Гадание на кофейной гуще

Я начну с разговора, произошедшего ровно за десять дней до события, столь неожиданно и странно всколыхнувшего мое привычное существование. Нет, я понимаю, что по современным меркам следовало бы начать сразу с трупа, а еще лучше — с нескольких, окровавленных и изрешеченных пулями. Они тут же всех заинтересуют. Я прекрасно отдаю себе в этом отчет, поскольку люблю детективы. Нельзя не посочувствовать, когда читаешь описание пробитой головы или продырявленной груди, кому бы они ни принадлежали. И все-таки… Все-таки самое страшное в мертвом теле не то, каково оно сейчас, а то, что совсем недавно оно было живым. Убийство любого человека представляется ужасным, однако, когда знаешь его характер, его планы, его слабости, наконец, то начинаешь сопереживать ему не только как существу одного с тобой физического строения, но и как, пусть не себе самому, но некоему центру внутреннего мира, почти равнозначного твоему. Убийца уничтожает целый мир, восполнить который невозможно. Впрочем, это, наверное, так очевидно, что не стоило упоминания. Итак, я начну с разговора…

— Когда я думаю обо всем этом, — упавшим голосом закончила Лилька, — мне хочется взять и его убить. Или ее. Я не валяю дурака, честное слово! Я все думаю о них и думаю.

— А перестать не можешь? — безнадежно поинтересовалась я.

— Перестать! — воскликнула моя подруга таким тоном, словно я по меньшей мере потребовала от нее раз и навсегда прекратить процесс дыхания. — Перестать невозможно. Я, когда ложусь вечером в кровать, то думаю о них и думаю, и не могу заснуть. А потом засыпаю, и они мне снятся. А когда просыпаюсь, то начинаю думать ровно с того места, на котором до этого отключилась, представляешь? Может, я с ума сошла, а?

— Влюбленность — форма сумасшествия, — мрачно пробормотала я.

Ситуация мне жутко не нравилась. Так не нравилась, что дальше некуда. Лилька никогда не была излишне уравновешенной, однако в подобном состоянии я видела ее впервые. А вижусь я с ней — дай бог памяти! — шестнадцать лет. Ну, точно! Десять лет в школе, потом пять с половиной институт, да еще полгода здесь, на работе. Вот и набирается весьма впечатляющий срок. Причем практически весь мы дружим. Женская дружба считается непрочной, но наша упорно держится и, я надеюсь, сохранится навсегда. Нет, я понимаю, что, когда Лилька выйдет замуж, она с головой уйдет в семью и я отступлю на задний план, только это вряд ли случится очень скоро, к тому же, думаю, менее интенсивное общение вовсе не обязано стать и менее глубоким. Можно быть близкими людьми, встречаясь редко, правда?

Я хорошо помню, как мы с Лилькой познакомились. Я явилась «первый раз в первый класс», заметила девочку, грустящую в одиночестве, и обратилась к ней. Девочка совершенно очаровала меня своим внешним видом. Она была маленькая и худенькая, но с огромной копной вьющихся волос. Волос, казалось, было больше, чем тела, и они разлетались в разные стороны. Именно так я почему-то представляла себе Дюймовочку из любимой сказки. Я сама была высокой и крепкой, с коротенькими тугими косичками — ну, никакой романтики!

— Меня зовут Таня, — представилась я. — А тебя?

— А меня Аэлита, — ответила Дюймовочка и горько шмыгнула носом.

Происхождения чудесного слова я тогда не знала, однако его необычное звучание показалось мне соответствующим облику одноклассницы. Нет, чтобы и меня назвали как-нибудь этак, а то Таня Антоничева — разве звучит? Каково же было мое удивление, когда я поняла, что Аэлита отнюдь не в восторге от собственного имени. Наоборот, оно является постоянным источником горя. В детском саду над ним смеялись, теперь начнут смеяться здесь. Вот почему девочка не идет к остальным, а жмется в углу.

— А если звать тебя просто Лилькой? — неуверенно предложила я. — Это, правда, не так красиво…

И тут я впервые увидела, как преображается Лилька, когда она счастлива. Ресницы резко вздрагивают, и под ними обнаруживаются огромные сияющие глаза. Это настолько неожиданно, что даже вздрагиваешь от удивления: да где ж они таились раньше?

— Лилька… — с восторгом повторила она. — У нас в садике была одна такая девочка. С таким именем. Я теперь буду, как все, да? Вот здорово! Слушай, а ты умеешь заплетать косички?

— Плохо, — призналась я. — Мне мама заплетает. А что?

— Помоги мне, пожалуйста! Пусть будет плохо, только чтобы заплелись. У меня резиночки с собой есть. А то одна я такая лохматая, а вы все вон какие аккуратные…

Несколько ошарашенная, я помогла Дюймовочке украситься кривыми расхристанными косичками, после чего мы отправились в класс и уселись за одну парту. Стремление подруги быть, как все, в корне противоречило моему собственному и тем выше поднимало Лильку в моих глазах. Она настолько особенная, что хочет стать обычной!

Корни Лилькиных проблем я выяснила существенно позже. Ее мама, Ираида Федоровна, мнит себя человеком искусства. Впрочем, возможно, я к ней несправедлива и она не только мнит, но и является. В свое время она приехала в Ленинград из какого-то поселка под Горьким и поступила в специальную сельскую группу на факультет журналистики. Потом вышла замуж за ленинградца, однако быстро с ним разошлась, поскольку он «не понимал ее высоких духовных устремлений». Это я, как вы догадались, ее цитирую. На самом деле, подозреваю, грехи мужа выражались в том, что он три раза в день хотел есть, а ночами предпочитал спать, а не смолить папиросу за папиросой. Как бы там ни было, Ираида Федоровна после развода получила комнату в коммуналке, где они с Лилькой живут до сих пор.

Новоиспеченную журналистку по окончании учебы распределили в одну из газет. Там она взяла себе броский псевдоним Аэлита, поскольку фамилия Кучерук «не соответствует ее психофизическому типу». Трудилась Аэлита в основном в отделе искусства, ибо была из когорты непризнанных гениальных поэтов. В ее стихах кто-то из мэтров обнаружил «исконно русские частушечные мотивы». Козыряя этим отзывом, она смогла пропихнуть свои творения в пару сборников и принялась ждать всенародной славы.

Простите мой сарказм! Открыто признаю — я Ираиду Федоровну терпеть не могу. Она испортила жизнь собственному ребенку и не испытывает ни малейших угрызений совести. Таким, как она, вообще не следует заводить детей. Запретить им по закону, и все! Впрочем, что я несу? Тогда на свет не родилась бы Лилька, а это было бы весьма печально. Кстати, то, как она родилась, тоже та еще история.

Уже разойдясь с мужем и став корреспондентом, Ираида Федоровна влюбилась в будущего Лилькиного отца, Бориса Васильевича. Думаю, в те годы он был чудо, как хорош собой. Он и теперь необычайно красив, хоть ему и за пятьдесят. Работал он главным инженером на заводе, о котором Аэлита писала очерк. Я говорю «Аэлита», а не «Ираида Федоровна», поскольку с детства так привыкла. Она страшно возмущается, если назовешь ее по имени-отчеству, а не псевдонимом. Представляете, даже родная дочь обращается к ней не «мама», а «Аэлита»! Борис Васильевич был женат и имел двоих сыновей. Однако, по моему смутному подозрению, ни один мужчина не в силах устоять против достаточно энергичной женщины, а энергии в Аэлите хватило бы на десятерых. Так что завязался роман. Борис Васильевич уверяет, что это и романом-то не назовешь — так, пару раз встретились. Тем не менее Аэлита залетела.

В свое время она наотрез отказалась рожать, что явилось одной из причин развода. Теперь же ситуация переменилась. Ребенок мог побудить отца бросить семью и жениться вторично, поэтому Аэлита решила ребенка оставить.

Вы спросите, откуда я все это знаю. От нее самой, разумеется. Она рассказывает историю своей несчастной жизни всем, кто согласен слушать. «И вот, — горько заканчивает она обычно, — я, как дура, девять месяцев таскалась с животом, чтобы получить эту обузу, от которой мне теперь совершенно никакого толку». Под толком она, видимо, подразумевает приобретение красавца-мужчины в вечное и единоличное пользование. Борис Васильевич дочку признал, но жену не сменил. Аэлита боролась самыми разными средствами, включая слезы в помещении парткома. Увы — Лилькиного отца понизили в должности за аморальное поведение, и этим дело ограничилось. Тогда она повадилась являться к сопернице с младенцем на руках и устраивать сцены. Жизнь неверного мужа стала невыносимой, и вскоре он перебрался во Псков, надеясь там укрыться от праведного гнева. Решение оказалось мудрым. Менять полустолицу на провинцию Аэлита не стала даже ради удовольствия допекать бывшего любовника. Борис Васильевич начал регулярно платить алименты, а примерно раз в месяц наезжал в Ленинград и встречался с дочкой. Встречается и до сих пор, хотя несколько реже. В общем-то, он ее… ну, если не любит, так привязан. Пять лет назад он заключил с Аэлитой джентльменское соглашение: Борис Васильевич продолжает присылать деньги, пока Лилька не закончит институт, а самоотверженная мать за это перестает закатывать ей скандалы, запрещая видеться с отцом. Подобные скандалы являлись Лилькиным ночным кошмаром на протяжении многих лет. Обожая Аэлиту до самозабвения, она лишь в одном вопросе упорно ей противоречила — не в силах была отказаться от радости пообщаться с почти столь же обожаемым Борисом Васильевичем.

Да, я не оговорилась. Лилька боготворит свою мать. Мать, начавшую с того, что подбрасывала младенца всем знакомым, поскольку его крик мешал ей творить. Потом, разумеется, был круглосуточный детский садик, где мою бедную подругу Аэлиту Кучерук дразнили Аэлитой с кучей рук (не знаю, откуда дети в столь раннем возрасте проведали, что странное имя принадлежит марсианке). А потом — школа и наша встреча.

Семья моя Лильку поразила. Мне-то казалось, что все у меня обычно. Мама — учительница истории, папа военный. Димка, брат, младше меня на три года (в данный момент он студент). Живем себе без происшествий. Не ссоримся, не ругаемся. Бывают, разумеется, какие-то проблемы. Недавно вот папу отправили в отставку, и он очень переживал. Сейчас, правда, ему удалось найти приличную работу. Ну, Димка иной раз что-нибудь учудит, однако тоже самое обыкновенное, как все мальчишки. Я в детстве даже переживала, что нет вокруг меня таких увлекательных страстей, про которые читаешь в книгах. Неоригинальное у меня семейство — ни скелета в шкафу, ни фамильных сокровищ.

Именно Лилька научила меня по-настоящему оценить то, чем наградила меня судьба. Мы дома любим друг друга и заботимся друг о друге. Для нас это привычно и незаметно, как дыхание. А для нее — прекрасно и удивительно. Самый примитивный борщ, приготовленный моей мамой, сперва вызывал у бедного ребенка чуть ли не слезы восторга. Папин вопрос, как дела в школе, или Димкино требование поиграть в прятки — все было именно так, как виделось Лильке в самых светлых мечтах. Аэлита не варила борща и не интересовалась отметками. В лучшем случае она целыми днями отсутствовала (а иногда и ночами, даже не соблаговолив позвонить дочери и предупредить), в худшем же приводила в свою комнату в коммуналке полупьяную компанию, которая дымила папиросами и обсуждала несправедливость распределения литературных премий. А маленькая девочка ворочалась за ширмой, пытаясь уснуть. Скажу честно — первый раз побывав у одноклассницы в гостях, я испытала нечто вроде гордости, решив, что посетила то, что взрослые называют вертепом. Только одно дело — посетить вертеп, и другое — в нем жить.

Был период, когда Лилька почти поселилась у нас. Мама иногда дразнила меня, что ситуация складывается прямо как в сказках про родную дочь и падчерицу, намекая, что для родной дочери все завершается не больно-то хорошо. Она имеет в виду мою лень и, в общем-то, права. Я терпеть не могу заниматься хозяйством — и, чего греха таить, практически им не занимаюсь. Особенно это относится к стирке. К глажке, впрочем, тоже. Еще к уборке. Готовить, кстати, тоже не люблю, хотя немного и умею. А шить и вязать не умею вовсе. Зато моя подруга владеет этими премудростями в совершенстве и занимается ими с упоением. Мама обучала нас обеих, но у меня в одно ухо влетало, а в другое вылетело, Лилька же ловила каждое слово.

В результате уже лет с десяти она научилась полностью обслуживать не только себя, но и Аэлиту. Та, придя домой, всегда находила вкусный обед и отутюженные наряды. И, если вы полагаете, что благодарила, то глубоко заблуждаетесь. Благодарит моя мама. Дело в том, что постепенно Лилька и ее освободила от большинства житейских забот.

— Какая жена для кого-то растет, — вздыхает мама. — Не то, что ты, Танька. Несчастный тот, кому ты достанешься.

Тогда за меня вступается папа и сообщает, что его обожаемая супруга в моем возрасте вообще не знала, с какой стороны подходят к плите, и это не помешало ей отхватить лучшего в мире мужа. Потом он напоминает, что я зато и в школе, и в институте училась на одни пятерки, и подругу свою вытянула на диплом тоже я. Без меня она бы не справилась.

Последнее — несомненный факт. Нет, Лилька вовсе не глупая, просто вся ее внутренняя жизнь сосредоточена на конкретных проблемах, касающихся конкретных людей. Абстрактные понятия, включая научные, проходят мимо нее, совершенно не затрагивая. Даже когда она пытается в чем-то подобном разобраться, отсутствие истинного интереса ей мешает. Ей бы и впрямь поскорее выйти замуж да растить детей.

Но, к сожалению, так называемая личная жизнь пока складывается для нее неудачно. Может, я неправа, однако я виню в этом Аэлиту. Она недодала дочери любви. Разумеется, есть Борис Васильевич, только ему же не разорваться! Хотя он — порядочный человек и старается по мере сил, чтобы Лилька не чувствовала себя слишком ущемленной. Он даже познакомился с моими родителями и по собственной инициативе стал возвращать им деньги, которые они тратили на ее одежду. Родная-то мать не задумывалась о том, что ребенку не стоит ходить в прохудившемся пальто — она витала в поэтических облаках. В итоге даже мимолетное проявление внимания вызывает у моей подруги огромное, я бы сказала, неадекватное чувство благодарности, а то и чего-то большего. Есть такие собаки — стоит ее приласкать, и она ходит за тобой и смотрит преданными глазами, готовая ради тебя на все.

Хорошо помню, как где-то через месяц после первой встречи мы выяснили, что каждая из нас привыкла перед сном помечтать. Я призналась, что мечтаю о том, как у меня обнаружится какой-нибудь удивительный талант, и я стану или великим ученым, или писателем, или кем-нибудь еще. А Лилька ответила:

— А я мечтаю… только не смейся, ладно? Как с тобой что-нибудь случится, и я тебя спасу, а сама, может быть, погибну. Мне так хочется что-нибудь такое для тебя сделать! Чтобы ты поняла, как я тебя люблю.

Сообщение меня потрясло. Словно на меня вдруг взвалился груз огромной ответственности — ответственности за человека, который взял и отдал себя в твои руки. До некоторой степени этот груз на мне до сих пор. Но я к нему привыкла, а вот мужчины ответственностью тяготятся.

Вообще-то, я часто удивляюсь. Если б меня какой-нибудь парень обожал так, как Лилька своих избранников, я бы, наверное, никогда не в силах была его оттолкнуть. И относилась бы к нему… ну, по меньшей мере, хорошо. Однако жизнь убеждает, что представители разного пола реагируют на обожание по-разному.

Не стану скрывать — моя подруга очень влюбчива. Хотя я уверена, что, поведи себя с ней кто-нибудь по-человечески, и она остановится на нем, и никого ей больше не будет надо. Но ситуация каждый раз складывается по одной и той же надоевшей схеме. Начинается с того, что Лильку тем или иным способом поманят пальцем. Она тут же теряет голову и выплескивает на объект всю силу своих невостребованных чувств. Сперва это нравится, и ее поощряют. Потом надоедает, и ее пытаются бросить. Только сделать это не так-то просто — как не просто прогнать ту самую приставшую собаку. Поэтому заканчивается роман грубо и жестоко.

Господи, сколько раз я убеждала ее: незачем дважды наступать на одни и те же грабли! У меня есть подозрение, что мало кто способен учиться на собственных ошибках. Мы повторяем их снова и снова. Я разрабатывала для Лильки стратегию поведения, объясняя, что надо сдерживать себя. Мужчины не ценят легких побед. Не ценят они также побед окончательных. Они предпочитают, чтобы их водили за нос. Как бы ни хотелось тебе быть искренней и открытой, если ты намерена его удержать, то должна притворяться и играть. Подруга соглашалась со мной, а делала по-своему. Ей мнилось, что именно на сей раз она встретила того, кто оценит ее и поймет, самого достойного, самого верного. Он любит ее и никогда не покинет. А в результате — новая трагедия.

Наверное, в моем пересказе кажется, что Лилька меняла любовника за любовником. Нет, совсем нет! Три увлечения у нее было в школе, но дальше поцелуев и объятий дело не пошло. Хотя разрывы дались ей весьма болезненно. Потом, в институте, возник Женька. Его корыстность казалась столь для меня очевидной, что в голове не укладывалось, как можно поверить ему и влюбиться. Просто по мере приближения к защите диплома у иногороднего студента все настоятельнее проявлялась потребность в ленинградской прописке. Уезжать назад в Казахстан он не собирался.

Мы тогда с Лилькой даже поссорились. Я неоднократно давала себе слово, что не стану вмешиваться в ее дела, только легко ли спокойно смотреть, как она на твоих глазах идет прямо к краю пропасти? В общем, Женька в конце концов сумел пристроиться получше, отхватив девочку с отдельной квартирой, а моя подруга сделала аборт. Что мы пережили тогда за несколько месяцев, лучше не вспоминать. До сих пор неизвестно, не загубила ли она навсегда свое здоровье. И что? Все то же. Теперь, на работе, ее угораздило влюбиться в Сережку Углова.

На работу нас определил папа. В смысле, он через знакомых отыскал место, где неплохо платят. Мы ведь без опыта, к тому же женщины, поэтому найти что-нибудь приличное трудно. Получив образование, хочется быть программистом, а не девочкой на побегушках под названием «секретарь-референт». Да папа и не позволил бы мне подчиняться какому-нибудь новому русскому. Он у меня до сих пор уважает старые научно-исследовательские институты, те, что созданы во времена застоя и занимаются оборонкой. Но там сейчас такие оклады, что еле хватит на проездной билет. Вот и получается порочный круг. Однако папа сумел его разорвать. Мы с Лилькой попали в НИИ в очень выгодный отдел, который заключил долгосрочный контракт с Индией, и… В общем, военную тайну я раскрывать не собираюсь, сообщу лишь, что мы получаем солидные премии. Конечно, не слишком-то приятно быть сытым среди голодных. Остальные отделы бедствуют и смотрят на нас с завистью. Поначалу меня это несколько терзало, но постепенно я привыкла. А что делать — раздавать зарплату коллегам? Предприятие трещит по швам, каждый руководитель стремится отхватить себе отдельный кус, и нашему это удалось. Фактически мы лишь числимся на государственной службе, реально же трудимся в коммерческой структуре. Заведующий сектором для нас — царь и бог. Нет, завсектором — царь, а начальник отдела — бог. Это точнее.

Цари у нас с Лилькой разные, но бог общий. Я имею в виду, мы в смежных секторах. Смежных как по роду деятельности, так и по местоположению — через стенку. И Сережка Углов сидит напротив меня. Ему около тридцати, однако он уже заместитель заведующего. Хотя мне не кажется, что он такой уж умный. Впрочем, карьера, наверное, строится не на уме? Я хорошо помню папины слова на этот счет. Я спросила у папы, о чем он вздыхает, а он ответил:

— О том, что ты заканчиваешь учебу. Там ты жила в условиях, приближенных к идеальным. В институте людей ценят по заслугам. Вот ты способная, добросовестная, честная, и этого достаточно для того, чтобы тебя выделяли и хвалили. А больше в твоей жизни такого никогда не будет. Пойми это, пожалуйста — никогда! Реально в ход идут совсем другие качества, и твои достоинства никогда больше не будут гарантировать тебе успехов. Мне очень жаль выпускать тебя в открытое плавание.

Что касается успехов Сережки Углова, подозреваю, определяются они его удивительным обаянием. В общем-то, он совсем не красавец, но что-то в улыбке, в манере поведения заставляет об этом забыть. Обаяние его действует даже на мужчин, хотя есть некоторые, которых он, наоборот, жутко раздражает. А уж женщины поддаются все, и пользуется он этим напропалую. Я бы сказала, он профессиональный бабник.

В марте, когда я только пришла в НИИ, у Сережки был в разгаре роман с Викой Бачуриной. Ей всего девятнадцать, она учится на вечернем и работает у нас лаборанткой. Она симпатичная девица, особенно по современным меркам. Знаете, их тех, которые мечтают стать фотомоделями и вечно сидят на диете. Родители потребовали от нее высшего образования, а ее оно интересует меньше всего на свете. Я часто помогаю ей решать задачки, и за это она прощает мне небезупречность макияжа, а то и вовсе отсутствие такового. У нее самой наведение макияжа отнимает почти половину рабочего времени. Впрочем, раз подобное поведение устраивает начальство, было б странно, если б стала протестовать я. Я быстро поняла, что просить нашу лаборантку заняться своими должностными обязанностями бесполезно, и если мне что-нибудь нужно, надо делать самой. Зато Вика не вредная. Наоборот, довольно доброжелательная.

Как бы там ни было, в марте они с Сережкой ворковали, как голубки. Откровенно говоря, мне это здорово мешало. Как я уже упоминала, стол Углова стоит напротив моего. И вот эта парочка садилась у меня под носом и начинала обниматься. Их руки виртуозно шарили по закоулкам тел, а ноги акробатически сплетались. В некоторые моменты объятия переходили в поцелуи, а иногда… честное слово, я опасалась, что мне придется присутствовать при процессе совокупления. Возможно, у меня просто-напросто так называемый комплекс старой девы. По крайней мере, я не знала, куда девать глаза. Смотреть прямо вперед? Неприлично. Потупиться и изучать пол? Смешно. Я пыталась абстрагироваться и думать о чем-нибудь другом, только это не всегда получалось. Не понимаю, почему нельзя было уединиться где-нибудь и проделывать свои трюки там? И еще не понимаю, почему все это терпел наш завсектором, Николай Андреевич. Он вообще довольно странный. Обычно он ведет себя так, будто ничего вокруг не видит. И никого. С ним поздороваешься, а у него становится такой взгляд… ну, словно он размышляет: «Если я притворюсь, что ее здесь нет, возможно, она действительно куда-нибудь исчезнет и мне не придется ей отвечать?» Хотя вроде бы буркнуть «здрасьте» — невеликий труд. Поначалу, когда у меня возникали вопросы по работе, я еще пыталась обращаться к нему, а теперь перестала. Все равно бесполезно. Он вроде бы что-то говорит, однако вычленить из его речей смысл я совершенно не способна. Меня так и тянет предложить ему записывать свои требования на бумаге. Уверена, что он встал бы в тупик, поскольку письменно лить воду куда труднее, чем устно. Только ставить в тупик начальство — не лучшая политика со стороны молодого специалиста, поэтому теперь я пристаю с делами к Углову. Он, по крайней мере, конкретен. А с Николаем Андреевичем я предпочитаю контактов не иметь. Помимо всего прочего, он иногда вдруг меняет тактику и совершает абсолютно неожиданные поступки. Например, однажды он взял и жутко накричал на Сережку с Викой, хотя они вели себя ничуть не хуже, чем всегда. И это отнюдь не единственный пример. А я не люблю людей, от которых неизвестно, чего ожидать. Нет, не то, чтобы не люблю, просто не люблю с ними общаться, и особенно будучи им подчиненной.

Но вернемся к роману века. Он длился не слишком долго — к апрелю стал терять интенсивность, в мае же и вовсе сошел на нет. Мои коллеги этому удивлялись, а я ожидала чего-то подобного. Мне кажется, такие вот слишком открытые, я бы даже сказала, демонстративные отношения быстро исчерпывают себя. Раз — и выясняется, что все покровы давно сорваны, дальше двигаться некуда, и становится скучно. Это душа неисчерпаема, а ресурсы тела довольно ограничены.

Самое смешное, что следующей пассией Углова должна была стать я. Он, правда, с каждой женщиной обращается так, словно имеет на нее виды. Вон, Анне Геннадьевне Горбуновой, работающей у нас конструктором, за пятьдесят, и последнее совершенно не мешает ему с нею кокетничать. Я ведь упоминала — он профессиональный бабник. Я, откровенно говоря, к бабникам отношусь положительно. Всегда приятно, когда человек считает тебя привлекательной. К тому же это вызывает множество мелких вежливых поступков — протянуть руку, пододвинуть стул. Люди, подобные Сережке, искренне расположены ко всем лицам противоположного пола. Главное — не придавать их расположению слишком большого значения. Я и не придавала. Но, когда он начал пристраиваться ко мне во время обеденного перерыва, и провожать меня домой, и постоянно делать комплименты, я не могла не заподозрить, что он положил на меня глаз.

Вниманием мужчин я избалована не слишком. Вернее, не вниманием, а… Для примера приведу один эпизод из студенческих лет. Мальчишки стали недоумевать, зачем Лилька делает такую крутую химическую завивку — мол, ее это портит. Я объяснила, что никакой завивки нет, волосы вьются от природы. И спросила:

— А как вы считаете, может, мне стоило бы делать химию?

И Вовка, с которым у меня были прекрасные взаимоотношения, потрясенно ответил:

— Какая разница? Все равно это будешь ты — хоть с завивкой, хоть без.

А кто-то еще добавил:

— Таня — она и в Африке Таня.

Не обидным тоном, нет, и тем не менее показатель налицо. Я для них — не женщина, а человек. Ровесники меня уважают, но не ухаживают. Зато мне почему-то не дают проходу пожилые. Просто тихий ужас! Ему за пятьдесят, а он так и норовит ненароком огладить. Какая-то у меня дурацкая внешность. Я не считаю себя уродиной. Папа упорно утверждает, что я красавица, однако он, как вы понимаете, пристрастен. Я довольно симпатичная, только нет во мне той самой пресловутой «частицы черта». Слишком я обыкновенная. Помните, раньше в парках стояли статуи — девушка с веслом или еще что-нибудь подобное? Примерно так я и выгляжу. «Она у вас пышет здоровьем и молодостью», — восторгаются знакомые родителей. А я в глубине души предпочла бы романтическую бледность и худобу. Как, например, у Лильки. Пусть черты у Лильки не вполне правильные, зато оригинальные, с изюминкой.

В общем, Сережка перенес свое особое внимание на меня. Поверьте, меня это не порадовало. Он обращался со мною по настолько накатанной схеме, что об истинном чувстве не могло быть и речи. Уверена, он точно так же начинал с Викой, и с ее предшественницами, и повторит опыт с кем-нибудь другим. Видимо, он полагает, что женщины глупы и тщеславны. Стоит немного польстить, и она у твоих ног, а если еще регулярно хватать ее за коленку, так и вовсе забудет все на свете. Вскоре я не выдержала и настоятельно посоветовала Углову перечитать в «Гамлете» сцену с флейтой. Я очень ее люблю. Там окружающие пытаются добиться от Гамлета желаемого поведения. Тогда принц дает одному из них флейту и предлагает сыграть. Тот отказывается, мотивируя тем, что и держать ее не умеет, а Гамлет отвечает: «Или, по-вашему, на мне играть легче, чем на дудке?»

Что интересно, Сережка книгу из библиотеки тут же притащил, но понять ничего не понял. Он слишком для этого самоуверен. Я уже почти собралась высказаться прямым текстом, однако помог Андрей Глуховских. Они с Угловым друзья. Андрей проштудировал указанный эпизод, пошептал что-то Сережке на ухо, тот мрачно на меня глянул и на протяжении целой недели демонстративно дулся. Потом, правда, перестал. Он не из тех, кто способен долго хранить обиду на молодую девушку. Слишком они ему нравятся.

После меня и Вики резервы нашего сектора оказались исчерпаны. Ну, не соблазнять же Анну Геннадьевну? А больше дам в наличии не имелось. Мужчин у нас пятеро, а женщин всего три. Поэтому Углов занялся соседями, и выбрал он несчастную Лильку. И Лилька, дурочка, моментально развесила уши. А я — тоже дурочка, да? — снова попыталась ее предупредить. Я сказала:

— Знаешь, есть лотерея беспроигрышная, а твой Сережка — лотерея безвыигрышная.

— Почему? — вскинулась моя подруга.

— Потому что, скорее всего, он еще долго не женится. Он не нагулялся. А если когда-нибудь и женится, так не завидую его жене. Он будет изменять ей направо и налево. Он — хороший парень, только воспринимать его ухаживания всерьез глупо. Для него это — развлечение, и не больше. Месяц завязка, месяц кульминация, месяц развязка, а потом следующий роман. Слава богу, Вика тоже не из верных и приняла все спокойно. А у тебя будет трагедия.

Лилька посмотрела на меня и подумала: «Меня учишь, словно у самой большой опыт, а у тебя ведь точно так же, как у меня, никого нет. Значит, ты ведешь себя ничуть не правильнее меня». Откуда я знаю, что она подумала? Мы столько лет дружим, что знаю.

— Да, у меня никого нет, — согласилась я. — Но, в отличие от тебя, я и не стремлюсь кого-нибудь удержать. Вернее, я пока не встретила того человека, которого стремилась бы удержать. А ты пытаешься, но выбираешь неправильно.

Она улыбнулась своей особенной улыбкой:

— Я не выбираю. Оно само. Тебе этого не понять. Ты слишком рассудочная.

Само! Ха! Я-то вижу, что вовсе нет. Начинает всегда мужчина, его внимание провоцирует Лильку, а дальше на нее действительно накатывает. Только я не стала этого говорить — сто раз уже переговорено. Я заметила:

— Ладно, пусть будет Углов. Только поверь мне, хоть и нет у меня никакого опыта: единственный способ удержать его надолго — это с ним не спать. Не отталкивать до конца, но и не спать. Не уверена, что даже в этом случае он женится, но лучшей тактики я себе не представляю.

Моя подруга вспыхнула:

— Я иногда удивляюсь, как ты можешь так рассуждать! Мы любим друг друга. Все, что было у него раньше, — это случайность. И у меня тоже. Мы просто тогда еще не нашли друг друга. Мы искали и ошибались. А вот теперь нашли. И не надо мне никакой тактики! И ты бы тоже наверняка не стала ее применять, когда б дошло до дела…

Вот уж, не знаю. До дела у меня почему-то не доходит. Может, я и впрямь рассудочная? Я часто смотрю на Лильку и размышляю: как это, должно быть, ужасно — влюбиться? Вдруг взять и отдать себя в полную власть совершенно чужому человеку. И тело, и душу. Для тебя они — единственные и невозвратимые, а ему, наверное, — игрушка. Сломает и дальше пойдет. Должна заметить, маму моя невлюбчивость несколько пугает. Она считает, что давно пора. А папа возражает:

— И ты всерьез хочешь доверить нашу нежную Таньку какому-то грубому мужику? Ни один мужчина не способен до конца оценить стоящую женщину.

— Да? — уточняет мама. — А меня тебе не жалко было доверить грубому мужику?

— А тебе достался не грубый, — сообщает папа и со вздохом цитирует нашего любимого Карлсона: — Только, к сожалению, до сих пор нашелся лишь один такой хороший и в меру упитанный экземпляр.

Кстати, я считаю, что маме с мужем и впрямь повезло. Она иногда бывает довольно взвинчена — немудрено для учительницы в школе! — а папа каждый раз умеет ее рассмешить. Я люблю, когда у человека есть чувство юмора. Уверена, что никогда не увлекусь тем, у кого его нет.

Впрочем, я не о том. Короче, подруга моим предупреждениям, естественно, не вняла. В июне ее роман с Угловым прошел стадию завязки, июль стал кульминацией, а теперь, в августе, наступила неизбежная развязка. Она явилась в лице Риты Крыловой, бухгалтера Лилькиного сектора. Рита старше Сережки, ей не меньше тридцати пяти, но выглядит она превосходно, одевается же просто выше всяческих похвал. Это тебе не Викин выпендреж — это высший пилотаж. Все вещи фирменные, стильные и словно созданы для их владелицы. Бухгалтеры сейчас неплохо получают, а у нее к тому же муж имеет собственное процветающее дело, так что она может себе позволить. Я как-то по наивности поинтересовалась у Риты, почему она работает у нас, а не у мужа, где зарплата наверняка гораздо выше. И она ответила:

— Вот выйдешь замуж, Танечка, тогда поймешь.

Мне стало неловко, и больше я данной темы не затрагивала. Вот эта Рита и стала новой избранницей нашего Сережки. Ухаживания его она принимает с упоением, хотя, разумеется, не столь простодушно, как Вика или Лилька. Тактика приманивания и отталкивания задействована ею классически, однако видно, что, если можно так выразиться, женщина дорвалась. Ее мужу около пятидесяти, и он круглый, как колобок. Он часто встречает ее на машине, так что я с ним знакома. Рядом с подобным типом Углов, разумеется, здорово выигрывает.

Признаться, я не слишком горевала по поводу его последнего демарша. Я полагала, чем раньше он произойдет, тем легче перенесет его Лилька. Она очень привязчива, и временной фактор существенно на нее влияет. И вот теперь мы сидим за шкафом и обсуждаем сложившуюся ситуацию. Итак, моя подруга сообщила, что, ложась вечером в кровать, думает о них и думает, и не может заснуть. А потом засыпает, и они ей снятся. А когда просыпается, то начинает думать ровно с того места, на котором до этого отключилась. Тяжелый случай!

— Слушай, а ты не беременна? — презрев приличия, поинтересовалась я.

— Нет, — буркнула Лилька.

— Точно?

Я имею основания для недоверия. После романа с Женькой она долго не признавалась, что ждет ребенка, и пустила дело на самотек, а когда до меня дошло, срок для аборта был уже критический, поэтому проблем со здоровьем возникла масса.

— Точно. Он очень об этом заботился. Честное слово!

— Хоть о чем-то он заботился, — вздохнула я.

— Потому что хороший, — воспряла эта неисправимая дурочка.

— Потому что возиться с последствиями не хотелось, а опыт у него — дай боже. А хорошего в нем ничего нет.

Насчет последнего я нагло врала. Сережка в принципе был славным парнем. Он только не считал женщин людьми, вот и все. Женщина для него — вид поразительно красивого животного. Зато, например, работать с ним одно удовольствие. Он четко знает, чего хочет, и в то же время способен при необходимости изменить точку зрения. Он умеет добиваться от подчиненных максимума, на который они способны, и не забывает похвалить. С ним приятно и поболтать — когда он в настроении, разговор у него, я бы сказала, так и искрится. Он верен в дружбе — я ни разу не видела, чтобы он ссорился со своим Андреем. Все это я утаила, поскольку перечислять достоинства неверного возлюбленного не показалось мне наилучшей тактикой. Однако Лильку на мякине не проведешь. Она всхлипнула:

— Это плохого в нем ничего нет. В нем все хорошее! А какой он красивый!

— У него кривые ноги, — ехидно отметила я.

— Неправда!

— Чья бы корова мычала, а твоя молчала. Он носит широкие брюки, чтобы форма ног не бросалась в глаза, однако уж ты-то не могла их не видеть. Я и то видела, когда ты мне показывала вашу фотографию на пляже. Ту, где ты в синем купальнике, помнишь?

— У него ноги не кривые, а оригинальные.

— Да, и поведение у него тоже не подлое, а оригинальное.

— Подлое? — удивилась Лилька. — А чего в нем подлого?

— А, по-твоему, соблазнить и бросить — это порядочно?

Она вскинула на меня круглые глаза:

— А что он может поделать, если он такой обаятельный? Он всем нравится, хочет этого или не хочет.

— Если не хочет, — встряла я, — пусть бы так и сказал.

— Он не может сказать этого так сразу. По деликатности.

Я махнула рукой:

— Ладно, пусть так. Два месяца он боролся со своей деликатностью и наконец признался тебе, что тебя не любит. Теперь деликатно общается с Ритой. Тогда объясни мне, в чем твоя проблема?

— Но я уже объяснила! — со слезами в голосе воскликнула Лилька. — Я все думаю о них и думаю! Когда я представляю их вместе, мне хочется умереть. Если б ты видела, как они обнимаются…

— Ты всерьез полагаешь, что этого можно не видеть?

Нет, Рита не позволяла лапать себя так открыто, как Вика, однако все равно время от времени я натыкалась на сцены, которые было бы трудно истолковать неоднозначно.

— Я хочу умереть. Мне не хочется жить, понимаешь? Я бы сейчас подбежала к окну и прыгнула вниз. Я не могу больше терпеть!

— Четвертый этаж, — прикинула я. — Здание сталинское, так что довольно высоко. Либо разобьешься насмерть, либо станешь калекой. В любом случае это станет замечательным подарком что мне, что Аэлите.

Не обвиняйте меня, пожалуйста, в бессердечности! Просто я знаю, как со своей подругой обращаться. Она очень эмоциональная, и если какие-то чувства ее переполняют, бороться с ними она не в силах. Наоборот — она накачивает себя и доводит до такого состояния, что и впрямь способна совершить что-то страшное. Так вот, чтобы она этого не сделала, надо проиграть ситуацию вместе с ней. Не отговаривать, а, наоборот, досконально представить Лильке картину того, о чем она размышляет. Тогда она переживет все в своем воображении и словно бы перегорит. Хорошенько обдуманное для нее почти равноценно случившемуся, а случившееся мы ведь не пытаемся обычно повторять?

— Я пойду в пятнадцатиэтажку напротив, чтобы насмерть. А Аэлита только обрадуется. Она все время просит, чтобы я выходила замуж и уезжала. У нас ведь одна комната на двоих, и я ей мешаю!

— А на что она без тебя будет жить? — уточнила я.

Дело в том, что Аэлита уже несколько лет, как уволилась из газеты и стала «свободным художником». Ведь «любые рамки стесняют ее творческую индивидуальность». Правда, круг общения она сохранила, так что иногда подхалтуривает, публикуя статьи то на одну, то на другую злободневную сейчас тему, однако в основном сидит на шее у дочери. В связи с чем Лильке со старших курсов пришлось активно подрабатывать, хотя в интересах учебы делать этого явно не стоило.

— Она… ну…

— Да, а ты помнишь, что она не умеет готовить и у нее гастрит? Без тебя она в два счета загремит в больницу. Или ты не согласна?

Моя подруга молчала, и я поняла, что зерно упало на благодатную почву. Перед мысленным взором Лильки проходят картины одна ужаснее другой: мать умирает с голоду, мать лежит в больнице… Ага!

— А в больнице ее наверняка положат в коридор, — продолжила пророчества я. — Под форточку. Больницы ведь переполнены. А она у тебя боится сквозняков.

Сквозняки оказались последней каплей. Лилька стала еще белее, чем была, и с трудом выдавила:

— Я не стану… этого нельзя…

Я облегченно вздохнула, как вдруг услышала:

— Но, если я не стану себя убивать, я не выдержу и убью кого-нибудь из них. Я все время только об этом и думаю. Я знаю, это плохо, только ничего не могу с собой поделать!

— Так они ж хорошие! — притворно удивилась я.

— Это он хороший. А она его опутала.

— Значит, убиваешь ее? — я деловито кивнула. — Замечательно. Неделю он погорюет, а потом найдет себе кого-нибудь еще. Ее тоже убьешь или как?

— В нашем секторе осталась только Ирина Вадимовна, — проявила неожиданную рассудительность моя подруга, — а она ему не нужна, она старая, к тому же сейчас в больнице. Да, еще Галя, только она его сестра, так что это не считается.

— Ничего, — утешила я, — Сережа мальчик взрослый и вполне способен пройти по коридору и заглянуть в соседний отдел. Так что запасайся, пожалуйста, пулеметом. Пистолетом явно не обойтись.

Мои предложения испортили Лильке трагический настрой, и она снова впала в задумчивость. Я понадеялась, что наконец-то все, однако не тут-то было! Итогом раздумий стало произнесенное с надрывом заявление:

— Я понимаю, тебе смешно, и ты не воспринимаешь ничего всерьез. Только я действительно не могу больше терпеть. Пока мы с тобой разговариваем, еще так-сяк, а стоит мне остаться одной, и на меня наваливается какая-то непреодолимая тяжесть. Я чувствую, что должна что-то сделать, иначе не выдержу и сойду с ума! Если нельзя убить себя или ее, значит, надо его, да? Чтобы он никого не обманул больше так, как обманул меня. Он говорил мне, что меня любит и никогда не бросит, он…

Я не стала уточнять, что последние ее утверждения несколько противоречат сделанным ранее. Логика никогда не была самой сильной Лилькиной стороной. Я кивнула:

— Ну, предположим, ты на это решишься. Интересно, какой способ убийства ты изберешь? Задушишь изменника голыми руками?

Душить моей подруге, похоже, не хотелось, и она неуверенно возразила:

— Застрелю.

— Из чего?

— Из пистолета.

— И где ты его возьмешь?

— Не знаю, — покачала головой Лилька, — только считается, что это теперь не проблема.

— Для героинь детективов, может, и не проблема, — хмыкнула я, — а вот для тебя… На рынок за оружием пойдешь? В магазин? Или пристанешь на улице к хулиганам с просьбой одолжить экипировку? Так, наверное, и не каждый хулиган вооружен.

— Значит, нож, — выдала она. — Ножи бывают очень острые.

— И ты вот так возьмешь и ткнешь ножом в человека? Убеждай в этом кого-нибудь другого. Ты и уколы-то научиться делать не смогла.

Я с удовлетворением наблюдала, как технические детали постепенно заставляют мою подругу пробуждаться к нормальной жизни.

— Тогда отравить. Отравить легко. Подсыпал чего-нибудь, и все.

процитировала старинную песню я. — Не даст аптекарь яду, и не надейся. А если б и дал, так тебе и станет Углов его трескать. Яд, поди, горький.

— Станет, — мрачно поведала Лилька. — Надо подсыпать в банку с кофе, и очень даже станет.

Я восхитилась ее умом. Действительно, Сережка — единственный в наших двух секторах, кто пьет на работе не растворимый кофе, а заварной. Более того — заваривает он его с перцем. Я как-то попробовала — сплошная горечь и острота. Тут никакого яду не заметишь.

— Ладно, станет. Но где ты этот яд раздобудешь? Разве что у какого-нибудь пасечника.

— Почему у пасечника? — опешила моя подруга.

— А они выкуривают пчел из улья то ли с использованием цианистого калия, то ли мышьяка. Или что-то другое с их помощью делают? Я забыла, хотя читала в какой-то книге. У тебя есть знакомый пасечник?

— Нет.

— Ну, вот. Можешь, конечно, нажарить Сережке мухоморов, только я слышала, что слухи об их ядовитости сильно преувеличены. Они галлюциногенные, но не смертельные. Что-то вроде слабого наркотика, — продолжала психотерапевтическую деятельность я.

— Есть еще бледная поганка. Вот она точно смертельная.

— Значит, бросишь ему поганку в чашку с кофе? Думаешь, он ее не заметит?

Лилька пожала плечами:

— Можно высушить, потолочь в порошок и подсыпать в банку, где он держит молотый кофе. Он выпьет и умрет.

— Замечательно, — обрадовалась я. — Итак, он выпивает кофе с поганкой, хватается за горло, хрипит и умирает. Вот здесь, в этой комнате, лежит его неостывшее тело. Ты смотришь на него и в тот же миг испытываешь огромное облегчение. Так?

— Нет, — испугалась моя подруга, — ты что?

Я увидела, что она аж содрогнулась, представив себе описанную мною картину.

— Значит, нет? Ладно. Тело увезли в морг, кремировали, и ты видишь, как его предают земле под рыдания неутешных родственников. И в тот же миг ты испытываешь огромное облегчение. Теперь правильно?

— Нет. Это ужасно. Просто ужасно! Галя с ума сойдет от расстройства. Она так его любит.

Галя — Сережкина сестра, она работает вместе с нами.

— Хорошо, — согласилась я, — пусть данный момент мы уже проехали. Тело похоронено, родные отрыдали, и теперь ты твердо знаешь, что Углов мертв и ты больше никогда, никогда его не увидишь. Он никогда не улыбнется своей обаятельной улыбкой ни тебе, ни какой-нибудь другой женщине. По этому поводу ты чувствуешь огромное облегчение. Так, наконец?

— Нет, — призналась Лилька. — Никогда его не увижу… От твоих слов просто кровь стынет в жилах. Это невозможно!

— Так зачем было огород городить и отвлекать меня от работы? — строго вопросила я. — Он жив-здоров, Рита тоже, да и ты с ними, и это для тебя самый оптимальный вариант. Ведь так получается?

— Получается, — удивилась она.

— Ну, и радуйся, что все так и есть, а я включаю компьютер, не то Николай Андреевич сделает мне втык и будет совершенно прав. А ты иди помелькай перед своим Юрием Владимировичем, а то он решит, что ты сегодня взяла отгул. Ты ведь должна была начертить схему еще вчера, да? А у тебя там конь не валялся.

Лилька согласно кивнула и отошла к своему столу. Признаться, я сильно преувеличивала необходимость заняться делом. В данный момент у нас царил совершенный хаос. Просто я решила, что почертить будет подруге полезно. Это успокаивает.

Причина хаоса заключалась в том, что в нашей комнате ставили перегородку. С таким простым, казалось бы, событием была связана целая эпопея. Я уже упоминала, что работаю в государственном НИИ, но в подразделении, имеющем крайне выгодный заказ. Заполучил этот заказ наш завотделом, Сергей Сергеевич Марченко. У него огромные связи, приобретенные еще во времена, когда он подвизался на партийном поприще. Теперь он, разумеется, крутой демократ и снова на коне. Вы уже поняли, что я не слишком-то его люблю. Не подумайте, будто я мизантропка. У меня со всеми хорошие отношения, и в моем секторе, и в Лилькином. Только складывается впечатление, что в начальники обычно пробиваются самые противные. Естественный отбор, что ли? Хотя, конечно, у меня слишком мало опыта, чтобы обобщать. Может, они и не противные, просто имеют тип характера, для меня непривлекательный. Если вдуматься, осуждать их глупо. Кто-то ведь должен быть начальством, правда? А порядочный человек не сумеет, да и не захочет. Поэтому им приходится вести себя… ну, не очень хорошо. Возможно, это их в глубине души даже угнетает, однако другого выхода нет. Вот Марченко. Ему лет сорок пять, он энергичный и, как говорится, видный. Он обожает принимать всякие делегации, особенно иностранные. Его кабинет отремонтирован по лучшим мировым стандартам, и Сергей Сергеевич от него млеет и тает. Еще он млеет, когда дает советы. Заявится к нам, встанет над душой и начинает учить меня программированию, да еще при этом нежно хватает за локоток и интимно заглядывает в глаза. Он уже в том возрасте, когда мужчины начинают обращать на меня усиленное внимание. Наш завсектором, Николай Андреевич Зубков, хотя бы старается делать последнее деликатно, словно бы невзначай, а этот совершенно открыто. Или разница тактик объясняется десятилетием разницы в возрасте? Как бы там ни было, Марченко, по-моему, убежден, что я от него в восторге, хотя я все время почти демонстративно отодвигаюсь. Через пять минут я оказываюсь вжатой в стенку, после чего переставляю свой стул на прежнее место, и все начинается сначала.

Впрочем, дело не в том. Он абсолютно ничего не понимает в нашей работе. Карьеру он делал не как инженер, а как партийный руководитель, но после перестройки сменил род занятий на более в ту пору выгодный. Опять-таки, я не знаю — возможно, высокое начальство и не должно вникать в частности, однако зачем тогда делать вид, будто ты специалист? Подписывай себе контракты да стриги купоны — а стрижет он их по-крупному. Так нет, надо еще во все встревать! Поначалу я сдуру пыталась убеждать Сергея Сергеевича, что его предложения, мягко говоря, не способствуют лучшему выполнению заданий, но Сережка Углов быстренько втолковал мне, что я неправа и следует слушать, кивать, а делать по-своему. Я так и поступаю, только мне это очень тяжело. У нас дома не принято врать.

Не далее, чем месяц назад, Марченко умудрился превзойти самого себя. Мы как раз закончили серию приборов, и следовало продемонстрировать ее заказчику. А заказчик у нас, напомню, Индия. Обстоятельства сложились так, что проще всего оказалось не ждать приезда представителей, а отвезти конструкцию туда. По-хорошему, ехать следовало Андрею Глуховских — его вклад был наиболее весом. В крайнем случае, сгодился бы и Николай Андреевич — все-таки он постоянно был в курсе и соображал, что к чему. А реально в вояж отправился наш завотделом, поскольку просто не в силах был упустить возможность на халяву слетать за границу и хорошенько там покрасоваться. Вернулся он злой, как черт. Агрегат не сработал! Можете представить, какой возник конфуз. Мы все были названы лентяями, дураками и подлецами, которых следует тут же уволить. Однако самое эффектное произошло, когда в руках Андрея якобы неисправный прибор вдруг ожил. Выяснилось, что Марченко просто запамятовал, как его включают. И если вы считаете, что, узнав об этом, хоть на минуту смутился, то глубоко заблуждаетесь.

Николай Андреевич и Сергей Сергеевич давно приятельствуют и, что называется, дружат семьями. Думаю, благодаря этому индийский заказ в свое время был предложен именно нам. Претендентов на него имелась масса. И вот теперь наш завсектором, глядя на приятеля, тоже возмечтал об отдельном кабинете. Действительно, чем он хуже? Однако по рангу кабинет ему не полагается. Тогда Зубков решил, не мудрствуя лукаво, отгородить себе кусок от нашего общего помещения.

Мне лично эта идея крайне не понравилась. У нас и без того довольно тесно. Я уже говорила, что мне, например, приходится постоянно созерцать сидящего напротив меня Углова. А если еще оттяпать четверть площади, и вовсе сядем друг другу на головы. Так полагала не только я, но и все остальные. По крайней мере, мы не переставали возмущаться и ставить в пример соседей, которые до подобных новшеств не опустились.

Вот, кстати, опровержение моих недавних утверждений. Заведующий Лилькиным сектором, Юрий Владимирович Германн, мне очень даже нравится. Он компетентный, выдержанный и с чувством юмора. Красивым я бы его не назвала, но привлекателен он несомненно. Он невысокий, сухощавый и спортивный. В нем чувствуется и моральная, и физическая сила, причем последняя является не врожденной, а благоприобретенной. В юности он серьезно заболел, и ему прочили чуть ли не инвалидность, однако он сумел преодолеть судьбу и выздороветь. Юрий Владимирович успешно делает карьеру — ему всего тридцать семь, а он руководит одним из двух подразделений института, получивших самый выгодный и престижный заказ. Причем сектор Германна выбрали не по блату, как наш, а за рабочие качества.

Признаться, я жалею, что попала не туда, а к Зубкову. Мне это посоветовал папа, поскольку ему сказали, что у Зубкова премии выше, а подробностей он не знал.

Но вернемся к перегородке. Когда Николай Андреевич уловил недовольство подчиненных, первое, что он решил сделать — это привлечь на свою сторону младшего коллегу. Он начал убеждать Лилькиного начальника, что тому тоже необходим отдельный кабинет.

— Кажется, в Англии подобный процесс назывался огораживанием? — при мне сказал как-то Юрий Владимирович в ответ на очередные приставания. — Овцы там, по-моему, вытеснили людей? Стоит ли нам им уподобляться?

Я тогда в который раз подумала, что, не будь он женат, я вполне могла бы в него влюбиться. Но, к сожалению или к счастью, женатый мужчина как объект нежных чувств для меня не существует. Так же, например, как чужая вещь не существует как объект вожделения. Даже если она и нравится, хотеть ее я не стану — она чужая.

В итоге Зубков сделал мудрый шаг, решив сыграть в демократию. Мы поставили стенку на голосование. Нет, сперва я не считала этот шаг мудрым, а считала порядочным. Я была убеждена, что огораживание мы дружно забаллотируем — очередной пример моей глупости, да? Мое потрясение, когда все проголосовали «за», было велико. Признаюсь, что и я дала слабину. При виде дружно поднятых рук я почему-то не решилась сообщить, что я против, и предпочла воздержаться. Мне было потом очень стыдно, но, знаете, просто затмение какое-то нашло!

И вот теперь мы временно переехали к соседям, а из нашей комнаты доносятся стук и скрежет. Все вещи перепутались, сесть некуда, и работать практически невозможно. Зато я привела в порядок Лильку. Я твердо знала: после нашего разговора, что называется, «процесс пошел», и через несколько дней ее состояние станет вполне приличным. Так оно, разумеется, и оказалось. Однако ненадолго.

Моя психоаналитический сеанс происходил в пятницу. Всю следующую неделю продолжалась свистопляска из-за стенки, а в понедельник эпопея завершалась и мы должны были переезжать обратно. Мороки предстояла масса, каждые мужские руки были на счету, а Сережка Углов отсутствовал. Отсутствовала также и Галя, однако ей сразу простили.

— Женщин сегодня можно было вообще отпустить, — заметил Иван Иванович Бойко, наш техник. — Они понадобятся завтра, чтобы убираться. А сейчас нам нужны мужики. Я вот пришел, хоть и радикулит. А Серега все норовит на халяву. Небось улыбочку врачихе сделал — вот тебе и больничный.

Иван Иванович Сережку терпеть не может. Он часто говорит о себе: «Я — простой мужик, без всяких там выкрутас». А Углов, по его мнению, с выкрутасами. В тому же между ними двадцать лет разницы — Бойко ведь за пятьдесят. У него золотые руки, и за это его ценят. А за что ценят Сережку, он понять не в силах и потому злится. Но злится он так открыто и простодушно, что это выглядит даже симпатично.

— Галка определенно собиралась быть, — твердо заявил Владик Капица.

Он работает вместе с нею в Лилькином секторе, а до этого учился с ней в институте. Им обоим по двадцать семь, и все ждут, когда они наконец распишутся. Отношения у них давно, я бы сказала, семейные. А что не регистрируют брак, так это их личное дело.

— Может, ты ей позвонишь? — предложил Юрий Владимирович. — Я б позвонил сам, да боюсь, она воспримет это, как контроль со стороны начальства. А я-то знаю: раз Галины нет, значит, дело серьезное. Тем более, сегодня она и впрямь не особо нужна.

Галка действительно ответственный человек — полная противоположность любимому брату.

— Тетя Валя? — прокричал в трубку Владик (у нас по городскому телефону плохо слышно). — Галку можно? Что? Подождите… что? Как? Почему? Когда? Но ведь… нет, это… вы уверены, что это… может, что-то еще можно? Да, да, простите. Я сейчас приеду. Нет, я приеду. Наверняка надо что-нибудь сделать. Вы нитроглицерин выпили? А почему? Что значит, незачем? А Галка? Галка вам не дочь? Перестаньте! Я еду.

Владик нажал на рычаг, но трубку почему-то не положил, а стал в недоумении изучать, словно где-то у мембраны таился ответ на все загадки мира. Изучал он довольно долго, мы же не сводили с него глаз. Первой не выдержала Вика.

— Ну, не томи! — потребовала она. — Что с ним? Он что, женился?

— Нет, — даже как-то равнодушно возразил Владик, снова уставившись на дырочки в трубке. — Кажется, он умер.

— Интересные у вас, молодых, шутки, — почесал плохо выбритый подбородок Иван Иванович.

Юрий Владимирович молча подал стакан воды, Владик оставил наконец телефон в покое и принялся жадно пить, потом спросил:

— Я поеду к ним, ладно? Галка в морге, у тети Вали истерика. О боже! Просто не верится.

— Автомобильная авария? — мрачно уточнил Германн. — Конечно, езжай.

У Углова была машина, и водил он ее весьма рискованно. По крайней мере, я каталась на ней всего один раз и твердо заверила, что второго не будет.

— Нет, не авария. Он отравился.

— Насмерть? — так и подскочила Анна Геннадьевна. Она обожает обсуждение болезней, что чужих, что собственных. Правда, саму ее бог ими обидел — несмотря на пятьдесят с хвостом, она могла похвастаться разве что начальной стадией варикозного расширения вен. Это не мешало ей постоянно обследоваться, утверждая, что ее недуги носят скрытый характер.

— Насмерть.

— Говорила я, что эти импортные продукты — сплошная химия, — кивнула Анна Геннадьевна, разрываясь между сочувствием и удовлетворением. — Да еще и просроченные. Напишут что-то на упаковке вот такусенькими буквами, а что там за год указан — поди разбери. Удивляюсь, как не все мы еще отравились. У меня, например, уже много лет бывают приступы тошноты, а разве кто обратит внимание? Или это аппендицит? Нет, аппендицит я определять умею. Надо встать на носочки и резко опуститься вниз. Если сразу завопишь, значит, он, родимый — аппендицит. А у меня общее отравление организма химикалиями. Мало нам нитратов, теперь придумали еще какие-то нитриты, да еще насуют всяких Е с номерами, а это вроде бы сущий яд.

— Погодите! — опомнился Андрей Глуховских. Ему было труднее всего — он Сережкин друг. — Мы же вместе с ним ходили за грибами. Позавчера, в субботу. И все было нормально.

— Да, — глухим голосом откликнулся Вадик. — Он отравился грибами.

— Но ведь… о господи! Неужели грибами насмерть?

— Бледной поганкой. Так говорят врачи. От нее фактически не лечат. Могла бы и Галка, и тетя Валя. Их бог спас. Он насмерть, а они здоровы.

Вадик словно монотонно читал заученный текст. Андрей же, наоборот, почти закричал на грани истерики:

— Не неси чушь! Бледная поганка! Я знаю грибы, как свои пять пальцев! Я все проверял — и свои, и его. Не было там никакой бледной поганки, не было! Ты меня что, за идиота держишь?

— Так говорят врачи.

До слов «бледная поганка» я полагала, что тошнее мне уже не будет.

Ведь, несмотря ни на что, я относилась к Сережке хорошо. По большому счету у него имелся всего один недостаток, однако этот недостаток столь крупными буквами был написан у него на лице, что позволяющая себя обмануть женщина в некотором роде сама напрашивалась на обман. Последнее относится и к Лильке. Но Сережка — чужой, а Лилька — своя, родная, и вот я, чтобы ее успокоить, мысленно бедного убила, да и вообще вела себя с ним последнее время по-хамски. А теперь он умер, и я навечно останусь перед ним виновата. Конечно, это эгоизм — думать в подобной ситуации о себе и своей вине, а не только о нем. Да, ничего не попишешь — в глубине души я эгоистка. Как ни борись, полностью переделать себя, наверное, невозможно?

Только все эти переживания оказались цветочками, а вот от бледной поганки у меня вдруг моментально захолонуло сердце. Когда я была маленькой, я придумала такое… поверье, что ли? Колдовство? Короче, я была уверена, что с искренним и сильным чувством произнесенные слова обладают магической силой. Они реализуются. Началось все со случайного совпадения. Одна моя одноклассница ненавидела Лильку и постоянно ее дразнила. Я как-то раз жутко обозлилась и сказала: «Вот ты довела ее до слез, и за это с тобой случится такое, что наплачешься сама, да еще хуже. Потому что все должно быть по справедливости». И в тот же день, представьте себе, эта девочка сломала ногу, причем очень серьезно. Я была совершенно потрясена. Сейчас я думаю — возможно, и не в совпадении дело. Дети ведь внушаемы, да и многие взрослые тоже. На чем, подозреваю, основаны наведение порчи и тому подобные чудеса.

Как бы там ни было, в мою душу эпизод впечатался намертво. Долгое время меня не покидало сознание собственной власти над окружающим миром. Я была убеждена, что, если всерьез захочу, могу добиться почти всего. Подобное сознание несколько пугало и заставляло вести себя предельно осторожно, зато помогало прощать своих ближних. Стоит ли сердиться на человека, которого ты можешь победить одним пальцем?

Разумеется, с возрастом я выкинула эти глупости из головы. И вот теперь… теперь забытое ощущение нахлынуло на меня снова. Я вслух пожелала Сережке смерти от бледной поганки, и она наступила. Произнесенное мною с искренним и сильным чувством реализовалось. Это неправда, это сон!

Краем сознания я заметила, как зарыдала Вика. В мозгу билась одна и та же мысль: «Я выдержу, я выдержу. Главное, чтобы ничего не поняла Лилька. Она не выдержит».

Лилька поняла. Ведь детское поверье было для нас общим.

— Это я его убила, — резко вскрикнула она. — Я, я!

Она начала бессвязно что-то бормотать, я различала «бледную поганку», и «смерть», и «колдовство». О господи! Наверное, следует дать ей пощечину. Так поступил однажды папа, когда у нее была истерика. Он утверждал, что в противном случае человек способен задохнуться. Моей подруге и впрямь, казалось, не хватает воздуха. Да, но попробуйте вот так вот взять и ударить живое существо, даже врага. А тем более родного.

Пока я решалась, Юрий Владимирович возник рядом с кружкой воды и плеснул Лильке в лицо. Она стихла, и стал слышен вой Вики. Тогда справедливый начальник плеснул в лицо также и ей. Это меня почему-то жутко насмешило.

— И всем по порядку дает шоколадку, — продекламировала я.

Я знала, что шутки в данной ситуации неуместны, однако была не в силах сдержаться и безудержно захохотала. Юрий Владимирович посмотрел на меня долгим оценивающим взглядом, и я поняла, что у меня, оказывается, тоже истерика. Нет, так не годится! Хватит нам двух рыдающих женщин. Я вонзали ногти себе в руку, и это помогло.

— С мной все в порядке, — успокоила Юрия Владимировича я.

Он кивнул и отошел. И тут в действие включилась Рита.

— Какое несчастье! — драматическим тоном сообщила она. — Для всех нас, но в особенности для меня. Боже мой! В каком я горе, в каком горе! Лишь на днях он говорил мне нежные слова, а теперь я не услышу их больше никогда! Ни одной женщине я не пожелаю подобной утраты!

И она схватилась сперва за голову, потом за сердце, и пару раз старательно всхлипнула.

Я вздрогнула, как от боли. Я почему-то тяжело переношу, когда люди притворяются. Вернее, я знаю: если у меня такое ощущение, словно человек скребет гвоздем по стеклу, значит, он притворяется. Однако раздумывать над этим я не собиралась — мне хватало других забот. Одна из них терзала меня с такой остротой, что я поняла: если я сейчас же не сделаю, что хочу, то не буду знать ни минуты покоя. А на мнение коллег мне плевать!

Если б мы находились в своем помещении, я бы знала, где искать, но из-за этой стенки все так запуталось… Мне временно выделили часть стола Лильки, а Углову… Углову как раз Ритин. Два нижних ящика, по-моему. В одном из них хранится банка с молотым кофе. Мы ведь предполагали отравить именно кофе?

Банки не было ни в одном, ни в другом. Я стала выдвигать оставшиеся ящики.

— Ты что? — вскипела Рита, сперва оцепеневшая от моей бесцеремонности. — Обнаглела совсем! Не смей тут шарить! Это мое!

— Ты что? — доброжелательно повторил Иван Иванович. — Крыша поехала, а?

— Вы не видели банку с кофе? — глупо спросила я. Наверное, я все-таки была не совсем в себе.

— У меня есть растворимый, — предложил Юрий Владимирович.

— Нет, — возразила я, — нужен молотый.

Боюсь, я вела себя, как мародер. Человек умер, а я обшариваю его карманы в поисках поживы.

— Валерианка есть, — достала флакончик Анна Геннадьевна.

— Нет, кофе.

Рита яростно принялась рыться в столе и через пару минут раздраженно бросила:

— Нет тут этого кофе, поняла? Нет!

— А у кого он? — настаивала я.

У меня было странное чувство. Я словно видела себя со стороны и удивлялась собственной бестактности, однако остановиться не могла.

Как ни странно, коллеги дружно начали обшаривать свои вещи, словно обрадовавшись поводу отвлечься. Банки нигде не оказалось. Тогда я поискала глазами Николая Андреевича. Он сидел за шкафом в состоянии полной прострации и выглядел совершенно растерянным. Он терпеть не мог непредвиденных ситуаций, заставляющих срочно что-то решать, и его обычной тактикой было устраниться.

— Я отвезу Лильку домой, ладно? — обратилась к начальнику я.

— Да, — согласился он, хотя, скорее всего, меня даже не слышал.

Разумеется, я не потащила подругу к Аэлите, а привела к себе. По дороге она худо-бедно держалась, а в квартире совсем расклеилась.

— Я убила его! — стонала она. — Я отравила его бледной поганкой!

— Послушай, — не выдержала я, — ты-то тут при чем? Говорила я, а не ты.

— Ну и что! — настаивала она. — Это я придумала, что его надо убить! И бледную поганку придумала тоже я! Тебе хорошо, ты не при чем, а я его убила!

На всякий случай я предпочла уточнить:

— Ты что, и впрямь подсыпала ему яд?

— Конечно, нет! — от изумления у нее даже высохли слезы. — Наоборот!

После того, как ты мне все объяснила, у меня словно камень с души свалился. Я поняла, что не хочу им ничего плохого. Ни ему, ни ей. Но было уже поздно. Заклинание уже было произнесено, и взять его назад невозможно. Оно стало действовать само по себе, понимаешь?

Вообще-то, Лилька с детства была суеверной. Дернул же меня черт сунуться со своей психотерапией! Что теперь делать?

Я заставила подругу выпить мамино снотворное. У нас дома как раз довольно тяжелый период, связанный с мамиными проблемами. Она скоро выходит на пенсию, и вообще… Ну, она стала довольно раздражительной, и бессонница появилась. Папа сглаживает острые углы, однако ему тоже нелегко. Да еще Димка выкинул финт. Ему девятнадцать, а он завел себе девицу на восемь лет старше, да еще с ребенком. Впрочем, девиц с ребенком не бывает, так? Просто мама зовет ее «эта девица», вот я и привыкла.

Лилька заснула, а я вытащила «Справочник грибника» и открыла раздел «Ядовитые и несъедобные грибы». Зачем? Сама не знаю. Только смущало меня странное совпадение нашей беседы с реальностью. Я лично за всю свою жизнь не встречала человека, насмерть отравившегося грибами, и вдруг за десять дней подобное происходит дважды — сперва в фантазиях, потом на самом деле. Ну, не ведьма же я, правда, убивающая словами? Значит, случайность. Сорвал, значит, в субботу утром эту бледную поганку, вечером съел и умер. Кстати, Андрей утверждает, что внимательно проверил все собранные грибы, а он и впрямь большой специалист. Проглядел? Да, но почему ели трое, а подействовало на одного?

Справочник сообщал:

Я представила себе, какие мучения перенес бедный Сережка, и мне стало тошно. Никогда бы не подумала, что существуют настолько страшные грибы! «При несвоевременной помощи»… А откуда взяться своевременной, если признаки отравления появляются… через сколько? 10–12, и даже 30 и более часов. Я надеялась, что это не так. Я надеялась, они появляются сразу. Тогда стало бы ясно — случайность. Съел в субботу отраву и сразу заболел. Однако теперь, в свете новых знаний, я обязана посмотреть правде в глаза. Не хочу, но надо.

Предположим следующее. Нашу с Лилькой болтовню кто-то услышал. Кто? Да любой человек из ее или моего сектора. Мы сидели в отгороженном уголке и потому никого не видели, но в связи с переездом вещи стояли не на своих местах, а люди сновали туда-сюда. Каждый мог примоститься где угодно, не вызвав удивления окружающих. Примоститься и обнаружить, что две дуры обсуждают весьма любопытные материи. Потом он (или она) отправился в выходной день в лес и нашел эту самую бледную поганку, по Лилькиному гениальному предложению высушил ее, потолок в порошок и подсыпал Углову в банку с кофе. Кофе тот пил с перцем, так что вкуса отравы не почувствовал. Скорее всего, яд подсыпали в пятницу, то есть ровно через неделю после нашей с подругой беседы. Подсыпали в пятницу, а симптомы отравления появились в субботу, поскольку феллоидин действует не сразу.

Есть ли в нарисованной мною картине несообразности? Похоже, нет. Имел ли, например, убийца возможность незаметно осуществить свой (вернее, наш) план? Да запросто. Нам временно были выделены чужие столы, и мы в них постоянно путались. Открывали не свой ящик и тому подобное. Никто не обратил бы внимания на коллегу, шурующего в вещах Углова. Тем более, позаимствовать без спросу кофе особым криминалом не считалось. Сережка всем его предлагал. Но среди нас не нашлось любителей острых ощущений, и мы отказывались. Так что была почти полная гарантия, что яд достанется именно ему.

Я вздрогнула. Все рассуждения основывались на том, что преступником был кто-то из наших. Либо из моего сектора, либо из Лилькиного. Посторонний исключался. Он мог бы зайти к кому-нибудь из нас, по делу или просто так, но слоняться в одиночестве… Нет, вряд ли. Разве что Сергей Сергеевич. Он часто к нам забредал и так достал всех поучениями, что мы изо всех сил старались его не замечать. Кстати, видела ли я его в пятницу? Видела. Он подошел ко мне и спросил что-то странное. Да, он спросил, довольна ли я тем, сколько получаю, и не хотелось бы мне получать больше. Я ответила, что больше получать, наверное, хотелось бы каждому, однако вряд ли это реально. Как бы там ни было, Марченко в тот день у нас появлялся.

Я тряхнула головой. Все это чушь! Кому надо убивать Сережку? Он со всеми замечательно ладил. Да, а кому надо было красть банку с кофе? Или она просто затерялась? Если так, то при переезде должна найтись. Нет, не верю, что среди нас есть убийца! Лучше буду верить в совпадение. В конце концов, они действительно иногда случаются.

Вечером я рассказала о происшествии своим, не умолчав и о собственной в нем загадочной роли.

— Бедные девочки, — обнял меня папа. — Вы всерьез думаете, что это вы накаркали? Ладно, Лилька, она экзальтированная особа, но ты-то, Танька?

— Я думаю, вдруг кто-то подслушал и сделал, как мы рассказывали, — честно призналась я. — Может, в милицию надо заявить?

— Ну, вот, — мама повернулась к папе, — а ты уверял, она у нас уже взрослая. Ребенок ты у нас еще, Танька. Романтический ребенок.

Я мрачно заметила:

— Не вижу в убийстве никакой романтики.

Но они уже не слушали, обсуждая, как поступить с Лилькой. То, что она останется у нас, очевидно, но вопрос состоял в том, вызывать ли ей врача. Мои мудрые домыслы не произвели никакого, ну, ни малейшего впечатления. И я подумала: «И слава богу. Они умнее, они лучше знают». Мне стало немного легче, я поужинала и отправилась спать. Мама, чтобы утешить меня после тяжелого дня, к ужину испекла на скорую руку шарлотку, которую я очень люблю, а папа с Димкой перемыли всю посуду, хотя очередь сегодня была моя.

Похороны состоялись в среду. Лилька на них не пошла. С ней вообще было плохо. Она впала в апатию, иногда прерываемую жуткими истериками, во время которых она снова и снова обвиняла себя в Сережиной смерти. Я пыталась отвлечь ее, но это оказалось невозможным. Она была не в состоянии ни читать, ни даже нормально разговаривать. Казалось, она вообще не способна сосредоточиться. Она забывала тушить за собой свет или выключать кран, а однажды зажгла спичку и в прострации держала ее в руке, пока огонь не коснулся пальцев. Врача ей вызвали, однако наша участковая умеет лишь одно — выписывать больничный, указывая в нем диагноз «острое инфекционное заболевание». Не знаю, кем надо быть, чтобы принять заболевание моей подруги за инфекционное.

Поминки проходили у Угловых дома. Я ни разу до этого там не бывала. Комната Сережки меня поразила. Я сразу вспомнила полузабытое слово «сибаритство». Пол покрыт мягким пушистым ковром, на широкую тахту тоже наброшено что-то пушистое, а стенные полки украшены экзотическими минералами дивной красоты.

— А вот это — чашечка для сакэ, — плача, указала мне его мама, Валентина Алексеевна. Она все говорила и говорила о сыне, словно надеялась, что это его воскресит. Я представляла на ее месте собственную маму, и мне хотелось завыть. Только это вряд ли было бы уместно, и я слушала, крепясь из последних сил.

— Для сакэ? — механически уточнила я.

— Да. Ему подарила ее Галя. Она знает, как он любит подобные вещи. Он ведь необычный, он не такой простой, как мы с ней. Когда он родился, медсестра сразу сказала: «В жизни не видела такого красивого ребенка!» Смотрите, это настоящая японская роспись, ручная работа. И вот футлярчик, кожаный! Он ходил с этой чашечкой в гости и пил из нее коньяк, и все удивлялись, какой он изысканный.

— Перестань, мама! — нервно вмешалась Галя. — Тане это совершенно неинтересно.

Я вежливо удивилась:

— Почему? Да, Сережа необычный.

— Да уж не тебе его оценить. — Я поняла, что бедную Галю трясет. — Ты, наверное, была и рада, когда он умер. Только ты одна и была рада!

— Галя, — попыталась убедить ее я, — это не так. Я хорошо к нему отношусь.

— Ты? И ты думаешь меня обмануть? — она почти кричала. — Сперва ты дала ему от ворот поворот, да в такой форме, что он ночей потом не спал, да, да, да! Ты ведь не можешь просто, тебе все надо с вывертами, чтобы побольнее ущипнуть! Ты ведь у нас самая умная, да, ты всех нас насквозь видишь? Ты всех нас будешь учить, да? А потом эта твоя Лилечка повесилась ему на шею, ни стыда, ни совести, кошка драная! А ты ведь за свою Лилечку горло перегрызешь, да? Когда я смотрю на ваши отношения, мне просто тошно, да! От мужиков бегаешь, а с нею сюсюкаешь! Ненормальная, да, да! Может, это ты его отравила, чтобы твоя Лилечка глазки не выплакала? Даже на похороны она не явилась, твоя шлюха!

Вокруг нас уже собралась толпа. Народу на поминках была масса — наши два сектора плюс человек десять незнакомых. Все успели хорошенько выпить и теперь с интересом озирали нас.

— Галочка! — жалобно повторял Владик. — Опомнись, Галочка!

Но Сережина сестра лишь отмахивалась от жениха, как от назойливой мухи, и не переставала кричать. Тогда к ней приблизился Андрей Глуховских и дал звонкую пощечину. Галя словно захлебнулась, а потом закрыла лицо руками и убежала в соседнюю комнату. Андрей двинулся за ней.

— Че это она на тебя, а? — поразился Иван Иванович. — Че ты ей сделала?

Валентина Алексеевна уперлась в меня напряженным больным взглядом, и мне стало страшно. Почему-то я зажмурилась. Хотелось свернуться в клубок и спрятаться в угол.

— Идемте, — настойчиво повторил чей-то голос. — Простите, но Тане стало плохо, ей следует уйти. Идемте, Таня.

На воздухе я пришла в себя. Юрий Владимирович держал меня за руку и тянул вперед.

— Полегче? — сочувственно спросил он, руку тотчас отпустив.

— Все в порядке, спасибо, — ответила я. Сейчас он тоже поинтересуется, с чего это Галя на меня взъелась, а я так не хочу об этом слышать!

Я и не услышала. И в который раз подумала, что, не будь он женат, я б могла в него влюбиться. Он заговорил совсем о другом:

— Взять такси или вам лучше прогуляться?

— До метро я пройдусь, а то в голове гудит, — призналась я. — А там мне недалеко. Я доберусь сама, спасибо.

Юрий Владимирович спокойно покачал головой:

— Это исключено. Во-первых, уже поздно, а во-вторых, даже вашему самообладанию есть предел. У вас в семье наверняка крайне редко повышают голос, так?

— Почти никогда. Папа считает, что криком ничего не решишь.

— Ваш папа молодец. Я доведу вас до квартиры.

Это странно, но я словно слышала непроизнесенные вслух логические связки. «У вас в семье редко повышают голос, вы не привыкли к крику и поэтому сейчас измучены. Ваш папа молодец, так что не стоит огорчать его, возвращаясь по темным улицам в одиночестве». Подобное бывало у меня с Лилькой.

— Я должна была позвонить ему, выходя, — зачем-то сообщила я. — А я забыла. А сотовый разрядился.

— Возьмите мой.

— Да нет, не надо. Я звоню, чтобы он знал, во сколько меня встречать.

— Ваш папа молодец, — повторил Юрий Владимирович. — А моя Светка считает, что ей море по колено. Пятнадцать — самый опасный возраст.

Я быстренько подсчитала, что отцом он стал в двадцать два.

— Что, она тоже забывает звонить? — улыбнулась я.

— Случается. Впрочем, она девочка добрая и понимает, что я волнуюсь. Но полагает, это просто причуда с моей стороны. Она у меня непуганая.

— А я пуганая. Мне от метро на автобусе, а там через пустырь.

Он искоса на меня глянул, не решаясь задать вопроса, и я добавила:

— На меня однажды напал один ненормальный. Я ударила его бутылкой с пепси-колой и убежала. Это было ужасно. Я разбила бутылку о его голову. До сих пор тошно вспоминать. Иногда мне кажется, что я могла его убить, хоть и понимаю, что это бред.

— Одним маньяком стало бы меньше, — почти дословно повторил Юрий Владимирович высказывание моего папы. И с тем же гневом. Не знаю, с чего меня вдруг потянуло на откровенность. Видимо, реакция на пережитое.

Я уговорила своего провожатого ненадолго зайти ко мне.

— А то не поверят, что я возвращалась не одна, — пошутила я.

Он зашел, познакомился с мамой и папой, поинтересовался здоровьем Лильки. Ничего утешительного мы не узнали. Мама твердо решила завтра вести ее к невропатологу, а, если получится, и к психиатру. Настроение у меня вновь упало до нуля.

Моя подруга лежала на кровати, уткнувшись в стенку.

— Ты ведь и не пытаешься взять себя в руки, — не выдержав, накинулась на нее я. — А ты задумываешься, каково нам все это видеть? Маме и так плохо, а тут еще за тебя переживает. И я, и папа, и Димка. Ты о нас подумала? Хотя бы ради нас можешь собраться?

— Не могу, — жалобно прошептала Лилька. — Если б он просто умер, то могла бы. А когда я его убила, не могу.

Наверное, мне не стоило этого делать, однако удержаться не было сил.

— Его убила не ты, — вырвалось у меня. — Его убил кто-то, кто подслушал наш разговор и подсыпал яд так, как мы придумали. Вот и все. Все очень просто.

— Это ты нарочно, чтобы меня утешить, — не поверила она.

— Нет, вовсе нет. Я действительно так считаю.

— Если… но такого не может быть. У нас нет такого человека. Если б я знала, что это другой, а не я, тогда… Но ты ведь не можешь никого назвать, да?

— Пока — не могу, — отрезала я. — Только это пока. А потом назову.

Просто черт дернул меня произнести подобные слова. Я редко бросаюсь обещаниями. А тут вот бросилась.

Назавтра Лильку увезли в клинику неврозов. Врач уверяла, что, помимо всего прочего, сказался грипп, которым моя подруга умудрилась переболеть в прошлом месяце. Бывают, мол, такие последствия. Моя комната снова стала только моей, но меня это не радовало. Я села и принялась думать.

Прежде всего, верю ли я в то, что Сережку отравили. Да, верю. Все от меня отмахиваются, никто не согласен, а я вот верю, и все. Основана ли моя вера исключительно на эмоциях или у нее есть логические причины? Есть логические причины, есть. Во-первых, поразительное совпадение разговора и действительности. Сразу две бледные поганки за десять дней — не многовато ли? Во-вторых, утверждение Андрея, будто поганок среди собранных грибов не было. В-третьих, то, что ели грибы трое, а отравился один, причем тот самый. В-четвертых, пропажа банки с кофе. Она так и не нашлась, хотя я перерыла все. А выбросить ее по ошибке никто не мог. Это ведь не обычная жестянка, а специальная, с красивым узором и золотым тиснением — очередной Галин подарок.

Итак, я верю, что бедный Сережка погиб не случайно. Имел ли кто-нибудь возможность отравить его и замести следы? Да, любой член наших двух секторов плюс Сергей Сергеевич Марченко, начальник отдела. И время для преступления было выбрано необычайно удачно — кавардак из-за стенки увеличивал шансы убийцы остаться незамеченным. Элементарно — подслушал нас, через неделю подсыпал яд, а вечером выкинул банку. Кстати, зачем? Ну, все мы читаем детективы и наслышаны про отпечатки пальцев. Однако их можно стереть. Или действовать в перчатках. В книгах обычно надевают перчатки.

Я представила себе, как один из нас в августе посереди рабочего дня напялил перчатки, и улыбнулась. Вот уж сей поступок не прошел бы мимо потрясенных коллег! Нет, перчатки исключаются. В таком случае, встает вопрос, что легче: стереть отпечатки или выкинуть банку? Разумеется, последнее. Сунуть ее в сумку — секундное дело. К тому же оставлять отраву на прежнем месте глупо. Вдруг кто из сотрудников прельстится-таки и ее выпьет? Новый труп будет некстати — он явно продемонстрирует, что поход Сережки за грибами тут не при чем. Начнется расследование, а это лишнее. К тому же существую еще я. Нетрудно предугадать мои действия в подобной ситуации. Найди я тот кофе, плюнула бы на все, отнесла б его в милицию и уговорила сделать анализ. Костьми бы легла, но заставила!

И тут меня молнией ударила страшная мысль. Откуда убийца мог знать, что действие отравы не начнется в пятницу? Как там в справочнике? «Яд начинает действовать через 10 и более часов». Стало бы Сережке плохо ночью, до поездки в лес, и весь хитрый план был бы разрушен. Что случилось бы тогда? А вот что. В понедельник у нас на работе появился бы милиционер и сообщил нам ужасную новость. Удержало бы его присутствие Лильку от истерики? Однозначно — нет. Она все равно закричала бы: «Это я его убила! Я отравила его бледной поганкой!» Милиционер поинтересовался бы мотивами. Что ж, о них поведал бы любой. И дело было бы благополучно раскрыто.

Я вытерла холодный пот со лба. Какой мерзавец! Ей и так плохо, а он еще хотел посадить ее в тюрьму! Это самого его надо посадить! Ненавижу его, ненавижу! Только… только кого?

Я вытащила из стола тетрадь и на первой странице написала:

Не спрашивайте, при чем тут возраст и должность. Просто с ними список выглядел как-то солиднее. Итак, 8 человек. Однако кое-кого можно вычеркнуть. Например, меня и Сережку. Зачем я нас вообще вписала? Значит, подозреваемых остается шесть. Еще стоит вычеркнуть… Нет, не надо! Разумеется, хочется оправдать всех, только этого нельзя. Нужно не поддаваться эмоциям, а рассуждать.

Я перевернула страницу и составила второй список.

Что ж, здесь можно вычеркнуть аж четверых. Во-первых, Сашка и Нина Вадимовна уже с месяц лежат с гепатитом. Такая вот у нас неожиданно возникла напасть. Хотя, если верить газетам, вирусы сейчас вообще жутко активизировались и удивительно, что не все мы заболели. Короче, эти двое заведомо не при чем. Еще Лилька не при чем, разумеется, и еще Галя. Или… Я задумалась. Есть ли хоть малейшая вероятность, что Сережку убила сестра? Разве что по ошибке. Они очень любят… любили друг друга. Вон, как она теперь переживает, даже на меня набросилась. А ведь она — выдержанный и воспитанный человек, для нее подобное поведение нехарактерно. Как бедная Галя должна была намучиться, чтобы наговорить мне таких гадостей. Кстати, среди них было что-то странное… сейчас сосредоточусь и вспомню… сперва она сказала, что я рада его смерти, я одна, а потом… потом спросила, не я ли его отравила. Именно так. Откуда у нее вообще возникла мысль о сознательном отравлении? Значит, ее тоже не устраивала версия о случайности? Почему версия не устраивала меня, понятно — из-за нашего с Лилькой разговора, а вот что насторожило Сережкину сестру? Только вряд ли она ответит мне на этот вопрос. Я у нее сейчас не в чести.

Ладно, а реальна ли ошибка? Намеревалась Галя убить, например, меня, а погиб Сережка. Нет, бред. Кого-кого, а его она бы оградила. Я скорее предположу, что она поделилась бы с ним своими планами, а он не стал бы возражать, чем что она тайком подсыпала яд в нечто, что могло достаться ему. Она не при чем. Но что-то она знает. Что-то ее насторожившее. Когда она остынет, не мешало бы допытаться. А из списка вычеркиваю.

Значит, еще четверо оправданы. Ага! Я пролистнула страницу и вписала:

И подумала, что, если б мне пришлось выбирать, кого из получившейся почти полной дюжины претендентов назначить преступником, я бы долго не колебалась. Мне было б наименее грустно, если б им оказался Сергей Сергеевич. Не люблю я его, и все тут! Только из этого ничего не следует. Он же не виноват, что такой противный, и не обязан по данному поводу подсыпать кому попало яд. Я должна сохранять объективность, правда?

Итак, набралось одиннадцать человек, имевших возможность совершить преступление. Далее требуется мотив. Ну, и какие встречаются мотивы?

Если вспомнить классический детектив, то хочется сказать: «Любовь и месть». Брошенная женщина или обманутый мужчина способны разработать и осуществить самый хитроумный план. Но, боюсь, ситуация давно переменилась. Вероятно, в девятнадцатом веке люди и впрямь жили подобными страстями, а сейчас им не до того. Они слишком загружены работой, чтобы пестовать в себе ненужные чувства. Ведь, чтобы подвигнуться на продуманное и четко распланированное убийство, недостаточно стихийного всплеска нехороших эмоций. Надо их, эти эмоции, оберегать и растить, а для этого требуется свободное время. Есть у меня, например, подозрение, что, не валяйся Лилька пластом в постели, а вкалывай, как негр на плантации, так скорее пришла бы в себя.

Короче, старинные рецепты мне доверия не внушают. Я прямо вижу некий особый мир, кишащий гениальными поэтами, роковыми красавицами и патологическими злодеями. Создается впечатление, что все они пребывают в безвоздушном пространстве. Им не надо есть или одеваться, у них нет друзей и близких. День за днем они заняты тем, что культивируют свои душевные переживания, пока не доведут себя до желания кого-нибудь прикончить.

Теперь перейдем к детективам современным. Здесь ответ тоже прост: «Власть и деньги». Ради них нанимают киллеров, которые покрывают улицы свежими трупами, профессионально разбрасывая рядом свои пистолеты. Однако меня опять не покидают сомнения. Дело в том, что люди, описанные в этих книгах, имеют очень мало общего с теми, с которыми общаюсь я. Наверное, я вращаюсь в неподходящих кругах. Если верить писателям, где-то в центре Москвы таится район, заселенный исключительно знаменитыми актерами и певцами, удачливыми бизнесменами и политиками, а также симпатичными ворами в законе. Дни его обитатели проводят на деловых раутах, ночи же в казино со стриптизом. Тысячи и миллионы долларов крутятся вокруг со страшной скоростью, а мафия так и снует под ногами, требуя подписать в администрации президента то один, то другой указ, грозя иначе лишить тебя крыши. Я иногда думаю, сколько же обычных людей, типа меня, должно приходиться на каждого из тех, особенных, чтобы они и впрямь могли вести подобный образ жизни? Ведь все, чем они пользуются, не возникает само собой, а кем-то создается. Кем-то, кто работает не менее восьми часов в сутки и считает рубли до получки. Порой подобные ущербные существа и впрямь возникают под пером авторов, однако складывается впечатление, что все они не вполне нормальны, поэтому их поступки разумному объяснению не поддаются.

В общем, не знаю. Мне не верится, что кто-то из моих знакомых способен убить из любви и мести, и равно не верится, что он сделает это ради власти и денег. Да и в принципе, убить… Хотя нет. Это, я полагаю, может почти любой, но при соответствующих обстоятельствах. Взять, к примеру, меня. При каких обстоятельствах могла бы я? Вот влюбилась бы я в Сережку, а он меня бросил. Ну, попереживала бы, да успокоилась. Или деньги. Хотела бы я иметь много денег? Не отказалась бы, наверное. Съездила б куда-нибудь. Например, на озеро Байкал или на Соловецкие острова. Давно мечтаю. Квартиру бы сменила на более удобно расположенную, чтобы бедному папе не приходилось меня вечерами встречать. И как, стоит ли ради подобного идти на преступление? По мне, так нет. Зато… я вот недавно вспоминала, как ударила бутылкой по голове мужчину, который набросился на меня у остановки. Кровь так и хлынула. Дома я плакала и утверждала, что совершила убийство. Папа был вынужден отправиться посмотреть, не лежит ли на земле бездыханное тело. Слава богу, оно не лежало. Еще папа позвонил в милицию и сообщил о происшедшем, но они, разумеется, лишь отмахнулись. Однако дело не в том. Ударь я посильнее, и был бы на моей совести труп. Вот вам и обстоятельства, при которых я могла бы.

Только в случае Сережки ситуация принципиально иная. Мерзавец действовал отнюдь не сгоряча. Придумал, спланировал и выполнил. Точно, как часы. Кто? И почему?

Я вернулась к тетради и разделила ее на одиннадцать равных частей, каждую озаглавив соответствующей фамилией. Начну-ка я с того, какие у каждого были взаимоотношения с Угловым, а там, глядишь, что и выяснится.

Николай Андреевич Зубков. Он выдвинул Сережку в свои заместители, хотя, по логике вещей, главным претендентом на это место был Владимир Владимирович Середа. Середа на десять лет старше, к тому же работает в секторе бог знает сколько, а Углов всего три года. Андрей Глуховских пристроил к нам своего друга, вряд ли подозревая, какую тот сделает быструю и блестящую карьеру. Хотя чисто формально прибавка к зарплате по сравнению с ведущим инженером невелика, заместитель принимает участие в распределении премий, что дает ему в руки реальную власть. Ну, и доход, разумеется. Эпопея с назначением на вожделенную должность происходила до меня, однако Анна Геннадьевна в подробностях мне все живописала. Она любит посплетничать, и я тоже. Так вот, наш сектор и сектор Германна поощрили введением ставок замзава. Германн никого не удивил, предложив Даниила Абрамовича Дольского, «поскольку все остальные у него совсем молокососы» (я, как вы понимаете, пересказываю близко к тексту). А вот Зубков подчиненных потряс. «Даже Андрей казался более вероятной кандидатурой, поскольку у него больше стаж работы на предприятии, но чтоб Сереженька… Это надо иметь такое чутье, как у Николая Андреевича, чтобы разглядеть в нем скрытый потенциал».

Я уже упоминала, что руководителем Углов и впрямь был хорошим. Помимо прочего, Зубков терпеть не может, когда его теребят, и Сережка освобождал его от текучки, при этом отнюдь не кичась самостоятельностью, а подчеркивая свое подчиненное положение. Мол, не стоит тревожить великого человека по пустякам, такие мелочи я сделаю сам, а он пусть обдумывает стратегические планы. Подобная ситуация всех устраивала. Если бы должность досталась Середе, тот бы с каждой ерундой обращался к начальству, не в силах принять самостоятельного решения. Он грамотный инженер, а организатор никудышный. Андрей же Глуховских прекрасно бы справился, однако каждому сообщал бы, что «вот я вкалываю, как вол, а начальником у нас почему-то числится другой, а что он, интересно, такого делает?» Нет, Николай Андреевич совершил правильный выбор.

Следует ли из этого, что он относился к Углову с симпатией? Трудно сказать. Иной раз мне кажется, что подобного понятия в его нравственном арсенале нет. Есть понятие — «полезен или бесполезен». Или даже так — для него главное, чтобы ему причиняли как можно меньше беспокойства, остальное же не слишком важно. У нас дома традиция по разным поводам цитировать любимую книгу «Малыш и Карлсон». Так вот, Карлсон вырывает из горшка любимую бегонию мамы Малыша и кидает за окно, а несчастный мальчик сообщает, что мама не разрешает этого делать. И Карлсон возмущается: «Так твоя мама хотела бы, чтобы я кинул бегонию вместе с горшком? А что это будет стоить жизни ни в чем не повинному старичку, мирно идущему по улице, — это твою маму не волнует. „Одним старичком больше, одним меньше, это пустяки, дело житейское, — говорит она, — только бы никто не трогал мою бегонию“». Вот это и есть описание нашего Зубкова. Ему одним старичком больше, одним меньше, только бы никто не трогал его бегонию. Он практически всегда поступит таким образом, какой на данный момент требует от него минимума усилий, а считаться с окружающими при этом не станет.

Совсем недавно, например, у него был конфликт с Иваном Ивановичем Бойко, нашим техником. К последнему прицепился Марченко со своими вечными советами, Иван Иванович же человек простой и дипломатии не обученный. Если он нагревает паяльник до определенной температуры, значит, так лучше всего, и он не станет в угоду руководству делать вид, будто паяет иначе. Марченко нажаловался на его поведение Зубкову, который вызвал техника к себе на ковер. Но тот не зря носит фамилию Бойко и бойко объяснил, в чем дело. Николай Андреевич тут же признал его правоту и велел продолжать поступать по-своему. И вот на днях проходило собрание, где обсуждалось распределение премий. На нем, разумеется, присутствовал и наш начальник отдела. Так Зубков, не моргнув глазом, заявил, что срезает процент технику за грубые выходки, о недопустимости которых он неоднократно предупреждался.

— Когда это предупреждался? — опешил Иван Иванович. — Что-то не попомню.

— Я специально по данному поводу вызывал вас к себе, — парировал Николай Андреевич.

Иван Иванович попытался было процитировать все сказанное в том загадочном разговоре, однако слово завсектором, естественно, оказалось более весомым, а свидетелей не имелось. Только лично я глубоко убеждена, что Бойко не врет. Просто на тот момент Зубкову неохота было с ним спорить, и он предпочел согласиться. А потом ему стало неохота спорить с непосредственным начальством. Он всегда идет по пути наименьшего сопротивления.

Как бы там ни было, Сережка способствовал его покою и благополучию, поэтому можно записать, что отношения были взаимовыгодные. Кто следующий? Андрей Глуховских.

Ну, они с Угловым дружили, причем еще с института. Хотя… Определенные шероховатости, пожалуй, имелись. Возможно, Андрей слегка завидовал другу. Основания для этого были. Глуховских рано женился и на данный момент является отцом троих детей. Мне кажется, именно это делает его несколько взвинченным и измотанным. На нем словно постоянно висит некий груз. Сергей на таком фоне кажется легкокрылым эльфом. Не скажешь, что они ровесники. Один вечно рыщет глазами по сторонам в поисках дополнительного приработка, а другой — в поисках красавиц. Что для мужчины приятнее? И вот неожиданно карьеру делает не трудяга, а легкокрылый эльф. Сережка вообще везунчик. Господи, о чем это я? Он умер. Его убили. До сих пор не укладывается в голове.

Иногда в высказываниях Андрея о Сережке проскальзывал налет раздражения. Впрочем, он вообще немного слишком склонен качать права и возмущаться, не только по поводу Углова. Однако Сережка абсолютно не обижался. Он либо пропускал мимо ушей, либо отшучивался. Интересно, не злило ли это Глуховских? Насколько я знаю людей, они не любят, когда манкируют их чувствами, и пренебрежению предпочли бы ответное хамство. Ну, пусть даже злило. За много лет они притерпелись и дружили, несмотря ни на что. Так что запишем — «отношения дружеские».

Третьим идет Владимир Владимирович Середа. Это, должна я вам заметить, вещь в себе. Скорее всего, дело в его излишней застенчивости. Он вечно отмалчивается, и узнать его мнение по какому-нибудь вопросу почти невозможно. Неженат, живет с родителями. Никогда не менял места работы. И на полдник каждый раз съедает два крутых яйца. Мы все пьем чай около трех, и всегда приносим к чаю что-нибудь новенькое, а он — эти пресловутые яйца. Я бы с ума от них сошла! Я как-то спросила, неужели ему не надоело, а он удивился и ответил: «Я так привык».

Что касается Углова, отношения с Середой у него были ровные. Такие же, как у остальных. Легко предположить, что Владимир Владимирович затаил обиду за то, что Сережка обскакал его по службе, однако внешне это не проявлялось. Легко также предположить, что он обиды вовсе не затаил, поскольку не хотел становиться замзава, боясь ответственности и не желая покидать накатанную колею. Короче, в отношении него мне легко предположить все на свете. Полгода рядом, а что там у него внутри, для меня загадка. Наверное, следует хорошенько присмотреться. И я, вздохнув, зафиксировала: «Отношения внешне нейтральные».

Следующая в списке Анна Геннадьевна Горбунова. Любой в нашем секторе поклялся бы, что ее, в противоположность Середе, видно насквозь, и Сережку она обожала, да и всех нас любит, как родных. А я вот клясться бы не стала. Да, она много говорит и производит впечатление простодушной, однако реально не представляется мне таковой. Ей пятьдесят два, она тридцать лет проработала конструктором и, поверьте мне, ни разу в жизни не выполнила заказа качественно и в срок — либо задержит, либо напортачит. И при том регулярно получает высокие премии. Казалось бы, коллег это должно раздражать. Ничего подобного! Анне Геннадьевне все сходит с рук. «Ах, ей, бедной, не хватает денег, у нее внуки, она вынуждена их содержать. Ах, с нее нельзя требовать соблюдения сроков, ведь уход за внуками отнимает столько времени. Ах, она старается, разве она виновата, что у нее ничего не выходит?»

На мой взгляд, если ты за год не научился справляться со своими обязанностями, следует менять профессию. Нет, сейчас Анне Геннадьевне делать это, разумеется, поздно, она дотягивает до пенсии, но что ее удерживало раньше? Мне лично было бы неприятно чувствовать, что я не абсолютно не способна к тому, чем занимаюсь. А ей хоть бы хны. Зато она умеет каждому угодить. Особенно начальству, однако рядовым сотрудникам тоже. Я упоминала, что, если человек неискренен, меня передергивает, словно он ножом скребет по стеклу. Вот, когда Анна Геннадьевна сюсюкает: «Танюшечка, ты просто чудо! В твоем возрасте, да такой красавице, быть такой умничкой, таким замечательным специалистом… Как повезло твоей маме! Кстати, я принесла для нее рецепт замечательного бездрожжевого теста. Ведь твоя мамочка предпочитает бездрожжевое тесто?» — вот, когда она это сюсюкает, мне становится тошно.

Из чего вовсе не следует, что она плохой человек. Притворяются и играют ведь не только плохие, да? Просто у меня особенность психики — не переносит она вранья, но Анна Геннадьевна же тут не при чем. У нее сейчас и вправду нелегкая жизнь. У мужа был инсульт, он на инвалидности. Дети еле сводят концы с концами, как и большинство из нас. Бабушка нянчит и содержит любимых внучат и ради них готова на любое унижение. А мы, остальные — материал, который надо правильно использовать для благополучия семьи. Для того, чтобы Максик учился в элитарной школе, а Леночка одевалась, как картинка. Любовь к родным совершенно естественна, я против нее ничего не имею, однако, когда мною манипулируют, хочу это осознавать, дабы не строить напрасных иллюзий. А мои коллеги иллюзии строят.

Что касается Сережки, так он чутко улавливал настроение начальства, да и всего сектора, поэтому Анне Геннадьевне потакал. Она в ответ не упускала повода оказать ему какую-нибудь личную услугу. Он был достаточно умен, чтобы не составлять рабочих планов с учетом своевременно выполненных ею чертежей. Даже когда она подводила нас совсем уж неприлично, он не делал ей замечаний, а обращался за помощью к Лильке — она тоже конструктор. Вот, беседуя с Лилькой, он иногда позволял себе признаться, что Горбунова у него в печенках сидит. Короче, отношения у них с Анной Геннадьевной были… я запишу — «прагматичные».

Дальше идет Иван Иванович Бойко, наш техник. Он искренне не понимает, как это мужчина может быть похожим на Сережку. «Улыбается всем, словно девка. Тридцать лет мужику, а семьи нет, только головы дурам морочит. Юлит вечно, цацки любит. Тьфу!» Вот вам краткий конспект мнения Бойко об Углове. Сережка же… а что Сережка? Он не обидчивый. У Ивана Ивановича золотые руки, второго такого нам не раздобыть. Это инженеров безработных нынче пруд пруди, мастера же на дороге не валяются, что Углов прекрасно понимал. Как же мне сформулировать? «Отношение со стороны Бойко откровенно осуждающее, со стороны Углова прагматическое».

Последняя в списке моего сектора Вика Бачурина, лаборант. Тут все просто. Был роман, потом сплыл. Остался привычный легкий флирт. Сережка переметнулся к другой, Вику встречает у проходной бритоголовый парень в кожанке. Никаких проблем. Значит, так — «отношения легкого флирта».

Я перечитала записи. Вот ведь удивительно! Спроси любого, чем руководствовался Углов в своей жизни, умом или сердцем, ответят: «Конечно, сердцем». А у меня здесь основное слово — «прагматизм». Любопытно, да? Даже кокетство с нашей лаборанткой имело практический смысл. Единственный способ заставить Вику что-то для тебя сделать — это ей понравиться. Кстати, второе любопытное наблюдение — в секторе Зубкова я единственная женщина, выполняющая свои должностные обязанности наравне с мужчинами. Интересно, почему?

Впрочем, это к делу не относится. Теперь перейдем к сектору Лильки. Ну, тут сплошные проблемы. Своих-то коллег я знаю хорошо, а вот Лилькиных… Да и с Сережкой их связывало меньше. Так, Юрий Владимирович Германн. Нормальные рабочие отношения. Он определенно предпочитал иметь дело с Угловым, а не с Зубковым. Даниил Абрамович Дольский, заместитель. Есть у меня подозрение, что Сережку он недолюбливал, однако на чем оно основано, не знаю. Возможно, ни на чем. Владик Капица. Здесь есть небольшая зацепка. Владик давно живет с Галей Угловой, и, представьте себе, Сережку это задевало. Сам менял женщин, как перчатки, а вот сестру ценил высоко и полагал, что какой-то там жалкий однокурсник ее не стоит. А она прислушивалась ко мнению брата и не спешила регистрировать брак, несмотря на постоянные уговоры жениха. Владику, разумеется, было обидно. Хотя… смейтесь надо мной, сколько угодно, я все равно скажу. У Владика довольно длинные волосы, схваченные сзади резиночкой в хвост. Он всегда их вовремя моет, так что они его отнюдь не уродуют. А я еще в институте заметила: есть парни, предпочитающие стричься практически наголо, и они обычно довольно агрессивны, а вот похожие на Капицу почти всегда доброжелательны и незлобивы. Я знаю, что нельзя судить человека по внешности, однако имеется некая закономерность, и все тут!

Осталась Рита Крылова, бухгалтер. Последняя любовница Углова, явно не утратившая еще для него привлекательности. Но… Услышав о его смерти, она повела себя очень странно. Не мешало бы вспомнить сцену поподробнее.

Владик позвонил по телефону и узнал страшную новость. Он забеспокоился за Галю и за ее маму. И вообще, был явно не в себе. Мне кажется, искренне, хотя не поручусь. Потом Вика выдала что-то совершенно в своем репертуаре. Да, она спросила, не женился ли Сережка. Иван Иванович принял происходящее за глупую шутку, Юрий Владимирович подумал об автомобильной аварии. Анна Геннадьевна не упустила случая сесть на любимого конька по поводу экологически вредной провизии, Андрей стал кричать, что бледной поганки среди грибов быть не могло (кстати, следует обязательно его расспросить). Все соответствует характерам. А вот Рита…

Рита прекрасно умеет владеть собой. Даже всерьез увлекшись Сережкой, она не потеряла головы, как в свое время Лилька или Вика, а четко проводила линию любовной игры, столь необходимой для поддержания тонуса ее партнера. Более того, она заведомо предпочла бы тайный, а не открытый роман, по-видимому, опасаясь мужа. Однако быстро поняла, что тайный роман Углова не прельщает, и вынуждена была уступить. Для Сережки половина радости от общения с женщиной заключается в демонстрации своих успехов окружающим. Сама же Рита, не сомневаюсь, сумела бы спать с мужчиной много лет, а на работе быть с ним на «вы». Итак, она узнает, что любовник погиб. В первую минуту она в отчаянии, но тут же вспоминает, что кругом люди, берет себя в руки и старается вести себя так, чтобы ее особые отношения с умершим как можно скорее выветрились у коллег из головы. Она должна высказать вежливое сожаление, не более, а поплакать успеет дома. Ан нет! Вместо этого она изо всех сил демонстрирует горе и нарочито напоминает о своем романе с Угловым. Почему? Настолько забылась от расстройства? Нет, не верю. Я ведь слышала фальшивые ноты собственными ушами. Значит… значит, что-то нечисто. У нее имелись причины радоваться случившемуся, вот она и изображала огорчение. Только какие? Ума не приложу.

Вот список и закончился. Нет, есть еще последний претендент — Сергей Сергеевич Марченко, начальник отдела. Ну, конфликтов у них с Угловым не было. Марченко можно задеть одним способом — покуситься на его деньги и власть. Сережка был для этого слишком мелкой сошкой. Значит, вывод… я окинула глазами записи… Рита? О господи! Честно говоря, она мне симпатична. Я люблю выдержанных и умных людей. Но именно такие и способны на хорошо спланированное преступление. К тому же Рита весьма холодно относится к Лильке, так что идея подставить мою подругу ничему не противоречит. Хотя, откровенно говоря, не верится. Впрочем, верится, не верится, а что-то ведь предпринять я должна. Не хочу же я, чтобы Лилька вечно торчала в этой клинике неврозов. И я, вздохнув, набросала план на завтра.

Однако, стоило прийти на работу, как планы мои отступили перед натиском действительности. Я включила компьютер и с ужасом обнаружила, что вся информация полетела. Вся, представляете! Есть вирусы, которые уничтожают лишь часть файлов, но тот, который завелся у меня, действовал радикально. Знаете анекдот про хохла, у которого спросили, съест ли он целый мешок яблок? А он ответил: «Что не съем, то понадкусываю». Аналогично поступил мой вирус. Что он не стер, то попортил до неузнаваемости.

Трудно переоценить масштаб случившегося. Результаты долговременной деятельности двух секторов пошли насмарку. Ну, пусть не все результаты, однако огромная их часть — та, что хранилась в компьютере. Мне лично до слез жаль составленных мною программ, которые я так любовно отлаживала, но по сравнению с общей катастрофой они — пустяки. Я помучаюсь и составлю их заново, а вот заново проводить эксперименты, строить макет… Боже мой, это не может быть реальностью, это дурной сон!

— Ты чего стонешь? — с интересом спросил Иван Иванович, сидящий неподалеку.

— Кажется, все пропало, — информировала его я. — Вирус.

— Вирус? — повторил он. — Который компьютерный, что ли?

Голос у Ивана Ивановича громовой, так что сослуживцы подняли головы.

— Какой вирус? — уточнил Андрей.

— Откуда я знаю? — огрызнулась я. — Кто из вас вчера оставался играть на компьютере? Лучше признавайтесь честно. Я проверю ваши дискеты, и, возможно, тогда вирус удастся определить. А без этого исправить ничего невозможно.

Поймите меня правильно. Я не склонна сваливать вину на других, однако в данном случае твердо знала, что не виновата. Еще в институтские годы я однажды занесла вирус в машину, и это врезалось мне в память навечно. С тех пор я любую дискету тщательно проверяю. Причем, являясь человеком дотошным, наверное, даже слишком дотошным, я не отступаю от данного правила никогда. Раз и навсегда решила, и, хоть как занята, все равно проверку произведу.

— А много попорчено?

— Все, — констатировала я.

Андрей подошел и глянул на монитор. Следом появился Середа, а через минуту из-за долгожданной перегородки возник Зубков.

— Мда, — мрачно протянул последний. — Бывает хуже, но реже.

Пару раз я видела, как он взрывается, и зрелище меня испугало. Когда такие вот заторможенные выйдут из себя, то берегись. Если он на меня накричит, честное слово, уволюсь! Я ведь не виновата. Хотя его тоже понять можно — на ком-то надо зло сорвать, а я — самая подходящая кандидатура. Компьютер — мое хозяйство.

— Сколько раз я говорил, — раздраженно выдохнул Николай Андреевич, — машина не для того, чтобы играть в игрушки, а для того, чтобы работать! А вы все, едва я за порог, включаете ее и начинаете свой детский сад! Кто торчал вчера последним и занес вирус? Ну, кто? Чего молчите?

Я с удивлением поняла, что меня он не обвиняет. Он предположил то же, что и я: кто-то из сослуживцев остался вчера потрудиться сверхурочно и, разумеется, время от времени развлекался принесенными с собою играми. Или (бывало и такое) лишь сделал вид, что требуется заняться делами, а на самом деле несколько часов подряд с упоением играл. При этом дискету на вирусы не проверил, и вот результат.

— Наверное, нас кто-то сглазил, — сочувственно заметила Анна Геннадьевна. — Интересно, кто? Из зависти наверняка. Нам все завидуют. Коленька, не переживай. Все образуется.

Действительно, несчастье за несчастьем! Трагедия с Сережкой — особая статья, это ни с чем не сравнимо, но и в остальном сплошные проблемы. Я уже упоминала, как Сергей Сергеевич возил наш прибор в Индию и жутко опростоволосился. Потом министерство обнаружило нелады в наших бумагах, и конфликт еле удалось уладить. А теперь вот — компьютер. Словно и впрямь некий злой дух колдует, пытаясь лишить нас возможности выполнить вовремя заказ.

— Кто уходил последним? — багровея, повторял Зубков.

— Я, — дождавшись паузы, спокойно вставил Середа. — Я все запер и ушел.

— А компьютер?

— Был выключен, разумеется. Я его не трогал.

Только это ничего не значит. Кто угодно мог вернуться и его включить. Почему они не признаются — боятся? А, не зная вируса, я не сумею ничего поправить.

— Может, соседи? — предположила я. — Из сектора Германна.

Мысль Николаю Андреевичу явно понравилась. У соседей тоже был компьютер. Он находился в ведомстве Риты и предназначался для бухгалтерских расчетов и оформления документации. Однако наш куда мощнее, а на соседском некоторые игры не шли.

— Вика, позови их сюда.

Через пять минут вокруг меня сгрудились все.

— Восстановить невозможно? — обратился ко мне Юрий Владимирович.

— Если не найдем зараженную дискету, то, боюсь, нет.

— Я не собираюсь никого обвинять, — повернулся к подчиненным он. — Со всяким может случиться. Главное, чтобы тот, кто это сделал, признался и отдал дискету.

Молчание.

— А пусть ее потихоньку положат вот сюда? — сообразила я. — В течение дня. Пожалуйста! А то столько результатов пойдет насмарку…

Начальство мою инициативу поддержало, и толпа потихоньку рассосалась. Делать мне теперь было нечего, и я, вспомнив о своих детективных планах, подсела к Андрею.