Гадание на кофейной гуще

Наутро на работе я еще в коридоре услышала непривычно оживленный голос Зубкова. Тот рассказывал какой-то анекдот, а сослуживцы мои смеялись. Подобное случалось чуть ли ни впервые, и я немного удивилась. А, войдя в комнату, удивилась еще больше. Николай Андреевич посмотрел на меня, потрясенно и радостно улыбнулся и сказал:

— Танюша, как вы у нас вдруг похорошели. Просто чудо!

— Вероятно, мне идет синяк под глазом, — предположила я. — Очень хочется передать свою благодарность тому, кто помог мне его получить.

Завсектором как-то моментально отринул в сторону, и смутная мысль забрезжила в моем мозгу, однако развиться ей не дали. Нас позвали на совещание.

На совещании присутствовали все, включая московскую комиссию, представителей заказчика и нашего Марченко. И Юрий Владимирович, разумеется. Выглядел он ужасно. За один вечер он осунулся и постарел, я даже заметила седину в его волосах. Я неуверенно посмотрела ему в глаза, и в тот же миг он преобразился, просиял, и я снова, как вчера, ощутила свою огромную, страшную власть. Если я буду продолжать смотреть ему в глаза, он забудет, где он и зачем, а поднимет меня на руки и унесет к той самой вымечтанной мною кровати под золотым балдахином, и увидит на мне бархатный шлейф, которого нет. Мне стало стыдно, я вздрогнула и отвернулась.

Новости поражали. Марченко отстранялся от заказа, а его место занимал Зубков. Я почему-то всегда полагала, что за наши грехи заказ просто-напросто отнимут, а вот подобный вариант совершенно не приходил мне в голову. Да, Николай Андреевич оказался в выигрыше, и существенном! Он поднимется на принципиально более высокую ступень. Над ним фактически не будет теперь власти. Он станет царем и богом в одном лице, и ему почти ни с кем не придется теперь считаться. Что касается Сергея Сергеевича, то список его просчетов весьма длинен, хотя, разумеется, не во всем виноват именно он. На нас навалилась куча случайностей, а теперь всех собак пытаются повесить на начальника отдела.

У Зубкова был странный вид. Он словно боялся спугнуть птицу удачи, севшую ему на плечо, и потому застыл, задеревенел, сковал даже выражение лица, однако сквозь жесткую маску я видела сияние непередаваемого восторга. У меня стеснило сердце, и я впервые со вчерашнего вечера вспомнила про убийства. И что-то вдруг перевернулось в моей душе, и разрозненные куски головоломки встали на свои места.

— Андрей, — спросила я, едва нас отпустили, — помнишь твой прибор Э-68, который Марченко возил в Индию?

— Еще бы! — засмеялся он.

— А ты писал к нему инструкцию?

— Конечно.

— Подробную?

Андрей пожал плечами:

— Да нет. Зубков сказал мне, чтоб я писал не для чайников, а для специалистов. Ну, я так и сделал.

— И поэтому Марченко не смог его включить, — кивнула я.

— Ну… в некотором роде.

Я вздохнула и подошла к Анне Геннадьевне.

— Анна Геннадьевна, — обратилась я, — тот человек, о котором говорила мне ворожея… из-за которого я должна уволиться, поскольку от него исходит угроза… Это что, Николай Андреевич? По ее описанию получается он.

Я врала, гадалка не говорила ни о каком конкретном человеке. Анна Геннадьевна заметно растерялась:

— Ну, Танечка, ну, зачем же она так… она должна была по-другому… я предупреждала ее… все не совсем… ты поняла ее неправильно… тебе просто надо беречься…

Ей было плохо, и я не стала больше ее пытать. В конце концов, она ведь заботилась обо мне, правда? Хорошо зная своего бывшего любовника, она догадывалась, что ради карьеры тот способен на все. Естественно, она не могла быть уверенной, что он совершил два убийства, но опасения ее терзали. Вот она и предостерегала меня, видя мой излишний пыл в расследовании. Конечно, примешивались и эгоистические соображения, поскольку крах Зубкова означал и ее крах, однако основное — нежелание, чтобы рядом появился третий труп. Как я была слепа, о господи! Вика… я сразу внушила себе, что Вика видела человека, трогавшего банку с кофе, и за это поплатилась. На деле все было сложнее. Сережка Углов, опираясь на мои случайные слова, сделал вывод, что Николай Андреевич мечтает подставить приятелю ножку. Вернее, не только мечтает, но и активно действует в данном направлении. Пользуясь полной некомпетентностью Марченко, Зубков нарочно запутывал документацию, под которой подписывался наш начальник отдела, нарочно толкал на неправильные поступки. Будучи лаборанткой, Вика имела выход на любую бумагу и собирала для Сережки сведения, не подозревая, зачем. Если б Сергей Сергеевич узнал, что друг пытается его подставить, скандал разразился бы страшный. Наш завсектором не отмылся бы никогда. Теперь стало ясно, почему он спокойно среагировал на вирус в компьютере — именно он его и подпустил. Он сделал многое, чтобы испортить наши результаты. Он подбивал Владика подать неправильные сведения. Он… вспоминать можно долго. Однако Николай Андреевич прикладывал усилия к тому, чтобы дискредитировать не столько нас, сколько Марченко. Сережка просек ситуацию и… трудно точно сказать. Не думаю, что он просил денег. Скорее требовал увольнения Зубкова, мечтая получить его место. А в случае отказа рассказал бы все начальнику отдела, и Зубкова так и так уволили бы. Уволили в тот момент, когда перед ним почти воочию замаячил предел желаний, когда хитрая осторожная политика стала давать плоды. Он не собирался этого допустить, предпочитая убийство.

Но одно убийство повлекло за собой второе. Я, снова я навела на мысль бедную Вику. Результат известен. Ужасно, просто ужасно! В секторе никого не было, все куда-то разбежались, я одна сидела, подперев руками голову, и думала. Сегодня я пойду в милицию и расскажу, что знаю. А что я знаю? Ничего. Моя уверенность для них пустой звук, а доказательств нет. Только я все равно расскажу, потому что должна. И даже если Зубкова не арестуют, карьера его будет загублена. Марченко мне поверит, для Марченко моих доказательств хватит. Да, он утратил сегодня часть власти, однако его связей достаточно, чтобы в подобных обстоятельствах свалить новоявленного врага. Предателей ведь никто не любит, им боятся доверять. В моей душе разлилось злорадство. Зубков не получит того, ради чего убил двоих, не получит в любом случае! И тогда… я вздрогнула… тогда единственным кандидатом на вожделенное место останется Юрий Владимирович. Если он не совершит чего-то вызывающего, что настроит комиссию против, блестящий взлет ему обеспечен. А если совершит…

— Танечка, — послышался радостный голос у меня над ухом, — мы все пьем чай с тортом в честь приезда комиссии, а вы, оказывается, тут. Идемте!

Пальцы Николая Андреевича легли мне на руку, как раз на то место, которое накануне целовал Германн. Я почувствовала боль и в ужасе отскочила. Моя кожа, избалованная касанием губ любимого человека, не в силах была выдержать прикосновения убийцы. Видимо, я смотрела с диким, нескрываемым ужасом.

— Вы что? — изумился Зубков и тоном ниже неохотно добавил:

— А, понятно. Значит, так?

— Зачем вы убили Вику? — в отчаянье спросила я. — От нее было бы так легко откупиться! И кинули сверху этот камень, прямо на нее… как вы могли?

— Она дура, она не смогла бы держать язык за зубами, — мрачно ответил он.

— А я не стану, — предупредила я.

Он задумчиво возразил:

— Станешь, — и, вдруг вцепившись в мои плечи, потащил меня к окну.

Лишь тут я поняла, как глупа и насколько прав был Германн.

— Если вы меня сейчас убьете, — сказала я, — все ведь поймут, что это сделали вы.

— Это сделала ты сама, — возразил он, — из раскаянья. Ты убила тех двоих ради своей подруги и теперь не выдержала.

Мне следовало закричать, а голоса не было. Впрочем, Зубков, подтащив меня к открытому окну, медлил. Ему не хотелось убивать меня, но он полагал, что я не оставляю ему выхода. Я почти читала его мысли. Лишь когда он стал валить меня на подоконник, я очнулась. Я вырывалась, и кричала, и впала в какое-то неистовство, пытаясь задушить этого человека, внушавшего мне такое непреодолимое отвращение, что не было даже страха. Только он был сильнее, и он побеждал, но тут вбежал Владимир Владимирович Середа, а за ним Андрей Глуховских, а потом я ничего не помню, очнувшись лишь у дверей своей квартиры. Владимир Владимирович осторожно меня поддерживал.

— Дома-то есть кто? — поинтересовался он. — А то могу отвезти тебя к себе. К моей маме. Она хорошая.

— Нет, спасибо. Папа должен быть дома.

— Валерианки надо.

— Со мной все в порядке.

Середа пожал плечами:

— Кто б мог подумать, что он такой мерзавец? Ладно, ты пока не бери в голову. Отдохни. Допрашивать тебя будут завтра, сегодня я им не разрешил. Так что набирайся пока сил. Слава богу, хоть жива!

Дома я коротко обрисовала ситуацию папе. Он ужаснулся, но я попросила его немного потерпеть. Я хотела побыть одна, а ему все объяснить потом. Привыкнув, что я часто лечу беды уединением, он, разумеется, не возражал.

Не знаю, сколько прошло времени, когда раздался телефонный звонок. Я с замиранием сердца сняла трубку. Мне казалось, Юрий Владимирович должен мне позвонить. Нет, не должен, а просто позвонит, если ему захочется. У меня ведь сегодня был тяжелый день, и он это знает, правда?

— Таня? — спросил красивый, хорошо модулированный женский голос.

— Да.

— Это говорит жена Юрия Владимировича. Нам с вами необходимо встретиться. У моего мужа оказалась одна ваша вещь, и я хочу ее вам вернуть. Вы не выйдите во двор?

— Хорошо, — ответила я. — Сейчас.

Наверное, не следовало этого делать, но отказаться я не могла. Она — его жена. Она имеет право. Не следует уходить от проблем, следует их решать — так, кажется, учил он когда-то?

На негнущихся ногах я спустилась вниз и огляделась.

— Вы — Татьяна Дмитриевна?

Я вздрогнула. Передо мной стояли дети. Вернее, девочка лет пятнадцати и мальчик лет восьми. Увидев девочку, я впервые поверила словам Гали, что Юрий Владимирович некрасив. Дочь была необычайно на него похожа и совершенно собой не хороша. Зато сын — чудо природы. Ресницы длинные и загнутые на концах, овал лица и очерк губ безупречны и индивидуальны. Удивительно обаятельный ребенок.

— Мама скоро подойдет, — деревянным голосом сообщила Света. — Она просила подождать.

Она смотрела на меня немигающим, ненавидящим взглядом, потом сухо осведомилась:

— Сколько вам лет?

— Двадцать три, Света.

— Вы выглядите намного младше.

— Ну, куда уж младше, — вздохнула я.

— А у вас синяк под глазом, — светским тоном добавила она.

Я согласилась:

— Я знаю.

— Вы дрались? — с уважением поинтересовался Павлик.

— Точно, — кивнула я. — Такой у меня характер, драчливый. Но не просто так, а только за справедливость. Так ведь и надо, да?

— Точно, — улыбнулся он. — Это вас папа научил?

Я опешила:

— Папа?

— Ну, да! Это правда, что вы у него работаете?

— Правда.

— Вот вам повезло, так повезло. Я, когда вырасту, тоже буду у него работать. Он тогда будет большим-пребольшим начальником. Я никому подчиняться не стану, а ему стану. Потому что я тоже драчливый и не люблю, когда мною командуют. А папе можно. Папа такой. Он всегда говорит правильно и не цепляется. Правда?

— Правда.

— Другие все цепляются. И мама цепляется. Поэтому я их не люблю слушаться. А если папа велит, всегда делаю. Вот такой у меня папа. А у вас есть папа?

— Да.

— Но он не такой мировой? — с надеждой уточнил Павлик.

— Ну, это вопрос спорный.

— Не знаю. Я вот своего так люблю, так люблю, что вашему и не снилось.

— Да?

— Ну, да. Мне все мальчишки завидуют, потому что у них такого нет.

Каждое его слово забивало следующий гвоздь в крышку моего гроба, и мне становилось все труднее дышать.

— А мама наша красивая, — отчеканивая каждое слово, вмешалась Света. — А вы нет.

— Я знаю, — кивнула я.

Она вскинула на меня удивленные глаза, и я сказала:

— Простите.

— И у вас жилья нет, — отчаянно добавила она. — Вообще ничего нет. Вы нищая. Вы ничего не можете дать мужчине. Вы только можете испортить человеку жизнь. А мама может все, что угодно.

Я повторила:

— Я знаю.

Они оба очень любили отца. Это было видно. Возможно, они любили его не меньше, чем я, только иначе. Не знаю, что меня дернуло, только страшный поток страдания, струящийся от Светы, заставил меня вдруг положить руку ей на плечо. Она вздрогнула и побежала прочь, словно за ней гнались все черти ада. В тот же миг из-за угла показалась женщина. Она шла ко мне, элегантно постукивая высоченными каблуками. Она была неизмеримо хороша. Я догадалась, что она специально, наблюдая за нами, дожидалась подходящего момента.

Приблизившись, она внимательно меня оглядела, и я вдруг вспомнила, что на мне простое ситцевое платье в горошек, сшитое когда-то Лилькой. По подолу моя подруга пустила наивную белую оборочку, а на рукава пришила белые пуговички. А голову я не мыла пять дней, и косметики на мне нет, зато есть синяк под глазом. Впрочем, я и без него не слишком-то привлекательна, разве что молода. Все это отразилось в глазах Аллы так четко, словно я услыхала ее мысли.

— Это ваше? — любезно осведомилась она, протягивая мне заколку.

Она изучала пластмассовую безделушку, как отвратительного, однако любопытного монстра. Я купила эту заколку в ларьке. Наверное, Алла много лет уже не покупает ничего в ларьках.

Я взяла свою вещь, оказавшуюся у ее мужа. Алла потрепала голову сына:

— Похож на меня, как вы находите?

— Да.

— А Света — вылитый отец. Впрочем, он обожает обоих. Жить без них не может. В наше время это для мужчины большая редкость.

— Да.

— Прощайте, деточка, — снисходительно, одними уголками губ улыбнулась Алла. — Вряд ли еще увидимся.

Я почему-то надеялась, что она закатит скандал, станет кричать, а она не делала этого, и мне было еще больнее. Впрочем, зачем ей скандал? Она просветила меня насквозь коротким взглядом, выставила баллы по шкале и теперь играет на мне, как на флейте. В чем-то она совершает ошибку. Она недооценивает мою власть над Германном. Она не знает, что происходит с ним, когда я на него смотрю. Не знает — и не узнает, наверное.

Я вернулась домой.

— Папа, — сказала я, — я не могу возвращаться на эту работу после того, что случилось.

— Разумеется, Танька, — обнял меня он. — Я найду тебе другую работу.

— Я вообще не могу туда возвращаться, — пояснила я. — Даже для того, чтобы уволиться. Я теперь не могу никого из них видеть.

— И правильно, родная, — согласился он. — Я все устрою сам. Господи, какой я дурак, как же я сразу не забрал тебя оттуда, когда это началось! А ведь ты говорила мне что-то, да я отмахнулся.

— Но ведь обошлось, правда, па? — поцеловала его я. — К завтрашнему дню я возьму себя в руки. А сейчас я пойду к себе, хорошо?

Я легла на диван и спрятала лицо в подушку. «Ну, вот и конец, — подумала я. — Все кончено». Все действительно было кончено. Я сделала так, чтобы мне нечего было больше ждать. Только я все равно ждала.