.

— Художественный отдел находится вон там, а оформители вот здесь. Этим мальчикам Д. Т. хорошо платит.

— Кто такие оформители?

— Художники, которые воплощают наши идеи и замыслы. Но сейчас это не важно для тебя. А вот рекламный отдел. Тут мы и работаем. Запомни, кстати, что без моего ведома ты не должен и носа высовывать из отдела. Лучше, если первое время тебя будут видеть пореже.

— Но что же я буду делать?

Биль благосклонно улыбнулся.

— Разве я не говорил? Впрочем, нет, не говорил. Так вот, ты будешь моим помощником. Ты будешь ходить за мной и носить мои орудия производства. Надеюсь, не возражаешь?

— Нет. Конечно нет.

— Это лишь для начала, мой мальчик. Ну-с, наш рекламный отдел разделен на комнатушки, чтобы лучше думалось. Одна из идей Д. Т. Раньше мы все сидели в одной большой комнате, но потом он велел перегородить ее и сделать каморки. Мы подчиняемся только Балларду и Кауфману. Больше никому не позволяй командовать собой. Будь вежлив и общителен, но… никаких приказов ни от кого! Вот наши апартаменты.

Биль открыл дверь из матового стекла, и мы оказались в небольшой комнате, освещенной единственным окном. В ней стояли два бюро с откидными крышками, прикрывавшими, как в комнате стенографисток в фирме «Смит и Уилдинг», пишущие машинки. Ближнее к окну принадлежало, по всей вероятности, Билю — сейчас за ним никто не сидел. Второе стояло в углу, недалеко от двери. За ним сидела девушка и что-то писала мягким графитовым карандашом на листе желтой бумаги. Заслышав наши шаги, она на мгновение повернула к нам голову, но тут же снова склонилась над столом. По спине у нее, между лопатками, чуть не от самого затылка спускался ряд перламутровых пуговиц. Не знаю почему, но я обратил внимание на ее руки и ноги. Девушка сидела с тесно переплетенными под вращающимся стулом ногами; одна из ее открытых туфелек с высоким каблуком наполовину была снята, открывая пятку золотисто-коричневого чулка. Не могу объяснить, почему мне запомнился такой пустяк.

— Ну вот мы и на месте, — объявил Биль. — Тебе поставят какой-нибудь стол. Слава богу, теперь сюда больше никого не посадят.

Девушка выпрямилась и заправила выбившуюся прядь волос под модную в те времена чуть заметную сетку.

— Этот вояка тоже будет сидеть с нами? — спросила она.

— Да, — ответил Биль. — Здесь расположится биваком вся армия Соединенных Штатов. Знакомьтесь: Гарри Пулэм… Мэрвин Майлс.

— Он ваш друг? Что-то не похоже.

— Это что — комплимент или холодная отповедь?

— Определите сами по логарифмической линейке.

— Вы разве не хотите пожать ему руку?

Девушка протянула мне руку. У нее был большой рот, а в уголках глаз, когда она смеялась, появлялись морщинки.

— Ну что ж, здравствуйте, — проговорила она. Наступило молчание, и я почувствовал, что должен что-то сказать.

На столе у Мэрвин Майлс лежал карандашный рисунок, наклеенный на картон, — моментальный набросок полуодетой девушки, устремившей взгляд на свои ноги. Под рисунком шла надпись: «И у вас могут быть чулки потрясающей красоты».

— Этот рисунок — реклама? — спросил я.

Девушка повернулась вместе со своим стулом.

— Макет, — объяснила она.

Биль присел на краешек стола и засунул руки в карманы.

— Для Гарри все тут пока еще внове, — предупредил Биль мисс Майлс.

— Боже мой! Ваш Гарри — тоже одна из идей Д. Т.? Вы видели, что нам прислали?

Она кивнула на висевшее на стене объявление, и мы повернули к нему головы.

— прочел я, — 

— Этот тип из Иэльского университета не пропустит ни одного слова, чтобы не повернуть его по-своему, — заметила мисс Майлс.

Биль кивнул.

— А ведь неплохо, правда? — спросил он. — Это я подал ему такую мысль.

Мисс Майлс оттолкнула свой стул, встала, подошла к зеленому металлическому шкафу, надела пальто с отороченным мехом воротником и натянула чуть не на глаза шляпку в форме колокола.

— Ну, на пустой желудок я больше не могу переносить подобные вещи, — заявила она.

Девушка открыла сумку, достала коробочку с зеркальцем и попудрила кончик носа, затем вынула палочку губной помады и провела по губам.

— Надеюсь, мы еще увидимся, — сказала она.

Длинными ровными шагами мисс Майлс вышла из комнаты, и дверь, оборудованная автоматическим замком, бесшумно закрылась. Биль продолжал сидеть на краю стола, засунув руки в карманы, и, казалось, совсем забыл обо мне.

— Что она тут делает? — спросил я.

— Кто?

— Мисс Майлс.

— Работает над рекламой для женщин. Она училась в Чикагском университете.

Я всегда считал, что университетское образование служит помехой для девушек. Насколько я знал, все знакомые мне девушки пошли учиться в университет только потому, что им больше ничего не оставалось делать. Как вообще все в конторе, встреча с такой девушкой заставила меня нервничать еще больше.

— Никогда еще мне не приходилось видеть, — сказал я, — чтобы девушка — я имею в виду приличных девушек — занималась такими вещами.

— Какими именно?

— Так пудриться…

— Одну минутку! — воскликнул Биль. — Мне нужно продиктовать докладную записку. — Он поспешно вышел из комнаты, оставив меня одного. Я пытался собраться с мыслями. Мой взгляд снова задержался на рисунке девушки в чулках, лежавшем на письменном столе Мэрвин Майлс. Затем я поймал себя на том, что читаю написанные на желтой бумаге ее круглым, разборчивым почерком слова:

Все это казалось мне дешевым и не заслуживающим внимания. Дочитать этот опус я не успел, так как вернулся Биль с полоской бумаги в руке.

— «Часовая фирма „Меркурий“», — вслух прочитал он. — Часы — это завод, вырабатывающий самый драгоценный из всех товаров — время. Считаю целесообразным развить эту мысль, сделать изображение завода с часами фирмы на переднем плане. Заголовок: «Одно Маленькое Колесо на Камнях Вращает Машины Стоимостью в Восемь Миллионов Долларов».

Биль открыл зеленый стальной шкаф и вынул свою шляпу.

— Ты останешься здесь и дочитаешь это произведение? — спросил он.

— Нет, не останусь.

— Ну, в таком случае пошли. Я провожу тебя на вокзал.

Мы вышли на Пятую авеню, и Биль взял меня под руку.

— Биль, — заговорил я. — Мне кажется, что вряд ли я смогу принести тут какую-нибудь пользу.

— Не беспокойся. Держись за меня, и все. Втянешься в работу и перестанешь терзать себя всякими сомнениями.

Я почувствовал к нему признательность.

— Не знаю, Биль, как мне и благодарить тебя. Ты уверен, что я не буду для тебя обузой, когда начну работать у вас?

— Да нет же, черт возьми! Послушай, Гарри. Не забудь, что ты должен обязательно вернуться сюда. Не допускай, чтобы родители повлияли на твое решение.

— Биль, а что такое Коуза?

— Мыло.

14. «Дайте-ка мне карандаш и бумагу…»

Лишь в поезде, отошедшем от перрона нью-йоркского вокзала ровно в час, я осознал, что в самом деле возвращаюсь домой. Пассажиры выглядели как-то по-домашнему, словно все мы составляли одну семью. Большинство из них было в том же возрасте, что и мои родители, да и внешне они чем-то напоминали их — то же застывшее, безмятежное выражение лиц, те же интонации голоса…

Пассажиры салон-вагона выглядели моложе. Здесь велись разговоры о положении в текстильной промышленности, о железнодорожной забастовке и о вступлении в Лигу наций. Голоса пассажиров салон-вагона казались мне эхом моего собственного голоса. Я присел и закурил сигарету. Эти голоса влекли, приближали меня к дому, как и мчавшийся вперед паровоз. В манерах человека, сидевшего по другую сторону прохода с газетой в руках, что-то показалось мне очень знакомым. Человек сидел, поджав ноги так, словно он собирался прыгнуть, но мое внимание привлекли руки, державшие газету, — я узнал их прежде, чем увидел лицо.

— Боджо! — воскликнул я. — Боджо Браун!

Боджо с шумом скомкал газету и вскочил.

— Откуда ты взялся? — удивился он и сел рядом со мной.

Он говорил так громко, что все пассажиры повернулись и посмотрели на нас.

— Только что вернулся в Соединенные Штаты и еду домой.

— Проводник! — заорал Боджо. — Два стакана виски с содовой!.. Ты знаешь, что тут происходит? Вся эта проклятая страна становится «сухой». Значит, ты был во Франции?

— Во Франции.

— Ну, война была что надо! Великая война, а? Если ты хоть что-нибудь значил, тебя на фронт не пускали. Ты заметил это? А ты-то был на фронте?

— Был.

— Значит, не очень-то тебя ценили. Вот возьми меня. Служил я в одной чертовски хорошей части, и что же, ты думаешь, произошло, когда мы уже грузились в вагоны? Я получил приказ о назначении начальником физической подготовки в новую дивизию. Боже, и чего только я не наговорил им! Но все оказалось напрасным. На курсах начальников физической подготовки нас собралось порядочно. Там был и Зигель из школы Брауна — ты помнишь Зигеля из школы Брауна? И Данбар из Иэльского университета — тот самый, что проворонил первый гол в шести ярдах от ворот… А ты что делал?

— Видишь ли, я служил в пехотной дивизии «Полумесяц», — начал было я, но Боджо не слушал меня.

— Я тебе говорил, что Данбар тоже был на этих курсах? Да, война — это великое испытание.

— Еще бы, — согласился я. — Она как-то изменила меня. С тобой что-то происходит, когда ты видишь, как на глазах у тебя убивают людей…

Однако и на этот раз Боджо не дослушал.

— Ты помнишь Данбара, да? Мы должны были по очереди руководить физическими упражнениями, понимаешь? И вот мы вдыхали и выдыхали, и Данбар скомандовал мне вдохнуть, а я, ты знаешь, что я ему сказал?

— Нет.

— Я сказал: «Минуточку, Данбар!» Он взглянул на меня и узнал. Ты помнишь ту игру, а?

— Какую игру?

Боджо взглянул на меня и нахмурился.

— Игру, когда Данбар уронил мяч, а я подобрал. У тебя есть карандаш? Подожди, у меня найдется.

Боджо достал из кармана карандаш и конверт.

— Теперь слушай. Вот мы тут, в шести ярдах от ворот. Мяч у команды Иэля. Первый гол. Как только Перкинс швырнул мяч в игру, я прорвался через игроков — вот так — и оказался здесь, а Данбар там. Он увидел, что я обхожу игроков, и пустился бежать, не дожидаясь паса. Мяч он схватил уже на бегу, но не удержал, а я оказался тут как тут. Теперь ты помнишь, да?

— Не совсем, Боджо.

— Боже мой, да ты что, контуженый? Я упал на мяч, перевернулся, но тут же вскочил и побежал дальше. В это время я находился вот здесь, а Саймонс вот тут. Ты же знаешь защитника Иэля Саймонса? Говоря между нами, он оказался отчаянным трусом. Саймонс имел все данные проявить себя, да вот беда — жидковат он. Уж если я бегу — это бег так бег! Теперь ты вспомнил, да?

— Вспомнил. Это происходило в дальнем конце площадки.

Боджо поднял стакан с виски.

— Ко всем чертям Иэль! — сказал он.

— Правильно. Ко всем чертям Иэль!

— И тебе, безусловно, пора вернуться и войти в курс того, что тут творится.

Все то, о чем я до поры до времени старался не думать, снова, по мере того как говорил Боджо, стало приобретать прежнее значение. Я засыпал его вопросами о Шкипере, о школе, о наших приятелях по школе и университету, о знакомых девушках. По словам Боджо, если война и отразилась как-то на девушках, то лишь в том смысле, что многие из них вышли замуж. Боджо сообщил, что десять воспитанников школы (некоторые из них учились еще до нас) убиты или умерли на военной службе от гриппа, в связи с чем по распоряжению Шкипера архитектор школы работает над проектом мемориальной доски с именами погибших. Доска будет висеть в рекреационном зале. Большинство из тех, кто входил в нашу компанию, работает в банковских фирмах. По мнению Боджо, обстановка сейчас напоминает игру в футбол: только что кончился тайм, игроки приводят себя в порядок, стирают грязь с лица и готовятся снова занять свои места на футбольном поле.

— Наш выпуск собирается встретиться в июне. Все наши старые дружки построятся в ряды и снова двинутся вперед.

Боджо с такой силой шлепнул меня по колену, что я подскочил.

— Черт побери, а наш выпуск — самый лучший из всех выпусков Гарвардского университета! Не понимаю, что с новыми ребятами. Они не то, что мы, — кишка у них тонковата.

— Какие новые ребята?

— Ну новое поколение, те, что не воевали. Они не умеют пить, испорчены, думают и говорят только о сексе. Ты не поверишь — они позволяют себе говорить о всем таком даже в компании девушек и женщин.

В присутствии Боджо лучше всего было молчать — он все равно не позволял вам вставить ни слова, так как не умолкал ни на минуту. Сейчас он утверждал, что все дела пришли в расстройство, что трудящиеся, даже фабричные рабочие и поденщики, зарабатывают слишком много, однако это не только не приносит им довольства, а, наоборот, вызывает всякие дурные мысли, порождает леность. Боджо заявил, что он демократ не хуже других, но, по его мнению, плохо, когда поденщики и рабочие вместо того, чтобы копить деньги, тратят их на шелковые чулки и меховые манто. Если бы только они понимали, что, стремясь похвастаться перед другими, причиняют вред самим себе! А если их жены станут носить шелковое белье и чулки, то куда же девать хлопчатобумажные ткани? Слушая монолог Боджо, я думал совсем о другом.

— Что ты сказал, Боджо?

— Ты что, контуженый? — вторично осведомился Боджо. — Я говорю, что теперь, когда ты вернулся, нам надо встречаться как можно чаще.

Настало время сообщить ему о своем решении, и я откашлялся. Поезд подходил к Нью-Лондону. Я уже видел белые дома, каменные ограды, старые яблони; временами вдали поблескивало море.

— Вообще-то говоря, я решил работать в Нью-Йорке, — начал я. — Поступаю на службу в рекламную фирму.

— В рекламную фирму?! — По восклицанию и по взгляду Боджо Брауна я сразу понял, что думает он о моем решении. — И ты, значит, будешь рекламировать мыло или там булавки для пеленок? — Боджо рассмеялся так громко, что все в вагоне перестали разговаривать. — Боже мой, ты только подожди, дай мне рассказать обо всем ребятам! Нет, ты должен выбросить из головы свою затею!

Кстати, я и сам не был уверен, что не должен.

Сойдя с поезда, я подумал, что сейчас произойдет нечто из ряда вон выходящее, хотя все оставалось таким же, как раньше, витали те же запахи, и свет из окон и от уличных фонарей все так же пробивался сквозь сумерки, и теми же были очертания домов и лица людей на улицах. Все это словно схватило меня за горло, и я почувствовал, что потрясен. Не вижу необходимости описывать свои переживания. Было время, когда я считал, что моя душевная борьба, мои эмоции — единственные в своем роде и что с проблемами, подобными моим, никто, кроме меня, не сталкивался. Теперь, когда я стал старше, я понимаю, что ничего нового нет.

— Дорогой мой! — воскликнула мать. — Да как же ты похудел и какая на тебе грязная форма!

Насколько мне помнится, отец выглядел каким-то робким. Он все время посматривал на меня с любопытством и даже с некоторым уважением, как на незнакомого человека. Ему явно не терпелось узнать, участвовал ли я в боях. Сначала я не понимал, почему он придает этому такое значение, но потом узнал: оказывается, чего только не рассказывали другие отцы о своих сыновьях! И отец и мать постарели и стали как-то меньше, зато Мери оказалась совсем взрослой — высокой, смуглой и довольно хорошенькой.

— Гарри, — спросила она, — а ты убил хоть нескольких немцев?

— Конечно, — ответил я, и, по-моему, это был первый и последний раз, когда Мери действительно гордилась мной. — Я даже получил крест «За боевые заслуги».

Я чувствовал себя несколько пристыженным, упоминая о своей награде, но сделал это только из желания доставить им удовольствие. Поднявшись наверх, я отыскал в скатке своих вещей орден и приказ, завернутые в грязные носки, и отдал матери.

— Поймите только, — сказал я, — что в действительности всем этим наградам грош цена. Лучше, если вы от меня узнаете об этом, чем где-нибудь на стороне. — Теперь я должен был продолжать разговор, раз уж начал. — Сейчас я покажу вам, как было дело, дайте карандаш и бумагу… Мы находились вот тут. — Мне претило вести с ними подобный разговор и почему-то напомнило о Боджо в поезде. — Мы находились вот здесь, через реку, а они располагались вот тут и вот тут…

Меньше всего мне хотелось думать о войне, оживлять связанные с ней воспоминания, вновь и вновь заново переживать прошлое. Я не хотел, чтобы моя жизнь остановилась на тех днях. И если все же я заговорил о войне, то лишь для того, чтобы семья осталась довольна мной: в сущности, только это я и мог сделать для моих родителей. Сомневаюсь, что мне удалось бы вернуться в Нью-Йорк и снова встретить Мэрвин Майлс, если бы не орден.

Теперь мне предстояло сказать о своем решении и раз и навсегда покончить с этим делом. Мне было бы значительно легче начать неприятный разговор, если бы я не знал, как родители, особенно отец, отнесутся к нему. Я хорошо помню, где стоял я и где он. Я могу даже нарисовать это, если у вас есть под рукой карандаш и бумага. Разговор происходил наверху, в библиотеке. Я стоял вот здесь, а отец вон там. Он только что налил в пузатый бокал коньяку и подал мне.

— Я полагаю, что теперь ты уже достаточно взрослый, чтобы пить коньяк, — заметил он.

— Отец, я должен сказать тебе кое-что, — заговорил я. — В понедельник я уезжаю в Нью-Йорк. Я поступил на работу в рекламную фирму.

15. Я доказываю, что не лишен способностей

Мэрвин Майлс как-то спросила меня, когда я влюбился в нее (думаю, что этот вопрос многие задают друг другу); я ответил, что полюбил ее с первого взгляду. Я как раз переживал такое состояние, когда подобные вещи кажутся вполне правдоподобными. Вообще же прошло довольно много времени, прежде чем я заметил Мэрвин Майлс. Но повторяю, в те дни, работая в фирме Д. Т. Балларда, я находился именно в том состоянии, когда можно влюбиться в кого угодно. Мэрвин Майлс, безусловно, не относилась к типу девушек, способных мне понравиться, ибо в двадцать четыре года меня не влекло ни к чересчур темпераментным, ни к чересчур осведомленным особам. Мэрвин не была моим идеалом, однако в ее характере проявлялось нечто такое, на что я привык полагаться. Это не значит, что сам я был слабовольным человеком. Мужчины, слишком уж зависящие от женщин, никогда не вызывали у меня восхищения. Истина заключалась в том, что первые недели в фирме Д. Т. Балларда я провел в каком-то тумане и чувствовал себя еще более беспомощным, чем в армии.

Недели две мне ничего толком не удавалось понять, а Биль не мог прийти на помощь, так как все время участвовал в совещаниях по поводу «счета Коуза». Этот термин начинал мелькать в разговоре всякий раз, когда речь заходила о рекламировании продукции фирмы Коуза по торговле мылом, с которой мистер Баллард только что подписал контракт. Имелась мыльная стружка Коуза и несколько сортов туалетного мыла Коуза. Биль и мистер Кауфман трудились над рекламой одного из этих сортов, пытаясь обеспечить ему самый широкий спрос со стороны мужчин.

— Ты пока еще не в состоянии понять это, — сказал как-то Биль. — Откровение снизойдет на тебя мгновенно, как яркая вспышка света. — Он повел плечами. — Ты займешься вот чем. Это обобщенные данные, поступившие из пяти важнейших городов о туалетных комнатах гостиниц и мужских клубов. Тут сказано, что и где используется — жидкое мыло, или мыльный порошок, или мыльная стружка, и каких сортов. Тебе предстоит на основании обзоров вести соответствующую таблицу. Вот тебе лист бумаги, садись и начинай.

Предложенная мне работа носила более или менее канцелярский характер. Подобную работу я и раньше выполнял добросовестно и с прилежанием, а теперь, даже в свободное время, я стал интересоваться уборными гостиниц и типами мыльниц, приделанных около раковин. Недели через две я ни о чем другом и думать не мог, а затем обнаружил, что моя голова битком набита всякими интересными сведениями, вроде того, какое мыло употребляется в «Клубе лосей»[18] в Давенпорте, в штате Айова или в Торговой гостинице в Батон-Руж.

Обычно я принимался за свою мыльную таблицу с утра, сидя рядом с Мэрвин Майлс. Входя, я желал ей доброго утра, и на этом наш разговор заканчивался. Биль, как правило, отсутствовал, так что мы целыми часами сидели в кабинете одни, почти не разговаривая. У меня не было времени присматриваться к Мэрвин, поскольку все новые и новые мыльные обзоры поступали почти непрерывно.

Как-то в мае, если мне не изменяет память, когда истекла уже третья неделя моей нью-йоркской жизни, меня и Мэрвин послали выполнить одно поручение вне конторы. Я только успел повесить шляпу и заняться своей мыльной таблицей, как ко мне обратился Биль.

— Тебя хочет видеть Кауфман, — сказал он. После моей первой встречи с Кауфманом я почти не видел ни его, ни мистера Балларда.

— Он собирается уволить меня?

— Он просто хочет тебя видеть. Держись так, будто ты куда-то торопишься.

Мистер Кауфман восседал за своим аккуратно убранным пустым столом. Мэрвин Майлс расположилась около стены и слушала, как мистер Кауфман разговаривает с художником и одним из сотрудников художественного отдела. На столе перед ним лежал сделанный пером рисунок молодого человека во весь рост, в тяжелом и длинном пальто, наблюдающего за каким-то спортивным зрелищем, если судить по его полевому биноклю и спортивному флажку Иэльского университета. Мистер Кауфман сидел, поставив локти на стол и подперев подбородок ладонями своих коротеньких, толстых ручек. Художник был лысым, по внешнему виду процветающим человеком средних лет. Я вошел как раз в ту минуту, когда мистер Кауфман хмуро посматривал на рисунок, а художник хмуро посматривал на мистера Кауфмана.

— Не могу вам сказать, мистер Элсмир, что именно тут неладно, — говорил мистер Кауфман. — Рисунок просто не передает идеи. Ну, например, вы не видите ни пуговиц, ни стежков на подкладке.

На лице мистера Элсмира появилось раздраженное выражение.

— А можно спросить у вас, — поинтересовался он, — удавалось ли вам когда-нибудь разглядеть на таком расстоянии пуговицы на пальто?

— Какое мне дело до расстояния! — ответил мистер Кауфман. — Я плачу вам не за расстояние.

Тут он увидел меня и нахмурился еще больше.

— А вам что нужно? — буркнул он.

— Мне сказали, что вы хотели меня видеть, мистер Кауфман.

— Ах да, да! Вы Пулэм, не так ли? Ну что ж, садитесь рядом с мисс Майлс. Нет, не садитесь. Подойдите сюда и взгляните на рисунок. Сейчас, мистер Элсмир, мы узнаем впечатление совершенно нового человека. Пулэм, о чем вы думаете, когда смотрите на рисунок?

— Не знаю, сэр. Я не понимаю, что вы имеете в виду.

Мистер Кауфман стукнул кулаком по столу.

— Вот вам, пожалуйста! — воскликнул он. — Теперь вы получили ответ, правда? Человек смотрит на ваш рисунок, за который вы берете с нас тысячу долларов, и ему не понятно, что сие означает!

Мистер Элсмир взглянул на меня, и макушка его лысой головы побагровела.

— А может, он вообще не способен соображать, — заметил он.

Мистер Кауфман ткнул пальцем в мистера Элсмира.

— Неужели вы хоть на минуту допускаете, что обычный человек, увидев этот рисунок, будет что-то соображать? Боже мой, мистер Элсмир! Мы не хотим быть и не будем интеллектуалами. Ну-ка, Пулэм, взгляните на рисунок еще разок. Что вам прежде всего бросается в глаза — человек или пальто?

Казалось, оба они с нетерпением ожидают моего ответа.

— Человек, — сказал я.

— Вот вам, пожалуйста! — снова воскликнул мистер Кауфман. — Вопрос исчерпан. Пальто выставляет человека на первый план. Мистер Джек, вы не находите, что в рисунке не чувствуется мысли?

Сотрудник художественного отдела откашлялся.

— Рисунок выполнен прекрасно, — сказал он. — Работы мистера Элсмира пером несравненны. Что же касается мысли… да, пожалуй, здесь действительно не чувствуется мысли.

— Ну, хорошо, — продолжал мистер Кауфман. — В таком случае нам придется внести эту мысль. Изобразите рядом с мужчиной девушку. Пусть она смотрит на его пальто. Пусть легкий ветерок раздувает полы пальто и показывает его подкладку. Выньте у него из руки флажок и опустите его руку в большой, вместительный карман. Нарисуйте высокий поднятый воротник, прикрывающий уши. На рисунке надо прежде всего показать пальто — пальто, а не человека. Девушка томится страстным желанием заполучить такое же пальто. Она представляет себе, как наслаждается молодой человек, чувствуя теплую шерстистую подкладку. Если вы, мистер Элсмир, хотите и впредь работать с нами, вам придется думать. Переделайте рисунок как можно скорее и приходите снова, да не пытайтесь слишком разрисовывать девушку. Дело не в девушке, а в пальто. Ну, хорошо. Можете взять рисунок.

Мистер Кауфман повернулся ко мне. Выражение его лица оставалось серьезным.

— Ну-с, пододвигайте стул, мисс Майлс, пододвигайте стул. Вы понимаете, мисс Майлс, не так ли? Быстрое резюме мнений, нечто теплое, нечто человеческое, нечто такое, что можно было бы прочесть вслух. Попытайтесь объяснить мистеру Пулэму, в чем тут дело. Кстати, я проверю, дошла ли до вас моя идея.

Мэрвин Майлс повернулась на стуле и взглянула на меня, а мистер Кауфман скрестил на груди руки и приготовился слушать.

— Речь идет о сборе отзывов о мыльных стружках Коуза, — начала она. — Мистер Кауфман сказал, что вы можете пойти со мной.

— Люди будут охотнее разговаривать, — пояснил мистер Кауфман. — Так что вы намерены делать, мисс Майлс?

— Я постучу в дверь или нажму кнопку звонка.

— А когда дверь откроется, мистер Пулэм поставит чемодан так, что ее трудно будет закрыть, — добавил мистер Кауфман. — А теперь, мисс Майлс, объясните, как вы намерены подходить к потребителю.

— Ну что ж, — пожала плечами Мэрвин Майлс. — Я просто скажу: «Доброе утро! Мы не собираемся вам что-нибудь продавать. Если вы располагаете свободной минутой, мы хотели бы поговорить о проблеме чистоты. У нас есть замечательное новое мыло. Мы хотели бы дать вам образец для пробы».

— Когда она скажет это, — вмешался мистер Кауфман, — вы, Пулэм, должны вытащить из кармана коробку с образцом и вручить ее леди. Продолжайте, мисс Майлс.

— Затем я скажу: «Если вы располагаете свободной минутой, не откажите в любезности дать мне что-нибудь грязное, чтобы я могла постирать». Я действительно должна стирать, мистер Кауфман?

— Да, но зато какую практику вы приобретете! Вопросник у вас?

— У меня.

— Постарайтесь создать непринужденную обстановку, что-то вроде веселой вечеринки, и пусть все от души забавляются. Однако не забывайте следить, как реагирует потребитель. Вначале мыльная пена, затем быстрота, а пока мисс Майлс будет разговаривать, вы, Пулэм, спросите леди, какое мыло употребляет ее муж. Важно, чтобы все происходило в домашней обстановке. Вы следите за моей мыслью, Пулэм?

— Вы сказали, что мы должны постучаться в чью-то дверь и спросить, можем ли мы что-нибудь постирать? — уточнил я. Мэрвин Майлс взглянула на меня.

— Я все ему объясню, — пообещала она мистеру Кауфману. — Если чемодан и коробки готовы, мы отправимся сейчас же.

— Попытайтесь заручиться мнением двадцати пяти человек, — напутствовал нас мистер Кауфман, — и сегодня же вечером составьте доклад. Контора будет открыта. Мне надо поработать над обувью.

— Хорошо. — Мэрвин повернулась ко мне — Берите шляпу, мы встретимся в лифте.

Мне почему-то казалось, что она сердится.

— Пошли, — повторила она. — Пошли.

Мы направились к Сорок второй улице и вокзалу «Гранд Сентрал». Выпрямившись и вскинув голову, Мэрвин быстро шла вперед, глядя прямо перед собой.

— Сволочь! — процедила она сквозь зубы. Я удивился: мне еще ни разу не доводилось слышать от приличных девушек таких энергичных выражений.

— Выходит, я должна умолять, чтобы мне позволили выстирать самую грязную вещь в доме!

— Куда мы идем? — поинтересовался я.

— Мы с вами идем в Бронкс. Никому это не нужно, но зато мы доставим удовольствие мистеру Кауфману. Он думает, что я ничего не сделаю, а я возьму да сделаю.

— Вы хотите сказать, что мы пойдем в многоквартирные дома и займемся там стиркой белья?

Мэрвин снова взглянула на меня.

— Интересно, вы догадываетесь, почему идете со мной или не догадываетесь?

— Нет, не догадываюсь. Все это кажется мне совершенно нелепым.

— Хорошо, я вам скажу, зачем вы идете со мной: чтобы удостоверить потом, что я действительно делаю все то, что наказывал мистер Кауфман. Он уверен, что я обману его и что-нибудь сочиню, если вас со мной не будет.

Выйдя из подземки, мы зашли в грязный вестибюль кирпичного многоквартирного дома и увидели перед собой ряд ящиков для почты с расположенными рядом звонками.

— Годится любая квартира, — заключила Мэрвин. — Давайте попробуем Френкеля.

Мэрвин позвонила, и через автоматически открывшуюся дверь мы вошли в наполненный всякими запахами центральный коридор.

— Пошли же, — торопила Мэрвин. — Пошли.

Почти в самом конце коридора из двери выглянула полная черноволосая женщина в грязном фланелевом капоте.

— Доброе утро, — обратилась к ней Мэрвин. — Надеюсь, мы не помешали вам?

— Что вам нужно? — спросила женщина. — Мистера Френкеля нет дома.

— Не беспокойтесь, миссис Френкель, мы ничего не собираемся вам продавать.

— Так зачем же вы пришли? Убирайтесь отсюда, да поживее, пока я не позвала полицию. Я же сказала вам, что мистера Френкеля нет дома.

— Знаете, миссис Френкель, — вмешался я, — не надо бы так разговаривать.

Меня удивило, что Мэрвин Майлс взглянула на меня как-то чересчур уж пристально. Глаза у миссис Френкель округлились, рот раскрылся.

— Нас интересует, миссис Френкель, — продолжал я, — не сможете ли вы дать нам постирать какое-нибудь белье, самое грязное?

Миссис Френкель издала нечленораздельный звук.

— Вон отсюда! — завопила она. — Вон, или я позову полицию!

Мэрвин Майлс дернула меня за рукав.

— Заткнитесь! — прошипела она. — Сделайте милость, заткнитесь!

— Нет необходимости звать полицию, миссис Френкель. Я только спрашиваю, могу ли я немножко постирать для вас. Я ничего не продаю. У нас есть новый сорт мыла.

Лицо миссис Френкель приобрело бессмысленное выражение, она начала тихонько отступать от двери.

— Боже, вы что, удрали из сумасшедшего дома?

— Я нахожу ваш вопрос вполне логичным. Когда фирма посылала меня сюда, я тоже нашел эту затею нелепой. Но понимаете, фирме необходимо знать, как отнесутся люди к новому сорту мыла.

— Боже! Но ведь вы никогда ничего не стирали!

— Совершенно верно.

— Боже мой! Боже мой! — повторила миссис Френкель и еще дальше отступила от двери. Я прошел за ней в гостиную, заставленную пузатой мебелью, поставил чемодан на кресло и засучил рукава.

— Я готов, — объявил я, — только сначала покажите мне свою прачечную.

— Прачечную? — переспросила миссис Френкель и рассмеялась. — Вы просто прикидываетесь сумасшедшим, да и меня хотите с ума свести. Подождите, мне надо вынуть посуду из раковины.

Она выплыла из гостиной, и я снова заметил, что Мэрвин пристально смотрит на меня.

— Что с вами? — спросил я. — Может быть, я сделал что-нибудь не так?

— Нет, нет. Просто ни я, ни миссис Френкель не представляли, что на свете может быть человек, вроде вас.

Когда мы с миссис Френкель прошли в кухню, я думал только о том, как лучше выполнить неприятную работу. Миссис Френкель не спускала с меня глаз, наблюдая, как я высыпал мыльную стружку Коуза в таз с горячей водой и принялся стирать грязные носки мистера Френкеля, — кстати говоря, очень нуждавшиеся в стирке. Лиха беда начало, и вскоре я почувствовал, что не так уж все это плохо.

— Дайте-ка я постираю, — предложила Мэрвин.

— Нет. Это не произведет нужного впечатления.

Потом между миссис Френкель, Мэрвин и мной все стало очень мило, и я нашел вполне естественным поинтересоваться, есть ли у миссис Френкель друзья в этом доме, которые согласились бы дать нам что-нибудь постирать. Миссис Френкель ответила, что такие друзья у нее найдутся (дайте ей только одеться), и ушла, оставив нас в кухне.

— Гарри, — обратилась ко мне Мэрвин, — извините, если я с вами была груба.

Я немного смутился, когда она назвала меня по имени.

Позже я обнаружил, что стараюсь растолковать ей свои взгляды на жизнь, рассказываю о себе больше, чем полагалось бы, и отвечаю на ее странные вопросы. Мэрвин заявила, что я рассуждаю так, словно мое имя тоже внесено в «Social Register»[19]. Она хотела знать и о Хью, и о танцах, и об Уэствуде.

— У вас было все, о чем я могу только мечтать, — заметила она, — а вы от всего отказываетесь.

— Что именно — все?

Мэрвин вздохнула, и мы взглянули друг на друга.

— Деньги, — ответила она. — И обеспеченность. Наступит время, когда все это будет и у меня. Разве я хуже других? Я-то знаю, что не хуже. Когда-нибудь я буду зарабатывать тысяч тридцать в год.

Разговаривая с Мэрвин, я почувствовал, что меня охватывает то же самое чувство, какое я испытывал, сидя в своем клубе, в теплой и уютной комнате и посматривая через окно на прохожих. Такое сравнение появлялось у меня всякий раз, когда я пытался взглянуть на мир глазами Мэрвин, потому что мы были по разные стороны окна. Меня озадачивали тогда, да и теперь озадачивают ее взгляды на вещи.

Мэрвин Майлс родилась и выросла в маленьком городке штата Иллинойс, название которого выветрилось из моей памяти. Ее родители умерли. У нее был женатый брат где-то в Калифорнии, но они почти не переписывались, и тетка в Чикаго. Ее отец когда-то имел мебельный магазин и вечные неприятности с бакалейщиком и мясником из-за несвоевременной оплаты счетов. Как-то она показала мне свою фотографию, относящуюся к тому времени, когда она училась в средней школе. С фотографии прямо перед собой, в объектив аппарата, смотрела простая, скромная девочка с прямой складкой губ и вызывающим выражением глаз. Волосы у нее были уложены в уродливую высокую прическу помпадур и скреплены позади огромным бантом в форме бабочки. На ней была блузка со стоячим воротником. Мэрвин как-то рассказывала мне, с каким трудом ее мать зарабатывала ей на наряды. Рассказывала она и о дочери владельца банка, некоей Лотти Лу, уехавшей потом в восточные штаты, в школу-интернат. Лотти Лу и другие девочки, вроде нее, приезжая на каникулы, первое время навещали Мэрвин, но потом стали постепенно сокращать свои визиты, пока и вовсе не перестали ходить. Окончив среднюю школу, Мэрвин перебралась в Чикаго, к тетке, которая и посоветовала ей поступить в университет. После смерти отца Мэрвин устроилась в одну из чикагских газет, а позднее выписала к себе мать — они жили в небольшой, однокомнатной квартире. Затем она поступила в чикагское отделение рекламного агентства Джекобе, а позже, уже после смерти матери, агентство предложило ей место в своей конторе в Нью-Йорке. Тут о ней и услыхал мистер Баллард, и теперь она зарабатывала семьдесят пять долларов в неделю. Столько денег она еще никогда не зарабатывала.

Часов в шесть мы вернулись в контору. У Мэрвин под глазами проступили темные тени. За столами почти никого не было, но в кабинете мистера Кауфмана горел свет. Мистер Кауфман, сняв пиджак, просматривал корректуру рекламы обуви.

— Мы закончили визиты, — доложила Мэрвин Майлс. — Я делала заметки, а мистер Пулэм стирал.

— Покажите заметки, — сказал мистер Кауфман.

Мэрвин открыла портфель и передала ему пачку напечатанных типографским способом бланков, заполненных карандашом. Мистер Кауфман перелистал их с ловкостью кассира в банке.

— А они что-нибудь говорили? — спросил он, пробегая взглядом одну из страниц. — Прочтите-ка мне вот это. — Он подал страницу Мэрвин.

— «Первый раз в жизни, — прочла она, — я не стану возражать, когда Френкель начнет снимать башмаки».

Я помню, что миссис Френкель действительно сказала что-то похожее, но не предполагал, что Мэрвин записала ее слова.

— Вот это материал! — потер руки мистер Кауфман. — Сердечность и колорит! Есть еще что-нибудь вроде этого?

— Сколько угодно, — ответила Мэрвин.

— Очень хорошо. Сделайте из каждой беседы маленький рассказ. Займитесь сейчас же. Я пробуду здесь всю ночь. Одну минутку, Пулэм.

Мистер Кауфман молча ждал, пока Мэрвин закроет за собой дверь.

— Ну-с, Пулэм, — начал он, — говоря между нами, мужчинами, существует ли в действительности женщина по фамилии Френкель? — Я сразу понял, куда он клонит. — Вы понимаете, уже несколько человек пытались провести подобные беседы. Очень уж соблазнительно просто положиться на свое воображение.

— Я могу дать честное слово, мистер Кауфман.

— Но что вы делали? Расскажите, как проходил ваш разговор.

— Сначала она хотела вызвать полицию, но я заверил ее, что в этом нет никакой необходимости, и сказал, что хочу постирать для нее какую-нибудь вещь. Ведь вы этого и хотели?

— И она выслушала вас?

— Конечно. А почему бы ей и не выслушать меня?

Мистера Кауфмана явно заинтересовал мой рассказ.

— Пулэм, — торжественно заявил он, — вы, как видно, умеете правильно подходить к людям. Ну, а теперь отправляйтесь к мисс Майлс и помогите ей составить отчет.

Мэрвин уже сидела в нашей каморке и, сняв шляпу, стучала на пишущей машинке.

— Я могу вам чем-нибудь помочь?

Вначале мой вопрос вызвал у нее раздражение, но она тут же улыбнулась.

— Не будьте младенцем, — сказала она, — не то явится серый волк и утащит вас. Что еще потребовалось Кауфману?

— Он расспрашивал о миссис Френкель и болтал о сердечности и колорите.

— Это его любимый конек — сердечность, колорит… Он и мысли не допускает, что все это страшно глупо. А вы, кажется, произвели на него впечатление.

— Не вижу, почему бы это.

— Не важно. На меня вы тоже произвели впечатление. Сначала я подумала, что вы препротивный, а теперь вы мне нравитесь. — Мэрвин вынула из машинки лист бумаги. — Если хотите, можете выправить грамматические ошибки, а потом отдайте секретарю Кауфмана для перепечатки. Ну, а затем пойдите и купите для нас за счет фирмы кофе и бутерброды. А теперь не отвлекайте меня разговорами.

Никогда еще я не видел, что можно работать так быстро, сидя за машинкой. Мэрвин сжимала губы в тоненькую упрямую складку.

— Можете идти домой, если хотите, — заметила она. — Я и одна управлюсь, мне не привыкать.

— Ну уж нет. Может быть, я все же смогу что-нибудь сделать?

— Хорошо. Пойдите и принесите еще кофе.

Отчет она закончила в половине двенадцатого ночи и, закинув руки за голову, зевнула.

— Вот и все. Боже, как я устала! — проговорила Мэрвин и, поднявшись со стула, натянула на голову шляпку в форме колокола. — До утра!

— Я провожу вас.

— Не говорите глупостей.

— Уже поздно. Вам нельзя одной возвращаться домой так поздно.

— Вот еще! А с кем же, по-вашему, я обычно возвращаюсь домой?

Мэрвин жила на одной из Семидесятых улиц, между Лексингтон-авеню и Третьей авеню, и я повез ее на такси. Она сидела, откинувшись назад и наблюдая прищуренными глазами, как устремляются навстречу нам и убегают назад огни улиц.

— Когда-нибудь и у меня появится собственная машина. Вечерами, когда я задержусь в конторе, шофер будет ждать меня у автомобиля. Я буду иметь норковое манто и горничную-француженку и приглашу вас на обед.

— Отлично.

— Вам придется надеть белый галстук бабочкой и вести себя по-джентльменски. У меня станут бывать интересные люди — писатели, артисты, театральные деятели. К тому времени я стану совладелицей рекламной фирмы. Вы же знаете, что я не хуже других.

— Знаю.

— Вот мы и приехали. Вы подниметесь ко мне?

Она спросила об этом так, словно речь шла о чем-то самом обыкновенном.

— Нет, спасибо. Я только хочу убедиться, что вы сумеете попасть домой.

Мы поднялись на каменное крыльцо, вошли в вестибюль, и Мэрвин достала из сумочки связку ключей.

— Как ни странно, но у меня есть свои ключи.

— Ну что ж, спокойной ночи, — сказал я.

— Спокойной ночи, — ответила Мэрвин и, несмотря на полумрак в вестибюле, я заметил, что она смотрит на меня.

— Спокойной ночи, дорогой, — повторила Мэрвин и поцеловала меня.

Ничего подобного я не ожидал, но Мэрвин сделала это так просто и естественно, словно и не могла поступить иначе.

— Спокойной ночи, — снова сказал я.

Почувствовав желание пройтись пешком, я расплатился с шофером такси и отпустил его. Ни раньше, ни потом со мной не случалось ничего подобного. Все мои восприятия внезапно обострились, я словно впервые увидел, как прозрачна ночь и как уличные фонари отбрасывают в темноту золотистые квадраты света. В воздухе чувствовалась весна, но не та, что в провинции, — сейчас мне казалось, что в Нью-Йорке времена года не зависят от смены сезонов во всем остальном мире. Теперь что-то роднило меня с этим городом. Впервые в своей жизни я оказался там, где мне нравилось, и впервые не чувствовал себя одиноким.

Как я уже говорил, все казалось мне естественным. Долгое время мне и в голову не приходило, что Мэрвин Майлс, возможно, вот так же целует, желая доброй ночи, каждого, кто провожает ее домой. Но даже и эта мысль меня не обеспокоила. Перед тем как уснуть, я все время вспоминал, что сказала она и что ответил я; помню, как я ломал голову над тем, о чем буду говорить с ней завтра и все ли на другой день останется таким же, каким было сегодня.

Утром, когда я пришел на работу, Биль уже сидел на своем месте, но Мэрвин еще не появлялась.

— Скажи, пожалуйста, что ты сделал с Кауфманом? — обратился ко мне Биль.

— Что я сделал с Кауфманом?

— Да. Ты что-то сделал с ним. Я только что видел его. Ты ему нравишься.

— А он мне нет.

— Это вполне понятно. Мне он тоже не нравится. Но если у тебя с Кауфманом налаживаются отношения — это просто замечательно. Ну, а теперь, где таблица об уборных? Баллард хочет взглянуть на нее. Сегодня здесь будет жарковато!

— Что случилось?

— Сегодня мы открываем кампанию по продаже мыла Коуза. Состоится какой-то прием. И что, по-твоему, будет гвоздем этой кампании? Кто, по-твоему, подал главную идею?

— Не имею представления.

— Хорошо, я тебе скажу, кто: я! Величайшая, потрясающая страница истории! Зачем людям мыло?

— Чтобы быть чище.

— Вот вам, пожалуйста! Правильно. А почему мыло делает все чище? Почему оно удаляет грязь?

— Ну… Вымывает.

— Да, но почему? А вот почему: в результате щелочной реакции. Почему мыло Коуза лучше всякого другого?

— Не знаю. Кстати, лучше ли оно?

— Говоря откровенно, это самый щекотливый вопрос. Так вот, почему оно лучше? Потому что химики фирмы Коуза после многолетних лабораторных изысканий открыли нечто не поддающееся учету — моющую силу. И как же мы называем эту силу?

— Действительно, как?

— Мы называем ее Ультра-ще-лоч-нос-тью. «Попробуйте сегодня же проделать следующий эксперимент. Вымойте что-нибудь вначале обычным мылом, а затем с помощью мыла Коуза. Коуза моет лучше, так как обладает Ультращелочностью».

— Но скажи правду, Коуза отличается чем-нибудь от любого другого мыла?

Биль мечтательно улыбнулся.

— Теперь — да, потому что оно обладает Ультращелочностью. Представляешь себе, как это будет выглядеть а заголовках? Запоминается легко — Уль-тра-ще-лоч-ность… Здравствуйте, Мэрвин.

Мэрвин улыбнулась нам, сняла шляпку и положила в стальной зеленый шкаф.

— Здравствуйте, — ответила девушка, и наши взгляды на мгновение встретились.

— Начальство хочет видеть нас на приеме в первых рядах, — сказал Биль. — Оно намеревается использовать эту затею с Ультращелочностью.

По лицу Мэрвин я понял, что в сообщении Биля и в самом деле содержится нечто важное.

— Биль! — воскликнула она. — Я страшно рада!

— Я совершенно определенно заявил там, где надо, что хотя идея принадлежит мне, но название «Ультращелочность» придумано вами.

Мэрвин сняла перчатки и положила их рядом со шляпкой.

— Спасибо, Биль. Когда принято решение?

— Только сегодня. Баллард вызвал меня в семь часов утра. Он был напичкан всякими соображениями о порах кожи, о деликатности тканей и прочее. Вы же знаете Балларда, Ни на чем определенном он не мог остановиться, и тогда я рассказал ему о нашем предложении. — Биль энергично взмахнул руками. — Оно подействовало на него, словно удар в солнечное сплетение. «Боже милосердный! — воскликнул он. — А я даже не подумал об этом. Почему мыло моет?!» Так вот, Баллард вцепился в нашу мысль, и, поверьте мне, раз уж вы сделали ему предложение, он поработает над ним что надо! Сегодня мы произведем пробу над клиентами. Баллард намерен начать с одной из тех простых историй, которые вы с Гарри составили вчера. Вся эта пустяковая домашняя болтовня. Затем он повернется к клиенту и как бы стукнет его по башке. «Мистер Фильдинг, — скажет он, — а почему мыло моет?» В этот момент мы притащим всякие таблицы и диаграммы. Пошли. Баллард ждет.

— Подожди, Биль, — остановил я его. — Ведь мыло-то моет совсем не поэтому. Дело вовсе не в присутствии щелочи, а в наличии жиров, превращающихся в эмульсию.

— Бог мой! — воскликнул Биль, присев на край стола. — Откуда ты выкопал такую премудрость?

— Вычитал в энциклопедии, наверху, в справочной библиотеке.

Мэрвин взглянула на Биля и нахмурилась.

— Послушайте, вы что, сочинить сочинили, а навести какие-нибудь справки не удосужились?

— Да, но я думал, что справки наводили вы. Одну минутку… Одну минутку… В нашем предложении ничего не меняется. Вот как оно теперь будет звучать.

Биль посмотрел на потолок и глубоко вздохнул.

— В течение многих лет и столетий химики и фабриканты мыла повсеместно исходили из ошибочной теории, будто моющие свойства мыла объясняются наличием в нем свободной щелочи. Современная наука открыла истину. Ведущим химикам теперь известно, что мыло моет благодаря эмульсации, не причиняющей вреда ни нежной коже рук, ни самим тканям. Вот почему химикам Коуза удалось изобрести мыло, обладающее огромной эмульгирующей силой, основанной на секретном свойстве, которое они назвали Эмул… Ну как, Мэрвин? Сразу бросается в глаза — Эмул! Мыло Коуза содержит много Эмула. Вот почему мыло Коуза моет так хорошо.

Наступило краткое молчание. Мэрвин взглянула на Биля и вздохнула.

— С помощью языка вы можете выкарабкаться из любого положения, — сказала она.

Этот эпизод показывает, каким быстрым умом обладал Биль и почему я прав, утверждая, что он замечательная личность и благородный человек, ибо он не замедлил сообщить Балларду, что в свободное время я до тонкостей изучил теорию производства и действия мыла. С того дня ко мне стали относиться в конторе, как к равноправному члену коллектива. Больше того, сразу же после совещания, происходившего в кабинете Балларда, где все еще были разбросаны таблицы, диаграммы, коробки и куски мыла, Баллард удостоил меня беседой.

— Пулэм, — заявил он, — я буду теперь называть вас Гарри, если вы не возражаете. Я буду называть вас Гарри, поскольку вы доказали сегодня, на что способны. Вы теперь частица нашего коллектива. Вы когда-нибудь задумывались над тем, как, в сущности, проста всякая великая идея?

— Нет, сэр.

— Ну, я, конечно, играю словами. Понимаете, просто играю. Мы первыми вникли в подлинную суть мыльной кампании и по существу первыми вникли в суть вопроса, почему же мыло все-таки моет. Ваш друг Биль Кинг подал общую идею, хотя, по правде говоря, она и раньше мелькала у меня в голове. Но нет, нет, я честно отдаю ему должное! Мисс Майлс сформулировала идею о химиках, открывших нужную формулу (кстати, химики Коуза действительно трудятся очень упорно), а вы выдвинули предположение, что мыло эмульгируется. Я и мистер Кауфман окончательно отработали все эти предложения и объединили их в одно целое. Другими словами, нам передали мяч, и мы забили его в ворота. Да-с, вы доказали, на что способны.

Я понимаю, что, играя словами, мистер Баллард и сам-то не всегда принимал себя всерьез. Так уж люди говорили в те дни, а возможно, говорят и сейчас. Знаю только одно: с того момента, когда он сказал мне, что отныне я являюсь частицей коллектива, мне стала нравиться контора Балларда.

Я начал понимать, что нельзя продать мыло, если не наделить его каким-нибудь уникальным свойством, способным привлечь потребителя. Более того, прошло немного времени, и покупатели убедили себя, что мыло Коуза действительно обладает теми таинственными, скрытыми особенностями, которыми наделило его их собственное воображение. Я убежден, что сам Биль безоговорочно поверил, будто химики фирмы Коуза после многих лет упорной работы открыли неорганический элемент Эмул. Чем больше он разговаривал на эту тему, тем сильнее верил в Эмул. С удовольствием вспоминаю, что именно я придумал лозунг, напечатанный на рекламе под словом «Коуза»: «Мыло завтрашнего дня — сегодня». Мне доставляет удовольствие и сейчас, взглянув на плакат, убедиться, что этот лозунг по-прежнему украшает рекламу, однако иногда мне кажется, что моя работа в конторе Балларда — всего лишь сон.

По мере того как весенние дни сменялись летними, я, сам того не замечая, стал встречаться с Мэрвин Майлс все чаще и чаще. Мы проводили время так, как я потом уже ни с кем не проводил, — катались в старомодном двухместном экипаже по Центральному парку, совершали прогулки на лодке по озеру. Позднее я купил небольшой автомобиль и возил ее на пляжи Лонг-Айленда. Прошло еще немного времени, и Мэрвин начала беспокоиться о моих костюмах. Она выбирала для меня галстуки, заставила заказать три летних костюма и ходила со мной покупать корзинку для пикников, чтобы во время воскресных прогулок за город мы могли брать с собой свой собственный завтрак. Я даже не замечал, насколько необходимой она стала для меня. Я вообще не думал об этом до того уикэнда в июле, когда взял свободный день, намереваясь навестить семью в Норт-Харборе. Впервые после приезда в Нью-Йорк я собрался повидать своих родителей. Мэрвин многое знала о них по моим рассказам, и я помню, что она сказала мне, когда перед отправлением на ночной поезд мы обедали на одном из балконов прежнего «Парк-авеню отеля». Она, кажется, заметила, что я рад предстоящей поездке.

— Мне бы очень хотелось поехать вместе с вами, — сказал я.

— А что подумают ваши родители обо мне, если вы привезете меня? — спросила Мэрвин. До этого я никогда не задумывался, как они в самом деле отнесутся к ней, и вообще никогда не думал о Мэрвин в связи с родителями.

— Вы им понравитесь, как только они поймут вас.

— Но что тут понимать?

— Собственно, конечно, нечего. Но когда всю свою жизнь вы встречаетесь с людьми только одного типа, вы невольно начинаете судить о всех остальных по привычному образцу. Да и вы тоже не поймете моих родителей.

— Может быть, и пойму. Вот вас же я понимаю.

Мэрвин вынула из сумочки сигарету и наклонилась ко мне прикурить.

— Одному человеку легче понять другого, — продолжал я, — куда труднее понять двух или трех. Над чем вы смеетесь?

— Над вами. Если бы вы только все время не оглядывались назад… Интересно, на что бы вы стали похожи?

Я ответил не сразу, но мне нравилось, когда она говорила обо мне.

— Если бы я был таким же умным, как Биль Кинг, — наконец ответил я, — то, возможно, беспокоился бы гораздо меньше.

— Знаете что? С каких это пор Биль Кинг заделался вашим наставником? Мне бы хотелось, чтоб вы перестали полагаться на него всегда и во реем.

— Вам не нравится Биль Кинг?

— Мне не нравится его влияние на вас. Вы ничем не хуже. Вы упаковали свой чемодан?

Я ответил, что чемодан не упаковал, но на это мне потребуется не больше минуты, а поезд отходит только в одиннадцать.

— В таком случае, я пойду с вами. Хочу убедиться, что вы положите все, что надо. Не сомневаюсь, что вы обязательно что-нибудь забудете.

— Очень мило с вашей стороны, но что скажут люди, если вы придете ко мне?

— Что скажут? Мне всегда хотелось взглянуть на вашу комнату.

Я снимал одну из выходивших на улицу комнат в старом каменном доме на Лексингтон-авеню. Обставлена она была более чем скромно — железная койка, бюро с зеркалом на нем, небольшой столик и два стула. Никто не обратил на нас внимания, когда мы поднимались по лестнице, но меня по-прежнему преследовала мысль, что ей не следовало приходить.

Мэрвин сняла шляпку и бросила ее на столик вместе с сумочкой и перчатками.

— Где ваш чемодан? Время идет, как бы не опоздать.

Я вытащил из шкафа чемодан и положил его на кровать. И тут я заметил, что она разглядывает расставленные на бюро фотографии.

— Кто это? — спросила она. — Ваша мать?

— Да. Это мать.

— А это ваш отец?

— Да. Это отец.

— А кто эта девушка? Кто-нибудь, о ком вы мне не рассказывали?

— Я говорил вам о ней. Это Мери — моя сестра.

— А это?

— Офицеры моего полка.

— А юноши?

— Мои товарищи по гарвардскому клубу.

Мэрвин оперлась руками на бюро и некоторое время молча всматривалась в фотографии.

— Вот теперь я вижу вас целиком. Все, к чему вы сейчас возвращаетесь. Должно быть, это очень странно — находиться в двух местах одновременно.

— Не понимаю, о чем вы говорите. Я вовсе не в двух местах одновременно.

— Где ваши сорочки и носки? Если горничная или кто-нибудь другой будет распаковывать ваш чемодан, я хочу, чтобы он знал, как вы аккуратны.

Мне было странно видеть ее перебирающей мои сорочки.

— Теперь ваш вечерний костюм, затем тот, что я заставила вас купить, потом ваши белые фланелевые брюки. Кто тут для вас занимается починкой?

— Предполагается, что починкой должны заниматься в прачечной.

— Ничего они там не делают. Мы еще поговорим об этом как-нибудь в другой раз.

На углу мы взяли такси, и Мэрвин проводила меня до вокзала.

— Гарри, вы вернетесь, да?

— Конечно, вернусь. Я приду на службу в понедельник.

— Вы уверены?

— Безусловно.

Мэрвин возобновила этот разговор, когда мы подошли к выходу на платформу, от которой отправлялся поезд.

— Обязательно возвращайтесь. Не позволяйте отговорить себя.

Проходя вдоль поезда, я обернулся и заметил, что Мэрвин все еще стоит на том же месте и наблюдает за мной. Я помахал рукой, и она ответила тем же.

Ни в тот вечер, ни позже, в Норт-Харборе, я не отдавал себе отчета, что уже люблю Мэрвин Майлс.

16. Я снова отправляюсь в плавание

Ближайшая железнодорожная остановка находилась милях в десяти от Норт-Харбора, на узловой станции в маленьком городке под названием Хатчинс, куда поезд из Нью-Йорка (один из тех, что курсируют только по уикэндам) прибывал в пять часов утра. На этой платформе я высаживался ежегодно каждое лето с тех пор, как мне исполнилось восемь лет, и сейчас в свежем утреннем свете все смутно напомнило мне о возбуждении, которое охватывало меня в ту пору. Светло-коричневое здание станции и платформа выглядели так же, как и в те годы. У подъезда стояли автомобили, но мне они казались теми же старинными фаэтонами, в которых мы раньше проделывали длинный путь до Харбора. И кладовщик в багажной был таким же коренастым и полным, только уже заметно поседел. За станцией виднелись магазин и белая методистская церковь, похожие на игрушечные строения из кубиков, и белые домики с двориками, окруженные серыми изгородями; в воздухе по-прежнему витал смолистый запах елей, сразу напоминавший о природе штата Мэн.

Встречать меня приехал в тяжелом лимузине Патрик. Я сразу же увидел его круглое лицо и солидное брюшко; это был все тот же Патрик, который когда-то встречал нас в просторном крытом экипаже. Сейчас он стал шофером — кстати, не очень хорошим.

— Дайте мне ваши чемоданы, мастер Гарри, — сказал он.

Я сказал Патрику, что сяду рядом с ним, но он ответил, что мне нельзя садиться рядом с ним, поскольку это будет отступлением от общепринятых правил, — я должен сидеть позади, однако он опустит стекло, отделяющее шофера от пассажиров, и мы сможем разговаривать.

— Ну, знаешь, если ты начнешь разговаривать, то потянешь не за ту вожжу, и мы наедем на дерево.

Тут я услышал, что кто-то окликнул меня, и повернулся к платформе. Сначала я никак не мог понять, кто это, хотя и голос и лицо казались мне очень знакомыми; в следующее мгновение я узнал Джо Бингэма. Я не встречался с ним после войны, но не нашел в нем никаких перемен. Джо был в сером фланелевом костюме, с чемоданом в руке; он, видимо, ехал в одном из вагонов, прицепленных к поезду в Бостоне.

— Боже мой! — воскликнул он. — Да ты ничуть не изменился! — Весьма сомнительно, что я и в самом деле ничуть не изменился. — Ты приехал провести здесь уикэнд?

— Да, а ты? — вслед за этими короткими репликами наступило неловкое молчание. Я не знал, что сказать, хотя испытывал к Бингэму прежнее расположение.

— Где ты собираешься остановиться? — спросил я.

— У Мотфордов.

— Тебя подвезти? Патрик здесь.

— Спасибо, я лучше поеду на машине Мотфордов, раз уж они за мной прислали.

— Мы увидимся в самое ближайшее время. Рад встретить тебя, Джо.

— А я тебя, Гарри. Увидимся на пляже.

Я уселся рядом с Патриком, и он с шумом завел мотор. Солнце стояло уже довольно высоко, над кустарником и молодой порослью из елей, сосен, берез и тополей, раскинувшейся по обеим сторонам дороги, медленно поднимался туман. Эта дорога всегда выглядела какой-то унылой, пока взору не открывалось море. Я узнавал наиболее примечательные места, хотя они появлялись и исчезали быстрее, чем в те дни, когда мы ездили в экипажах. К числу таких мест относились желтый дом с входом в виде арки, заброшенная ферма с полями, поросшими ольхой и березняком, маленький мостик через ручей.

— Ну, как там наши?

— Слава богу, хорошо, — ответил Патрик.

— Как мать?

— Ваша мать уже не та, что была.

Я попросил его уточнить, что он имеет в виду, и Патрик ответил, что мать стала слабее, доктор чаще навещает ее, но она по-прежнему любит кататься по прибрежной дороге в легком двухместном экипаже, который каждое лето специально доставляют из Уэствуда на пароходе. Он добавил, что все скучают по мне и что без меня жизнь в доме идет как-то иначе, но как именно, я не стал расспрашивать. Чем ближе мы подъезжали к Норт-Харбору, тем больше я убеждался, как сильно я скучал о своих, хотя и не отдавал себе в этом отчета. Мне всегда представлялось, как мирно и спокойно коротают они свой век в Норт-Харборе, — именно так я думал о них и во время войны, и после нее.

— Ну, а Мери? — спросил я.

Патрик ответил, что Мери стала красавицей и что в доме всегда полно юношей и девушек. Затем я увидел море — гладкое и синее, золотистое и затуманенное дымкой; до середины его видимой части протянулся мыс Рокки-Пойнт.

— Вот мы и добрались, — сказал я. Мы проехали трактир «Харбор-Инн», по-прежнему словно дремавший невдалеке от пляжа, свернули к домам, построенным в восьмидесятых и девяностых годах — с портиками, башнями и окнами-фонарями, и подъехали к нашему дому, такому же, как и все остальные; в цветочных ящиках перед окнами пышно разрослись настурции и герани.

Едва мы успели достигнуть поворота, как парадная дверь распахнулась и по ступеням веранды поспешно сбежал Хью; за ним я увидел отца в брюках гольф.

— Доброе утро, мастер Гарри! — приветствовал меня Хью. Отцу я пожал руку, словно был не его сыном, а сверстником.

— Завтрак готов, — сообщил отец. — Только не разговаривай, пожалуйста, в холле слишком громко. Мать еще спит. Ну, здравствуй!

В холле явственно ощущался свежий запах мыла. В столовой стоял кофейник с готовым кофе.

— Очень любезно с твоей стороны подняться в такую рань, — сказал я.

— Чепуха. А ты выглядишь немножко бледным. Тебе следует побольше заниматься спортом. — Он закрыл дверь в столовую, и Хью принес апельсиновый сок. — Мери собиралась встретить тебя, но вчера поздно легла спать. Все они без конца ходят на эти проклятые фильмы!

— Как вы тут живете?

— Твоя мать чувствует себя неважно. А тут еще Фрэнк Уилдинг пророчит депрессию. — Отец помолчал и отхлебнул глоток кофе. — Я рад, что ты приехал на уикэнд. Мы переживаем чертовски трудное время в клубе.

— Что такое?

— Ты даже не поверишь. Клуб намерен выпрямить «собачью ногу»[20] перед четырнадцатой лункой. Нет, ты только пойми: это одна из самых интересных и сложных площадок во всей стране, а они намереваются ее выровнять!

— Кто они?

— Спортивный комитет. Все этот Филд. Они ввели его в спортивный комитет.

— Кто он такой?

— Вот в том-то и дело! Кто он такой? Одному богу известно кто, за исключением того, что ему принадлежит завод в Огайо, а он считает, что может переделать «собачью ногу» перед четырнадцатой лункой, — она-де слишком трудна для обычного игрока. Тоже мне, новые веяния… Ты помнишь четырнадцатую лунку? Она сразу же после водного препятствия, разрешается пять ударов, чтобы достигнуть ее.

— Помню, помню. Я как-то дошел до нее в четыре удара.

— Серьезно?! Ты никогда об этом не рассказывал.

— У меня была клюшка с медным наконечником, и я дошел до самого края площадки, а потом одним ударом достиг метки. Нет, комитет не должен менять эту лунку.

— Тогда ты обязан зайти перед танцами на заседание и проголосовать, договорились? Должен сказать, Гарри, жизнь стала совсем, совсем другой. — Через широкие окна из зеркального стекла отец посмотрел на море. — От прежнего ничего не осталось. После войны во всем чувствуется какая-то нетерпеливость. Немало пройдет времени, прежде чем все вернется в старое русло. Возьми, например, подоходный налог. Я никогда не представлял себе, что доживу до такого дня, когда какой-то паршивый чиновничишка может прийти ко мне в контору и совать нос в мои личные дела. Я никогда не думал, что доживу до такого дня, когда радикалы будут организовывать рабочих, а какой-то сентиментальный человек в Белом доме начнет втягивать нас в Лигу наций. Видимо, война все перевертывает вверх дном. — Поглаживая седеющие усы, отец не спускал с меня глаз. — Это напоминает туристский поход, когда ты лишен всяких удобств. Но со временем привыкаешь ко всему.

— Да, но ты смотришь на вещи иначе, отец.

— Понимаю, что иначе. Но как именно? Что, и тобой овладел беспокойный дух времени? Неужели и ты ищешь всяких треволнений?

— Не совсем так. Рано или поздно человек начинает сознавать, что ему не дано жить вечно и что всему на свете бывает конец.

Отец откусил кончик сигары. Вошел Хью с маленькой спиртовкой на серебряном подносе.

— Пока все, Хью, — сказал отец. — Пойди наверх и достань костюм мастера Гарри.

— Слушаюсь, сэр. — Хью вышел и закрыл за собою дверь. Отец некоторое время молча смотрел ему вслед.

— Этому Хью только бы подслушивать, — заметил он. — Я понимаю твою мысль. Вот доживешь до моих лет, тогда поймешь, что и в самом деле нельзя жить вечно. Досадно только делать такое открытие в годы, когда ты еще молод, но я верю, что есть нечто такое, что останется и после нас — уважение к приличиям, цивилизация, человеческая свобода.

Мне показалось, что отец вдруг смутился. Он никогда не отличался особым красноречием.

— Но прекратим этот разговор, надеюсь, ты и без того понимаешь, что я имею в виду, — то, о чем мы не говорим, но ощущаем в каждой по-настоящему хорошей книге. Ты чувствуешь это у Сартеза[21]. Чувствуешь у Скотта и Теккерея, не слишком у Диккенса, но гораздо сильнее у Чарльза Левера[22]. Это есть у Шекспира, насколько я его понимаю. Но лучше всего это выразил Сартез.

— Мне не совсем ясно, что ты хочешь сказать, — заметил я.

Отец затянулся дымом сигары.

— Это трудно выразить словами, Гарри. Нет ничего нового в том, что каждый из нас умрет, но мы тешим себя мыслью, что о нас будут помнить. Нам не нравится наблюдать, как меняется все, во что мы верим. Я ненавижу саму мысль о том, что в мире всегда будет твориться такая неразбериха. Я знаю, что этого не может быть. И ты угомонишься, и все другие угомонятся, потому что есть ценности, которые никогда не изменятся.

До самого последнего времени я не мог понять, о чем в тот день говорил отец, пока не обнаружил, что многое из того, во что я верил и считал обязательным для себя и для других (хотя и не поддающемся точному определению), выбрасывается за борт.

— Гарри, — спросил отец, — какого черта ты делаешь в Нью-Йорке?

Он не переставал барабанить пальцами по столу, пока я посвящал его в детали кампании по рекламе мыла Коуза, прозвучавшие здесь, в столовой, явно не к месту.

— Чепуха какая-то! — воскликнул отец. — Ни за что не поверю, что тебе нравится подобное занятие!

— Представь себе, нравится, поскольку у нас там все кипит и бурлит.

Отец вздохнул.

— Не понимаю я тебя. Хочу надеяться, что в твоем возрасте я был таким же, как ты. Мне кажется, я и сейчас не изменился. Но не помню, хотел ли я, чтобы все обязательно кипело и бурлило. Наоборот, всю свою жизнь я стремился к тому, чтобы ничего не происходило. А еще что ты делаешь в Нью-Йорке?

— Ничего особенного. Обычно мы засиживаемся в конторе допоздна, и к вечеру я сильно устаю.

— Ты что, ни с кем не встречаешься?

— Встречаюсь, но редко.

— В таком случае, ты должен наверстать упущенное. Уж раз ты здесь, повидайся со старыми друзьями. Мотфорды приглашают тебя на завтрак, а мы сегодня в клубе устраиваем перед танцами большой обед… Гарри, что с тобой?

— Ничего, сэр.

— Тогда не смотри так. Я хочу показать тебя людям — вот и все.

Дверь столовой раскрылась, и вошла Мери в голубом с белыми крапинками платье. Прежде чем поцеловать меня, она посмотрела тем же странным, испытующим взглядом, какой я замечал и у других.

— У тебя очень усталый вид.

— Это с дороги. Никак не могу приучиться спать в поезде.

Мери взяла меня под руку и увела наверх, в мою комнату.

— Вы уже поспорили с отцом?

— Просто поговорили.

— С тобой тут никто спорить не будет. Я уж об этом позаботилась. Ты хорошо проведешь здесь время. О тебе все спрашивали.

— Кто это все?

— Да все. Теперь я знаю многих твоих знакомых.

Почти сразу же я почувствовал, что я чужой человек в родном доме и никогда по-настоящему не знал свою семью. Я мог объяснить это только тем, что наши интересы теперь ни в чем не совпадали. Меня совершенно не волновало, интересуются мною мои друзья или нет. В известной мере мы напоминали людей, разговаривающих на разных языках.

В моей комнате, куда мы поднялись вместе с Мери, меня ожидал Хью. Он тоже показался мне каким-то незнакомым. Дряхлеющий, слабохарактерный, надутый паразит.

— Вот это да! — начал Хью. — Значит, мы работаем в городе? Рекламируем? Ну и занятие для джентльмена!

— Заткнись! Вынь-ка лучше мой костюм для гольфа.

— Ничего себе! Вы только послушайте его, мисс Мери. А ведь мастер Гарри в детстве был настоящим маленьким джентльменом.

— Занимайся лучше своим делом. Ты как был, так и остался старым прохвостом.

Мы разговаривали, как всегда, и хотя я пытался говорить прежним небрежным тоном, в моем голосе прозвучали новые, резкие нотки.

— Мастер Гарри, разве можно так! Ведь я работал в домах, куда бы вас и на порог не пустили. Я служил в имении Уэйрелл Мэнор в Дорсете.

Об имении Уэйрелл Мэнор все мы слышали и раньше.

— А чем ты там занимался? Чистил башмаки?

Я и раньше не раз пускал в ход эти самые «башмаки», но сейчас мои слова прозвучали как-то иначе. Хью обычно только скалил зубы, но теперь вдруг побагровел.

— Мастер Гарри, позвоните, если вам еще что-нибудь потребуется, — проговорил он и вышел, тихо закрыв за собой дверь.

— Гарри, — заметила Мери, — а ведь ты обидел его.

— Чем же? Мы всегда с ним так разговаривали.

Мери уселась у окна в мягкое кресло, и я поймал себя на том, что рассматриваю ее. У нее были такие же, как у отца, темные волосы и глаза и яркий румянец. Во всей ее фигуре угадывалась какая-то гибкость и чувственная грация, чего я раньше не замечал.

— Дай сигарету, — попросила она и протянула мне длинную изящную руку.

— Тебе разрешают курить?

Мери улыбнулась.

— За кого ты меня принимаешь? Что, мне пятнадцать лет? Теперь все курят.

— Да, видимо, так, — согласился я, вспомнив о Мэрвин Майлс.

— Гарри, ты нас больше не любишь?

— Что?! Почему ты так думаешь?

Мери откинулась на спинку кресла, положила ногу на ногу и закинула руки за голову.

— Интересно, удастся ли нам восстановить наши прежние отношения. Пока мы даже не знаем, что сказать друг другу.

Я подошел к Мери и погладил ее по голове.

— Не говори глупостей, — сказал я. — Мы остались такими же, как и раньше.

Мери покачала головой.

— Нет, мы стали взрослыми. Я чувствую себя так, будто только что закончила одну из книг про «Маленького полковника», пришла в нашу библиотеку и принялась читать нечто недозволенное.

— Ты и в самом деле поступаешь так?

— Разумеется. Хотя, по правде говоря, в нашей библиотеке нет почти ничего такого, что было бы мне противопоказано, если не считать Библию.

— Послушай, Мери, — сказал я. — Нельзя так говорить о Библии. Вальтер Скотт, умирая, попросил, чтобы ему принесли Библию.

— Ну и что же. Если бы ты знал меня, знал по-настоящему, ты бы не разговаривал со мной таким тоном. В Библии много неприличного, и ты это знаешь. Хочешь, я приведу несколько цитат?

— Нет, не хочу.

— Ну и пожалуйста! Ты всегда держался со мной, как старший, большой брат, всегда подчеркивал, что я всего лишь младшая сестренка. Именно так я чувствовала себя, когда ты уходил на войну, именно так я чувствую себя сейчас, когда ты вернулся.

— Ты по-прежнему остаешься для меня моей маленькой сестренкой.

— Да, но не будь же таким старомодным! Интересно, неужели ты и в самом деле такой уж пуританин? Любопытно было бы узнать про тебя всю подноготную!

Я понимал ее, и в то же время что-то в ее словах производило на меня нехорошее впечатление.

— А ведь может случиться так, что брат и сестра никогда не поймут друг друга, — продолжала Мери. — Между нами все как-то запутано. Было бы забавно, если бы мы вдруг прониклись взаимным доверием и стали поверять друг другу свои сердечные тайны — я тебе о мальчиках, а ты мне о девочках. Вот если бы нам напиться, тогда, быть может, у нас бы развязались языки.

— Послушай, Мери… — начал было я.

— Ну, так я и думала! — прервала Мери. — С тобой бесполезно разговаривать. А я все же постараюсь узнать, что ты собой представляешь. Ты можешь делать все, что заблагорассудится, а я должна сидеть тут взаперти. И ты хочешь, чтоб я была довольна? Гарри, ты можешь говорить со мной откровенно?

— О чем?

— О том, о чем ты обычно предпочитаешь молчать. Тебе это только пойдет на пользу — ты дьявольски скрытный человек.

— Не ругайся, Мери. Скажи-ка лучше, как вы тут все живете, — произнес я, усиленно пытаясь кого-нибудь вспомнить. — Как Альберт Оливер?

— Влюблен в меня.

— Что? Этот самодовольный дурак околачивается у нас?

— Я знаю, что ты терпеть его не можешь, а вот он часто рассказывал о тебе, и даже такое, о чем сам ты никогда не рассказывал.

— И что же он тебе рассказывал?

— Не важно… Есть еще одно дело, о котором я хотела с тобой поговорить. Мать попытается удержать тебя здесь. — Мери, очевидно, заметила какую-то перемену в моем лице, потому что не дала мне ответить и продолжала — Ты не смей оставаться, если не хочешь. Она каждого пытается заставить плясать под свою дудку.

— Мери! Нельзя же говорить так о родной матери!

Сестра встала и швырнула сигарету в камин.

— Прошу тебя, оставь, пожалуйста, свой проповеднический тон. Иногда я просто не в состоянии выслушивать твои замечания… Отец уже разговаривал с тобой?

— Нет.

— Боится, наверное. Она держит его под башмаком, а он все готов терпеть. Боже, вот уж чьей жизни не позавидуешь!

— Ну, знаешь, Мери…

— Замолчи, ради бога! Мне известно, что так нельзя говорить о родителях. Ты ничего ни о ком из нас не знаешь. Ты бывал дома только во время каникул, и тогда все относились к тебе очень мило. «Гарри должен хорошо провести время… Мы не должны беспокоить Гарри…»

Неожиданный стук в дверь заставил нас вздрогнуть. Вошел отец.

— О чем вы тут болтаете? — поинтересовался он.

— Да так, — ответила Мери, — обо всем.

— Иди-ка отсюда и дай Гарри переодеться. Мы отправляемся играть в гольф, и ты можешь пройтись с нами.

— Пожалуйста, если хотите.

— Когда я смогу увидеть мать?

— Немного погодя… Часов в двенадцать, не раньше, — ответил отец. — Мы еще успеем вернуться и даже сходить на пляж искупаться. Времени у нас много. Кстати, Гарри…

— Да?..

— Постарайся не волновать ее. Она чувствует себя неважно.

Никогда еще наша совместная игра в гольф не доставляла мне такого удовольствия. Больше, чем что-либо другое, она помогла мне на некоторое время почувствовать себя в прежней атмосфере. Я уже стал забывать, как это чудесно — готовиться к удару по мячу, двигаться по площадке, обмениваясь с партнером короткими фразами. Первые шесть лунок я сыграл плохо, но у четырнадцатой и восемнадцатой меток счет у нас сравнялся. Отец был страшно доволен, когда первым загнал мяч в восемнадцатую лунку.

Часов в одиннадцать мы отправились на пляж, где поздно утром собиралось все общество. Все так же припекало солнце, все так же белел песок и пахло деревом и купальными костюмами. Те, кто не купался, все так же сидели в качалках на веранде клуба, словно они и не уходили отсюда. Тут были миссис Фрэйр и ее сестра, прихватившие с собой интересные книжки из публичной библиотеки; достопочтенный мистер Джеллисон в белом фланелевом костюме, поджидавший, когда часы пробьют двенадцать, чтобы выпить стакан разбавленного виски; старая миссис Симмс, болтавшая о своем шофере; миссис Мотфорд, как всегда рассказывавшая о том, что поделывала вчера ее Корнелия. Был тут и древний сэр Генри из английского посольства в Вашингтоне, проводивший в наших краях свой отпуск. В общем, собрались все старики, некогда представлявшие собой вехи моего детства, но теперь я видел их как-то особенно отчетливо, словно только что прозрел.

Знакомые мне ребятишки, которые носились когда-то но берегу и швырялись чем попало, выросли и стали такими же, каким был я, когда приходил на пляж в последний раз, а юноши и девушки, которых я знал, теперь перешли в другую возрастную и семейную категорию — двое из них даже обзавелись младенцами, уже способными ползать по песку. Я встретил, например, Луизу Митчел, вышедшую замуж за Уолли Джойса; она улыбнулась мне так, словно ее замужество ничего не меняло. Все они были рады видеть меня, и все задавали один и тот же вопрос: сколько я пробуду здесь, а когда я отвечал, что только до завтрашнего вечера, разговор сразу как-то разлаживался. Я начинал чувствовать, что уже стал посторонним для них человеком и что я вообще везде и для всех посторонний.

Кэй Мотфорд сидела на песке с Джо Бингэмом. Она заметила меня и вскочила (насколько мне помнится, я обратил тогда внимание, что на ней нет купальных чулок). Кэй сильно загорела. Она крепко, почти по-мужски, пожала мне руку.

— Гарри! Как я рада видеть вас!

— Вы очень хорошо выглядите, — сказал я.

— Еще бы, — поддакнул Джо.

— Старею, — ответила Кэй. — Все стареют. А вы разве нет? Вы не откажетесь прийти к нам на завтрак, ведь правда? Ровно в час пятнадцать.

— Чудесно. Тронут вашим приглашением, Кэй.

— А где Биль Кинг? — спросила Кэй. — Почему вы не привезли его с собой?

— Я приглашал, но он очень занят. Биль теперь довольно важная персона. Его беспокоят мыльные дела.

Я не знал, хотела ли Кэй, чтобы я посидел с ними, или она предпочитала побыть с глазу на глаз с Джо Бингэмом. Во всяком случае, посматривала она как-то странно.

— Я еще не видела вас после войны.

— Да, это верно. Забавно, не так ли?

— Наверное, трудно обосноваться.

— Ничего, обоснуется, — вставил Джо. — Не все сразу. Ты видел кого-нибудь из нашей компании, Гарри?

— Только тебя и Боджо Брауна.

— Где ты скрываешься? Ты хочешь сказать, что не видел ни Сэма Грина, ни Стива, ни Боба, ни Пинки? А в школу-то ты заглядывал?

На лице Джо появилось осуждающее выражение. Можно было подумать, что все ведут себя правильно, кроме меня.

Дневная сиделка мисс Персиваль стояла в холле перед дверью в комнату матери.

— Мы ждем вас, — обратилась она ко мне. — Мы поспали, но нам нельзя разговаривать ни о чем, что может взволновать нас.

— Как она? — осведомился я.

— Да вообще-то неплохо, — ответила мисс Персиваль. — Мы так часто разговаривали о нашем мальчике, о нашем солдатике, мы так ждали его, но мы должны говорить только о чем-нибудь хорошем и радостном.

Мать лежала в шезлонге; на ней был знакомый мне пеньюар бледно-лилового цвета, заколотый брошкой с бриллиантами и сапфирами. Ее по-прежнему красивые, темные, совсем еще не тронутые сединой волосы были уложены в ту же сложную старинную прическу, которую она носила и в те времена, когда я был совсем маленьким, — тяжелый узел из тщательно заплетенных косичек; кожа у нее была прозрачной, как всегда, но на этот раз даже слишком прозрачной, как бывает у больного человека. На туалетном столике, среди разных вазочек и украшении, я увидел свою выцветшую фотографию, — я тогда первый раз снялся в офицерской форме.

— Дорогой мой! — воскликнула мать и протянула мне руки. — Ну разве он не красив, мисс Персиваль? Теперь вы понимаете, почему я так горжусь своим мальчиком?

— Да, да, — подхватила мисс Персиваль, — мы очень гордимся нашим мальчиком, но говорить с ним мы должны всего лишь несколько минут.

— Дорогой мой, — продолжала мать, — ты хорошо проводишь время?

— Замечательно. Я играл в гольф с отцом, а потом побывал на пляже.

— А потом ты пойдешь на завтрак к Кэй, правда, милый?

— Да. Тебе не надо беспокоиться. Время я провожу замечательно. Все…

Мать подняла руку и мягко провела по моим волосам.

— Что «все», милый?

— Все осталось таким, словно я никуда не уезжал.

Мисс Персиваль сидела в углу, наблюдая за нами, и хотя ее присутствие затрудняло беседу, оно вместе с тем позволяло нам не касаться серьезных тем.

— А я этого и хотела, — сказала мать. — Ты и в самом деле никуда не уезжал, дорогой. Ты по-прежнему мой маленький мальчик. Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Понимаю.

— Потому что мы всегда понимали друг друга, верно?

— Да. — Сидя рядом с ней, я думал, как мало иной раз значат слова. Мы никогда не понимали друг друга, и я задавался вопросом, сознает ли она эту истину и причиняет ли она ей такую же боль, как мне.

— Ты должен проводить время так, чтобы тебе не захотелось уезжать.

Я заметил, что мисс Персиваль обеспокоенно зашевелилась на стуле.

— Мне нужно уехать завтра вечером.

Мать бессильно уронила руки.

— Милый, я никогда не думала, что ты такой эгоист.

— Послушайте, — вмешалась мисс Персиваль, — мы не должны сердить доктора, не так ли? Мы должны разговаривать только о чем-нибудь приятном. Мы должны радоваться, что наш большой мальчик будет с нами сегодня и завтра.

— Мама, в любое время, когда ты снова захочешь увидеть меня…

— Ты мне нужен сейчас, теперь, всегда!

— Нашему мальчику пора идти, — поднялась мисс Персиваль. — Мы еще повидаемся.

Я закрыл за собой дверь. Все прошло значительно хуже, чем я думал. В холле меня ожидала Мери.

— Эта старая стерва Персиваль была там? — шепотом спросила она.

Я вздрогнул, словно от укола булавкой.

— Где ты подцепила такое выражение?

— Не важно. Зато оно передает именно то, что я хотела сказать. Мать уговаривала тебя остаться?

— Да. Но я не могу. Завтра вечером я уезжаю.

И тут я забыл, что она моя младшая сестра. Видимо, мне неудержимо хотелось перед кем-то высказаться.

— Боже мой, Мери, да не могу я здесь оставаться!

За завтраком я сидел справа от миссис Мотфорд и слушал, о чем говорят другие. Затем мы обменялись мнениями о новой поправке к закону о запрещении продажи спиртных напитков и о подавлении прав личности. Потом разговор зашел о большевиках, о метании бомб и об английском дирижабле, который перелетел через океан.

— Вам следовало бы остаться, — заметила миссис Мотфорд. — Гай приезжает сюда на каждый уикэнд. Семьи должны держаться вместе.

После завтрака мужчины не встали из-за стола, и Гай с Джо Бингэмом завели речь о войне.

— Значит, вы уцелели? — спросил мистер Мотфорд.

— Да, уцелел, — ответил я.

— И участвовали в сражениях?

— Участвовал. В некоторых.

— Плохо, что мы не разгромили немецкую армию, когда имели возможность. Вы согласны?

— Не знаю.

— Не знаете? — удивился мистер Мотфорд.

— Трудно сказать, сэр. Не знаю, был ли смысл продолжать убийство.

— Вы рассуждаете, как истый пацифист — провозгласил мистер Мотфорд. — Такой народ, как немецкий, нужно пороть да пороть. Немцы сами понимают, это и ждут порки.

Видимо, я вечно ухитрялся сказать что-нибудь невпопад.

Позднее на веранде, откуда открывался вид на залитое солнцем море и где в воздухе была разлита приятная прохлада, говорили о Вудро Вильсоне, который без нашего ведома втягивает нас в новые обязательства в Европе.

— Не понимаю, — сказал я, — о каком мире можно говорить, если мы не вступим в Лигу наций.

Присутствующие посмотрели на меня так, словно я в пику всем хотел казаться несговорчивым. Во всяком случае, не оставалось сомнений, что никто, кроме меня, не верил в Лигу наций. И снова я почувствовал себя чужим.

Я уже позабыл, как много хорошеньких девушек на свете. В тот вечер они, как и раньше, пришли в клуб в длинных платьях, однако наряды стали более яркими, а музыка более резкой. Раньше меня окружали сплошь знакомые лица, теперь я видел новых, неизвестных мне людей.

— Гарри, — взглянула на меня Кэй, — неужели вы не можете танцевать в такт с музыкой?

— А я и танцую в такт.

— Нет, совсем нет. К тому же вы выпили.

— Не больше других.

— Гарри, мне непонятно, что с вами?

— То есть как, что со мной?

— Вы совсем не такой, каким были раньше. С вами что-нибудь произошло?

— Дело не во мне. Изменилось все остальное. Все…

Наш разговор был прерван появлением Джо Бингэма. Он увел от меня Кэй, и я успел только заметить, что выражение ее лица, ее глаз и губ сразу изменилось: насмешка исчезла. Прислонившись к стене, я смотрел, как они все дальше и дальше удалялись от меня в танце, пока не затерялись среди других пар. Я уже совсем было решил разбить пару, в которой танцевала младшая из девиц Фрэйр, когда ко мне подошел Гай Мотфорд.

— Что с вами? — спросил он.

— Не понимаю, почему все задают мне один и тот же вопрос?

— Вы держитесь так, словно вам невмоготу наше общество. Тут одна девушка хочет познакомиться с вами. Вы слышали когда-нибудь об Эмми Кейн?

— Нет. А что такое?

— Ничего, — ответил Гай. — Премиленькая девчонка! Сама вешается на шею. Пошли.

Он потащил меня за собой и через несколько шагов остановился перед двигавшейся навстречу парой.

— Вот он, Эмми. Эмми Кейн… Гарри Пулэм…

Эту девушку я не встречал еще в нашем клубе — ее семья приехала сюда во время войны. Тоненькая, с черными волосами и такими же черными глазами, она была одета в бледно-зеленое платье.

— Я видела вас на пляже, — сказала она. — Вы показались мне чертовски шикарным в своем купальном костюме.

Ее слова не оставляли у меня сомнений, что она приехала либо из Нью-Йорка, либо из Филадельфии, либо из Балтиморы, либо из Вашингтона. Никто из жителей городов, расположенных по соседству с нашим, не стал бы говорить, как я выглядел в купальном костюме. Вот почему, прежде чем обнять ее за талию, я, кажется, проявил некоторое замешательство.

— Что с вами? — спросила она.

— Ничего.

— Готова биться об заклад, что вы знаете какой-то особый подход к девушкам. Пожалуйста, прижимайте меня покрепче. Так и удобнее, и танцую я тогда гораздо лучше.

— Это можно.

— Вы держитесь совсем как юнец. Это и есть ваш шикарный подход?

Очевидно, я был намного старше ее. Я участвовал в войне и повидал нечто такое, во что невозможно поверить, не увидев своими глазами. В разговоре с Эмми Кейн меня особенно сбивало с толку, что я никак не мог понять, чего она ждет от меня и что я должен делать, хотя оба мы принадлежали к одному кругу.

— Давайте пойдем куда-нибудь, — предложила она.

— Пожалуйста. С удовольствием.

Мы вышли на веранду, оставив за собой музыку, и я подумал о том далеком времени, когда у нас гостил Биль Кинг и мы выходили сюда с Кэй.

— У вас есть машина? — спросила она. — Давайте укатим отсюда.

— Идея, конечно, замечательная, если только в этом нет ничего дурного. — Мне еще не доводилось слышать, чтобы кто-нибудь увозил девушку в разгар танцев, и сейчас я усиленно размышлял, что скажут люди, когда заметят наше исчезновение. Под ногами хрустел бурый щебень, но я все еще слышал музыку. Оркестр исполнял «Мадлен» и «Прощай, Бродвей, здравствуй, Франция!». Темноту ночи наполняли звуки музыки, над нами горели удивительно отчетливые и яркие звезды.

— У вас не найдется чего-нибудь хлебнуть? — осведомилась Эмми. — Так, чтобы горло продрало!

— Вы имеете в виду виски? — спросил я. Девушка засмеялась.

— А недурно у вас получается! Пошли-ка лучше в мою машину. В боковом кармане сиденья найдется бутылочка виски.

Ее машина оказалась новым открытым «кадиллаком». Эмми попросила меня сесть за руль, а сама устроилась рядом и слегка прижалась к моему плечу.

— Куда мы поедем? — спросил я.

— Куда-нибудь, где можно поставить машину. Поезжайте вдоль берега. Я люблю море, а вы? Вы брат Мери, правда? Мери — ужасно шикарная девушка.

Словечко «шикарный» было для меня новым.

Я жалел, что плохо осведомлен в подобных делах и не знаю, что предпринять. Помню, я подумал, что вот Биль Кинг — тот бы не растерялся. По прибрежной дороге мы проехали деревню, миновали домики и выехали к обрывистым скалам, где сквозь темноту слышался грохот волн. Девушка сидела, прижимаясь ко мне, и тихонько мурлыкала какую-то песенку.

— Давайте споем, — предложила она, и мы спели «Мадлен».

— Вот здесь мы и остановимся, — сказала она, и когда я остановил машину, протянула руку и выключила мотор.

— Свет выключается вон там, — показала Эмми. — Фары лучше выключить, а то мы сожжем батарею. — Девушка порылась в кармане дверцы. — Глотните-ка! — сказала она, отвернула пробку серебряной фляжки, сделала глоток и подала фляжку мне. Я тоже отпил — мне казалось, что именно в добром глотке виски я сейчас и нуждаюсь, — и сразу почувствовал себя лучше.

— О чем вы думаете? — спросила девушка.

— О том, что еще никогда ничего подобного со мной не случалось.

Она снова засмеялась.

— А вы продолжайте в том же духе, только поберегите мою прическу.

Девушка положила руку мне на плечо и повернулась ко мне — ее лицо в ночной темноте казалось белым расплывчатым пятном; я наклонился и поцеловал ее. Руки девушки — теперь она обнимала меня за шею — сжались еще крепче.

— Дорогой! — шепнула она, и я снова поцеловал ее.

— С тех пор как я увидела вас на пляже, я только и думала, какой вы на самом деле… Вам это нравится?

— Да. Очень.

— Забавный вы человек! Или вас что-то смущает?

— Послушайте, сейчас все тут у вас ведут себя подобным образом?

Девушка быстро отодвинулась и посмотрела на меня.

— О чем это вы говорите?

— Не знаю. Должно быть, многое изменилось, пока я отсутствовал.

— Пожалуй, нам лучше вернуться.

— Ну нет, — ответил я и, отвернув пробку фляжки, сделал большой глоток. Затем я снова попытался поцеловать девушку.

— Нет, нет, не нужно!.. Вы ведете себя так… — голос у нее сорвался.

— Как?

— Как будто имеете дело с какой-то распутницей.

— И в мыслях не держал ничего подобного! Тысяча извинений!

— Нам лучше вернуться, — сквозь рыдания повторила она. — Нет, нет, не прикасайтесь ко мне!

Я сожалел о случившемся и в то же время сердился на себя, потому что и в самом деле вел себя нехорошо.

— Пожалуйста, выслушайте меня. Не понимаю, как все вышло, но я хочу попросить у вас прощения.

Девушка только высморкалась, продолжая плакать.

— Не плачьте, прошу вас!

— Ах, да перестаньте же наконец! — сквозь рыдания крикнула она. — Вы все испортили. Нам лучше вернуться.

— Хорошо, хорошо.

Мне пришло в голову, что если бы вместо Эмми со мной вот здесь, на дороге у моря, была Мэрвин и я спросил ее, все ли теперь ведут себя таким образом, она бы просто рассмеялась. С Мэрвин вам ни о чем не надо было беспокоиться.

— Вы что, и разговаривать не хотите? — спросила наконец Эмми. — Вы ничего не хотите сказать?

Позже я часто думал о том, что мог бы сказать в тот вечер.

У каждого случаются в жизни неприятные моменты, память о которых нет-нет, да и потревожит его совесть; таким неприятным моментом для меня и была поездка с Эмми. Мысленно я объяснил ей все, громко и убедительно, вслух же мог только сказать:

— В действительности не такой уж я плохой, каким кажусь.

И все же я не мог не согласиться с ней: все было испорчено.

В гостиной я застал отца, дремавшего над газетой. Когда я вошел, он быстро поднял голову и взглянул на меня.

— Это ты? Хорошо провел время?

Мне уже давно надоело слышать один и тот же вопрос.

— Замечательно.

Отец еще более выпрямился.

— Ты, конечно, шутил, когда говорил, что намерен завтра уехать?

Я смотрел на него и думал, что если останусь здесь, то со мной обязательно случится что-то ужасное, хотя и не мог сказать, что именно.

— Я должен явиться на работу в понедельник утром.

Отец швырнул газету на пол.

— Гарри, когда ты перестанешь молоть вздор?

— Отец, спорить бесполезно.

Я никогда не забуду, как он взглянул на меня, — словно увидел нечто такое, чему никак не мог поверить. В глазах у него появилось жестокое, недоверчивое выражение, и сам он показался мне значительно дряхлее, чем когда-либо раньше. Я почувствовал себя так, словно между нами произошла настоящая физическая схватка, в которой я оказался сильнее, потому что был моложе. Чувство жалости к отцу и к самому себе охватило меня.

— Ну что ж, — проворчал он. — Мы не станем больше об этом говорить, но будь я проклят, если… — Он умолк и отвернулся. Я стоял и ждал, что он скажет дальше. — Будь я проклят, если понимаю, что происходит со всеми. Советую тебе переговорить с Фрэнком Уилдингом.

Отец решительно встал и подошел ко мне.

— Возможно, к октябрю твое настроение изменится. Если ты приедешь к октябрю и матери будет лучше, мы, возможно, отправимся поохотиться на вальдшнепов. Когда ты появился на свет, я думал, что со временем у меня будет кого брать с собой на охоту. Забавно, правда? Видно, никогда не получается так, как предполагаешь!

— Не надо так говорить, сэр.

— Так это же правда! Сегодня все то, что считаешь само собой разумеющимся, — вот здесь, с тобой, а завтра его уже и след простыл. Вот был ты, а теперь тебя нет, и я не знаю, как это произошло.

Отец стоял, уставившись в ковер.

— Во всяком случае, мы хорошо поиграли в гольф, ты согласен? Видишь ли, Гарри, вполне возможно, что я многого не понимаю, но никогда не забывай, что у меня хватило ума признаться себе в этом. Вот почему я не спорю с тобой.

— Вы напрасно говорите так. Ваши слова заставляют меня чувствовать…

— Я ничем не могу тебе помочь, что бы ты ни чувствовал, как и ты ничем не можешь помочь мне, что бы я ни чувствовал. Видимо, оба мы, Гарри, не слишком умны. Нам остается лишь жить, как умеем и как можем. Спокойной ночи.

— Вы не сердитесь на меня?

— Нет. Что пользы от разговоров? Я никогда не был силен в спорах. — Он протянул мне руку, и я пожал ее.

Теперь-то я понимаю, отчего так нехорошо получилось с моей поездкой в Норт-Харбор. Я не хотел там оставаться потому, что любил Мэрвин Майлс.

17. Когда любимая любит вас

Я появился в конторе Балларда в девять часов утра в понедельник. Едва я заслышал перестук пишущих машинок и увидел погруженных в работу коллег, как уикэнд и все остальное, связанное с Норт-Харбором, показалось мне дурным сном. Несмотря на ранний час, стояла страшная жара; в открытое окно вливался знойный воздух и доносился шум улицы, но я ничего не замечал, мне казалось, что я спал и только теперь проснулся. За столами Биля Кинга и Мэрвин никого не было. У меня мелькнула надежда, что Мэрвин придет раньше Биля, а когда так и случилось, я понял, как сильно хотел увидеть ее. Я и сам не догадывался об этом, пока она не сняла свою соломенную шляпку и свет не упал на ее волосы.

— Здравствуйте, Мэрвин.

— Здравствуйте, — ответила она, и мы оба рассмеялись. — Ну вот вы и приехали.

— Кажется, вы не ошибаетесь.

— А вы совсем не изменились, хотя я думала, что увижу вас каким-то другим. Хорошо провели время?

Не знаю, почему все преследовали меня этим вопросом.

— Где Биль?

— Его угнали в Чикаго повидаться с представителями фирмы, распространяющей нашу рекламу. Но давайте оставим Биля в покое. Нам предстоит в девять пятнадцать встретиться с Кауфманом. Что они с вами там делали?.

— Кто они?

— Да все — камердинер и все остальные. Он вынимал ваши вещи? Сказал он что-нибудь о них?

— Нет.

— Не сказал? Но ведь мог же он сказать, что я хорошо уложила их в чемодан.

— Не будем говорить о камердинере.

— А я хочу говорить о нем. Когда-нибудь у меня будет свой камердинер, и мне нужно знать, как они работают. Гарри, вы скучали по мне?

— Да.

— Ну хорошо. А теперь пойдемте к Кауфману, только не забывайте, что по утрам в понедельник у него обычно плохое настроение. Возьмите бумаги и карандашей. Пошли.

— Мэрвин, я хочу вам кое-что сказать.

— Так говорите быстрее.

Она стояла, склонившись над своим столом и собирая карандаши и копирку, и все казалось мне таким естественным, таким простым. Я слышал стук машинок в конторе и автомобильные гудки на улице. Единственный раз в жизни мне было все ясно. Точь-в-точь как на экзаменах, когда смотришь в билет и знаешь, что тебе известны ответы на все вопросы. Или как в гольфе, когда делаешь удар и знаешь, что он наверняка достигнет цели. Мне приходилось читать о подобных случаях, но этот был совершенно не похож на те, о которых я читал.

— Что вы рассматриваете? — спросила Мэрвин.

— Мэрвин… — заговорил было я.

— Что с вами? Может быть, жара сказывается?

— Да сейчас-то жарко, а вот в Норт-Харборе пришлось спать под одеялами. Видно, никогда не получается так, как предполагаешь!

— Боже, о чем вы?

— Не знаю сам. Мэрвин, я люблю вас.

Мэрвин быстро повернулась, и в первую минуту, заметив ее нахмуренный лоб, я подумал, что девушка рассердилась.

— Что, что?! Откуда вы взяли?

— Не знаю. Вот сейчас я увидел вас и почувствовал желание сказать все.

— Дорогой мой! — воскликнула Мэрвин и замолчала. — Ну вот и хорошо, — наконец сказала она. — Я тоже люблю вас, но сейчас не время объясняться: нас ждет Кауфман.

О том периоде моей жизни можно было бы рассказать много такого, чего, как мне тогда казалось, я никогда не забуду, однако сейчас я обнаруживаю, что не могу припомнить все подробности. Я твердо уверен, что они остались в каком-то уголке моей памяти, как твердо мы были уверены на прошлой неделе, что убранный на лето серебряный сливочник обязательно найдется, поскольку поденщик не мог проникнуть в буфет, а горничные, конечно, не взяли бы его. Несомненно, он должен найтись. Вот так же думаю я и о тех забытых днях, но память пока упорно молчит о них. Впервые в жизни я сказал девушке, что люблю ее, и впервые любимая девушка ответила, что любит меня. В те дни, мне помнится, была популярна песенка на эту тему.

Я знаю, что был счастлив, очень счастлив, и все же для полноты моего счастья чего-то не хватало. Я не мог с уверенностью сказать, что Мэрвин ответила мне серьезно, — она упорно не возвращалась к нашему разговору, а тот день выдался у нас таким хлопотливым, что наш недавний разговор отошел куда-то на задний план. Все время, пока мы обсуждали эмульгирующие свойства мыла, я мысленно упивался словами Мэрвин, что она любит меня. Мое предложение мистеру Кауфману провести эксперимент в домашних условиях для демонстрации особых свойств Коуза было воспринято как неоценимый вклад, и мистер Баллард соизволил уделить ему самое серьезное внимание. Припоминаю, что, продолжая размышлять о своей любви к Мэрвин Майлс, я то и дело был вынужден отвлекаться, чтобы взглянуть на рекламу с изображением моющихся людей или интимных прозрачных принадлежностей туалета.

Все то утро и весь день мы работали с мистером Кауфманом над черновиками рекламных плакатов. С лица мистера Кауфмана градом катился пот, что не вызывало удивления, ибо контора напоминала турецкую баню, однако жара только подхлестывала его. Он сидел, вытирал лоб и, просматривая рулоны набросков, рвал один черновик за другим.

— С основной мыслью нельзя не согласиться, — кивнул он, — но беда в том, что я не вижу тут ничего интимного.

— Интимного? — переспросил я, насколько мне сейчас помнится.

— Да, самого интимного, — ответил мистер Кауфман и шлепнул ладонью по столу. — Мы не можем начинать кампанию по продаже мыла, если в ней не будет чего-то такого, что говорило бы о самых интимных человеческих отношениях. Мисс Майлс, вы понимаете, к чему я клоню?

— Да, я понимаю, к чему вы клоните.

— Так вот, за тем я вас и позвал, — продолжал мистер Кауфман. — Я наблюдал, как миссис Кауфман обращается с мылом. В этом есть нечто интимное.

Мэрвин взглянула на меня и уставилась в окно. Я впервые услышал о миссис Кауфман и спросил себя, любит ли она его. Уж если я женюсь, то, конечно, никогда не стану упоминать жену в разговорах о мыле. Если я женюсь… Мысль об этом впервые пришла мне в голову. Если я люблю Мэрвин, а она любит меня, мы поженимся.

— Элегантность, — услышал я голос Мэрвин, — вот, очевидно, то, что вы имеете в виду.

— Элегантность… — раздумчиво произнес мистер Кауфман. — Вот у нас уже что-то получается. Одну минуту. Я узнаю, у себя ли мистер Баллард.

Подпрыгивающей походкой он поспешно вышел из кабинета, и впервые за весь день мы остались с Мэрвин с глазу на глаз.

— Мэрвин, — сказал я, — возможно, я не понял, когда вы ответили…

— Нет, вы поняли. А что, по-вашему, чувствовала я с тех пор, как впервые увидела вас? Вот возвращается Кауфман. Ну, не ужасен ли он?

— Все в порядке, — сообщил мистер Кауфман. — Мы идем сейчас к мистеру Балларду.

Мистер Баллард сидел за своим столом, соединив кончики пальцев.

— Мисс Майлс, — начал он. — Я слыхал, что вы нашли слово. Повторите. Я не хочу, чтобы мистер Кауфман испортил его.

— Как это так испортил? — вскинул брови мистер Кауфман.

— Подожди, Уолтер, ты же помнишь, что получилось с тем смазочным маслом. Иногда ты ухитряешься портить слова. Ты калечишь ту самую ткань, что мы ткем.

— Перестаньте, Д. Т., прошу вас. Вы же не с клиентом разговариваете. Мы пытаемся что-то сделать с этим мылом, и заказчики вопят, требуя образец рекламы.

— Уолтер, а что такое реклама? Слова. Причем все они находятся в строгом равновесии.

— Боже мой! Да не говорите вы глупостей, Д. Т.! Вы же сейчас никому и ничего не продаете.

— Так какое это слово, мисс Майлс? — спросил мистер Баллард.

— Элегантность.

— Минуточку. Все должны помолчать. Ни единого слова.

В комнате воцарилось молчание.

— Элегантность… — тихо повторил мистер Баллард. — Не перебивайте меня! Очарование… Прозрачное сияющее очарование… Легкость… Мимолетность… Рассвет… Дымка… Не перебивайте меня!

Мистер Кауфман смотрел в окно ничего не выражающим взглядом; его побагровевшее лицо лоснилось, мокрая рубашка липла к телу. Мэрвин, словно профессиональная медицинская сестра в операционной, смотрела прямо перед собой.

— Элегантность… — снова повторил мистер Баллард. — Ну хорошо. Используйте это слово в рекламе для женщин, но не слишком назойливо. Все остальное должно быть построено вокруг этого слова. Отлично, мисс Майлс!

Мистер Кауфман шумно вздохнул.

— Значит, мы можем продолжать? — спросил он.

— Да, — ответил мистер Баллард, — мы можем продолжать. Я полагаю, нам, пожалуй, следует возложить на мисс Майлс руководство рекламой для женщин. Редактировать рекламу буду я сам.

— Очень хорошо, — сухо отозвался мистер Кауфман. — Если вы считаете нужным.

Больше никто не сказал ни слова, но я не первый день работал в конторе и понял, что отныне Мэрвин не будет подчиняться мистеру Кауфману. Хотя выражение ее лица не изменилось, все же какая-то перемена в ней произошла. Каким-то образом что-то из того, что сказал мистер Кауфман, обидело мистера Балларда. Однажды я слышал, как Биль Кинг сказал, что он предпочтет остаться наедине в клетке с тигром, чем пробыть долго с Д. Т.

— Ему нужно льстить, — объяснил Биль. — Будь особенно осторожен с ним, когда он ударяется в поэзию. В это время он способен на что угодно; если он начнет плакать, тебе тоже следует достать платок. Однажды мне так и пришлось поступить.

Шел уже шестой час, когда мы вернулись в нашу рабочую комнату. Мэрвин на мгновение положила свою руку на мою.

— Боже! Ну и денек! Все, решительно все произошло сегодня! Нет, мне нужно пойти домой и принять холодный душ. Вы понимаете, что произошло? Ведь он же сказал Балларду «не говорите глупостей», помните? Теперь ему остается только уйти.

— Мэрвин… — начал я.

— Дорогой мой, всему свое время. Отправляйтесь домой, наденьте вечерний костюм и в семь заезжайте за мной. Мы пойдем в «Плазу» и закажем обед с шампанским. А сейчас поезжайте домой и переоденьтесь. Я выгляжу отвратительно, и вы тоже.

— Про вас этого не скажешь.

Мэрвин стала надевать шляпку.

— Разве вы не понимаете, что мы на службе? Не смотрите на меня так. Беспокоиться абсолютно не о чем.

По правде говоря, я и не беспокоился, потому что Мэрвин Майлс никогда не давала оснований для беспокойства.

Только оказавшись в своей комнате, где на бюро стояли семейные фотографии, я задумался над событиями этого памятного дня. Раньше я никогда не задавался вопросом, что скажет моя семья о Мэрвин или что Мэрвин скажет о моей семье. Ни на секунду я ни в чем не сомневался и ни о чем не сожалел, но понимал, что нам придется подумать о дальнейшем.

Я ожидал, что Мэрвин спустится вниз и встретит меня, но вместо этого щелкнула, открываясь, парадная дверь, и я сам поднялся по трем ступеням в квартиру Мэрвин (она у кого-то пересняла ее), состоявшую из спальни, гостиной и кухоньки. Дверь оказалась открытой, и Мэрвин из спальни крикнула мне, чтобы я подождал.

— Я сшила новое платье, — сообщила она. — Посмотрим, как вам оно понравится.

Поджидая ее в гостиной, я перебирал в памяти свои предыдущие визиты к Мэрвин — в то лето я провел в этой комнате немало вечеров. Обстановка — крытые вощеным ситцем кресла, тахта-кровать и лампа — казалась мне слишком вычурной и никакого отношения к Мэрвин не имела. Здесь ей принадлежали только книги на полках — ряд изданий из серии «Библиотека для всех», Библия, «Знаменитые изречения» Бартлета, «Мифология» Бэлфинча, «Оксфордский сборник английской поэзии», словарь Роже и какой-то другой словарь. Тут же я увидел несколько более новых книг — «Антологию г. Спун-ривер», два романа Драйзера, «Мистер Бритлинг видит все» Уэллса, «Убежище» Э. Пула, том Кэбелла и «Толкование сновидений» Фрейда. Мэрвин читала гораздо больше моего; многие из ее книг мне были раньше неизвестны. Сейчас они казались мне моими только потому, что принадлежали ей. Я слышал шелест ее платья в спальне. Я слышал, как она расставляет вещи по местам, — она любила, чтобы все было в порядке. Но вот дверь открылась. Теперь я уже не помню, как выглядело на ней платье, потому что вообще плохо запоминаю все, что относится к нарядам, но сама Мэрвин была прекрасна.

— Поцелуй меня, — сказала она. — Я ждала весь день. — Мэрвин чуть оттолкнула меня и положила руки мне на плечи. — Опять ты забыл.

— Что я забыл?

— Пригладить волосы на затылке. Ты причесываешь волосы спереди, но до макушки у тебя никак не дотягивается рука. Подожди минуту. Я намажу это местечко мылом.

Она ушла в спальню и тут же вернулась с тряпочкой и щеткой для волос.

— А теперь стой спокойно и не вертись. Вообще, мне придется основательно заняться тобой.

Я делал вид, что принимаю все за шутку, но она, кажется, понимала, что я млею от блаженства.

— А теперь галстук. Я не раз замечала — вечно он у тебя сползает куда-то на сторону. Однако как тебе идет вечерний костюм! Выглядишь так, будто родился в нем. Нет, ты похож в нем не на официанта, а на человека с портрета Сарджента или на Луи Телледжена.

— Ну, это еще куда ни шло. Лишь бы мне не походить на Фрэнсиса Башмена или на Рудольфо Валентино.

Сам того не замечая, я все дальше уходил от всего прежнего, отправляясь в новый, неведомый мир. Как личность Мэрвин была значительно ярче меня — одареннее и умнее, — и я внезапно понял, что, как и накануне вступления в армию, стою на пороге совершенно иной жизни, к которой совсем не подготовлен.

— Мне нужно как следует заняться тобой, — повторила Мэрвин. — Ты сам себя не узнаешь, когда побываешь в моих руках.

У цветочного магазина я остановил такси и купил Мэрвин несколько орхидей — не обычных, пурпурных, а коричневато-желтых.

Я слегка позабавился, наблюдая за Мэрвин в нижнем зале «Плазы», в котором ей все казалось необычным, а мне само собой разумеющимся. Я всегда находил обстановку в зале слишком чопорной и неуютной, но Мэрвин здесь понравилось.

— Скажи метрдотелю, что мы не хотим сидеть тут, — заявила она. — Скажи ему, что нам нужен хороший столик. — Выполнив наше требование, официант мог бы и не спрашивать, удовлетворена ли теперь мадам — такой довольной выглядела Мэрвин.

— Дорогой мой, ну не чудесно ли здесь! — воскликнула она.

— Да, конечно, конечно! Сегодня я просто наслаждаюсь тут.

— Ну, а теперь скажи, когда я впервые понравилась тебе, — попросила она, и мы, как, наверное, бывало со всеми, заговорили о том, как все произошло, вспоминали и то и это, перебирали в памяти мельчайшие подробности — что сказала она и что сказал я, как выглядел я и как выглядела она.

— Любовь охватила меня внезапно, — признался я. — Вначале я не знал, что ты собой представляешь, а затем внезапно почувствовал, что люблю тебя. Мне бы очень хотелось выразиться как-нибудь покрасивее.

— А у тебя и получается красиво, когда ты говоришь то, что думаешь.

— Не понимаю, что ты находишь во мне.

— И не поймешь. А я могу сделать для тебя так много! Ведь именно этого и хочет каждая девушка. Наша жизнь будет подобна симфонии. Тебе будет нравиться все то, что нравится мне, а мне — все, что любишь ты.

— Вот когда мне хотелось бы побольше походить на Биля Кинга! Иначе мне не передать того, что я чувствую.

— Не говори глупостей. Ты думаешь так потому, что тебя еще никто не любил.

И снова я подумал, а что же я скажу, когда мне придется представлять Мэрвин своей семье.

— Мэрвин, когда мы поженимся?

— Дорогой, ты и в самом деле хочешь, чтоб мы поженились?

— Конечно.

Мэрвин взглянула на меня и улыбнулась.

— А я-то ломала голову, что тебя беспокоит! Не смотри на меня так. Конечно, я тоже хочу, но мы должны подумать, как все это будет выглядеть.

— Что «все это»?

— Ну, все — и мы с тобой, и все остальное. Я хочу… — Она протянула руку над столом и коснулась моей руки, — я мечтаю о том, чтобы ты очень, очень хотел жениться на мне, не считаясь ни с чем. Дорогой, ну попытайся же наконец хоть раз в жизни поступить, как тебе нравится. Постарайся понять, что ведь это так естественно. Я помогу тебе, чего бы мне ни стоило.

— Мэрвин… — начал было я, но умолк.

— Продолжай, продолжай!

— Уж не хочешь ли ты сказать, Мэрвин… — снова заговорил я и почувствовал, что краснею. — Тебе не могло прийти в голову то, о чем я подумал.

— Я имела в виду как раз то самое, о чем ты подумал. Дорогой мой, я хочу, чтобы мы были счастливы. Я хочу, чтобы впервые в своей жизни ты был счастлив. Ты когда-нибудь был по-настоящему счастлив?

— Счастлив? — переспросил я.

— Скажи правду. Когда-нибудь был по-настоящему счастлив?

— Пожалуй, никогда.

— Так вот, а теперь будешь.

Иногда я в состоянии взглянуть на тот период своей жизни, когда знал Мэрвин Майлс, глазами постороннего человека. Наши отношения развивались стремительно и необычно. Я могу припомнить поэмы, которые мы прочли, и все, что мы видели вместе; я вижу, каким неоперившимся птенцом я тогда был, и временами слышу, как спрашиваю себя, зачем я так поступал. Есть много такого, о чем я никогда ни с кем не говорил, глубоко прятал в себе, потому что скрытен по натуре. О том, что было, я предпочитаю разговаривать только с самим собой, хотя, быть может, это и плохо. Помню, Мэрвин однажды сказала мне: «Теперь мы можем говорить друг другу все», — и сейчас, повторяя ее слова, я, возможно, говорю «все».

Иногда я начинаю думать, что знаю больше, чем многие из окружающих, потому что никто не знает Мэрвин Майлс так, как знаю я. Почему-то я глубоко убежден в этом. Вероятно, то же самое с полным основанием может сказать обо мне и Мэрвин, потому что знает меня лучше, чем кто-либо другой, если только во мне есть что знать. Мне кажется, что любить так сильно, как любил я, можно только раз в жизни, и это, пожалуй, хорошо.

Я знаю секрет Мэрвин Майлс: она стремилась одна владеть всем, чем хотела, — это укрепляло в ней ощущение благополучия — ощущение, в какой-то степени связанное с властью, хотя это слово не совсем уместно в данном случае. Как только что-то становилось собственностью Мэрвин, она отдавала этому «что-то» все, что имела сама, — я знаю это, ведь я сам когда-то ей принадлежал.

В тот вечер мы проехали в двухместном экипаже по парку, а затем в такси вернулись на квартиру Мэрвин. Было уже около полуночи. Мэрвин остановилась рядом со мной и заглянула в свою маленькую гостиную.

— Отвратительно выглядит, правда? — спросила она.

— Что ты! Наоборот, очень мило.

— Нет, нет! Дешево и нелепо. Наступит время, когда одна из моих комнат будет обставлена только старинной английской мебелью в стиле чиппендель. Я куплю ее в Англии — ты повезешь меня в Англию. Открой окно, пожалуйста.

Я открыл окно и посмотрел на уличные фонари, на проходивший мимо трамвай.

— Когда бы ты хотела поехать?

— Когда-нибудь. Как только будет время. Мы поедем на «Беренгарии». Кроме того, я хочу купить наряды в Париже. А ты что хочешь?

— Ничего. Я буду смотреть, как ты будешь покупать.

— Еще бы! Ведь у тебя всегда все было. Ну, я устала. А ты?

— Пожалуй, мне пора уходить.

— Глупости! Только потому, что я устала? Я прилягу на кушетке, а ты сядешь рядом и будешь рассказывать.

— О чем?

— Ты же знаешь. О том, что ты мне всегда рассказываешь. Расскажи о Норт-Харборе… Можешь погасить свет.

Я сел в темноте рядом с ней; свет с улицы чем-то напоминал лунный. С тех пор мне всегда нравился свет уличных фонарей. Его отблески тускло отражались на лице Мэрвин, когда она взглядывала на меня. Я, кажется, довольно долго говорил о Норт-Харборе и рассказал много такого, чего никому другому не говорил.

— Довольно! — внезапно остановила меня Мэрвин. — Больше пока не нужно. Я хочу знать о твоих все-все, но не сейчас.

— Ты устала. Мне лучше уйти.

— Почему тебе нужно уходить? Разве ты не поцелуешь меня?

— Что ты! Конечно! — Мэрвин засмеялась, и я заметил, что ее лицо было мокрым. — О чем ты плачешь?

— Любимый мой! — прошептала она. — Пообещай мне одну вещь.

— Что именно?

— Никогда не говори, что тебе нужно уходить.

— Хорошо, не буду.

— Попытайся забыть, что на свете есть еще кто-нибудь, кроме меня.

Все последующие годы, когда я, казалось, и не думал о Мэрвин, мысль о ней, должно быть, все-таки таилась где-то в глубине моего сознания, ожидая только случая, чтобы снова всецело мною завладеть. И сейчас, когда я начинаю думать о ней, мне кажется, что между нами никогда ничего не кончалось. Вероятно, в мире есть много такого, что никогда не кончается, хотя вам и кажется, что кончилось. Позднее, присутствуя при бесконечных разговорах, когда собеседники силились показать себя необыкновенно искушенными в житейских делах, я много раз слышал болтовню о «романах». Чаще всего это именно пустая болтовня, потому что не у многих из нас действительно были романы, и все же эти разговоры меня интересовали. Неужели, спрашивал я себя, то, что произошло между Мэрвин и мной, тоже можно подвести под этот унылый шаблон? Мне почему-то кажется, что нельзя, нельзя потому, что все это было новым для нас обоих и остается новым для меня и сейчас. Я все еще убежден (и это для меня главное), что наши отношения с Мэрвин были единственными в своем роде, что они не подходят под общую рубрику и что в этом мире никогда еще не было ничего похожего.

18. Я продолжаю вспоминать о Мэрвин Майлс

На следующее утро, когда я пришел, как обычно, в контору Балларда, девушка за столом справок, видимо, не заметила во мне никаких перемен.

— Здравствуйте, мистер Пулэм, — поздоровалась она. — Раненько вы сегодня.

Мне хотелось знать, что думает Мэрвин сейчас, в это утро, после того, что случилось. Мне хотелось знать, пришла ли она на службу, что мы скажем друг другу при встрече. Мне хотелось знать, будет ли она теперь вообще разговаривать со мной. Биль уже сидел за своим столом. Засунув руки в карманы и покачиваясь на задних ножках стула, он смотрел в окно. Мэрвин еще не было. Я со страхом подумал, что она, возможно, не пришла потому, что возненавидела меня. Мне казалось, что Биль обязательно что-нибудь заметит, но он лишь лениво помахал мне рукой.

— Здравствуй, Биль. Что поделывал в Чикаго?

— Вел переговоры с фирмой, выпускающей прорезиненные ленты. Мы договорились, что фирма поручит нам рекламу своей продукции. Как дома? Как Кэй Мотфорд?

— Хорошо. Она спрашивала о тебе.

— Жаль, что я не мог поехать с тобой. Как отец? Родители, конечно, уговаривали тебя уйти отсюда?

— Да, но давай не будем говорить об этом.

— Ты не слушай их. Ты и сам не заметишь, как забудешь Шкипера и всех своих однокашников. Где же Мэрвин? Что-то она запаздывает сегодня.

— Не знаю.

— А впрочем, не важно. Разреши задать тебе вопрос несколько интимного характера. Что ты делаешь, чтобы с тебя не сваливались брюки?

— Что, что?! — растерялся я, хотя уже привык к самым неожиданным вопросам Биля.

— Я спрашиваю, — терпеливо повторил Биль, — носишь ли ты ремень?

— Конечно, ношу.

— Вот в том-то и дело. Ты носишь ремень, и я ношу ремень. Каждый день ты подпоясываешься ремнем и каждый час, каждую минуту, сам того не замечая, ослабляешь свой брюшной пресс. Ежечасно и ежеминутно и без того вялые брюшные мышцы расслабляются еще больше. Твоя талия грозит тебе многими неожиданными неприятностями.

— О чем ты говоришь?

— О фирме «Уинетка вовен уэб компани». Они озабочены сбытом своих подтяжек. Мужская половина населения Соединенных Штатов должна будет снова носить подтяжки. Авраам Линкольн носил подтяжки, и у него был крепкий брюшной пресс. В Англии почти все мужчины носят подтяжки. Лондонские портные даже не пришивают к брюкам петель для ремня. Ты никогда не увидишь пузатого англичанина. А почему? Да потому, что они не носят ремней. Именно ремни губят американских мужчин. Предстоит организовать прямо-таки крестовый поход против ремней.

— Ты сам додумался? — спросил я, хотя заранее знал ответ. Недаром все в один голос утверждали, что новые идеи так и брызжут из Биля.

— А что тут плохого? Начнется настоящий крестовый поход, главным стимулом которого явится страх. Если действовать с умом, то вскоре во всей стране у людей с перепугу ремни сами свалятся. Талия таит массу всяких опасностей…

— Откуда тебе известно, что она таит массу опасностей, да еще и всяких? — поинтересовался я, хотя и понимал, что Биль в любую минуту может придумать все, что угодно.

— Предположим, что опасностей не так уж много, — продолжал Биль. — Предположим, что существует опасность только трех или пятидесяти трех видов. Разве этого не достаточно? — Биль улыбнулся и провел рукой по своим светлым кудрявым волосам, как делал всегда, когда был доволен собой.

В эту минуту в комнату вошла Мэрвин Майлс. Насколько я смог определить, вот так же входила она и во все другие дни.

— Здравствуйте, мальчики.

— Ну, пока во мне не погас энтузиазм, я должен идти, — заявил Биль. — Сейчас представлю свое предложение Балларду. — Биль решительно встал. — Ежедневно… ежечасно… созданный природой мышечный барьер… Мэрвин, что с вами сегодня?

Наступившее молчание показалось мне бесконечным, хотя пауза длилась не так уж долго.

— Что со мной? — удивилась Мэрвин. — А почему вы спрашиваете?

— Вы выглядите хорошенькой, прямо-таки чертовски хорошенькой.

— Спасибо, Биль.

— Ну-с, пока, — кивнул Биль. — Увидимся позднее.

Я просто не знал, что сказать Мэрвин; я избегал смотреть на нее, и последние слова Биля лишь увеличивали мою растерянность.

— Мэрвин, — наконец заговорил я, — ты, наверное, ненавидишь меня?

Наши взгляды встретились, и уголки губ Мэрвин слегка дрогнули.

— Я?! Совсем нет. С чего я должна ненавидеть тебя?

— Ты должна меня ненавидеть. У тебя есть все основания. Возможно, тебе станет легче, если я скажу, что сам ненавижу себя… Мне никогда и в голову не приходило, что я могу так…

— Что «так»?

— …так забыться.

И тут я услышал ее смех, Мне казалось просто невероятным, что Мэрвин смеется.

— Какой же ты противный идиот! — воскликнула Мэрвин. — Милый, любимый, противный идиот!

И сразу все стало хорошо. Получилось именно так, как я всегда считал: все хорошо, если Мэрвин рядом со мной.

Время, проведенное мною в фирме Балларда, было одним из тех немногих периодов моей жизни, когда я стоял на ногах самостоятельно, и если позже я где-то и в чем-то преуспел, то в значительной мере благодаря полученной здесь подготовке. Я любил вникать в детали, был дотошным и усидчивым работником, что, возможно, возмещало во мне недостаток пылкого творческого воображения. Мне никогда не приходили в голову «идеи», как Билю, и я не владел пером, как владела им Мэрвин Майлс, но в ряде случаев мыслил лучше, чем они. В рекламном деле есть много такого, что требует простого здравого смысла и сухого педантизма. Мне поручили обработку научной информации и статистических данных, и кое-что из сделанного мною легло в основу двух или трех наиболее успешных рекламных кампаний. Мне удалось, например, написать настолько удачное исследование о подтяжках, что клиент нашей фирмы пытался переманить меня к себе на работу. Именно мне принадлежала мысль выпускать цветные подтяжки и продавать их одновременно с костюмами той же самой расцветки. Биль, может быть, и придумал опасность, таящуюся в талии, но именно я внес предложение выпускать подтяжки, в которых не стыдно было бы предстать перед людьми, когда вы летом снимаете пиджак. Правда, мое предложение особого успеха не имело, но я и сейчас уверен, что в нем что-то есть. По-моему, немало помогла мне и моя сдержанность на язык — довольно редкое явление в рекламной фирме; не было у меня и особенного стремления пускать пыль в глаза в присутствии мистера Кауфмана или мистера Балларда.

Я вовсе не собираюсь расхваливать себя и привожу все эти подробности лишь для того, чтобы показать, что в результате приобретенного опыта стал испытывать некоторую уверенность в собственных силах. Я мог даже, выслушивая предложения Биля, разбираться, что в них хорошо и что плохо. Мне доставляло удовлетворение думать, что я кое-чего добился, кое-что узнал в рекламном деле и в состоянии зарабатывать себе на хлеб. Мысли об этом неизменно вызывают у меня воспоминания о Мэрвин Майлс и Биле, неразрывно связанных с тем периодом моей жизни.

В те дни, когда на Мэррей-Хилл и в старых многоквартирных домах на западной стороне Пятой авеню начали появляться тайные кабачки, мы втроем обычно встречались в одном из них в полдень, а по вечерам обедали в каком-нибудь дешевом ресторанчике — либо в итальянском около Бликкер-стрит, либо в одной из немецких столовок в районе Восьмидесятых улиц. Не знаю, догадывался ли Биль о наших взаимоотношениях с Мэрвин, но от него, должно быть, не ускользнуло, что мы нравимся друг другу. Вообще-то говоря, тем летом и осенью Биль интересовался главным образом своей собственной персоной да еще всякими новыми идеями в области рекламы. Всякий раз, сидя вместе с Билем и Мэрвин в одном из наших излюбленных местечек и прислушиваясь к их разговору, я вновь и вновь спрашивал себя, что особенного нашла во мне Мэрвин. Биль читал почти все, а если чего-то и не читал, то все равно мог убедить вас, что знает, о чем вы говорите. Он видел почти все спектакли и выставки. Он сохранил свои связи с друзьями-журналистами, а среди его знакомых встречались люди самых разнообразных профессий — артисты и метрдотели, драматурги и таксисты; во время обеда он то и дело здоровался с людьми за соседними столиками или вдруг вскакивал с места, чтобы с кем-то переговорить.

Биль часто пускался в рассуждения об университете — только потому, как мне кажется, что ему нравилось вызывать меня на спор. Я всегда начинал сердиться, когда он утверждал, что и Боджо Браун, и Сэм Грин, и Джо Бингэм, и Боб Кэррол, и все остальные — просто-напросто напыщенные ничтожества. Я обычно отвечал, что он и сам не понимает, о чем говорит, так как слишком плохо знает этих людей.

— Если бы не я, — заявлял Биль, — то тебе бы здесь не быть, мой мальчик. Такого друга, как я, у тебя больше нет.

— Но я неплохо себя чувствовал и до встречи с тобой.

— Давайте, давайте! — подбадривала нас Мэрвин. — Мне еще не доводилось встречать таких парней, как те, о ком вы говорите.

— Да и не могли встретить, дорогая, — отвечал Биль. — А вот теперь вы знаете Гарри. Он как раз из той же братии.

— Ну нет, — не соглашалась Мэрвин. — Он совсем не такой.

Постепенно я знакомился с другими служащими конторы — женатыми мужчинами, которые проживали в пригородах, с девушками, печатавшими на машинках или корпевшими над альбомами с газетными вырезками и делами. Со своими старыми приятелями я почти не встречался, а при встречах не знал, о чем с ними говорить.

Раз или два в Нью-Йорк приезжал Джо Бингэм и обращался ко мне с просьбой помочь ему развлечься. Однажды вечером я поехал с ним в Гринвич-вилледж[23]. Наверное, у каждого бывает в жизни такое время, когда Гринвич-вилледж кажется особенно привлекательным. Он напоминает мне некоторые места, описанные в романе Дюморье «Трильби», нечто из того, что я видел в Париже, когда приезжал туда в отпуск с фронта. Вентиляция и пища в Гринвич-вилледж оставляли желать лучшего, а оплывающие свечи в блюдцах на столиках являлись единственным источником освещения, зато здесь каждый мог говорить с кем угодно и обо всем, что считалось неприличным обсуждать в семье, — о свободной любви, пробных браках, о значении снов, о прогрессе в искусстве и о марксизме. Ваша осведомленность или неосведомленность никакой роли не играла — вы могли очень скоро нахвататься тут нужных фраз, и к тому же всегда находился человек, жаждавший объяснить вам все на свете. Мэрвин, правда, говорила мне, что большинство обитателей Гринвич-вилледж — это никчемные люди, способные на всякую крайность, но и она с наслаждением проводила здесь время, утверждая, что, несмотря на все дурное, что я мог видеть и слышать в Гринвич-вилледж, мне все же полезно посещать его. Я и по сей день еще вспоминаю с удовольствием, что продававшую тут сигареты девушку я мог запросто называть «Соня», и она не сердилась, а цыганку Мери — просто «Мери». Именно здесь, в конюшне, переделанной в театр, я впервые видел пьесы о’Нила, а как-то раз встретил и самого драматурга. Я знаю, сейчас принято высмеивать и хулить Гринвич-вилледж, но для меня он по-прежнему сохраняет какое-то особое очарование, потому что все мои воспоминания о нем связаны с Мэрвин Майлс.

Джо Бингэм, которого я как-то привел сюда, воспринял все иначе. Самое нелепое шутовство, которое он когда-либо видел, — вот как он отозвался о Гринвич-вилледж. Ему хотелось только одного — выпить как следует и поволочиться за девушками, и он обидел здешних поэтов и художников, вышучивая их стихи и картины.

— Нет, — сказал он, — ты только дай мне вернуться домой и рассказать обо всем ребятам!

Когда Джо как-то в пятницу вечером позвонил мне в контору, я решил вторично отвезти его туда, поскольку он был одним из самых старых моих друзей. Вот как получилось, что он встретился с Мэрвин и оказался почти единственным из приятелей, которых я познакомил с ней.

— Вот и я, — сказал он мне по телефону. — Что мы намерены делать сегодня?

— Я обедаю с девушкой, но буду рад, если ты присоединишься к нам.

— Ясное дело! Попроси ее привести какую-нибудь приятельницу.

— Ни о чем я ее просить не стану. А ты приходи. Буду ждать в половине седьмого.

Я боялся, что Мэрвин начнет возражать, но все обошлось благополучно — я объяснил, что речь идет о Джо Бингэме, моем университетском товарище, которому я, естественно, обязан уделять какое-то внимание. Мэрвин согласилась со мной и сказала, что мы можем зайти за ней и она с удовольствием познакомится с ним. Мы встретились с Джо в «Гарвардском клубе» и на такси поехали на квартиру к Мэрвин.

— Она работает в нашей конторе, — пояснил я.

— Мальчик мой! — воскликнул Джо. — Да неужели ты не мог придумать ничего получше, чем бегать за каждой юбкой у себя на службе?

— Ну, знаешь ли, Джо! Мэрвин вовсе не такая. Она разрабатывает у нас тексты рекламных объявлений.

— Да? Понимаю, понимаю…

— Черт побери, Джо! Все обстоит совсем не так, как ты думаешь.

— Так вот, значит, чем ты занимался тут, — продолжал Джо. — Ты уж лучше расскажи мне все откровенно.

— А мне нечего рассказывать.

Джо вел себя с Мэрвин вполне корректно, но если бы она была одной из его знакомых девушек там, в его городе, он не стал бы выкидывать таких штучек, какие выкидывал в тот вечер. Он не решился бы рассказывать таких анекдотов, не пил бы столько красного вина, налитого для маскировки в чайники. Его поведение бесило меня и основательно испортило вечер, но я понимал Джо. Просто он не встречал еще таких девушек, как Мэрвин Майлс. Много времени спустя Джо как-то поинтересовался у меня, что произошло с Мэрвин.

— Милая была девушка, — сказал он. — Очень милая. Помнишь Вашингтон-сквер? Знаешь, мой мальчик, я ведь думал тогда, что ты хотел жениться на ней.

— Да?

— В те годы моя голова была битком набита глупыми мыслями. Она показалась мне куда симпатичнее большинства знакомых мне девиц. Чудесная девушка — настоящая леди, тонкая и остроумная.

— Согласен.

— А вот я оказался болван болваном. И знаешь, в чем тут беда? Все мы тогда были желторотыми птенцами.

Это было бедой многих моих знакомых. В тот вечер я чувствовал себя старше Джо Бингэма, он казался мне таким же, каким был некогда я сам, — человеком, который идет куда-то вместе со всеми, но ничего не видит вокруг себя. И вместе с тем Джо в любое время отдал бы мне свою последнюю рубашку, как я ему свою. Помню, что он сказал нам в разгар вечера, когда уже привык к Мэрвин и убедился, какая она милая девушка, хотя ей и приходится самой зарабатывать на жизнь.

— Так вот, Гарри — мой самый старый и самый хороший друг, — обратился он к Мэрвин. — Верно, Гарри?

— Верно.

— Вот почему я хочу сообщить кое-что вам обоим. Я хочу попросить твоего совета, Гарри…

Он взглянул на Мэрвин, помялся и продолжал, по-прежнему обращаясь к ней:

— Вы не возражаете, если я немножко поговорю о себе? Я поступаю так только потому, что Гарри мой самый старый друг. Гарри, как, по-твоему… что бы ты ответил, если бы я сказал, что хочу жениться на Кэй Мотфорд?

Неловкая это была сцена, насколько я припоминаю сейчас.

— Что ж, Джо. По-моему, это замечательно, — сказал я. Мне помнится вопрос, который задала мне Мэрвин потом, когда я принялся рассказывать ей о Джо.

— Я с интересом слушала ваш разговор, — заметила она, — он помог мне лучше узнать тебя. Кстати, кто такая Кэй Мотфорд?

— Кэй? Девушка, которую я когда-то знал.

У меня сохранилось впечатление, что Мэрвин всегда изумлялась, когда узнавала, что я все же умею кое-что делать, и ее удивление, больше, чем что-либо другое, заставляло меня чувствовать себя счастливым. Так произошло и в тот вечер, когда она узнала, что я играю в сквош, потом когда она обнаружила, что я умею управлять яхтой, и когда я пригласил ее покататься верхом в Центральном парке. До сих пор не могу сказать, почему ей так хотелось научиться ездить верхом.

Как-то в воскресенье мы встретились с Билем за городом и после завтрака сыграли три партии в теннис. Мэрвин наблюдала за нами. Игра не представляла особого интереса, поскольку я играл лучше Биля.

— Видишь ли, я брал уроки игры в теннис с одиннадцатилетнего возраста, — объяснил я Мэрвин.

— Выходит, ты получал уроки на все случаи жизни, да?

Я предложил Мэрвин заниматься с ней, но она отрицательно покачала головой.

— Нет. Нужно было начинать с детства. Ведь ты, дорогой, получил все это, когда был еще совсем юным.

Когда мы возвращались в город в моем маленьком автомобиле, я спросил, почему она вдруг стала такой молчаливой.

— Просто думаю. От всего этого я становлюсь ревнивой.

— От чего именно?

— Не важно. На меня действует даже то, что ты умеешь управлять машиной. Я нехорошая сегодня, но это пройдет. Всем женщинам время от времени случается быть нехорошими.

— Но ты-то никогда такой не бываешь. Может, я сделал что-нибудь не то?

— О нет! Конечно, нет. Я не знаю случая, когда бы ты сделал что-нибудь плохое. Ты слишком бесхитростный человек.

— Тогда в чем дело, Мэрвин? Ты же знаешь, что я люблю тебя больше всего на свете.

— Гарри, ты уверен в этом?

Мы подъезжали к парому, и я смог продолжить разговор лишь после того, как благополучно поставил машину и выключил мотор.

— Я скажу тебе кое-что, Мэрвин, и хотел бы, чтобы у меня хорошо получилось. Всякий раз, когда я вижу тебя, мне все кажется лучшим, чем казалось вчера. Получается нечто вроде сложных процентов. Ценность всего, что мы храним, постоянно увеличивается.

— Или нечто вроде пьянства. Хочешь выпить только рюмку, а потом тянет еще и еще.

— Ничего похожего, потому что тут никакого похмелья по утрам не бывает.

— Любимый, ты очень мил, но трудно быть искренним, когда любишь. Очень трудно. Такое настроение иногда появляется у меня внезапно. Иногда же я просто боюсь.

— Но у тебя нет никаких причин бояться.

— Меня пугает даже, когда я вижу, что ты умеешь делать то, чего не умею я. Все эти мелочи как-то отдаляют нас друг от друга.

Я взял ее за руки и рассмеялся.

— Вот видишь, какая я гадкая, — продолжала Мэрвин. — Женщины ко всему относятся серьезно.

Я помню, как остро пахло на пароме лошадьми, как тянуло от Гудзона сыростью; помню, как, двигаясь нам навстречу, разрастались очертания зданий в деловой части города; помню, как их внезапно осветило солнце и как брызнули огнем стекла окон.

— Мэрвин, давай поженимся, — сказал я.

Она промолчала, но ее рука еще крепче сжала мою.

— У меня плохо получается, — продолжал я, — когда я должен что-то скрывать от людей.

— Это верно.

— Я хочу, чтобы все знали о моем чувстве к тебе.

— Дорогой, не будем сейчас об этом говорить. Это… может испортить все.

— Ничего это не испортит. Мэрвин, мы обязательно должны переговорить, боюсь, что в противном случае дальше так продолжаться не может.

И тут я понял, что эта мысль все время не выходила у меня из головы: да, так дальше продолжаться не может, невозможно, чтобы так продолжалось дальше.

— Понимаю, — согласилась Мэрвин. — Нам надо как можно скорее все решить. Я ведь тоже все время думаю об этом, но разговор у нас будет трудный. Есть люди, которых я не знаю, и вещи, о которых мне ничего не известно. Как-нибудь мы поедем в Мериленд или еще куда-нибудь — вот тогда и поговорим обо всем. Мы поедем также повидать твою семью… Но сейчас не будем начинать разговор.

Я часто размышляю, что произошло бы, если бы я не считал тогда, что время терпит и что мы можем подождать. Мне всегда казалось, что время движется как-то странно, то убыстряя, то замедляя бег. Во всяком случае, о часах, проведенных с Мэрвин, у меня сложилось такое впечатление, будто я смотрел из окна мчащегося поезда на местность, которой никогда бы не устал любоваться.

В ту осень я как-то взял Мэрвин с собой в Нью-Хейвен на футбольный матч, в котором участвовала команда Иэльского университета. Мы сидели на трибунах вместе с моими однокурсниками и в перерыве, как обычно бывает на таких матчах, встретили много знакомых. Здесь Мэрвин и познакомилась с Кэй Мотфорд. Кэй приехала из Бостона вместе с Джо Бингэмом. На ней был отделанный енотом костюм и шляпка с красным пером; как всегда, она держалась очень прямо. На ее лице все еще сохранялись следы летнего загара, глаза у нее блестели, губы были решительно сжаты. Я услышал, как она сказала Бингэму: «Джо, здесь Гарри!» — и я выпустил руку Мэрвин.

— А знаете, Гарри, — обратилась Кэй ко мне, — я как раз думала, смогу ли увидеть вас здесь. Джо не может объяснить мне правила игры.

— Надо бы понимать их, если уж ты пришла на матч, — вмешался Джо. — Все очень просто. Каждая команда попеременно владеет мячом и стремится четыре раза забить гол.

— Это я знаю. Ты уже пытался объяснить мне, — ответила Кэй, которую обычно интересовало все, что угодно, только не сама игра. Я заметил, что она внимательно рассматривает Мэрвин, как женщины всегда рассматривают спутницу знакомого мужчины. Она окинула взглядом шляпку Мэрвин, ее перчатки и, наверно, подумала, что все это слишком уж крикливо.

— Мисс Майлс… Мисс Мотфорд, — познакомил я их, и они пожали друг другу руки.

— Привет, Мэрвин, — сказал Джо, и я перехватил взгляд Кэй, брошенный на Бингэма.

— О, вы знакомы с Джо? — спросила Кэй.

— Да, — ответила Мэрвин. — Мы как-то все трое обедали в Нью-Йорке.

— О! — повторила Кэй. — Вы должны заставить Гарри свозить вас в Бостон.

Мне не понравился тон ее последних слов. Я почему-то всегда нервничаю, когда начинают разговаривать встретившиеся впервые женщины.

Когда мы спускались по лестнице трибун, направляясь к своим местам, Мэрвин спросила:

— Гарри, надеюсь, я выгляжу вполне нормально? Ты не находишь, что я одета крикливо?

— Что ты! Конечно, нет.

— Уж я-то не оденусь так, будто собралась играть в травяной хоккей, если иду куда-нибудь… Как, по-твоему, они помолвлены?

— Вполне возможно, если он привез ее с собой.

— А она хорошенькая.

— Кто? Кэй?

— Да, если бы умела одеваться.

— Не понимаю, как ты можешь называть ее хорошенькой! — воскликнул я.

— У нее такие ясные глаза. К тому же каждая женщина кажется хорошенькой, когда хорошо проводит время.

— Здравствуй, Гарри! — крикнули мне.

— Привет, Боб! — отозвался я.

— Как дела, Гарри? — осведомился другой голос.

— Прекрасно, Том, — ответил я. — А у тебя?

Я был рад, что взял с собой Мэрвин, и доволен, что меня все видели с ней. Она была самой красивой девушкой, которую я когда-либо встречал.

— Мы должны почаще бывать на матчах, — сказал я.

— Да, да, — согласилась Мэрвин. — Как можно чаще.

Но я уже забыл о Мэрвин, так как перерыв кончился и команды снова вышли на поле.

Недели две спустя в Нью-Йорк приехал отец. Он утверждал, что его привели сюда дела, связанные с какими-то переговорами, которые вело нью-йоркское отделение фирмы «Смит и Уилдинг», но мне хотелось думать, что он приехал повидаться со мной. Отец привез Мери, и мы договорились встретиться в ресторане «Бельмонт» и вместе позавтракать.

Когда я вошел в ресторан, отец помахал мне рукой и окликнул так громко, что все сидевшие в вестибюле вокруг мраморных колонн повернули к нам головы. Я чувствовал себя ответственным за отца, словно все еще учился в школе и он приехал навестить меня. Я даже поймал себя на мысли, что беспокоюсь, как отец будет вести себя за завтраком. Возможно, для каждого наступает время, когда он начинает чувствовать, что его отец идет не совсем в ногу со временем.

— Да вот же мы! — крикнул отец. — Разве ты не видишь? — Он уронил трость, а когда наклонился, чтобы поднять ее, у него из кармана выпало несколько писем.

— Проклятие! — выругался он.

Я спросил себя, высморкается ли он после того, как поднимет письма, и он действительно высморкался, причем очень громко.

— Не понимаю я, что хорошего находите вы в этом Нью-Йорке, — заметил он. — Пошли завтракать. Ты что, не замечаешь Мери? Ты не хочешь поцеловать сестру?

— Отец, ведь Гарри не глухой, — остановила его Мери, и я сразу понял, что ей, так же как и мне, неловко за отца.

Мне захотелось, чтобы Мэрвин взяла Мери под свою опеку и занялась ее туалетами. Я знал, что Мери с радостью согласится, потому что всегда стремилась выглядеть изящно и современно одетой, но у нее ничего не получалось. Платье на ней сидело словно купленное в магазине, пальто было сшито плохо. Внезапно мне стало жаль Мери, и я решил, что надо помочь ей хорошо провести время.

В ресторане отец поинтересовался, знаю ли я какие-нибудь запретные кабачки, и предложил посетить вечерком один из них — разумеется, без Мери. С первого взгляда было ясно, как радует отца наше с сестрой общество. Он то и дело посматривал на нас и улыбался, словно мы были детьми, которых он взял с собой в гости. Отец сообщил, что, вернувшись домой, он намеревается отправиться на Кейп-код охотиться на уток, если только мать будет чувствовать себя хорошо и отпустит его. Сезон уже подходил к концу, но перелет уток все еще продолжался, а клуб, членом которого состоял отец, имел там теплый охотничий домик, где можно было отсиживаться за игрой в покер, пока вам не сообщат о приближении дичи. Фрэнк Уилдинг собирался туда дня на два.

— А ты, Гарри, наверное, не сможешь вырваться из Нью-Йорка? — спросил отец, и я ответил, что не смогу. Потом он описал самочувствие матери и рассказал, какую взбучку он задал Хью за то, что тот получал проценты с мясника.

Мери со скучающим видом смотрела по сторонам.

— Гарри, — обратилась она ко мне, — расскажи о последних спектаклях.

Пока отец закуривал сигару, я коротко передал ей содержание пьесы «Милый Брут».

— Пожалуй, пьеса ничего себе, — заметил отец. — Как, по-твоему, Мери можно смотреть ее?

Мери промолчала и лишь страдальчески взглянула на меня.

— Название пьесы идет от реплики одного из героев Шекспира: «Порой своей судьбою люди правят. Не звезды, милый Брут, а сами мы виновны в том, что сделались рабами». Все персонажи пьесы вторично получают возможность делать то, что им не удалось первый раз, и вторично совершают те же ошибки.

— Никто не должен получать повторной возможности, — заявил отец. — Это нелепо.

— А вот иные вообще не имеют никакой возможности, — проговорила Мери.

Взглянув на золотые часы — давний подарок отца, — я обнаружил, что был уже третий час.

— Мне пора возвращаться на службу. Дел у нас в конторе хоть отбавляй.

— Ну что ж, пора так пора, — согласился отец. — Кстати, мы хотим посмотреть, где ты работаешь.

— Что вы! — воскликнул я. — Вовсе вы не хотите!

— Нет, хотим, — повторил отец. — Я хочу познакомиться с твоим патроном. Как его фамилия? Баллард?

— Он будет занят.

— Не понимаю, почему вы с Мери вечно стараетесь оттереть меня в сторону! Почему я не должен встретиться с этим самым Баллардом?..

В приемной комнате, куда я привел их, отца заинтересовали полки с книгами.

— Вам, может быть, лучше подождать здесь, а я тем временем выясню, сможет ли мистер Баллард принять вас.

— Это почему же я должен ждать здесь? — спросил отец. — Отведи-ка меня в комнату, где ты работаешь. Я хочу знать, как она выглядит.

Я провел отца и Мери через помещение главной конторы и открыл дверь в нашу конуру, питая надежду, что Биль Кинг окажется на месте, а Мэрвин не будет. Получилось наоборот: место Биля пустовало, а Мэрвин сидела за столом и что-то писала.

— Где ты был, Гарри? Тебя ищет Баллард… — начала было Мэрвин, но тут же умолкла, увидев Мери и отца.

— Мой отец… Мисс Майлс, — представил я их друг другу.

— Здравствуйте, — отозвался отец. — Так, значит, здесь и работает мой мальчик?

— Да, — ответила Мэрвин. — Вот за этим столом.

— Надеюсь, работник он хоть куда, — проговорил отец и улыбнулся Мэрвин.

— А это Мери, моя сестра, — сказал я.

От меня не ускользнуло, что внезапное появление отца и Мери оказалось для Мэрвин неприятным сюрпризом.

— Вы сестра Гарри? Он часто рассказывал о вас.

Я повел отца к мистеру Балларду, а Мери осталась с Мэрвин.

— Кто эта девица? — поинтересовался отец, когда мы проходили через помещение конторы. — Тут все женщины называют тебя по имени?

— Она составляет у нас тексты рекламных плакатов.

— И ты сидишь все время наедине с ней?

— С нами сидит еще Биль Кинг.

— Послушай, это не та ли особа, с которой тебя видели на футболе?

— Кто тебе сказал? — удивился я.

Но прежде чем он смог ответить, мы оказались перед дверью кабинета мистера Балларда, чему я, кстати говоря, был рад. Конечно, рано или поздно мне пришлось бы рассказать отцу о Мэрвин Майлс, но в тот момент я не хотел говорить. Это было трудно, гораздо труднее, чем я предполагал.

19. Когда-то это должно было случиться

Как я уже говорил, события в тот период моей жизни развивались быстро и, конечно, должны были подойти к своему концу, даже тогда, когда мне казалось, что никакого конца вообще не предвидится. Недели две спустя, как-то утром, перед началом работы в конторе, Мэрвин стряхивала снег со своей шляпки; на волосах и на лице у нее поблескивали капельки воды. Биль сидел, положив ноги на край письменного стола.

— Фирма, несомненно, должна сделать нам к рождеству какой-нибудь приятный сюрприз, — рассуждал Биль, продолжая начатый разговор; Мэрвин высказала предположение, что на рождество я, очевидно, поеду домой, после чего раздался продолжительный телефонный звонок.

— Вас вызывает Бостон, — услышал я голос телефонистки.

В те времена телефоны работали не так хорошо, как сейчас. До меня донеслись деловитые сухие голоса телефонисток — одна сообщала, что Нью-Йорк готов, другая просила минуточку подождать.

— Наверное, кто-нибудь из семьи, — высказал я предположение. — Но они еще никогда не звонили мне по телефону.

Я почти не сомневался, что речь пойдет о чем-нибудь связанном с рождеством, и вот, несмотря на плохую слышимость, узнал голос Мери.

— Гарри, это ты? Говорит Мери.

— Держи трубку ближе. Я плохо слышу.

— Теперь лучше? — спросила сестра, и я сразу понял, что произошло что-то неладное.

— Лучше, лучше! Я слушаю.

— Врачи говорят, что ты должен немедленно приехать.

— Что-нибудь с матерью?

— Нет, с отцом. Гарри, врачи считают, что он при смерти.

Я слушал Мери, но смысл ее слов не доходил до меня.

— Что случилось? — спросил я. — Что, говорю, случилось?

— Ты слышишь меня? Это после того, как он вернулся с охоты, Гарри. У него воспаление легких. Врачи настаивают на твоем немедленном приезде.

Я вынул часы, подаренные отцом. Стрелки показывали половину десятого.

— Хорошо. Я выеду десятичасовым поездом и буду дома около трех. Скажи ему, что я еду, передай ему мой привет и… Мери…

— Да?

Но я не мог придумать ничего такого, что было бы уместно сказать ей. Вернее, сказать можно было многое, но в такую минуту все казалось бессмысленным.

— Скажи ему, что мысленно я все время с ним.

Я осторожно положил трубку и встал.

— Меня вызывают домой. У отца воспаление легких. Пожалуй, мне уже пора на вокзал.

Мэрвин некоторое время молчала.

— Я еду с вами, — вдруг сказала она. — Я найду, где остановиться.

— В этом нет необходимости, — вмешался Биль. — Поеду я. Гарри, одевайся.

Я все еще не понимал, что случилось несчастье. Но Мэрвин, как мне кажется, все понимала, хотя и не могла ничего сказать или посоветовать.

— Гарри, у вас есть галоши? Нет? Тогда вам придется купить на станции.

— Хорошо.

— И позвоните мне сегодня же, в любое время.

— Хорошо.

Биль положил руку мне на плечо.

— Мэрвин, пожалуйста, сообщите обо всем Балларду, — попросил он.

— Прощайте, Мэрвин, — сказал я.

— Гарри, не говорите так. Не говорите мне «прощайте».

Эта поездка в Бостон до сих пор кажется мне чем-то нереальным, несмотря на обстановку деловитости, какая обычно бывает в поездах. Мы проехали Стамфорд, Нью-Хейвен и Нью-Лондон, но я ничего не замечал, да и не мог заметить. Я целиком ушел в себя, словно погрузился на дно водоема и лишь изредка поднимался на поверхность, к свету и воздуху. В такие моменты я слышал, как Биль обращается ко мне, некоторое время следил за нитью его рассказа, но уже вскоре снова погружался в свои думы и переставал слышать голос Биля. Он, по-видимому, считал, что лучшим средством отвлечь меня от ненужных мыслей является болтовня. Помню, он то и дело принимался рассказывать то о книгах, то о пьесах, а я настойчиво пытался заставить себя слушать его, тем более что всегда хотел извлечь пользу из его рассуждений, если только он говорил о чем-нибудь стоящем. Мы погуляли по платформе вокзала в Нью-Хейвене, поговорили об Иэльском университете, удивляясь, почему мы все-таки так предубеждены против него. Никто бы не взялся отрицать, что студенты Иэля одевались лучше студентов Гарварда, были более сплоченными и более чутко воспринимали действительность. Биль сказал, что, если бы у него был сын — хотя он, ей-богу, не хочет жениться и обременять себя семьей, — он обязательно послал бы его в Иэль, даже если бы ему пришлось пойти по миру.

— Гарри, — сказал Биль, — а ведь тебе надо было поступить в Иэль.

Я понимал, что он шутит, но одно лишь упоминание об Иэле заставило меня поморщиться. Я должен только радоваться, что не пошел учиться в Иэльский университет, ответил я Билю, его воспитанники — типичные карьеристы, люди некультурные, люди, которых никак не назовешь джентльменами. Однако Биль продолжал поддразнивать меня с единственной целью отвлечь от неприятных мыслей, но вскоре я перестал его слушать. Я снова погрузился в свои думы, размышляя, серьезно ли болен отец и как мне жить дальше, если он умрет.

Где-то недалеко от Нью-Лондона до меня опять стал доходить голос Биля. Он как раз говорил, что кое в чем хотел бы походить на меня, благо, как он выразился, человек я основательный.

— Да перестань ты, Биль, — отмахнулся я. — Ты же отлично знаешь, что я ужасно скучный человек.

Биль ответил, что, возможно, и скучный, зато настойчивый и уравновешенный. А вот ему, Билю, все дается так легко, что едва он займется одним делом, как оно начинает ему надоедать, и он берется за другое, за третье — и так без конца. Человек он непостоянный и поверхностный — сказал о себе Биль.

— Не говори так! — запротестовал я. — Ты самый умный из всех, кого я когда-либо знал.

Биль ответил, что я думаю так только потому, что редко встречал по-настоящему умных, людей и не знаю, что для многих из них ум, в сущности, настоящее наказание, поскольку он превращает человека в циника и эгоиста.

Близ Уэстерли, когда мы проезжали мимо огромного болота в штате Род-Айленд, где во времена короля Филиппа произошло сражение между колонистами и индейцами, я снова стал прислушиваться к словам Биля. Он рассуждал о наших общих знакомых по университету и о девушках, с которыми мы ранее встречались. Биль всегда отзывался о них резко и недружелюбно.

— Вот Джо Бингэм это прямо-таки твоя слабость. А мне, откровенно говоря, он напоминает большой глоток холодной воды. Вода — ничего лучшего о нем и не скажешь. Да, да, он просто большой глоток холодной воды.

— Видишь ли, Биль, человек не может не чувствовать привязанности к людям, с которыми вместе учился в школе.

— Если бы я воткнул булавку в то самое место, на котором Джо сидит, — продолжал Биль, — прошло бы не меньше пяти минут, прежде чем он почувствовал. Даже динозавр спохватился бы быстрее, а динозавры вымерли, так и не почувствовав, что их кусали мухи.

— Ну, Биль! Не так уж плох Джо.

— Тебя сердят мои слова? Тогда я скажу еще кое-что. От рождения у Джо, возможно, имелись мозги, но их так тщательно полировали, что свели на нет. Его заставили вызубрить правила хорошего тона: благородные люди поступают так-то и так-то, порядочные не делают того-то и того-то… В том-то и беда всего благовоспитанного общества. У членов этого общества, возможно, и были когда-то мозги, но постепенно атрофировались.

— Но чем же руководствоваться в жизни, если не общепринятыми правилами? — поинтересовался я.

— Оправдание для правил всегда можно придумать.

— Биль, ты веришь в бога? — спросил я, должно быть, потому, что в это время думал о боге, о молитве, о божественном милосердии и спрашивал себя, не следует ли мне смиренно обратиться к богу.

— Смотря по тому, какой смысл ты вкладываешь в свой вопрос. А сам-то ты веришь?

— Не знаю. Мне бы хотелось верить. Биль, ты когда-нибудь просил бога о помощи?

— Раз или два. Но, по-моему, у бога и без меня забот достаточно. Почему ты считаешь, что бог обязан интересоваться нашими делами?

— Что ты, Биль! Ведь вся доктрина христианства…

— Понятно. Несколько простых истин должны были бы изменить мир к лучшему, а что произошло в действительности? Для церковнослужителей неприемлемы эти истины — ну, например, о верблюде, что может пройти через игольное ушко, о любви к своему ближнему, о полевых лилиях, о необходимости нести свой крест и прочее и прочее. Пастыри духовные тесали и тесали этот крест, пока он не стал просто маленьким крестиком, который можно носить на цепочке от часов, когда им нужно повернуться спиной к своему ближнему. Священники толкуют божественные откровения по-своему, с таким расчетом, чтобы они, в зависимости от обстоятельств, устраивали любого и каждого. Вот почему религия сейчас в основном стала делом компромисса. Я предпочел бы читать Новый завет вместо требника.

Я промолчал и вновь погрузился в свои думы, пока через некоторое время до меня снова не донесся голос Биля.

— Не понимаю, какая биологическая потребность вызывает у такой девушки, как Кэй Мотфорд, желание выйти замуж за Джо Бингэма. Он же всего-навсего большой глоток холодной воды.

— А почему бы ей и не выйти за него? Кстати, я и в Кэй не нахожу ничего особенного.

Биль, продолжая сидеть, выпрямился.

— Тебе и не дано найти. А я вот нахожу.

— Но ты же, если не ошибаюсь, не встречался с ней после того бала в Норт-Харборе?

— Да, но я помню ее, а уж если я кого-нибудь помню, это что-нибудь да значит. Ей нужен человек с воображением, человек, который мог бы открыть ей глаза. Боже, а как она танцует!

— Вот уж никогда не думал о ней ничего подобного. Ее интересуют лишь яхты и собаки, да и вообще она довольно простенькая девица.

— Простенькая? И ты называешь ее простенькой?

Но я уже не слушал Биля, всецело поглощенный мыслью, что отец, возможно, больше не поднимется. Я не мог припомнить, видел ли я его когда-нибудь больным или хотя бы простуженным, а сейчас вокруг него хлопочут сиделки, и мне предстоит чем-то распоряжаться. Я никогда никем не командовал, за исключением одного случая во время войны, когда были убиты все, кому надлежало командовать.

Мы приехали в Провиденс; в вагоне сразу стало тесно и мрачно — поезд вошел под своды вокзала. Но вот состав снова медленно тронулся вперед, в окна вагона с левой стороны проникли лучи холодного полуденного солнца, и я увидел столицу штата. Много времени назад, во время поездки не то в Наррангасет Пир, не то в какое-то другое место, нам пришлось делать пересадку в Провиденсе, и мать привела меня и Мери в здание конгресса штата, где мы постояли под его куполом, рассматривая знамена времен гражданской войны. Теперь я могу пройти мимо этого здания хоть тысячу раз, не испытывая ни малейшего желания заглянуть туда.

— Да приди же в себя, мой мальчик, — услышал я голос Биля. — Очнись! Мы ничего не в состоянии сделать, пока не приедем на место.

— Я знаю, Биль. Я думаю о Мэрвин Майлс.

Мы уже переговорили с ним и о Гарварде, и о Джо Бингэме, и о боге, и теперь я перешел на Мэрвин Майлс. Всему причиной было, очевидно, то нервное напряжение, которое я все время испытывал; позднее мне не раз приходило в голову попросить Биля забыть все, о чем мы говорили, но он и сам впоследствии ни о чем не упоминал. Я сказал тогда Билю, что не знаю, как мне поступать дальше…

Опустившись передо мной на колени, проводник чистил мои ботинки. Про себя я часто недоумеваю, кто мог придумать для проводников подобное занятие, — ведь ясно же, что вы не можете испачкать свои ботинки, путешествуя в салон-вагоне.

— Южный вокзал или Бэк-бэй? — спросил проводник.

— Бэк-бэй.

— А далеконько же ты забрался от своего дома, мой мальчик, — заметил Биль.

Дул холодный восточный ветер, и солнце, светившее нам в Провиденсе, снова спряталось в серые тучи. Судя по сугробам на улицах, здесь, как и в Нью-Йорке, утром выпал снег. А холодная погода сулила новый снегопад. Биль плотно застегнул пальто и засунул руки в карманы.

— Не знаю, есть ли где на свете более отвратительный климат, чем тут, — буркнул он.

На Дартмут-стрит нас ожидал в машине Патрик, одетый в черное суконное пальто с меховым воротником. Густой дым от паровоза, окутавший мост для перехода над путями, заставил меня раскашляться. Завидев нашу машину, я сразу вспомнил слова Биля: «А далеконько же ты забрался от дома…»

— Ну, как отец, Патрик?

— Весь день никаких перемен.

— Ну что ж, поехали.

Уже по одному виду Патрика я понял, что дела очень плохи. Наружная застекленная дверь нашего каменного дома на Мальборо-стрит стояла распахнутой настежь, я увидел тяжелые шторы на окнах гостиной и перед ними ряды растений. Хью открыл дверь еще до того, как я позвонил, и за его спиной я увидел мать. Меня удивило ее присутствие в холле — она редко спускалась сюда. И тем не менее сейчас мать встречала меня здесь совсем так же, как в те дни, когда я приезжал на школьные каникулы.

— Дорогой мой, да ты, кажется, совсем замерз! — воскликнула она и, прежде чем я успел о чем-нибудь спросить, добавила: — Доктор только что ушел. Отцу немножко лучше.

— Я хочу видеть его.

— Он ждет тебя. Он знает, что ты выехал.

Я посмотрел на массивные, орехового дерева поручни лестницы, на стулья с изящной резьбой, на которые никто никогда не садился, на зеркало и на столик с серебряным подносом для визитных карточек. Через открытую дверь гостиной я мог видеть большую длинную комнату, стол с фотографиями в серебряных рамках и книги, которые никто не читал. О том, что со мной приехал Биль, я вспомнил лишь после того, как снял пальто и отдал его Хью.

— Мать, со мной приехал Биль, — сообщил я.

Признаться, меня радовало присутствие Биля: будь мы с матерью наедине, она бы обязательно расплакалась, да и разговор бы неизбежно зашел о том, о чем я предпочитал умалчивать, хотя и понимал, что рано или поздно должен буду заговорить.

— Хью, — распорядилась мать, — отнеси чемодан мистера Кинга в комнату для гостей.

— О, мне, пожалуй, пора уходить, — сказал Биль. — Я ведь только проводил Гарри.

— Нет, Биль, нет! — запротестовал я, прежде чем вмешалась мать. — Пожалуйста, оставайся.

— Дорогой, вот твой дядя Боб, — обратилась ко мне мать.

Я увидел брата матери — полного, добродушного, с отсвечивающей лысиной.

— А бабушка Фредерика в гостиной, — добавила мать.

Бабушка Фредерика в черном платье с высоким воротничком, отделанным узкой полоской кружев, сидела на одной из маленьких жестких кушеток перед камином, в котором горел большой кусок кеннельского угля.

— Как ты вырос! — воскликнула бабушка Фредерика. — Не наткнись на столы, Гарри.

Я наклонился и поцеловал ее белую морщинистую щеку.

— А он похож на Джона, — продолжала бабушка, — только нос у него твой, Мэй.

С самого детства, когда меня, еще совсем ребенком, впервые стали привозить к бабушке Фредерике, я всегда при виде нее испытывал непреодолимое желание куда-нибудь спрятаться.

— Я пойду к отцу, — сказал я и ушел наверх, оставив мать и бабушку в гостиной за разговором с Билем Кингом.

Спальня отца находилась на втором этаже, рядом с библиотекой; я взялся за стеклянную ручку и стал осторожно открывать дверь. Даже через образовавшуюся щель я услышал, как тяжело дышит отец. Комнату, в которой я так часто раньше бывал, наблюдая, как отец ищет свои перчатки в верхнем ящике высокого письменного стола, теперь наполняли новые, незнакомые мне предметы. Рядом с кроватью стояли железные цилиндры и кислородная палатка. Все книги и трубки отца, масса всяких безделушек, которые он так любил рассматривать, были куда-то убраны. Отец лежал в своей массивной, красного дерева кровати, на высоко взбитых подушках, из его груди вырывалось тяжелое, прерывистое дыхание. По одну сторону кровати сидела Мери, по другую — сиделка. Войдя в комнату, я взглянул на отца; в его широко раскрытых, устремленных на меня глазах в первую минуту не отразилось ничего — вся его энергия, все помыслы были сосредоточены на одном: дышать! Но вот он узнал меня, и тогда я взял его руку и снова посмотрел на него. Выражение глубокой сосредоточенности и отрешенности было написано на его лице — точно такое же выражение я видел у людей на войне в критические минуты их жизни. Его взгляд встретился с моим, и он крепко сжал мою руку.

— Здравствуй, отец. Я только что приехал, — сказал я и подумал, всегда ли свойственно людям прибегать в подобных случаях к таким банальным словам.

— Не уезжай, — произнес отец. Говорил он с трудом, хрипло и медленно.

— Я никуда не уеду.

Отец задвигал головой на подушках.

— Твое место здесь. Должен же быть мужчина в доме.

— Мистер Пулэм, — вмешалась сиделка. — Я бы не советовала вам продолжать разговор.

Отец посмотрел на меня и нахмурился.

— Тут чертовски много баб… Не позволяй им командовать собой.

— Хорошо, не позволю. Все будет в порядке.

Сиделка взяла отца за руку.

— Мистер Пулэм, разговор только утомляет вас.

Отец повернул голову к сиделке и посмотрел на нее с какой-то затаенной скептической усмешкой. Потом он снова перевел взгляд на меня, сосредоточив на мне свое внимание; его рука опять сжала мою.

— А мы так и не выбрались на охоту.

— Не беда, — ответил я. — Мы еще поохотимся.

Отец по-прежнему не выпускал мою руку.

— Не откладывай. Не откладывай и делай то, что тебе хочется делать.

— Хорошо, отец.

— Ты понимаешь, что я хочу сказать? То, что тебе хочется.

— Да, да.

Мери встала и взяла меня за локоть.

— Не надо больше разговаривать, отец, — попросила она. — Гарри через минуту вернется и уже никуда не уйдет, если только ты обещаешь не разговаривать.

Отец помолчал. Казалось, он забыл обо мне.

Мы с Мери, держась за руки, как дети, на цыпочках вышли из спальни и через холл направились в библиотеку. Я чувствовал себя так, словно промерз до костей.

Отец любил библиотеку больше всех других комнат в нашем городском доме. Здесь были собраны гравюры с изображением охотничьих птиц и его лучшие книги; тут же стояли единственно удобные во всем доме кресла. Его стол у окна был в том же беспорядке, в каком он оставил его, — никто не осмеливался прикасаться к бумагам отца.

— Ты знаешь номер телефона доктора? — спросил я.

— Да он только что был у нас.

— Не важно. Я хочу повидаться с ним.

Мери вдруг обняла меня и разрыдалась.

— Ну, ну, — попытался я утешить ее. — Все как-нибудь обойдется.

Сидеть сложа руки было бесполезно, но я понимал, что и предпринимать что-либо тоже бесполезно. Я понял это, как только вошел в спальню отца и увидел его лицо.

20. Ибо я вернусь к тебе

Я давно выбросил большую часть вещей, полученных в подарок от Мэрвин Майлс. Как ни странно, расстаться со всякими дешевыми безделушками, которые можно бросить в огонь, оказалось для меня труднее, чем отделаться от таких ее подарков, как золотой портсигар или золотые запонки с сапфирами, которые все равно никогда мне не нравились. Мэрвин всегда любила дорогие вещи. Наверное, и она отделалась от большинства моих подношений. У нее была, например, накидка из белого горностая к вечерним платьям, которую я купил только потому, что Мэрвин страстно хотелось иметь ее. Я говорил ей, что, по-моему, неприлично покупать такую вещь не только для девушки, но даже для жены, и до сих пор помню, как позабавило ее мое утверждение. По ее словам, я вообще не в состоянии понять ее вкуса и ее отношения к туалетам, да и вообще она не уверена, можно ли ее самое считать «приличной». Была у нее купленная мною картина, серия поэтов в дорогом издании и стул, который мы увидели однажды в витрине на Мэдисон-авеню. Возможно, поразмыслив, она решила сохранить все это (надеюсь, что так), ибо каждая картина, книга, стул наделены своими индивидуальными особенностями, делающими их в своем роде неповторимыми. Обычно нас беспокоят только пустяки, вроде тех писем, которые наши дедушки и бабушки связывали ленточками и хранили в ящиках бюро или на чердаках. По-моему, лучше сразу все сжигать — и письму, и завядшие цветы, и перчатки, и носовые платки. Хранить их слишком долго — значит подвергать себя риску очутиться в один прекрасный день в неудобном положении, поскольку и письма, и цветы, и все остальное может обнаружиться, или, что еще хуже, вы сами, увидев их как-нибудь, не сможете припомнить, зачем и почему они у вас.

С портсигаром я еще мог расстаться, но когда дело дошло до писем, я заколебался; одно время я собирался вернуть их, хотя не имел для этого повода, а Мэрвин к тому же продолжала держать мои письма у себя. Если вы посылаете кому-нибудь письмо, в нем не должно быть ничего такого, что заставило бы вас потом стыдиться. В моих письмах к Мэрвин Майлс не было ни строчки, которая вызвала бы у меня краску стыда, а когда я решил сжечь ее письма, то на некоторые из них у меня просто не поднялась рука, и я до сих пор прячу их, как некий тайный грех, хотя это и не легко, когда вы женаты. Я спрятал эти письма в укромном уголке бюро, но они попадались мне под руку всякий раз, когда мне требовалась чековая книжка, и в конце концов я стал опасаться, что на них наткнется либо Кэй, либо дети, роясь в поисках денежной мелочи или почтовых марок.

И тогда я решил спрятать сохранившиеся у меня два письма на верхней полке книжного шкафа, между страницами третьего тома «Сравнительных жизнеописаний» Плутарха.

Одно из писем Мэрвин написала мне вскоре после смерти отца своим характерным почерком — некрасивым на первый взгляд, но очень разборчивым. Многое в этих письмах понятно только мне и Мэрвин, но, возможно, все такие письма схожи.

Сейчас я понимаю, что она хотела сказать, но тогда все представлялось мне в каком-то тумане. После смерти отца я никак не мог свыкнуться с мыслью, что отныне вся ответственность лежит на мне. Мать, как правило, держалась прекрасно, хотя не понимала и отказывалась что-либо понимать в таких делах, как оплата различных счетов и переговоры с адвокатами. После того как все в доме стали обращаться ко мне по любому поводу, даже с вопросами о порядке похорон, я поймал себя на мысли, что было бы неплохо посоветоваться утром с отцом. На первых порах мне казалось, что дней через десять, когда в семье все успокоится, а адвокаты закончат свои дела, мне удастся вернуться в Нью-Йорк. Однако вскоре я понял, что на это нет никаких надежд и что пройдет много времени, прежде чем я смогу уехать.

Я был растроган, когда узнал, что, согласно воле отца, я назначен его душеприказчиком, хотя, как выяснилось, это не возлагало на меня какого-то дополнительного бремени, поскольку завещание было составлено конторой Притчарда и мне оставалось только поддерживать с ним тесную связь. Мне и Мери отец завещал по сто тысяч долларов наличными; все имущество, после выплаты посмертных даров слугам и разным благотворительным организациям, переходило в пожизненную собственность матери, причем оговаривалось, что любое вложение капитала мог производить только специально назначенный опекун. Помню, старого мистера Притчарда особенно беспокоил подоходный налог, взимаемый финансовыми учреждениями штата. Чтобы избежать уплаты налога, мистер Притчард рекомендовал хранить все капиталы в форме вложений в небольшие фирмы в пределах штата. Я советовался по этому поводу с мистером Уилдингом, и он оказался настолько любезным, что даже поспорил об этом с Джоном Притчардом, но сейчас нет смысла вникать в подробности.

Вечером, возвратившись после беседы с мистером Уилдингом, я намеревался переговорить на ту же тему с Мери. Мы обедали вдвоем в большой столовой, и она показалась мне чужой и неуютной. Это была богато убранная, но мрачная комната с затаившимися по углам тенями. Одетая в черное, Мери сидела в дальнем конце стола, там, где обычно сидела мать, и на фоне буфета в стиле ампир, наполненного серебряной посудой, казалась очень маленькой; она была так далеко от меня, что мне, обращаясь к ней, приходилось повышать голос. Когда Хью подал суп, я подумал, что мы с Мери напоминаем детей, втихомолку разыгрывающих из себя взрослых.

— Вам подать херес, сэр? — спросил Хью.

Раньше он называл меня «мастером Гарри», теперь я стал для него «сэром»..

— Да. Завтра я хочу вместе с тобой посмотреть винный погреб. Мне потребуется список всего, что там есть. Возможно, осталось не так уж много.

У меня мелькнула мысль, что я очень похож сейчас на старого мистера Притчарда, когда он рассуждает, сняв очки и постукивая ими по столу. Всю свою жизнь мистер Притчард посвятил тому, чтобы сохранять для людей хотя бы то, что у них есть, поскольку вернуть утраченное не всегда возможно.

— Гарри, — обратилась ко мне Мери, — я хочу поехать за границу.

— Но ты уже была там. Ты же ездила с гувернанткой за границу.

— Я хочу поехать одна.

— Это невозможно, Мери. Вот если весной соберется какая-нибудь группа — присоединяйся к ней и поезжай.

— Я не хочу ехать с группой. Я хочу ехать одна, познакомиться с пассажирами на пароходе и путешествовать вместе с ними.

— Не поверю, что у тебя действительно есть такое желание, Мери. Кто скажет, что за люди могут оказаться среди пассажиров на пароходе.

— Ну, знаешь ли, не бери на себя обязанности отца потому, что его уже нет. Иногда тебе удается быть круглым идиотом. Сделай милость, заткнись, пожалуйста.

Мы склонились над тарелками, не говоря больше ни слова, поскольку Хью все время торчал у стола. Покончив со сладким, Мери оттолкнула стул и поднялась.

— Пойдем в библиотеку, — заявила она. — Мне нужно поговорить с тобой.

Я подумал, что в течение последних нескольких дней каждый, кому нужно было поговорить со мной, уводил меня в библиотеку.

— Что ж! Хью, кофе можно не подавать.

Мери поднималась впереди меня, и на толстой серой дорожке, устилавшей лестницу, наши шаги звучали глухо и отрывисто. Казалось, мы идем на цыпочках, стараясь не нарушать тишину дома. Но в библиотеке, закрыв за собой дверь, мы могли говорить в полный голос. Мери с подчеркнуто демонстративным видом задымила сигаретой.

— Иногда ты ухитряешься быть прямо-таки отвратительным, — начала она. — Почему ты сегодня такой противный?

Я ответил, что если я и в самом деле «противный», то без всякого умысла, тем более что мне приходится сейчас ломать голову то над одним, то над другим (кстати, это вполне соответствовало действительности). Слушая Мери, я обычно думал о чем-нибудь ином.

— Иногда ты ведешь себя мило и непринужденно, — продолжала сестра, — а иногда способен довести меня до сумасшествия.

Я заметил, что когда Мери затягивалась сигаретой, у нее начинали дрожать губы.

— Ты устала, Мери. Не знаю, почему женщины считают, что человек может быть мил по заказу.

— Ах, да что там! Мне необходимо с кем-то поговорить, Гарри. Я влюблена.

— Влюблена?

— Да. А что тут особенного? Или мне нельзя влюбляться?

— Ты сказала об этом матери?

— Конечно нет.

— В кого же ты влюбилась?

— Ты его не знаешь.

— Как его имя?

— Роджер Прист.

— Прист? А чем он занимается?

— Вот вам, пожалуйста! Какое это имеет значение? На войне он не был, в Гарвардском университете раньше не учился, но учится сейчас. Уж если тебе так хочется знать, он занимается в стоматологической школе при Гарвардском университете.

— Боже мой! — воскликнул я, не в силах сказать ничего другого. Я попытался уверить себя, что стоматология — это тоже важная и необходимая отрасль медицины, но никакого облегчения не почувствовал. — Он, должно быть, очень мил, — смог лишь добавить я.

— Гарри, пожалуйста, никому об этом ни слова. А все-таки как забавно, что тут уж я ничего с собой поделать не могу.

— Знаешь, твоя идея о заграничном путешествии, пожалуй, не так уж плоха. Возможно, найдется какая-нибудь девушка, с которой ты бы не возражала поехать. Посмотрим утром, что тут можно сделать. А нет ли у тебя желания поехать во Флориду или в Калифорнию? Мне, например, всегда хотелось побывать в Калифорнии. О матери не беспокойся, с матерью я все улажу сам.

— Гарри, ты серьезно?

— Вполне. А вот твое увлечение, я уверен, не так уж серьезно, как ты думаешь. Подобные увлечения никогда серьезными не бывают. Приедешь в Калифорнию, и сама поймешь, что это всего лишь…

Я считал себя человеком с широкими взглядами, но ведь точно так же мог бы рассуждать и отец.

— Послушай, разве нельзя уговорить его отказаться от карьеры стоматолога и стать настоящим врачом?

— Да уж я пыталась. Он хочет быть стоматологом. Знаешь, Гарри, он ужасно гордый.

— Но у стоматолога ад, а не жизнь.

— Вот сейчас ты мил. Честное слово, очень мил!

Иногда я задаю себе вопрос, не сыграл ли мистер Прист какую-то, и даже довольно значительную, роль в моей жизни. Он не представлял собой ничего особенного, хотя до него я не встречал человека, столь же одержимого страстью к науке, и все же я не мог понять, почему ему так хочется возиться с резцами и коренными зубами. Вместе с тем я невольно восхищался им, когда он начинал распространяться о развитии зубов у первобытного человека и их дегенерации у наших современников; позднее я читал об исследованиях, которые он провел совместно с некоторыми известными антропологами. В конце концов Роджер Прист стал довольно знаменитой личностью. Уже после первой нашей встречи я понял, что чем реже Мери будет видеть его, тем лучше. Слишком он был красив и остроумен.

Хотя я и пытался убедить себя, что моему возвращению в Нью-Йорк мешает только эта злополучная история с Пристом (кстати, он оказался единственным человеком, который с полным пониманием слушал мои рассказы о мыле и подтяжках), однако были и всякие другие причины. Я не мог покинуть мать и Мери, ибо теперь они во всем полагались на меня; кроме того, нам предстояло решить, что делать с Уэствудом, — остаться ли жить в нем, когда закончатся все формальности по вводу нас в наследство, или продать имение. Помимо этого, отец владел частью паев компании «Северо-западная верфь и склад», и меня назначили одним из директоров фирмы. Нужно же было кому-то представлять интересы семьи. Таких осложнений, которые опутывали меня, словно паутина, оказалось десятки, но теперь-то я понимаю, что они были только предлогом, а отнюдь не причиной того, почему я остался. Остался же я потому, что так уж было предопределено всем моим воспитанием и всем образом моей жизни.

Как-то днем, когда я сидел в зале биржевых операций фирмы «Смит и Уилдинг», просматривая сообщения телеграфного агентства, меня вызвал к себе мистер Уилдинг.

— Как котировались акции фирмы «Моторс» к закрытию биржи?

— Хорошо, сэр. К концу дня цена на них поднялась на два пункта.

Все это выглядело так, будто я всю жизнь проработал в фирме «Смит и Уилдинг».

— Прекрасно. Скажи кому следует, чтобы тебе поставили письменный стол.

— Но я же не работаю здесь, сэр.

— Да, но где-то тебе нужно работать, когда ты приезжаешь в город. Кстати, пошли-ка мне чистильщика ботинок. Он что-то запаздывает.

Сначала я получил стол, а потом все служащие конторы стали считать само собой разумеющимся, что я работаю за ним, хотя о моей службе здесь никто никогда не говорил. Я стал все чаще и чаще заходить в контору, потому что не мог день-деньской торчать дома, к тому же в городе было проще проводить деловые свидания. Постепенно я стал встречать своих старых знакомых, сталкиваясь с ними то на улице, то за завтраком в ресторанах, причем самое странное заключалось в том, что большинству из них, видимо, и в голову не приходило, что я куда-то уезжал.

Потом я начал назначать встречи в клубе для партии в сквош и навещать приятелей, которые обзавелись семьями и жили не в своих домах, а на квартирах.

Однажды в конце января я присел за свой стол в конторе фирмы «Смит и Уилдинг» и на фирменном бланке написал письмо Мэрвин Майлс.

— начал я, — 

Я знал, что Мэрвин поймет, почему я приглашаю ее вместе с Билем, — это выглядело бы проще и естественнее.

Вернувшись вечером домой, я рассказал матери о своих дневных делах, не забыв сообщить, как обычно, кое-какие последние новости.

— Да, между прочим, я пригласил на уикэнд Биля и нашу общую приятельницу Мэрвин Майлс.

— Ну и чудесно, дорогой! Тебе уже пора встречаться с людьми. В воскресенье ты с ними сможешь съездить в Уэствуд. А кто такая Мэрвин Майлс? Ты мне никогда не рассказывал о ней.

— Просто моя и Биля знакомая. Мери как-то встречалась с ней.

21. Прощай все…

Еще в 1920 году время от времени можно было услышать, как кто-нибудь мурлычет про себя песенку: «Куда же мы отправимся отсюда?»

Мотивы таких песенок иногда по нескольку дней преследовали меня; я и ходил и занимался делами в ритм с музыкой. В тот день, когда на станции Бэк-бэй я поджидал Биля и Мэрвин Майлс, у меня из головы не выходила мелодия: «Куда же мы отправимся отсюда?»

«Куда же мы отправимся отсюда? — напевал я себе под нос. — С тобой куда угодно — от Гаарлема до набережной Джерси-сити». Мечтам влюбленных нет предела, как нет границы между ведомым и неведомым миром. Эту песенку мог бы распевать и Колумб на борту своей «Святой Марии», — правда заключается в том, что человек вечно куда-то стремится, даже в преисподнюю.

На станции Бэк-бэй поезд останавливался всего на несколько минут, а мне было неизвестно, в каком вагоне едут Мэрвин и Биль. Я пытался представить себе, как будет выглядеть Мэрвин в момент нашей встречи и во что она будет одета.

«Куда угодно — от Гаарлема до набережной Джерси-сити…» — продолжал мурлыкать я.

Но вот впереди сверкнули огни паровоза, и послышался звон станционного колокола; свет и звон нарастали с каждой секундой, захлестывая меня, словно волна, и внушая такой же страх, как и в те дни, когда я был ребенком. Шипя, промелькнул мимо паровоз с раскаленной топкой, проплыли багажный вагон и вагон-ресторан, и станцию окутали клубы пара и зеленовато-желтого дыма; забегали носильщики, захлопали двери вагонов, и на платформе стали вырастать груды багажа.

В конце платформы я увидел Биля Кинга, потом из вагона вышла Мэрвин и что-то сказала ему — наверное, что здесь слишком грязно; сама она, тщательно причесанная и элегантная, выглядела так, будто никуда не выезжала из Нью-Йорка. Она настолько выделялась своей внешностью среди толпы, что я недоуменно спросил себя, неужели она и в самом деле приехала только ради меня. Первым меня увидел Биль; устремившись к ним, я заметил, что и Мэрвин старается разглядеть меня сквозь пелену дыма. Тут же, на платформе, словно не замечая ни Биля, ни остальных, она крепко обняла меня и расцеловала.

— Дорогой мой, да вы похожи на медвежонка! — воскликнула она.

В том, что Мэрвин поцеловала меня на глазах у всех, было нечто многозначительное. Первое мгновение я опасался, что эту сцену заметит кто-нибудь из моих знакомых, но тут же махнул на все рукой.

— Как прошла поездка?

— Замечательно, — ответил Биль. — Мой мальчик, а ты выглядишь чудесно!

Мэрвин схватила меня за руку.

— Вы нисколько не изменились.

— Конечно, — ответил я.

— Ну, так куда же мы отправимся отсюда? — спросила Мэрвин.

— Куда же мы отправимся отсюда? — повторил я. — «Куда угодно — от Гаарлема до набережной Джерси-сити».

— В таком случае, не будем терять времени, — поторопил Биль. — «Давайте уберемся отсюда поскорее. О радость, о младость! Куда же мы отправимся отсюда?»

Я заметил, что наше шумное поведение привлекает общее внимание. Не ускользнул от меня и быстрый взгляд, который бросил на Мэрвин Патрик, стоя у раскрытой двери автомобиля с пледом в руках. В машине Мэрвин снова вложила свою руку в мою, и я крепко сжал ее под пледом. Всю дорогу мы смеялись и болтали. Биль знакомил Мэрвин с Бостоном, показал ей библиотеку и церковь св. Троицы. Мне казалось, что мы нарочно болтаем без умолку, словно боимся, что если замолчим, то обязательно что-то произойдет. Как часто я пытался представить себе обстоятельства, при которых привезу сюда Мэрвин!

— А Хью ожидает нас? — поинтересовалась она.

— Конечно.

— Да, да, — вмешался Биль, — ждет не дождется, чтобы взглянуть, кого Гарри привез на сей раз.

По этим словам Биля я сразу понял, что он подробно рассказывал ей о моей семье. Мне совсем не хотелось, чтобы Мэрвин вообразила, будто в нашем доме не все ладно. Я был бы огорчен, если бы она почувствовала себя здесь чужим человеком. Однако теперь, в присутствии Мэрвин, я и сам стал ощущать, что обстановка в нашем доме давит на меня сильнее, чем когда-либо раньше.

Встретив нас в холле, Мери проводила Мэрвин в отведенную для нее комнату; я отнес туда ее чемоданы, а Хью показал Билю его спальню. Мы предоставили Мэрвин большую голубую гостиную с окнами на улицу, и горничная Анна уже поджидала ее там, чтобы помочь распаковать вещи.

— Когда Мэрвин приведет себя в порядок, — сказал я Мери, — приходите в библиотеку, мы будем ждать вас.

Я пришел в библиотеку, когда там еще никого не было. Ожидая, я думал о том, что Мэрвин сейчас у нас, в нашем доме. Я пытался представить себе, как она будет выглядеть, когда войдет сюда без шляпки и перчаток, словно постоянно живет в этом доме. Но первым пришел Биль.

— Биль, у тебя есть все, что нужно?

Он ответил, что у него есть все, что нужно.

— Биль, надеюсь, Мэрвин понравится здесь.

— Не сомневаюсь. Почему ей может не понравиться?

— Меня бы огорчило, если бы у нее создалось впечатление, будто у нас тут все слишком уж чопорно.

Биль успел взять газету и теперь пробегал глазами заголовки. При моих словах он снова положил ее на стол.

— Послушай, оставь ты эту манеру держаться так, будто ты боишься, что Мэрвин начнет есть не той вилкой.

— Да я вовсе не держусь так.

— Ну, ты понимаешь, что я хочу сказать. Именно так ты держался со мной, когда я впервые приехал сюда.

Я промолчал, услышав на лестнице шаги Мэрвин и Мери. На Мэрвин был новый, прекрасно сшитый дорожный костюм, который она, очевидно, купила специально для этой поездки. Я заметил, как она быстро окинула взглядом комнату — книги, отцовские гравюры, тяжелые кожаные кресла и вишневого цвета, плотно задернутые, драпировки на окнах.

— Да тут чудесно! — объявила она. — Именно так, как я и представляла себе.

— Надеюсь, у вас в комнате есть все, что нужно, — сказал я и нажал кнопку звонка. Хью почти тотчас же вырос на пороге, из чего следовало, что он подслушивал где-то поблизости.

— Подай нам имбирное пиво, — распорядился я, — а мистеру Кингу виски с содовой. Так, Биль?

— А что мне? — спросила Мэрвин.

— Подай все на подносе, Хью, — добавил я.

— А мне? — вставила Мери. — Да перестань ты беспокоиться о том, что подумает Хью!

— Что, что? — заинтересовалась Мэрвин. — В чем дело?

— Да так, пустяки… Хью будет шокирован, если обнаружит что вы с Мери пьете виски, — пояснил я. — Вот почему я велел подать все на подносе — мы потом можем сами вымыть стаканы.

— Вы хотите сказать, что он будет обнюхивать стаканы? — удивилась Мэрвин.

— Хью у нас ужасный ябедник, — пожаловалась Мери.

— Ну что ж, — вмешался Биль. — Если так нужно, помоем стаканы сами. Девушки, вы, надеюсь, не хотите терять свою репутацию?

— Дело не в репутации, — заметил я. — Хью может проболтаться слугам, а потом слушок дойдет до матери.

— О! — воскликнула Мэрвин.

Мы понизили голоса, заметив, что Хью уже возвращается. На низенький столик перед камином он поставил на подносе вазу со льдом и стаканы.

— Я еще нужен вам, сэр? — спросил он.

— Нет, на сегодня все, Хью.

Я вынул связку ключей, открыл шкафчик под книжными полками у окна, достал две бутылки и поставил их на поднос.

— Сколько вам налить, Мэрвин?

— Глоток. Добрый глоток чего-нибудь покрепче.

Мэрвин всегда отличалась такой манерой разговаривать, но сейчас мне хотелось, чтобы она не прибегала к своим излюбленным выражениям, пока Мери не сойдется с ней ближе.

— А знаете, что мы сделаем? — заявила Мэрвин. — Мери, вы с Билем будете пить из одного стакана, а мы с Гарри из другого. Потом в два другие стакана мы нальем имбирного пива и выльем его за окно.

— Недурно придумано, — одобрил я.

Все рассмеялись, за исключением Мери, — она выглядела раздраженной.

— Не обращайте внимания на Гарри, — повернулась она к Мэрвин. — Гарри у нас вечно чего-то боится.

— Знаю, знаю, — улыбнулась Мэрвин. — Уж такой он человек, и нисколько не меняется. Признаться, я даже рада, что он не меняется.

— Кто бы мог подумать, что Гарри так геройски вел себя на войне, — продолжала Мери.

— Послушайте, — вмешался я, — не говорите обо мне так, словно меня здесь нет. Я и без того знаю, что вы обо мне думаете.

Но что бы они ни думали, я понимал, что прав, предпринимая некоторые меры предосторожности. Если мать узнает, как мы проводили время в библиотеке, — неприятностей не миновать.

Еще и сейчас, когда я вспоминаю об этом визите Мэрвин Майлс, на душе у меня появляется какой-то неприятный осадок. Я ловлю себя на том, что перебираю в памяти все подробности того дня, размышляю, почему в ту или иную минуту вел себя так, а не иначе и почему сказал то, а не другое. Не в наших с Мэрвин силах оказалось сделать ее визит другим, хотя мы оба так старались, что одно лишь воспоминание о наших усилиях вызывает у меня сострадание к себе.

Дело было вовсе не в том, что именно сказала она и что именно говорил я, а скорее в том, о чем мы оба думали. Мне даже не казалось, что кто-то из нас испытывает неловкость, хотя теперь-то я хорошо понимаю, как должна понимать и она, что время от времени в нашем оркестре звучали неверные нотки. Мэрвин с жадным любопытством рассматривала каждую мелочь в доме, что вообще-то не вызывало удивления, поскольку все тут было для нее новым, все казалось важным, однако ее чрезмерный интерес заставлял меня нервничать. Когда она рассматривала картину Иннеса над камином, или большое полотно на противоположной стене (коровы, стоящие в мелком пруду), или разглядывала ножи для разрезания бумаг, или перебирала книги, или протягивала руку, чтобы небрежно прикоснуться к тем или иным вещам, я никак не мог отделаться от чувства, что она — посторонний человек. Мне хотелось, чтобы каждый относился к ней так же, как отношусь я, однако от меня не укрылось, что все видели в ней чужую. Мери относилась к ней как к чему-то притягательному и необычному и была особенно мила. Позже она много раз говорила, как сильно ей понравилась Мэрвин. Мать тоже была приветлива и перед отъездом Мэрвин даже подарила ей «Опыты» Эмерсона, о котором они беседовали. Мэрвин, как и Биль, обладала даром быстро находить общий язык с собеседником. Мне и самому теперь кажется непонятным, почему я все время боялся, что она вот-вот скажет что-нибудь не так; мои опасения ни разу не оправдались.

На следующий день после завтрака я повел ее к матери. Мэрвин, должно быть, заметила, как придирчиво я осматриваю ее.

— Что ты так смотришь на меня? — спросила она, когда мы поднялись наверх. — Может, у меня нижнюю юбку видно?

Мне кажется, что мать не возражала бы против краешка нижней юбки, так как могла бы тогда завязать разговор на хорошо знакомую домашнюю тему — у Мери постоянно случалось что-нибудь в этом роде. К сожалению, с Мэрвин таких вещей не происходило. Теперь я не сомневаюсь, что Мэрвин в тот день потратила немало времени, занимаясь собой перед тем, как выйти к завтраку.

— Нет, — ответил я, — не то. Речь идет о твоем носе.

— Да? А что он, блестит?

Хорошо было бы, если бы нос у нее блестел, — мать ничего не могла бы возразить против тщательно вымытого, блестевшего лица.

— Нет. Вынь, пожалуйста, свой платочек и сотри немножко пудру.

Мэрвин послушно выполнила мой совет.

— Ну, а теперь?

Меня всегда интересовало, что в действительности думала Мэрвин о моей матери, но спросить ее прямо я не решался, а сама Мэрвин почему-то предпочитала об этом не говорить.

Не меньше беспокоила меня и мать. Я надеялся, что она не впадет в сентиментальность, не начнет раскрывать перед Мэрвин свою душу и проливать, слезы об отце. К моей радости, мать оказалась удивительно приветливой. По ее словам, ей было приятно, что Гарри знаком в Нью-Йорке с милыми, по-настоящему милыми девушками, хотя она никогда и не сомневалась в моем хорошем вкусе, ведь я так похож на своего дорогого отца. Она добавила, что Мэрвин, конечно, поймет, почему мать должна проявлять больше беспокойства о сыне, чем о дочери.

— А теперь, дорогая, расскажите о себе.

Я не сомневался, что в действительности ее это вовсе не интересовало. На самом деле ей хотелось говорит] обо мне. О чем бы ни рассказывала Мэрвин, мать вежливо выслушивала ее, а в удобный момент возобновляла свои рассуждения с того места, где остановилась.

— Чудесная женщина! — сказала мне позднее Мэрвин.

Не знаю, возможно она просто хотела сделать мне приятное, но я был благодарен ей и принялся с жаром рассказывать о матери, пытаясь объяснить, что она живет в своем собственном маленьком мирке.

— Дорогой мой! — воскликнула Мэрвин. — Но разве, не то же самое можно сказать о каждом из нас?

Потом Мери одолжила Мэрвин пару теплых бот, и мы с ней совершили прогулку по Эспланаде в направлении Бикон-Хилл. Утро выдалось серенькое, кирпичные здания на холме казались еще более старыми и закопченными.

— А мне тут нравится, — заметила Мэрвин, — потому что дает возможность лучше понять тебя.

Я сказал, что собираюсь свозить ее в Уэствуд позавтракать. Я хотел показать Мэрвин наше имение и выразил уверенность, что оно ей понравится.

— Мы устроим настоящий пикник, — пообещал я, — и покатаемся с горы на санках.

— Покатаемся на санках?

— Да, или займемся чем-нибудь другим.

— Дорогой мой, у меня нет подходящего костюма!

Я пообещал ей все уладить — у Мери целая куча старых твидовых костюмов, свитеров и всего прочего, так что сестра сможет одолжить ей что-нибудь подходящее. Позднее Мери увела ее в свою комнату, чтобы подобрать костюм и помочь переодеться, и мы с Билем слышали, как оттуда доносился их веселый смех. Меня серьезно беспокоил предстоящий пикник. В разговоре с Билем я выразил надежду, что в Уэствуде мы не замерзнем, хотя зимой там обычно поддерживается температура, достаточная лишь для того, чтобы не лопнули трубы.

— Кто с нами едет? — поинтересовался Биль.

— Ты, Мери, Мэрвин и я. Кроме того, я пригласил Джо Бингэма и Кэй Мотфорд.

— И Кэй едет?

— Конечно. Я пригласил ее. Мне ведь известно, что Кэй всегда тебе нравилась.

— Ты прав. Когда они собираются пожениться?

— В июне.

— В июне? Выходит, зимой здесь слишком холодно, чтобы жениться.

В тот момент я был так занят своим мыслями о Мэрвин и о том, как пройдет наша вылазка в Уэствуд, что почти не уделял Билю внимания. Больше всего мне запомнилось, как в тот день все падал и падал мокрый, тающий снег, как Мэрвин жаловалась, что он попадает ей за воротник, и как она хотела скатиться с горки без санок, сидя прямо на льду.

Когда мы перед поездкой собрались в холле, на каждом из нас был свитер. Мэрвин надела старую юбку Мери из серого твида, вязаные чулки и один из моих старых свитеров с высоким воротником, который был ей велик.

— Колется, — пожаловалась Мэрвин.

— Ничего. Зато вам полезно побыть на свежем воздухе.

В присутствии остальных мы могли обмениваться только такими ничего не значащими фразами. Кэй с ее румянцем и блестящими глазами зимние костюмы шли лучше, чем летние.

— Нет, вы только посмотрите на эту Снегурочку! — воскликнул Биль.

Увидев Биля, Кэй на мгновение растерялась, но тут же вся просияла.

— А я и не знала, что вы тоже здесь! — воскликнула она.

— Сегодня здесь, а завтра там, — ответил Биль.

Я взял корзинку с завтраком, Джо нагрузился термосами, и мы стали рассаживаться в машине, то и дело принимаясь хохотать, как и полагается на пикниках. Я уже давненько не видел Биля таким оживленным. Когда он начал разглагольствовать о скрытой опасности, угрожающей брюшному прессу мужчины, и о подробностях своего крестового похода во имя подтяжек, у меня возникло опасение, что Кэй не поймет его юмор, но в машине сошло все. Заговорив о подтяжках, мы, естественно, продолжали в том же духе, и Мэрвин рассказала, как мы с ней изучали «мыльную проблему» и как одна еврейская дама хотела вызвать полицию, пока я не сказал, что собираюсь постирать ее белье.

— Гарри! — воскликнула Мери. — Ты никогда не рассказывал мне ничего подобного!

Не так уж важно, что было на уме у каждого из нас, — все мы непринужденно смеялись и болтали. Девушки, по-видимому, были на верху блаженства, как и всегда, по моим наблюдениям, когда их окружают мужчины.

Завтракали мы в Уэствуде перед камином в старом кабинете отца. Пока в камине пылал огонь, мы как-то не обращали внимания на то, что мебель была покрыта чехлами. Я ухитрился привезти с собой виски, у нас было много горячего кофе, бутербродов и пирог: Потом мы отправились в сарай, взяли санки и взобрались на высокую горку. Джо уселся в одни сани с Мери (он всегда проявлял чудеса ловкости во всяких зимних развлечениях), Биль взял к себе Кэй, а я Мэрвин.

— Не вздумай изображать Этена Фроума[24], — шутливо заметила Мэрвин. — Я еще хочу жить.

Сани Биля и Кэй перевернулись на полпути, и оба они нырнули в сугроб. Биль первым вскочил на ноги и помог подняться Кэй.

— Вот что происходит, когда не носишь подтяжек! — донеслось до меня восклицание Биля.

Вскоре я заметил, что Мэрвин начала мерзнуть. Мы принялись бросать друг в друга снежками, но снег все шел и шел, и Мэрвин все жаловалась, что он попадает ей за воротник.

— Пошли в дом, — предложила она. — Я хочу как следует осмотреть его.

— Сделай милость.

Мне хотелось остаться с ней наедине, но нам постоянно что-нибудь мешало. Мы прошли по аллее мимо конюшен и клумб, где кусты роз были надежно укрыты соломой. Потемневший дом казался каким-то унылым и заброшенным, и я попытался передать Мэрвин, как он выглядит летом, когда начинают распускаться буки и разрастаются глициния и плющ. Я провел ее по всему дому и все говорил и говорил — как я скатывался по перилам лестницы, как представлял себе, что в вестибюле, выходящем во двор, обитают призраки. Мэрвин сняла перчатки, руки у нее оказались как ледышки, и мы снова отправились в кабинет, к жаркому огню камина.

— За исключением призраков в твоем вестибюле, тут никто не увидит, если ты поцелуешь меня, — проговорила Мэрвин.

Я поцеловал ее, и мне показалось, что на улице вовсе не зима, а май месяц и в саду распустились тюльпаны. Так я и сказал Мэрвин.

— Какой же ты хороший! — ответила она. — Мне иногда даже хочется, чтобы я не любила тебя так сильно.

Я не сводил с нее взгляда, пока она рассматривала покрытые чехлами картины и мебель. Мне нравилось в ней все: и то, как сейчас, когда в окна просачиваются белесые от снега зимние сумерки, на ее лице играют отблески пылающего в камине огня, и то, как она выглядит в моем свитере, который слишком велик для нее.

— Вот такой, как сейчас, я и хотел тебя видеть, — сказал я.

Мэрвин наклонилась, положила руку на мое колено и долго не спускала с меня глаз, будто хотела запечатлеть в памяти мое лицо.

— А ведь ты здесь и останешься, — вдруг сказала она. Мэрвин произнесла это тихо, но в ее словах я почувствовал непоколебимую уверенность, не допускающую ни другого их толкования, ни возражений.

— Да, если ты тоже останешься.

— Бог знает, почему ты такой, но ты никогда не говоришь ничего неправильного, даже здесь, даже сейчас.

Я хотел спросить, что она имеет в виду, но в это время послышался шум открывающейся двери. Звуки голосов, доносящиеся из холла, заставили меня быстро встать со скамейки перед камином, на которой мы сидели; в следующую минуту в комнату вошли Мери и Джо Бингэм.

Неженка, — обратилась сестра к Мэрвин, — вам не понравился снег?

Джо снял рукавицы и громко подул на пальцы.

— А где же остальные? — спросил он.

— Кто именно?

— Как кто? Биль и Кэй. Разве они сюда не возвращались?

— Нет. А почему они должны были вернуться?

Джо снова подул на пальцы, взглянул на них и с силой потер руки.

— Они куда-то пошли. Я подумал, что в дом.

— Никуда не денутся, — отозвалась Мери. — У нас еще осталось кофе. Кто хочет кофе? Джо, вы хотите?

— Не сейчас. Интересно, где же они? Становится поздно.

Действительно, становилось поздно. Обнаженные ветви буков за окнами кабинета словно посветлели, как всегда кажется зимой, перед наступлением темноты.

— Еще нет и пяти, — взглянул я на часы.

Готова поспорить, что вы никогда так не катались с горки, — обратилась к Мэрвин сестра. — Вам бы побывать тут в апреле. Хотелось бы мне погулять здесь с вами по апрельской грязи!

— Куда, черт возьми, они запропастились, — спросил Джо. — Не хватало еще, чтобы Кэй простудилась.

— Да успокойся ты, пожалуйста, — сказал я. — Биль не допустит, чтобы Кэй простудилась.

— Для взрослого человека ты иногда отпускаешь довольно-таки глупые замечания, — огрызнулся Джо.

— Бог мой! Да Джо, оказывается, ревнует! — воскликнула Мери.

— Это к кому же я должен ревновать? Уж не намекаете ли вы, что я ревную ее к Билю Кингу? Просто я беспокоюсь, что они либо заблудятся, либо с ними что-нибудь случится в лесу.

— Черт побери, да что они могут делать в лесу? — удивился я.

— Гуляют, конечно, — ответил Джо. — Где бы Кэй ни оказалась, ей обязательно нужно гулять. Ты же знаешь, Гарри, как она любит прогулки.

— Да, знаю. С минуты на минуту они вернутся.

— А вот и Патрик с машиной, — сообщил Джо.

Ничего дурного не было в том, что Биль и Кэй где-то задержались, но я все же обрадовался, когда услыхал их голоса около веранды. Открывая дверь, Биль запел:

— «О радость, о младость! Куда же мы отправимся отсюда?»

— «С тобой; любимый, куда угодно — от набережной Джерси-сити до Гаарлема», — пропела в ответ Кэй.

Несколько секунд они стояли рядом на пороге; все почему-то молчали. Я снова подумал, что Кэй зимой выглядит гораздо лучше, чем летом. Шарф у нее был такого же цвета, как и глаза; ее щеки покрывал густой румянец, а грудь порывисто опускалась и поднималась, словно они только что бежали.

— Не понимаю, как вы можете торчать в доме в такой день, как сегодня, — заявила Кэй.

— Положим, сейчас уже не день, а почти ночь, черт побери! — буркнул Джо.

— Хорошо, хорошо, — согласилась Кэй, — пусть будет — в такую ночь, как сегодня. Гарри, вы знаете, где мы были? Мы спускались к ручью.

— Неплохое местечко, этот ваш Уэствуд, — заговорил Биль. — Я и не предполагал, что у вас тут есть даже ручей.

— Если Патрик приехал, — сказала Мери, — то нам, пожалуй, пора возвращаться.

— «Сегодня здесь, а завтра там! — снова продекламировал Биль. — Ведь здесь всего только палатка, лишь на ночь приютившая его».

— «Бери наличные, — проговорила Мэрвин, — в кредит не верь!»[25]

Я заметил, что Биль быстро повернулся к ней и рассмеялся.

Я думал о Мэрвин Майлс. В полночь она уедет, и я, размышляя о наших отношениях, впервые, кажется, спросил себя о том же, что говорилось в песенке: «Куда же мы отправимся отсюда?»

Если мне не изменяет память, во вторник вечером или незадолго до наступления вечера раздался телефонный звонок. Мы с Мери после обеда пили в гостиной кофе, когда вошел Хью и доложил, что мисс Мотфорд просит к телефону мисс Мери.

— Что нужно Кэй? — спросил я, как только Мери вернулась.

— Адрес Биля.

— Странно, что она не обратилась ко мне. Интересно, зачем ей понадобился адрес Биля.

— Говорит, что обещала сообщить ему название книги, которое не могла вспомнить прошлый раз.

— Странно, странно, — повторил я. — Мне и в голову не приходило, что Кэй так много читает.

Однако все это казалось мне скучным. После отъезда Мэрвин и Биля вообще все казалось очень скучным.

Примерно в пятницу позвонил Джо и сказал, что ему надо кое о чем поговорить со мной. Я пригласил его к себе выпить по рюмке вина. Джо вскоре пришел и сразу же заявил, что хочет говорить с глазу на глаз, после чего мы отправились, как вы сами можете догадаться, в библиотеку. Я сразу понял, что у Джо какие-то неприятности. Он сел, потер руки и закурил, но тут же бросил сигарету в камин.

— Послушай, я должен с кем-то поговорить, а ты мой лучший друг. По-моему, я схожу с ума. Ты знаешь, что произошло?

— Понятия не имею.

Джо встал и подошел к окну.

— Не знаю, как и сказать тебе. Вот уж не предполагал, что может случиться такое. Одним словом, Кэй разорвала нашу помолвку.

— Что?!

— Ты не ослышался. Она разорвала нашу помолвку. Это произошло вчера.

— Ты хочешь сказать, что вы поссорились?

— Ничуть. По ее словам, она начала понимать, что я не в состоянии дать ей всего, чего она хочет.

— Чего же она хочет?

— Не знаю, кто и чего хочет. А я-то считал, что между нами все в порядке! Ты не думаешь… эта мысль только сейчас пришла мне в голову… ты не думаешь, что тут в какой-то мере замешан Биль Кинг?

— Биль Кинг? Но ведь Кэй почти не знает его.

— Пожалуй, ты прав. Да и кто может заинтересоваться Билем Кингом? Я знаю, Биль твой друг, но, откровенно говоря, он всегда казался мне большим глотком холодной воды.

— Выбрось из головы Биля Кинга, — посоветовал я и добавил, что, пожалуй, даже хорошо, если Кэй действительно почувствовала необходимость разорвать помолвку. Это показывает, внушал я Джо, что она наделена незаурядным мужеством. Нет ничьей вины, если двое не могут найти общий язык, — лучше понять это сейчас, чем потом.

— Пройдет время, и ты будешь доволен, что Кэй поступила так. Ты переживешь это, Джо. Переживешь, и когда-нибудь найдешь другую девушку.

Я только повторял то, что не раз слышал от других. Странно, но факт: то, что говорят в таких случаях другие, часто оказывается правдой или почти правдой. Если вы молоды, утверждают люди, то рано или поздно все позабудется. Но почему же они умалчивают, что в юные годы мы так легко ранимы? Я задаюсь этим вопросом всякий раз, когда при мне начинают тужить о безвозвратно ушедшей молодости. Я же рад, что моя юность прошла и никогда не вернется.

Наставляя Джо, я и не думал, что все сказанное скоро должен буду повторить самому себе и что мне следовало бы понаблюдать, как мои слова отзываются на нем. Не скупясь на советы и утешения, мы редко задумываемся, что они, как насмешливое эхо, могут вернуться к нам.

«А ведь ты здесь и останешься», — сказала мне Мэрвин.

После отъезда Мэрвин я снова и снова вспоминал малейшие оттенки ее голоса. Возможно, нам обоим было бы легче (но не лучше), если бы она никогда не произнесла этих слов.

Мне не хочется подробно говорить, что произошло потом между мной и Мэрвин; забыть случившееся, обойти его стороной — вот мое единственное желание. Я отношусь к этому «потом», как вы относитесь к бестактному замечанию, которое когда-то сорвалось у вас с языка, или к воспоминанию о том, что вы однажды оскандалились в общественном месте. Вы уверяете себя, что сгущаете краски, что в действительности все выглядит не так уж скверно, и в то же время понимаете, что это самообман. Многое мне пришлось испытать в жизни, но нет в ней ничего более тягостного, чем конец истории наших отношений с Мэрвин Майлс.

Когда она уезжала, я с новой силой почувствовал, что не хочу расставаться с ней. Вот почему уже вскоре я отправился в Нью-Йорк — так велико было мое желание быть всегда с нею вместе.

Я много раз порывался позвонить ей, а когда наконец решился, меня охватил страх — страх, что ее может не оказаться дома, и я не мог успокоиться, пока не услышал ее голос. Я сидел в библиотеке, закрыв дверь, и, ожидая, пока меня соединят с ней, размышлял, не лучше ли было бы позвонить из конторы «Смит и Уилдинг» — тогда бы Хью не смог подслушать наш разговор по параллельному телефону внизу, но потом решил, что мне теперь совершенно безразлично, подслушает нас кто-нибудь или нет, что это не имеет для меня теперь никакого значения.

— Мэрвин, это ты? — спросил я.

— Кто же еще, по-твоему? Гарри, ты хорошо себя чувствуешь?

— Превосходно. У нас тут страшно холодно. Термометр показывает двадцать ниже нуля.

Я услышал, как Мэрвин засмеялась; потом она сказала:

— Надень свой свитер, даже если он колется.

— Мэрвин, ну как ты?

— Существую.

— Мэрвин, я хочу видеть тебя.

— В таком случае, упаковывай чемодан и приезжай не откладывая.

— Еду. Встретимся во второй половине дня, в конторе.

Наступила пауза — настолько длинная, что у меня мелькнула мысль, не разъединили ли нас.

— Алло, — не выдержал наконец я.

— Гарри… — начала было Мэрвин, но замолчала.

— Что, что?

— Нет, не важно. Поторопись, пожалуйста, Гарри…

— Что?

— Как Хью?

Я не мог понять, почему Мэрвин интересуется Хью, пока не вспомнил, что она всегда спрашивала о нем.

— С ним все в порядке.

— Дорогой, не забудь ополоснуть стаканы.

Нью-йоркцы утверждают, что в их родном городе вы можете делать все, что вам заблагорассудится, и никто не обратит на вас внимания. Как-то в разговоре с Билем Кингом (именно ему и принадлежит это утверждение) я сказал, что уж если развивать его мысль, то нью-йоркцам совершенно безразлично, существуете вы на белом свете или нет. Возвращаясь домой после долгого отсутствия, я чувствовал себя так, словно меня все тут ждали; возвращаясь в Нью-Йорк, я ощущал, что меня никто не ждет.

Когда я вышел из лифта, девица в конторе Балларда уставилась на меня с озадаченным видом. Она как бы перебирала в обратном порядке листы своей воображаемой картотеки, пытаясь отыскать фотоснимок с моей физиономией среди других снимков, выброшенных за ненадобностью.

— А, да это мистер Пулэм! Здравствуйте, где вы теперь работаете?

Все ее поведение показывало, что в конторе со мной кончено, кончено раз и навсегда. Во мне теперь видели постороннего и к тому же неинтересного человека.

— Входите, входите, — предложила девица.

Я прошел мимо отдела распространения, миновал кабинет мистера Балларда с плотно прикрытой дверью. Все выглядело так, словно я отсутствовал много лет, все казалось полузабытым; так вернувшийся к жизни больной забывает все обстоятельства своего заболевания.

В нашей комнате я застал Биля — он сидел за своим столом и рассматривал макеты рекламы подтяжек. Мэрвин не было. Биль встал, и мы обменялись рукопожатием, однако от меня не укрылось, что он думает о своем.

— Где Мэрвин?

— Ушла. Оставила записку и ушла. Сядь и минуточку помолчи.

Я присел к столу Мэрвин и вынул из конверта адресованную мне записку, а Биль принялся расхаживать за моей спиной.

— писала Мэрвин. — 

Биль все еще продолжал расхаживать.

— Лебяжий пух… морской ветерок… — доносилось до меня его бормотание. — Нет, надо делать ударение на мужественности… Легчайший вес… Морская пена… Одну минуту! Как называется твой клуб, в котором ты состоял, когда был студентом Гарвардского университета?

— Клуб «Зефир».

— Вот, вот! Правильно! «Подтяжки „Зефир“, ласкающие ваши плечи, как морской ветерок…» Теперь все в порядке. Как живешь, мой мальчик?

— Превосходно.

— Что ты намерен делать сегодня вечером?

— Наверное, буду обедать с Мэрвин.

Биль задал свой вопрос от нечего делать. Он знал, что я захочу встретиться с Мэрвин.

— Ну и отлично. Меня здесь загоняли. Я должен увидеться с Баллардом. Позвони мне завтра.

— Хорошо, — ответил я и взял свою шляпу.

— Одну минуточку. Ты видел Кэй Мотфорд?

— О, совсем из ума вон! Между Кэй и Джо все кончено.

— Как, как?!

Биль уставился на меня непонимающим взглядом.

— Мне рассказал обо всем Джо, но теперь это не секрет. Кэй разорвала помолвку.

Если Биль и в самом деле был встревожен, то всего лишь на какое-то мгновение.

— И почему же?

— Не знаю. Наверное, не нашли общий язык.

— Но что же она сказала Джо?

— Просто, что у них ничего не выйдет.

Биль глубоко вздохнул и улыбнулся.

— И это все?

— Все. А что тебе еще надо?

История Кэй и Джо мало интересовала меня. Мне хотелось как можно скорее увидеть Мэрвин Майлс.

— Ничего, ничего. Пожалуй, это даже к лучшему. Так позвони мне завтра, договорились?

Он отвернулся, засунул руки в карманы и остановился у своего стола, что-то рассматривая на нем. Биль терпеть не мог, когда ему мешали думать.

На ней было новое платье, но я не помню, как оно выглядело. Мэрвин всегда была для меня важнее, чем ее наряды. На кушетке, где она сидела перед моим приходом, лежала книга, но я знал, что Мэрвин ее не читала. На низеньком столике у кушетки, на маленьком серебряном подносе — раньше я не видел его — стояла бутылка шампанского и два стакана. Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем мы заговорили, — слова не имели значения, поскольку она была рядом со мной и не скрывала радости видеть меня.

— Давай выпьем шампанского, — предложила Мэрвин. — Я купила его внизу, у Тони.

— Пустая трата денег. Нам с тобой не нужно шампанское. Нам с тобой ничего не нужно.

Бесполезно повторять, что мы говорили друг другу. Когда вы влюблены, многое из сказанного кажется впоследствии бессмысленным, лишенным всякого значения.

— Он назвал подтяжки «Зефир», — сообщил я и стал осторожно вытаскивать пробку из бутылки; Мэрвин сидела, зажав уши, — она не переносила резких звуков.

— Значит, он назвал их «Зефир»? — переспросила Мэрвин. — Ты видел мистера Балларда?

— Нет.

— Ну, ничего. Повидаешься с ним завтра.

— Как бы не так! Завтра наша свадьба.

— Что ты, дорогой! Нам же негде жить.

— Комната найдется, пока мы не подыщем что-нибудь подходящее.

— Где? В гостинице?

Этого я не ожидал. Я почувствовал себя так, словно на меня рухнула крыша или обрушился внезапный ливень.

— Почему в гостинице? И дома места сколько угодно.

Я услышал, как Мэрвин вдруг затаила дыхание, словно в комнате неожиданно погас свет.

— Я не могу! — воскликнула она. — Не могу, хотя и люблю тебя!

— Но ведь ненадолго. Пока мы не приобретем дом.

Мэрвин порывисто обняла меня, и я почувствовал, что она вся дрожит. С улицы донесся грохот надземной железной дороги, проходившей по эстакаде вдоль Третьей авеню.

— Мэрвин, любимая! О чем же плакать, если ты любишь меня!

— Ничего не получится. Мы принадлежим друг другу только здесь. Ты обязан вернуться сюда.

Прежде чем я успел ответить, Мэрвин заговорила страстно и зло. Я, по наивности, думал, что наш дом понравился ей, а вместо этого оказалось, что она ненавидит его — по ее словам, она там перестанет быть сама собою. Она убеждала меня, что и я погибну, если не уйду из дома, стану совсем другим человеком, и в конце концов мы начнем презирать друг друга. Мэрвин хотела, чтобы я остался здесь, у нее, где она могла бы заботиться обо мне, потому что сам я никогда не умел и никогда не научусь о себе заботиться.

— Дорогой, я сделаю все, чтобы тебе здесь понравилось. Дай мне только свое согласие, и ты увидишь, что тебе самому захочется остаться.

Но я понял, что все кончено и что между нами всегда стояла глухая стена.

— Я должен жить с теми, кому я принадлежу, и там, где меня вынуждает долг, — сказал я.

Потом мы снова говорили, перебивая друг друга, говорили, когда и говорить-то было не о чем. Помню, мы то повышали, то понижали голос и совершенно не слушали друг друга.

Я выпрямился на стуле и тыльной стороной руки вытер лоб.

— Возможно, все к лучшему, — сказала Мэрвин. — Жаль только, что ты отнял у меня массу времени.

— А ты у меня.

— Ну, хватит ссориться, — проговорила Мэрвин и поцеловала меня, но это получилось у нее так, словно мы уже были чужие.

Я встал и надел пальто. Меня радует сейчас, что в те минуты я не потерял чувства достоинства. Я был бы противен самому себе, если бы вел себя иначе, и воспоминания о том дне доставляли бы мне еще большие страдания.

— Во всякое случае, — добавила Мэрвин, — нам будет о чем вспоминать.

— Мне пора идти.

— Гарри! — окликнула меня Мэрвин. — Подожди. Я хочу сказать тебе еще кое-что. Что бы ни произошло дальше, сколько бы времени ни прошло… — Голос у нее сорвался, и она заплакала. — Я… я всегда буду ждать тебя, если ты захочешь вернуться из того проклятого места, куда уходишь.

— Прощай, Мэрвин, — сказал я и открыл дверь.

— Гарри! — снова позвала она. — Гарри!

Но я понимал, что возвращаться бесполезно, что мы уже сказали друг другу все. Не помню, как я спустился по лестнице и оказался на безлюдной улице, чувствуя себя больным и опустошенным — таким же опустошенным, как та бутылка шампанского, что осталась на столе в комнате Мэрвин. Как это было похоже на нее — приготовить для нашей встречи шампанское…

22. «Целуй, но умей молчать»

Я никогда никому не рассказывал историю наших отношений с Мэрвин Майлс, потому что, по утверждению Кэй, не умею выражать свои чувства. А кроме того — и это главное, что наши отношения с Мэрвин Майлс — глубоко личное дело. Я родился в такое время, когда внушали: «Целуй, но умей молчать», — одно из тех правил поведения, которые ныне, как я часто слышу, полностью вышли из моды. Меня учили, что истинный джентльмен умеет держать язык за зубами, и я все еще целиком разделяю подобные взгляды. Меня воспитывали, кроме того, в духе нетерпимости и презрения к слюнтяям.

Такое воспитание могло дать двоякий результат: либо вы привыкали достойно нести свой жребий (подобно джентльмену, как любил выражаться Шкипер), либо начинали громко роптать, рискуя прослыть «нытиком» и заслужить целую кучу всяких других прозвищ. Вы могли стать социалистом, как это в конце концов случилось с бобом Кэрролом, или превратиться в отщепенца и бродить, затаив ненависть ко всему и якшаясь со всякими странными личностями. Иногда, когда меня обижали так жестоко, что, казалось, и жить больше не стоит, я все же таил от других свои чувства и даже избегал спрашивать себя, зачем понадобилось другим так поступать со мной. Именно в этом была причина многих моих поступков в ту зиму.

Ночным поездом я уехал домой и на следующее утро зашел в контору «Смит и Уилдинг». Пока мистер Уилдинг снимал шляпу и галоши, я сообщил ему, что побывал в Нью-Йорке и больше туда не вернусь.

— Да? — спросил мистер Уилдинг. — Значит, ты кончил со всем этим?

Я много раз задавал себе вопрос, как далеко распространяется его осведомленность.

— Да, кончил. — Впервые я мог разговаривать с ним вполне непринужденно, потому что мне было совершенно безразлично, что произойдет со мной в то утро. — Но я не хочу торговать акциями.

— Мальчик мой! Никто не хочет торговать акциями, но ведь жить-то на что-то надо.

— А вы знаете, чего бы я хотел, если бы был вашим клиентом? Иметь здесь человека, способного дать беспристрастный совет по поводу моих капиталовложений.

У вас ведь нет отдела, который регулярно следил бы за котировкой ценных бумаг ваших клиентов.

— Да, — ответил мистер Уилдинг, — такого отдела у нас нет. Зайди ко мне сегодня в половине четвертого…

Если бы мне не довелось поработать некоторое время в конторе мистера Балларда и выслушивать так часто прожекты Биля Кинга, подобная идея никогда бы не пришла мне в голову, однако очень часто именно второстепенные на первый взгляд обстоятельства наталкивают вас на большие дела. Отправляясь в то утро на переговоры с мистером Уилдингом, я никогда и не слыхал о такой должности, как консультант по капиталовложениям, но уже к концу недели совладельцы фирмы обсуждали мое предложение. Я испытал даже какое-то удовлетворение, когда выяснилось, что моя новая работа будет очень тяжелой, — она отвлекала меня от всяких других мыслей. Я стал завсегдатаем клуба для игры в сквош, записался в число участников соревнований и во второй половине дня регулярно проводил за игрой не меньше часа, нарочно изматывая себя, чтобы вечером вернуться домой усталым и ни о чем не думать. Все свободное время я старался проводить вне дома, только чтобы не оставаться наедине с собой.

Говорят, что со временем все забывается. Я не верю в это, но согласен, что постепенно все пережитое в прошлом тускнеет, отодвигается, уступая место заботам о настоящем. Всю ту зиму я убегал даже от тени Мэрвин Майлс, но как только на минуту останавливался, она тут же догоняла меня. Просыпаясь по ночам, я обнаруживал, что думаю о ней. Это были самые тяжелые для меня времена: мне некому было излить свою душу, а отвлечь меня ничто не могло. Я казался самому себе живым трупом. Я побывал в клубе «Зефир» на зимнем обеде, провел уикэнд в загородном доме Мотфордов и не переставал удивляться, как гладко проходит жизнь у других людей. С тех пор я всегда верю, что нет ничего хуже, чем погружаться с головой в свои собственные переживания.

Во время уикэнда, проведенного вместе с Кэй в Конкорде, в загородном доме Мотфордов, куда они наезжали осенью и весной, я, по существу, впервые заинтересовался переживаниями другого человека. Мне казалось, что Кэй, возможно, мучается теми же муками, что и я, однако если ей и было тяжело, она ничем себя не выдавала. Кэй выглядела так, будто с ней случилось или вот-вот случится что-то необыкновенное. В субботу вечером мы обедали в гостях, в воскресенье утром катались на коньках, а во второй половине дня долго гуляли. У нас с ней было одно общее: мы не хотели разговаривать о себе. Большую часть времени мы беседовали о наших друзьях — кто и по ком сходит с ума, считаю ли я такую-то привлекательной, и так далее, и тому подобное; потом мы заговорили о большевизме и социальных проблемах, причем наши представления о них были тогда такими же смутными, как и сейчас, во всяком случае у меня; затем разговор перешел на болезнь президента Вильсона и на будущего президента Гардинга. Когда речь зашла о Европе, а откровенно признался, что ничего не понимаю в военных долгах и совершенно не представляю себе, во имя чего мы воевали.

— Сюда, Раф! — крикнула Кэй. — Сюда, Типси! — Отправляясь на прогулку, Кэй всегда брала своих собак и думала преимущественно о них.

— Я приглашала Биля Кинга на этот уикэнд, но он очень занят. Биль всегда страшно занят, правда?

— Правда. Работы у него хоть отбавляй.

— Типси! Сюда! Он всегда такой живой, правда?

— Кто? Типси?

— Нет, Биль Кинг.

— Да, так и брызжет новыми идеями.

— А как много он знает! Он считает, что девушки тоже люди. Сюда, Тип!

Мы гуляли по заснеженному лесу; воздух был сырым и холодным, как и тогда, в Уэствуде. Я старался следить за нитью нашей беседы о Биле и не думать о Мэрвин Майлс.

— Когда вы разговариваете с ним, то кажется, что он знает о вас все-все, — продолжала Кэй.

— Да, действительно. Но в большинстве случаев он занят только самим собой.

Кэй быстро шла вперед, высоко подняв голову и выпрямившись, но, услыхав мои слова, остановилась; замерли и ее собаки. Я снова невольно подумал, что она и в самом деле рождена для зимы, и спрашивал себя, понимает ли она, как идет ей костюм из коричневого твида.

— Гарри… — начала было Кэй, но отвлеклась, чтобы окликнуть собак, и только после этого продолжала — Гарри, вам не кажется, что Биль за что-то на меня сердится? Я приглашала его на наш ежегодный бал, но он не мог приехать. Когда я была в Нью-Йорке, я написала ему, однако он не ответил.

— Биль всегда такой. На письма он обычно не отвечает, но при встрече вы обнаруживаете, что он ничуть не изменился.

— Нам пора возвращаться. Сюда, Раф! Сюда, Типси! Собаки вдоволь набегались.

Не знаю почему, но я неожиданно подумал, отчего эта девушка, разорвавшая свою помолвку, выглядит куда интереснее, чем прежде.

В тот вечер, вернувшись домой, я написал Билю Кингу письмо, что собирался сделать уже давным-давно. Я не хотел встречаться с ним, опасаясь, что он заговорит о Мэрвин Майлс, и в то же время мне хотелось услышать о ней.

— писал я. — 

Прошло немало времени, прежде чем Биль ответил. Он написал, что очень занят и приехать не может. О Кэй он не упоминал.

Сейчас, вспоминая о прошлом, я нахожу, что зима 1920 года, когда я пытался не думать о Мэрвин Майлс, ничем не отличается от всех остальных зим. Дома то и дело возникали какие-нибудь незначительные, но досадные осложнения: то неприятный разговор с поденщиком из-за топки или из-за мостовой; то Мери забыла закрыть на ночь окно в ванной и там замерзла труба; то вдруг вместо Роджера Приста к сестре стал наведываться какой-то другой вздыхатель; то мать пригласили вступить в новый читательский клуб и она отказалась… Кажется нелепым, что, вспоминая о переживаниях тех дней, я должен перебирать в памяти такие пустяки.

Больше всего мне помогали тогда встречи с Джо Бингэмом. Почти ежедневно во второй половине дня мы вместе играли в сквош, и Джо, перед тем как отправиться домой, обычно заходил ненадолго к нам. Меня восхищала откровенность его переживаний и та легкость, с которой он говорил об их проявлениях, словно речь шла о благополучно перенесенной хирургической операции или железнодорожной аварии. Его, видимо, больше всего задевало, что девушка, проявлявшая к нему интерес, разочаровалась в нем раньше, чем он сам охладел к ней.

— Знаешь, что я думаю? — сказал как-то Джо. — По-моему, Кэй просто неуравновешенная особа. Я все больше склоняюсь к мысли, что наш разрыв к лучшему.

— Вот именно.

— А знаешь, Гарри, я ведь только с тобой так откровенен. Всем другим я доказываю, что Кэй чудесная девушка. Говоря между нами, она могла бы сделать все постепенно, а не швырять мне свое решение в физиономию, когда я совсем этого-не ждал.

— Но ты-то, Джо, разве не видел, что дело идет к тому?

— Нет, не видел. Все шло хорошо. Да что там! Вспомни хотя бы тот день, когда мы катались на санках. Все было чудесно, если не считать, что у Кэй болела голова.

— Не стоит вспоминать, Джо.

Я находил утешение, наблюдая за работой его мысли, но больше всего меня поражала его способность быстро забывать свои переживания. Через месяц-другой я увидел Джо гуляющим по Эспланаде с Маделейн Буш.

— А что? — заметил он, когда я спросил его, как это могло случиться. — Почему бы мне и не погулять с ней? Ты плохо знаешь Маделейн, верно?

Действительно, я плохо ее знал.

— И ты ничего не можешь сказать о девушке, пока не узнаешь ее, — продолжал Джо. — Я догадываюсь, что ты думаешь, когда видишь ее. «Черт возьми, да это же Маделейн Буш!» — вот что ты думаешь. И я тоже думал: «Черт возьми, да это же Маделейн Буш!» Вот и сейчас при взгляде на Маделейн тебе и в голову не придет, что она так много знает.

— О чем?

— О жизни. Мы несколько раз довольно серьезно говорили с ней на эту тему. Ты знаешь, что с ней произошло, когда ей было десять лет?

Этого я, безусловно, не знал.

— Когда Маделейн было десять лет, она готовила в кухне сливочную помадку, зацепилась рукавом за кастрюлю, обожгла себе руку, и ее отправили в больницу. Вот почему она знает, что такое боль — настоящая боль. Взглянув на нее, ты и не подумаешь, что она способна на серьезные разговоры. Откровенно говоря, Маделейн Буш заставила меня задуматься.

— О чем же?

— Да, да! Можешь смеяться, если хочешь. Наша беда, Гарри, заключается в том, что мы принимаем жизнь так, как она есть, ни о чем не задумываясь. Вот и я ни о чем не задумывался, когда обручался с Кэй. Маделейн заставила меня это понять.

— Возможно, она права.

— Видишь ли, дело не в том, что мне нравится Маделейн Буш… Я хочу сказать, дело вовсе не в этом. То, что случилось со мной, забыть, конечно, нельзя, но я чувствую себя гораздо лучше, когда делаю приятное для Маделейн — бываю с ней в кино и все такое прочее. По-моему, ты просто не представляешь себе, что девушка может понравиться за один свой ум. Она полностью раскусила Кэй и помогла мне понять, что Кэй представляет собой в действительности. У Маделейн чудесный ум.

Вскоре после этого, кажется в апреле, Мотфорды пригласили меня на обед. Все они были очень добры ко мне после смерти отца. Это был простой семейный обед, и я пришел так рано, что мистер и миссис Мотфорд еще не успели спуститься вниз и Кэй сидела в гостиной одна, не сводя глаз с пылающих в камине углей. Я увидел ее обнаженные руки и более низкое, чем обычно, декольте.

— Кэй, на вас очаровательное платье.

— Ничего особенного. Я все время опасаюсь, что оно свалится у меня с плеч.

— Пока платье не свалилось, спешу повторить, что оно премиленькое.

Я опасался, что зашел слишком далеко, однако Кэй только улыбнулась. Эта странная улыбка заставила меня подумать, что Кэй специально репетировала ее перед зеркалом.

— Надеюсь, вы уже слышали новость? — спросила она.

— Ничего не слышал. Какую новость?

— О Маделейн и Джо. Они обручились.

— Не может быть! Джо мне ничего не говорил.

Кэй засмеялась.

— Он-то, возможно, и сам не знает, а вот Маделейн знает. Она позвонила мне в шесть часов. Пока это еще секрет, но она доверила его мне первой.

— Нехорошо с ее стороны.

— Почему? Напротив, все хорошо, я страшно рада. Гарри, вы получали что-нибудь от Биля Кинга?

— Нет, и уже давно.

— Да? Ну что ж… Я очень рада, что вам понравилось мое платье.

Возможно, Джо Бингэм в самом деле ни о чем не знал, а девушки, очевидно, заранее знают, чем все кончится, потому что когда Джо спустя несколько дней сообщил мне о помолвке, выглядел он пришибленным и сконфуженным.

— Знаешь, Гарри, — сказал он, — я просто ума не приложу, как это случилось. Зашел к Маделейн около пяти часов просто для того, чтобы скоротать время, и на тебе, вышел от нее помолвленным. Как ты думаешь, почему Маделейн поступила так? Да потому, что хотела избавить меня от необходимости говорить на эту тему. Хочешь знать, что я думаю? По-моему, я уже несколько лет люблю Маделейн, только сам не замечал. А эта история с Кэй Мотфорд… Маделейн говорит, что она выеденного яйца не стоит, и она, пожалуй, права. Смешно ведь, правда, с этими женщинами? Да и с любовью как-то забавно получается. Могу сказать, Гарри, в чем твоя беда: ты никогда не был влюблен. Когда-нибудь ты поймешь, что я имею в виду.

Как бы хорошо я ни относился к Джо Бингэму, слушать его разглагольствования о любви было выше моих сил. В конце той зимы мне совсем не хотелось ни думать, ни слышать о любви. Может быть, поэтому как-то весной я собрался и поехал в свою школу.

Как только повеяло первым теплом, я все чаще и чаще стал вспоминать о Шкипере, однако мысль поехать в нашу старую школу принадлежала Сэму Грину. Хотя Сэм и работал здесь же, в деловой части города, в одной хлопковой фирме, мы почти не встречались. Чистая случайность свела нас у прилавка одной из закусочных на Вашингтон-стрит. Это была одна из тех закусочных, где прилавок сделан в форме четырехугольника, в центре которого, окруженная жующими и пьющими посетителями, стоит официантка и подает вам кофе, кекс, куски пирога — все то, что специальный лифт доставляет снизу, из кухни. В таких закусочных приятно на минуту отвлечься от еды и сосредоточить свое внимание на хорошенькой девушке.

— Да ты прекрасно выглядишь, Сэм, — сказал я.

— А я и не знал, что ты столуешься у Тилли, — отозвался он.

— Только когда заглядываю в эти места.

— Ну, а как живешь? В школе был?

Я ответил, что не был, и на лице Сэма появилось озабоченное выражение.

— А следовало бы. Шкипер не раз о тебе справлялся. Его обижает, когда старые ученики теряют интерес к школе. Ты, надеюсь, не теряешь интереса?

— Что ты, Сэм! Конечно нет.

— Вот и отлично. Знаешь что? Шкипер хочет повидать меня в субботу. Машина у меня есть — почему бы нам не поехать вместе?

Весной вы всегда чувствуете себя немного лучше, что бы там ни происходило с вами. Была середина апреля, ярко светило солнце, погода стояла достаточно теплая. Сэм заверял меня, что побыть сейчас на свежем воздухе — одно удовольствие и что, как только Вустер останется позади, мы почувствуем себя самыми настоящими школьниками. Он не переставал вспоминать, как мы проводили время в школе, хотя я уже успел многое забыть, а если не говорил о школе, то принимался болтать о Гарварде. На мой вопрос, как ему нравится работа в хлопковой фирме, он ответил, что работа как работа, такая же, как и всякая другая.

— Плохо только, — добавил Сэм, — что тут подвизается много богатых хамов. Ты когда-нибудь замечал, сколько их? Видно, бизнесмена из меня не получится.

— Я тебя понимаю.

— Хорошо хоть на время забыть все это и вернуться к чему-то стоящему.

Я понимал настроение Сэма. В школе и университете он был важной персоной, а тут было все наоборот: ему приходилось учиться торговать хлопком; ясно, что он чувствовал себя не в своей тарелке.

Завидев на холме здания, окруженные начинающими зеленеть лужайками, Сэм остановил машину.

— Ты только взгляни! Вот она, наша жизнь! О, как бы мне хотелось, чтобы мы снова стали школьниками!

— Бесполезное желание, Сэм. Сейчас нам с тобой в школе делать нечего.

— Твоя беда всегда состояла в том, что ты никак не мог слиться с коллективом.

На нижней площадке шла бейсбольная тренировка, и мы услышали резкие удары бит еще до того, как остановились, чтобы понаблюдать за игроками. Сэм вышел из машины и снял пальто.

— Эй! — крикнул он. — Дайте-ка мне биту.

Все знали его. Все знали, что это Грин, Сэм Грин.

Спустя несколько минут, когда я все еще стоял и наблюдал за игрой, раздался звонок. Много лет прошло с того дня, когда я слышал его последний раз, и все же у меня возникло желание сорваться с места и бежать в класс. Перед обедом Шкипер пригласил меня к себе в кабинет, и мне показалось, что ни одна картина и ни одна книга не изменили здесь своего места.

— Меняются лишь ребята, — заметил Шкипер, — а впрочем, и они, даже став взрослыми, не очень меняются.

Обедали мы за высоким столом[26]. Я сидел справа от Шкипера, рядом с моим бывшим преподавателем математики мистером Фоленсби. На сладкое нам подали рисовый пудинг. После обеда Шкипер налил себе стакан вина.

— Сегодня среди нас присутствуют два наших прежних мальчика, — начал он. — Вы уже видели раньше Сэма Грина, но вы еще не видели Гарри Пулэма, имя которого значится на доске, вывешенной в память войны в большом зале, — имя нашего ученика, награжденного орденом.

Я впервые узнал, что моя фамилия занесена на какую-то мемориальную доску.

— Однако он вернулся к нам, — продолжал Шкипер, — и сегодня он с нами.

Он говорил своим обычным сильным и звучным голосом, потом умолк и положил руку мне на плечо.

— Встань, — приказал он, — и скажи им, Гарри.

В следующее мгновение я почувствовал, что стою и смотрю на обращенные ко мне лица. Никогда, даже в самых смелых мечтах, мне не приходило в голову, что я буду обращаться ко всей школе.

— Я не умею говорить, — начал я, — и могу сказать лишь одно: никогда не забудется все то, что вы получили здесь. Пройдут годы, но вы все время будете помнить, что дала вам школа.

Я чувствовал себя так, словно сидевший рядом Шкипер следил за мной по открытому учебнику, готовый немедленно отослать меня на место, если найдет мой ответ плохим, а потом, в наказание, заставить двенадцать раз пройти по треку. Я видел перед собой лица больших и маленьких ребят, и мне казалось, что я перенесся в далекое прошлое, сижу среди них и слушаю самого себя. Потом, продолжая говорить, я стал испытывать странное ощущение, будто Мэрвин Майлс тоже тут и тоже слушает меня и что я вернулся сюда из-за нее, только для того, чтобы разобраться в самом себе.

— Я говорю не о том, что вы можете почерпнуть из учебников. Я никогда не был хорошим учеником, не правда ли, сэр? Но когда вы окончите школу и станете посторонними, — тут я умолк, не очень довольный этим выражением, — когда вы покинете школу, вы можете встретить людей, которые руководствуются иными принципами. Иногда это озадачивает. Когда я был на войне (я не намеревался говорить о войне, но все-таки заговорил), однажды случилось так, что я побоялся идти вперед, побоялся потому, что меня могли убить. — Я крепко ухватился за край стола, и мне все еще казалось, что Мэрвин слушает меня. — Однако я все же пошел, ибо нужно было идти. Я сделал это только потому, что так меня воспитала школа, — вот это я и имел в виду, когда говорил, что вы не сможете забыть все, что получили здесь.

Собравшиеся захлопали, а я опустился на стул и поднес ко рту стакан с водой, обнаружив, что рука у меня дрожит. Я никогда не владел ораторским искусством, и мое хвастовство прозвучало неожиданно для меня самого.

— Гарри, — сказал мне Шкипер утром, перед нашим отъездом, — ты произнес блестящую речь.

— Я сожалею, сэр, что не смог сказать лучше. Если бы я подготовился…

— А ты и был готов, — прервал меня Шкипер. — Твоя речь доказывает, что мне удалось еще из одного мальчишки вырастить настоящего мужчину, а это именно то, для чего я здесь.

Я рад, что со мной не было Биля Кинга и что он не слышал старика. Мне было как-то неловко за старого учителя.

— Сэр, я чувствую себя совершенно по-иному, побывав тут.

— Гарри, если тебе потребуется когда-нибудь помощь или совет, ты знаешь, куда идти.

Я снова ощутил какую-то стесненность, словно его слова заставили меня почувствовать, что мне следовало бы обратиться к нему за советом, а я заранее знал, что он ответит мне.

— Вы очень добры, сэр. Я не забуду об этом.

Покидая школу, я снова почувствовал себя посторонним и снова пожалел, что употребил накануне вечером это выражение. Ощущение простоты и легкости, связанное с возвращением в школу, постепенно исчезало.

— Сам воздух школы действует на меня бодряще, — заметил Сэм. — Поездка сюда каждый раз прибавляет мне новых сил.

— А старик все такой же.

— Вот именно, он все такой же.

В тот же вечер, едва я вернулся домой, мне позвонила Кэй Мотфорд.

— Гарри, где вы были? — спросила она. — Вам не хочется погулять завтра днем за городом? Моим собакам нужно побегать.

Я ответил, что буду очень занят, так как в конторе много работы.

— Вы прямо-таки точная копия Биля Кинга. Вечно вы заняты.

Я не переставал думать о Мэрвин Майлс и после наступления весны, но у меня появилось много забот в Уэствуде: деревья и цветы серьезно пострадали от сурового зимнего шторма, стены начали протекать, и все обращались ко мне за распоряжениями. Когда дни стали длиннее, а теннисный корт был приведен в порядок, мы с Мери начали по вечерам приглашать друзей для игры парами. Одна из приятельниц Мери, Сесилия Леверет, особенно хорошо владела ракеткой, и в весеннем турнире того года мы выступали в паре с ней. Я как-то не обращал внимания, что Сесилия регулярно навещает нас, но однажды Мери спросила у меня, не хочу ли я пригласить ее на уикэнд.

— Она же твоя приятельница, а не моя.

— Да, но ведь она тебе, надеюсь, нравится?

— Безусловно, нравится. Мне нравятся все твои знакомые.

— О Гарри, я так рада!

— Чему ты рада?

— Видишь ли, я не была уверена, что она тебе действительно нравится, а мне хотелось пригласить на воскресенье одного молодого человека, и я не смогу уделить ей достаточно времени.

— Какого молодого человека?

— Не беспокойся. С ним абсолютно все в порядке. Он поступил в Гарвардский университет тремя годами позже тебя. Гаррисон, Джим Гаррисон.

— Гаррисон? А в нашей школе он не учился?

— Но не могли же все учиться в твоей проклятой школе!

— Я просто так спросил. Пожалуйста, приглашай. Это будет замечательно.

— А ты займешься Сесилией, хорошо?

Я никогда не слыхал о Гаррисоне, но, судя по словам Мери, он показался мне лучше Роджера Приста. Правда, появившись у нас вечером в субботу, он несколько разочаровал меня. Я увидел довольно плотного, коренастого молодого человека; на часовой цепочке у него висел динозавр, а после обеда он показал нам фокус, опуская яйцо в бутылку из-под молока. Гаррисон служил в одной крупной банковской фирме, что позволило нам завязать разговор о фондовой бирже, но большую часть времени он подшучивал над Мери, заставляя ее смеяться. На следующее утро Мери взяла его на прогулку верхом, а я отправился с Сесилией к Парселлам играть в теннис. После второго завтрака Мери снова утащила куда-то Джима Гаррисона, и мы с Сесилией остались вдвоем. Сейчас, когда мне предстояло занять ее чем-то, все обстояло совершенно иначе, словно мы встретились впервые. Мне запомнились ее слова, будто у меня печальные глаза.

— Забавно все же, — сказала она. — Я всегда думала о вас только как о брате Мери и не обращала внимания на ваши глаза.

— Уж если говорить прямо, то и я никогда не обращал внимания на ваши глаза.

Как-то странно было сидеть на веранде под июньским солнцем, разговаривать с девушкой, а думать только о Мэрвин Майлс и представлять, что бы она сказала, если бы была здесь. В то лето Сесилия уехала за границу, иначе, возможно, мы сошлись бы с ней ближе, постоянно играя в теннис и часто бывая вместе. Не помню даже, коснулся ли я когда-нибудь ее руки, хотя, по всей вероятности, такая возможность у меня была.

— Гарри, — сказала она мне во время нашей последней встречи, — я буду скучать о вас.

Я ответил, что тоже буду скучать о ней.

— Гарри, мы встретимся в сентябре, после праздника День труда[27].

Из Лондона она прислала мне открытку, в которой сообщала, что возвращается домой, но я так и не позвонил ей. В День труда в Норт-Харборе я отправился с Кэй Мотфорд на прогулку на яхте.

Казалось, что в июне того года решили обвенчаться все мои знакомые — неженатые молодые люди и незамужние девушки. Ни Маделейн Буш, ни ее семья не признавали длительных помолвок, и потому в начале месяца состоялась свадьба Маделейн и Джо. Свадебная церемония происходила на лужайке в саду бабушки Маделейн, в Пибоди, причем мне пришлось выступать в роли шафера. Джо все еще не пришел в себя после ужина со своими шаферами и выглядел довольно жалко в тот день — серый, холодный и вовсе не подходящий для свадьбы на открытом воздухе.

— Мы останемся друзьями, не так ли? — говорил мне Джо. — Все пойдет, как и прежде, даже еще лучше. Именно так и сказала Маделейн.

— Ну, конечно, — ответил я. Однако мы оба ошибались. Дружба не всегда продолжается после женитьбы, а когда я заметил, что Маделейн наблюдает за мной своими маленькими, холодными глазками, я понял, что, по ее мнению, я оказываю дурное влияние на Джо. Заполучив Джо, она хотела, чтобы он принадлежал только ей.

Мне довелось быть шафером еще на нескольких свадьбах, так что я постоянно видел одни и те же лица и каждый раз повторял то же самое — участвовал в обедах, где мы слишком много пили и швыряли на пол стаканы, останавливался в комнатах для гостей, где мы распаковывали чемоданы и доставали свои визитки. Женился брат Кэй, Гай, и на его свадьбе Кэй появилась в голубом платье. Затем самая близкая приятельница Кэй, Лорин Уиллс, вышла замуж за человека из Балтимора, и Кэй, как и все подружки невесты, вырядилась в платье из бледно-лилового органди, которое было ей совсем не к лицу. Потом Боб Кэррол женился на смуглой девушке из Кин в штате Нью-Гемпшир.

Самой шумной и многолюдной оказалась свадьба Боджо Брауна. Он женился на Гэй Пэйсли в маленькой церкви, в том же городе, где находилась фирма «Пэйсли миллс». Пэйсли всегда справляли свадьбы и похороны в своем старом доме, выглядевшем так, словно он давно уже служил только для этих целей. Джек Парселл сообщил мне, что шампанское доставили на двух грузовиках прямо из-за границы[28]. Откуда бы его ни привезли, его было вдоволь. Шафером у Боджо был Джек Парселл, и Боджо подробно растолковал мне, почему он выбрал именно Джека, а не меня. По его словам, дело заключалось вовсе не в том, что он пренебрег мною, а в том, что у Гэй слишком много двоюродных братьев, кроме того, не может же быть шафером человек, не состоящий в футбольной команде. Гэй Пэйсли, бледная маленькая девица, казалась испуганной, когда Боджо поднял ее и посадил себе на плечо.

— А теперь давайте! — крикнул Боджо. — Многократное «ура» в честь Гэй!

Затем Боджо взбрело в голову собрать вместе весь наш университетский выпуск, весь наш школьный класс и всю нашу компанию по клубу. Я слышал, как старый мистер Пэйсли, сидя в своем кресле-коляске и наблюдая за вечеринкой, бросил замечание, которое потом долго переходило из уст в уста.

— Будь я проклят, — сказал мистер Пэйсли, — если этот парень не спутал свадьбу моей дочери с футбольным матчем.

То, что Боджо, видимо, рассматривал свою женитьбу как естественное продолжение своей деятельности в университете, полностью соответствовало действительности. Его беспокоило только, что было уже слишком поздно заводить «первого младенца» нашего выпуска, хотя, само собой разумеется, он высказал свое огорчение лишь самым близким приятелям.

— Нет, это же какая-то глупость, — возмущался Боджо. — Вы знаете, у кого первого из нашего выпуска появился младенец? У парня по фамилии Вейнберг из Гэлена в штате Иллинойс. Кто вообще слыхал о каком-то Вейнберге? Я вас спрашиваю: разве это нормально?

Мы подтвердили, что ненормально.

— Если бы речь шла о ком-нибудь из нашей компании, я бы и слова не сказал, но как эта история будет воспринята на нашей ежегодной встрече? Особенно когда нам придется вручать круговую чашу какому-то сосунку по имени Ноэль Вейнберг.

Как обычно, в июле мы перебрались в Норт-Харбор, и примерно первого августа к рам все же приехал на пару дней Биль Кинг.

Мне показалось, что Биль выглядит довольно бледным и усталым. Он сообщил, что перешел на новую работу, в другую фирму, зарабатывает вдвое больше и что, возможно, его новая фирма отберет у Д. Т. Балларда рекламирование продукции Коуза.

— Как Мэрвин Майлс?

— Прекрасно. Она добилась от Балларда прибавки жалованья. Эта девушка себя в обиду не даст.

Похоже было, что Биль собирался что-то добавить, но, к моему облегчению, не добавил.

— Очень рад, — проговорил я.

— Мэрвин молодчина. Можешь не беспокоиться о ней.

Это было все, что сообщил Биль, но в его манере держаться я почувствовал что-то такое, что задевало меня. Он не захотел больше разговаривать о себе и, казалось, не интересовался моими делами. Видимо, он давал понять, хотя и не говорил прямо, что потратил на меня много времени и уделял мне много внимания, а теперь не хочет. Но я был полон решимости сохранить его прежнее расположение. Не помню, что я делал и что говорил для достижения своей цели, но, по-моему, Биль к концу визита оценил мои усилия и стал, как и раньше, подсмеиваться надо мной и в разговорах с Мери отпускать шутки по моему адресу.

— Биль, ты не сердишься на меня? — Я чувствовал себя перед Билем, как мне кажется, точно так же, как Джо Бингэм чувствовал себя передо мной.

— Сердился, но теперь не сержусь. Забудь обо всем, Гарри.

Затем он начал рассказывать о людях, с которыми встречался в Нью-Йорке, главным образом с писателями и артистами. Ему всегда нравилось называть известные имена.

— Все дело в том, — продолжал он, — что у нас разные характеры. Не будем об этом больше говорить, Гарри. Ты хочешь осесть на месте и, безусловно, осядешь.

— По всей вероятности, да, — согласился я.

— Ну, а что касается меня, то я жажду прежде всего разнообразия. Я не хочу быть привязанным к чему-то одному. Мне нравится, когда вокруг меня все бурлит. Это помогает мне находить все новые и новые идеи.

В воскресенье утром мы встретили на пляже Кэй. Увидев Биля, она очень удивилась, а я уплыл к плотику, оставив их наедине. Биль всегда до самого последнего момента медлил входить в воду. Вернувшись на берег, я убедился, что никакого особенного разговора между ними не происходит.

— Да не прикидывайтесь вы таким глупым, — услыхал я слова Кэй. — Все это совершенно нормально.

Тут она увидела меня и поднялась.

— Пошли, — сказала Кэй. — Кто поплывет на плотик?

— Я пришел сюда не для того, чтобы умереть от холода, — заявил Биль.

— Давайте же, — настаивала Кэй. — Ну, Гарри!

Мы доплыли до плотика и повернули обратно. Кэй в то лето овладела кролем и плавала очень неплохо.

— Почему вы не сказали мне, что он приезжает? — спросила она. Я ответил, что Биль прислал мне телеграмму только за день до приезда.

— Скверно. Мне всегда хочется что-нибудь сделать для ваших приятелей. А я приглашена сегодня в гости на завтрак и на обед, а завтра же меня вообще целый день не будет дома.

Возвратившись на берег, мы застали Биля на том же месте.

— До свидания, Биль! — крикнула Кэй и побежала к кабинкам. Биль, продолжая сидеть, наблюдал за ней.

— Ты не думаешь, — спросил он, — что она сердится на меня?

— Почему она должна сердиться?

Биль взял горсть песка и стал наблюдать, как он медленно высыпается у него сквозь пальцы.

— Не вижу абсолютно никаких причин, — ответил он. — Видимо, местные девушки изнывают от безделья, вот и придумывают, скуки ради, всякие недоразумения.

— Недоразумения? Какие?

— А! Чепуха. Абсолютная чепуха! Они, вероятно, не отдают себе отчета, что сегодня вы здесь, а завтра там.

23. Откровенно говоря, решение только символическое…

В то лето мы стали забывать о войне и возвращаться к нормальной жизни, как сказал президент Гардинг; появились признаки оживления деловой активности, а вопрос о вступлении в Лигу наций потерял свою остроту. Все мое поколение, если не считать меня самого, казалось счастливым и уверенным в себе. У меня было ощущение бесцельно прожитой жизни, в то время как все другие, кого я знал, к чему-то стремились, чего-то добивались. По-моему, у большинства людей в таком настроении возникает мысль о женитьбе. Авторы романов создали иллюзию, будто не так уж просто найти себе спутника или спутницу жизни. На основании собственных наблюдений я думаю, что они ошибаются. Еще не успев ни в чем как следует разобраться, вы уже выбираете запонки для подарков шаферам. Я поразился, когда Кэй Мотфорд призналась, что и она переживает нечто подобное. Осень того года примечательна тем, что мы впервые стали говорить друг другу о себе, во всяком случае о некоторых сторонах наших характеров. Возможно, было бы лучше для нас обоих, если бы мы дошли до полной откровенности, а не проявляли сдержанность, опасаясь сказать слишком много и тем самым поставить себя в невыгодное положение.

Если бы Эрик Мунн не пригласил меня в Норт-Ист-Харбор на День труда, я бы, возможно, никогда не поинтересовался самочувствием Кэй Мотфорд и мы, то есть Кэй и я, так бы и остались посторонними людьми. Но случаю было угодно свести нас с Мунном в зале для клиентов фирмы «Смит и Уилдинг», куда я зашел взглянуть на доску с ценами на акции моторостроительных фирм. Эрик Мунн пригласил меня не потому, что мы были близко знакомы и я ему нравился, — просто для полного комплекта не хватало еще одного человека, а он не хотел звать первого встречного, чье присутствие пришлось бы как-то объяснять остальным.

— Почему бы тебе не приехать в Норт-Ист-Харбор в День труда? — спросил Эрик. — Семья как раз просила меня найти кого-нибудь еще. — Он перечислил имена тех, кто собирался приехать, и я убедился, что все они мне знакомы. По тому, с каким жаром он принялся уговаривать, я понял, что Мунн считает меня настоящей находкой и что я именно тот человек, который ему нужен и подходит во всех отношениях.

— Приедет Кэй Мотфорд, — между прочим сообщил он. — Ну же! Нечего раздумывать, соглашайся.

— Хорошо. С удовольствием.

— Тогда садись на пароход в пятницу, а место закажи сейчас же.

В пятницу, во второй половине дня, минут через тридцать после того, как пароход отошел от пристани, я заметил Кэй; она стояла на носу и любовалась мирным зеленым островом, в заливе. Ветер раздувал ее платье; казалось, Кэй была погружена в глубокое раздумье и забыла обо всем на свете, однако, увидев меня, она поспешно повернулась.

— А, Гарри! Я не знала, что вы здесь.

— Я тоже еду к Муннам.

— Я не знала, что вы знакомы с ними.

— Знаком, но не очень близко. Мне и в голову не приходило, что вы можете уехать из Норт-Харбора на праздник.

— Похоже, что я несколько устала от Норт-Харбора. Интересно будет встретить какого-нибудь нового человека.

— Он уже перед вами.

— Так-то оно так. Но там будут и другие люди, что, надеюсь, поможет нам встряхнуться.

Мы вместе пообедали, а потом, в четыре часа утра, пересели в Рокленде на пароходик со старенькой машиной и поплыли среди островов. Стоя на палубе, мы наблюдали, как солнце постепенно разгоняет утренний туман и как проясняется, становится отчетливой картина сверкающего в солнечных лучах моря. Мы почти не разговаривали, но присутствие Кэй радовало меня — я раньше не бывал у Муннов и всегда чувствовал себя стесненно, направляясь в незнакомое место.

— Идти в гости — это все равно что идти на бал, ведь правда? Неизвестно, как проведешь время, а уйти, если не понравится, неловко.

— Вот уж не предполагал, что может быть такое совпадение мыслей.

— Я всегда так думаю. Гарри, если все, кто там соберется, хорошо знают друг друга, давайте постараемся быть вместе.

— Конечно.

— Как это похоже на вас! Будто вы и не знаете других слов, кроме «конечно».

Вот почему я и пригласил Кэй покататься на одной из небольших парусных яхт: все остальные знали друг друга лучше, чем Кэй или меня. То и дело можно было слышать шуточки, понятные только тем, кто долгое время жил тут вместе; всех их объединяло чувство, которое возникает среди людей, которые провели лето одной компанией и знают, что скоро им предстоит разъехаться.

— Гарри, — сказала Кэй, когда мы оказались в яхте, — не мешало бы вам выровнять кливер. Вы держите его не совсем ровно.

— А вам не мешало бы держать яхту немножко подальше от берега.

Дул легкий ветерок, управлять яхтой было нетрудно, и мы могли спокойно сидеть и любоваться видом островов, разделенных голубыми протоками; особая прелесть заключалась в том, что мы чувствовали себя совершенно непринужденно. Был конец лета, в воздухе чувствовалось прохладное дыхание осени. Кэй была в теннисном платье и мягком серовато-оранжевом свитере. Упираясь ногами в противоположное сиденье, она держала левой рукой румпель. Бриз раздувал ее волосы, бросал на лоб и глаза, и она то и дело откидывала их назад. Круглолицая, с пухлыми щеками в детстве, Кэй теперь, с годами, утратила свою полноту, черты ее лица стали подвижными, как и вся она.

— Когда воздух так свеж и все неподвижно и блестит, прошлое кажется страницей, где в конце длинного предложения поставлена точка перед новым абзацем, — проговорила она.

— Это верно. Чувствуешь, что-то кончилось, ушло в прошлое.

— Гарри, мы оба несчастны, да?

Когда Кэй сказала это, я смотрел на кливер и думал о том, что слишком уж прямо он поставлен. Услышав ее слова, я повернулся и с удивлением обнаружил, что она наблюдает за мной, а не за парусом.

— Почему вы спрашиваете об этом? Или я не так вел себя, как нужно?

Кэй улыбнулась. Я не раз отмечал про себя, что у нее заученная, холодная улыбка, однако сейчас на ее лице и на губах лежало нежное и печальное выражение.

— Дело не в том, как мы себя ведем, но когда вы сами несчастны, вам легче понять другого несчастного, и это приносит вам облегчение. Вот все, что я хотела сказать.

За все время, что я знал Кэй, она никогда не говорила так откровенно. Я знал, конечно, что ее нельзя назвать счастливой, иначе она не порвала бы с Джо Бингэмом, но не задумывался почему.

— Все здесь выглядят такими довольными, что меня даже тошнит, — продолжала Кэй.

— Понимаю.

— Нет, вы не понимаете. Кажется, что им ничего не нужно, кроме того, что они уже имеют или могут еще иметь.

— Кто знает, может они и правы, — сказал я и, помолчав, добавил — Не думаю, что вы хотите иметь нечто такое, чего невозможно добиться.

— А вы?

— Бесполезно пытаться стать другим, чем вы есть на самом деле, — продолжал я развивать свою мысль. — Вы когда-нибудь пытались?

— Пыталась.

— Ничего не получается.

— Да что там! — воскликнула Кэй. Что-то в ее тоне заставило меня повернуться и искоса взглянуть на нее.

— Кэй, что с вами? — спросил я. Закусив нижнюю губу, она провела по глазам рукавом свитера.

— Не смотрите на меня. Сейчас все пройдет. Это потому… потому, что я чувствую себя такой… опустошенной.

— Дайте-ка лучше я сам буду управлять яхтой.

Но вместо того чтобы взять у нее румпель, я неожиданно для самого себя обнял Кэй одной рукой.

— Кэй!

Она не отодвинулась и, видимо, не имела ничего против того, что я обнял ее.

— Я так устала, мне так тошно от всего этого…

— Ничего, Кэй. Я понимаю.

— Я приехала сюда совсем не ради того, чтобы разыграть эту сцену. Я ненавижу людей, способных на такие спектакли. Как я выгляжу?

— Прекрасно.

— Раньше вы никогда не говорили мне ничего подобного. Я не собиралась распускаться до такой степени.

— А вы и не распускались. Мне было приятно узнать, что кое-кто еще…

Я умолк, и некоторое время мы оба молчали.

— Нам пора возвращаться. Я переставлю парус, и мы пойдем под ветром.

Больше мы о себе не говорили, болтая то о яхте, то о фарватере; я нашел какую-то карту, и мы вместе рассматривали ее. Я думал о Мэрвин Майлс, но стоило мне посмотреть на Кэй, как Мэрвин отодвигалась куда-то на задний план. Наши взгляды часто встречались, но мы всякий раз поспешно отводили глаза.

— Гарри, а может, те, кого вы давно знаете, лучше всяких новых? По крайней мере, вам известно, что можно ждать от них.

— Согласен.

— Ну что ж, идите на нос, убирайте парус и держите наготове багор. Смотрите, чтобы яхта не проскочила мимо пристани, когда я начну причаливать.

— Давайте! — крикнул я Кэй, выполнив все, что требовалось. — Причаливайте!

— А вы занимайтесь лучше своим делом, следите за причалом.

Сейчас, пытаясь честно проанализировать прошлое, я откровенно признаюсь самому себе, что Кэй была для меня только символическим решением моей проблемы, как и я для нее. Возможно, не так следует поступать в жизни, но какое это имеет значение, если учесть, что самое важное начинается после женитьбы и что все решает путь, который изберут супруги, чтобы как-то ужиться.

После прогулки на яхте, осенью того года, Кэй искренне пыталась разобраться в наших отношениях, которые несколько озадачивали ее. Уже после того как наши встречи стали регулярными и мы не сомневались, что так будет и впредь, Кэй задала мне вопрос, который беспокоил и меня самого.

— Гарри, — спросила она, — как, по-вашему, мы действительно начинаем любить друг друга или только пытаемся влюбиться?

В октябре Кэй стала звонить мне в контору, и я не знаю, когда это переросло у нее в привычку, хотя случайные порывы часто становятся у нас привычкой еще до того, как мы начинаем отдавать себе в этом отчет. Не знаю я и того, когда начал ждать ее звонка и чувствовать, что мне чего-то не хватает, если она не звонила.

— Алло, — обычно говорила она.

— А, Кэй! — обычно отвечал я, делая вид, что удивлен. — Что поделываете?

— Только что выпила апельсиновый сок… Рафа стошнило прямо в столовой.

В наших разговорах довольно видное место занимал желудок Рафа.

— Гарри, — говорила затем Кэй, — а чем вы занимались после того, как вернулись домой? — И я рассказывал ей, чем занимался.

— Ну, а я продолжала читать «Очерк истории» Уэллса. Дошла до Китайской империи. Гарри, а что вы будете делать во второй половине дня?

— Да ничего особенного. Пойду играть в сквош.

— На обратном пути заглянете к нам, ладно?

У меня появилась привычка, возвращаясь домой, заходить к Мотфордам, и они, видимо, привыкли поджидать меня. Перед камином в таких случаях всегда стоял поднос с принадлежностями для чая; тут же я заставал и Кэй — иногда одну, иногда вместе с миссис Мотфорд. Миссис Мотфорд справлялась о самочувствии моей матери, потом пересказывала какую-нибудь статью из журнала «Атлантик мансли» и, если выяснялось, что я с ней не знаком, вручала мне с наказом прочесть. Все становилось проще, когда мы начинали шутливо прохаживаться по адресу Кэй. Миссис Мотфорд заявляла дочери, что считает ее платье слишком коротким, если даже мода предписывала носить еще более короткие платья, и просила меня употребить все мое влияние на Кэй и заставить ее делать то-то и не делать того-то, потому что сама она бессильна. Когда Кэй спрашивала, сколько кусков сахара положить мне в чай, миссис Мотфорд наставительно замечала, что пора бы ей это раз и навсегда запомнить. Кэй, должно быть, очень не наблюдательна, пилила она дочь, если задает вопросы о сливках или лимоне и не замечает, каким усталым я вернулся из конторы; Кэй не следует забывать, что мужчины всегда утомлены после целого дня работы в конторе; наступит время, когда Кэй придется думать не столько о своих развлечениях, сколько о некоторых людях.

Иногда, если я несколько засиживался, приходил из своего клуба мистер Мотфорд, куда он обычно отправлялся после полудня; он пожимал мне руку с таким видом, словно был безмерно рад нашей встрече, но не ожидал увидеть меня здесь. Затем он передавал мне разные новости, услышанные в клубе. Пока он говорил, Кэй и миссис Мотфорд сидели, уставившись в свои чашки, и вы сразу же догадывались, что все это они уже слышали много раз. В конце концов они высказывали предположение, что и я, наверное, тоже слышал; мистер Мотфорд принимался решительно возражать жене и дочери, а я, в свою очередь, уверять, что слышу все впервые. Потом мистер Мотфорд осведомлялся, где его книга, которую он сейчас читает; однажды он сообщил мне, что Кэй очень похожа на мать, так как постоянно ухитряется прятать куда-то самые необходимые вещи.

Все это выглядело довольно скучным, но нам казалось совершенно естественным. Считалось само собой разумеющимся, что я приходил повидать Кэй и что мне у них нравится. Когда мы оставались наедине с Кэй, она то рассказывала о своей семье с такими подробностями, словно я знал ее не хуже, чем она сама, то расспрашивала о Мери и о матери. Временами она пыталась проявить интерес к фирме «Смит и Уилдинг», потому что, по ее словам, было просто «неинтеллигентно» выказывать такое невежество. После этого я пытался растолковать ей, что такое паи и акции, но Кэй не смогла понять всей этой премудрости. Мы часто гуляли по улицам и за городом, постоянно встречались в одних и тех же домах на званых обедах, и постепенно нас привыкли вместе приглашать на субботу и воскресенье. К рождеству Кэй подарила мне нечто такое, в чем, по ее мнению, я не мог не нуждаться: пару носков, которые она связала сама, и несколько цветных галстуков, поскольку к тому времени мой траур уже кончился. Я долго ломал голову, каким подарком отблагодарить Кэй. Мне хотелось подарить что-нибудь такое, что и понравилось бы ей и в то же время выглядело бы не слишком дорогим, чтобы вызвать ее недовольство. Долгое время я ничего не мог придумать, пока не вспомнил о немецком полевом бинокле в серо-зеленом футляре, моем военном трофее.

Рождество всегда представляется мне таким временем, когда отменяются многие запреты и рушатся многие преграды. Рождество того года заставило меня вспомнить о рождественских праздниках при жизни отца и о Мэрвин Майлс. Наблюдая за оживленными толпами перед витринами магазинов, я представлял себе Мэрвин с такой ясностью, как ни разу за все последнее время. Утром, накануне праздника, отправляясь на службу в деловую часть города, я захватил с собой наспех завернутый бинокль, намереваясь на обратном пути занести его Кэй. На моем письменном столе лежало несколько писем; одно из них было написано рукой Мэрвин. Это было так неожиданно, что, вскрывая конверт, я не мог отделаться от впечатления, будто все не сводят с меня глаз. В конверте оказалась лишь открытка с изображением большой звезды, сияющей над деревушкой, по всем признакам — Вифлеемом; внизу Мэрвин написала:

Ах, зачем только она прислала мне эту открытку! Она должна была понимать, что раз я молчу — значит, не могу вернуться. Она должна была понимать, как больно я переживаю прошлое и как безжалостно с ее стороны бередить свежие раны. С таким же успехом она могла бы явиться прямо сюда и повидать меня. Мне казалось даже, что я разговариваю с ней и убеждаю, что для этого сейчас не время и не место — тут, рядом с биржевым залом, куда через полчаса начнут стекаться данные о ценах к открытию фондовой биржи, но ее голос звучал все громче:

Казалось, что Мэрвин не хочет слушать меня, не хочет замечать ни шума, ни всего того, что меня тут окружает и повторяет без конца:

Затем на моем столе зазвонил телефон. С чувством облегчения я поднял трубку — любой разговор сразу возвращал меня в тот мир, которому я принадлежал. Это была Кэй.

— Как поживаете? — спросила она. — Очень заняты?

— Да нет. Теперь, перед праздником, и делать, собственно, нечего.

— Приходите сегодня пораньше. У нас дома страшный беспорядок. Мы расставляем свечи во всех окнах, которые выходят на улицу.

— Хорошо. Я приду пораньше.

— Я хочу, чтоб вы пришли. Я всегда чувствую себя такой одинокой в сочельник.

Положив трубку, я снова увидел перед своими глазами открытку Мэрвин. Разорвать ее пополам, потом еще раз пополам было делом одной секунды; клочки открытки полетели в корзинку для бумаг. Но и после этого я долго еще не мог успокоиться. Когда мистер Уилдинг обратился ко мне, прошло несколько секунд, прежде чем я собрался с мыслями и заставил себя прислушаться к его словам. Он говорил об акциях одной небольшой промышленной фирмы, потом спросил, не хочу ли я присутствовать на завтраке, который он обычно дает в клубе своим компаньонам перед рождеством. Мистер Уилдинг добавил, что хотя я еще не партнер, но ему хотелось бы, чтобы я занял место отца.

— Уж раз нет Джона, — сказал он, — его никто не заменит лучше, чем сын.

Предложение мистера Уилдинга приятно пощекотало мое самолюбие, ибо он не стал бы сводить меня с остальными совладельцами фирмы, если бы не был высокого мнения о моих деловых способностях и не считал, что со временем я тоже могу стать компаньоном. Я подумал, как будет довольна мать, когда услышит об этом; и мне захотелось рассказать и Кэй.

Стол был украшен остролистом и накрыт лучшим серебром клуба. Нам подавали черепаховый суп, дикую утку, оленину и глинтвейн. Это был скорее семейный, чем деловой завтрак, тем более что все наперебой подтрунивали друг над другом. Говорили о галошах мистера Уилдинга, потом кто-то попросил официанта принести стакан молока, потом, в разгар завтрака, открылась дверь и вошел чистильщик обуви Тони, чтобы почистить башмаки Уилдинга. Выяснилось, что мысль позвать Тони принадлежала Тому Уэйду. Тони поднесли стакан вина, после чего он произнес речь на итальянском языке. Приятно было видеть, с какой теплотой все относились друг к другу. Нас объединяла мысль о том, что все мы работаем для фирмы, которая, следуя своим давним традициям, перестала быть просто фирмой и стала чем-то более значительным, ибо «Смит и Уилдинг» представлял собой банк для джентльменов, руководимый джентльменами, банк с безукоризненной репутацией. И когда мы молча стояли, перед тем как выпить тост за погибших и отсутствующих, я забыл о разнице лет между мной и остальными.

«Любимый, неужели ты не вернешься?» — написала мне Мэрвин.

Я пил глинтвейн и думал, как фантастична и нереальна одна лишь мысль о возвращении. Мне некуда было возвращаться, потому что я никуда не уезжал.

Уже совсем стемнело, когда я уходил из конторы, — был как раз один из самых коротких дней года. Снег еще не падал, но уже чувствовался в воздухе — в этом холодном, выжидающем молчании туч, нависших над городом. В окнах домов на улице, где жила Кэй, зажглись свечи.

— Это вы, Гарри? — окликнула меня Кэй.

Она сидела одна в гостиной. В камине горело несколько больших поленьев, вдоль окон стояли ряды подсвечников с зажженными свечами.

— Нам вполне достаточно света камина и свечек, — сказала Кэй. Мне показалось, что вся комната мягко и тепло светится дружелюбием. Кэй улыбнулась, и на ее лице заплясали тени и отблески света.

— Мы прямо захлопотались, пока расставляли свечи и ведра с водой на случай, если вспыхнут занавески. Мама дежурит наверху, а я здесь. Очень рада, что вы не задержались.

— И я тоже.

— Гарри, вы кажетесь мне усталым.

— Нет, я не устал. Просто во время рождества думаешь о многом. Вот мой подарок, Кэй, — сказал я и передал ей сверток с биноклем.

— О Гарри! Что же это такое?

— Ничего особенного. Я подобрал эту вещь в блиндаже.

Кэй склонила голову над свертком и развязала ленточку.

— Конечно, вы сами завертывали? — спросила она и засмеялась. — Никто, кроме вас, не смог бы так завязать, — добавила она и перевела взгляд на серо-зеленый футляр. — Гарри, вы не должны делать мне таких подарков!

Кэй выглядела смущенной, да и сам я почувствовал робость.

— Ничего особенного, подарок как подарок, — наконец пробормотал я.

Некоторое время мы стояли молча. Внезапно все стало неподвижным, загадочным и красивым. На лицо Кэй падала тень, и я не мог видеть выражения ее глаз. Ее губы были полураскрыты, но не в улыбке, а словно она чему-то удивлялась.

— Кэй, — сказал я. — Очень рад, что вы позвонили мне сегодня утром.

— Я люблю звонить вам. Мне нравится слышать ваш голос.

— Кэй, я до сих пор не отдавал себе отчета…

— В чем?

— Как много это значит для меня.

— В жизни так случается.

Я до сих пор не знаю, почему так произошло; многое в жизни переворачивается вверх тормашками, когда вы меньше всего ожидаете. Случилось — и все, и, возможно, всегда так случается. Для меня никого больше не существовало, кроме Кэй, — во всем мире были только мы двое. Это напоминало состояние, которое испытываешь, когда, еле пробравшись через лесную чащу, вдруг видишь перед собой залитую солнцем поляну.

Я не знаю, кто из нас пошевелился первым, что нарушило тишину и почему все так произошло. Кэй повернулась ко мне, и я поцеловал ее.

— Я позабыла об окнах! — воскликнула она. — Нас могли видеть с улицы.

— А мне безразлично. Теперь все в порядке.

— Да, дорогой! Теперь все в порядке.

Спустя некоторое время Кэй надела шляпку и пальто, взяла на поводок Рафа, и мы под руку отправились через Бикон-Хилл, разглядывая выставленные в окнах свечи. Кэй беспокоило, что на мне нет галош, только полуботинки и тонкие носки. Я, в свою очередь, пожурил ее, что она не надела какой-нибудь шарф, и Кэй ответила, что забыла, потому что голова у нее занята совсем другим. Я одолжил ей свой шарф, она остановилась, и я повязал его ей на шею. Потом мы заговорили о помолвке, ибо она сказала, что, по ее мнению, мы уже помолвлены, и я ответил, что она, наверное, права. В течение некоторого времени, пока мы не привыкнем к своему новому положению, она решила не разглашать нашей помолвки, и снова ее мысль показалась мне правильной. Она не хотела официально объявлять о помолвке до тех пор, пока мы не убедимся полностью и окончательно, что не изменим своего решения. На этом мы и остановились. Пусть люди гадают, пусть думают что хотят, — до весны мы будем хранить полное молчание.

Пожалуй, я испытывал известное удовлетворение, согласившись с Кэй. Мне не раз приходилось слышать, что длительная помолвка нежелательна, потому что держит людей в неприятном напряжении, но, по-моему, если это и так, то лишь в том случае, когда помолвку широко афишируют заранее и вы оказываетесь в центре общего внимания; о нас с Кэй никто и не думал, за исключением миссис Мотфорд. Иногда Кэй даже подшучивала над матерью, утверждая, что если кто и испытывает «напряжение», так это именно она. В середине февраля Кэй сообщила, что миссис Мотфорд удивлена, почему я не делаю предложения, и что она пускается на всевозможные ухищрения, лишь бы оставить нас с глазу на глаз. Так, она взяла за моду отправлять нас в длительные загородные прогулки, часто заговаривала со мной о Кэй, а та в свою очередь сообщала мне, что мать дает ей советы, как поскорее заставить меня жениться.

— Я должна хоть немного уважать себя, — говорила мне Кэй. — Я не должна бросаться тебе на шею — вот к чему сводятся советы матери. По ее мнению, мне надо окружить себя другими милыми молодыми людьми — тогда не так будут заметны мои истинные намерения. Как, по-твоему, я должна окружить себя милыми молодыми людьми?

— Ну вот еще!

— Ты хочешь, чтобы я бросалась тебе на шею?

— Конечно. Жду не дождусь.

21. Биль узнает неожиданную новость

Одним из самых светлых периодов своей жизни я считаю время, когда мы были помолвлены с Кэй и никто об этом не знал. Мы вели себя так, словно ничего не произошло, и чем чаще мы встречались, тем больше проникались уверенностью, что наш брак окажется счастливым. И я и Кэй даже недоумевали, почему мы так медлили до сих пор. Обычно мы сидели вдвоем у камина и вели бесконечные разговоры о будущем, о том, где станем жить, как проводить время. В отличие от моих разговоров с Мэрвин Майлс, теперь все было ясно и определенно. Кэй хотела заранее обо всем договориться, пока нам никто не мешает, и я оценил ее предусмотрительность, как только о нашей помолвке было объявлено официально: тут уж, как обычно, каждый считал своим долгом думать за вас.

Мы сидели и с карандашом в руках подсчитывали, на какие средства придется жить. Эти средства складывались из дохода с того, что оставил мне отец, моего жалованья в фирме «Смит и Уилдинг» и собственных денег Кэй, полученных по наследству от бабушки.

Тогда нам казалось, что мы настоящие богачи, что нам хватит и на дом с двумя горничными, и на летнюю резиденцию в Норт-Харборе. Особенно приятно было обнаружить, что у нас с Кэй есть, видимо, много общего, — нам нравилась одна и та же мебель, наши планы о будущем совместном времяпрепровождении полностью совпадали. Мы оба хотели иметь лодку и оба мечтали о собственном автомобиле. И мне и Кэй нравились несоленое масло и сливки, и оба мы признавали, что было бы недурно приобрести со временем ферму и лошадей.

Теперь мне кажется, что тогда каждый из нас думал только о себе, хотя мы считали, что думаем друг о друге. Вероятно, то же самое происходит со всеми, кто помолвлен. Если и до официального объявления о нашей помолвке в марте события развивались быстро, то после нее все буквально завертелось.

— Знаешь, — сказала мне Кэй, — именно официального оглашения я и боялась. Теперь отбоя не будет от визитеров и поздравителей, и мы с тобой не сможем остаться наедине, пока не кончится вся канитель.

Она не ошиблась. Из всего, что происходило потом вплоть до июня, мне запомнились только бесконечные встречи с различными людьми. Началось с мистера Мотфорда, которому, по совету Кэй, я нанес визит в его конторе, и с миссис Мотфорд — она поцеловала меня и заявила, что давно уже лелеяла надежду на подобный исход дела и что я должен проявлять в своей жизни с Кэй исключительную терпеливость. Миссис Мотфорд посоветовала мне не ждать от Кэй особой житейской практичности и добавила, что она сама и я будем практичны за мою жену. Потом мы с Кэй отправились к Мотфордам на кухню пожать руку старой кухарке Норе, проработавшей у них лет двадцать. Потом я и Кэй оказались в спальне моей матери, чтобы поцеловать ее. Потом мы пожимали руки Хью, нашей старой кухарке Лиззи и Патрику. Потом поехали в Роксбери навестить старую няню Кэй. Потом нас угощали чаем бабушка Фредерика, дядюшка Боб и вся его семья в Хайнгэме, дядя Кэй, Джексон, и тетушка Кэй, Джеральдина. Потом, во время чая, устроенного по случаю объявления нашей помолвки, мы с Кэй стояли рядышком и объясняли всем и каждому, как мы счастливы. По-моему, Кэй даже нравилась вся эта кутерьма, хотя она и утверждала обратное. Она помнила имена всех, с кем мы встречались, и мне оставалось только недоумевать, почему миссис Мотфорд находила ее непрактичной.

— Гарри, — как-то спросила меня Кэй, — тебе понравился дядя Джексон?

— Конечно. По-моему, он замечательный человек.

— А я думала, что он не понравится тебе. Вечно он роняет на себя куски, когда ест. Тетя Джеральдина уже давно отказалась чистить его костюмы.

— Мне он понравился, — повторил я.

— О чем вы с ним разговаривали?

— О наконечниках индейских стрел.

— Гарри, ты убежден, что не раскаиваешься? Если хочешь, можешь отказаться, я не возражаю.

— Тебе хочется, чтоб я передумал?

— Я бы заболела, если бы ты этого захотел. Я так горжусь тобой.

Мне очень нравилось, как Кэй разговаривала с людьми и смотрела им прямо в глаза. В то время мне казалось, что мы одинаково наслаждаемся всем, что творится вокруг нас.

— Пусть даже это раздражает и утомляет нас, — заметила Кэй. — Со временем все привыкнут к нам, а потом мы вообще останемся вдвоем.

Не допускаю мысли, что в те дни я сомневался в правильности принятого решения, — честно говоря, никаких сомнений у меня не возникало. И все же припоминаю, что когда, много времени спустя, Кэй заговорила на эту тему, я не знал, что ответить ей. У Кэй вошло в привычку вечно рыться в прошлом, вытаскивать на свет божий какие-нибудь воспоминания, носиться с ними некоторое время, а потом снова отшвыривать в прошлое.

— Не вздумай говорить, что тебе не хотелось разорвать нашу помолвку, — недавно сказала Кэй. — И не пытайся доказывать, что ты был само совершенство. Уж я-то знаю, как ты трусил, когда пришло время официально объявить о помолвке. Ты помалкивал, как всегда, а на самом деле только того и хотел, чтобы разорвать помолвку.

— Никогда я этого не хотел.

— Не понимаю, что тебя заставляет так скрытничать, даже сейчас, когда все уже в прошлом? Ничего ведь не случится с тобой, если ты признаешься, что кое-какие сомнения тебя тогда грызли. Я вот не боюсь признаться в этом. Да, я вовсе не была уверена, что поступаю правильно, и у тебя не было такой уверенности. Что-то тебя беспокоило.

— Ничто меня не беспокоило… Ничего такого, о чем можно было бы говорить.

— Ага! Все же что-то беспокоило.

Когда на Кэй находило такое настроение, она страстно хотела поймать меня на чем-нибудь.

— Ничего такого, о чем можно было бы говорить. Но никто, ни один мужчина, не может полностью владеть собой в такое время.

— А знаешь, о чем я однажды подумала? Я бы и сейчас продолжала думать о том же, если бы не узнала тебя ближе. Я подумала, что у тебя была другая девушка, — возможно, та, которую ты привозил из Нью-Йорка. Именно так ты вел себя, Гарри.

— Послушай, Кэй. С момента нашей помолвки я и не взглянул ни на кого другого — ты же прекрасно это знаешь. Терпеть не могу подобных вещей.

— Боже, да я и без тебя знаю, что не взглянул. Кстати, ты и на меня-то смотришь не так уж часто.

Я никогда не рассказывал ей о Мэрвин Майлс, и, пожалуй, правильно делал; и она никогда не рассказывала о Джо Бингэме; впрочем, я ни о чем и не расспрашивал ее.

Что бы там ни говорили, но брак требует определенной решительности и вызывает у человека известные колебания. Чувствуешь себя так, будто дочитываешь последнюю страницу книги. В начале марта, перед официальным оглашением нашей помолвки, меня охватило непреодолимое желание вновь перелистать, пока еще не поздно, страницы этой книги. Это было странное и мучительное желание, но чем сильнее боролся я с ним, тем больше хотелось мне повидать Биля Кинга, пока все не стало свершившимся фактом. У меня не было особой причины ехать к нему — в конце концов я искренне радовался предстоящей женитьбе на Кэй, но мне казалось, что встреча с Билем окончательно укрепит меня в правильности принятого решения. Я и сам не мог понять, почему не решался написать ему одно из тех писем, какие обычно пишут в подобных случаях, и заверить, что он одним из первых узнаёт о моем шаге. Кончилось тем, что я сообщил Кэй о своем намерении съездить на день в Нью-Йорк по делам. Собственно, я не преувеличивал, говоря о делах, — мистер Уилдинг действительно просил меня проверить некоторые цифры со статистиком нью-йоркского отделения фирмы. И все же я кривил душой даже перед самим собой.

— Я пробуду в Нью-Йорке всего лишь день и вернусь ночным поездом, — пообещал я Кэй. — Надеюсь, ты ничего не имеешь против? Заодно, вероятно, повидаю и Биля Кинга.

Кэй держала меня за руку, но при этих словах сейчас же выпустила ее.

— Вот и хорошо. Поезжай и скажи ему, а потом расскажешь, что он тебе ответил!

— Биль не станет много говорить. Он очень умен, Кэй, но, как правило, предпочитает молчать, когда я говорю о себе.

И тут Кэй сделала нечто удивившее меня. До этого она спокойно сидела, обхватив руками колена, но вдруг вскочила и бросилась мне на шею. Меня поразил ее неожиданный порыв, потому что она обычно не отличалась особой экспансивностью.

— Не унижай себя, Гарри, когда говоришь о нем! Ты лучше его! Ты в десять раз лучше! Ты так дорог мне, и всегда, всегда будешь дорог!

Новая фирма, в которой теперь работал Биль, размещалась на двадцатом этаже здания по Сорок второй улице. Приемная, куда вы попадали из лифта, чем-то напоминала мне контору Балларда. Тут сидела такая же девица, однако вместо книжных полок за ее спиной виднелось несколько византийских арок с покрытыми плющом колоннами. Биль занимал большой кабинет, одну из стен которого украшал гобелен с изображением довольно пухлого Георгия Победоносца, поражающего копьем довольно немощного дракона. Биль сидел за письменным столом в стиле жакоб с тремя телефонами. У него была своя секретарша, — стук ее машинки доносился из маленькой каморки.

— Алло, Гарри! Сядь и подожди минуту, — попросил Биль и принялся шагать взад и вперед по мягкому ковру.

— Биль, почему ты не сообщил мне, что работаешь в таком месте?

— Не плохо, а? Впрочем, все это одна пыль в глаза… улавливать простаков из Детройта. Не мешай мне.

Биль снова принялся ходить взад и вперед.

— Мисс Прентис, зайдите ко мне на минуточку. Это мистер Пулэм… Мисс Прентис. Сделайте себе заметку достать «Арабские ночи» Бартона… Каждый шофер — сам себе калиф из Багдада.

— Биль, ты, случайно, не свихнулся?

— Послушай, Гарри, убирайся-ка ты отсюда. Ты же знаешь, что мне нужно, когда я работаю. Приходи в половине шестого ко мне на квартиру.

— На квартиру?

— Да, в мои апартаменты. Я живу сейчас в городе, у меня есть своя квартира и камердинер-япошка. Его зовут Хоручи. Мисс Прентис, позвоните мне домой и скажите Хоручи, что придет мистер Пулэм. Велите ему приготовить коктейль мартини. Я вернусь в половине шестого, и мы позовем Мэрвин, она работает у Балларда, а потом отправимся в «Алгонквин». Сегодня вечером у меня назначена там встреча кое с кем из ребят. Ну, а после можно будет пойти на какое-нибудь музыкальное ревю, любое музыкальное ревю. Мисс Прентис, дайте мистеру Пулэму мой адрес…

— Биль, — вмешался я. — Мэрвин Майлс… не нужно…

— Ты не хочешь видеть ее?

— Я просто хочу поговорить с тобой.

— Ну хорошо. В таком случае, марш ко мне на квартиру. Мы встретимся в половине шестого… Мисс Прентис, так на чем я остановился?

Только оказавшись в квартире Биля, я понял, что он, должно быть, зарабатывает кучу денег. Квартира состояла из огромной комнаты, похожей на театральную студию, и спальни. Дверь открыл японец в белой куртке. Еще до прихода Биля в квартире появилась какая-то блондинка. Она довела до моего сведения, что ее зовут Фрэнчин Парк и что я могу называть ее просто Фрэнчин; я представился ей как один из друзей Биля.

— Да, да, — подхватила девушка, — у Биля действительно есть всякие курьезные приятели.

— По всему видно, что дела Биля идут чертовски хорошо, — сказал я.

— Еще бы!

— А умен все-таки Биль!

— Умен? Как бы не так! Просто ловкач, скользкий, как вьюн. Вот уж кому рога не наставишь!

Хоручи подал нам по бокалу с коктейлем, затем еще по одному.

— Да я не собираюсь этого делать, — сказал я.

— А кто говорил, что я собираюсь?

— Не знаю. Я не говорил.

— Так что же вы тогда имели в виду?

— Один бог ведает.

— А вы не очень-то умны, хотя довольно милы, — резюмировала Фрэнчин.

— Знаете, это же просто забавно! Именно так отзывались обо мне и многие другие девушки.

— Стало быть, так уж вы себя с ними ведете. Вы — в самом деле так себя с ними ведете?

В эту минуту Хоручи кинулся к двери и впустил Биля. Тот бросил пальто и шляпу японцу, взглянул на меня и засмеялся.

— Здравствуй, Билли, — обратилась к нему Фрэнчин.

— Здравствуй. Как ты сюда попала?

— Да ты же сам пригласил меня, мерзавец эдакий!

— Постой, постой… Ну да, правильно. Невозможно все запомнить. — Биль взглянул на меня и снова рассмеялся. — Ну-с, вот мы и у меня.

— И что же мы будем делать дальше? — поинтересовалась Фрэнчин.

— Послушай, красотка, — осклабился Биль. — Отправляйся-ка в спальню и попудри носик. Гарри нездешний парень, и мне надо поговорить с ним.

— И я тоже хочу говорить с Гарри, — заупрямилась Фрэнчин.

Биль подошел к кушетке и заставил Фрэнчин встать. Хоручи открыл дверь в спальню.

— Марш отсюда, — приказал Биль. — И не вздумай мешать нам. Хоручи, закрой ее на замок.

Он провел ладонью по своим волосам.

— Ну и денек же сегодня выдался!

— Кто эта Фрэнчин? — спросил я.

— Да так, никто. Если человек работает столько, сколько я, должен же он иногда отдыхать. Кроме того, Фрэнчин нравится всем ребятам из Детройта. Да ты не морщись, мой мальчик!

— А я не морщусь.

— Нет, морщишься. Пора бы привыкнуть к таким вещам. Побольше терпимости, мой мальчик, побольше терпимости.

— Терпимости мне и без того не занимать.

— Ну и слава богу. Как поживаешь?

— Неплохо, Биль. Я очень счастлив!

— Да ну! Это почему же ты очень счастлив?

— Потому что помолвлен. Официально помолвка будет объявлена на будущей неделе.

— Помолвлен? — переспросил Биль и замолчал. Фрэнчин отчаянно колотила кулаками в дверь спальни. — Я знал ее?

— Да. Это Кэй.

Биль подошел к столу и поставил на него бокал.

— Кэй? Ты помолвлен с Кэй?

Меня удивило, что на этот раз он соображал так медленно, хотя обычно схватывал все на лету.

— Да, — подтвердил я. — Ты помнишь ее — Кэй… Корнелия Мотфорд.

— Разумеется, помню. Ты связал себя по рукам и ногам, если обручился с Кэй.

Биль засунул руки в карманы тщательно отглаженных брюк. Потом вынул одну руку, растопырил пальцы и уставился на них.

— Да, ты, конечно, связал себя.

Его поведение, его костюм, его квартира — все это, вместе взятое, начало меня раздражать.

— Уж если тебе угодно знать, — сказал я, — так я рад, что такая девушка, как Кэй, хочет выйти за меня замуж.

Биль покраснел, складки в уголках его губ стали глубже.

— Гарри, не знаю почему, но я ужасно люблю тебя.

— И я тебя. Надеюсь, ты не откажешься быть моим шафером?

Биль протянул мне руку.

— Не подумай, что я не рад. Кэй прекрасная девушка. Не забудь передать ей от меня самый горячий привет.

— Конечно, передам.

— Мне просто трудно свыкнуться с этой мыслью, — продолжал Биль, — но чем больше я думаю, тем больше мне нравится твоя женитьба. Давай выпьем еще по бокалу, и я выпущу Фрэнчин.

Теперь я был рад, что приехал в Нью-Йорк. Теперь, после того как я повидался с Билем, все мои сомнения окончательно рассеялись. Я хотел вернуться к Кэй, вернуться в тот мир, которому принадлежал.

— Гарри, а ты сообщил об этом Мэрвин Майлс?

— Нет.

— Ну хорошо. Я скажу ей сам.

25. Мы отправляемся в длинный-длинный путь

Как мне теперь представляется, после рождественского сочельника не я управлял событиями, а события управляли мной. Весь мир привык к мысли, что мы с Кэй должны пожениться, и все были довольны этим. Девушки, мои приятельницы, как и подруги Кэй, по-прежнему были милы со мной, но уже не проявляли ко мне такого интереса, как раньше. Когда я поделился своими наблюдениями с Кэй, она ответила, что то же самое происходит с ее знакомыми молодыми людьми. Все как-то отдалились от меня и Кэй, предоставляя нас самим себе. Сесилия Леверет, например, при нашей встрече изо всех сил старалась казаться любезной. Она заявила, что Кэй девушка хоть куда, хотя и старше ее (Сесилия помнила Кэй по школе, когда та была уже совсем взрослой и прекрасно играла в травяной хоккей), и тем не менее Сесилия уже ни разу не приглашала меня зайти к ним. Мы с Кэй были целиком представлены самим себе, словно, кроме нас, во всем мире никого не существовало.

По правде говоря, и с Кэй я мог встречаться не так уж часто. То она с матерью отправлялась приобретать одежду, простыни, полотенца, то мы вместе с миссис Мотфорд ходили по городу и осматривали дома и квартиры. Не раз заводили мы разговор о том, где станем жить после женитьбы — в Кэмбридже, в Бруклине или здесь, в городе, и в конце концов сняли небольшой дом недалеко от Эспланады. Вслед за этим началось бесконечное хождение по магазинам, где все мы трое — я, Кэй и миссис Мотфорд — рулон за рулоном перебирали обои и кусок за куском просматривали драпировочные ткани. Однажды я заикнулся было, что Кэй могла бы и без моей помощи выбрать нужные обои и драпировки, благо разбирается в них лучше меня, но добился только того, что навлек на себя ее неудовольствие. Наш дом будет в такой же степени мой, как и ее, заявила она, к тому же я должен понимать ее стремление обставить квартиру в соответствии с моими вкусами. Тогда я высказал пожелание отделать гостиную зеленым. Однако Кэй и миссис Мотфорд, которые только что спорили на эту тему не меньше часа, вдруг в один голос заявили, что зеленый цвет безобразен, раздражает глаз и не идет Кэй. Потом выяснилось, что Кэй утомлена и что миссис Мотфорд тоже утомлена, и на следующий день все начиналось сначала, и мы снова просматривали груды обоев всех цветов и оттенков.

Мне никогда не приходилось так часто слышать упоминания о смерти, как в те дни. Кое-что из обстановки мы могли получить уже теперь, однако другие вещи, например, ковры, кушетки и картины, должны были перейти к нам после смерти моей матери и миссис Мотфорд. Миссис Мотфорд завещала нам огромный персидский ковер из гостиной с изображением древа жизни, а после смерти матери в нашу собственность переходила картина Иннеса. Конечно, было бы целесообразнее при меблировке дома своевременно предусмотреть, что рано или поздно мы получим эти вещи, но стоило только упомянуть об этом, как мать и миссис Мотфорд сразу же выходили из себя. Они укоряли меня и Кэй, что мы рассуждаем так, словно они уже умерли, и что ни одна из них не собирается умирать только для того, чтобы доставить нам удовольствие. Как-то мать обвинила меня в том, что я жду не дождусь ее смерти, а Кэй пожаловалась мне, что миссис Мотфорд бросила ей такой же упрек.

— Гарри, — сказала Кэй, — давай договариваться обо всем только между собой. Тебе нравятся для гостиной обои в полоску?

— Какие именно? Все они в полоску.

— Иногда ты способен свести человека с ума. Разве ты не помнишь обои с тоненькими зелеными полосками? Ты же говорил, что тебе нравится зеленый цвет.

Боюсь, что я ничем ей не помог. У меня не хватало воображения представить себе, как будут выглядеть обои на стене. Иногда, если Кэй не чувствовала себя утомленной, — она сама принималась подшучивать над нашими хлопотами и утверждала, что все будет хорошо. Я тоже питал такую надежду. Мне хотелось только одного: чтобы все поскорее кончилось. Остаться наконец наедине с Кэй — вот чего я жаждал больше всего, о чем всякий раз и говорил ей, когда целовал, желая доброй ночи.

— Да, — обычно отвечала она. — Мы убежим от всего этого, и как можно дальше. Я так устала, что, по-моему, не слышу самое себя, когда думаю.

Когда стали поступать свадебные подарки, у Кэй появилось новое занятие: она наклеивала на них номерки и записывала в маленькую книжку. Меня удивляло, как много людей, о существовании которых я и не догадывался, знают обо мне. Теперь-то мне понятно, что это была в основном своего рода светская игра, в которую с тех пор играем и мы с Кэй. Сейчас я представляю себе, как это происходило. «Сын Пулэмов женится на девице Мотфордов, — говорил кто-нибудь. — Нам нужно что-то сделать. Мотфорды подарили нашей Беатрисе вазу из зеленого стекла, а что ей прислали Пулэмы? Что-то и они присылали».

Подарки постепенно заполнили комнату, где шилось приданое Кэй, а потом и гостиную наверху. Среди подарков то и дело встречались комплекты книг в красивых кожаных переплетах, авторы которых, неведомые мне писатели, солидные и робкие викторианцы, позабылись в послевоенной сумятице. Тут были книги по истории Англии, выдержки из знаменитых речей, картины известных зданий и садов и несколько томов мемуаров. Они стоят с тех пор на полках моей библиотеки и все еще хорошо сохранились. Были тут дюжины и дюжины тарелок, и, конечно, серебро, и столовое белье. Кэй заносила все вещи в записную книжку и сразу же отсылала благодарственные письма, не откладывая на будущее.

«И мне и Гарри безумно понравилась маленькая грелка для чайника и очаровательные салфеточки к ней. Где только вы сумели найти их? Когда мы переедем в наш новый дом, вы должны будете обязательно посмотреть, как они выглядят на накрытом столе».

Кэй стала бледнеть и быстро уставать, и мы с миссис Мотфорд все чаще уговаривали ее пойти наверх и отдохнуть. Но, видимо, только великие умы способны передоверять кому-нибудь власть, женщин же, способных на это, я пока не встречал. Кэй хотела знать, купил ли я подарки для шаферов, принял ли ее отец необходимые меры в отношении шампанского и действительно ли я знаю кого-нибудь, кто поможет нам приобрести пароходные билеты. Медовый месяц мы собирались провести в Европе, и Кэй хотела знать, где именно мы будем в тот или иной день. Не меньше интересовало ее, достаточно ли у меня багажа, не забыл ли я заказать номер в нью-йоркской гостинице и купил ли я билеты на пятичасовой поезд.

— Все в порядке, Кэй, — отвечал я. — Делаю все необходимое.

— Знаю, знаю, — говорила Кэй, — но если я не стану напоминать, ты обязательно что-нибудь забудешь. Тебе известно, когда приезжает Биль Кинг?

— Известно. Вечером накануне свадьбы.

— А как, по-твоему, мы не опоздаем на поезд? Что мы будем делать, если опоздаем? Ты достал золотую монету для вручения священнику Моуби?

— Да не беспокойся ты, Кэй!

— А что, если служащим гостиницы «Билтмор» вдруг придет в голову, что мы не муж и жена?

Миссис Мотфорд сказала, что свадьбу лучше всего сыграть в загородном доме, и потому она состоялась в имении Мотфордов в Конкорде. Имение находилось близ моста, где когда-то произошло ожесточенное сражение[29]; земли, прилегающие к дому, раскинулись до самого берега реки. В стене первого этажа сохранилось отверстие от пули из английского мушкета, о чем свидетельствовала надпись, высеченная на специальной мраморной табличке. Вплоть до самой свадьбы я не принимал всерьез ни пробитой стены, ни самого дома; я и не предполагал, как серьезно относятся к этому Кэй и все Мотфорды.

Биль Кинг приехал за день до свадьбы, как раз к обеду, устроенному для шаферов.

— Тебе не нужно ни о чем беспокоиться, — заверил он меня. — Чем меньше тебе придется думать, тем лучше.

Биль проверил, как обстоит дело с билетами, и взял на себя хлопоты о кольце и о золотой монете для священника. Он проверил, все ли нужное я положил в свои чемоданы и саквояжи, помог Гаю сделать то же самое с чемоданами Кэй и договорился с моей матерью и Мери, что они приедут на машине в Конкорд утром в день свадьбы.

— А разве твой клуб не собирается устроить тут одну из своих церемоний? — поинтересовался Биль.

— О, я совсем забыл об этом!

— Знаешь, когда члены клуба окружают тебя где-нибудь в уголке, поют в честь тебя песню и дарят кофейник или еще что-нибудь?

— Не стоит думать об этом, Биль… Так ты в самом деле приобрел кольцо?

— Да что ты волнуешься зря? Лучше повтори-ка про себя все то, что тебе придется отвечать священнику.

Опасаясь допустить какую-нибудь ошибку, я уже тщательно изучил весь обряд венчания.

— Если мне когда-либо придется жениться, — продолжал Биль, — я просто предпочту зарегистрировать свой брак у мирового судьи, где-нибудь в деловой части Нью-Йорка.

— Возможно, ты и прав, но Кэй так не могла бы.

— Ну, разумеется. Не могла бы или не захотела.

Ночь перед свадьбой в Конкорде мы с Билем провели в доме одной из двоюродных сестер миссис Мотфорд, которую я в тот день увидел впервые. Она сказала мне, что теперь я должен называть ее тетей Виолеттой. Биль захватил с собой две серебряные фляжки с виски и всякий раз, опорожнив свой стакан, мыл его в ванной комнате, хотя я и не просил его об этом. Сам я ничего не пил. Мне хотелось показать Билю и всем остальным, что я женюсь на Кэй трезвым.

Вечером накануне свадьбы Мотфорды пригласили нас с Билем и ближайших родственников семьи на обед.

Хотя Биль, перед тем как отправиться к Мотфордам, выпил у нас в комнате несколько рюмок на тот случай, если в гостях ничего не подадут, он и на обеде не отказался от нескольких коктейлей, после чего стал еще приятнее и веселее. Он во всеуслышание одобрил платье миссис Мотфорд и попросил подробно рассказать о происхождении пулевого отверстия в стене дома, потому что, как он выразился, ему тоже приходится по характеру своей работы стрелять фразами, пробивая дыры там, где требуется.

— И все в ответ стреляют в меня, — продолжал Биль. — Вы, миссис Мотфорд, и не подозреваете, а ведь мое сердце так продырявлено, что напоминает кусок сыра.

В начале рассуждения Биля озадачили миссис Мотфорд, но позже она сказала мне, что не ожидала встретить среди моих друзей такого остроумного человека. Когда в комнату вошла Кэй, все провинциальные тетушки, кузены и кузины так и покатывались со смеху над очередной остротой Биля.

Биль взял руку Кэй, потом внезапно наклонился и поцеловал ее в щеку. Я заметил, что никто, в том числе и сама Кэй, не ожидали этого.

— Вы прекрасно выглядите, — проговорил Биль.

— Вы просто льстите мне, — ответила Кэй. Она протянула обе руки, показавшиеся мне холодными, и все отошли в сторону, оставляя нас наедине.

— Гарри, — прошептала Кэй, — ты ведь не хочешь отказаться от меня?

— Нет. А ты?

Кэй еще крепче сжала мои руки и улыбнулась.

— Ты такой славный! Я никогда не наскучу тебе, верно?

А Биль тем временем уже услаждал присутствующих арией из старой (тогда, впрочем, еще не совсем старой) оперетты, которую я слушал перед отправкой на фронт. Мне припоминаются такие слова: «Едва лишь они поженились — она уже мчится в Рено»[30].

Кэй повернула голову и прислушалась.

— А вы помните, что там поется дальше? — крикнула она через комнату. — «А я хочу быть старомодной, доброй и верной женой».

— Правильно! — закричал Биль. — Вот именно!

Обед закончился рано — все понимали, что нам с Кэй надо отдохнуть. Помню, Биль почти не разговаривал, когда мы вернулись в нашу комнату в доме двоюродной сестры миссис Мотфорд.

— Биль, я бесконечно счастлив.

Биль стоял, склонившись над своим чемоданом. Он достал из него фляжку и встряхнул ее над ухом.

— Что ты сказал?

— Я бесконечно счастлив.

— Так и должно быть, — откликнулся Биль и достал из бутылочки маленькую белую таблетку. — Вот возьми. Запей стаканом воды и заснешь, как младенец.

— Что это? Я засну и без снотворного.

— Проглоти таблетку, увидишь, как это приятно. У меня нет желания всю ночь выслушивать твою болтовню.

Я лег в постель, а Биль устроился рядом, на двуспальной кровати, зажег лампочку и раскрыл книгу «Женщины Трои», предусмотрительно захваченную с собой. Я лежал и исподволь наблюдал за ним, находя его несколько бледным и усталым. Спустя некоторое время Биль захлопнул книгу, уставился в потолок и заговорил. Он рассказывал мне о своей жизни в Нью-Йорке и о тех людях, с которыми встречается, — художниках, артистах, писателях.

— Там все иначе, — доносились до меня его слова. — Все они не женаты, во всяком случае, по-настоящему. Такая жизнь в моем вкусе — сегодня здесь, а завтра там…

Так я и заснул под его разглагольствования.

Утром кузина миссис Мотфорд прислала нам завтрак на двух подносах, и я все еще помню, какой беспорядок царил в комнате, пока мы одевались, — пижамы, запонки, воротнички вперемешку с яичной скорлупой, ломтиками поджаренного хлеба и пустыми стаканами из-под апельсинового сока.

— Не мешало бы тебе сейчас выпить, — посоветовал Биль.

— Не хочу. Да и вообще я никогда по утрам не пью.

— Ну, а я бы не удержался, если бы испытывал то же самое, что испытываешь сейчас ты, — отозвался Биль и отправился в ванную комнату за стаканом. Потом он забеспокоился о кольце и золотой монете, и мы принялись торопливо разыскивать его галстук и носки.

— Глядя на тебя, можно подумать, что ты тоже женишься, — сказал я.

— Возможно. Но лишь в качестве заместителя.

Меня было рассмешили его слова, но я вспомнил, сколько он выпил накануне, а к завтраку почти не притронулся.

— Биль, ты случайно не заболел?

— Заболел? Я?

Мы с Билем заняли места у алтаря; все присутствующие поднялись; по проходу шли другие шаферы и подружки невесты. Я видел мать, стоявшую рядом с Мери, и заметил, что и она и миссис Мотфорд плачут. Священник в очках с толстыми стеклами и с сильно заметным кадыком дважды глотнул и раскрыл молитвенник. Затем я увидел мистера Мотфорда и Кэй; она держалась за руку отца и смотрела прямо перед собой. Потом музыка умолкла, священник снова глотнул и начал читать:

В воздухе стоял сильный запах цветов, как всегда бывает на похоронах и свадьбах. Вслушиваясь в отчетливые слова священника, я вспомнил, как некогда Кэй говорила что-то о точке и новом абзаце. Каждая фраза звучала, как стук захлопнувшейся двери, отрезающей путь назад, и я спросил себя, не о том же ли самом думает и Кэй, стоя рядом со мной.

— Да, буду[31], — услышал я свой голос.

С этой минуты все мои мысли сосредоточились на Кэй; да, теперь я буду заботиться о ней, когда мы наконец стали мужем и женой.

Потом, во время приема, мы стояли рядом с ней, окруженные толпой людей, явно обрадованных окончанием церемонии, болтали, смеялись, пожимали руки, пытались запомнить каждого, кто подходил к нам, и старались говорить что-то подобающее моменту.

На мгновение передо мной возникло лицо Шкипера, и я слышал, как он говорил Кэй, что его миссия закончена, он сделал все, что мог, и что теперь наступил ее черед. Потом я увидел мистера Уилдинга, дядю Боба, старую бабушку Фредерику и, наконец, майора Гроувса, вместе с которым служил во Франции. Он появился из моря лиц и встал передо мной.

— Это ты? — воскликнул я. — Как ты попал сюда?

Он ответил, что приехал из Толедо и ни за что на свете не согласился бы пропустить такое событие. На свадьбе присутствовала целая куча детишек — моих и Кэй дальних родственников, робких маленьких девочек с прямыми длинными волосами и маленьких мальчиков в ярко-синих костюмчиках, выглядевших так же, как, должно быть, выглядели когда-то и мы с Кэй.

Позднее я и Кэй сидели за столом в окружении шаферов и подружек невесты, ели куриный салат, ванильное и шоколадное мороженое и пили апельсиновый шербет. Через некоторое время я оказался в комнате для гостей, где Биль помогал мне переодеваться в какой-то другой костюм. Биль принес с собой две бутылки шампанского; одну мы распили сразу же, а вторую, пока я переодевался, в одиночку прикончил Биль, сидя на подоконнике.

— Будь я проклят, если понимаю, как тебе удалось перенести все это и не свалиться с ног, — сказал он.

— Я ничего не забыл положить в чемодан? — осведомился я.

— Не забыл ли ты что-нибудь положить в свой чемодан?.. Не вздумай еще раз обратиться ко мне с таким вопросом. Все, что нужно, давно лежит в твоем чемодане, чемодан в машине, а билеты у тебя в кармане.

В ту минуту, когда я надевал брюки, в дверь постучали.

— О мой бог! — заметил Биль. — Это твой клуб «Зефир».

— Биль, извини меня, но, может быть, ты выйдешь на минуточку.

— Хорошо, хорошо, ребята! — крикнул Биль. — Я не принадлежу ни к какой ложе и сейчас выйду, а вы присмотрите, чтобы Гарри застегнул штаны. Может, вы хотите, чтобы я завернул его в пеленку?

— Уйди, Биль. Всего на минутку.

— Не смущайтесь, ребята! — снова крикнул Биль. — Я сейчас ухожу.

Мне было досадно, что члены клуба пришли именно в эту минуту и позволили Билю поставить нас в смешное положение.

Даже после того как мы с Кэй остались вдвоем в купе салон-вагона, мне по-прежнему казалось, что мы не одни. На Кэй был дорожный костюм, но я все еще видел ее в подвенечном платье из белого атласа. Наш разговор неизменно соскальзывал на свадьбу. Всю дорогу до Нью-Йорка и даже за обедом, поданным в купе (правда, ни у меня, ни у Кэй не было аппетита), мы говорили только о нашем браке, причем каждый из нас, как оказалось, видел то, чего не заметил другой. Порой мы встречались взглядами, полными какого-то странного изумления, и я вспоминал, что завтра нам предстояло отправиться в океанское путешествие. Мне доводилось слышать, что девушки в подобные моменты испытывают страх, но надеялся, что Кэй представляет исключение. Я хотел ободрить ее, однако она и сама, видимо, находила все вполне естественным и без умолку болтала о свадьбе. Когда в темноте за окнами замелькали огни города, мы все чаще стали умолкать на полуслове, хотя оба старались избегать пауз. Я притронулся к лежавшей на коленях левой руке Кэй с кольцом в знак помолвки и обручальным кольцом на третьем пальце; это было простое золотое кольцо — Кэй не признавала платиновых.

— Кэй, я так рад, что мы поженились.

— И я тоже. Интересно, что случилось с Билем? Боюсь, что он слишком много выпил.

— Ничего. С Билем все будет в порядке.

Проводник нажал кнопку звонка у дверей купе, и Кэй мигом отдернула руку.

— Гарри, ты не забыл снять с чемоданов ленты?[32]

— Нет, не забыл.

Вошел улыбающийся проводник. Через несколько минут поезд должен был подойти к вокзалу Гранд Сентрал.

— А он догадывается, что мы новобрачные, — заметила Кэй. — Надеюсь, не все окажутся такими догадливыми.

— Не вижу причин, почему все обязательно должны догадываться. Я чувствую себя так, будто мы женаты уже давным-давно.

Кэй взглянула на себя в зеркало, поправила шляпку и натянула перчатки. Я все еще не мог отделаться от мысли, что вот сейчас, как только мы сойдем с поезда, мне предстоит проводить Кэй в дом одной из ее приятельниц.

— Гарри, а в гостинице…

— Но многие же останавливаются в гостиницах.

— Рада, что ты напомнил мне об этом. Как только мы придем туда, я сниму перчатку — пусть все видят мое кольцо.

— Все обойдется, не волнуйся. Ты побудешь с коридорными и багажом, а я переговорю с администратором.

— Гарри, не соизволишь ли ты поцеловать меня?

— Что ты! Конечно.

— Да перестань ты без конца твердить свое «конечно»! Просто поцелуй, и все.

Администратор сидел рядом с кабинкой кассира, за столом с телефонами; за его спиной возвышался шкаф с многочисленными, набитыми корреспонденцией секциями. Со скучающим и небрежным, как я хотел надеяться, видом мы с Кэй подошли к столу. Администратор разговаривал с каким-то толстяком, дымившим сигарой, и нам пришлось подождать, пока он не освободится.

— Мы просили забронировать номер для мистера и миссис Пулэм, — сказал я и вскоре уже заполнял регистрационную карточку на имя мистера и миссис Пулэм.

— Надеюсь, номер находится не рядом с лифтом и нас не будет беспокоить шум, — промолвила Кэй.

Я понимал, что она сказала так только в расчете на тонкий слух стоявших поблизости коридорных.

— Пустяки, — ответил я. — Ведь нам же только переночевать.

Мое замечание прозвучало довольно бессмысленно, поскольку оба мы понимали, что оказались вместе не на одну ночь, а навсегда. Я дал коридорным по двадцати пяти центов за доставку багажа, и они ушли, закрыв дверь и оставив нас вдвоем. Мой чемодан лежал на специальной подставке, устроенной перед двуспальной кроватью, а чемодан Кэй с ее новыми инициалами «К. М. П.» — на другой подставке. Тут же коридорные положили ее круглую коробку для шляп с теми же инициалами. Мы с Кэй стояли рядом; с одной руки у меня свисало пальто, в другой я держал шляпу. Чистая спальня выглядела как-то слишком уж казенно. В белой ванной комнате все сияло.

— А тут очень мило, — проговорила Кэй, избегая смотреть на меня. Она села перед туалетным столиком и резким, решительным движением сняла шляпу. Затем, уже не так поспешно, сняла перчатки, поправила волосы и встала.

— Ну вот, — сказала она.

— Здесь есть и гостиная. Давай посмотрим.

Мы прошли в маленькую гостиную.

— О, как здесь мило! — воскликнула Кэй.

В действительности комната была обставлена с той холодной изысканностью, которая так типична для гостиных любого приличного отеля. Здесь стояли кушетка, обитая парчой, два таких же мягких кресла, несколько стульев с жесткими спинками и два столика с лампами, словно нарочно кем-то искривленными. На стене висело французское зеркало и несколько имитаций французских гравюр с идиллическими сценами из жизни Версаля. Я думаю, что есть специальная типография, где такие гравюры печатаются, как почтовые марки.

— Да, довольно мило, — отозвался я. — Ты, должно быть, очень устала?

— Я бы не сказала, что слишком устала, но все равно завтра нам нужно встать пораньше.

— А вот я совсем не устал. Ложись, если хочешь спать, а я, пожалуй, полчасика посижу почитаю.

Кэй, которая в эту минуту с особым вниманием рассматривала одну из версальских сценок, живо повернулась ко мне и улыбнулась.

— Гарри, готова поспорить, что ты раздумывал над своей речью не один час. Ты поэтому и привел меня в гостиную?

— Пожалуй.

— Ну хорошо. Я позову тебя.

Я сел, открыл книгу, но не успел прочитать и первой строчки, как из спальни меня окликнула Кэй.

— Да, Кэй? В чем дело?

Что-то в ее голосе поразило меня, но, войдя к ней, я понял, что ничего особенного не произошло.

— Ты не возражаешь, если мы оставим дверь открытой и будем разговаривать?

— Конечно, — ответил я и услышал ее громкий вздох.

— Гарри… — начала было Кэй. — А впрочем, не важно.

— Говори, говори! Что ты хотела сказать?

— Гарри, я не уверена, что мы любим друг друга.

— Как, как?!

— Да, не уверена. Ведь будет ужасно, если вдруг окажется, что мы только воображали, будто любим друг друга. Я хочу сказать — если окажется, что мы поженились только из чувства долга, потому что убедили себя в неизбежности этого.

Она думала о том же, о чем думал я, и не побоялась открыто высказать свои опасения.

— Возможно, каждый на нашем месте чувствует себя точно так же, Кэй. Может быть, миллионы и миллионы людей испытывали то же самое. — Я обнял ее и поцеловал. — Не беспокойся, все будет хорошо.

— Дорогой, — сказала Кэй, и я опять поцеловал ее. — Я не хочу казаться глупой, но, наверное, таковы уж все девушки.

— Нет, ты вовсе не глупая.

— Мне хорошо, пока ты со мной. Ты не оставишь меня, правда?

— Нет.

— Никогда?

— Никогда.

— И пока читаешь, оставишь дверь открытой?

— Да, конечно.

— Дорогой, это, разумеется, мелочь, но ты не мог бы забыть раз и навсегда это свое «конечно»?

— Что ты, Кэй! Конечно!

26. Одна и та же музыка

Мне всегда кажется, что когда бы я ни захотел остаться наедине, почитать или подумать, все другие члены семьи нарочно разыскивают меня, чтобы помешать. В нашем доме в Норт-Харборе наверху была комната, считавшаяся моей; комната имела всего одно окно — над черным входом в дом, — выходившее на покрытый решетчатой крышей дворик для сушки белья. Я никак не мог понять, чем могло мое убежище привлекать еще кого-нибудь, кроме меня, но как только я заходил сюда, вслед за мной немедленно появлялись все остальные. Здесь стоял старинный письменный стол, тот самый, что находился когда-то в моей комнате в общежитии университета, — в нем я держал чековую книжку и кое-какие бумаги. Обстановку дополняли кресло, радиоприемник и шкаф — теоретически мой, а практически наполовину набитый старыми вечерними туалетами Кэй, судьбу которых она никак не могла решить — не то отдать кому-нибудь, не то оставить себе. Живя в Норт-Харборе, особенно во время отпусков, я обычно пытался уединиться в этой комнате, чтобы почитать газету или оформить счета для оплаты.

Мне надо было оформить счет профессионального теннисиста из «Харбор-клаб» на сумму в шестнадцать долларов пятьдесят центов — плата за уроки, которые он давал Джорджу. Вынув чековую книжку, я обнаружил, что не помню, какое сегодня число, ибо дни, когда я не работал в конторе, как-то сливались один с другим. Взглянув на настольный календарь, я прежде всего установил, что сегодня четверг. Календарь прислал мне школьный товарищ Боб Ридж, и на его металлическом основании имелась надпись: «С наилучшими искренними пожеланиями — Роберт Ридж, „Страхование жизни“»; ниже шли выдавленные на металле слова: «Помни, как летят дни». Дело происходило в четверг, в конце августа 1939 года в половине десятого утра; день стоял солнечный и теплый.

Сидя в комнате, я слышал, как внизу ходит поденщик Джерри, вынося мусор и золу, и на веранде кухни горничные ссорятся по поводу Ирландской республики. Я выписал чек и написал на конверте адрес.

До двенадцати часов, когда нам с Кэй предстояло пойти на пляж, дел больше не было, и у меня мелькнула мысль приступить к составлению своей биографии. Я много размышлял о ней, но каждый раз добирался только до момента женитьбы на Кэй.

Последующие годы не казались мне заслуживающими особого упоминания. Я и сам не мог понять почему. Казалось бы, именно в последние годы я окончательно устроил свою жизнь, и тем не менее писать о них было нечего, они как бы столпились на узком пространстве, гораздо более узком, чем предшествующий период. Мне захотелось найти что-нибудь такое, с чем можно было бы сравнить мою жизнь. Я выглянул во дворик, где сушились мои сорочки вперемежку с бельем Джорджа и Глэдис и нижними юбками и теннисными костюмами Кэй; понаблюдав, как они, развеваясь на веревке, образуют пестрый, замысловатый узор, покорные прихоти ветра, как покорны прихоти судьбы все мы, кто наденет их после глажения, — я, Кэй, Джордж и Глэдис, я нашел, с чем сравнить мою жизнь. Боб Кэррол приносил с собой на вечеринки большой аккордеон и наигрывал на нем разные старые мелодии. Иногда я замечал, как плотно сжимаются мехи с одной стороны и как сильно растягиваются с другой; создавалось впечатление, что музыка, выжатая из одного конца аккордеона, наполняет другой. Вот такой представлялась мне и моя жизнь. Окончание двадцатых годов и тридцатые годы напоминали плотно сжатую, немую часть аккордеона, а предыдущие по-прежнему звучали какой-то музыкой. Возможно, что все последующее было гораздо важнее и только казалось незначительным, потому что я вырос и потому что привык к своему новому положению. Я, например, заранее знал, что в том или ином случае скажет Кэй и что отвечу я. Вероятно, по мере того как вы становитесь старше и умнее, события минувших лет как-то мельчают в вашей памяти, но в те дни, когда я знал Мэрвин Майлс и обручился с Кэй, я еще не постиг этой истины. Вот почему тот период моей жизни всегда кажется мне таинственным и волнующим.

Сидя в одиночестве в своей комнате и пытаясь собрать воедино свои мысли, я укорял самого себя, что попусту трачу время и что лучше было бы заняться чем-нибудь другим, например, хорошей книгой. У меня вечно не хватало времени на чтение, всегда появлялось какое-нибудь неотложное дело. На протяжении двадцатых годов то рождались, то болели дети, болела и умерла мать, и мне пришлось возиться с наследством после того, как дело запутала контора Притчарда; потом умер мистер Уилдинг, потом разразилась великая депрессия, и в довершение ко всему произошли неприятности с фирмой «Смит и Уилдинг», чуть не кончившиеся для нее банкротством. Я все время надеялся, что как только справлюсь с очередным осложнением, у меня появится время и почитать и поразмышлять, но всякий раз возникало что-нибудь новое — то званый обед, то Глэдис падала с лестницы, то у кухарки начинался приступ печени. На прошлой неделе, когда мне показалось, что я наконец-то смогу оторваться от дел в конторе, обстановка в Европе резко ухудшилась. Мне пришлось срочно решать, продавать или не продавать вклады в фунтах стерлингов, которые держали в английском банке Барклей некоторые наши клиенты. Когда я посоветовал некоторым из них ликвидировать вклады, они, к моему удивлению, сочли, что я оказываю плохую услугу Британской империи, хотя на поверку оказалось, что я был прав. Всегда что-нибудь случалось, в чем я должен был принимать участие, когда я меньше всего этого ожидал. Вот, например, после того как няню Глэдис бросил дружок, Кэй обнаружила ее в ванной комнате, где она пила йод. Невозможно предвидеть, что может произойти в доме и в какой роли вам придется выступать — клоуном, доктором или ветеринаром.

Внизу под окном поденщик Джерри тащил из подвала оцинкованный бидон с мусором. Внезапно послышался грохот, и бидон покатился по лестнице обратно в подвал. У нас всегда происходит что-нибудь подобное. Меня немедленно заинтересовало, застрахован ли Джерри.

— Джерри! — крикнул я из окна. — Что там случилось?

— Ничего особенного, мистер Пулэм, — ответил Джерри. — Бидон из рук выскользнул.

В дверь комнаты постучали. Это была горничная Элин — кроме нее, никто бы стучать не стал.

— Звонит миссис Фрэйр и просит к телефону мистера Пулэма, — доложила она.

— Гарри, — услышал я голос миссис Фрэйр, — вы с Кэй до сих пор не купили билеты на завтрашний вечер менестрелей в фонд помощи библиотеке… Наш ежегодный вечер.

Как только я оказался в своей комнате, намереваясь почитать и подумать, началось то же самое, что происходило и во всякий другой день моего отпуска.

Едва я кончил разговаривать по телефону с миссис Фрэйр, явился Джордж. Он рывком открыл дверь, наскочил на столик и уронил две книги и трубку.

— Подними, — велел я, — и в следующий раз смотри, куда идешь.

— Привет, босс! — бодро сказал Джордж.

Часто мне трудно понять, что — происходит с Джорджем. Несколько лет назад он был маленьким мальчиком, любившим скатываться с прибрежных камней в воду. Сейчас он ростом почти с меня, у, него слишком длинные руки, слишком большой нос и лицо, испорченное юношеской болезнью, известной под названием воспаление сальных желез. Я пытаюсь вспомнить, был ли я когда-нибудь таким же, как он, и не могу поверить, что был.

— Что тебе нужно? — спросил я.

— Ключи от «форда» у тебя?

— Зачем тебе понадобился «форд»?

— Хочу попрактиковаться.

— И я, и мать уже говорили тебе, что нельзя ездить в машине одному.

— Но мне не выдадут шоферских прав, если я не научусь управлять машиной. Я хочу потренироваться в езде задним ходом.

— Ты же знаешь, что случилось прошлый раз. Ты поломал ворота гаража, это обошлось мне в пятьдесят долларов.

— Это не моя вина. Ветер захлопнул створку ворот в тот момент, когда я вел машину задним ходом.

— Знаешь, Джордж, когда я был в твоем возрасте… — начал было я, но замолчал, так как все это не очень интересовало Джорджа, впрочем, как и меня самого. — Возьми ключи и убирайся.

— Хорошо, босс. Можно получить доллар?

— Для чего тебе доллар?

— Понимаешь, ребята идут в кино, и я занял доллар у Глэдис. Должен же я вернуть долг, как ты считаешь?

Я порылся в карманах своих старых, начавших слегка желтеть фланелевых брюк, но не нашел в них доллара. Я встал и открыл дверцу шкафа. Моего бумажника не оказалось ни в сером, ни в синем костюме.

— Черт возьми, куда исчез мой бумажник?

— Да вот он, на твоем столе.

— Ну что ж, возьми из него доллар и положи бумажник туда, где он лежал.

— А знаешь, босс, как-нибудь я хочу поговорить с тобой относительно денег. Если бы ты больше давал мне на расходы, я бы сам покупал себе одежду и мне бы не пришлось обращаться к тебе с такими просьбами. Как-никак это унизительно.

— Уходи. Я занят.

— Но ты же в отпуске!

— Убирайся. Я занят.

Джордж снова наткнулся на стол и уронил две книги и трубку, но я промолчал и не стал поднимать их.

Я понимал, что мне надо серьезно поговорить с Джорджем, но когда он возвращался из школы, всегда оказывалось так, что либо он занят, либо мне некогда. Часто можно слышать, что отец должен быть товарищем своего сына, что они должны дружить, вместе что-то делать. Вероятно, моя вина, что мы не стали с Джорджем настоящими друзьями, но не уверен, только ли моя. Мне кажется, что он не особенно жаждет моего общества; мы соприкасаемся с ним лишь в тех случаях, когда ему что-нибудь нужно или если я делаю ему замечание, когда он чавкает за столом. В поисках какой-то основы для нашего сближения мне приходится рыться в своем прошлом и припоминать время, когда я был одного возраста с Джорджем, однако на ум мне приходит только, что я отличался чувствительностью и робостью и совсем не походил на Джорджа.

— Джордж! — донесся до меня голос Кэй откуда-то из переднего вестибюля. — Ты знаешь, где отец?

Затем я услышал, как Кэй быстрой деловой походкой прошла через нашу спальню. На ней было белое теннисное платье и зеленый козырек, сдвинутый на лоб. В руках она держала блокнот и карандаш, что свидетельствовало о том, что Кэй направлялась на кухню распорядиться о покупке продуктов.

— Гарри, ты видел Глэдис?

— Глэдис? Нет.

— Ты видел ее за завтраком?

— Да. Она собиралась куда-то отправиться изучать насекомых.

— Напрасно. По-моему, это какая-то ненормальная склонность.

— Не вижу ничего плохого. Кто знает, возможно, она гений.

— Нет, нет, это ненормально. В школе говорят, что она слишком много фантазирует.

— Пусть ее сначала обучат в школе арифметике и правописанию, вот тогда я буду прислушиваться к мнению учителей.

— Ты ничего в этом не понимаешь и не хочешь понять.

— В позапрошлом году Глэдис считала себя эскимоской, в прошлом индианкой, а теперь она викинг. И вместе с тем она еще не умеет правильно делить, а за ее обучение приходится платить семьсот долларов.

— Перестань! Нет ничего проще, чем напускать на себя дешевый цинизм и иронию.

— Что ж! Перестать так перестать.

— Между прочим, что ты тут делаешь? — внезапно спросила Кэй. — Почему ты не на воздухе?

— Скоро выйду. Сначала хочу кое-что сделать.

— А что, если я сейчас отдам распоряжения на кухне и мы пойдем играть в теннис?

— С удовольствием, только не сейчас. Мне необходимо позвонить на службу и оформить несколько счетов.

Кэй опустилась в кресло и вздохнула.

— Просто удивительно. Почему, как только мы остаемся вдвоем, сразу же начинается разговор о счетах и деньгах?

— Не знаю почему. Так уж получается.

Кэй снова вздохнула.

— В твоей комнате всегда такой ужасный беспорядок. И все потому, что ты никому не разрешаешь ни до чего дотронуться. Не понимаю, почему ты предпочитаешь торчать тут, в то время как у тебя есть целый дом. Гарри, ты любишь меня?

— Что? Конечно.

— Тогда почему тебя так передернуло? Что особенного, если я спросила, любишь ли ты меня?

— Ничего особенного я и не вижу в этом.

— Не понимаю, почему мы не можем говорить просто и естественно и не ссориться.

— Послушай, Кэй. Я люблю поговорить, но сюда я поднялся, чтобы никому не мешать.

— Вставай и бери свою ракетку. Пойдем играть в теннис.

— Лучше во второй половине дня, Кэй. Сейчас я в самом деле занят.

Точно такой же разговор мы вели уже тысячи раз. Я знал, что скажет Кэй еще до того, как она открывала рот.

— Ну хорошо. Не вздумай сказать, что мы никогда и ничего не делаем вместе.

— А мы никогда и не хотели делать что-нибудь вместе и в одно и то же время, — ответил я, но Кэй уже не слушала, озабоченная чем-то другим.

— Ты не забыл, что мы завтракаем в гостях? — спросила она. — Прислали из чистки твои костюмы?

— Прислали.

— Тогда надень какие-нибудь другие брюки. Те, что ты носишь сейчас, слишком узки… Гарри, Биль Кинг приезжает завтра утром?

— Да, завтра утром. Я только что получил телеграмму.

— Как было бы хорошо, если бы мне не приходилось обо всем думать. Биль и Элиза действительно разошлись?

— Полагаю, что так.

— Интересно, что у них произошло?

— Не знаю. О таких вещах не принято разговаривать.

— Гарри, а мы в состоянии о чем-нибудь разговаривать друг с другом?

Я встал, взял Кэй за руки и заставил подняться с кресла.

— Вставай и отправляйся за своей ракеткой. Если хочешь, я сыграю с тобой в теннис.

Когда я обнял Кэй одной рукой, мне показалось, что на лице у нее появилось счастливое выражение. Она засмеялась и потерлась щекой о мое плечо.

— Не знаю, как я столько времени терплю тебя, — заметила она и поспешно добавила: — Я шучу, шучу! Просто ужасно жить вместе так долго.

— Не знаю. Я, в общем и целом, не жалуюсь на свою жизнь.

— Гарри, тебя что-то беспокоит. Ты думаешь о Биле?

— Нет. Я думаю о войне. Я хочу послушать последние известия в двенадцать часов.

— Понимаю. Ужасно, правда?

— Это напоминает мне аккордеон.

— Аккордеон? Что тебе напоминает аккордеон?

— Время. Время, расплющенное между двумя войнами.

Кэй засмеялась.

— Во всяком случае, одно бесспорно: не в моих силах угадать, когда ты собираешься пошутить.

Кэй стояла в холле и помахивала ракеткой.

— Пойди выведи «форд», — попросила она. — И пожалуйста, не задерживайся в гараже, а то мы не выберемся на корт. Ты же знаешь, в клубе сейчас полным-полно студентов.

Направляясь в гараж, я прошел мимо дворика для сушки белья и увидел Глэдис; она лежала на животе в высокой бурой траве.

— Что ты делаешь? — спросил я.

Не вставая и даже не меняя положения, Глэдис мотнула головой. Я заметил, что она искоса наблюдает за мной, и по плохо скрытому возмущению в ее взгляде понял, что помешал ей.

— Что ты там делаешь, лежа в траве? Если ты долго так пролежишь, у тебя может заболеть живот, а в платье наберутся муравьи.

— Я изучаю природу, — отозвалась Глэдис.

Она сказала это с таким видом, словно перед ней был посторонний человек, который не мог понять ее. И она не ошибалась — я действительно не мог понять ее.

— Ну и что же ты изучаешь в природе?

Глэдис ответила, что рассматривала паука через увеличительное стекло.

— Мне тоже нравились пауки. Дай-ка я посмотрю.

Я опустился на четвереньки рядом с ней, хотя и знал, что она не хочет этого, потому что паук был ее, а не мой.

— У него щетина на ножках, — заметила Глэдис.

Мне было приятно, что она сказала так, и я попытался придумать какой-нибудь подходящий ответ.

— Все пауки покрыты щетиной, должно быть для того, чтобы птицы не ели их.

И тут сверху донесся голос Кэй:

— Гарри, я думала, что ты пошел за машиной. Боже мой, чем вы тут занимаетесь?

Я встал.

— Мы рассматривали паука.

— Ты же знаешь, что мы не попадем на корт, если ты не поспешишь. Глэдис, я думала, что ты пошла играть с Альбертой.

— А я не хочу.

— Это почему же?

— Потому что она дура.

— В таком случае, отправляйся на пляж. И перестань валяться на траве.

Мне стало неловко, что Кэй застала меня за таким занятием. Надо было идти прямо в гараж. Надо было понять, что я уже не могу вернуться в мир, из которого ушел навсегда, в мир, из которого, сама того не замечая, скоро уйдет и Глэдис.

Я вывел машину задним ходом, и Кэй села рядом со мной.

— Почему так получается? — заговорила она. — Всякий раз, когда надо сделать что-нибудь для меня, кончается тем, что ты занимаешься совсем другим.

— Но то же самое получается и у тебя. То ты забудешь свое портмоне, то вспомнишь, что тебе нужно кому-то позвонить по телефону.

— Гарри, давай не будем ссориться.

Не возобновляя разговора, мы проехали пляж, где уже начали собираться автомобили, и новые дома, выстроенные на обрывистом берегу. Стоял чудесный солнечный день, но в воздухе уже чувствовалась свежесть. В Норт-Харборе осень всегда наступает рано. Я взглянул на Кэй; она сидела, глядя прямо перед собой и зажав ракетку между колен. Я спросил себя, что было бы, если бы мы не знали, как реагирует каждый из нас на любое слово и на любой поступок другого. И еще я спрашивал себя, что получилось бы, если бы мы, не зная друг друга так хорошо, пытались соглашаться во всем.

Впрочем, я сразу же понял, что это невозможно. Мы слишком давно были вместе, чтобы вернуться к подобным отношениям.

— Не понимаю, почему все утверждают, будто ты обладаешь каким-то даром находить путь к сердцу детей, — проговорила Кэй.

— Я и не знал, что все утверждают это.

— Нет, знал. Вот потому-то ты и ведешь себя, как дядюшка Римус[33].

— Мне просто хотелось побыть с Глэдис. Ведь я не очень часто вижу детей.

— Потому-то они и любят тебя. Ты новинка для них, а я нет.

— Да, знаю. Это правда, Кэй, но стоит ли из-за этого пререкаться?

— Почему всякий раз, когда я что-нибудь скажу, ты утверждаешь, что я пререкаюсь?

Я промолчал.

— О чем ты думаешь?

— О Гитлере.

— О Гитлере?! Боже мой!

Кэй оказалась почти права: к тому времени, когда мы приехали в клуб и поставили машину, свободной оказалась только одна теннисная площадка — самая плохая, в дальнем углу. Все другие были заняты юношами и девушками; они встречали нас какими-то странными взглядами, а обращаясь ко мне, называли сэром. Я заметил, что Джордж играл в паре с маленькой Гудвин — девицей с бельмом на глазу. Не знаю, что он находил в ней привлекательного. Джордж посмотрел на нас так же, как Глэдис взглянула на меня, когда я нашел ее в траве, и я слышал, как он сказал своей партнерше:

— А они все еще прилично играют.

— Джордж снова с этой Гудвин, — заметила Кэй.

— Ну и что же? Пусть.

— Пойди и заставь их прекратить игру. И не пытайся блистать своей галантностью. Ты буквально сводишь меня с ума, когда хочешь выглядеть галантным.

Кэй всегда играла в быстром, энергичном темпе. Я мог выиграть у нее, но победа никогда не давалась мне легко. Мы играли около часа, лишь изредка обмениваясь короткими фразами, и, по-моему, к концу игры оба забыли о нашей недавней размолвке. До здания клуба мы шли как знакомые, не слишком хорошо знающие друг друга.

— Ты очень недурно играл сегодня, — похвалила меня Кэй. — Удар слева стал у тебя гораздо лучше.

— И у тебя тоже.

— Черт возьми, да ты прекрасно знаешь, что мой удар слева всегда был хорош. Ты же сам неоднократно говорил.

Я совсем забыл, что говорил ей про удар слева, но сейчас мигом вспомнил.

— Где мы завтракаем? — спросил я.

— У Балфилдов.

— У Балфилдов? Кто это?

Кэй пожала плечами и резко взмахнула ракеткой.

— Не пытайся делать вид, что ты не знаешь их. Ведь именно ты постоянно твердишь, что нужно быть любезным с новыми людьми, а Балфилды вот уже десять лет регулярно приезжают сюда на лето. Они пригласили Мери с Джимом. Нам пора идти.

— Хорошо, хорошо.

— Ничего хорошего тут нет. Мне этот завтрак нравится не больше, чем тебе. От голоса Этель Балфилд у меня начинает звенеть в ушах.

— Хорошо, хорошо.

— Ради бога, перестань твердить «хорошо, хорошо»!

27. «Мы любим полакомиться свежими крабами»

О Балфилдах я помню только, что они приехали откуда-то из-под Чикаго, из городка вроде Лейк-Форест, но не из него. Эвен Балфилд нажил в 1929 году большое состояние и, если судить по дому, до сих пор располагал средствами. Этот оштукатуренный дом был построен в годы, когда по всей стране, вплоть до штата Мэн, предпринимались попытки распространить характерный для Калифорнии испанский стиль архитектуры. Дом имел внутренний дворик, patio, как его называл Балфилд, и выходящую на море террасу, где нам подали коктейли. Кэй не преувеличивала: от голоса миссис Балфилд, в котором слышалась какая-то желчь, у вас действительно начинало звенеть в ушах.

— А! Мистер Пулэм! — сказала она. — Я рада, что вы пришли.

Мери пила второй коктейль. Я уже давно не виделся с нею.

— Что ты тут делаешь, дружок? — спросила она.

— А ты? Что вы оба тут делаете?

— Мы? Не важно. Как Кэй?

— Чудесно.

— Знаю. Кэй всегда чувствует себя чудесно.

Две горничные в одинаковых бледно-лиловых платьях с кокетливыми передничками разносили коктейли, маленькие сандвичи в форме сердечка и ломтики копченой лососины на сухом печенье. Мери выпила коктейль и потянулась за другим бокалом.

— Мери, — сказал я, — в этих коктейлях двойная порция джина. На твоем месте я не стал бы больше пить.

— Не опекай меня, братец. Я еще смогу пить, когда ты уже окажешься под столом.

— Но не пей хотя бы здесь.

Мери выпила третий бокал.

— На нас смотрит Джим. Кстати, он говорит, что ты, дорогой, оказываешь на меня плохое влияние. Я слыхала, что на этой неделе приезжает Биль Кинг.

— Кто тебе сказал?

— Кэй. Ее беспокоило, кто будет встречать его на станции.

— Как кто? Я.

Все присутствующие уже были изрядно навеселе, и Мери под шумок исчезла. Я случайно разговорился со знакомым по имени Алберт Туинг. Мы иногда встречались где-нибудь в гостях. Он окончил университет на несколько лет раньше меня, но с годами разница в возрасте сгладилась.

— Ну-с, давайте разберемся, — сказал Алберт. — Вы окончили Гарвард тремя годами позднее, так? Значит, в будущем году вы будете отмечать двадцатипятилетие своего выпуска.

У меня портилось настроение, когда мне без конца напоминали о двадцатипятилетии нашего выпуска.

— Правильно. Но я бы с удовольствием отказался присутствовать на торжестве.

— Ну, знаете, это нехорошо. В свое время я тоже чувствовал себя взбудораженным и тоже не хотел идти на юбилей. Мне казалось, что все это подействует на меня угнетающе, однако вышло совсем наоборот, как только я пришел на празднество и заразился общим настроением. Откровенно говоря, такие юбилеи не проходят для нас бесследно. Я не знаю, что они делают с нами, но что-то делают.

— А как с женами? Я не хочу видеть жен своих бывших однокурсников.

— Понимаю. И я испытывал то же самое. Но, можете поверить мне, через каких-нибудь пару минут вы просто перестаете их замечать. Они станут для вас частью общей картины. А как много даст вам юбилей! Между прочим, я не знал, что вы знакомы с Балфилдами.

— А я не знал, что вы знакомы с ними.

— Он, если не ошибаюсь, имеет какое-то отношение к мылу? — продолжал Алберт. — К мылу Коуза, реклама которого расклеена на каждом углу.

— Как, как? — переспросил я. — Мыло Коуза?

За завтраком я сидел слева от миссис Балфилд. Подавалось вино двух сортов, а завтрак был слишком уж обильным. Я знал, что во второй половине дня меня неудержимо потянет ко сну, а я страшно не любил спать днем.

— Я не предполагал, что ваш муж имеет какое-то отношение к мылу Коуза, — обратился я к хозяйке.

Смех миссис Балфилд прозвучал как резкий дверной звонок.

— Эвен участвует в самых разнообразных делах.

— Когда-то давно я занимался рекламой мыла Коуза и знал девушку, которая занималась тем же. Ее звали Майлс, Мэрвин Майлс.

— Скажите пожалуйста! — воскликнула миссис Балфилд. — Я не верю, что вы рекламировали мыло, и все же ужасно забавно!

— Действительно забавно.

— Сейчас мы займемся крабами, запеченными с пряностями. Мы, уроженцы западных штатов, попадая на побережье, любим полакомиться свежими крабами. Позавчера Эвен специально ездил с одним человеком ловить их.

— Вы хотите сказать, что крабы ждут своей очереди с позавчерашнего дня?

— Да. Пуская пузыри в ведре с водой и морскими водорослями. А вот и они! Что вы берете одного? Возьмите двух, мистер Пулэм!

Потом все пошло так, как я и предполагал. После завтрака меня стала одолевать сонливость, и всю вторую половину дня мне ничего не хотелось делать. Кэй куда-то уходила, потом, вечером, мы ездили на пикник на прибрежные камни, ели зажаренных живьем омаров и пили пиво. Кэй не разговаривала о Балфилдах, пока мы не легли спать.

— О чем это вы беседовали с миссис Балфилд? — полюбопытствовала она.

— О крабах. Балфилд наловил их позавчера.

— Неправда. Вы говорили о чем-то еще. Чем это ты так рассмешил миссис Балфилд?

— Почему ты постоянно прислушиваешься к моим разговорам? Не делай этого, Кэй, прошу тебя.

— Ты всегда заставляешь меня нервничать. Я все время боюсь, что ты проявишь бестактность. Так что ты сказал миссис Балфилд?

— Я разговаривал с ней о мыле. О мыле Коуза. Кто-то сказал мне, что Балфилд имеет к нему какое-то отношение.

— Похоже на тебя! Сумел-таки поставить миссис Балфилд в неловкое положение. Гарри, ты завел будильник?

— Нет. Для чего нам будильник?

— Разве ты не знаешь, что тебе нужно встать в половине шестого и встретить на станции Биля Кинга? Ну вот. Теперь мне нужно специально идти в спальню Эммы за будильником.

— Да я могу проснуться и без будильника.

— Нет, не можешь. А как мы будем развлекать Биля, когда он приедет? Надо что-то придумать. Не можем же мы допустить, чтобы он скучал.

— О, с Билем все будет в порядке. Давай-ка спать.

Мне кажется, что как только мы гасили свет, Кэй начинали одолевать беспокойные, бессвязные мысли о настоящем, прошлом и будущем.

— Гарри, — заговорила она, — ты выводил Битси?

— Да. Как всегда.

— Ты не любишь Битси. По-моему, собаки тебе вообще не нравятся. Я не вышла бы за тебя замуж, если бы знала, что ты так относишься к собакам.

— Я всегда любил собак. Отец никогда не расставался с ними. Давай спать.

— Нет, по-настоящему ты не любишь собак, не любишь и не понимаешь их.

— Очень хорошо понимаю. Давай спать.

Кэй некоторое время молчала, и я закрыл глаза. С желудком у меня творилось что-то неладное.

— Гарри, — снова окликнула меня Кэй.

— Ну что?

— Мне хотелось бы знать, ты и в самом деле серьезно беседовал с Джорджем о половой проблеме?

— Почему ты все время спрашиваешь об этом? Я говорил с Джорджем два года назад по твоему же совету. Если человеку объяснили раз — не так уж важно объяснять все снова.

— Да? Выходит, по-твоему, что половая проблема не так уж важна?

— Послушай, Кэй, прошу тебя, давай спать.

— Я не верю, что ты серьезно говорил с ним. Ты всегда такой скрытный, Гарри. Ты говорил с ним или не говорил?

— Да, да, да! Во всяком случае, ему рассказывают об этом и в школе — с картинками и диаграммами.

— Как это отвратительно!

— Когда там был Шкипер… — начал было я.

— Ради бога, не заводи разговор о Шкипере! Попытайся запомнить раз и навсегда, что твой Шкипер мертв уже десять лет.

— Хорошо, хорошо, Кэй. А ты рассказывала Глэдис о некоторых… житейских явлениях?

— Конечно нет.

— А вот теперь утверждают, что даже с ребенком надо беседовать на такие темы.

— Гарри, я хочу только одного: чтобы ты замолчал. Ты становишься таким скучным, когда начинаешь философствовать. Мы будем спать сегодня или не будем?

— Пожалуйста.

Кэй ненадолго замолчала, и из темноты в открытое окно до меня донесся шум волн, плескавшихся о камни.

— Гарри, — снова заговорила Кэй, — почему ты все время мечешься и ворочаешься?

— Не знаю. Что-то съел.

— Съел? Ты хочешь сказать выпил?

— Я говорю съел… Ничего, сейчас пройдет.

Теперь, когда разговор возобновился, я уже не сомневался, что мне не скоро удастся уснуть.

— Почему так получается, — заметила Кэй, — что все наши разговоры кончаются сетованиями на расстройство желудка или на канализацию?

— Наверное, у всех так.

— О нет! Возьми чету Трильби…

Я беспокойно зашевелился. Кэй всегда вытаскивала этих Трильби.

— Ты видел, как Эгберт помогал ей перебираться через камни?

— К черту Трильби! Ты же не любишь, когда тебе помогают.

— Я бы любила, если бы ты когда-нибудь пробовал.

— Я пробую. И мне не нравятся Трильби.

— Только потому, что они интересные люди.

Мы долго молчали, и я решил, что Кэй уснула.

— Гарри! — вдруг позвала она.;—Интересно, почему Биль бросил ее? Она никогда мне особенно не нравилась. Она неровня Билю, но ужасно хорошенькая.

— Кто?

— Элиза, конечно. Жена Биля. Не понимаю, почему он вообще женился на ней. Интересно, переживает ли он.

— Не знаю.

— Уверена, что знаешь. Но в твоих глазах Биль всегда непогрешим.

— Он не рассказывал никаких подробностей. В сущности, я ничего не знаю о разводе.

Кэй опять замолчала. Пауза затянулась, но я знал, что она не спит, а лежит в темноте и думает, как и я.

— Гарри, ты хорошо себя чувствуешь?

— Утром все будет в порядке.

— Гарри, а ты что-то забыл. Ты забыл поцеловать меня на ночь.

Я встал, больно зашиб ногу о столик около двуспальной кровати жены и нагнулся, чтобы поцеловать Кэй.

— Спокойной ночи, дорогая.

— Мне нравится, когда ты называешь меня дорогой. Ты знаешь, что я люблю тебя?

— Конечно.

Обнимавшие меня руки Кэй сжались еще крепче, и она привлекла меня к себе.

— О боже! Не говори ты это «конечно»! Я всегда чувствую себя счастливой, когда ты целуешь меня на ночь. Не забудь проснуться вовремя. Хорошо? А то мне придется все время беспокоиться.

Задолго до утра меня разбудили отчаянные спазмы в желудке. Я чувствовал себя совершенно больным, но не стал будить Кэй, потому что всегда стыдился своих недомоганий. Стараясь не шуметь, я пробрался в ванную комнату. Мне показалось, что я умираю. Выпитая сода не принесла облегчения, и мне пришлось отправиться в ванную Глэдис за касторкой. Я выпил половину склянки, однако мне становилось все хуже и хуже. Я уже перестал замечать, что меня окружает, но вдруг обнаружил в ванной Кэй в зеленом шелковом халате. Мой вид, должно быть, напугал ее.

— Гарри, Гарри!

— Проклятые крабы!

— Не может быть. Ты, должно быть, что-то выпил. Я тоже ела крабов.

— Уйди, Кэй. Мне сейчас опять будет дурно.

— Дорогой, я вызову врача. Ты весь позеленел.

— Не вызывай. У нас и так слишком много счетов. Уйди и оставь меня одного.

В душе я надеялся, что Кэй все же вызовет доктора. Я не мог думать ни о чем другом, кроме своего состояния. Это было унизительно, и все же я надеялся, что Кэй вызовет нашего врача. Я никогда не испытывал к нему особого уважения. Это был один из модных врачей, практикующих на морских курортах и обладающих вкрадчивыми, мягкими манерами. Все представлялось мне в каком-то тумане, пока я не увидел в ванной комнате Кэй и доктора Бродерика.

— Ну-с, — сказал доктор, — вы, несомненно, что-нибудь съели.

— Не требуется большого ума, чтобы определить это, — ответил я и рассердился, услыхав, что Кэй и доктор засмеялись.

— Бедненький мой Гарри! — донеслись до меня слова Кэй. — И нужно же, чтоб это случилось во время твоего отпуска!

Я сказал, что это кошмар, а не отпуск и что со мной обязательно что-нибудь происходит во время отпуска; потом они уложили меня в постель. Я слышал разговор доктора с Кэй.

— Через час придет медицинская сестра, — сказал он, — и мы дадим ему сильное слабительное.

— Послушайте, — запротестовал я, — не нужно никакой медицинской сестры. Я должен встать в половине шестого, чтобы встретить Биля Кинга.

— Его может встретить кто-нибудь другой, — ответил доктор. — Вам нужно некоторое время полежать.

Мне и самому было ясно, что надо лежать, и я понял, что плохо сыграл. Доктор Бродерик вытер губкой кожу на моей руке, попросил у Кэй немного теплой воды и достал из своего чемоданчика шприц.

— Вы сразу почувствуете себя лучше, — пообещал он.

— Хотите сделать мне укол? Совсем как на войне. — По правде говоря, меня совершенно не интересовало, что он собирается со мной делать, — лишь бы это помогло мне почувствовать себя лучше. Я слышал его разговор с Кэй, но мне было безразлично, о чем они говорят. Затем доктор ушел, а Кэй села рядом со мной.

Упомянув о войне, я уже не мог не думать о ней.

— Будет война, — сказал я. — Повторяется то же самое.

Кэй сидела рядом и держала мою руку; я чувствовал к ней огромную благодарность.

— Ничего, дорогой! Не нужно разговаривать.

— Джордж не должен уходить. Не пускай Джорджа.

— Конечно, он не уйдет, — ответила Кэй и приложила руку к моему лбу.

Мне хотелось что-то вспоминать, и хотя мысли мои разбегались, я все же вспоминал и во что бы то ни стало захотел сказать Кэй, пока не погружусь в забытье.

— Кэй, позвони в гараж. Видимо, я не смогу встретить Биля.

— Я сама его встречу, дорогой. Не беспокойся.

— И заняться с ним я не смогу, когда он приедет.

— Не беспокойся, дорогой. Я сама займусь Билем.

Все в моем сознании стало затуманиваться. Думая о Биле, я вспомнил Нью-Йорк. Сейчас в Нью-Йорке, должно быть, так же душно, как и в те дни, когда я работал там и выезжал с Мэрвин куда-нибудь за город обедать. Мэрвин любила зажаренных живьем омаров. Я почувствовал, как содрогнулся.

— Что такое, дорогой?

— Мы любили омаров, зажаренных живьем.

— Кто это мы? Во всяком случае, не я с тобой. Я всегда терпеть не могла омаров.

— Правильно, не ты. Я говорю бессмыслицу, да? Кэй, не уходи.

— Конечно, не уйду. Я здесь.

— Вот и хорошо. Я не забыл выпустить Битси?

— Нет, нет! Ты всегда такой милый в этом отношении.

— Мне хотелось бы сказать тебе что-нибудь интересное, если бы я мог. Я знаю, что ужасно глуп. Вот Биль… другое дело.

— Дорогой ты мой! Я всегда люблю разговаривать с тобою. Ты — мой дорогой.

— Это потому, что мне плохо. Кэй, мне кажется, я сейчас усну.

Утром я все еще чувствовал слабость, но мне стало лучше. Медицинская сестра ушла в одиннадцать часов, и я хотел подняться, но Кэй и доктор заставили меня лежать. По их словам, я должен провести в постели хотя бы сутки и ничего не есть, кроме жидкого. Некоторое время я лежал и пытался читать «Воспитание Генри Адамса». Иногда, в тех редких случаях, когда я болею, мне кажется, что наконец-то я получил возможность прочесть ту или иную книгу. Единственное «но» состояло в том, что и в этих случаях меня обязательно что-нибудь беспокоило. То я спрашивал себя, все ли сделал в конторе, что нужно, то начинал волноваться, смазана ли машина. Теперь меня беспокоил приезд Биля. Мне не хотелось, чтобы моя болезнь помешала ему хорошо провести у нас время. Я жаждал поскорее поправиться и присоединиться к нему. Пока же я то и дело спрашивал себя, хорошо ли он позавтракал и все ли, что нужно, есть у него в комнате. Вопреки наказу Кэй, я не мог не беспокоиться. И когда часов в одиннадцать она зашла на несколько минут ко мне в комнату, я осведомился о Биле.

— Да перестань ты волноваться о нем! Он чувствует себя превосходно.

— Ну, а как у него настроение? Мы должны сделать для него все, что в наших силах. Мы должны поддержать его в такие дни.

— Говорю же, не беспокойся о Биле. Он спрашивал о тебе. Я сейчас отправляюсь с ним на пляж.

— Да, да, ему нужен моцион. Покажи-ка ему, где у нас виски, возможно, он захочет выпить.

— Но он же не пьет по утрам, — сказала Кэй.

— А вдруг попросит. Нехорошо, если у него сложилось впечатление, будто мы слишком уж щепетильны в этом отношении, я хочу, чтобы он чувствовал себя как дома. А ведь ты строга насчет выпивки!

— И вовсе я не такая. Просто я всегда помню, что от вина у тебя обычно начинаются неприятности с желудком.

— Перестань твердить, что от вина, — тут во всем виноваты крабы.

— А ты перестань твердить, что надо беспокоиться о Биле. Биль чувствует себя превосходно. Сейчас я возьму его на пляж, потом мы будем завтракать у Сатерландов, а затем поедем кататься на яхте.

— Биль не любит кататься на яхте.

— Да? А мне он сказал, что хочет покататься на яхте.

— Не заставляй его делать то, — что ему не хочется. Он что-нибудь говорил тебе о Элизе?

— Да, и довольно много. Ему, видимо, хочется с кем-то отвести душу.

— Ну, и что же у них произошло?

— Между ними все кончено. Они подписали соглашение, и на следующей неделе она едет в Рено. Позднее я тебе все расскажу. Не забудь, что внизу ждет Биль. Мы отправляемся на пляж.

Я снова откинулся на подушки и стал наблюдать, как легкий ветерок развевает зеленые занавеси. Трудно помочь человеку, когда дело дошло до развода, но я понимал, что в такое время он особенно нуждается в друзьях. Я попытался представить, как чувствовал бы себя, если бы мы с Кэй когда-нибудь решили разойтись. Продолжая размышлять, я наблюдал, как быстро двигается по комнате Кэй, как она достает из верхнего ящика своего столика пудреницу, как в последний раз проводит щеткой по волосам и снимает с вешалки из гардероба свое легкое спортивное пальто.

— Тебе ничего не надо? — спросила она.

— Нет.

Кэй ушла, и я остался наедине с «Воспитанием Генри Адамса». Я читал о пребывании мистера Адамса в Вашингтоне, когда появился Джордж. Он открыл дверь и украдкой заглянул в комнату.

— Черт возьми! Ну и видик же у тебя, — заявил он.

— Что тебе нужно?

Джордж сунул руки в карманы и стал балансировать на одной ноге.

— Перестань! — приказал я. — У меня от этого кружится голова. Что тебе нужно?

— Могу я позаимствовать галстучек? — спросил Джордж. — Один из твоих шикарных.

Не знаю почему, но у меня появилось такое ощущение, будто я уже мертв и Джордж собирается рыться в моих вещах.

— У тебя своих галстуков нет, что ли? Зачем тебе понадобился мой?

— Хочу сегодня шикарно выглядеть. У меня свидание.

— Если у тебя свидание с этой девицей Гудвин, можешь надеть и свой.

— Послушай, босс, ты же сам хочешь, чтобы твой сын всегда был одет, как полагается. Не жадничай.

— Бери галстук и убирайся. — Мне совсем не хотелось спорить.

— А знаешь, я бы не возражал, если бы у тебя было несколько таких галстуков, как у дяди Биля.

— Я не работаю в рекламной фирме.

— Он знает всех, кто выступает по радио. Понимаешь, он знает Бергена[34].

— Кто такой Берген?

— Берген? Уж не хочешь ли ты сказать, что не знаешь «Часа Чарли Маккарти»? Было бы классно, если бы мы поддерживали знакомство с такими же интересными людьми, как дядя Биль.

— Было бы классно, если бы ты научился правильно говорить. Может быть, не так уж они интересны. Почему чревовещатель Берген должен быть интересным? Работа дяди Биля состоит в том, чтобы устраивать рекламные радиопередачи.

— Мне бы хотелось, чтобы и ты занимался чем-нибудь вроде этого. Он знаком с Драгонеттой и обедает с ней в ресторанах. И он знает Руди Вэлли[35]. Это куда интереснее, чем твоя работа.

— А я и знать не хочу Руди Вэлли.

— Тебе следует чаще бывать среди людей, как дядя Биль. Ты не понимаешь мое поколение.

— Ни Руди Вэлли, ни Берген не представляют твое поколение.

— Возможно. Но оба они являются истолкователями вкусов моего поколения.

— К дьяволу твое поколение!

— Ты, наверное, чувствуешь себя совсем больным, а, босс? — спросил Джордж. — Ну, мне пора. Не включить ли радио? Может, хочешь послушать новости?

Сидя в постели, я выпрямился. Со своим недомоганием я едва не забыл, что происходит на белом свете, а теперь у меня в голове все перемешалось с Чарли Маккарти и поколением Джорджа. Так же, как и двадцать лет назад, снова начиналась война. И снова шли все те же бессмысленные разговоры.

— Бери галстук, Джордж, и уходи. Постарайся не испачкать его мороженым.

— Немцы вступают в Польшу, — сообщил Джордж.

— Возможно. Иди, Джордж. Желаю тебе хорошо провести время. Извини, что я рассердился.

С Джорджем у нас всегда так получалось. Я давно хотел серьезно поговорить с ним, но один из нас всегда куда-нибудь спешил. Если бы я сказал Джорджу, что думаю о войне или о девушке Гудвин, он не стал бы и слушать меня. Я не мог бы, если бы и пытался, объяснить ему, почему сообщения о войне заставляли меня чувствовать себя беспомощным и опустошенным. Если война затянется года на четыре, что вполне возможно, Джордж еще сможет участвовать в ней.

Меня раздражали терпеливость и снисходительность, с которыми он относился ко мне, и я силился вспомнить, не так ли и я относился к моему отцу. Конечно, я не стал бы занимать у него галстуки, конечно, я не разговаривал бы так фамильярно, но, должно быть, чувствовал себя с ним так же, как Джордж со мной. Я проявлял к нему такую же подчеркнутую терпимость, уверенный, что он не понимает меня, что он старомоден и полон смешных предрассудков. Все повторялось: другая война, другой подросток. Я закрыл глаза и почувствовал, что в желудке и в голове у меня пусто. Я спросил себя, не так ли вот рассуждал и отец и не одинаково ли мыслят люди, достигающие определенного возраста. Но отец жил обеспеченной, устоявшейся жизнью. Он не дожил до паники 1929 года и до депрессии. Он не дожил до того дня, когда фирма «Смит и Уилдинг» превратилась почти в ничто, как и многие другие старые банки. Он не видел, что старый Притчард сделал с нашим наследством. А я пережил все это, продолжал переживать, и, если мои предположения сбудутся, нам предстояло пережить еще более плохие времена. Я лежал и, как иногда это бывает по ночам, пытался обобщить разрозненные факты. Результатом новой войны, будем или нет мы в ней участвовать, явится инфляция. Не хватит никаких налогов, чтобы покрыть государственный долг. Все началось, когда я был почти в таком же возрасте, как Джордж, и продолжается до сих пор. И Берген и Драгонетта были только ничтожными выразителями новых странных человеческих представлений и склонностей.

Поразительно, как много всяких неприятных мыслей может прийти в голову, когда вы лежите в постели. За этими размышлениями я, должно быть, задремал, потому что все представлялось мне каким-то смутным. Потом, еще не открыв глаза, я почувствовал, что кто-то наблюдает за мной. Я приподнял голову и увидел Глэдис. Наверное, она вошла на цыпочках и была в комнате уже давно. В руке она держала какое-то письмо.

— Взгляни-ка, — сказала она.

— Что это?

Глэдис сунула мне письмо, и по ее виду я понял, что оно содержало нечто чудесное. На лице Глэдис, как на лице мечтателя, перед которым мелькнуло видение нового мира, светились восторг и счастье.

— Взгляни, — повторила она. — Письмо пришло сегодня утром.

— Что это?

— Да ты посмотри. Письмо от дяди Фаззи.

— От кого?

— От дяди Фаззи — того, что выступает по радио. Я написала ему, и он ответил.

Это было напечатанное на машинке письмо с напечатанной же подписью.

— Я думала, тебе захочется взглянуть на письмо.

— Ну да, я с большим интересом прочел его. Теперь я даже чувствую себя гораздо лучше.

— Ну мне, пожалуй, надо идти. — Глэдис повернулась и убежала из комнаты.

Прошло, должно быть, довольно много времени, пока я снова очнулся. Стоя перед туалетным столиком, Кэй приводила в порядок прическу и пудрилась.

— Мы сейчас отправляемся на завтрак, — сказала она. — Тебе подадут бульон, стакан молока и подсушенный хлеб. Ты уже выглядишь лучше.

— Да, да. А ты, Кэй, выглядишь просто хорошо.

Кэй повернулась, осматривая себя в зеркале, потом взглянула на меня и улыбнулась.

— А Биль и в самом деле очень остроумный человек, — проговорила она.

— Я могу встретиться с Билем сегодня попозже?

— Да, попозже. Ешь свой завтрак и постарайся поспать. Доктор говорит, что после сна ты сразу почувствуешь себя лучше.

— Я и не могу не спать — так меня напичкали снотворным. Кэй, я рад, что ты хорошо проводишь время.

Она наклонилась и поцеловала меня в лоб.

— Мне нужно идти. Внизу ждет Биль. Мы берем «паккард».

— Если Биль выпьет, веди машину ты.

— Перестань волноваться. Дети тебя не беспокоят?

— Не очень. Глэдис вступила в «Клуб Таффи».

— Что еще за «Клуб Таффи»?

Я и сам толком не знал, к тому же Кэй торопилась и слушала невнимательно.

— Для девочки ее возраста это все-таки ребячество, — заметила Кэй.

— Не знаю. Может, все, что мы с тобой делаем, тоже ребячество. Не знаю.

Кэй повернулась к полуоткрытой двери, мысли ее витали где-то далеко. Она по-прежнему выглядела очень хорошенькой.

— Не отделывайся общими фразами. Я вижу тебя насквозь.

Я снова почувствовал сонливость, но мне все же показалось, что я еще никогда не видел Кэй такой хорошенькой.

— А может быть, каждый из нас виден насквозь, — сказал я.

Кэй уже направилась к двери, но, услышав мои слова, остановилась, словно они крайне удивили ее.

— Что ты, собственно, хочешь сказать?

— Я? Ничего.

— Гарри, уж не ревнуешь ли ты? — Кэй улыбнулась.

— Ревную? Кого ревную?

— Как кого? Нас с Билем. Ты ведь не настолько глуп, да?

— Вас с Билем? — повторил я. — Да я и не думал о вас с Билем. Я думал только о своем кишечнике.

— О! — воскликнула Кэй.

— Почему я должен ревновать вас с Билем? Я когда-нибудь ревновал тебя?

— Нет, конечно, нет. В твоем голосе прозвучало что-то такое… Но коль скоро речь идет о твоем кишечнике… Ты не обижаешься, что мы бросаем тебя одного?

— Конечно нет. Я хочу, чтобы Биль хорошо провел время.

28. Все это складывается вместе…

Биль зашел ко мне в пять часов, когда солнце заливало мягким светом раскинувшееся за окном море. Он только что катался на яхте с Кэй, лицо его загорело, и загар шел ему. На нем были фланелевые брюки рыжевато-коричневого цвета, габардиновый пиджак, какая-то нелепая рубашка и парусиновые сандалии на веревочных подошвах. Я сказал ему, что он выглядит как картинка из киножурнала, и Биль засмеялся.

— На этот раз, мой мальчик, ты попал в точку, — ответил он. — Я и в самом деле купил костюм, когда ездил в Голливуд. В нем я фотографировался с Мирной Лой[36].

— Вот видишь.

— У всех на пляже глаза на лоб полезли, — продолжал Биль. — Ты видишь, какая у меня рубашка? Она называется «бандитка».

— «Бандитка»?

— Да. На ней нет пуговиц, и вы просто обвертываете ее вокруг туловища. В ней вы чувствуете себя исключительно свободно. Такие рубашки носят в Голливуде. Как твое самочувствие?

— Лучше. Хочешь что-нибудь выпить?

Биль выглядел таким веселым, что мне невольно захотелось выпить, несмотря на запрет врача.

— А где Кэй? — спросил я.

— Кэй? Я совершенно измотал ее. Она прикорнула в комнате для гостей или где-то в другом месте. Сегодня вечером мы идем на танцы.

— Пожалуй, тогда я тоже выпью. — И, вызвав звонком Элин, велел принести виски, лед и стаканы.

Пока мы ждали, Биль начал рассказывать, кого видел на пляже и с кем встретился во время завтрака, о Джордже и Глэдис, а когда нам подали виски, налил себе побольше, а мне поменьше. Он заявил, что не следует обращать внимания на советы врача, — ничего, кроме пользы, не будет, если я выпью; и он оказался прав, я действительно почувствовал себя значительно лучше. Я рассказал ему о крабах и о том лечении, которое применил доктор накануне ночью и сегодня утром.

— Уж если так обстоит дело, — отозвался Биль, — то, возможно, тебе и в самом деле не следовало пить виски.

Я ответил, что не так уж все это существенно. Мне хотелось разговаривать с Билем хотя бы потому, что это отвлекало меня от собственных неприятностей. Так было всегда. Едва я завел речь о враче и о медицинской сестре, Биль немедленно начал подмечать комические стороны моего несчастья, а потом и мне самому мои неприятности стали казаться забавными, и я начал забывать о том впечатлении, которое произвели на меня сандалии Биля и его «бандитка». Как бы ни был одет Биль, он всегда оставался самим собой.

— Не знаю почему, но ты меня смешишь, — признался Биль. — Откровенно говоря, ты всегда был простаком.

— Как это?

— Ты не понимаешь, что такое простак? Это артист в скетче, над которым издеваются все другие актеры. Ну, например, я начинаю рассказывать тебе анекдот и говорю: «Однажды я шел по улице…», а ты перебиваешь меня: «Да? Ты шел по улице? Ну-ну, продолжай». Я говорю: «…и встретил даму», а ты говоришь: «Нет, в самом деле ты встретил даму?» Вот что такое простак.

Биль всегда имел в запасе что-нибудь новое и интересное.

Я думал, что Биль засмеется, но он допил свой стакан и налил другой.

— Возможно, это даже лучше, чем быть ловкачом. Ловкачи одиноки, а простаков великое множество.

От меня не укрылось, что Биль чем-то обеспокоен. Я понимал, что не следовало бы заводить такой разговор, но и молчать мне не хотелось, поскольку мы были друзьями.

— Биль, я страшно сожалею, что у вас с Элизой так получилось.

Биль встряхнул лед в стакане. Я не мог понять, хочет или не хочет он разговаривать о ней.

— С Элизой? Ах да! Прежде всего нам вообще не следовало жениться. Не знаю, как мне взбрело в голову жениться на ней.

— Она удивительно хорошенькая, — сказал я. — Мы с ней редко встречались и никак не могли найти общий язык, и все же она мне всегда нравилась.

Биль сидел и хмуро посматривал в свой стакан.

— Элиза была испорчена, — продолжал он. — Она не могла понять, что у меня есть не только она, но и работа. Да что там, черт возьми! Все разводы одинаковы. Какой смысл говорить? Мальчик мой, если бы я начал рассказывать тебе о Элизе… Ты знаешь, что она хотела сделать? Она пыталась заколоть меня ножом для разрезания бумаг.

— Что ты, Биль! Почему она вдруг захотела заколоть тебя?

Биль отпил несколько глотков виски и стал как будто бодрее.

— Мы просто разговаривали, — сказал он. — Так, ничего серьезного. Вели себя, как обычно… А что я только не делал для Элизы! Палм Бич![37] Голливуд! Она — актриса, великая актриса… Нет, ты не поймешь.

— Должно быть, она ужасная эгоистка, Биль.

— Естественно. Ну, а посмотри на меня. Я тоже эгоист. Над такими вещами самое лучшее смеяться. Что-то похожее произошло и с тобой — только ты наелся крабов, а я женился на Элизе.

Биль посмотрел на потолок и улыбнулся, но я видел, что ему не так уж весело, и у меня появилась надежда, что он переменит тему.

— Да, черт возьми, — снова заговорил он. — Элиза была и осталась славной девочкой. Некого винить, что так произошло.

— Не думаю, что в таких делах можно найти виновного.

Биль некоторое время молчал, но я догадывался, что он продолжает думать о своих отношениях с Элизой. Несмотря на загар, он выглядел сейчас осунувшимся и усталым — казалось, он сам себе осточертел и все на свете ему опостылело.

— Биль, выбрось-ка все это из головы.

Он снова встряхнул лед в стакане и поставил его на стол. Потом вынул из кармана золотой портсигар, но, взглянув на него, сунул обратно.

— Дьявольщина! Ведь это же ее подарок. Беда в том, что я никак не могу забыть, что делала она, что делал я, что мы делали вместе.

— Биль, ты же знаешь, что я и Кэй всегда с тобой.

Биль посмотрел на меня отсутствующим взглядом и отхлебнул виски.

— Она никогда не понимала меня, — произнес он, — но все говорят так. Возможно, и я никогда не понимал ее. Будь я проклят, если знаю, почему все так произошло. Может быть, я самый настоящий подлец. Не знаю.

— Нет, ты не подлец. Не получилось — вот и все. Тут уж некого винить.

Биль снова отпил из стакана и провел руками по пиджаку, разглаживая его.

— Могу поделиться одним наблюдением, — обратился он ко мне, — его подтверждает каждый случай, вроде моего. Нет ничего опаснее, чем неудачно жениться, С таким человеком вечно происходят всякие неприятности. Каких только неприятностей не случалось со мной за последние два года! Ты даже не поверишь… — Тут он слегка улыбнулся. — А знал бы ты, какие неприятности были у Элизы!

— Полагаю, — начал я, — что если бы у вас был ребенок…

На лице Биля отразилось сильнейшее удивление.

— Ребенок? Боже, при чем тут ребенок?

— Ну, не знаю.

Биль не спускал с меня глаз, и я с радостью заметил, что он выглядел теперь совсем не так плохо.

— Говори, говори, мой мальчик! Так при чем же тут ребенок?

— Ну как тебе объяснить? Конечно, у кого не бывает неприятностей. Я знаю, что мои поступки иногда заставляют Кэй беситься. Очевидно, временами я бываю ужасно глуп. Но стоило у нас появиться Джорджу, как все пошло лучше. По-моему, мы с Кэй все-таки счастливы. Мы всегда были счастливы.

Биль поднял стакан, но тут же снова поставил его на стол.

— Ты можешь повторить свои слова? — спросил он.

— Пожалуйста, хотя, кажется, я и так выразился ясно. В общем и целом, мы с Кэй всегда были счастливы.

— Хорошо, — мягко проговорил Биль. — Ты только скажи, в чем выражается ваше счастье.

Биля порой смешили вещи, в которых я не находил ничего смешного.

— Объяснить это не так-то просто. Представь, что ты взял много разных чисел, каждое из которых в отдельности ничего не значит, пока ты их не сложишь вместе.

— Я умолк, потому что не чувствовал желания разговаривать о нас с Кэй.

— Продолжай, — попросил Биль. — Так что же с числами? — Он начал улыбаться.

— Не понимаю, что тут смешного. Все, что делают двое — ну, хотя бы мы с Кэй, — постепенно увеличивает общий итог. Тут и детишки, и дом, и собака, и все наши знакомые, и все те случаи, когда мы бываем в гостях на званых обедах. Конечно, мы порой ссоримся, но когда вы складываете все вместе, общий итог получается не таким уж плохим, как можно было бы опасаться, если судить по отдельным слагаемым. Возможно, так живут и все остальные.

Биль налил себе виски. Он, видимо, хотел что-то сказать, но не сказал, продолжая смотреть на меня.

— Может быть, ты и прав, — произнес он наконец, — но говоришь ты, как сторонник «Оксфордской группы»[38].

— Да что ты! Извини, пожалуйста, Биль. Я не хотел разговаривать о себе и Кэй. Но я подумал об этом сегодня утром, когда она пудрила себе пос.

— Что? — переспросил Биль.

— Я думал об этом сегодня утром, когда Кэй, перед тем как отправиться с тобой на пляж, приводила себя в порядок перед зеркалом.

— Что за чертовщина! — воскликнул Биль и провел рукой по своим курчавым, все еще не тронутым сединой волосам. — Сколько сейчас времени?

Я взглянул на часы, стоявшие на столике рядом с кроватью.

— Две минуты седьмого.

— Да? У вас есть радио?

— Конечно. Вон, на столе. Хочешь послушать последние известия? Немцы вступают в Польшу.

— Последние известия? Ко всем чертям последние известия. Сейчас начнется передача, посвященная Коуза. Мы включили в нее Биля Бинго с его новым джаз-оркестром и Лэрри Лича в качестве нового конферансье. Я хочу послушать, что получится у этого плюгавого гомосексуалиста.

— Кто такой Биль Бинго?

— Ты не слыхал о Биле Бинго? Он пользуется такой популярностью, что мы платим ему пять тысяч долларов за тридцатиминутное выступление; у него куча угрей и дымчатые очки. Одну минуту. Вот он. Сейчас выступит Лэрри. Я сам составлял текст передачи.

Биль встал у радиоприемника и, зажав в одной руке стакан с виски, поднял другую, призывая к молчанию. Из приемника на фоне нежной музыки раздался медоточивый голос, заполнивший комнату:

— И вот вас снова приветствует Коузиландия.

— Так-то оно лучше, — буркнул Биль. — Без всякой назойливой рекламы мыла. Это подтверждают и отзывы слушателей. Только музыка из Коузиландии.

— А пока мы сидим и созерцаем закат, Биль Бинго и его мальчики сыграют для вас и передадут привет от фабрикантов мыла Коуза.

— Вот и вся реклама, — повернулся ко мне Биль. — И это привлекает слушателей. Лэрри обладает довольно своеобразным голосом, ты согласен?.. А вот и оркестр.

Комната внезапно заполнилась звуками жуткой музыки, которую Джордж называл «шедевральной».

— Сделай потише, Биль, — попросил я. — У меня звенит в ушах.

Покачиваясь в такт музыке, Биль убавил звук.

— Сейчас я выключу, — сказал он. — Да, спорить не приходится — этот парень Бинго знает толк в своем деле!

Он опять покрутил ручку приемника, и звук почти совсем исчез.

— Едва слышно, — сказал он, — а все равно действует.

— Биль, я не хотел говорить о себе и о Кэй. Тебе, наверное, казалось, что ты видишь перед собой проповедника.

— Ах, ты об этом! Совсем нет. Одну минуту. У меня мелькнула мысль.

Он начал тихо расхаживать взад и вперед перед моей кроватью.

— «Пожалуйста, сделай так, чтобы я и впредь оставался счастливым», — бормотал он. — Нет, не подходит. А что, если так: «Я хочу остаться женатым»?

— Что ты имеешь в виду, Биль? О чем ты говоришь?

— О серии радиопередач после того, как мы разделаемся с Бинго. Этот мозгляк при подписании нового контракта попытается содрать с нас еще тысячу долларов. «Я хочу остаться женатым» — серия пятнадцатиминутных скетчей, начинающихся в шесть часов, то есть как раз в то время, когда хозяйка подает обед… Проблемы семейной жизни… Музыка, голос: «Я хочу остаться женатым»… Другие голоса: «Я хочу остаться женатым». Затем сообщение: «Пятнадцать минут в театре Коуза. Мэй и Том в своей повседневной семейной жизни». Не ново, но уже кое-что.

— Ты хочешь сказать, что такие передачи будут устраиваться ежевечерне?

— Ну, не ежевечерне, а через вечер, чтобы разжечь нетерпение слушателей. Хорошенькая семейная ссора наверняка заинтересует их. «Я хочу остаться женатым» — это голос всей Америки, от Мэна до Калифорнии.

Биль, словно окутанный музыкой, вновь зашагал по комнате, медленно потирая затылок.

— Биль…

— «Я хочу остаться женатым», — тихо повторил. Биль. — Да, Гарри, что тебе?

Должно быть, музыка заставила меня подумать об этом, музыка и мир, которого я никогда не знал.

— Биль, весной прошлого года мне звонила Мэрвин Майлс. Она замужем за каким-то Рэнсомом из нашего выпуска. Я его не знаю. А ты?

Мне вдруг захотелось говорить только о Мэрвин, но Биль продолжал расхаживать по комнате.

— Да, да. Теперь я припоминаю. Она рассказывала, что звонила тебе.

— Биль, она, по-твоему, счастлива?

— Кто? Мэрвин? Во всяком случае, все идет, как ей хотелось.

— Рэнсом… Рэнсом… Не могу его вспомнить.

В то время я много думал о нем, пытаясь представить себе, как он выглядит и где они с Мэрвин встретились.

— О, Джон Рэнсом? У тебя нет оснований помнить его. Он и тогда-то был одним из тех богатых мальчиков, которым богатство разжижило мозги. Мэрвин неплохо живется с Джоном.

— Но что он собой представляет?

— Что он собой представляет? Простак. Например, он никогда не наденет «бандитку». Одну минуту. Я над этим не задумывался, но, знаешь, Рэнсом чем-то похож на тебя.

Биль стоял со стаканом в руке; его покрасневшее лицо блестело от загара; из приемника доносилась музыка — по-прежнему играл оркестр Бинго, и все это вызывало у меня настроение, в котором я и сам не мог разобраться. Мне хотелось, чтобы Биль продолжал говорить, но, он, казалось, думал совсем о другом.

— Подожди-ка, — сказал он, усиливая звук. — Сейчас должен выступить Лэрри с рекламой. Я хочу послушать. Вот начинается.

Музыка стихла, и я услыхал голос диктора:

— Так звучит в час Коуза музыка Билли Бинго — нежная, мягкая, всепроникающая, как пена мыла Коуза, искрящаяся, как экстракт Коуза для ванны. Мы продолжаем…

— Биль, я бы попросил тебя выключить радио.

Если бы я чувствовал себя так же хорошо, как в тот момент, когда Биль вошел в комнату, то встал бы и выбросил приемник в окно. Все казалось мне каким-то ненастоящим — и оркестр Бинго, и Биль, и Мэрвин, и тот похожий на меня человек, за которого она вышла замуж.

Биль снова повернул ручку радио, убавив звук.

На пороге комнаты стояла Кэй, она смотрела на Биля и улыбалась. Я опасался, как бы Кэй не рассердилась, узнав, что я пил виски, но счастливое выражение ее лица не изменилось.

— Джазовая музыка всегда заставляет Гарри нервничать, — сказала она. — Биль, сделайте потише. Сколько стаканов виски вы выпили?

— Да это я от солнца красный. Можете спросить у Гарри.

По взгляду, брошенному Кэй на бутылку с виски (мне был знаком этот испытующий взгляд), я понял, что она старается определить, сколько выпил Биль. И вновь я с беспокойством ждал, что она сейчас вспылит, однако сделанное наблюдение, кажется, лишь позабавило ее.

— Пора одеваться, — сказала Кэй. — Уж поздно. Мы отправляемся в клуб на обед, а потом на танцы.

— Надеюсь, натанцуемся вволю, — отозвался Биль. — Я лично только этого и хочу.

— Если только вы не напьетесь раньше времени, — ответила Кэй.

— Тебе всегда нравилось танцевать с ней, Биль, правда?

— Ну же, Биль. Идите быстрее переодеваться.

— Иду, иду. Гарри, мы еще увидимся. Надеюсь, утром тебе станет гораздо лучше.

Он помахал рукой и вышел в холл, но и после того, как за ним закрылась дверь, мне казалось, что мы с Кэй не одни. Из радиоприемника едва слышно доносилась все та же джазовая музыка.

— Кэй, тебе не трудно выключить приемник?

— Конечно, пожалуйста. Элин принесет тебе горячее вино с желтком и несколько ломтиков подсушенного хлеба.

Кэй выключила радиоприемник, и в комнате внезапно стало поразительно тихо. Должно быть, я страшно устал, потому что был рад уходу Биля.

Пока ванна наполнялась водой, я слышал, как Кэй мурлыкала какую-то песенку. Меня часто удивляло, с каким удовольствием она отправлялась на различные вечеринки. Ее, видимо, никогда не покидала иллюзия, что рано или поздно с ней произойдет нечто интересное и волнующее. Потом я слышал, как она плескалась в ванне и как выходила из нее.

— Горячая вода какая-то ржавая, — крикнула она. — Совсем как чай.

Мои мысли о Биле стали отходить на задний план. Я еще раньше заметил, что с водой происходит неладное.

— В будущем году мы поставим медные трубы, — ответил я.

— Гарри! — снова крикнула Кэй. — Кто-нибудь проверял масло в моторе «паккарда»? Почему он так странно стучит?

Я постарался представить себе «паккард».

— Наверное, с одним из кулачков что-нибудь случилось. Над чем ты смеешься? Что ты нашла смешного в кулачке?

— Ты мастер придумывать самые нелепые названия. Только тебе одному они и понятны.

Кэй открыла дверь ванной и вышла, вытирая лицо полотенцем. Она была в одних трусиках. Загар на ногах, руках и плечах подчеркивал белизну ее кожи.

— Ты выглядишь так, будто только наполовину погружалась в эту ржавую воду, — улыбнулся я.

Кэй внимательно осмотрела себя в зеркале.

— Да, вид у меня действительно довольно нелепый. Мне и в голову не приходило.

Вообще-то ничего нелепого во внешности Кэй не было. Она выглядела гибкой и стройной, и появление детей никак не отразилось на ее фигуре. Она напоминала мне юную девушку, которая спешит на свидание.

— Не вижу ничего нелепого. Я не удивился бы, если бы ты выглядела по-иному, но ты осталась прежней.

Кэй открывала и закрывала ящики своего туалетного столика.

— Где, черт возьми, мои чулки? Ах, вот они.

Она присела на край своей постели и принялась осторожно натягивать чулки.

— Если на чулке спустится петля, я прямо взвою от досады.

Она подошла к туалетному столику и стала причесываться, заметив, что от морского воздуха волосы выглядят ужасно, хотя я ничего ужасного в них не заметил.

— Что, по-твоему, мне лучше надеть?

— Платье в полоску. Ты выглядишь в нем как конфетка.

— Нет, нет! Я надену зеленое платье и зеленые туфли.

Она вынула из гардероба зеленое платье и принялась натягивать его через голову.

— Послушай, разве ты не наденешь корсет и нижнюю юбку?

— С этим платьем мне ничего не нужно.

— Я только подумал, что тебе будет холодно или неудобно.

— Ты же знаешь, как жарко бывает на танцах. — Кэй уже искала губную помаду в ящичке столика. В зеркале я мог видеть, как она поджимает губы и наклоняет голову то в одну, то в другую сторону. Я помню, какой простенькой Кэй была в свои семнадцать лет и как с годами хорошела все больше и больше.

Закончив с губами и не переставая мурлыкать, Кэй принялась искать в верхнем ящичке свою зеленую сумку.

— Кэй, а я разговаривал с Билем.

Кэй перестала мурлыкать, и я услышал, как ветер шелестит занавесками окон.

— Как это понимать, что ты разговаривал с Билем?

— Пожалуй, я сглупил. Не знаю, как получилось, но я сказал ему, что мы с тобой счастливы. Не понимаю, что мне взбрело в голову, но когда я увидел Биля…

— Счастливы? — повторила Кэй. — Гарри, да разве…

— Я хотел сказать, что когда сложишь все — все, что мы с тобой пережили…

Кэй отвернулась и снова заглянула в ящичек стола.

— Не знаю почему, — отозвалась она наконец, — но иногда ты проявляешь удивительную самоуверенность. Вот идет Элин и несет тебе вино с яйцом. Она постелет мне в свободной комнате — я не хочу будить тебя ночью.

Кэй наклонилась и поцеловала меня в лоб.

Когда Элин открыла дверь, из холла донесся смех Джорджа и Глэдис, которым Биль рассказывал что-то забавное.

— Спокойной ночи, — сказала Кэй. — Биль ждет внизу,

29. Что плохого я сделал?

В полдень на следующий день я ухитрился спуститься вниз, но чувствовал себя таким слабым, что ничем серьезным заняться не мог. В таком состоянии я провел и уикэнд. В воскресенье к нам собрались на завтрак гости, но я смотреть не мог на еду и вскоре должен был подняться наверх отдохнуть. Напрасно я пытался представить себе все случившееся в смешном свете, — в действительности меня крайне удручало мое состояние, я опасался, что Кэй сильно устанет, развлекая Биля несколько дней подряд. Правда, Кэй уверяла, что ничего не имеет против, но, как мне показалось вначале, она просто не хотела расстраивать меня, не хотела допустить, чтобы моя болезнь испортила Билю настроение. Однако когда я убедился, что они действительно с удовольствием проводят время вместе и не устают друг от друга, этот уикэнд начал мне нравиться. Никогда еще я не видел Биля в таком прекрасном настроении. Меня даже радовало, что его брак кончился разводом, потому что теперь он больше, чем когда-либо раньше, был членом нашей семьи, и все это напоминало мне добрые старые времена. Я посоветовал Билю приезжать к нам из Нью-Йорка при каждой возможности, в любое время, когда у него возникнут какие-нибудь неприятности или когда он почувствует одиночество. Биль не возражал. Всех нас связывали узы давней дружбы, но только теперь, казалось, мы в полной мере оценили всю ее прелесть и значение. Мы настолько хорошо знали друг друга, что могли обмениваться обычными среди старых друзей шуточками, и Биль отлично понимал, что именно во мне сердило или смешило Кэй. Они, например, смеялись, когда я пытался растолковать им, что такое кулачки, но это почему-то ничуть меня не раздражало. Мы обменивались всякими шутками, в которых другие не нашли бы ничего смешного. Помню, как Биль сказал мне, что я выгляжу так, будто прошел через многое.

— Ты хочешь сказать, что я выгляжу так, словно многое прошло через меня, — отозвался я.

Ничего подобного в любой другой компании я бы не сказал, но Биль, Кэй и я всё понимали и долго смеялись над шуткой. Одним словом, мы чудесно проводили время.

Трудно представить себе жизнь более различную, чем та, какую вели мы с Кэй, с одной стороны, и Биль с другой. Я не раз говорил Кэй, и она соглашалась со мной, что я не мог бы жить той жизнью, какой живет Биль, но это вовсе не мешало мне восхищаться ею. Иногда, особенно после женитьбы Биля на Элизе Мегг, которая, что бы там ни говорили, была очень известной певицей, мне казалось, что он принуждает себя встречаться, с нами, хотя и Биль и Элиза настаивали, чтобы мы, приезжая в Нью-Йорк, прежде всего заходили к ним. Сейчас прежняя скованность в наших отношениях исчезла без следа.

В тех случаях, когда Кэй распоряжалась на кухне или занималась детьми, мы беседовали с Билем, и он всем своим видом показывал, что ему нравится слушать мои рассуждения. Он толково и ясно говорил о войне, о политической и деловой ситуации. Слушая его, я словно сам переносился в тот мир, о котором он рассказывал; он дал мне несколько умело составленных списков книг и периодических изданий.

Я уговаривал Биля прожить у нас неделю, поскольку перемена обстановки так благотворно сказалась на нем и поскольку я о многом не успел переговорить с ним, так как они с Кэй то и дело куда-нибудь отправлялись, пока мне приходилось отлеживаться дома. Я ждал удобного случая подробно порасспросить о Мэрвин Майлс, но получилось как-то так, что случая не представилось. Биль ответил, что должен вернуться в Нью-Йорк, где его ожидает куча дел, однако он пригласил нас с Кэй приехать навестить его и посмотреть город.

Обычно после отъезда гостя, даже если он мне нравился, я испытывал виноватое чувство облегчения. Отъезд гостя означал, что жизнь возвращается в нормальное русло и что отпадает необходимость о чем-то беспокоиться и хлопотать, однако нас с Билем связывало столько общего, что его присутствие не доставляло нам никаких дополнительных забот. Мне, как и Кэй, жаль было расставаться с ним. Его поезд уходил в половине девятого, и мы втроем, без детей, пообедали раньше обычного. Мы пили коктейли и, по случаю отъезда Биля, шампанское.

— Я чудесно провел время, — заверил нас Биль. — Я не в состоянии выразить, как много значит для меня сознание того, что у меня все еще есть друзья.

— Что ты, Биль! — воскликнул я. — У тебя же сотни друзей, сотни в одном только Нью-Йорке, хотя мы не знаем их.

— Это не одно и то же. То не настоящие друзья, а всего лишь прихлебатели.

— Как это прихлебатели?

Я бы с удовольствием переменил тему разговора, мне не хотелось ничем омрачать последние минуты перед расставанием. Биль взглянул на Кэй и ухмыльнулся.

— Нам придется почаще брать его с собой, пусть он своими глазами увидит некоторых прихлебателей.

— Кэй тоже не знает никаких прихлебателей, — ответил я. И хотя мне в самом деле было известно, что она не знает, тем не менее на лице у нее появилось раздражение.

— Гарри, — сказала Кэй. — Биль допил шампанское. Нечего припрятывать! В холодильнике есть еще бутылка. Ступай и принеси. Да поторопись. Билю скоро ехать.

Мне и в голову не приходило что-то «припрятывать». Я мог бы отдать Билю все наши запасы шампанского, и мне хотелось, чтоб он знал об этом, но я побоялся, что он подумает, будто мы с Кэй все время пререкаемся. Поэтому я молча пошел в буфетную за второй бутылкой, снял с нее проволоку и осторожно вынул пробку. Когда я вернулся в столовую, Биль и Кэй молчали — видимо, он только что снова уверял ее, как хорошо провел у нас время. Не знаю, о чем говорил Биль, но Кэй сидела как в воду опущенная.

— Да что вы! — воскликнул я. — Будто на похороны собрались. Биль снова приедет, ведь правда, Биль?

Биль расправил плечи и улыбнулся.

— Мир еще не знал более бесхитростного человека, чем ты, Гарри, — я говорю это совершенно серьезно.

Я начал наполнять бокалы.

— Ты упаковал чемоданы, Биль? — осведомился я.

— Конечно, все его чемоданы упакованы, — вмешалась Кэй. — Не задавай глупых вопросов.

Биль сидел, отпивая шампанское, он был еще с нами, и мы пытались поддерживать оживленный разговор, но дом уже начинал казаться тихим и унылым.

— Ну что ж, я пойду отнесу чемоданы Биля вниз.

— Не нужно, — возразил Биль. — Ты еще чувствуешь себя не совсем хорошо.

— Я чувствую себя прекрасно. Я уже поправился, а ты уезжаешь.

— Да пусть идет, если хочет, — сказала Кэй.

Оба чемодана Биля из свиной кожи стояли в гостевой комнате, и я стащил их к парадной двери. Это потребовало от меня больших усилий, чем я предполагал, хотя чемоданы были не так уж тяжелы. Я немного постоял, переводя дух, потом выглянул через открытую дверь на подъездную аллею. «Паккард» уже ждал у подъезда. Был звездный, очень ясный, прохладный вечер. Кэй и Биль все еще сидели в столовой. Оба они молчали, но мне почему-то показалось, что Биль только что перестал говорить. Мне захотелось подбодрить их. В конце концов Биль уезжает лишь в Нью-Йорк.

— До станции сорок минут езды, — сказал я. — Пора отправляться, Биль.

Кэй отодвинула свой стул и встала.

— Я только надену пальто. Я сама повезу Биля.

— О нет, Кэй. Мне тоже нравится водить машину.

Кэй покачала головой.

— Ты только что болел, Гарри, и этого достаточно. Останешься дома.

— В таком случае, мы поедем все вместе. Можешь вести машину, если тебе так хочется.

— Знаешь, Гарри, — Кэй взглянула на меня так же, как глядела всегда, когда находила, что я упрямлюсь, — выполняй-ка лучше предписания врача.

— Но мы же поедем всего лишь до станции, Кэй, — запротестовал я.

Биль хлопнул меня по плечу.

— Послушай, мой мальчик. Ты был серьезно болен. Оставайся лучше дома.

— Пожалуйста. Мне только не хотелось, чтобы Кэй одна возвращалась в машине ночью.

— Дорогой мой, половина девятого это не ночь. Ты еще не прочитал утренних газет и не занимался счетами. Биль, нам нужно отправляться. Я только надену пальто.

Пока мы ждали Кэй, дом показался мне тише, чем когда бы то ни было. Мы заговорили с Билем о пульмановских вагонах. Я сказал, что в них сильно трясет, но Биль ответил, что все равно он прекрасно спит в поездах. Затем по лестнице сбежала Кэй; через руку у нее было перекинуто коричневое спортивное пальто.

— Гарри, а где Битси? — спросила она.

— На кухне, наверное. Когда мы едим, он обычно торчит на кухне.

— Отыщи его, хорошо? Пошли, Биль.

— Пока, Биль, — сказал я. — До скорой встречи.

— Да, — ответил Биль. — До скорой встречи.

После отъезда Кэй и Биля я почувствовал, что в доме холодно, и распорядился разжечь камин в гостиной. Но и пламя камина, казалось, не могло разогнать холод, исходивший от покрытой чехлами мебели. Голые, выкрашенные в светлый цвет стены (их украшало лишь несколько гравюр, повешенных Кэй так, чтобы создать впечатление уюта) тоже дышали холодом, напоминая мне, что лето подходит к концу. Даже под новыми чехлами из вощеного ситца мебель выглядела подержанной и бесформенной, а ковры ручной работы основательно потрепанными. Кэй постоянно твердила, что трудно содержать дом в порядке, если в нем есть дети. Когда Джордж и Глэдис были поменьше, они часто поднимали отчаянную возню на широких кушетках, стаскивали в кучу стулья и подушки и сооружали поезд или дракона. То же самое происходило и в городском доме. Кэй не раз выражала намерение, как только подрастут дети, заняться обоими домами, расставить все так, чтобы хорошие вещи сразу бросались в глаза и «говорили сами за себя». Джордж все еще безжалостно обращался с мебелью, портил книги и не оставил привычки испытывать прочность небольших предметов, вроде оловянных пепельниц, но через год-другой у него это пройдет. Глэдис был чужд инстинкт разрушения. Года через два мы сможем отремонтировать оба дома, и я уже подумывал, что пора бы начать откладывать деньги для этой цели. Кэй обычно иронизировала над моей привычкой создавать всякие фонды, но и она понимала, что в этом есть свой резон.

Дрова в камине трещали, но труба не дымила, хотя мы не топили в гостиной уже несколько недель, с того дня, когда выдалась сырая, туманная погода. Я стоял перед камином, посматривая на огонь, пока не согрелся. Потом я сел и взял со стола книгу. У Кэй появилась мода оставлять в гостиной несколько самых новых книг. Мне попался какой-то роман, я же, по правде говоря, терпеть не мог новых романов. Начиная с двадцатых годов нашего века герои романов вечно переживают какие-то душевные конфликты, проявляющиеся во всяких сексуальных извращениях, и совсем не похожи на людей, которых я знаю в жизни. Это или фермеры из засушливых районов американского Запада, или коммивояжеры, или люди, живущие на Палм Бич и Ривьере, причем среди них не было ни одного порядочного, простого и честного мужчины или женщины. Я не мог заставить себя сосредоточиться на романе. Книга «Воспитание Генри Адамса» находилась наверху, в нашей спальне, но я не испытывал желания читать и Адамса.

Никогда еще дом не казался мне таким тихим.

«Вы и не заметите, — говорят люди, — как вырастут дети».

В те дни, когда Джордж ползал на четвереньках или благим матом ревел в детской, это утверждение звучало не очень правдоподобно, но сейчас оно невольно приходило на ум. Многое свершается еще до того, как вы успеваете это осознать. Вы женитесь, появляются дети, потом они вырастают и уходят от вас. Настанет время, когда и мы с Кэй останемся одни, а я вот уже и сейчас одинок. Я нажал, кнопку звонка, расположенную около камина. Не так уж обязательным казалось мне иметь в доме звонки, однако Кэй придерживалась иного мнения.

В комнату, вытирая о фартук руки, вошла Элин — единственная из многих служанок, ухитрившаяся задержаться у нас надолго.

— Элин, где Джордж и Глэдис?

Элин ответила, что мастер Джордж на пляже, на пикнике, а мисс Глэдис отправилась обедать к одной из девочек Фрэйров. Джерри заедет за ней на форде, а потом захватит и Джорджа.

— А где Битси?

Ответив, что Битси спит в кухне под столом, Элин спросила, не нужно ли мне чего-нибудь еще. Я взглянул на часы, некогда стоявшие в кабинете отца, а теперь украшавшие камин. Часы показывали почти половину девятого. Кэй должна была вернуться не раньше чем через три четверти часа, и до ее возвращения мне ничего не требовалось.

— Нет, — сказал я. — Это все. Я просто не знал, где дети.

— Надеюсь, сэр, вы чувствуете себя лучше? — спросила Элин.

— Спасибо. Значительно лучше. Извините, что причинил вам столько хлопот.

— Что вы, сэр! Никаких хлопот. Мы были рады и мистеру Кингу. Он такой веселый, такой щедрый джентльмен.

Уже давно я так не скучал о Кэй. Я принялся расхаживать взад и вперед по комнате, потом вышел на веранду, взглянул на море, послушал стрекотание цикад, посмотрел на освещенные окна других домов. Вернувшись в комнату, я снова взял книгу и попытался читать. Потом послышался шум подъезжающей машины, я услышал, как Кэй поставила ее в гараж и выключила мотор. Открыв наружную дверь, я стал поджидать Кэй. Она вошла, держа руки в карманах пальто. Спутанные ветром волосы обрамляли ее чистое, свежее лицо.

— Вот ты и вернулась домой, — указал я.

— Где же мне еще быть, как не дома. — Кэй сняла пальто и с легким вздохом бросила его на кресло. — Я поставила машину в гараж. Дети еще не вернулись?

— Нет, но Джерри съездит за ними. Я чувствовал себя страшно одиноким в пустом доме.

— Одиноким? — переспросила Кэй. — Но ты же все время твердишь, что, если бы тебя оставили хоть на минуточку одного, ты мог бы почитать что-нибудь.

— Знаю, и все равно я очень рад, что ты вернулась. Как Биль уехал?

— Что? Ах да, да, Биль уехал.

— Что бы ни случилось с ним, он всегда остается прежним.

— Да, но давай прекратим этот разговор.

— О чем это мы должны прекратить разговор?

— О Биле и вообще обо всем. Гарри, у меня болит голова. Ты не возражаешь, если я лягу? Ты подождешь детей?

— Конечно, не возражаю. Тебе дать что-нибудь — аспирин или что-нибудь еще?

— Не нужно. Я усну, и все пройдет. Пожалуйста, не провожай меня наверх.

— Ты очень переутомилась из-за Биля.

— Гарри, прошу тебя, — не нужно. К утру все пройдет.

На следующий день холод и густой туман над морем окончательно подтвердили, что лето прошло, хотя снег еще и не выпал. Я побрился и оделся и вдруг понял, что на меня нашло то, что я назвал бы осенним настроением. Оно представляет собой причудливую смесь самых разнообразных воспоминаний, связанных с осенью, — о запахе дождя, монотонно шуршащего по опавшим листьям, и запахе горящих дров, о новой одежде, о сборах в школу, о Шкипере и футболе. Нет ничего похожего на нашу осень. Она не только не печальна, но, наоборот, самое приятное время года — время надежд, время, когда в доме наводится чистота и порядок перед зимой, время подготовки в дорогу. В последние годы наступление осени означало переезд семьи и горничных в город — процесс настолько сложный, что я всегда старался приурочить свои отпуск к этим дням, когда Кэй, Элин и все остальные закрывали на зиму один дом и открывали другой.

Кэй обычно предпочитала приезжать в город вместе с Элин за два-три дня вперед, чтобы нанять нескольких женщин, или, как она их называла, уборщиц. Кэй считала своим долгом подробно рассказать мне, чем она занималась эти два-три дня вместе с Элин и уборщицами, но я всегда считал, что она делает много бесполезной работы. Мне никак не удавалось понять, зачем ей нужно было наводить чистоту в доме после нашего отъезда весной, если все начиналось сначала перед нашим возвращением осенью, но Кэй отвечала, что не может допустить, чтобы «летняя пыль накопилась на зимней». Бесполезно было говорить, что зимой уборщицы раз в неделю наводили в доме порядок и никакой зимней пылью там и не пахло. Во всех случаях, когда я возвращался в город с детьми, все в доме блестело безукоризненной чистотой, однако Кэй выглядела измученной. Каждую осень я надеялся, что мы с Кэй поговорим об этом и придумаем что-нибудь более разумное, — но все оставалось по-прежнему, и каждый новый переезд сопровождался теми же ненужными хлопотами.

Итак, утром я почувствовал, что на меня снова надвигаются тучи. Наступило время заняться делом, время выполнить все то, что мы собирались сделать все лето. Кэй была еще в постели, но не спала. Как только я встал, она отбросила упавшие на глаза волосы и вздохнула.

— Гарри! — крикнула она, когда я брился. — Пожалуйста, не свисти. Я хочу подумать.

— Я тоже пытаюсь думать. Нам пора уже готовиться.

— Готовиться? Боже мой, к чему еще готовиться?

— К возвращению в город. Ты, наверное, поедешь вместе с Элин числа двенадцатого?

— Давай, Гарри, не будем сейчас разговаривать об этом.

— Если мы поговорим сейчас и ты дашь мне список всего, что я должен взять с собой в машину, у нас не будет никакой путаницы потом.

— Все тяжелые вещи Джерри отвезет на грузовике своего брата. Тебе останется взять в «паккард» только детей, кухарку, Битси, электрический утюг и электрический тостер.

— Но чего ради перевозить в легковой машине какой-то хлам!

— Разве машина когда-нибудь пострадала от того, что в ней перевозили?

— Кэй, но из-за чего тут нервничать? Если бы мы заблаговременно все распределили…

— Не будем сейчас разговаривать об этом. И не нужно, Гарри, вечно быть таким надоедливым.

— Не понимаю, что тут надоедливого — попытаться составить какой-то разумный план.

— О Гарри, прошу тебя! Едва мы успеваем устроиться здесь, как уже приходится думать о возвращении. Мы все время едем и едем, а приехать никуда не можем.

— Но все, кого мы знаем, постоянно то уезжают за город, то возвращаются в город.

— Вот именно. А мне осточертело быть одной из «всех». И я не понимаю, почему меня нужно будить из-за всякой мелочи?

— Но я же не сделал ничего плохого, Кэй!

— Нет, нет, нет, нет! Отправляйся вниз завтракать и скажи Элин, чтобы она подала мне завтрак сюда. Я буду завтракать в кровати.

Я понимал, что Кэй не в настроении. Это была расплата за уикэнд, в течение которого она развлекала Биля. Неугомонный человек, Биль мог утомить кого угодно; иногда он утомлял даже меня.

— После кофе, — добавила Кэй, — я сразу почувствую себя лучше.

30. Люди могут начать сплетничать

Уже давно я говорил себе, что надо потолковать с сестрой Мери и что удобнее всего сделать это во время отпуска, в Норт-Харборе, благо Джим занят в городе и не помешает нам. Не очень-то мне хотелось заводить разговор с Мери, но, кроме меня, было некому. Меня не особенно беспокоила болтовня Кэй о Мери; ни Джим, ни другие вообще ничего не говорили ни прямо, ни вскользь, и все же что-то наводило меня на мысль, что люди судачат о сестре. Все лето, каждый раз, когда мне требовалось переговорить о чем-нибудь с Мери, выяснялось, что она в школе для верховой езды, причем в таких случаях неизменно упоминалось имя владельца школы, мистера Райджела. Дело в том, что он не принадлежал к кругу людей, из которого принято выбирать друзей. Приятно было посидеть у него на веранде над конюшнями, но редко кто приглашал его к себе на обед, хотя он постоянна подчеркивал, что происходит из старинной помещичьей семьи в Дорсетшире и что у себя на родине, в своем графстве, имеет обширный круг знакомств. Я не слишком обеспокоился, когда впервые встретил его в доме Мери за коктейлем, но вторичная встреча заставила меня подумать, что он тут совсем не редкий гость. Мои подозрения питались не столько тем, что Мери называла его просто Райдж, сколько тем, как он вел себя в доме; когда Мери послала его в буфетную за кубиками льда, Райдж направился туда с таким уверенным видом, будто уже не раз выполнял подобные поручения. Конечно, поведение Мери объяснялось только легкомыслием, и я, решив наконец поговорить с сестрой, позвонил ей сразу же после завтрака.

Мне всегда было приятно слышать Мери. Вот и сейчас, прислушиваясь к звукам ее чистого, сильного голоса, я, по обыкновению, испытывал сожаление, что мы с Кэй пока еще не сошлись достаточно близко с Мери и Джимом.

— Ты уже поднялся с постели? — спросила она по телефону. — Поправился?

Я ответил, что чувствую себя прекрасно и хотел бы встретиться с ней.

— Если тебя интересуют документы о наследстве, то Джим взял их с собой.

Я сказал, что речь идет не о документах, — мне просто хочется повидать ее.

— Видишь ли, время-то не совсем подходящее. Вчера вечером у нас была большая вечеринка, и кто-то сломал трех динозавров Джима. С ним случится удар, когда он узнает.

— Я понимаю его.

— Ну что ж, дорогой, приезжай. С удовольствием повидаюсь с тобой.

Когда после смерти матери происходил раздел имущества (и особенно после того, как вскрылись махинации опекунов), мы договорились продать Уэствуд и дом на Мальборо-стрит, как слишком обременительные для нас. В то же время Мери и Джим захотели получить наш дом в Норт-Харборе, около мыса. Я не мог понять, чем привлекал их этот большой и довольно уродливый дом. Меня приводил в трепет один его вид и связанные с ним воспоминания, и мне порой казалось, что я вот-вот снова увижу в нем и отца, и мать, и самого себя в то далекое время. Я как-то спросил у Мери, не испытывает ли и она нечто похожее, и не мог не удивиться, услышав, что дом ей нравится.

— Мы хорошо проводили в нем время, — ответила она, — и я с удовольствием вспоминаю о тех днях.

Мне кажется, она всегда была счастливее меня. Все, что сохранилось в моей душе о нашем доме, связано то с одной, то с другой неприятностью. Я не мог заставить себя забыть, как вернулся сюда из Нью-Йорка перед объяснением с Мэрвин Майлс. Она не видела этого дома, но я всегда связывал мысль о доме с мыслью о ней, потому что хотел привезти ее сюда. Как часто я представлял ее себе в холлах, на веранде! Я надеялся, что ей понравится у нас. Быть может, поэтому я и не хотел потом возвращаться сюда. У меня всегда возникало тут какое-то виноватое чувство, словно я в чем-то согрешил перед Кэй, хотя, конечно, это вовсе не соответствовало действительности.

Открывая парадную дверь (я не любил звонить, так как дом когда-то был наш), я почувствовал, что возвращаюсь в прошлое, к тем дням, когда мы с Мери были еще свободны, заглядывали вперед, в таинственное будущее, и думали о том, как сложится наша жизнь. Из-за закрытых дверей гостиной доносилось жужжание пылесоса. В вестибюль проникало веяние влажного соленого бриза.

— Мери! — крикнул я, как делал некогда. — Где ты?

Мери сбежала по лестнице; на ней были бриджи для верховой езды, сапоги и спортивная рубашка, а волосы подстрижены и уложены в прическу «паж».

— Здравствуй. Ты что, отправляешься кататься верхом?

— Не так уж трудно догадаться. Почему бы тебе не отправиться вместе со мной? Райдж одолжит тебе сапоги и бриджи. Вы примерно одинакового роста.

— Сегодня не могу. Надо окончательно разделаться с делами. Ты можешь ненадолго задержаться?

— Конечно, пойдем на веранду.

— Как бы ты не простудилась в этой рубашке.

Я хотел поговорить с ней там, где нас никто не мог бы подслушать, и предложил пойти в бывший кабинет отца. Здесь, как и следовало ожидать, был теперь кабинет Джима, но Мери оставила на стене несколько чучел, принадлежавших отцу, в том числе чучело когда-то пойманной им четырехфунтовой форели. Мне и самому хотелось иметь эту форель, я даже собирался попросить ее у Мери, но если бы она и согласилась отдать ее, я все равно не знал бы, что с ней делать.

Мы сели на кушетку перед камином, и я заметил на каминной доске длинный ряд фигурок динозавров, сделанных из фарфора, глины и слоновой кости.

— Вот видишь, у нас еще прибавилось несколько этих проклятых безделушек. И из нефрита, и из фарфора, и из глины. Есть даже фигурка из мыла, а последнее приобретение Джима изготовлено из поджаренного хлеба. Мне страстно хочется, чтобы клуб Джима обзавелся какой-нибудь другой эмблемой. Тогда бы я вдребезги разбила всех этих уродов.

— Постой, Мери. Нет ничего удивительного, что Джим очень ценит своих динозавров.

— А по-моему — типичный случай умственной отсталости.

Я пришел сюда совсем не для разговора о Джиме. Больше того, я вообще не одобрял никаких разговоров о взаимоотношениях между Джимом и сестрой.

Мери шлепнула меня по колену и улыбнулась:

— Черт возьми, а я рада видеть тебя! Даже в половине одиннадцатого утра и даже несмотря на то, что я с похмелья. Вечеринка вчера началась еще до того, как Джим уехал на станцию, и затянулась до глубокой ночи.

— Вот уж чего тебе не следовало бы делать, Мери.

— Послушай, мне нравится выслушивать твои советы, но ты же знаешь, что я умею пить. Как Кэй?

— Кэй? — переспросил я. — Чудесно.

— Да, в этот уикэнд она ног под собой не чуяла от хлопот.

— Кэй была очень милой и все время занималась Билем. Сегодня с утра она чувствует себя несколько усталой. Ты же знаешь Биля, он способен кого угодно свалить с ног.

— Как, как?

— Ты же, говорю, знаешь, какой Биль. Он прямо-таки заставляет вас валиться с ног.

Из коробки на столике Мери взяла сигарету и постучала ею о покрытый красным лаком ноготь большого пальца. Мне всегда хотелось, чтобы Мери не изводила столько краски на свои ногти.

— Я бы, разумеется, навестила тебя, дорогой, — сказала она, — но только вчера узнала, что ты болел.

— Пустяки. Сейчас я чувствую себя как нельзя лучше.

Мери закурила сигарету и бросила спичку в камин. Однако спичка упала на ковер; я встал, носком ботинка отправил ее в камин и снова сел.

— Гарри, не означает ли твой приход, что вы поссорились с Кэй?

— Ну, знаешь ли, Мери! Разве я когда-нибудь ссорился с Кэй?

— По-моему, нет. Но тогда почему ты явился в половине одиннадцатого?

— Просто потому, что мы довольно редко встречаемся. Ты же моя сестра.

— Дорогой, сядь, пожалуйста, и не гримасничай. Ты не сказал бы этого, если бы о чем-то не беспокоился.

— Видишь ли, вообще-то ничего особенного нет, — ответил я и пересел поближе к Мери. — Просто в известном отношении мы знаем друг друга лучше, чем знают нас другие. Я всегда чувствую свою ответственность за тебя, потому что люблю тебя.

Мери вздохнула и бросила сигарету в камин; сигарета, как и спичка, упала на ковер.

— Не важно, пусть валяется. Да не вскакивай ты каждую минуту, — остановила она меня, но я уже встал, придавил окурок ногой и бросил его в камин. — Садись. Я тоже чувствую себя ответственной за тебя. Я чувствовала свою ответственность, когда ты что-нибудь проливал за столом, и когда ты уехал на войну, и когда привез домой эту самую Майлс.

— Не будем сейчас говорить об этом, Мери. Ты ведь не хочешь, чтобы о тебе сплетничали люди, да?

— Сядь, дорогой… О чем же теперь сплетничают люди?

— Вообще-то ничего особенного. Да я и не думаю, что уже идут какие-нибудь разговоры, но тебе самой-то не кажется, что ты немножко часто встречаешься с Райджелом? Нет ничего плохого в посещениях школы верховой езды, но ты, если не ошибаюсь, катаешься вместе с ним?

Я видел Мери рассерженной всего лишь раз или два. В такие минуты ее лицо теряло осмысленное выражение, становилось, как говорят, «застывшим». Сейчас оно напоминало плохую фотографию. Уставившись в камин, Мери сидела совершенно неподвижно, и я уже не сомневался, что она начнет сейчас приписывать мне такое, чего я не говорил и не собирался говорить.

— Мери, ты не сердись. Ну конечно же все это пустяки.

Но вот щеки Мери порозовели. Она пришла в себя и заговорила, но тут же умолкла и закашлялась.

— Мне бы хотелось иногда, чтобы ты не был таким хорошим. А ты постоянно так ласков со мной.

Лично я не находил ничего ласкового в том, что говорю ей обидные вещи.

— Я не сержусь и не стану скрывать, что во всем этом есть доля истины.

— Боже милосердный! Мери!

Я попытался припомнить, как выглядит Райджел. Я попытался отбросить излишнюю щепетильность и не быть таким провинциальным.

— Мери, а ты не… — Я почувствовал, что краснею.

— Не спала ли я с ним?

— Боже мой, Мери! Но я же ничего подобного не спрашивал!

— Нет, не спала, дорогой. Теперь тебе легче?

Я и не подозревал, что можно испытывать такое невыразимое облегчение.

— Я имел в виду совсем не то. Мне хотелось только узнать, сказала ли ты Джиму.

— Сказала Джиму?

— Да. Может, следовало бы это сделать.

— Нет, не сказала и не скажу.

Возможно, ей действительно следовало это сделать, но я был рад, что она не сделала.

— Если уж дело обстоит так, то тебе бы надо пореже встречаться с Райджелом.

На лице Мери появилось то же самое выражение, какое появлялось и у Кэй, когда я, сам того не желая, говорил что-нибудь смешное.

— Иногда мне кажется, что я намного старше тебя.

— Сейчас речь идет не обо мне, — ответил я. — Существуют вещи, которые люди, вроде нас с тобой, просто не делают, вот и все.

— Дорогой, а что ты знаешь о том, чего люди не делают?

— Я знаю, что женщина, вроде тебя, приличная женщина, не должна заниматься любовными интрижками с Райджелом.

— А тебе приходила в голову мысль, что люди, вступив когда-то в брак, не могут вечно любить друг друга?

— Ты обязана порвать с Райджелом. Он даже не джентльмен.

— Вот именно. Возможно, мне слишком часто приходится видеть джентльменов. — Мери улыбнулась. — Райдж не нуждается во мне, но он хочет меня. Тебе кто-нибудь говорил, что самое сокровенное желание любой женщины состоит в том, чтобы ее желали?

— Послушай, Мери! Прекрати эти разговоры.

— Я еще кое-что скажу тебе о Райдже. Он не собирает динозавров, а коллекционирует женщин, и это очень приятно в виде разнообразия.

— Я и не сомневался, что он не джентльмен.

— Вот это я и хотела сказать. Если бы только ты перестал быть джентльменом, а я леди! Но у нас нет мужества стать другими. Дорогой мой, нас перетренировали.

Мери умолкла. Ее, видимо, интересовало, что я отвечу, но я промолчал.

— Так-то вот. — Мери положила руку мне на колено. — У нас нет мужества. Мы не сделаем ничего недопустимого, потому что нам не позволят всякие запреты, которыми мы напичканы. Можешь не беспокоиться ни обо мне, ни о ком-то вроде Райджа. Слишком поздно. Если бы у меня хватило мужества, я бы сбежала с ним, чтобы вкусить запретного плода, но ты не беспокойся. Мне остается только мечтать о бегстве. А если ухаживания Райджа станут слишком уж назойливыми, я дам ему нагоняй и поставлю на место.

— Мери, да будет тебе!

Мери откинула голову и засмеялась. Что ни говори, трудно было не поддаться ее обаянию.

— Теперь ты окончательно успокоился, правда?

— Мне не нравится все то, что ты говоришь.

— Но ты действительно теперь успокоился. На какой-то миг у тебя появилось сомнение, теперь его нет. И я страшно рада, Гарри. Да, вот еще что, Гарри. — Она улыбнулась. — Скажи откровенно, это останется между нами, разумеется, ты спал с кем-нибудь, кроме Кэй?

Я вынул руки из карманов и тщательно вытер их о колени.

— Не твое дело. Я не скажу ни да, ни нет.

— Вот вам! Значит, с кем-то спал. Когда это было? Гарри, прошу тебя, ну, расскажи, пожалуйста!

— Не приплетай сюда Кэй, и вообще я отказываюсь отвечать на твой вопрос.

— Гарри, я очень рада.

— Ну, знаешь ли, Мери! — сказал я и встал. — После женитьбы на Кэй я ни на кого и не взглянул.

— Разумеется. Я же ничего подобного и не говорила… Кто же это? Ты заставляешь меня гадать.

— Нет, ты не будешь гадать. Я ухожу.

— Не уходи. Самое интересное началось только теперь. А как с Кэй? Она когда-нибудь смотрела на других?

— Кэй? — Одна мысль об этом заставила меня рассмеяться.

Мери не сразу поняла, что смешного я нашел в ее вопросе.

— Ну, а что ты скажешь о Биле Кинге?

— Что ты! Биль Кинг — мой лучший друг. Не говори глупостей, Мери.

Мери тоже засмеялась и вдруг бросилась мне на шею.

— О Гарри! Надеюсь, ты всегда останешься таким. Я молю бога, чтоб ты всегда оставался таким.

Я вернулся домой примерно без четверти час и застал во дворе Джорджа; он швырял на крышу теннисный мяч и ловил его. Кэй сидела в гостиной с блокнотом и карандашом в руке.

— Алло! — крикнула она. — Я обдумываю, какие вещи можно убрать уже сейчас. Завтра я сниму кое-какие занавеси, а вы с Джерри свернете их. Гарри, где ты был?

— Заходил к Мери.

— Зачем? — В голосе Кэй прозвучала резкая нотка. — Что Мери нужно от тебя?

— Ничего. Я просто заглянул к ней. Мы идем сегодня куда-нибудь на завтрак?

— Нет, Гарри, я сейчас говорила по телефону. Я выеду десятого. Уборщиц я наняла. А ты можешь выехать утром тринадцатого. Тебя устраивает?

— Вполне. Мне нужно явиться в контору четырнадцатого, — ответил я и пошел к себе послушать перед завтраком последние известия.

31. Но-о, поехали…

Сборы в дорогу, как всегда, сопровождались массой хлопот. В такие дни нам особенно часто приходилось общаться с теми, кого мы называли «туземцами». Уже в течение почти двух поколений Норт-Харбор служил дачным местом, и его население существовало главным образом за счет самых разнообразных заработков, которые находило у нас. Отец (как позже и я) всегда считал своей обязанностью поддерживать с местными жителями дружеские отношения и рассматривать их как неизбежный элемент нашей дачной жизни. Когда наступало время отъезда, мне приходилось по нескольку, раз беседовать с мистером Альфредом Бустом, нашим генеральным подрядчиком. Про него говорили, что он достойный представитель жителей прибрежных восточных районов Новой Англии, мастер на все руки, и это соответствовало действительности, если только вы не ленились сами проверить все, к чему этот мастер прикладывал руки. Мне пришлось показать мистеру Бусту все вентили, при помощи которых перекрывался водопровод, карабкаться с ним на крышу и знакомить с новыми водоотводными козырьками, объяснять, как надо убирать опавшие листья из водосточных желобов. Потом мистер Буст привел маляра мистера Мейгса, который называл меня Гарри, так как знал с детства.

Мистер Мейгс сказал мне, что, как он вычитал в одном из специальных журналов, каждый порядочный маляр обязан с полной откровенностью предупреждать клиентов, какой именно объем работы он считает необходимым выполнить. Видимо, откровенность и заставила мистера Мейгса заявить мне, что если я хочу спасти дом, то его надо немедленно покрасить снаружи, причем работа обойдется в триста пятьдесят долларов. Он признал, что это не так уж дешево, но все же лучше истратить триста пятьдесят долларов, чем допустить, чтобы дом сгнил. Когда я напомнил, что он выкрасил весь дом всего лишь два года назад, мистер Мейгс ответил, что соленый воздух быстро съедает даже самую хорошую краску. Я и сам видел, что краска уже местами сходит.

Мистер Буст заметил, что мистер Мейгс совершенно прав относительно морского воздуха. Если вы живете у моря, приходится расплачиваться за такое удовольствие. По мнению мистера Буста, следовало бы замазать щели у всех печных труб, да и вообще пора бы целиком сменить крышу. Конечно, можно починить и старую, но в таком случае мы (мистер Буст обычно снисходил до множественного местоимения) рискуем тем, что она начнет протекать, а к чему это приведет? Мне известно, что произошло зимой прошлого года с домом мистера Фрэйра? Конечно, мистер Фрэйр замечательный человек и ничего плохого о нем сказать нельзя, но нам-то известно, что мистер Фрэйр чересчур скуп, и вот результат: в двух комнатах его дома обвалились потолки и стена, хотя мистер Буст своевременно предупреждал его. Мистер Буст прекрасно знает, что мы с миссис Пулэм не такие, уж мы-то, конечно, не допустим ничего подобного. Он и мистер Мейгс уже говорили между собой. Мистер Буст не хотел и заикаться о новой крыше, опасаясь, что я подумаю, будто он сам придумывает себе дело. Но мистер Мейгс посоветовал мистеру Бусту по-дружески предупредить меня, поскольку надо поддерживать с дачниками дружеские отношения. Одним словом, новая крыша обойдется в пятьсот долларов.

Затем появился владелец лесного питомника мистер Мэк. Мистер Мэк сказал, что любит деревья и что я, он нисколько не сомневается, тоже люблю деревья. Он так давно ухаживает за нашими деревьями, что они для него милее самых милых друзей. Только бог, сказал мистер Мэк, мог создать дерево, и он часто думает, что деревья — это наиболее совершенное творение вседержителя. Мистер Мэк не очень сведущ в божественных делах, но полагает, что оказывает посильную помощь нашему создателю, когда, забравшись на деревья вместе со своими отпрысками, уничтожает всех и всяких паразитов, гнездящихся в коре, и длинными зимними вечерами испытывает тихую радость при мысли о том, что деревья, его деревья, извлекают здоровье и энергию из патентованных удобрений, которыми он удобрил почву, причем он не сомневается, что и я думаю точно так же, поскольку Пулэмы любят свои деревья. Он и его ребята не очень заняты сейчас, и за четыреста пятьдесят долларов он берется привести в порядок наш сад. Мистер Мэк сказал, что я, возможно, не обращал внимания на газон, а ведь морской воздух очень вреден для дерна. Необходимо вручную как можно лучше прополоть газон и основательно удобрить его лиственным перегноем. Мистер Мэк и его ребята могут сделать это всего лишь за сотню долларов, поскольку они сейчас не очень заняты.

Потом мистер Буст отвел меня в сторону, чтобы обсудить еще одно дельце, о котором он не хотел говорить при миссис Пулэм. Он заметил, что унитаз в уборной внизу шумит. И ему известно, почему он шумит. У него тоже есть дети, а дети безжалостно относятся к унитазам. Новый унитаз, установленный и покрашенный мистером Мейгсом, обойдется мне всего лишь в двести семьдесят пять долларов, и установить его надо сейчас же, немедленно, пока не поздно. Это предложение вызвало длительную дискуссию, поскольку Кэй считала нужным сделать так, а я этак, у мистера Буста были одни соображения, у мистера Мейгса другие, а у мистера Мэка третьи. Как обычно, мы с Кэй начали пререкаться перед всей честной компанией, причем мистер Мэк временами становился на сторону Кэй, а мистер Буст поддерживал меня, но прежде чем я успевал собраться с мыслями, все начинали утверждать как раз обратное тому, что утверждали минуту назад.

Потом Кэй и Элин принялись отбирать и складывать в вестибюле все те важные вещи, которые мне предстояло везти на легковой машине в город. Я напомнил, что Джерри поедет в грузовике, но Кэй ответила, что некоторые вещи слишком хрупки, чтобы везти их в грузовике, тогда я повторил то, что уже не раз повторял, а именно: «паккард» — не грузовик. Потом Элин притащила мороженицу. С мороженицей мы возились все последние пять лет. Кэй утверждала, что некоторые детали мороженицы разболтались и Джерри совсем доломает ее, если повезет в грузовике. Я ответил, что в «паккарде» поедут дети, кухарка и собака и для мороженицы не останется места. Я сказал, что нам нужны две мороженицы, и если у нас в городе нет ни одной, я обязательно куплю. Кэй заявила, что хочет избавить меня от лишних расходов, — ведь мы в конце концов не миллионеры и можем сэкономить хотя бы на мороженице. Я утверждал, что никакой экономии не получится, если мы сломаем автомобиль, а Кэй ответила, что когда-то же нам нужно начинать экономить.

Все свидетельствовало о том, что дело идет к хорошо знакомой развязке. Как только Кэй и Элин уехали открывать наш городской дом, наступило затишье, но мне оно напоминало затишье перед бурей. После отъезда Кэй оказалось, что в доме не на чем сидеть и вообще нечего делать. Первый день тянулся словно неделя, а второй словно месяц. Каждый вечер я звонил Кэй и справлялся, как идут дела. В первый вечер она сказала, что все в порядке, и продиктовала, что нужно сделать. Вечером следующего дня к телефону подошла Элин и сообщила, что Кэй нет дома.

Затем выяснилось, что я должен во всем заменять Глэдис и Джорджу мать, иначе говоря, выступать одновременно в двух лицах.

— Ваша мать запретила бы вам брать в город эти комбинезоны, — сказал я детям.

Затем Джордж и Глэдис принялись втолковывать мне, что мать не запретила бы им. Казалось, Кэй специально наказывала детям захватить с собой всякую чепуху.

— Нет, ты ничего не понимаешь, — говорил Джордж. — Мать ясно сказала мне.

— Матери сейчас здесь нет, а потому изволь делать то, что я тебе велю.

— Пожалуйста, но не пеняй потом на меня. Вот и все. Что я могу сделать, если мать именно так и сказала?

В последний день кухарка, вторая горничная, миссис Мейгс и ее дочь начали накрывать мебель простынями, скатывать ковры, завертывать в газеты железные подставки для дров в камине, Джерри стал укладывать вещи в грузовик, а я в «паккард». Кэй оставила мне список вещей, которые на худой конец можно было и не брать с собой. Но даже после того, как я значительно расширил этот список, в машине не осталось места для кухарки, и мне пришлось договориться с таксистом отвезти ее на станцию к вечернему поезду. Джорджу, Глэдис, собаке и мне предстояло выехать рано утром, о чем я и сообщил детям за ужином. Каждый из нас съел по отбивной котлете с жареным картофелем и выпил по стакану молока. Теперь в доме оставалось лишь кое-что на завтрак.

— Так вот, слушайте, — сказал я. — Завтра утром мы уезжаем. Ты, Джордж, и ты, Глэдис, уже достаточно взрослые, чтобы самим упаковать свои чемоданы и никого не беспокоить. Мы встанем в шесть, чтобы выехать из города до того, как начнется оживленное уличное движение. Запомните: в шесть часов утра.

Ребята в изумлении уставились на меня.

— Но мать ясно сказала, что мы не должны приезжать слишком рано, — заявил Джордж. — А шесть часов — страшно рано.

— Тебе как раз полезно вставать рано. И перестань спорить.

— А где у нас будет второй завтрак? — спросила Глэдис.

— Не знаю. Где-нибудь. Тебя постоянно тошнит в машине, если ты много поешь в дороге.

— Вот здорово, босс! — воскликнул Джордж. — Но не в шесть же часов. Ведь мать ясно сказала…

— Не спорь! — прикрикнул я.

— Послушай, босс, зачем сердиться!

— Я не сержусь, а говорю.

— Пожалуйста, но только не пеняй на меня.

С некоторых пор это выражение стало одним из самых любимых у Джорджа. Я ответил, что ни на кого не пеняю, но такова жизнь. Переезд нравится мне не больше, чем ему, ответил я, но и он, когда станет взрослым, будет делать то же самое, при условии, если у нас к тому времени останутся для него кое-какие деньги. Я напомнил Джорджу и Глэдис, что они вправе считать себя счастливыми, что многие дети умирают от голода, а вот им предстоит завтра интересная поездка в город. Для них это должно быть развлечение, как было для меня в их возрасте. Однако я тут же мысленно спросил себя, действительно ли это было для меня развлечением.

Когда дети легли спать, я в поисках будильника прошел через буфетную и кухню. Из крана над лоханями для стирки белья капала вода, но теперь это не имело значения, так как мистер Буст все равно утром отключит водопровод. Будильник я нашел на холодильнике и принес его в свою комнату, заодно захватив Битси и уложив его спать у кровати Кэй. Упаковывая вещи, я включил радио, но почти сразу выключил — новости оказались удручающими. Потом я открыл окно и выглянул на улицу. Небо заволакивали тучи, с северо-востока поднимался бриз.

Улегшись в постель, я раскрыл «Воспитание Генри Адамса». Мне казалось, что я смогу закончить книгу во время отпуска, но то по одной, то по другой причине успел прочитать только страниц двадцать. Кэй постоянно ухитрялась прерывать меня на середине какого-нибудь абзаца, но и сейчас, когда ее не было, я все время ждал, что она вот-вот меня прервет. Постепенно мною овладело раздумье, не проявил ли я слабость, позволив мистеру Бусту снять все трубы в уборной на первом этаже. Что и говорить, хорошо, конечно, давать работу местным жителям в трудные для них времена, но вот мистер Буст с женой, тещей и двумя дочерьми каждую зиму может выезжать на курорт в Дэйтону[39], а я не могу позволить себе такую роскошь. За этими размышлениями я обнаружил, что пробежал целых пять страниц, совершенно не понимая, о чем идет речь. Попытался начать снова и не мог — так меня потянуло ко сну.

В конце концов я уснул, но сон не принес мне отдыха. Видимо, и во сне я продолжал думать, что завтра нам предстоит крайне утомительный день, тем более что Глэдис почти наверняка будет в дороге тошнить. Самое неприятное состояло в том, что Глэдис никогда не признавалась в этом, пока не становилось слишком поздно. Мне предстояло вести машину и одновременно присматривать за ней, если только Джордж не согласится взять на себя последнюю обязанность. В полусне меня преследовали хаотические воспоминания о всех прежних переездах из Норт-Харбора. Я припомнил, что говорил отец, когда крышка дорожного сундука упала ему на пальцы, и с какой силой сел на землю Хью, когда оборвалась ручка большого чемодана. Когда я уснул наконец, мне приснилась мороженица. Кэй шла пешком в Бостон и несла ее на голове, утверждая, что все в порядке и что вот так и нужно экономить средства.

Затем зазвонил будильник. Он принадлежал к категории часов, которые начинали звонить с тихого шепота и заканчивали тем, что фабрикант назвал «жизнерадостным пожеланием доброго утра». Я нарочно поставил его где-то в другом конце комнаты, рассчитывая, что он обязательно заставит меня подняться, чтобы выключить звонок, и теперь бродил, спотыкаясь, по комнате и пытался найти его. Было темно и холодно; за окном шумел дождь. Я вышел в вестибюль и забарабанил в двери комнат, где спали дети. Глэдис уже встала и надела пальто и шляпу. Чемодан ее был закрыт, а в руках она держала коробку из-под конфет с проделанными в крышке отверстиями.

— Что там у тебя? — спросил я.

— Пауки.

— В таком случае, выпусти их. У нас есть о чем беспокоиться и помимо кучи пауков.

На лице Глэдис появилось такое выражение, словно она вот-вот заплачет.

— Но мы же изучаем пауков на естествознании.

Мне захотелось, чтобы здесь была Кэй.

— Хорошо, хорошо! Только не говори о них матери.

Я и не представлял себе, что мальчишка может спать так крепко, как спал Джордж. Мне пришлось трясти его и чуть не стаскивать с постели, но он только хныкал и ссылался на дождь. Я ответил ему, что черт с ним, с дождем, следует привыкать к дождю, и добавил, что это напоминает мне войну, — там всегда идет дождь.

— Да, но мы отправляемся не на войну, а в Бостон, — возразил Джордж.

— Не важно. Для меня это все равно что война.

Я никогда не сомневался, что длительная поездка в машине с детьми окажется очень трудной, но действительность превзошла самые худшие мои предположения. За Портлендом меня остановил на дороге полицейский, а потом Глэдис почувствовала себя плохо. У Сэко я наскочил на гвоздь, и мне пришлось менять шину. Я пытался быть приветливым с детьми, но в конце концов они начали действовать мне на нервы, особенно когда затеяли игру с алфавитом и стали выбирать нужные буквы на вывесках; как только Глэдис уснула, Джордж принялся рассказывать о своих победах над сверстниками. Я отчаянно старался выглядеть добродушным. Мне хотелось только одного — добраться поскорее до Бостона, принять горячую ванну и чего-нибудь выпить, но я не уставал твердить себе, что люблю детей.

— Когда мы будем завтракать? — без конца спрашивала проснувшаяся Глэдис.

— Да, да, — вторил ей Джордж. — Когда мы будем завтракать? Вот закусочная «Дикси»… Вот закусочная «Тутси»… Давайте позавтракаем в ресторане «Джо»… Давайте позавтракаем в ресторане «Дэдди и Энн»… Давайте поедим жареных моллюсков. Скажи, босс, разве тебе не хочется отведать вкусненьких жареных моллюсков?

В закрытой машине стало уже так душно, что при мысли о жареных моллюсках мне чуть не стало дурно.

— Мы приедем домой как раз вовремя, чтобы поесть, — ответил я.

— О боже милосердный! — крикнул Джордж. — Да мы не хотим есть дома!

— Не смей орать на меня! — крикнул я. — Ты будешь есть дома, вот и все.

Мы приехали домой в половине первого, все еще под сильным проливным дождем. Меняя на дороге шину, я промок и устал. Теперь мне предстояло отвести детей в дом и разгрузить машину. Я нашел ключи, открыл парадную дверь и сразу почувствовал, что на меня нисходит блаженный покой. Мне казалось, что я перенес невероятные испытания и теперь начнется новая жизнь — устоявшаяся, размеренная жизнь, как всегда осенью и зимой. Завтра я снова окажусь в конторе и снова смогу заняться игрой в сквош. Все в доме сверкало чистотой и свежестью, все выглядело солидным и респектабельным. В вестибюль торопливо вошла Элин.

— О, мистер Пулэм! А мы вас ждали только к вечеру.

— Мы рано выехали, — ответил я. — Чем скорее покончить со всем этим, тем лучше.

Глэдис немедленно убежала наверх, опасаясь, как бы кто не увидел ее пауков. Я велел Джорджу отвести Битси за угол. Элин сообщила, что в доме пока нет никакой еды. Затем сверху я услышал голос Кэй:

— Гарри, почему это вы приехали в такую рань? Почему ты не позвонил по телефону?

Ее тон показался мне слишком резким, но я подумал, что, видимо, и в самом деле следовало позвонить. Я поспешно поднялся на второй этаж и застал Кэй в вестибюле перед гостиной.

— Поездка оказалась чертовски трудной. У Сэко мы наскочили на гвоздь, а потом с Глэдис стало плохо.

— Да, но ты все же мог бы позвонить по телефону. Биль здесь.

— Что?!

— Биль здесь, — повторила Кэй. — Он хотел взять меня с собой в «Ритц».

Из гостиной вышел Биль, и, завидев его, я не знал, как выразить свою радость.

— Биль! Откуда ты?

Биль улыбнулся.

— Я ведь незаменим. Как только у ребят появляется во мне нужда, я тут же все бросаю. Гарвард… ра, ра, ра… Гарвард!

— О чем ты? — удивился я.

— Комитет развлечений. Двадцатипятилетний юбилей нашего выпуска. Наш старый друг Боджо Браун все же добрался до меня.

— Боджо? — переспросил я. — Но Боджо же сказал, что ты ему не нужен.

— Может, когда-нибудь и был не нужен, а теперь нужен.

В разговор вмешалась Кэй.

— Как благородно со стороны Биля приехать сюда во имя этой цели, — заметила она.

— Да, да, чудесно! — подтвердил я. — Просто замечательно, Биль, что ты не жалеешь для комитета своего времени.

— Кто-то же должен поработать, — ответил Биль. — Кого еще найдет комитет? А почему ты смеешься?

— И подумать только, что ты постоянно твердил, как тебе осточертели все разговоры о нашем выпуске. — Одно лишь присутствие Биля заставляло меня смеяться.

— Гарри, — проговорила Кэй, — мы с Билем собирались пойти позавтракать, пожалуй, немного эгоистично с нашей стороны убегать, но ведь ты же не позвонил.

— Ничего, ничего, идите! Я с ребятами перекушу где-нибудь на стороне, а потом мы все вместе пообедаем, хорошо?

— Гарри, — продолжала Кэй, — но над чем ты смеешься?

— Никак не могу привыкнуть к мысли, что Биль все же дал себя заарканить.

Взгляд Кэй заставил меня прикусить язык. Он означал, что позднее она вернется к моим словам и спросит, как я мог проявить такую грубость и глупость. Я умолк, потому что никак не мог сообразить, что плохого я сказал, хотя, возможно, мои замечания действительно оказались необдуманными и неостроумными. Но ведь я очень устал и к тому же промок. Взглянув на Биля, я понял, что наступил ему на больную мозоль. Мне всегда казалось, что Биль вполне терпимо относится к добродушному подшучиванию, а сам я никогда не возражал (пожалуй, мне даже нравилось), — когда Биль подсмеивался надо мной в присутствии Кэй. И тем не менее на лице у Биля появилось какое-то странное выражение — не сказал бы, что сердитое, а скорее встревоженное, словно его серьезно беспокоило, что я скажу дальше, хотя я только намекнул, что Биль не слишком-то дорожит своим выпуском. Я не видел в сказанном ничего плохого, поскольку Биль лет двадцать лез из кожи, отпуская шуточки насчет духа товарищества и высмеивая наших одноклассников, которые в меру своих сил добивались, чтобы наши встречи проходили как можно лучше. Вот почему я смутился, будто приехал не в свой дом, а в чужой.

— Ну, а теперь что я сделал? — спросил я.

Биль рассмеялся; казалось, только сейчас до него дошел смысл шутки.

— Приехал домой как раз к завтраку, только и всего, — ответил он. — Ты идешь с нами?

Как только Биль засмеялся, все стало на свои места.

— Нет, нет, идите без меня. Кто-то же должен покормить ребят. Да и машину нужно разгрузить. Я свожу детей куда-нибудь поесть. Нет, нет, идите без меня.

— Ты, надеюсь, не обижаешься на нас?

Меня стало уже немного сердить, что они придают столько значения такому пустяку, как завтрак в ресторане. Я не понимал, почему Биль и Кэй прибегают к таким длинным объяснениям, как будто мы не старые друзья.

— Да не обижаюсь я, Кэй, и давайте прекратим этот разговор. Между прочим, я привез мороженицу. Она осталась в багажнике.

— Какую еще мороженицу? — изумилась Кэй.

Меня поразило, что она, видимо, совсем забыла о той самой мороженице, которая вызвала у нас настоящую дискуссию всего лишь три дня назад.

— Какую мороженицу? — повторил я. — Да ту самую, о которой мы спорим каждый год. Уж не хочешь ли ты сказать, что забыла о ней?

— О! — воскликнула Кэй и взглянула на меня так, словно только сейчас припомнила наш разговор. — Очень мило с твоей стороны, дорогой. Вы не скучали без меня?

— Нет. Возвращайтесь скорее, хорошо? Ребята уже действуют мне на нервы. Не знаю, как только их терпят женщины.

— Но ты в самом деле не возражаешь? — опять спросил Биль.

— Не возражаю? Но разве я не твержу тебе все время, что не возражаю? По-моему, это будет просто замечательно. Можешь взять машину, как только я разгружу ее… И угости Кэй хорошим завтраком. Она его заслужила.

— Я помогу тебе разгрузить, — предложил Биль.

Это было очень любезно с его стороны, потому что его никогда не влекло к полезной физической работе, а кроме того, на нем был прекрасно отглаженный темно-синий костюм в полоску.

— Ну уж нет, — возразил я. — Тебе еще рано умирать. К тому же ты не женат.

Я понял, что опять сказал нечто неуместное. У меня совсем вылетело из головы, что Элиза уехала в Рено, и я вовсе не хотел намекать на это.

— Мальчик мой! — ответил Биль. — Никогда еще ты не проявлял такой проницательности. С каждой минутой я чувствую себя все меньше и меньше женатым.

— Биль, я вовсе не хотел намекать на твое положение, — заверил я его и снова обнаружил, что Кэй наблюдает за мной.

— Гарри, — сказала она, — ну что ты заладил об одном и том же! Биль, вообще-то нет надобности помогать ему. Он и один может разгрузить машину и знает, где и что поставить. Гарри любит нагружать и разгружать машины.

Кэй постоянно говорила нечто подобное, если при нашем разговоре присутствовал кто-нибудь посторонний. Она утверждала, что Гарри любит делать это и любит делать то. Она всегда уговаривала миссис Джоунс или кого-нибудь другого поручить Гарри снести вниз чемодан вместо грузчика или подобрать с пола осколки разбитого аквариума за горничную, потому что это любимое занятие Гарри. Как-то Кэй объяснила мне, что действует подсознательно, желая убедить людей, какой я хороший человек. Я спустился вниз и открыл парадную дверь.

— Элин! — крикнул я. — Где мастер Джордж?

Элин не знала. Он куда-то ушел, в чем не было ничего странного, если учесть, что Джордж обычно исчезал, как только предстояло что-нибудь делать. Я спросил, где наш поденщик, но и его поблизости не оказалось. Впрочем, я еще не знал случая, когда бы он оказался на месте, если надо было поработать. Но в конце концов я ведь не предупредил о своем приезде.

Я надел плащ и шляпу и направился к машине. Открыв багажник, я принялся таскать чемоданы и постепенно, то поднимаясь по лестнице, то снова спускаясь к машине, втянулся в ритм работы. Чемоданы я сложил в вестибюле, затем приволок сюда же мороженицу, ободрав о нее кожу на суставах. Потом наступила очередь ящика с различными консервами, большую часть которых мы привезли в Норт-Харбор пять месяцев назад на тот случай, как заявила Кэй, если кто-нибудь неожиданно к нам заглянет. Следующей была картонная коробка с полупустыми банками пекарного порошка, специй и приправ, собранными при очистке кухонных полок. Я советовал Кэй отдать их миссис Мейгс, но она ответила, что все пригодится нам самим — ведь мы же должны начать экономить. Посередине тротуара из коробки вывалилось дно, и мне пришлось потратить несколько минут, пока я собрал банки в охапку. Банки-то я собрал, но тротуар все равно оказался покрытым солью, гвоздикой и вафлями. Затем я вынул из машины свои бухгалтерские книги, коробку с драгоценностями Кэй, радиоприемник Джорджа, микроскоп Глэдис, резиновую кость Битси, его гребень и щетку, две коробки свечей, клизму, кинопроекционный аппарат, одну галошу, одну теннисную туфлю и три куска туалетного мыла «Лаванда». И тут (как мне показалось, из подвала) передо мной возник Джордж.

— Черт побери, где ты был? Почему ты не помог мне разгрузить машину?

— О, ты разгружал машину, босс? Я и не знал.

— А кто, по-твоему, должен был заниматься этим? Что ты делал?

— Разыскивал внизу свой электрический поезд. Скажи, босс, мы не могли бы пойти куда-нибудь съесть по рубленому шницелю?

Я не удостоил его ответом и крикнул:

— Кэй, машина готова!

По лестнице спустилась Кэй в новом, отороченном мехом пальто, с новенькой сумочкой в руках. Она выглядела очень хорошенькой и совсем не утомленной. Меня удивило, что у нее нашлось время ходить по магазинам за покупками. Следом за ней шел Биль. Казалось, он только что вышел из салон-вагона, где проводник тщательно почистил его костюм.

— Быстро сработано, мой мальчик! — воскликнул Биль. — Ты, бесспорно, привез с собой все, за исключением кухонной печки.

— Гарри, — осведомилась Кэй, — что ты сделал со своим лицом?

— А что с моим лицом?

— Оно все покрыто маслом и грязью. Ты вытирал лицо руками.

Биль засмеялся.

— Поплюй на носовой платочек и оботрись, — посоветовал он.

— Скажи, мать, — проговорил Джордж, — мы когда-нибудь будем есть или не будем?

— Отец сейчас поведет вас куда-нибудь, а мы с дядей Билем скоро вернемся. Гарри, мы не задержимся, — пообещала Кэй, и они ушли.

— Эй, босс, когда мы будем есть?

— Как только приведем себя в порядок. Пойди наверх и помойся, да скажи то же самое Глэдис.

Сейчас, когда наш переезд закончился и машина была разгружена, Норт-Харбор и минувшее лето стали тускнеть в моей памяти, сливаясь со всеми другими летними сезонами, и зимняя действительность целиком завладела мной. Я оглядел вестибюль и с приятным чувством отметил, что все находится на своих местах. Зеркало, стол и стулья казались чистыми и свежими и находились как раз там, где им и надлежало быть. Элин уже расставляла на буфете в столовой серебро; в центре она установила богато, даже слишком богато украшенный чайный сервиз матери, по бокам две бонбоньерки из столовой дома на Мальборо-стрит, а позади канделябры и два футляра с ножами. Под портретом дедушки Кэй — старого полковника Мотфорда, того, что участвовал в гражданской войне, — на низеньком столике стояли графины, а между ними серебряный фазан. Я был рад, что купленный еще дедушкой пейзаж кисти Генри Инмана[40], почищенный и покрытый лаком, висел здесь же, а не на хорах, как раньше. Кэй утверждала, что вряд ли можно сыскать другую столовую, которая была бы обставлена с такой же кичливой роскошью, как наша, и что здесь чувствуешь себя, как в чужом доме; задумав оживить комнату, она приобрела китайскую ширму и повесила занавеси из легкого материала. Все это я охватил одним взглядом, не задерживаясь, как бывает, когда входишь в давно знакомые комнаты.

Дорожка на лестнице выглядела основательно потрепанной. Мы собирались сменить ее, как только подрастут дети, но сейчас я был рад видеть, что она хорошо натянута и аккуратно прибита гвоздиками. Обои в вестибюле второго этажа отнюдь не блистали чистотой. Сколько мы с Кэй ни говорили Джорджу и Глэдис, они упорно продолжали с завидным постоянством вытирать руки о стены. Однако гостиная выглядела прекрасно, и Кэй называла ее единственной нашей удачной комнатой, потому что получилось как-то так, что все купленные и унаследованные нами вещи оказались здесь вполне на своих местах. Персидский ковер матери Кэй был как раз по комнате и вполне гармонировал с креслами, раньше тоже принадлежавшими Мотфордам. Над камином, радуя взгляд, висело полотно Иннеса — холмистая, покрытая дымкой местность. Насколько я помню, отец с матерью часто разговаривал об этой картине, и она была единственной вещью из дома на Мальборо-стрит, по поводу которой мы с Мери поспорили. В конце концов мы договорились бросить жребий, причем картина доставалась тому, кто выигрывал три раза из пяти.

Все медные детали у камина были только что начищены, письменный стол-секретер, полученный от Мотфордов, отполирован, как и кабинетный рояль Кэй. Никто из нас не обладал музыкальным талантом, но Кэй считала, что комната без рояля выглядит несолидно; инструмент перенесли сюда, и Глэдис ежедневно практиковалась на нем.

В ящиках у окон стояли свежие цикламены, папоротники и бегонии. Комната принадлежала скорее Кэй, чем мне. Даже в отсутствие Кэй я мог представить себе, как она ходит по комнате и расставляет вещи. Подушки на креслах и кушетках были тщательно вычищены и взбиты, за исключением подушек на кушетке около камина, где, должно быть, сидели Кэй и Биль в момент моего приезда. Одна из подушек валялась на полу, а на ковре виднелся пепел от сигарет. Остальные подушки на кушетке оказались смятыми.

Уборки не миновала и библиотека. Как обычно, когда тут побывает уборщица, книги Теккерея оказались в одной куче с книгами Джейн Остин, а мои университетские учебники — вместе с книгами по истории. В первое же свободное время, возможно, в конце дня, мне предстояло привести их в порядок. На письменном столе, который Кэй когда-то купила для меня в Англии, грудой лежала скопившаяся за лето почта — преимущественно обращения благотворительных организаций о помощи испанским сиротам, слепым детям, китайским жертвам японской агрессии, еврейским жертвам немецкой агрессии, безнадзорным детям, падшим женщинам, больницам для лечения рака и эпилепсии. Нигде невозможно было укрыться от страданий, скрытых в этих аккуратных конвертах.

Направляясь к себе наверх, я не стал задерживаться в гостиной и библиотеке. Наша спальня находилась в той части дома, которая выходила окнами на улицу. Это была большая комната с удобными двуспальными кроватями, шезлонгом, которым мы не пользовались, так как Кэй не любила отдыхать на нем, высоким комодом, полученным от Мотфордов, бюро, принадлежавшем моему отцу, и туалетным столиком, который я подарил Кэй. Наши вкусы пошли здесь на своего рода компромисс. Именно я купил графин для воды (он стоял сейчас на столике между кроватями) и настоял на покупке пары литографий «Каррьера и Айвса»[41] с изображениями первых паровозов. С другой стороны, именно Кэй захотела приобрести две картины пастелью, изображавшие цветы в вазах, а также занавеси на окна из вощеного ситца с цветами — в тон с покрывалами на кроватях.

Спальня, свежая и сияющая чистотой, как и все остальное в доме, словно молчаливо ждала меня и Кэй, хотя, как я думал, Кэй уже спала здесь без меня. Только осмотревшись внимательно, я понял, что ошибался. Здесь ничего не изменилось после ухода уборщицы, я не нашел тут ни одной из тех мелких вещиц, которые Кэй обычно привозила с собой и которые так преображали комнату. На туалетном столике не стояли ее серебряные дорожные часы, не лежали ее гребни и щетки. Ее маленький саквояж, который она захватила из Норт-Харбора, — мой рождественский подарок в позапрошлом году, — не валялся на шезлонге, куда она должна была, по обыкновению, швырнуть его. Вначале я ощутил только нечто похожее на стерильную чистоту, а точнее говоря — вообще ничего не заметил, пока не начал переодеваться. И только тут словно кто-то сыграл несколько тактов музыки не в том ключе. Мое внимание привлекло отсутствие беспорядка; не было ее ночных туфель, на двери ванной на крюке не висели ее капот и халат. Ванная казалась какой-то чужой, как и спальня, — я не увидел ни зубной щетки, ни душистых солей для воды, ни зубной пасты. Твердая уверенность в мелькнувшей догадке появилась у меня в тот момент, когда я завязывал галстук перед зеркалом для бритья, пристроив его на письменном столе. Да, я первым вошел сюда — Кэй здесь еще не была.

В библиотеке, где меня ждали Джордж и Глэдис, по радио передавали музыку.

— А теперь вы можете сами услышать, — заговорил диктор, — как тетушка Мэйми готовит это пышное печенье, что так аппетитно похрустывает на зубах…

— Выключите радио, — распорядился я. — Мы идем завтракать.

— Давно пора, — отозвался Джордж.

— Ты можешь дать мне двадцать пять центов? — спросила Глэдис.

— Для чего тебе нужны двадцать пять центов?

— Она хочет купить пеленки для куклы, — пояснил Джордж.

— Ничего подобного! — возмутилась Глэдис. — Не ври, пожалуйста!

Чувствовалось, что оба они нервничают, но я понимал их состояние.

— Ну, тихо! Пошли.

Я тоже начал злиться. Было уже больше двух часов дня. Элин по-прежнему занималась чем-то в столовой.

— Элин, миссис Пулэм ночевала здесь прошлую ночь? — спросил я.

Элин вытерла руки о передник.

— Нет, мистер Пулэм, не ночевала. Тут шла такая уборка! Она ночевала в Бруклине.

— В Бруклине? Ах да, должно быть, у мистера Гая.

Позади меня стояли дети, уже успевшие надеть пальто.

— Пошли, — снова сказал я.

Меня радовало, что Кэй жила у Гая. В нашем доме, с одной только Элин, ей было бы скучно. Открывая дверь, я увидел чемодан Кэй в парусиновом чехле с ее инициалами «К. М. П.». Утром она оставила его под столом в вестибюле, да так и не выбрала времени принести наверх.

Кэй была страшно занята до моего приезда.

32. Бледные руки любимой…

Единственным местом в нашем районе, где можно было позавтракать, являлось «Кафе Боба Кретчита»; посетителей в нем обслуживала группа суровых на вид дам, продававших также кексы и печенье за прилавком у кассы. Чай здесь стоил тридцать пять центов, завтрак пятьдесят пять, а обед семьдесят пять. «Кафе Боба Кретчита» всегда казалось мне недорогим, приличным местом, которое посещали либо те, кто не хотел платить дороже за простую, здоровую пищу, либо те, у кого, как у меня не было возможности поесть в домашних условиях. За все годы, с тех пор как мы с Кэй купили дом в городе, я навестил кафе раза четыре или пять, главным образом в первые дни после рождения Джорджа и Глэдис, когда у нас торчало столько нянек, что у кухарки не оставалось времени приготовить что-нибудь для меня; однажды я и Кэй заходили сюда после того, как в доме взорвался котел для отопления. Каждый раз мы в один голос утверждали, что голубые и оранжевые столики выглядят необыкновенно приятно, а пища необыкновенно хороша. Однако регулярными посетителями кафе мы не стали.

Девушка, принимавшая у нас заказ, сообщила, что свеклы, шпината и куриного пирога уже нет, да и вообще время завтрака почти истекло. В кафе и в самом деле уже никого не было, если не считать меня, Джорджа и Глэдис и еще одного посетителя в мышиного цвета костюме, погруженного в книгу «Размеры великой пирамиды»; но и он поднялся и ушел, когда нам подали тушеное мясо.

— Черт возьми! — проворчал Джордж. — Здесь кормят еще хуже, чем в школе.

Глэдис молчала и почти не притрагивалась к еде. Я сказал Джорджу, что ему давно пора бы усвоить хотя бы самые элементарные правила приличия. Сегодня один из тех дней, когда всем нам не везет. С годами, продолжал я, он поймет, что в жизни нередко выпадает полоса невезения, однако не следует вешать нос, жаловаться и хныкать. Что подумали бы обо мне он сам, его мать и все остальные в доме, если бы я принялся хныкать и жаловаться, когда мне пришлось разгружать машину и когда выяснилось, что мне нельзя пойти в «Ритц» с матерью и дядей Билем, потому что надо вести завтракать двух маленьких паршивцев. Я надеялся, что мой пример заставит их на время присмиреть, однако Глэдис спросила:

— А почему мы все не могли пойти в «Ритц»?

Я не сразу нашелся что ответить, но постепенно сообразил, что есть много причин, почему мы не могли пойти в «Ритц», и принялся перечислять их Глэдис и Джорджу; официантка тем временем подала мне кофейник с несвежим кофе и детям по стакану молока, чуть подкрашенного шоколадом. Прежде всего я сказал, что дядя Биль пригласил в «Ритц» не нас, а мать.

— Но почему же он не пригласил нас? — спросил Джордж. — Все мы были дома, когда они уходили, ведь правда?

— Он не пригласил нас потому, что взрослым иногда хочется побыть одним, и еще потому, что не хочет завтракать с бандой маленьких паршивцев, которые чавкают, когда едят суп.

— А мама говорит, что ты тоже чавкаешь, когда ешь суп, — заметила Глэдис.

Джордж захохотал так громко, что дамы, торговавшие за прилавком, нахмурились.

— Послушай, как кушает босс! — обратился Джордж к сестре. — Он чавкает не только, когда ест суп, но и тушеное мясо.

Я велел Джорджу замолчать и вести себя, как подобает, но Глэдис продолжала думать о своем.

— А почему ты не мог отвести нас в «Ритц»? — спросила она.

— Почему? Почему я не мог отвести вас в «Ритц»? — Дело в том, объяснил я, что не все люди могут позволять себе такие глупости и сумасбродные поступки, — пора бы им это знать. Завтрак в кафе обойдется нам всего в пятьдесят пять центов, тогда как завтрак в «Ритце» стоил бы по два доллара пятьдесят центов на каждого; кроме того, здесь не нужно раскошеливаться на чаевые, благо это не разрешается в «Кафе Кретчита». Они должны раз и навсегда запомнить, внушал я, что мы с матерью не миллионеры. Мы делаем все, что в наших силах, чтобы одеть их и предоставить им все преимущества дорогостоящего образования, а это означает, что мы с матерью вынуждены отказывать себе во многом. Хотя ни Глэдис, ни Джордж не проявляли никакого интереса к моим поучениям, нехотя прожевывая тушеное мясо, я продолжал развивать свои мысли. Они и сами не отдают себе отчета, говорил я, насколько счастливы — счастливее, чем девяносто четыре из каждой сотни других детей. У них есть уютный дом и уютные постели, а сейчас они едят вкусное тушеное мясо с хлебом и маслом, обильно запивая его свежим молоком, в то время как здесь же, в нашем городе, многие дети страдают от холода и голода. Родители этих несчастных вынуждены прибегать к помощи Управления промышленно-строительных работ общественного назначения[42], так как не могут получить никакой другой работы. Глэдис и Джордж могут считать себя настоящими счастливчиками, но вместо того, чтобы подумать об этом, они рвутся в какой-то «Ритц».

— Но почему ты говорил, что Управление не нужно? — спросил Джордж.

Иногда меня удивляло, что он уже достаточно взрослый, чтобы читать газеты.

— Говорил я или не говорил, но Управление существует, и нечего тут рассуждать!

Глэдис взглянула на нас широко раскрытыми, задумчивыми глазами.

— А я думала, что тебе не нравится мистер Рузвельт, — проговорила она.

— По разным причинам он не нравится многим, но тем не менее мистер Рузвельт существует, как и Управление общественных работ.

— Мистер Рузвельт ответит мне, если я напишу ему? — осведомилась Глэдис.

Я почувствовал, что начинаю приходить в замешательство и что мое пребывание в обществе Джорджа и Глэдис явно затянулось.

— Напиши ему. Напиши и скажи, что ты большая девочка, которая все еще собирает пауков. Напиши с теми же ошибками, которым тебя научили в школе, и мистер или миссис Рузвельт ответят тебе. А сейчас замолчите. Я хочу есть.

Джордж и Глэдис не замолчали, но тему разговора переменили. Они затеяли ту самую игру, которую прогрессивные педагоги называют «игрой фантазии». Когда они были поменьше, игра казалась забавной, но теперь они стали слишком великовозрастными для нее. Глэдис изображала миссис Браун, а Джордж мистера Брауна; миссис Браун предлагала мистеру Брауну складывать вещи в машину, а мистер Браун выражал недовольство. Это была неуклюжая и вовсе не смешная пародия на нас с Кэй, и я невольно подумал, неужели мы действительно так выглядим в глазах наших детей. Нет, они не понимают, что мы собой на самом деле представляем. Я сидел и ел, склонившись над тарелкой, и слышал их голоса, но мысли мои были далеко.

С самого начала новой войны я гораздо острее, чем когда-либо раньше, стал замечать, какая нищета окружает нас. Однако большинство людей, которых я знаю, не понимает этого и живет как под стеклянным колпаком. Самое неприятное состоит в том, что человек, вроде меня, видимо, ничего не в силах сделать, чтобы изменить положение. В более молодые годы мне казалось, что я совсем не знаю мир. Теперь, находясь в кафе вместе с Джорджем и Глэдис, я чувствовал себя ближе к этому миру, чем в те часы, которые проводил в конторе. Внезапно мне пришло в голову, что до сих пор я вел две жизни — деловую и личную, как, видимо, любой другой человек. Вот о вашей деловой жизни, общественной деятельности, о ваших клубах вы и ведете обычно разговоры и пишете в сборнике биографий студентов Гарвардского университета.

По-настоящему имела значение лишь другая сторона моей жизни, мои отношения с людьми. Но что представляла моя жизнь с Кэй и детьми? Доедая ванильное мороженое, политое кленовым сиропом, и прислушиваясь к шуму дождя, хлеставшего в окна «Кафе Боба Кретчита», я тщетно искал сколько-нибудь ободряющего ответа. На память мне пришли «Рождественские повести» Диккенса. Эти повести мне и Мери читали ежегодно, как только мы научились что-то понимать, а теперь я регулярно читал их Джорджу и Глэдис, едва они научились слушать. Я буду читать Диккенса и в это рождество, поскольку чтение входило в мои обязанности так же, как выписка чеков в ответ на просьбы благотворительных организаций о помощи, — буду читать, хотя не могу сказать, что мне нравится семейство Кретчитов и тоненький голосок Малютки Тима, взывающего вместе с хором: «Да ниспошлет господь всем нам благословение». Судя по тому, как обстоят дела в мире, Малютка Тим вполне мог бы запеть другое: «Да ниспошлет господь всем нам срочную помощь».

— Скажи, босс, — заговорил Джордж, — мы что, будем сидеть здесь весь день?

— Нет. Пошли.

Было уже почти четыре часа; я расставлял книги в библиотеке, когда вернулись Кэй и Биль. Они окликнули меня снизу, но я попросил их подняться ко мне. Тут, на кушетке в библиотеке, они сидели все время, пока я работал. Биль снова вызвался помочь мне, однако Кэй остановила его, так как, по ее словам, больше всего на свете я люблю возиться с книгами. Я извинился перед Билем за хаос в библиотеке и заверил, что к обеду наведу тут полный порядок.

— Ты ведь пообедаешь с нами? — спросил я.

— Нет. Я уезжаю пятичасовым. Утром важное совещание, а мне нужно выспаться.

Это означало, что через полчаса он уедет, а я еще почти не разговаривал с ним. Если бы только он заранее предупредил меня, я отправил бы ребят завтракать одних, а сам пошел бы с ними в «Ритц».

— Но ты же можешь уехать поездом, который отправляется в полночь. Ведь я почти не видел тебя, Биль.

— Еще насмотришься. Я приеду на матч с командой Иэльского университета. Не так уж долго осталось ждать.

— Ты остановишься у нас, Биль? — спросил я.

— Это было бы замечательно, — ответил Биль и взглянул на свои часы. Он уже думал только об отъезде.

Сидя на кушетке рядом с Кэй, Биль выглядел каким-то рассеянным. Должно быть, он всецело был поглощен предстоящим совещанием, и это мешало нам поговорить по душам, как бывало раньше.

— Послушай, но почему тебе все-таки не уехать поездом, который отходит в полночь? — снова сказал я.

— Не могу. Но я приеду на матч. Все равно я случайно оказался у вас. Я думал, что вы все еще в штате Мэн.

— Да, да, — вмешалась Кэй. — Телефон только что подключили, и Биль случайно позвонил в это время.

— Тебе просто повезло, что ты застал Кэй дома, она ведь уезжала в Бруклин.

Я говорил без всякой задней мысли, но, судя по выражению лица Кэй, снова проявил бестактность. Возможно, подумал я, она по каким-то причинам не хотела говорить о Бруклине, но эта мысль показалась мне абсурдной.

— В Бруклин? — повторила Кэй. — Ах да, я только что хотела сказать тебе о Бруклине. В доме я застала полнейший беспорядок, даже постели не были прибраны.

— Тут действительно все было вверх дном, — подтвердил Биль. — Боюсь, что я оказался слишком назойливым и попросту напросился к вам в такое время.

— Совсем нет, Биль, — возразил я. — А теперь во всем доме наведен порядок. Я бы очень хотел, чтобы ты перенес свой отъезд на полночь.

Биль встал. Его лицо сохраняло все то же отсутствующее, рассеянное выражение.

— В полночь? Нет, не могу. Мне нужно быть в конторе, просмотреть почту и переварить доклад. — Он улыбнулся. — Странное выражение — переварить доклад, а? Ну что ж, Гарри, до скорой встречи. До свидания. До свидания, Кэй.

— Минутку, Биль, — остановил я его. — Я отвезу тебя на станцию.

— О нет, нет, не нужно! Тебе сегодня и так досталось.

— Да, да, Биль, — подхватила Кэй. — Гарри с удовольствием отвезет вас на станцию.

Она легонько толкнула меня, и я поймал ее многозначительный взгляд.

— Нет, не нужно, — повторил Биль. — Я возьму такси. Мне еще надо заехать за своими чемоданами. До свидания, Гарри. До свидания, Кэй.

Я спустился вместе с ним по лестнице и проводил его до двери.

— Но ты приедешь на матч?

— Или на матч, или даже раньше. Пока.

Когда я снова поднялся на второй этаж, Кэй все еще сидела в библиотеке, посматривая на стопки книг на полу.

— Почему ты не отвез Биля на станцию? — спросила она.

— Потому что он сам не захотел. Кэй, на тебе очень хорошенькое платье. Я еще не видел его.

Я опасался, что в отказе Биля Кэй усмотрит мою вину и непременно затеет ссору, однако на лице у нее появилось довольное выражение.

— Хорошенькое, правда? Я решила серьезно заняться своими нарядами и числа первого поеду в Нью-Йорк за покупками.

— Вот и прекрасно.

Сейчас, когда день подходил к концу, а вместе с ним подходили к концу и хлопоты по дому, все как-то сразу показалось мне в другом, лучшем свете. До завтра дел больше не было, и мы могли спокойно пообедать. Я положил руки на плечи Кэй.

— Не могу нарадоваться, что переезд окончен и мы снова дома — только ты и я.

— О Гарри! — воскликнула Кэй и даже покраснела. — Ты и в самом деле так рад этому?

— Да, конечно.

— Ну, ну. Только сейчас не целуй меня. Сейчас не время. Давай разберем книги.

Я начал расставлять по полкам Теккерея.

— Тебе не трудно передать мне второй том «Пенденниса»? — попросил я. — Как-нибудь мы должны почитать «Пенденниса» вслух… А знаешь, сегодня я впервые задумался над одним обстоятельством.

— Над каким?

— Как, должно быть, ужасно ночевать здесь, в одиночестве, среди разгрома. Рад за тебя, что ты уезжала в Бруклин. У кого ты там останавливалась, Кэй?

— Знаешь, Гарри, не будем сейчас терять время. Позднее я расскажу тебе, а сейчас давай приведем комнату в порядок.

Раздался телефонный звонок, и Кэй побежала в гостиную.

— Вот вам, пожалуйста! — крикнула она. — Телефон! Все начинается сначала.

Я часто пытался представить себе, какой была бы жизнь (или хотя бы день), если бы в нее с неумолимой настойчивостью не врывались звонки телефона. Я понимал, что Кэй хотела сказать своими словами «все начинается сначала». Она имела в виду эти торопливые, сумбурные разговоры вполголоса, вечные опасения, что их подслушивают по дополнительному аппарату в другой комнате.

— Это Джоунсы. Они приглашают нас на обед.

— Мы должны пойти?

— Джоунсы твои друзья, а не мои.

— В такой же степени мои, как и твои.

— А я считала, что тебе всегда нравилось у Джоунсов.

— Верно. Но мне не нравится немедленно принимать решение.

Увы, когда звонит телефон, у вас не остается времени на размышления.

— А сейчас звонит человек и предлагает уничтожить мышей в доме.

— Какой человек?

— Не знаю какой. Разве он не один?

— Конечно. Один берется уничтожить сразу и мышей и тараканов, а другой только мышей.

— Ну уж тут я не берусь решать. Он хочет поговорить с тобой, Гарри. Он звонит целый день.

— Так скажи ему, что я ушел.

— Гарри, тебе надо поговорить с ним. Ты должен как-то покончить с этим делом.

Невозможно было укрыться от телефона, но зато он всегда держал ваш ум в состоянии бодрствования. Только что вы сидели, за «Воспитанием Генри Адамса», а в следующее мгновение, еще не отрешившись от прочитанного, уже обсуждали наиболее гигиеничные и безопасные способы уничтожения паразитов, выслушивали настоятельные советы приобрести недорогой полис страхования жизни, либо пылесос, либо виргинскую ветчину, либо ящик флоридских грейпфрутов, или отчаянно отбивались от предложения выступить с исполнением негритянских песен в благотворительном концерте в пользу «Приюта малолетних бродяг».

Но вот очередной звонок меня совсем не касался. Звонила давнишняя школьная подруга Кэй — Сюзи Прохилл, которую интересовало, будет ли Кэй заниматься в кружке мисс Рейзит по изучению социологии. Мне всегда казалось, что если бы Кэй читала приложения к воскресным газетам, она и без кружка могла бы постичь всю премудрость, которую мисс Рейзит извлекала по крупицам из книг и периодических изданий, однако Кэй утверждала, что мисс Рейзит обладает живым, универсальным умом. Продолжая расставлять книги, я слышал, как они обсуждают детали предстоящих занятий.

Закончив разговор, Кэй вздохнула и тяжело опустилась в кресло.

— Боже мой! Опять этот кружок по социологии.

— Но ты же всегда говорила, что там интересно.

— Да? По-твоему, интересно слушать болтовню дам о вещах, в которых они ничего не смыслят?

— Но они же твои приятельницы.

— Ничего другого ты и не мог бы сказать. Мне хочется иногда, ну хотя бы изредка, встречаться с новыми людьми.

— С незнакомыми? Но ведь с ними труднее сойтись.

— Боже! Вот она, твоя философия: во всем соблюдать осторожность, ничем не рисковать, встречаться с одними и теми же людьми, потому что так спокойнее, — одним словом, всегда оставаться непроходимо скучным человеком.

Я подбирал последние книги — оставшиеся от отца тома «Сравнительных жизнеописаний» Плутарха. Я понимал, что Кэй говорит так лишь от усталости, да и я, видимо, тоже устал, потому что в противном случае сумел бы сдержаться. По каким-то причинам все в этот день выходило у меня не так. Сразу же после приезда, еще до того, как Кэй и Биль ушли завтракать, я смутно почувствовал что-то неладное в наших отношениях. Это сказывалось и в том, как она посматривала на меня, и в том, как мы оба разговаривали.

— Может, я и скучный человек, но зато ты-то интересно провела день. Уж Биля-то Кинга не назовешь скучным, не правда ли?

— Что ты, собственно, хочешь сказать?

— Ничего особенного, только одно: если я не шофер, так мастер на все руки, а не мастер, так нянька.

— А кем же, по-твоему, была я все последние годы?

Я поднял два тома Плутарха, встал на стул и поставил их на полку. Кэй сидела, сплетя пальцы и сжав руки между колен; она думала, видимо, о прошедших годах, вспоминать о которых у меня не было ни малейшего желания.

— По правде говоря, не так уж мало оставалось у тебя свободного времени, — заметил я.

— То есть?

— Возьми, например, сегодняшний день. Ты завтракала с Билем Кингом. — Кэй хотела что-то сказать, но я повысил голос: — Подожди минуточку, Кэй. Я ведь не говорю, что это плохо. Я очень рад, что вы хорошо провели время, но это вовсе не значит, что и мне не хотелось бы поговорить с ним. Подумай сама, разве это справедливо? Я работаю, а ты жалуешься, что я скучный человек. Возможно, я действительно скучный, но не все думают так, как ты.

— Почему ты постоянно ко всему придираешься? Я сказала просто так, а ты ни с того ни с сего завел разговор о Биле Кинге. Если бы я только знала, что тебе не хотелось таскать из автомобиля эти проклятые вещи, я бы сама все сделала. И детей бы отвела завтракать, а ты бы мог отправляться с Билем.

Началась одна из обычных ссор, как и много раз до этого. Теперь, когда она уже разгорелась, я никак не мог сообразить, что именно послужило ее причиной.

— Да я и не говорил, что мне не хотелось таскать вещи. Но если Биль более интересный человек, чем я, то тут уже я бессилен что-либо сделать.

— Ну так и перестань твердить об этом. Ты из каждой мелочи делаешь проблему.

— Никаких проблем я не делаю. Ты не даешь мне договорить.

— Я уже сотни, нет тысячи раз слышала это. Ты прав, а я нет. Ты мил и терпелив, а я…

— Кэй, давай прекратим разговор, — попросил я и прикрыл дверь, чего, как тут же выяснилось, не следовало делать, потому что Кэй рассердилась еще больше, усмотрев в моих действиях намек на то, что она не сумела сдержать себя, а я вот сумел.

— Открой сейчас же, — решительно заявила Кэй, — и не устраивай мне сцен.

— Кэй, прошу тебя, давай прекратим этот разговор.

Кэй испустила глубокий, хриплый вздох, и мы оба замолчали; в самом нашем молчании было что-то нехорошее. Я слышал тикание часов на моем столе и какой-то шум на заднем дворе. Начинало темнеть, и я включил настольные лампы.

— Боже мой! — воскликнула Кэй. — И зачем только мы поженились!

Что-то такое не раз говорилось между нами и раньше. Мы и прежде, вновь и вновь, спрашивали себя, зачем мы поженились.

Я собирался поставить на полку третий том «Сравнительных жизнеописаний», но мне вдруг показалось, что переплет начинает отрываться, хотя едва ли я заглядывал в Плутарха после окончания университета. Я раскрыл книгу, и два листка почтовой бумаги упали на ковер.

— Ого! — заметила Кэй. — Письмо!

Она подняла один из листков, и только тут я вспомнил, что хранил в книге два письма от Мэрвин Майлс, которые давно следовало бы сжечь. Кэй поднесла бумагу к свету, и выражение ее лица, как и ее голос, когда она заговорила, мгновенно изменилось.

— О Гарри! Гарри! Да это любовное письмо!

Я должен был знать, что Кэй рано или поздно наткнется на письма, она всегда ухитрялась обнаружить все, что я пытался скрыть от нее. Так случилось, когда я купил ей к рождеству украшенные драгоценными камнями ручные часики. Перелистывая мою чековую книжку, она случайно наткнулась на фамилию ювелира, цену и все прочее. То же самое произошло, когда я хотел сделать для нее сюрприз и купил новое меховое манто. Меховщик в состоянии минутного затемнения отправил посылку не в контору, а домой, и Кэй машинально вскрыла ее. Всегда происходила какая-нибудь маленькая случайность, в результате которой мои тайные замыслы сводились на нет.

Однако на этот раз, увидев письмо в руках Кэй, я с уверенностью подумал, что дело тут не в простой случайности, что все выглядит так, будто заранее кем-то подготовлено.

— «Любимый мой!..» — читала Кэй. — Гарри, кто писал тебе это?

Если бы в тоне Кэй было больше мягкости, я, возможно, постарался бы сдержаться.

— «Я думала о тебе весь день и буду думать всю ночь, даже во сне… — Кэй остановилась и рассмеялась коротким резким смешком. Затем, с нарочитой жеманностью, отчетливо произнося каждое слово, возобновила чтение: — Я все время стараюсь представить себе, как ты выглядишь, что говоришь, и спрашиваю себя, не забыл ли ты надеть галоши. Я думаю о тех мелочах, которые могла бы сделать для тебя. Я никогда не предполагала, что ты настолько прочно войдешь в мою жизнь, что мне всегда будет казаться, будто часть меня вечно с тобой…»

— Кэй! — потребовал я. — Дай сюда!

Кэй встала и спрятала письмо за спину.

— Знаешь, Гарри, мне хотелось бы, чтобы ты сейчас взглянул на себя со стороны. Что ты сделал для нее, если она так написала тебе?

— Верни письмо. К тебе оно не имеет никакого отношения.

Я протянул руку, но Кэй лишь отступила на шаг.

— Поэтому-то ты и спрятал его?

— Не твое дело, и я не разрешаю тебе читать мое письмо, — медленно и отчетливо проговорил я.

Судя по тому, как она взглянула на меня, я понял, что потерял чувство меры.

— Ах так, не разрешаешь? Я все равно узнаю, кто она.

— Кэй…

— Так кто же она?

— Не имеет значения.

— А я знаю кто. Та тощая, крикливо одетая девица из Нью-Йорка, не так ли? — Голос Кэй сорвался и перешел в визгливый смех. — И она спрашивает тебя, носишь ли ты галоши!

Кэй видела Мэрвин Майлс один раз на футболе и другой раз в Уэствуде. Мне и в голову не приходило, что она могла запомнить ее. Мы с Мэрвин сидели у камина в Уэствуде, а Кэй с Билем Кингом гуляли в лесу.

— Кэй, я должен был давным-давно сжечь это письмо. А сейчас, пожалуйста, верни его.

— Гарри, да ты до сих пор влюблен в нее!

— Как это понимать — я до сих пор влюблен в нее? Мы много лет не виделись.

— Ты вел бы себя иначе, если бы не был влюблен. Почему бы тебе не признаться откровенно, что любишь ее? Она по тебе с ума сходила и все еще сходит.

— Откуда ты знаешь? И кто вообще мог рассказать тебе о Мэрвин Майлс?

— Ты поражен, и это так похоже на тебя.

— Продолжай, продолжай. Кто тебе сказал?

— Как кто? Биль Кинг, конечно.

Я не верил собственным ушам. Только гнев мог заставить ее проговориться, и я уже видел, что она раскаивается.

— Он не мог сказать. Биль джентльмен. Верни письмо.

Я не хотел применять силу, но не хотел и оставить у нее письмо. Схватив руку Кэй обеими руками, я стал разгибать ее пальцы.

— Ты делаешь мне больно! — воскликнула Кэй.

— Тогда верни письмо.

Такая сцена происходила между нами впервые. Листок бумаги упал на пол, и Кэй вырвала свою руку из моих.

— Можешь взять свое проклятое письмо!

Прежде чем я успел что-нибудь сказать, Кэй рывком распахнула дверь и хлопнула ею у меня под носом. В гостиной прозвучал звонок телефона. Он прозвонил четыре раза, только тогда Кэй сняла трубку.

— О, миссис Смитфилд! — донесся до меня ее голос. — Мне так приятно слышать вас! Нет, нет, я совсем не занята… Да, мы чудесно провели лето… Пятница, вы говорите? Разрешите мне подумать… Нет, мы свободны. С удовольствием придем к вам на обед,

33. Рейнлендер четыре…

Я наклонился и поднял письмо. Не помню, был ли я еще когда-нибудь так рассержен. Словно кто-то дернул за нитку, и все вязанье мигом распустилось.

Но больше всего меня потрясло не то, что я не сумел сдержаться. Казалось невероятным, что спустя двадцать лет я все еще люблю Мэрвин Майлс. Целыми месяцами я ни разу не вспоминал о ней. Трудно поверить, что можно продолжать любить кого-то, почти не думая о нем. Женившись на Кэй, я порвал с Мэрвин и стер прошлое из своей памяти, как стирают геометрическую теорему с классной доски. После женитьбы на Кэй я ни на кого не взглянул, хотя Мэрвин, по-видимому, все эти годы была со мной, даже если я и не думал о ней; но бывали и времена, когда я мысленно призывал ее. Она приходила ко мне в бессонные ночи. Невидимая, она сопровождала меня повсюду, и я снова переживал каждый час, некогда проведенный с нею. Возможно, я вел себя неправильно, но я ничего не мог поделать с собой. Сейчас, когда я держал в руке письмо, она снова была со мною, причем самое непонятное и самое ужасное состояло в том, что Мэрвин Майлс, хотя я не видел ее почти двадцать лет, казалась мне более реальной, чем собственная жена. Из гостиной до меня по-прежнему доносился голос Кэй, и все же это было так. Я чувствовал, что Мэрвин Майлс совсем рядом, так близко, что я могу дотронуться до нее, и теперь я и в самом деле хотел, чтобы она оказалась здесь. Я знал ее письмо наизусть и все же снова читал и перечитывал строки, которые нравились мне больше всего, и снова, казалось, слышал ее голос:

Кэй никогда не говорила мне ничего похожего. Я спросил себя, по-прежнему ли Мэрвин ждет меня. Я как бы уже вернулся, словно то, что произошло после нашей разлуки, не имело никакого значения, и в моей жизни не было ничего, кроме тех кратких мгновений. Я осторожно сложил письмо и поцеловал. От него, как от страниц Плутарха, пахло чем-то ветхим и пыльным.

Поцеловав письмо, я понял, что настало время взять себя в руки, но меня с прежней силой тянуло взглянуть на Мэрвин и поговорить с нею — хоть раз. И только мысль, что это было бы нелепо, несколько привела меня в чувство. И все же, стоило лишь подойти к телефону…

Мне явно требовался моцион и холодный душ. Я одернул пиджак, поставил на полку последние тома Плутарха и открыл дверь библиотеки. Кэй, как видно, ждала этого, потому что сразу окликнула меня. Она сидела на кушетке в гостиной и держала на коленях календарь, в котором записывала приглашения.

— Гарри, ты куда?

Ее тон показывал, что она готова забыть недавнюю сцену, но это почему-то не произвело на меня впечатления.

— Я иду в Спортивный клуб. Хочу поразмяться.

— Дорогой, но ты уж и так достаточно поразмялся сегодня.

— Мне нужно выяснить, кто будет участвовать в осеннем турнире.

— Гарри, но ведь уже почти половина седьмого. Ты же опоздаешь к обеду.

— Сегодня я не обедаю дома.

— О Гарри, дорогой, не сердись, прошу тебя! У нас сегодня особый обед. Будет замечательный бифштекс.

— Я ухожу, Кэй.

— Гарри, прошу тебя!

Она давала понять, что я веду себя неблагоразумно, и, возможно, не ошибалась. Через некоторое время я вернусь домой, будто ничего не произошло, и жизнь снова пойдет своим чередом.

— Я ухожу.

— Что ж, если тебе самому не претит это ребячество. Однако, Гарри…

Я не ответил, мне нечего было сказать. Я предпочел, чтобы она не была сейчас такой заботливой, но так или иначе я ничего не мог ей ответить. Большая часть узлов и вещей, выгруженных из машины, все еще валялась в вестибюле. У дверей торчал Битси, поджидая, когда его выпустят. Но я равнодушно прошел и мимо вещей, и мимо собаки.

— Кэй! — крикнул я.

— Да, Гарри?

— Битси хочет на улицу. Выведи-ка его.

— Хорошо, Гарри, пожалуйста.

Я невольно подумал, что это очень необычно и очень любезно со стороны Кэй.

Заново отремонтированные нижние залы Спортивного клуба оказались безлюдными, как я и предполагал, поскольку сезон только что начинался. В главной комнате головы лося, антилопы и зебры смотрели со стен на удобные кресла и на стол, заваленный газетами и журналами. Заголовок вечерней газеты гласил, что немецкая армия теснит поляков, но союзники не спешат прийти им на помощь. В отличие от нашего дома комната не вызывала никаких неприятных воспоминаний, и ничто в ней не напоминало о долге или об ответственности. Я не знаю, откуда тут появились головы лося, антилопы и зебры, и если бы их уже тронула моль, это ровным счетом ничего бы не значило. Уже одно то, что ты ушел из дома и находишься в Спортивном клубе, рождало какое-то здоровое, приятное ощущение. Я нажал кнопку звонка у камина, а когда никто не явился на мой призыв, принялся громко звать Льюиса. Он пришел довольно скоро, в чистой белой куртке, и я спросил, как он живет и как провел лето. Льюис ответил, что лето он провел хорошо, но вернуться домой, в город, тоже неплохо.

— В клубе есть кто-нибудь? — поинтересовался я.

— Нет, сэр, никого, за исключением мистера Бумера. Он может составить вам партию.

— Нет, нет, Льюис. Гэс наверху? Сходи к нему и скажи, что я хотел бы полчасика поиграть. Обедать я буду здесь.

Мои теннисные туфли и трусы были завернуты в газету, ракетка оказалась в полной исправности. В клубе всегда и во всем поддерживался образцовый порядок. Захватив все необходимое, я направился в раздевалку и застал там мистера Бумера — он сидел на скамейке в одних трусах и надевал носки. Ради сохранения формы и веса мистер Бумер ни на один день не прерывал тренировок. Под лучами летнего солнца его кожа приобрела цвет красного дерева, но ни солнечные ванны, ни моцион не шли ему впрок, он неуклонно прибавлял в весе. Не произойдет ли со временем то же самое и со мной, мысленно спрашивал я себя.

— Привет, Гарри, — обратился ко мне мистер Бумер, и мы обменялись рукопожатием. — Вы только что вернулись? Как провели лето?

В течение ближайших двух недель мне предстояло без конца выслушивать и задавать этот вопрос, без конца слышать и отвечать то же самое, что я ответил сейчас мистеру Бумеру:

— Чудесно.

— И я тоже, — подхватил мистер Бумер. — Ничего не может сравниться с солнцем. Я сбавил два дюйма в талии.

Судя по виду мистера Бумера, трудно было поверить, что он сбавил хотя бы полдюйма.

— Что вы так смотрите? Наверное, думаете, что по мне это не заметно? Так вот, сейчас я вешу всего лишь на пятнадцать фунтов больше, чем весил в Нью-Лондоне, когда учился в университете и участвовал в гребных гонках.

Меньше всего я жаждал выслушивать рассказы мистера Бумера о гребных гонках.

— А к началу следующего месяца я сбавлю еще на дюйм. Сегодня, всю вторую половину дня, я занимался на тренировочной гребной машине. Вы здесь обедаете?

— Да.

— Но ведь вы, полагаю, женаты. Как же вам удалось улизнуть из дома?

— Мы как раз сегодня переехали.

— Ах так!

Я чувствовал, что следовало бы более подробно объяснить мистеру Бумеру положение вещей, рассказать, что вынужден был прийти сюда, так как у домашних сегодня очень много хлопот, но в это время появился Гэс. Он был первоклассным профессиональным игроком в сквош, а его нос свидетельствовал, что в свое время он выступал и на ринге. Мы поздоровались.

— Давайте займем корт номер один. Там новое освещение, — предложил Гэс. — Хорошо провели лето, мистер Пулэм?

— Чудесно. А вы?

— Тоже здорово. Жена родила двойню.

— Это уже кое-что!

— Еще бы! У вас все готово, мистер Пулэм? Тогда пошли.

Мы рысцой поднялись по лестнице, пробежали по коридору и оказались на корте номер один. Я не переставал думать о Мэрвин Майлс. Мне казалось, что все пройдет, если меня основательно погоняют по корту, и что Гэс именно тот парень, который сумеет это сделать. Черный мяч со свистом, словно пуля, ударился в белую стенку.

— Шесть пять, — объявил Гэс. — Продолжайте, мистер Пулэм.

Я наблюдал за Гэсом уголком глаза. Слава богу, я еще не успел растолстеть и отяжелеть и мог оказать ему достойное сопротивление. Мяч снова отскочил от стенки, и сильным ударом я послал его в угол. Гэс промахнулся, и я выиграл сет.

— Ого! — крикнул он и постучал ракеткой по стене. Возможно, Гэс проиграл умышленно, но не думаю. Мне вспомнилось, что говорил Шкипер. «Когда играешь, — внушал он, — вкладывай в игру все свое сердце и душу». Именно так я и играл, и все же на корте, если можно так сказать, я присутствовал только наполовину: вторая моя половина была там, с Мэрвин Майлс.

Мяч отскакивал то от задней стенки, то от боковых, то прилетал из углов, и, отбивая его то справа, то слева, я все думал и думал о Мэрвин.

Я вспомнил, как признался ей в любви.

— Внимание! — крикнул Гэс.

…Что произошло бы, если бы я так, между прочим, позвонил ей и спросил, как она поживает? В конце концов, что тут особенного? Наоборот, это можно было бы рассматривать как ответную любезность с моей стороны, — ведь она звонила мне весной прошлого года.

— Тринадцать двенадцать, — объявил Гэс. — Продолжаем.

Я не мог понять, что на меня нашло. Она была замужем, я был женат, а кто же ведет междугородные телефонные разговоры с замужними женщинами, проживающими в Нью-Йорке?

«Любимый, — написала она на поздравительной открытке много лет назад, — неужели ты не вернешься?»

— Хорошо, — сказал Гэс. — Давайте сыграем еще одну партию.

Гэс получал жалованье за свой энтузиазм.

— Пожалуйста. Давайте сыграем. Начинайте.

Снова со свистом полетел мяч. Сквош — темпераментная игра, она способна встряхнуть вас лучше и быстрее, чем любая другая. Гэс пытался оттеснить меня к стенке, я же старался вернуться к месту подачи. Мэрвин Майлс, наверное, забыла меня и, конечно, решит, что я либо пьян, либо сошел с ума.

— Четырнадцать двенадцать! — крикнул Гэс. — Конец. Пошли переодеваться.

Я понимал, что должен выбросить из головы свои мысли, иначе и в самом деле сойду с ума.

Я был весь мокрый и с трудом переводил дыхание, когда стаскивал с себя тенниску.

— Спасибо, Гэс. Мы сыграли замечательно.

— Спасибо и вам, мистер Пулэм.

Я встал под душ, до предела отвернул кран и едва не задохнулся, когда на меня обрушились струи холодной воды. Но я не сдвинулся с места, пока не начал замерзать. Только тогда я вышел из-под душа и сразу почувствовал, как стремительно побежала кровь по моим жилам. Обсыхая перед камином, я наслаждался ощущением приятной усталости и облегчения. Поджидавший меня мистер Бумер немедленно принялся рассказывать, как иэльцы на половине дистанции вырвались на корпус вперед и еще больше усилили темп. Потом, без всякого перехода, он спросил, не откажусь ли я от стакана мартини, и я ответил, что не откажусь, хотя по-прежнему был здесь только наполовину. Часы показывали четверть восьмого, то есть время, когда плата за междугородные переговоры взималась по льготному тарифу. Глупо, но почему-то именно льготный тариф пришел мне на ум в ту минуту.

— Команда в лодке подобралась замечательная, — долетал до меня голос мистера Бумера. — На воде люди быстро становятся настоящими друзьями.

Я посмотрел на голову лося, висевшую над камином, и откашлялся.

— Льюис! — крикнул я. — У вас есть телефонный справочник Нью-Йорка?

— Есть прошлогодний, мистер Пулэм.

— О, — заметил мистер Бумер. — Вы хотите позвонить в Нью-Йорк?

Я снова откашлялся.

— Да. Мне нужно позвонить.

Не могу понять, почему мне показалось, что я делаю что-то нехорошее, сообщая ему, что собираюсь позвонить в Нью-Йорк. Страницу за страницей листал я телефонный справочник. Его звали Рэнсом, Джон Рэнсом, служебный адрес — Бродвей, квартира — Парк-авеню, телефон Рейнлендер четыре… Теперь, после того как я сказал, что хочу позвонить в Нью-Йорк, мне уже нельзя было отступать.

— Льюис, — попросил я, — принеси мне еще стакан мартини.

— Вот это правильно, — одобрил мистер Бумер. — После нового стакана мартини разговор с Центральной телефонной станцией пойдет куда лучше.

Я чувствовал, что не смогу зайти в телефонную кабину, если не выпью еще одного стакана, но в конце концов, что особенного я собирался сделать? Всего лишь позвонить в Нью-Йорк своей старой приятельнице. Ее телефон — Рейнлендер четыре…

— Поставь мой стакан на стол, Льюис, — распорядился я. — Сейчас я вернусь.

Ее телефон — Рейнлендер четыре… Я уже был в кабине в вестибюле и набирал номер телефона междугородной. Отступать было поздно.

— Нью-Йорк-сити, — сказал я. — Рейнлендер четыре…

— Не отходите от телефона, — ответила телефонистка. Затем послышались короткие гудки. — Нью-Йорк, Рейнлендер четыре…

Предположим, она дома, но что — о боже милосердный — я скажу ей? Как объясню, зачем позвонил? Если я спрошу только, как она поживает, ей покажется, что я сошел с ума.

— Нью-Йорк на проводе, — сообщила телефонистка. — Бостон вызывает Рейнлендер четыре…

— Алло, квартира мистера Рэнсома, — услышал я звучный, мягкий голос.

Должно быть, отвечал камердинер. Ведь Мэрвин говорила, что она обязательно заведет камердинера.

— Дома миссис Рэнсом? — спросил я.

— Миссис Рэнсом обедает.

Я с облегчением перевел дух.

— Ну что ж, если она обедает, я не буду ее беспокоить.

— Как мне доложить, кто звонил, сэр?

— Не важно. Я не хочу беспокоить ее, — ответил я и повесил трубку.

Затем я вынул носовой платок и вытер лоб. Мне припомнилось, как я почувствовал себя однажды в кресле зубного врача, когда мне дали дозу анестезирующего газа. Вначале все перед моими глазами подернулось туманом, потом мне в голову полезли всякие нелепые мысли, но неожиданно сознание прояснилось, и я обнаружил, что нахожусь в кабинете зубного врача и что врач склонился надо мной.

— Надеюсь, вам было не очень больно? — спрашивал он.

Точно такое же ощущение появилось у меня, когда я вышел из телефонной кабины. Теперь все было позади, я сделал то, что собирался сделать, — позвонил ей. Все было позади, и я мог не ломать себе голову, как еще несколько минут назад. Это никогда больше не повторится. Я сразу почувствовал себя прекрасно. Мои мысли вернулись к тому, чем сейчас занята Кэй, какие новости о войне передаются по радио. Стакан мартини ожидал меня на столе в большой комнате.

— Ну что ж, — сказал я. — Так-то вот. — Теперь я мог уделить все свое внимание мистеру Бумеру. Ничего подобного я раньше не переживал, и теперь с этим было кончено.

— Вам удалось дозвониться? — поинтересовался мистер Бумер.

— О да. Я позвонил, но они обедают.

Конечно, я мог бы снова позвонить через час, после того, как она кончит обедать, но знал, что не позвоню. Я побывал в бурном, полном опасностей плавании, но благополучно вернулся. Один, без Мэрвин Майлс.

Вернувшись в город, я сразу же положил связку всех нужных ключей в левый карман брюк. Видимо, из таких вот незначительных деталей и состояла большей частью моя жизнь — не забыть, что ключи у меня с собой, не забыть взять бумажник с шоферскими правами, не забыть заехать в аптеку и купить крем для бритья. По меньшей мере трижды я похлопал себя по карману — так хотелось мне убедиться, что ключи у меня и мне не придется мучиться, когда я вернусь домой. Однажды, после обеда в клубе, где я, по всей вероятности, выпил лишнего, мне пришлось звонить у своей двери не меньше получаса, прежде чем кто-то проснулся. Хотя этот случай был много лет назад, Кэй до сих пор его не забыла. Вдобавок ко всему, что сегодня случилось, не хватало только, чтобы она подумала, будто я ушел злой и напился, как другие мужья, о которых ей рассказывали.

Дождь почти перестал, когда я вышел из клуба, и город выглядел каким-то светлым и оживленным, как всегда в начале осени. Я проходил мимо витрин с новыми платьями, красными, голубыми и зелеными шляпами и охотничьими костюмами; окна цветочных магазинов привлекали взгляд цветущими растениями. Я зашел в один из них и купил дюжину чайных роз на тот случай, если Кэй еще не спит; пусть она знает, что я думал о ней.

Огни в доме были погашены, только в холле, как всегда, горел оставленный на ночь свет. Я положил розы на крыльцо и достал ключи. Здесь были ключи от моих шкафчиков в спортивном и загородном клубах, от денежной шкатулки в моем столе в конторе, от сейфа, от зажигания автомашины, от парадной двери и от двери подвала, а также несколько других, назначения которых я не помнил, но выбросить боялся. Я не смог определить на ощупь, каким ключом открывается входная дверь, и мне пришлось перепробовать три ключа, пока я не нашел нужный. Холл встретил меня душным и спертым воздухом; Битси бросился ко мне и залаял.

— Заткнись! — сказал я.

Битси прекрасно знал меня и тем не менее не упускал ни одного случая, чтобы не залаять. Я снял плащ и шляпу и осторожно поднялся наверх. Открывая дверь спальни, я услыхал, как зашевелилась Кэй, и понял, что она не спала.

— Это ты, Гарри?

— Я.

Кэй зевнула и включила лампу на столике около кровати.

— Боже, что ты так гремел парадной дверью? Я было подумала, уж не воры ли к нам лезут.

— Я не сразу нашел нужный ключ.

— О, — протянула Кэй, и я поспешил передать ей розы, завернутые в зеленую пергаментную бумагу.

— О, — повторила Кэй. Я надеялся, что она выразит мне свое одобрение, как всегда, когда я приносил цветы, и она в самом деле казалась довольной, но не совсем так, как я ожидал. Ее несколько рассеянный вид показывал, что она думает о чем-то другом.

— Они выглядят такими свежими, ты не находишь? — заметила она. — Хотя и выращены в теплице. Положи-ка их лучше в раковину. — Голос Кэй звучал мягко и ласково, и все же я был чем-то смутно разочарован.

— Кэй, — сказал я. — Мне очень жаль, что я так вспылил.

Как всегда после наших ссор, мне хотелось поскорее покончить со всей этой историей, внести полную ясность в наши отношения, устранить последние недоразумения. Кэй в смущении пошевелилась и закинула руки за голову.

— О, не стоит об этом… — сказала она. В ее тоне слышались усталость и покорность. — Во всем виновата я.

— Нет, нет, Кэй! Ведь я вовсе не хотел отнимать у тебя это письмо. — Я вынул из внутреннего кармана письмо Мэрвин. — Теперь я даже хочу, чтобы ты его прочла.

Кэй покачала головой.

— Нет, не нужно. Все это не имеет никакого значения.

— Я не имел права сердиться, но меня обидело, когда ты стала смеяться над тем, что я был влюблен в нее, а она в меня.

— Гарри, давай прекратим этот разговор.

— Все было давным-давно. Не думай, будто за этим что-то скрывается. Уверяю тебя — ничего.

— Не сомневаюсь. Иначе ты и не мог поступить.

Я сел на край кровати, взял руку Кэй и поцеловал ее.

— Значит, ты на меня больше не сердишься?

— Нет, конечно, нет.

— Да и бесполезно. Все давно прошло, и мы с тобой по-прежнему только вдвоем. Не знаю, как лучше выразить… одним словом, все снова встанет на свои места.

— Прошу тебя! Пожалуйста, ничего больше не говори. Дай мне аспирину и ложись спать.

— Как хорошо, что мы снова вместе, Кэй! Вчера вечером, и позавчера, и накануне я чувствовал себя таким одиноким.

— О Гарри, пожалуйста, давай спать!

Так мы с Кэй вернулись к исходной точке. Как и прежде, я уже думал, все ли в порядке с детьми и не следует ли пойти к ним и посмотреть, не сбросили ли они с себя одеяла. Я уже задавался вопросом, по-прежнему ли завтра будут повышаться цены на фондовой бирже и сделал ли мой компаньон Том Мэксуэлл с акциями «Дженерал электрик» то, о чем я его просил. Я почувствовал, что засыпаю.

Слава богу, что я не разговаривал с Мэрвин Майлс.

34. Семейные радости

Да, осень всегда приносила с собой новые заботы и хлопоты. В связи с войной цены на бирже значительно поднялись, что возлагало на нас серьезную ответственность. Нам с Томом Мэксуэллом предстояло решить, что посоветовать клиентам — воспользоваться ли моментом и с выгодой продать акции или выждать еще некоторое время. В конце концов в момент наивысшего подъема цен я убедил Тома сбыть некоторое количество акций сталелитейных компаний и торговых фирм. Правда, я не мог не согласиться с ним, что не следовало бы продавать долгосрочные ценные бумаги, но указал, что нашим клиентам давно уже не представлялось возможности извлечь некоторую выгоду из своих капиталов. Один из крупных банковских концернов пригласил меня на пост члена консультативного совета по капиталовложениям, и, хотя мне пришлось отклонить предложение, я все же расценил его как признание некоторой своей весомости. Как сложилась бы моя жизнь, думалось мне, если бы я начал свою деловую деятельность в каком-нибудь крупном банке, вроде «Нейшенл-сити» или «Чейз»? Вполне вероятно, что теперь я был бы уже вице-президентом правления. И тем не менее меня удовлетворяло мое нынешнее положение. Мне нравилось руководить собственной конторой, тем более что это нравилось и клиентам, — недаром дел у нас с каждым днем прибавлялось.

Да, на первый взгляд все в ту осень шло хорошо. Джордж снова уехал в школу и играл там в команде «дубль», Глэдис приносила хорошие отметки, а некоторые акции, оставленные отцом, вопреки моему пессимистическому отношению к ним, неожиданно стали повышаться в цене. И, однако, обстановка в доме внушала мне смутное беспокойство. Мы с Кэй часто бывали в обществе, но стоило нам остаться наедине, как она сразу уходила в себя, становилась какой-то рассеянной. В ту осень ей с трудом давались всякие семейные дела, она вела себя так, будто все в доме ей наскучило. С таким же равнодушием отнеслась она и к приглашению жены Боджо Брауна принять участие в работе комитета по организации развлечений на юбилее нашего курса. Сам я не скрывал, как доволен этим приглашением, но мои надежды, что и Кэй останется довольна, не оправдались. Она даже забыла о приглашении на чай, где предполагалось познакомить участников комитета друг с другом.

— А знаешь, Кэй, — заметил я, — стоит мне только представить тебя среди остальных женщин комитета, и я прямо лопаюсь от гордости.

— От гордости? Чем же тут гордиться?

— Ты выглядишь лучше любой из них, ты значительно красивее.

— Ну, комплимент не особенно лестный.

— Понимаю. Многие из них выглядят какими-то обескураженными и измученными.

— Не то. Они выглядят так, словно им уже не на что надеяться.

— Может, со временем так начинает выглядеть каждый из нас. Видимо, так уж устроена жизнь.

— Да, но ведь жизнь дана, чтобы жить.

Я заметил, что в ту осень Кэй постоянно говорила о жизни. Несколько раз на званых обедах я слышал ее рассуждения о праве жить и решил, что она позаимствовала эту премудрость из какой-нибудь книги, полученной из «Книжного клуба». Что касается меня, то мне всегда казалось, что понятие «жить» не означает ничего другого, как просто жить, и все, но когда однажды за обедом я поделился с Кэй своими соображениями, они явно пришлись ей не по вкусу.

В октябре, задумав обновить свои туалеты, Кэй съездила в Нью-Йорк и по возвращении показалась мне гораздо счастливее. Она то и дело заводила разговор о предстоящем матче с иэльской командой, и вообще я перестал замечать в ней былую рассеянность. Биль Кинг подтвердил, что он обязательно приедет на матч, и мы решили устроить по этому поводу обед. Меня горячо радовало, что Кэй интересуется матчем, но вместе с тем мне хотелось, чтобы она с большим вниманием отнеслась и к предстоящему юбилею нашего выпуска.

Почти каждый выпуск по случаю своего двадцатипятилетия устраивал после матча чай. Опыт показывал, что нам надо как можно чаще встречаться перед празднованием. Устройством чая занималась жена Сэма Грина, Люси, и в конце октября она попросила Кэй помочь ей. Ее записку мы получили во время завтрака, перед моим уходом в контору.

— Кто это? — опросила Кэй. — Она подписывается «Искренне ваша Люси», но я не знаю ее.

— Да ты просто забыла, Кэй. Это жена Сэма Грина. Ты же помнишь Сэма? Он был на нашей свадьбе.

— Нет, не помню.

— Сэма? Сэм — один из моих самых старинных приятелей.

— Ни разу не слышала, чтобы ты когда-нибудь упоминал о нем.

В течение последних нескольких лет я и не думал о Сэме, впрочем, как и о многих других своих старых приятелях, словно их и не было на свете. Но это не меняло моего отношения к Сэму.

— Да, ты права, — ответил я. — Не знаю, почему так получается, но мы не встречаемся с Сэмом и Люси. Сэм учился вместе со мной в школе и университете. Я не прошу тебя питать к нему каких-либо особых чувств, но надо считаться с тем, что он существует. Кстати, именно он подарил нам кофейный сервиз на свадьбу.

— Какой сервиз?

— А тот, что тебе не понравился. Тот самый сервиз с бабочками, который ты не смогла обменять, так как он был куплен в Филадельфии. Так вот, Кэй, не так уж много времени ты потеряешь, если сходишь на чай.

— Я выходила замуж за тебя, а не за ваш университетский выпуск.

— Но я же прошу так мало: в течение часа быть любезной с ними.

— Знаешь, Гарри, напомни мне хотя бы один случай, когда я не была любезна с твоими друзьями. Да, да, хотя бы один случай!

Одним ноябрьским утром я решил проверить список ценных бумаг, проданных с убытком из-за повышения налогов. Поскольку Том Мэксуэлл значительно уступал мне в смысле пригодности к такой кропотливой работе, я закрылся в нашей комнате для совещаний и наказал мисс Ролло ничем не беспокоить меня до завтрака. Но едва я достал из стола бумаги и приготовил все остальное, как дверь тихонько приоткрылась и в кабинет, поправляя очки, заглянула мисс Ролло.

— Мистер Браун и мистер Парселл непременно хотят видеть вас, — доложила она.

Больше она ничего не успела сказать, дверь распахнулась, и в комнату вошел Боджо Браун, а за ним Джек Парселл.

— А, милости просим! Очень любезно с вашей стороны навестить меня.

Любезность проявил прежде всего Джек, обычно страшно занятый своими делами. Но, конечно, и Боджо проявил любезность, запросто заглянув ко мне.

— Ну-ка, выкладывай! — с места в карьер начал Боджо. — Почему ты не пришел на завтрак, устроенный вчера комитетом? Ты будешь работать для нашего выпуска или не будешь? Как обстоит дело со сборником о выпуске?

— С каким сборником?

— Боже милосердный! С биографиями наших выпускников, которые мы предлагаем включить в большой юбилейный сборник. Ты же обещал мне помочь в работе над книгой. Помнишь наш разговор за завтраком весной прошлого года?

— Видишь ли… — Я почти забыл о нашем завтраке весной прошлого года. — В сущности, ничего я тебе не обещал, просто сказал, что постараюсь помочь.

Боджо шлепнул меня по плечу.

— Ну, знаешь! Уж не собираешься ли ты сдрейфить и отказаться от своего слова? Давно пора начать подготовку к юбилею, а никакой подготовкой пока и не пахнет. Вот взгляни на меня. Я занят не меньше, чем ты. И Джек тоже. Ни я, ни Джек не в состоянии выполнить одни всю работу. Ты, как и Цинтия, должны нам помочь.

— Кто это Цинтия? — спросил я.

— Черт возьми! — крикнул Боджо. — Да твоя жена. Ты что забыл имя собственной жены?

— Она вовсе не Цинтия. Она Корнелия.

— Не морочь мне голову. Ее зовут Цинтия. Правда, Джек?

— Нет, ее зовут Корнелия, — ответил Джек.

— Да? Не вижу большой разницы, тем более что спорить нам некогда. Мы все должны помогать общему делу — и жены, и ребятишки, и все остальные. Ты только посмотри на Биля Кинга. Я никогда не был высокого мнения об этом выскочке, но он удивил меня. Сидит и пыхтит над пьесой для юбилейного вечера. Ты тоже обязан помочь нам, Гарри.

— Постой, постой, Боджо! Я же не отказывался помочь.

— Так помогай. Не могу же я один и по печатникам бегать, договариваться о выпуске книги, и писать пригласительные письма, и заниматься всякими другими мелочами. Будешь ты наконец помогать, как обещал, или не будешь?

— Ну уж если ты в самом деле считаешь, что я обещал…

— Слава создателю! Наконец-то он заговорил! Заходи ко мне в контору в четыре часа, мы обо всем потолкуем. Да пошевели, кстати, Цинтию. Молодец, Гарри! Теперь можешь заняться им, Джек. Потряси его как следует.

Джек Парселл вытащил из конверта какие-то бумаги. Мы с Боджо сели, и Джек пододвинул свой стул ко мне.

— Речь идет о сборе денег для обычных подарков и на расходы на развлечения, — сказал он. — Ты, наверное, не читал моих писем?

— Читал, Джек, но не очень внимательно.

— Ничего, Гарри. Вот твое обязательство. Тут все уже заполнено, тебе остается только подписать.

Джек передал мне одну из бумаг и вручил авторучку.

— Молодец, — одобрительно кивнул Боджо. — Прижми-ка его.

— Одну минуту, Джек. — Я натянуто засмеялся. — Вы явно преувеличиваете мои возможности. Я не думал давать столько.

— Мы так наметили, Гарри, — ответил Джек. — Я уже обошел пятнадцать человек, и четырнадцать из них подписали обязательства, не сказав ни слова. С этих денег ты можешь не платить подоходного налога.

— Ну ладно, Джек… Только я уплачу в несколько сроков.

— Молодец! — снова воскликнул Боджо. — Уж кто-кто, а Гарри всегда раскошелится.

Джек аккуратно сложил бумагу, спрятал ее в конверт и вытащил другую.

— Я знаю, что Боджо уломал тебя поработать над составлением сборника, — проговорил он, — но не сможешь ли ты помочь мне в специальном комитете по подаркам? Нам сейчас нужны три-четыре подарка этак тысяч по пять с лишним. Ты когда-нибудь слыхал о нашем коллеге по выпуску Рэнсоме, Джоне Рэнсоме? Может, ты, Боджо, что-нибудь знаешь о нем?

Боджо сжал пальцы в кулак и тихонько постучал себя по лбу.

— Нет. Рэнсом? И он у тебя в первом списке? Хорошо, Джек. Нам придется как следует потрясти его.

— Трудновато, раз мы его не знаем. Не думаю, чтобы этот самый Рэнсом когда-нибудь интересовался нашим выпуском.

— Ничего, — отозвался Боджо. — Мы напишем ему письмо, а после матча с иэльской командой устроим для него маленький обед. Это сделает его добрее. Как его зовут?

— Джон, Джон Рэнсом. Он жил в Данстере и специализировался в области экономики.

— А как его прозвище?

— Понятия не имею.

— Ну ничего. Не так уж важно. Называй его «Джонни» и напиши ему примерно следующее. — Боджо снова слегка постучал себя по лбу. — «Дорогой Джонни! Давненько ты не подаешь о себе вестей, а нам надо бы как-нибудь встретиться. Ты, конечно, будешь присутствовать на игре с иэльской командой, и мы с Боджо Брауном (ты ведь помнишь Боджо?) хотели бы видеть тебя вместе с нами во главе болельщиков. После игры соберемся небольшой компанией, человек пять старых любителей футбола, и где-нибудь пообедаем, поболтаем о добром старом времени и о нашем выпуске. Надеемся, что ты не откажешься присоединиться к нам. Было бы здорово, Джонни, встретиться снова». — Боджо замолчал и взглянул на нас. — Разумеется, — добавил он, — это всего лишь проект, но ничто не заставляет их так оттаивать, как футбол и старые песни. Может, он еще и педераст, а тогда все понравится ему еще больше.

— Не исключено, — отозвался Джек. — Гарри, ты слыхал когда-нибудь о Рэнсоме?

— Рэнсома я не знаю, но с его женой знаком.

На лице Джека появился интерес, а Боджо буквально подскочил на стуле.

— Да?! Черт возьми, что же ты молчал до сих пор? И ты хорошо знаешь его жену?

— Сейчас совсем не знаю. Но когда-то знал довольно хорошо.

— Как ее зовут? — поинтересовался Боджо. — Я был с ней знаком?

— Не думаю. Она из Нью-Йорка.

— Хорошо, хорошо! Наконец-то у нас что-то наклевывается. Она что, твоя старая любовь?

— Ну, знаешь, Боджо!

— Послушай, я не собираюсь совать нос в твою личную жизнь, но такую возможность мы упускать не можем. Ты встречался с ней после того, как она вышла замуж?

— Нет. Все было давным-давно, Боджо. Я не хочу впутываться в это дело.

— Перестань говорить глупости.

— И совсем это не глупость. Выколачивайте из Рэнсома сколько хотите, но выбросьте из головы, что я использую для этой цели свою дружбу с его женой.

— Ну, есть в тебе после этого хоть капля товарищества? — осведомился Боджо.

Но тут вмешался Джек Парселл.

— Гарри совершенно прав, — заявил он. — Первый способ предпочтительней.

За последние годы я редко встречался с Джеком Парселлом, но он мне всегда нравился.

Конечно, нас с Билем связывали узы давней дружбы, конечно, он много сделал для меня, и, однако, я не понимал, почему Кэй устроила в доме такую суматоху в связи с его приездом на матч с иэльской командой. Я знал Биля значительно лучше, чем знала его Кэй, но она почему-то решила, что только ей известны вкусы Биля, только она может решать, что он предпочитает — коктейли из джина или из рома, мягкие полотенца после ванны или жесткие. Мне бы следовало радоваться такому вниманию к Билю с ее стороны (возможно, в глубине души я и радовался), но в то же время все это начинало выглядеть так, словно я вообще не буду иметь никакого отношения к его приезду, хотя я всегда считал, что Биль — это моя забота. Я отнюдь не собираюсь сказать, что ревновал Биля, — по-моему, он и заслуживал всего самого лучшего, но в то же время мне хотелось, чтобы Кэй уделяла столько же внимания и моему комфорту и удобствам. Я даже подшутил над ней:

— Биль не так уж избалован, чтобы возражать против фарфоровых зверюшек Глэдис на камине. Да и ее микроскоп ему тоже не помешает.

— Но ты же ничего не понимаешь, — возразила Кэй. — Биль не должен думать, будто он выгнал Глэдис из ее комнаты!

У нас не было постоянного помещения для гостей — обычно мы принимали их в нашем доме в Норт-Харборе. Принадлежавшая Глэдис комната с ванной находилась рядом с нашей; Джордж во время школьных каникул занимал маленькую комнату на третьем этаже, в той части дома, что выходила во двор. Если у нас кто-нибудь гостил, Глэдис приходилось перебираться или в комнату Джорджа, или в старую детскую, которую мы никак не могли собраться отремонтировать. Никакими церемониями это не сопровождалось, и я не понимал, почему человек, приехавший к нам в гости на пятницу и субботу, должен беспокоиться о каких-то там фарфоровых безделушках Глэдис и о картинках Мэксфильда Пэрриша[43], если уж о том зашла речь.

— У меня на сорочках не хватает пуговиц, — сказал я Кэй. — Может, ты немножко займешься мной, вместо того чтобы уделять все внимание Билю?

Я сказал это в шутку, надеясь, что она рассмеется, однако Кэй в последнее время выходила из себя по каждому пустяку.

— Почему ты никогда не скажешь вовремя, что у тебя оторвалась пуговица от сорочки, а потом начинаешь жаловаться?

— Ничего, ничего, Кэй! Я ведь только шучу.

— Если ты против приезда Биля — так и скажи.

— Наоборот, я хочу, чтобы он приехал.

— В таком случае, не придирайся ко мне. Ты же видишь, я выбиваюсь из сил. Тут и Биль, и званый обед, и этот проклятый чай.

— Да, да, Кэй. Так мило с твоей стороны, что ты согласилась помочь им с этим чаем!

Утром в четверг в доме появились приглашенные Кэй уборщицы. Они навели чистоту и порядок в столовой, гостиной, комнате и ванной Глэдис. Все вещи из шкафа Глэдис и ее письменного стола были убраны, а Кэй раскопала где-то давно заброшенные японские гравюры с изображением бритоголовых мужчин, перебирающихся с какой-то ношей через заснеженные мосты. Гравюры представляли известную ценность, но в свое время мы так и не нашли для них места, и они куда-то затерялись. Должен признать, что после того, как Кэй и уборщицы закончили свое дело, никто бы не сказал, что Глэдис когда-нибудь спала здесь.

— Эти гравюры очаровательны, не правда ли? — спросила Кэй. Мне не оставалось ничего другого, как подтвердить, что они действительно очаровательны, а когда мы с рабочим отнесли на время письменный стол Глэдис в подвал, я вынужден был признать, что Кэй потрудилась на славу.

— Нам надо устроить из этой комнаты гостевую и заново отремонтировать детскую, — заявила она.

Одно упоминание о ремонте детской выводило меня из равновесия, но я не мог не признать, что предложение Кэй вполне разумно и что она права.

В пятницу во время завтрака Кэй узнала, какую сумму я внес на празднование юбилея нашего выпуска. Шел разговор о званом обеде, который мы предполагали устроить по случаю приезда Биля. Она сказала, что в погребе осталась только одна бутылка шампанского, и спросила, не следует ли мне заказать ящик вина. Я бы с удовольствием угостил Биля шампанским, но мне совсем не хотелось приобретать репутацию человека, в доме которого за обедом подают шампанское. Такой жест внушил бы людям преувеличенное представление о нашем материальном положении.

— У нас будут коктейли, — ответил я, — а те, кто пожелает, после обеда могут выпить коньяку или виски с содовой. Ты не думаешь, что за обедом будет вполне уместно подать бордосское?

Кэй читала в этот момент письма, но после моих слов сложила их в аккуратную стопку и хмуро взглянула на меня.

— Не понимаю, почему мы хотя бы изредка не можем позволить себе какую-нибудь роскошь. К тому же Биль любит шампанское.

— Черт возьми, Кэй, откуда тебе известно, что Биль любит шампанское?

Меня действительно интересовал этот вопрос, потому что Биль никогда не питал особого пристрастия к шампанскому.

— Не важно, раз уж тебе хочется показать, какой ты скупой. Однако мне непонятно, почему бы нам иной раз не отрешиться от мысли о деньгах.

— Нужно жить в соответствии со своими возможностями, а шампанское за обедом все расценят как наше желание пустить пыль в глаза.

— Пустить пыль в глаза? Что ты хочешь сказать?

— Нам не к чему пытаться произвести впечатление на Биля, кроме того, немалых расходов потребует ремонт в Норт-Харборе, да и за обучение детей надо уплатить.

— Ну, уж если ты так беспокоишься, — заявила Кэй, — то я куплю шампанское за свой счет.

Когда Кэй загоралась желанием приобрести что-нибудь, она тут же предлагала воспользоваться ее средствами — с единственной целью дать мне почувствовать мою скаредность.

— Не в том дело, Кэй. Тут еще подвернулся взнос на празднование юбилея нашего выпуска.

Я прикусил язык, потому что совсем не намеревался говорить о своем взносе.

— Гарри, сколько же ты дал?

— Видишь ли… Больше, чем предполагал. Ты понимаешь, нам нужно собрать сто тысяч долларов.

— Для чего? На бумажные колпаки и свистульки? На те маленькие кексы, что мы будем есть завтра за чаем?

— Если бы ты была нашей студенткой, то сразу бы все поняла. Деньги собирает Джек Парселл, и, надо сказать, ему приходится довольно туго.

— Так ему и надо. Я всегда терпеть его не могла.

— Потому что ты не знаешь его.

— Ты тоже не знаешь его по-настоящему, мой дорогой. Он явился к тебе и начал клянчить, а ты и раскис. Разве ты можешь сказать кому-нибудь «нет»! Сколько ты дал? Гарри, ты должен мне сказать.

Я сказал, хотя и не хотел говорить. А почему сказал — объяснять бесполезно.

— О Гарри! — воскликнула Кэй и засмеялась так, как обычно смеялась, когда было совсем не смешно. — А мы не можем купить новой ковровой дорожки на лестницу, и мне приходится останавливаться в дешевой гостинице! Какой же смысл пытаться экономить?

Кэй говорила еще некоторое время. Точно так же она вела себя, когда я купил «паккард» и когда приобрел газовую плиту с холодильником. Мне нечего было ответить ей, я знал, что она права. Я действительно дал значительно больше, чем следовало.

— Ну хорошо, — согласился я. — Заказывай шампанское.

У меня теплилась надежда, что Кэй изменит свою позицию и скажет, что мой поступок лишает нас возможности покупать шампанское, однако тут она проявила исключительную сговорчивость.

— Гарри, дорогой! — воскликнула она. — Да я и не собиралась настаивать! Ты очень добр со мной — всегда, всегда!

Я обогнул стол и подошел к ней. День обещал быть хорошим, как обычно, когда на Кэй находило такое настроение.

— Я очень рад, Кэй, что сказал тебе. Какую бы глупость я ни сделал, лучше рассказать тебе обо всем.

Кэй покраснела и взяла меня за руку.

— Иногда ты заставляешь меня чувствовать себя такой нехорошей!

— Ты никогда не бываешь нехорошей.

— Нет, бываю. Я нечестна с тобой.

— Я пришлю тебе цветы — приколи их к платью сегодня вечером, — гардении или желтые орхидеи, если ты наденешь желтое платье.

— О нет, нет! — воскликнула Кэй. — Гарри, прошу тебя, не надо!

35. Он определенно был не в настроении

Погода выдалась чудесная, словно стоял не конец ноября, а середина октября. Деревья уже обнажились, но яркое солнце пригревало еще довольно ощутимо, и газеты обещали на субботу хорошую погоду. В деловой части города все только и говорили о предстоящем матче.

Я всегда с удовлетворением отмечал, что обстановка в нашей конторе ничем не напоминала обстановку нью-йоркских контор, где люди вечно носятся сломя голову, есть у них дела или нет. Пусть в Европе шла война — нас она еще не коснулась. Служащие других контор забегали к нам обменяться мнениями о матче, и это напомнило мне нашу университетскую жизнь. Меня радовало, что вечером накануне матча мы устраиваем обед, радовало, что на нем будет шампанское.

— Мистер Пулэм, — доложила мисс Ролло, — звонит мистер Браун.

— Привет! — крикнул Боджо. Мне пришлось слегка отстранить трубку от уха. — Мы зацепили его. Он приедет.

— Кто?

— Да ты что! Рэнсом, конечно. Мы зацепили его.

— Да? Ну и прекрасно, Боджо.

— После матча, в семь часов, у меня состоится скромный обед, будут человек шесть-семь ребят и Рэнсом. Можно без вечернего костюма.

— Очень тронут, Боджо, но я не смогу прийти, честное слово.

— Не можешь? Это еще почему, черт побери?

— У нас гость. У Корнелии иные планы на вечер.

— Я приглашаю тебя, а не Корнелию.

— Вряд ли я смогу, Боджо.

Я никогда не мог понять, почему так трудно отказать Боджо в чем-нибудь. Вероятно потому, что он и не ожидал от вас отказа. Но как бы то ни было, я не имел ни малейшего намерения идти к нему на обед.

Биль приехал в половине шестого. Кэй была на кухне. Я отнес его чемодан в отведенную для него комнату и объяснил, что кран от горячей воды в ванной нужно открывать осторожнее, иначе оттуда внезапно вырывается с брызгами и шипением сильная струя. Затем я объяснил, как открывать форточку и внутреннюю раму, показал на всякий случай, где лежат запасные одеяла, а в заключение спросил, все ли теперь у него есть, что нужно.

— Ты прекрасно сделал, Биль, что приехал к нам, — сказал я.

Через некоторое время Биль спустился в гостиную; он показался мне несколько замкнутым, и я невольно подумал, что, может, сказал или сделал что-нибудь такое, что обидело его, но ничего припомнить не мог. У него был нездоровый цвет лица, он выглядел утомленным и осунувшимся, и я поспешил налить ему вина.

— После обеда мы отправимся спать, — сказал я, — и завтра можем поваляться в постели подольше. До начала матча у нас нет никаких дел, если только ты не захочешь съездить в клуб и поиграть в сквош.

— В сквош? Боже милосердный, конечно нет! В чем я нуждаюсь, так это в отдыхе. Как Кэй?

Я ответил, что с Кэй все в порядке и что сейчас она на кухне, объясняет специально нанятой официантке, какие и когда нужно ставить тарелки и всю прочую премудрость, а потом стал рассказывать, как все рады, что он стал интересоваться делами нашего выпуска.

— Да, да. Все мы по возможности должны вносить свою, пусть маленькую лепту, — согласился Биль и закурил сигарету.

— Так-то оно так, но это не основание выглядеть таким мрачным.

Он встал и принялся ходить по комнате.

— Биль, тебя что-то беспокоит?

— Кого? Меня что-то беспокоит?

— Если это так, скажи мне, в чем дело. Может, я смог бы чем-нибудь помочь.

Он быстро взглянул на меня, и на какое-то мгновение мы снова почувствовали себя друзьями.

— Так уж устроена жизнь, — ответил он. — Вот и все, — и налил себе вина. — За последнее время я довольно много думал о жизни.

— И я тоже. Ты уже написал свою биографию для нашего сборника?

— Ах, к черту все это! Давай не будем больше говорить о юбилейном вечере. Ведь это же всего-навсего ребячество.

— Понимаю. Но согласись, такие встречи не лишены определенного интереса — ведь все мы как-то живем, у всех у нас есть что-то общее.

— Извини, но для того, чтобы иметь с людьми что-то общее, вовсе не обязательно учиться с ними в каком-то проклятом университете. Все мы живем, а потом умираем… ну и что же?

Он определенно был не в настроении.

— Пока еще мы не умерли, — ответил я. Никогда в жизни я не чувствовал себя таким живым, никогда еще не испытывал такого сильнейшего желания не сдаваться.

— Вот вам, пожалуйста! Ты попал в самую точку. В том-то и беда наша, что мы еще живем.

Биль всегда оставался интересным собеседником — в этом состояло одно из самых замечательных его качеств. Он был едва ли не единственным человеком из всех, кого я знал, кто умел разговаривать на отвлеченные темы.

— Видишь ли, Биль, жизнь тебя не очень трепала, а посмотри на остальных ребят из нашего выпуска…

— Могу я попросить тебя не говорить об этом проклятом выпуске? Из чего складывается жизнь? Из работы, существования, любви, женщин, денег и еще черт знает из чего! Однако все это не имеет ни малейшего отношения к тому, чему нас научили в школе.

— Ну, не знаю. Тебе, наверное, покажется смешным, но, по-моему, жизнь состоит главным образом в том, что мы играем в определенную игру.

Биль взглянул на меня так, словно я сказал нечто поразительное. Он осторожно провел рукой по волосам и похлопал себя по затылку.

— Боже! — тихо произнес он. — Что это за игра? Вроде тенниса?

— Нет, не совсем, но определенные правила существуют и в этой игре. Вот возьми, например, десять библейских заповедей — не пожелай жены ближнего своего, ни быка его, ни осла его…

Оживление исчезло с лица Биля, и он снова показался мне усталым и осунувшимся.

— Я никогда не желал ни чужого быка, ни чужого осла, но прелюбодеяния совершают многие приличные люди. Человек знает заповеди и все-таки нарушает их. Ты и представить себе не можешь, мой мальчик, как много людей грешны в этом.

В голосе Биля звучала терпеливая снисходительность, словно он разговаривал с подростком, и мне это не понравилось.

— Я говорю вовсе не о том. Конечно, бывают всякого рода исключения. Я хотел лишь сказать, что вот мы с тобой, Биль, руководствуемся определенными правилами.

Биль тихонько присвистнул.

— Не знаю, серьезно ты рассуждаешь или нет, но, честное слово, ты поразился бы, если бы знал больше. Тебе нужно почаще выбираться из дома и больше разъезжать. Кстати, почему мы вообще заговорили на эту тему?

— Не знаю. Но тема забавная.

— Вот тут-то ты и не прав. Ничего забавного не вижу. А знаешь, Гарри, если говорить о тебе, то есть одна вещь…

— Что именно?

— Из всех известных мне людей — ты единственный, кто не боится прямо сказать, что думает. То мне кажется, что ты самый настоящий болван, то я начинаю думать совсем обратное. Я просто не могу разобраться в тебе и, видимо, никогда не разберусь.

— Да, действительно, иногда я веду себя, как самый настоящий идиот, — признал я.

— Иногда, но не всегда. — Лицо Биля снова оживилось. Теперь он думал о чем-то другом. — Какие у тебя места на матч?

Я ответил, что где-то в нижних рядах стадиона. С тех пор как я покинул университет, мои места обычно были либо рядом с полем, либо на деревянных трибунах, иными словами — скверные. Выслушав меня, Биль еще больше оживился.

— Вечно с билетами такая история, — сказал он. — А вот я достал себе неплохое место, не стану уточнять, как именно. И знаешь, что я сделаю? Я отдам тебе свой билет, а мы с Кэй будем сидеть на плохих местах, около площадки.

— Очень великодушно, Биль, — ответил я. — Но Кэй, по-моему, такой вариант не понравится.

— Как это так — не понравится?

— Глупо, конечно. Но тут замешаны кое-какие сентиментальные воспоминания. Мы с Кэй всегда ходим на матчи вместе.

В этот момент вошла Кэй. Щеки у нее раскраснелись, она так быстро взбежала по лестнице, что теперь с трудом переводила дыхание.

— О Биль! — воскликнула она. — Я была страшно занята, надо было позаботиться, чтобы за столом все оказалось в порядке. Гарри, тебе лучше пойти вниз и заняться стаканами для коктейлей. Временная официантка ничего в них не понимает. — Кэй перевела взгляд на Биля. — О чем вы тут разговаривали?

— О жизни, — ответил Биль.

— О! — снова воскликнула Кэй, не спуская с него глаз, как и он с нее. — Нам всем нужно пойти переодеться. Обедаем мы в семь тридцать.

Одеваясь, я размышлял о тех сложностях, с которыми всегда связано устройство званого обеда, и мне захотелось, чтобы все уже прошло и чтобы мы вообще не затевали всю эту канитель. Я попытался припомнить, кого пригласила Кэй, и, как обычно, не мог, хотя и знал, что она, по обыкновению, назвала целую кучу гостей.

Но больше всего я думал о Биле Кинге, потому что он показался мне таким одиноким, до смерти надоевшим самому себе. Иногда мне становилось немного стыдно, что я чувствую себя таким счастливым, вникаю во все мелочи домашней жизни, горжусь тем, как Кэй распорядилась в отношении стола. После разговора с Билем каждая мелочь, сама механика существования делали меня счастливым. По словам Биля Кинга, жизнь — это любовь и деньги, но я находил такое определение не совсем полным. Жизнь состояла из того, что вы водили гулять собаку, ударяли себя молотком по пальцу, забивая гвозди, приглашали кого-то исправить стиральную машину, а также из празднования рождества, приглашения друзей на обед и великого множества других мелочей, вместе взятых.

— Биль выглядит страшно усталым, — сказал я Кэй, пока мы одевались.

— Ты так думаешь?

— Кэй, я не верю, что Биль счастлив.

— Ничего удивительного. Возможно, вообще никто не может сказать, что он счастлив.

— Ну, не знаю. Вот мы частенько бываем счастливы.

— Гарри, давай прекратим разговоры. Поторопись вставить в сорочку запонки.

Было уже десять минут восьмого, а мы пригласили гостей к половине восьмого. Мне еще предстояло, после того как я переоденусь, приготовить коктейли.

— А что, по-твоему, Элин сделала с моими запонками?

Кэй промолчала, да я и не рассчитывал на ее ответ. Она сидела у туалетного столика и причесывалась. Руки и плечи у нее были обнажены, и я заметил, что правая бретелька ее рубашки скреплена английской булавкой. Неосторожным движением она рассыпала пудру, и тонкий слой ее покрыл серебряную ручку щетки и фотографии ее родителей, Джорджа, Глэдис и мою, стоявшие в рамках на столике. Перед тем как заняться своими волосами, Кэй выдвинула один из ящиков столика, где стояла коробка с различными искусственными цветами и птичками, которыми Кэй иногда украшала прическу. Наблюдая за женой, я почему-то стал вспоминать, сколько возилась Кэй со своими волосами после нашей женитьбы. Вначале она носила длинные, чуть не до пояса волосы, потом стала завязывать их узлом, потом опять носила распущенными, потом обстригла и завила и в конце концов, снова отрастив до половины прежней длины, перешла на локоны. Спустя некоторое время она стала зачесывать волосы вверх, скрепляя заколками, а сейчас, вот только что, коротко подстригла и сделала новый перманент.

— Ты кончаешь одеваться? — спросила Кэй.

Я трудился над воротом своей сорочки. Петелька для запонки воротничка лопнула, и мне пришлось стащить с себя сорочку и швырнуть ее в корзинку для мусора.

Кэй прикалывала к прическе какую-то красную птичку, а я искал свои запонки в коробке, наполовину наполненной булавками, которыми в прачечной скалывают белье.

— Не понимаю, что происходит с Билем, — проговорил я.

— Гарри, — попросила Кэй, — не забудь убрать все в гардероб и закрыть дверцы. Дамы будут оставлять здесь свои вещи.

— Кто будет сидеть рядом со мной?

Кэй откинулась на спинку стула и взглянула на потолок.

— Беатрису Родней мы усадим справа от тебя.

— А почему именно она должна сидеть справа?

— Ты наконец оделся?

— Больше, чем ты.

— Не так-то просто закрепить что-нибудь снизу, — сказала Кэй. — Да не стой ты так!

— А что, по-твоему, я должен делать?

Кэй вздохнула.

— Собери свои вещи, а затем отправляйся вниз и скажи Элин, чтобы она проветрила столовую, а то в ней пахнет жареными курами… Да, минуточку. Где Битси? Ты выводил его, когда вернулся домой?

— Нет.

— В таком случае, найди Глэдис и скажи, чтобы она прошлась с Битси вокруг квартала. Ты побеспокоился о шампанском?

— Да.

— Одну минуточку, — снова остановила меня Кэй. — У Биля есть все, что ему нужно?

— У Биля всегда есть все, что ему нужно.

— Гарри, ну прошу же, не стой ты так, не теряй времени.

В столовой пахло жареными курами и глазированным бататом, и я распахнул окна. Потом я поднялся наверх и, увидев Биля, почувствовал облегчение. Его лондонский несессер из свиной кожи с выглядывающими из него позолоченными пробками флаконов стоял раскрытым на тумбочке Глэдис, а парчовый халат вишневого цвета был брошен в ногах кровати.

— Как только оденешься, — сказал я Билю, — спускайся вниз и помоги мне приготовить коктейли.

Когда были закончены последние приготовления, я подумал, что нам предстоит хороший вечер. В вестибюле прозвучал звонок, и я поспешил вниз. Это были Мери и Джим — они всегда приходили несколько раньше остальных.

— Можешь снять пальто в нашей комнате, — сказал я сестре, целуя ее.

— Биль Кинг, наверное, здесь, — заметила она.

— Он будет сидеть рядом с тобой. Попытайся его развеселить.

— Уж если Биль здесь, он развеселится и без моей помощи, — ответила Мери.

Взгляд, который она бросила на Джима, заставил меня подумать, что прежде чем нажать кнопку звонка у дверей, они как раз говорили о том, что Биль у нас.

— Скажи Кэй, пусть она поторопится, — попросил я Мери.

Снова раздался звонок у парадного; Элин принесла коктейли, и снова послышался звонок…

— Ну, за тебя, — сказал Джим.

— Желаю счастья, — добавил Биль.

Каждый произносил те же самые тосты, что обычно произносятся за обедом.

Все закончилось без четверти час. Мы с Кэй снова остались вдвоем — только она и я. Кэй откалывала от прически искусственную птичку и зевала. Я не знаю ничего другого, что сближало бы супругов больше, чем окончание званого обеда, — во всяком случае, так было всегда между мной и Кэй. Не знаю почему, но наш разговор напоминал мне обмен впечатлениями об одном из тех любительских спектаклей, где каждый старался блеснуть изо всех сил.

— Гарри, — спросила Кэй, — как, по-твоему, обед прошел хорошо?

— По-моему, все остались довольны, — ответил я, снимая воротничок, который весь вечер тер мне шею.

— А всё шампанское.

— Возможно.

— Элин напутала с устрицами.

— Да, но я думаю, что никто не заметил.

— Блинчики получились неудачные.

— Да, но мне кажется, что и этого никто не заметил.

Мы вели себя, как двое детишек, поверяющих друг другу все то плохое, что не заметили другие.

— Как приятно делать что-нибудь вместе, — сказал я. — От этого все приобретает какую-то особую ценность. — Кэй, сидевшая у туалетного столика, повернулась ко мне. — Надеюсь, Биль хорошо провел время. Как ты думаешь?

— По-моему, хорошо.

— Жаль только, что Билю придется сидеть на матче одному. Он выразил желание сидеть внизу с тобой, но я ответил, что на матч мы всегда ходим вместе. Пожалуй, я поступил эгоистично.

— О нет, нет!.. Гарри, я совсем запуталась и особенно почувствовала это сегодня вечером.

— Что ты, Кэй! В чем ты запуталась?

— В наших отношениях и вообще во всем.

— Почему, Кэй? Разве сегодня я сделал что-нибудь не так?

— Нет. Но сегодня я ненавижу самое себя.

Она на мгновение положила голову мне на плечо, и ее руки, обнимавшие меня, крепко сжались вокруг моей шеи.

— Ты сегодня был такой хороший, а я без конца гоняла тебя взад и вперед.

— Ну и что ж? Только для этого я и пригоден.

— Совсем нет. Скажи, что ты любишь меня.

Я не понимал, для чего ей понадобилось это слышать.

— Конечно, я люблю тебя.

— И будешь любить, что бы ни случилось? — Она снова прижалась ко мне.

— Что бы ни случилось?

С Кэй происходило что-то непонятное.

— Гарри!

— Да?

— Как, по-твоему, можно любить двоих одновременно?

— Что, что?

— Как, по-твоему, можно любить двоих одновременно… я хочу сказать, любить по-разному?

— Знаешь, Кэй. Перестань беспокоиться об этом письме. Оно было написано двадцать лет назад.

— Ах, ты об этом! Нет, Гарри, дело совсем в другом.

Я ждал, что Кэй скажет дальше, но она замолчала.

— Ничего, дорогой. Уже очень поздно. Внизу все закрыто?

— Да.

Я не знал, что она хотела сказать мне, но ее вопрос — можно ли любить двоих одновременно — встревожил меня. Я пожалел, что она заговорила об этом, потому что ее слова напомнили мне о Мэрвин Майлс, и теперь мне приходилось заново забывать ее.

36. Двое на стадионе

Следующая суббота началась, как и всякая другая суббота перед матчем. Мы побывали у Мери на одном из тех ранних вторых завтраков, где гости стоя едят цыплят под белым соусом. Потом мне пришлось поехать в Кэмбридж и подыскивать место, где можно было бы оставить машину, а также договориться с Билем, чтобы он после матча встретил нас в Зэнгуэлл-холле, где наш выпуск устраивал чай. Все это напомнило мне когда-то прочитанные книги Ральфа Генри Бэрбура, в которых одна из глав обязательно начиналась так: «Утренний воздух в день большого матча был живительным и прозрачным».

Направляясь на стадион вместе с Кэй и Билем, я внезапно сообразил, что почти все время болтаю один.

— В такие дни, перед матчем, я обычно снова чувствую себя первокурсником, — разглагольствовал я. — Если даже доживу до ста лет, то все равно буду испытывать то же самое.

— Да, Гарри, — ответила Кэй. — Мы понимаем, что иного настроения у тебя и не может быть.

И Кэй и Биль выглядели так, словно они больше симпатизировали Иэлю, чем нашей команде. Биль надел черную шляпу, новенькое пальто на норковом меху и желтые перчатки из козловой кожи. На Кэй был новый рыжевато-коричневый суконный костюм, от которого даже ее норковое манто (наследство матери) казалось новым. Я же производил впечатление человека, одетого во что-то такое, что долго лежало в магазине. На мне была старая енотовая шуба, подаренная отцом еще в то время, когда я был студентом. Я не хотел расставаться с нею, хотя мех на спине уже начал вынашиваться. Наблюдая за Билем и Кэй, я спрашивал себя, не обиделся ли он на мой отказ сесть на его место.

— Биль, ты все еще хочешь поменяться местами? — спросил я.

— Нет, нет, спасибо.

— Биль не хочет меняться, — вмешалась Кэй. — И перестань говорить об этом, Гарри.

Мы уже подошли к воротам, ведущим к тому сектору стадиона, где обычно сидят наиболее шумные болельщики, и Биль помахал нам рукой.

— Пока, — сказал он. — Будьте паиньками. Встретимся позднее.

Я и Кэй пошли дальше. Как и накануне вечером, Кэй выглядела какой-то потерянной. Меня немножко раздражало ее настроение, мне хотелось хорошо провести время. Однажды я уже видел ее в таком состоянии и после некоторых усилий вспомнил, что это было много лет назад, когда она после рождения Джорджа отправлялась на пароходе в заграничную поездку и мы с мистером Мотфордом провожали ее. Провожающих попросили сойти на берег, и Кэй, только тогда, видимо, осознав, что она останется на пароходе одна, прижалась ко мне так же, как прижималась вчера вечером.

— Кэй, случилось что-нибудь плохое?

— Что? — спросила Кэй. Она повернулась ко мне и взглянула на меня с каким-то испугом.

— Ты чувствуешь себя несчастной. И вчера вечером чувствовала себя так же.

— Не обращай внимания. Не могу же я быть счастливой все время.

Мы заняли свои места на трибунах, и с этой минуты я позабыл обо всем на свете. На матч пришло много наших знакомых, и Кэй принялась с интересом наблюдать за ними, меня же, едва раздавался первый свисток судьи, футбол мог захватить так, что я переставал замечать и свое настроение, каким бы оно ни было, и вообще все, что меня окружало. Мне до сих пор непонятно, почему Кэй, всегда увлекавшаяся спортом и выросшая в окружении, где только и говорили что о гарвардском футболе, никогда не могла сосредоточиться на игре, в то время как я волновался, начиная рассказывать даже о давным-давно виденном матче. Зрители не жалели своих глоток, и их истошные крики напомнили мне войну. Через минуту я сам уже вскочил с места и кричал во все горло:

— Блокируй удар! Блокируй удар!

Кэй потянула меня за шубу.

— Кто вон те двое, в первых рядах? — спросила она. — Мужчина с женщиной в красной шляпе.

— Да не все ль равно! — крикнул я. — Блокируй удар!

— А интересно, что случилось с низеньким толстяком в красном свитере и белых перчатках? — снова заговорила Кэй. — Зачем он выходил на середину поля и размахивал руками?

— Что, что?

— Ты можешь выслушать меня? Толстяк, который махал руками. Зачем он это делал?

— Передавал счет для отметки на табло. Нажми, Гарвард!

Я сожалел, что на поле нет никого, вроде Боджо Брауна или Сэма Грина. Наша команда играла, по обыкновению, из рук вон плохо. Игроки с опозданием разгадывали комбинации противника, с опозданием реагировали на них, медленно передвигались по площадке.

— Держи их! — крикнул я. — Держи! Следите за пасом!

— Гарри, — не унималась Кэй. — Я спрашиваю, кто этот мужчина с женщиной в красной шляпе?

— Проклятие! Держи их, Гарвард! Да шевелитесь же вы наконец!

— Нет, ты совершенно не слушаешь меня. Уж если ты не хотел посадить со мной Биля, то хоть сам-то будь повнимательнее ко мне.

— Я хотел, чтобы Биль сидел с тобой, и даже сам спрашивал его об этом.

Сильный шум помешал мне расслышать, что ответила Кэй.

— Кого-то подбили, — сообщила она. — Посмотри-ка, игрокам раздают маленькие бумажные стаканчики, а раньше они пили прямо из ведра. По-моему, это было негигиенично.

— Ко всем чертям бумажные стаканчики!

— Гарри, нельзя так вести себя.

Я и сам знал, что нельзя, но зато у меня повышалось настроение.

— Не понимаю, что происходит с командой. Слава богу, что на стадионе нет Перси Хоутона.

— Гарри, а где этот Зэнгуэлл-холл?

— Что? Нет, ты посмотри! Ты только посмотри!

— Ты слышишь или нет? Зэнгуэлл-холл, где мы будем пить чай.

— Кэй, но я же смотрю игру.

— Тогда зачем ты привел меня сюда? Ведь ты же сам хотел, чтоб я пришла.

— Конечно, хотел. Я хотел, чтоб ты пришла и чтоб мы вместе наблюдали за игрой.

Да, наша команда, безусловно, играла хуже, чем прежде, но во втором тайме все же несколько выправилась. Уже начинало темнеть, когда закончился матч. Некоторое время мы стоя наблюдали, как взвиваются вверх красные ракеты, как недавние противники покидают стадион, потом я обнял Кэй одной рукой за плечи и воскликнул:

— Вот это была игра так игра!

В темноте я не мог рассмотреть как следует лицо Кэй, но все же заметил, что губы ее полуоткрыты, как всегда, когда она о чем-то думает.

— Вот это была игра! — повторил я.

— Мне вполне можно было бы не приходить сюда. По-моему, ты не очень-то нуждался в моем обществе.

Наступившая темнота и вид расходящейся толпы почему-то производили на меня тягостное впечатление.

— Кэй, извини, пожалуйста. Я забываю обо всем на свете, когда смотрю футбол.

— Ничего, я не сержусь.

У меня мелькнула мысль, что женщинам не следовало бы ходить на футбольные матчи.

Чай был устроен в так называемом «Общем зале» одного из зданий, построенных уже после того, как я окончил университет. К тому времени, когда мы пришли сюда, зал стал наполняться мужчинами, которых я должен был бы знать, но не мог припомнить, их женами и детьми.

— Гарри, — спросила Кэй, — сколько мы должны пробыть здесь?

Я не очень винил ее за этот вопрос, потому что вначале мне показалось, что мы и в самом деле никого здесь не знаем. На длинных столах в одном конце зала стояли чайные чашки и лежало печенье. Сюда, пробиваясь через шумную толпу, стекались женщины и дети, тогда как мужчины двигались в обратном направлении.

— Я пойду что-нибудь выпить, — сказал я. — Вино, кажется, в том углу.

— Ну уж нет. Одну ты меня здесь не оставишь.

— Что ж, могу и не ходить.

Некоторое время мы стояли молча. Вглядываясь в лица окружающих меня мужчин, я пытался обнаружить в них какие-нибудь знакомые черты, представить, как они выглядели подростками, которых я некогда знал.

— А вот и Биль! — воскликнула Кэй, и я увидел Биля, пробиравшегося к нам через зал.

— Алло, мой мальчик, — заговорил он. — Как тебе нравятся школьные дружки и их детки?

— Я лучше пойду чего-нибудь выпить.

Кэй удержала меня за руку.

— Прежде, оставь мне ключи от машины. Меня может проводить домой Биль.

— Подожди, Кэй. Ты же член комитета. Тебе нужно встретиться с другими членами и поговорить.

Через зал она посмотрела на столы для чая. По выражению ее лица я понял, что спорить бесполезно, и тем не менее считал, что она поступает неправильно.

— Я еще успею наговориться с ними, а сейчас у меня болит голова. Дай мне ключи и можешь оставаться.

— Что ты! Если у тебя болит голова, я тоже поеду домой, — ответил я, хотя ни секунды не сомневался, что никакой головной боли у нее нет.

— Оставайся здесь.

— Кэй, но неужели и ты не могла бы задержаться на каких-нибудь полчасика?

— Не будем спорить. Передай мне ключи, и Биль проводит меня домой.

Я отдал Кэй ключи, так как не хотел вступать в пререкания в присутствии Биля.

— Ведь я же не прошу о чем-то особенном. Мне в самом деле кажется, что ты могла бы…

Зал теперь был битком набит людьми, и нам приходилось повышать голос, чтобы слышать друг друга.

— Не будь таким надоедливым, Гарри, — ответила Кэй. — Возвращайся, когда захочешь. Пошли, Биль. — И она взяла его за руку.

— Хорошо, я вернусь, когда захочу.

Мне казалось, что Кэй могла бы побыть здесь еще немного. Она поступала несправедливо, вымещая на нашем выпуске свое недовольство мной. Ей хотелось хорошо провести время с Билем, и я не противился ее желанию, не понимая только одного: зачем ей и Билю понадобилось бросить меня здесь в каком-то дурацком положении. У меня сразу улетучился весь энтузиазм и весь интерес к происходящему.

Все присутствующие показались мне усталыми, неинтересными, растерянными и сбитыми с толку. Я наскочил на чью-то дочь, которая несла чашку чаю; чай выплеснулся на пол, и я сказал: «Извините меня». Затем я толкнул чьего-то сына, прыщавого, как мой Джордж, и вспомнил, что все мы тут в одинаковом положении и что следует быть любезным с сыном университетского товарища.

— А народу собралось порядочно, — заметил я.

Мальчик судорожно глотнул слюну и выразил свое согласие. Я совершенно не знал, как нужно разговаривать с чужим сыном. Мне приходилось часто встречаться с ними в домах друзей, и еще совсем недавно они бегали в детских комбинезончиках.

— Игра была замечательная, правда? — сказал я.

— Да, сэр, — ответил он и с диким видом огляделся по сторонам. Ему хотелось поскорее удрать (как и мне), но получилось так, что мы должны были разговаривать.

— В какой школе ты учишься?

— В Эксетере, сэр.

В эту минуту кто-то налетел на него, и он, пытаясь удержать равновесие, ухитрился запутаться в собственных ногах, как случалось с Джорджем. Ему до смерти все здесь надоело, как и мне, и я без труда представлял себя на его месте.

— Ну что ж, желаю тебе весело провести время, — сказал я и снова стал проталкиваться в угол к пианино, куда направлялось большинство мужчин. На полдороге меня кто-то остановил — это оказался мой школьный товарищ Боб Ридж. Я так и не могу понять, почему в любой толпе мне обязательно должен подвернуться не кто иной, как Боб Ридж.

— Гарри, — сказал Боб. — Я и не знал, что он у тебя такой взрослый.

— Кто?

— Да твой сын. Кстати, он точная твоя копия. Гарри, а ты не думаешь, что уже наступило время…

— Какое время?

— Время взять на него страховой полис по льготной цене.

— Это вовсе не мой сын, и пусти меня — я хочу выпить.

Потом в углу около пианино я увидел Боджо Брауна. Тут же был и Сэм Грин, а Боджо обнимал рукой за плечи бледного, худого, казавшегося чем-то смущенным человека.

— А вот и Гарри! — крикнул Боджо. — Сэм, плесни-ка ему чего-нибудь. Снова собирается старая компания.

Боджо шлепнул бледного человека по спине и с такой силой подтолкнул ко мне, что мы чуть не налетели друг на друга.

— А здорово у нас все получается! — крикнул он, пытаясь перекричать шум толпы. — Джонни, скажи, ты же помнишь Гарри? Джонни Рэнсом… Гарри Пулэм, — познакомил он нас, и я сообразил, что смотрю на человека, за которого вышла замуж Мэрвин Майлс.

До сих пор Джон Рэнсом никогда не казался мне реальной личностью, и вот теперь он был здесь, и Боджо подталкивал его ко мне; мне припомнилось утверждение Биля, что Рэнсом похож на меня. Я только надеялся, что он имел в виду не физическое сходство. У него был длинный нос, светло-серые глаза и тонкие губы. Не знаю почему, но, взглянув на него, я подумал, что в детстве его, должно быть, воспитывали домашние учителя, а у его отца, наверное, был собственный салон-вагон. На нем был прекрасно сшитый костюм из материала спокойного тона. Он посмотрел на меня так, словно наконец-то встретил здравомыслящего человека, и ухватился за мою руку, как утопающий хватается за соломинку.

— Мэрвин много говорила мне о вас, — обратился он ко мне.

Я мысленно спросил себя, что именно рассказывала ему Мэрвин, и на мгновение даже перестал замечать царивший вокруг шум.

— Очень рад познакомиться, — ответил я. — Мэрвин… Мэрвин была моей большой приятельницей. — Я размышлял, чем он мог понравиться Мэрвин, но потом подумал, что и он, глядя на меня, вероятно, задает себе такой же вопрос. Я поднял стакан и сделал несколько быстрых глотков.

— Было бы недурно как-нибудь встретиться всем вместе, — продолжал он. — Вы должны навестить нас. Я мало кого знал в университете. Видите ли… я не отличался особым здоровьем.

Я не знал что ему ответить. Странно было бы сказать, что я сожалею об этом. К нашему разговору прислушивался Боджо. Он, очевидно, решил, что события развиваются несколько медленнее, чем ему бы хотелось, и потому, снова шлепнув Джона Рэнсома по спине, сказал:

— Ну, теперь ты возобновил знакомство со всей нашей бандой? Это самые хорошие ребята из нашего выпуска, а наш выпуск — лучший за всю историю Гарварда. Ну-ка, Сэм, дай Джонни выпить еще.

— Честное слово, я уже выпил вполне достаточно! — запротестовал Рэнсом.

— Пей, пей! — крикнул Боджо.

У меня мелькнула мысль, что хотя все мы тут и пытаемся изо всех сил веселиться, все же хорошо, что мы встречаемся так редко.

— А игра была потрясающей, правда, Боджо? — спросил я.

Боджо хмуро взглянул на меня и снова обнял Рэнсома за плечи.

— Ты только послушай, Джонни, — сказал он. — Гарри утверждает, что игра была потрясающей. Но ведь мыто с тобой знаем, что игра была отвратительной.

Разговоры вокруг нас стали утихать, всех интересовало мнение Боджо о матче, и Боджо заговорил. По его словам, команде Гарварда дьявольски везло, но беда в том, что все гарвардские игроки тупицы. Я допил вино и налил себе еще. Все стало восприниматься как-то легче и больше походить на доброе старое время.

— Нет, у этих, теперешних, кишка тонка, — продолжал Боджо. — Неудобно, конечно, хвалить себя, но у нас мужества было хоть отбавляй. Вспомните ту игру, когда мы были на пятиярдовой линии. Мяч у Иэля, первый гол… Потом мяч попадает к Данбару, но Данбар медлит. Вот это была игра! Ты ведь тоже играл, Сэм. Ты же помнишь.

— Ну еще бы.

— В таком случае, давай расскажем Джонни. Джонни, ты помнишь? Второй тайм… Мяч у Иэля… Гол… Мяч на пятиярдовой линии должен взять иэлец, я хочу сказать — Данбар… Разве ты не помнишь?

— Нет, Браун, не помню, — признался Рэнсом.

— Нет, вы только послушайте. Как ты вообще дошел до жизни такой? Меня зовут Боджо. Произошло это так… если вам, ребята, не скучно…

Конечно, скучно никому не было.

— Ну хорошо. Происходило все так. Сэм находился вон там, я здесь, а ты, Джонни, на месте иэльского центра нападения; Данбар сразу же позади тебя, вот тут… Ты пасуешь назад, и мяч оказывается у Данбара.

Я почувствовал к Рэнсому легкую жалость. Он отчаянно силился следить за рассказом Боджо, но, судя по выражению его лица, ничего не понимал.

— Вот, собственно, и все, — возобновил свое повествование Боджо. — Я прошел между игроками и схватил мяч. Если бы не удалось мне, то мяч схватил бы ты, Сэм. Ты находился вон там, примерно за пианино, а я здесь.

— Говоря точнее, — вмешался Сэм, — ты находился немножко левее и передвигался по диагонали. Если бы нашлась бумага и карандаш… у кого есть карандаш?

В эту минуту я увидел Боба Кэррола. Он подошел к пианино и заиграл. Как только послышалась музыка, все сразу стало лучше. Для начала Кэррол сыграл «Забей мяч во славу Гарварда», и все подпевали ему.

— Давайте споем «Я хочу быть мальчиком из Иэля», — предложил кто-то.

Я подумал было, что петь такую песню в присутствии жен и детей не следовало бы, но в следующую минуту уже орал вместе с остальными: «Мама, я хочу скорее стать мужчиной, но и мальчиком из Иэля тоже хочется мне быть».

Потом Боб сыграл «Старый Нью-Йорк», потом кто-то заказал «Красотку с обложки журнала», после чего все запели артиллерийскую песню, хотя я, как пехотинец, не очень люблю ее. Просто удивительно, как много всяких песен приходит на память, стоит вам только начать петь.

— Ребята, давайте споем «Прощайте, девушки, я покончил с вами!» — крикнул Боджо.

— Минуточку, — повернулся к нему Боб, — а как там дальше говорится?

Наступила пауза; все мы пытались припомнить слова песни, пока наконец не послышался робкий голос Рэнсома:

— «Я покончил со всеми соблазнами, и вы больше не нравитесь мне. Прощайте, девушки, прощайте, милые, прощайте навсегда».

— Молодец, Джонни! — одобрительно закричал Боджо. — Покажи им, Джонни, как надо петь!

37. Снова дома

Становилось поздно, надо было возвращаться домой, и я стал пробираться через столпившуюся вокруг пианино толпу, И тут неожиданно я увидел ее. Мне как-то и в голову не приходило, что она могла приехать сюда с мужем. Я оказался лицом к лицу с Мэрвин Майлс, и шум и люди вокруг нас вдруг перестали существовать. Только где-то далеко-далеко снова запели: «Прощайте, девушки, прощайте навсегда». Не знаю, сколько времени мы так простояли, не спуская глаз друг с друга, но помню, что в первое мгновение я был сам не свой и весь похолодел. Она стояла какая-то чужая и озадаченная. И лицо, и волосы были теми же, какими я их запомнил. Через руку у нее свисало норковое манто. На ней были жемчужное ожерелье и бриллиантовый браслет, а на пальце я заметил обручальное кольцо с алмазом. Выглядела она очень нарядной и очень богатой.

Затем я услышал ее голос, — точно так же она обращалась ко мне, когда мы встречались с ней в моих мечтах.

— Гарри! Дорогой Гарри!

— О Мэрвин, здравствуй.

И она поцеловала меня. Я совсем не ожидал этого и был потрясен до глубины души. Только ее поцелуй заставил меня вспомнить, где я; и я тотчас же подумал, заметил ли кто-нибудь эту сцену и расскажет ли Кэй. И все же меня бесконечно обрадовало, что она поцеловала меня, — это было так похоже на нее.

— Дорогой мой, — обратилась ко мне Мэрвин, — да ты все такой же! — И она засмеялась.

— Очень рад встретить тебя, Мэрвин.

Голоса вокруг нас стали громче. Казалось, мы с Мэрвин какое-то время отсутствовали, перенесясь куда-то, где были только вдвоем, и теперь вернулись. Должно быть, я всегда верил, что мы обязательно встретимся, и вот встреча произошла. Этот краткий миг был наш, только наш. И никого, кроме нас, не было в этом шумном, переполненном зале. В течение какого-то мгновения мы снова принадлежали друг другу.

В ее взгляде, устремленном на меня, я читал не любопытство, а дружеское желание узнать, что произошло со мной за это время.

— Кэй здесь? — спросила Мэрвин. Она, очевидно, заметила мое удивление и тут же, прежде чем я успел ответить, быстро добавила — Я же знаю ее. Разве ты не помнишь?

— Конечно, помню. Кэй уехала домой. У нее разболелась голова. Ее повез Биль Кинг.

— Кто? Ах Биль! — Я догадался, что перед мысленным взором Мэрвин вереницей промелькнули воспоминания прошлого. — Мы с Билем часто говорим о тебе.

Она сощурила глаза и слегка нахмурила лоб, как делала обычно.

— Какая неожиданность, — продолжала она. — Я до сих пор не могу прийти в себя. Это напоминает мне тот день, когда ты взял меня на футбол. Я тогда страшно растерялась. Ты помнишь?

— Конечно.

— Все как-то забавно, словно и в самом деле…

— Что «в самом деле»?

— Не важно. Ты видел Джона?

— Да. Он там, около пианино, вместе с Боджо Брауном.

— Боджо? Это тот, о ком ты часто рассказывал и кто однажды обедал с нами? Он тоже ездил с нами на зимний пикник?

— Нет, ты имеешь в виду Джо Бингэма. Он сейчас в Чикаго.

Воспоминание о тех днях вызвало у меня легкую грусть. Мне не хотелось ворошить старое.

— Все это… — продолжала Мэрвин. — Вот потому-то я и вышла замуж за Джона.

Я не мог понять, почему ей хочется объяснить мне, что заставило ее выйти замуж за Джона.

— При нашей первой встрече он показался мне таким похожим на тебя. И взгляд у него был такой же тревожный. Сегодня вечером он отправляется на обед, где соберется только мужское общество.

— Я знаю.

Мэрвин снова нахмурилась, как всегда делала раньше, и обвела глазами зал, как обычно делала Кэй. Я заметил, что ей здесь не по себе и хочется бежать как можно скорее.

— Гарри, а почему бы нам не пообедать вдвоем в нашем номере?

— В каком номере? — спросил я, и Мэрвин засмеялась.

— В гостиной нашего номера в отеле «Салгрэйв».

Нашлось бы немало причин, почему мне не следовало бы принимать ее предложение. Во-первых, я должен был вернуться домой и развлекать Биля; во-вторых, мне, очевидно, полагалось заехать куда-то за Глэдис. Но вместе с тем я не видел никаких серьезных оснований ответить отказом, тем более что страстно хотел побыть с Мэрвин.

— Ну что ж, с удовольствием, если в этом нет ничего дурного.

Я никогда не представлял себя обедающим с глазу на глаз с чужой женой и задавал себе вопрос, что скажу Кэй, но потом решил, что можно вообще ничего не говорить.

— Я знала, что ты так, и ответишь! — воскликнула Мэрвин. — Конечно, тут нет ничего дурного, дорогой. Пойдем отсюда, — сказала она и взяла меня под руку. Будь на ее месте Кэй, она бы сейчас же посоветовала мне не говорить глупостей, однако Мэрвин и Кэй всегда были разными людьми.

— Мы можем взять такси, — заметил я.

— Не нужно нам такси. Адольф ожидает у подъезда. Джон велел ему подать сюда.

Потом я оказался в машине рядом с ней; на ноги нам набросили плед, и Мэрвин сняла шляпу.

— Боже, как я рада, что вырвалась оттуда! Дорогой, ты помнишь, как встретил меня когда-то на вашей машине?

— Вместе с Патриком. Помню.

Ах, зачем только она заговорила об этом! Воспоминание о той встрече все еще вызывало у меня боль. Некоторое время мы молча сидели в темноте, наблюдая из машины за проносившимися мимо огнями. Я думал над тем, как произнесла она слово «дорогой». В минуту встречи это слово прозвучало по-иному. Сейчас же она сказала «дорогой», как могла бы сказать сестра, очень ласково, но не так, как в первый раз.

— Ты помнишь, как я читала тебе стихи?

— Да.

— Тебе всегда нравился Теннисон, и я никак не могла заставить тебя полюбить настоящую поэзию.

— Я все еще люблю Теннисона.

— «Пой, горн, пой», — продекламировала Мэрвин. — Ты помнишь: «Пусть дикое эхо летает. Пой, горн, пой, а эхо в ответ умирает».

Голос у нее был все тот же — музыкальный и чистый.

— Это очень печально, а мне хотелось бы услышать что-нибудь не такое грустное.

— Что ты! Тут нет ничего печального. Возьми меня за руку, дорогой.

Я нашел под пледом ее руку. Я понимал, что это нехорошо, но все же крепко сжал ее.

— Странно, правда? — проговорила Мэрвин.

— Правда.

— А ведь нам нужно так много сказать друг другу. Как тем охотникам, что оказались «снова дома».

— Да, — ответил я, однако мы продолжали сидеть молча, держась за руки. Я помнил стихотворение, о котором говорила Мэрвин. После разлуки с ней я редко читал стихи, и сейчас они навевали на меня грусть и умиротворенность, чего я вовсе не жаждал, охваченный радостью встречи.

Зато в отеле «Салгрэйв» ничто не давало повода для печали. Вестибюль был заполнен толпой иэльцев, толкавшихся вокруг кадок с пальмами, и от меня не укрылись взгляды, которые они бросали на нас. Я пожалел, что не одел ничего получше, чем моя енотовая шуба, но тут меня отвлекла другая неприятная мысль. Я не хотел, чтобы Джон Рэнсом платил за наш обед, и прямо сказал об этом Мэрвин, однако она лишь рассмеялась. Поднимаясь вместе с ней в лифте на пятый этаж и ожидая, пока она найдет в сумочке ключ и откроет дверь, я чувствовал себя возбужденным и вместе с тем виноватым. Мне хотелось надеяться, что никто из моих знакомых не увидит меня здесь, а если и увидит, то не истолкует неправильно мое появление в отеле вместе с Мэрвин. На ум мне приходили всякие рассказы о специальных детективах при гостиницах, но я не мог поручиться за правдоподобность слышанного, потому что никогда не видел ни одного такого детектива. И хотя смутное беспокойство не покидало меня, в общем-то мне было безразлично, есть они тут или нет.

— Входи, — пригласила меня Мэрвин и закрыла за мной дверь.

Мы оказались в гостиной, убранной с характерной для некоторых отелей тяжеловатой роскошью. Ее обстановку составляли кушетки, кресла и столы того декоративного стиля, который был в моде лет двадцать назад. Мне показалось, что я уже не впервые вхожу в такую комнату, и тут же вспомнил, когда я видел нечто подобное. Гостиная почти ничем не отличалась от гостиной того номера, где мы с Кэй провели нашу первую брачную ночь.

— Ну вот мы и пришли, — сказала Мэрвин.

— Да, вот мы и пришли.

Мэрвин бросила свое манто на кресло, а я положил свою шубу рядом. Мне хотелось придумать и сказать Мэрвин что-нибудь остроумное и забавное, но голова у меня, словно страницы записной книжки, была наполнена одними воспоминаниями. Заметив, с какой резкостью и решительностью Мэрвин швырнула манто на кресло, я невольно вспомнил о тех временах, когда она с запозданием приходила на работу в контору Балларда, и о том, как мы возвращались к ней на квартиру после обеда и театра. Как только она снимала пальто, я тут же целовал ее. Спрашивая себя, помнит ли она об этом, я искал, что сказать, чтобы отвлечься от собственных мыслей, и хотел, чтобы Мэрвин поскорее заговорила сама. Но она молчала. Мы стояли, безмолвно глядя друг другу в глаза.

— Да, много воды утекло, — произнесла наконец она, и я понял, что она думает о том же, что и я, — о нашем прошлом.

— Да, очень много.

Нам следовало бы о чем-нибудь говорить — о погоде, или о войне, или о театральных новинках Нью-Йорка, или о том, что делала она и что делал я, — о чем угодно, только бы почувствовать себя просто и естественно, но вместо этого мы стояли, лишь изредка роняя ничего не значащие слова.

Я страдал, но не находил сил нарушить молчание. Казалось, само молчание утверждает: «Да, это было». Казалось, кто-то из нас говорит: «Мы хотели встретиться. Вот мы и встретились, а что дальше?» Я мог бы, если бы захотел, схватить ее в объятия и поцеловать. Возможно, и она думала о том же и удивлялась, почему я медлю. Ну, а если бы я поступил так, то что же? Ведь все было давно решено, решено твердо и бесповоротно. Я почувствовал, что у меня мучительно защипало глаза, а к горлу подкатился комок. Я не мог оторвать взгляда от Мэрвин. Ее губы дрожали.

— Гарри, — произнесла она прерывающимся, неуверенным голосом.

Я ждал, что она скажет дальше. Не в силах ответить ни слова, я молча ждал, и вот услышал, как она тихо, но настойчиво спрашивает:

— Гарри, дорогой, ты счастлив?

Теперь я должен был отвечать, но кто может ответить на такой вопрос?

— Да, Мэрвин, я счастлив. — Вот и все, что я сказал, хотя мог бы сказать значительно больше. Я мог бы спросить ее, что она понимает под словом «счастье», но и вопрос, и ответ, в сущности, не имели значения. Я боролся с тем, что встало между нами, и теперь знал, что именно встало. Это было время. Утекло слишком много времени, и каждый из нас ушел слишком далеко. — А ты?

— Я? У меня есть все, что я хотела… почти все.

«Почти все». Но ведь решительно все иметь и невозможно. Мэрвин коротко вздохнула, и этот вздох был похож на рыдание.

— Дорогой, нам… — заговорила она, но голос ее прервался. Она потянулась ко мне, словно чем-то напуганная, и щеки ее стали влажными от слез.

— Мэрвин, — только и мог сказать я, когда ее голова оказалась у меня на плече.

— Дорогой, нам не вернуть прошлого.

Так вот в чем заключался ответ. Именно это мы все время пытались сказать друг другу — правду, правду суровую и беспощадную. Должно быть, меня все время не покидала смутная надежда, что мы могли бы, когда нам станет очень плохо, вернуться к прошлому. И вот теперь наступил конец. Я и не представлял, что, кроме смерти, существует другой, такой же абсолютный конец. Мы оба плакали, и мне стало стыдно за себя, когда я обнаружил свои слезы. Ничего подобного не случалось со мной уже много, много лет.

— У нас ничего бы и не получилось, — сказал я.

Я понимал, что настало время взять себя в руки. Нельзя было допустить, чтобы официант или кто-нибудь другой стал свидетелем этой сцены. Нам оставалось только жить так, как мы жили, и ничто не помогло бы нам, даже если бы мы изошли слезами. Возможно, я действительно скучный человек, не находчив и не умен, но я находил в себе достаточно мужества не отступать от своего решения. Между нами все было кончено почти двадцать лет назад.

— Дорогой мой, я так любила тебя!

— И я тоже, — ответил я и высморкался.

— Дай-ка мне твой платок на минуточку.

— Он очень грязный. С тех пор как я женился, у меня никогда не бывает чистых.

— Ничего. — Она взяла платок и легонько вытерла глаза. — Гарри, пожалуй, тебе надо позвонить Кэй, а потом мы закажем обед.

— Да, — согласился я; ее предложение позвонить Кэй не вызвало у меня никаких возражений.

Покидая Мэрвин, я пожелал ей доброй ночи и поцеловал ее — вот так же я мог бы поцеловать и Мери. Я знал, что, если мы когда-нибудь встретимся снова, я опять поцелую ее, пусть даже рядом будет Кэй или кто-нибудь другой. Несмотря на усталость, я испытывал чувство покоя. Я радовался, что иду домой один, размышлял обо всем этом, и шел не спеша, вдыхая холодный ночной воздух. Я радовался, что повидался с Мэрвин, потому что теперь, словно хирург, совершивший операцию, начисто отсек ее от себя. Мое состояние объяснялось просто тем, что ведь надо было жить дальше. Мы жили, мы росли и не только становились старше. Все, что мне довелось видеть и совершить, не прошло для меня бесследно. Я чувствовал себя значительно сильнее и значительно увереннее, чем в прошлом, много лет назад. Я не сожалел, что изменился, — перемена пошла мне на пользу. Я сказал Мэрвин, что у нас ничего бы не получилось, и говорил правду. В конце концов я всегда жил именно той жизнью, для которой и был приспособлен. Возможно, в каждом из нас есть какой-то компас, указаниями которого мы безотчетно руководствуемся. До последней встречи с Мэрвин я, в сущности, и не понимал, как сильно привязан к Кэй. Я не мог бы вернуться к прошлому, даже если бы и захотел, потому что мы с Кэй слишком давно были вместе, — возможно, это и заменяло нам любовь: она состояла не из страстей и желаний, а из дней и лет; и вот теперь я возвращался домой.

Когда вы падаете на землю, да так, что у вас захватит дух, вы все же поднимаетесь и продолжаете путь и в конце концов забываете о своем падении. Теперь меня уже беспокоило, продолжается ли утечка газа в плите. Газовая компания заверила меня, что утечка устранена, но с нашей плитой вечно что-то не ладилось, потому что контрольные горелки постоянно капризничали. Возможно, надо попросить газовщиков отключить их совсем и для зажигания основных горелок пользоваться спичками. Вот и в подвал я давно не заглядывал. Надо бы осмотреть мусорные ящики — они вот-вот развалятся. Потом я подумал, каковы будут цены на фондовой бирже в понедельник. На эту тему, в частности, я и собирался переговорить с Билем. Он встречался с людьми, многое слышал и иногда давал мне весьма ценные советы. Я размышлял, пригласила ли Кэй кого-нибудь на воскресный завтрак или не пригласила, решив, что в пятницу горничные и без того достаточно поработали перед уикэндом.

По обеим сторонам нашей улицы вереницами вытянулись машины, причем большинство из них целыми часами стояло прямо у дверей дома, и полиция не принимала никаких мер. Впрочем, после некоторого раздумья я решил, что ничего плохого в этом нет, ведь наш «паккард» тоже, наверное, стоял прямо у подъезда. Кэй постоянно забывала позвонить в гараж и попросить взять машину. Мысль о жене заставила меня подумать, предложила ли Кэй Билю что-нибудь выпить; однако тут же успокоил я себя, пожалуй, даже лучше, если, не предложила, — за последнее время он пил слишком много.

В ближайшие десять дней я должен был получить табель успеваемости Джорджа за первый месяц нового учебного года. Я надеялся, что к табелю не будет приложено письмо нового директора школы с замечаниями о плохом поведении и дурных привычках Джорджа. В таких случаях школа всегда обвиняла нас с Кэй в том, что мы не смотрим за Джорджем, а Кэй принималась уверять, будто все свои недостатки Джордж унаследовал только от меня. С другой стороны, если Джордж получал приз (раза два это случалось), Кэй утверждала, что Джордж унаследовал свой ум или свое физическое сложение (в зависимости от того, за что он получил приз) от Мотфордов. И тем не менее, если вы относились к подобным вещам терпимо, они начинали казаться забавными, поскольку на свете нет и никогда не будет ничего совершенного.

В конце концов юность, как бы вы ни старались оставаться молодым, это — беспокойный и тяжелый период жизни, и многое от той поры прилипает к вам, как старое платье, которое вы не можете износить и не решаетесь выбросить. Вот, например, мой цилиндр. Я не надевал его двенадцать лет, и он все еще хранился в кожаном футляре на верхней полке гардероба, рядом с коробкой, где лежали мои офицерские ремни и пилотка. Я не собирался их носить, но не мог и выбросить. Я хранил полотняные брюки-гольф, такие же брюки из коричневого твида, хотя пиджак уже износил, и толстые носки гольф. Не знаю почему, но теперь никто уже не носил такие вещи, однако и выбрасывать их было жаль, они еще хорошо сохранились. Вот так и с молодостью. Совершенно неожиданно вы наталкиваетесь на нее в уголках гардероба, и вами на мгновение овладевает какое-то щемящее чувство… Нет, вы должны выбросить все это и покончить с прошлым.

В конечном счете дом, семья — вот самое важное. Я вспомнил строчку из поэмы Эдгара Гэста, над которой мы с Кэй много смеялись: «Нужно много прожить в доме, чтобы он стал домом».

Входя в вестибюль, я сразу же определил, в каком состоянии наша плита. Почему-то запах гада чувствовался только в вестибюле и нигде больше. Иногда Кэй утверждала, что это моя фантазия и что она не слышит никакого запаха; однажды я даже поспорил с ней на пять долларов, что она почувствует запах, если спустится вниз и встанет рядом со шкафом под лестницей, где Глэдис хранила свои ролики. И я оказался прав.

Похлопав себя по левому карману брюк, я убедился, что ключи со мной. Теперь я уже помнил, как выглядел ключ от передней двери — большой зубец у основания, затем два маленьких. Как я и предполагал, «паккард» все еще стоял у парадной двери, вплотную к тротуару. В гостиной, где должны были сидеть Кэй и Биль, горел свет. Не забыла ли Кэй полить цветы?

Как только я вошел в вестибюль и притворил за собой дверь, я сразу же почувствовал запах газа. Контрольная горелка снова не действовала, и мне предстояло наладить ее, прежде чем подняться наверх. Некоторое время я прислушивался, не окликнет ли меня Кэй, как она иногда делала, заслышав стук входной двери; я бы ответил ей, что в плите снова утечка газа, но она, должно быть, не слышала, как я вошел. Наверху царила тишина. Битси, очевидно, улегся в комнате Глэдис, иначе бы он непременно залаял. Стол в кухне ослепительно блестел белой эмалевой краской; всякий раз, когда я поздно вечером, в халате и домашних туфлях, входил сюда за льдом или согреть воды для кого-нибудь из заболевших домочадцев и включал свет, меня охватывало мрачное чувство полного одиночества. Моя догадка оказалась правильной: вторая контрольная горелка плиты погасла. Я достал из ящика стола ножик, отрегулировал ее и, увеличив подачу газа, в конце концов зажег.

Затем через буфетную я вернулся в вестибюль, обдумывая, что сказать Кэй, если она спросит, где я был; по телефону я предупредил ее, что просто задержусь на обеде, если она ничего не имеет против. Кэй не только не возражала, но, наоборот, была очень ласкова со мной, — вероятно, потому, что уже сожалела о том, что пренебрегла своими обязанностями члена комитета. Возможно, она скоро отправится спать, и мы с Билем сможем поговорить. Мне не хотелось, чтобы Биль подумал, будто я совсем не уделяю ему внимания. Мы поговорим о войне и о том, что намерены делать союзники, черт их побери, и почему они не продвинулись до «Западного вала», когда немцы были заняты в Польше. Билю, быть может, даже известно, что представляет собой русская армия, поскольку он знаком со многими русскими эмигрантами. Как бы то ни было, мне хотелось поговорить с ним, чтобы отвлечься от своих переживаний и сделать за весь этот день хоть одно полезное дело.

Пока я был внизу, дом казался мне погруженным в глубокую тишину, но уже на лестнице до меня через закрытую дверь гостиной донеслись голоса Кэй и Биля. Вначале слова звучали неразборчиво, но, как только я оказался перед дверью, стали доноситься отчетливее. Прежде чем войти, я на мгновение остановился, но не потому, что меня интересовал их разговор, — просто я до сих пор не знал, что в зале можно слышать голоса из гостиной, хотя дверь и закрыта.

— Мы тогда оба словно с ума сошли, — говорила Кэй.

— Не надо усложнять, — отозвался Биль.

И тут я услышал ответ Кэй. Он прозвучал так, будто она разговаривала со мной, а не с Билем.

— Не будем больше разговаривать об этом. Мы не можем вернуться к прошлому.

— А мне показалось, что… — снова долетел до меня голос Биля.

Вот в это мгновение у меня и появилась мысль, которой я тут же устыдился. Должно быть, она возникла у меня как результат событий сегодняшнего дня, ибо я поймал себя на том, что размышляю, нет ли и в самом деле между Билем и Кэй чего-нибудь такого, о чем обычно сплетничают люди. Признаюсь, эта мысль мелькнула в моем сознании подобно молнии, и уже в следующее мгновение я решил, что не имею никаких оснований подозревать что-нибудь нехорошее. Биль Кинг был моим лучшим другом, и к тому же джентльменом, а Кэй была моей женой. Как я уже сказал, мне стало стыдно за самого себя. Открывая дверь, я даже почувствовал желание извиниться перед ними и сказал себе, что никогда, никогда не должен думать ничего подобного.

— Алло, — проговорил я.

Гостиную освещала настольная лампа около кушетки и бра над камином. Биль и Кэй стояли. Очевидно, есть нечто заразительное в страхе, который испытывают люди, напуганные внезапным шумом. Во всяком случае, в поведении Биля и Кэй было нечто такое, что заставило испугаться и меня. Губы Биля были полуоткрыты, а Кэй прижимала руку к горлу. Она попыталась засмеяться, но поперхнулась.

— О Гарри! — воскликнула она. — А я и не слышала, как ты вошел.

У меня мелькнула мысль, что они вообще не ожидали моего прихода, хотя и не понимал почему — ведь я же ясно сказал Кэй, что вернусь рано.

— Алло! — воскликнул Биль, и его голос прозвучал не совсем естественно. — Вот, значит, и ты.

— Да, вот, значит, и я. — Но Биль, видимо, не видел ничего смешного в таком обмене приветствиями. Лицо у него было багровым, голос хриплым. Должно быть, он много кричал на матче.

— Да, да, конечно, — продолжал он. — Где же еще ты можешь быть!

Его слова показались мне грубоватыми и не совсем уместными, но он, как видно, устал. Я перевел взгляд на Кэй, пытаясь отгадать, по-прежнему ли она сердится на меня за эту историю с чаем, но при первых же ее словах понял, что о чае она уже давно забыла.

— Гарри, — спросила она раздраженно, — где ты пропадал?

Я знал, что она спросит меня об этом, и даже приготовился сказать им обоим — так, между прочим, — что Мэрвин Майлс пригласила меня пообедать, но теперь, услыхав вопрос Кэй, понял, что никогда ничего не скажу, потому что все уже прошло и все принадлежит только мне одному, и никому больше. Воспоминание о Мэрвин Майлс было моей единственной безраздельной собственностью.

— Видишь ли, я встретил кое-кого, и мы пообедали. Я считал, что раз у тебя болит голова… я надеялся, что ты не будешь возражать.

— Конечно нет. Я совсем не возражаю.

Судя по тону Кэй, я понял, что в действительности она недовольна, но по каким-то причинам не хочет об этом говорить. Я подождал, не заговорит ли кто-нибудь из них снова, но оба они молчали, и тут я вспомнил о плите.

— Вы не почувствовали запах газа, когда вернулись домой?

— Газа? — хрипло переспросил Биль. — Какого газа?

— Ты хочешь сказать, что вы не слышали запаха в вестибюле? Кэй, это все контрольная горелка. Она опять погасла, но я отрегулировал ее.

— Да? Опять погасла? — проговорила Кэй без всякого интереса. Вообще-то она никогда не интересовалась такими вещами, но на этот раз у меня создалось впечатление, что и она и Биль хотят, чтобы я продолжал говорить.

— Ну-с, так что же мы будем делать завтра? — спросил я.

Их поведение уже начало раздражать меня. Я хотел действовать, что-то делать, двигаться, а все вокруг словно застыло.

— Если завтра будет хорошая погода, — продолжал я, — мы можем поехать куда-нибудь на пикник. Или, если ты не хочешь ехать на пикник, мы с Билем отправимся утром в клуб играть в сквош.

— В сквош! — воскликнул Биль. — О боже мой, сквош! — Но тут в разговор вмешалась Кэй, словно мое предложение напомнило ей о чем-то.

— Гарри, — произнесла Кэй тоном, который появлялся у нее лишь в тех случаях, когда она хотела внести в разговор полную ясность. — Биль не может принять твое предложение — он должен уехать рано утром.

— Что, что? Да завтра же воскресенье.

— Дело в том, — быстро сказал Биль, — что мне сегодня вечером позвонили по поводу одного из этих радиоконтрактов. Я надеюсь вскочить в первый же утренний поезд.

— Как жаль! — Мне хотелось о многом поговорить с Билем, а я еще почти не видел его в тот день. — Неужели это такое неотложное дело?

Биль взглянул на Кэй, но она внимательно рассматривала висевшую над камином картину Иннеса. Он, видимо, ждал, что Кэй что-нибудь скажет, однако она продолжала молча смотреть на картину.

— Такова жизнь, — заметил Биль. — Сегодня здесь, а завтра там. Мне надо выспаться, чтобы не проморгать утренний поезд. Спокойной ночи, Кэй. — Было похоже, что он хочет что-то добавить, но колеблется. — Я хорошо провел время. Все оказалось чудесно.

Кэй раздраженно повела головой.

— Не употребляйте это выражение — «проморгать поезд». Вы должны говорить «поспеть на поезд». Спокойной ночи.

— Биль, мне не хочется, чтобы ты уезжал. Но пока, до утра, — до свидания. У тебя есть все, что нужно?

— Глупый вопрос, — возмутился Биль, — и ты сам это прекрасно понимаешь. Никто не имеет всего, что ему нужно, мой мальчик. Спокойной ночи.

Он остановился на пороге, улыбнулся нам, помахал рукой и тихо закрыл за собой дверь. Кэй присела на угол кушетки.

Возможно, причиной тому было мое воображение, но я не мог отделаться от мысли, что между ними что-то произошло.

— Знаешь, Кэй, мне кажется, что ты должна уговорить Биля остаться на завтра.

— Гарри, ты не мог бы дать мне немножко виски?

— Но, по-моему, ты всегда считала, что нехорошо пить вечером.

Виски, стаканы, лед и содовая стояли на столике у стены, где их обычно оставляла Элин, когда к нам приходили гости. Хотя я и видел, что Кэй действительно нужно выпить, но налил немного, так как знал, что иначе она встанет с головной болью. Кэй выглядела очень утомленной — недаром последнее время она была так занята, кроме того, ей, должно быть, действовал на нервы Биль.

— Кэй, что с тобой? У тебя трясется рука!

— Устала, вот и все. Не обращай внимания. Через минуту все пройдет. — Кэй быстро осушила стакан, что было вовсе не похоже на нее, потому что она отрицательно относилась к вину и особенно не одобряла пьющих женщин.

— Спасибо, большое спасибо, — сказала она, возвращая стакан.

— Кэй, а может, Биль получил какие-нибудь плохие известия?

— Нет.

— В таком случае, что-то произошло. Может быть, мне подняться к нему в комнату и переговорить с ним?

— Нет, нет, не нужно! — поспешно ответила Кэй. — Гарри, давай побудем минуточку здесь, тут так тихо.

Я сел рядом и взял ее руку — холодную как лед.

— Если ты сейчас пойдешь и ляжешь, я принесу тебе грелку.

— Все, что угодно, только не грелку.

— Ты всегда становишься такой, когда слишком много хлопочешь. Если у тебя ноги такие же холодные, как руки, тебе очень нужна грелка.

Кэй промолчала, и, у меня возникла еще одна мысль.

— Кэй, а может, вы с Билем поссорились из-за чего-нибудь?

— Да нет, Гарри! Сделай милость, помолчи. Так уж все получается.

— Тебе лучше лечь в постель.

— Хорошо, хорошо. Это, кажется, единственное место, куда можно вернуться. Я имею в виду постель. Смешно… — И Кэй умолкла. Эта привычка недоговаривать всегда меня раздражала.

— Что же именно смешно?

Кэй сидела с закрытыми глазами и некоторое время молчала.

— Да вот, что человек должен продолжать жить, как жил, и не может вернуться, если бы и захотел, — ответила она и, открыв глаза, взглянула на меня. Вид у нее был явно нехороший.

— Что с тобой, Кэй? Как это понимать, что ты не можешь вернуться. Куда вернуться?

— Куда угодно. Человек считает, что может вернуться, но на самом деле это невозможно. Впрочем, не будем сейчас говорить об этом. Я пойду к себе наверх и утром встану совершенно здоровой, Спокойной ночи, дорогой, Помоги мне встать.

Я взял ее за руки и помог подняться, и она наклонилась ко мне и поцеловала. Я отметил про себя, что она поступила очень великодушно.

— Кэй, мне не следовало оставлять тебя сегодня одну. Эта история с чаем… Извини меня.

— Какой чай? — удивилась она и посмотрела на меня так, словно ничего не помнила. — Не надо говорить об этом. Все это пустяки. — Она положила руки мне на плечи и притянула к себе. — Гарри…

— Да?

— Единственное, что имеет значение, — это мы с тобой.

— О Кэй! Мне так приятно это слышать!

— Нет, нет. Ничего приятного тут нет. Это правда, и довольно неприятная. Мы с тобой одни — только ты и я.

— Но я не нахожу в этом ничего неприятного.

Однако Кэй, видимо, не слышала меня и продолжала:

— Так уж у нас складывается жизнь, хотим мы этого или не хотим. Ты когда-нибудь задумывался над этим?

— Да, иногда.

— И нам нужно снисходительно относиться друг к другу.

— Да, да, конечно.

— Не говори «конечно», хотя ничего иного тут и не скажешь. Поцелуй меня на ночь. Не позволяй мне чувствовать себя одинокой.

— Что ты! Кэй, любимая, я же всегда с тобой!

Мне показалось, что она стала выглядеть немного лучше.

— Я знаю, но мне нравится слышать, когда ты говоришь так. Ну, я отправляюсь спать. Пожалуй, и тебе пора спать. Слава богу, нам предстоит спокойная неделя… Да, Гарри…

— Слушаю?

— Я, пожалуй, не буду вставать, чтобы проводить Биля. Ты ничего не имеешь против? Он поймет.

— Конечно. Сейчас я выведу Битси на улицу. Иди спать.

Кэй сказала, что вернуться невозможно, и я не мог не заметить любопытного совпадения наших мыслей. Включая лампу на столе в библиотеке, я не переставал думать об этом. Ведь то же самое, почти слово в слово, сказала мне и Мэрвин Майлс, причем даже голоса у них звучали одинаково. Правда, я не понимал, что Кэй имела в виду, да вряд ли она и сама понимала — скорее всего, она очень утомилась и говорила первое, что взбрело на ум. Когда нужно было кого-нибудь развлекать, Кэй не жалела своих сил. Она слишком долго пробыла в обществе Биля, а он обладал такой энергией, что иногда изматывал даже меня. И все же странное совпадение не выходило у меня из головы.

Во всяком случае, к утру Кэй будет чувствовать себя лучше, и я, вероятно, напрасно подумал, что она и Биль начали действовать друг другу на нервы.

Я открыл ящик стола и вынул несколько листов бумаги. В доме, царила тишина, но среди заполнявших комнату книг и картин меня не тянуло ко сну. Выдался вполне подходящий момент написать свою биографию для нашего сборника и разделаться наконец с этим делом. Уж если мне предстояло чем-то помочь Боджо, то свою-то биографию я смогу представить вовремя. Я взял уже частично заполненную анкету и взглянул на нее:

Все это по-прежнему напоминало мне нечто вроде надписи на надгробной плите, но все равно я должен был написать свою биографию. Главное состояло в том, чтобы не писать слишком много и не создать впечатления, будто я слишком расхвастался. Я без труда представлял себе свою жизнь, но писать о ней казалось мне делом необыкновенно трудным. Я вообще никогда не любил писать. Пытаясь настроиться на нужный лад, я на минуту включил радио.

Военные действия, по-видимому, приостановились. Французы по-прежнему отсиживались за линией Мажино, словно и не помышляли о наступлении, но, несомненно, вынашивали какие-то планы — недаром во главе французской армии стоял такой крупный полководец, как Гамелен, Французы — лучшие солдаты в мире. Я вспомнил об одиноком пуалю[44], марширующем под Триумфальной аркой, где над могилой Неизвестного солдата горит неугасимый огонь. Уж если французы начнут двигаться, остановить их будет невозможно. К весне они подготовятся и начнут наступать, а сейчас бессмысленно крутить ручки радиоприемника. Я должен был взяться за перо и сосредоточиться.

Я остановился и принялся размышлять, надо ли упоминать о том, что я награжден орденом, но решил умолчать, так как нет ничего более отвратительного, чем хвастовство,

Я не мог не признаться самому себе, что изложил все это довольно искусно и мило, и решил, что Кэй понравится, когда я прочту ей написанное.

На этом я хотел поставить точку, но потом подумал, что надо бы написать немного побольше. Слишком короткая биография даст повод подумать обо мне, как о человеке угрюмом и замкнутом, а мне бы этого не хотелось.