Гагарин в Оренбурге

ОТКРЫВАЕТСЯ РАССКАЗОМ ЮРИЯ АЛЕКСЕЕВИЧА ГАГАРИНА О ПРИЕЗДЕ В ОРЕНБУРГ, В ВОЕННО-АВИАЦИОННОЕ УЧИЛИЩЕ ЛЕТЧИКОВ, КУДА ОН ПОСТУПИЛ В 1955 ГОДУ И КОТОРОЕ ЗАКОНЧИЛ В 1957 ГОДУ. ГЛАВА СОДЕРЖИТ ТАКЖЕ ДОКУМЕНТЫ И ВОСПОМИНАНИЯ ПРЕПОДАВАТЕЛЕЙ, ДРУЗЕЙ Ю. А. ГАГАРИНА.

Ю. Гагарин ПРИСЯГА НА ВЕРНОСТЬ РОДИНЕ[1]

Степной Оренбург встретил нас приветливо. Город выглядел так, как о нем рассказывал Мартьянов, окончивший здесь суворовское училище. Ровные, прямые улицы, невысокие дома, сады с уже облетевшей листвой. На рынках — изобилие колхозных продуктов, лошади и верблюды. Словом, город поменьше Саратова, но со своим строгим уральским колоритом. Здание военного училища стояло на высоком берегу Урала, сливалось с пейзажем, вписывалось в необозримый простор. Из его окон открывался красивый вид на зауральскую лиственную рощу и голубые, без конца и края степные дали. Оттуда доносился шум авиационных двигателей. Там, на аэродроме, ключом била жизнь, к которой мы так стремились.

В главном корпусе на стенах в обрамлении дубовых листьев и гвардейских черно-оранжевых лент висели портреты знаменитых летчиков, в свое время окончивших училище: Михаила Громова, Андрея Юмашева, Анатолия Серова… Больше ста тридцати фотографий Героев Советского Союза, научившихся летать на просторном Оренбургском аэродроме. Мы становились наследниками их славы и внимательно всматривались в их такие разные, но «одинаково мужественные лица, припоминали, кто чем прославил Родину. Тут были те, кто совершал первые дальние перелеты по стране, и те, кто вслед за экипажем знаменитого летчика своего времени Валерия Павловича Чкалова прокладывал пути через Северный полюс в Америку. Много было здесь советских асов, совершивших беспримерные подвиги в воздушных сражениях Великой Отечественной войны. Эти стенды напомнили мне галерею героев 1812 года, которую несколько лет назад пришлось увидеть в Зимнем дворце. Но там были только одни генералы, а здесь встречались и лейтенанты.

Нам предстояло научиться летать на реактивных самолетах, которые уже прочно вошли в повседневный быт советской авиации. Было интересно узнать, что пионер реактивного летания Григорий Яковлевич Бахчиванджи, сын слесаря-механика и сам бывший рабочий, став летчиком, еще в начале 1942 года первым поднявший в небо реактивный самолет, тоже учился в Оренбургском училище летчиков. Под его портретом висело описание этого подвига и шел рассказ о том, как рабочие авиационного завода, построившие первый реактивный самолет, радостно встретили летчика-испытателя. Они подбрасывали его в воздух, обнимали, жали ему руки. Все это происходило возле плаката, на котором было написано: «Привет капитану Бахчиванджи — первому летчику, совершившему полет в новое». О таких полетах, об эре реактивных самолетов прозорливо мечтал К. Э. Циолковский. Она уже наступила, эта новая эра, и нам, будущим курсантам, предстояло продолжать и развивать замечательное дело, которое еще в годы войны начал смелый советский летчик. Глядя на его безусое, молодое лицо, каждый из нас невольно представлял себя «однополчанином» этого замечательного пилота.

— Все уже сделано до нас, ребята, — сожалеюще сказал кто-то из нашей группы. — И война выиграна, и новая эра в авиации открыта…

Я ничего не ответил, но про себя подумал, что в Советской стране всегда есть и будет место для подвига, за примерами далеко не надо ходить. Достаточно было взять любой номер «Правды» и убедиться в том, что буквально каждый день наш народ совершает трудовые подвиги, добивается новых успехов в социалистическом строительстве. В эти дни была пущена первая очередь Омского нефтеперерабатывающего завода, труженики сельского хозяйства Саратовской области сдали государству хлеба в два раза больше, чем предусмотрено планом, на реке Нарве построена гидроэлектростанция, первый агрегат Каховской ГЭС дал промышленный ток, городу Севастополю вручили орден Красного Знамени, бригада экскаваторщика Михаила Евец на строительстве Куйбышевской ГЭС вынула 1800 тысяч кубометров грунта, вышла книга колхозного опытника Терентия Мальцева «Вопросы земледелия», Владимир Куц установил новый мировой рекорд в беге на пять тысяч метров. Каждый день приносил что-то новое, значительное, волнующее, заставляющее думать. В те дни прочитал я в «Правде» беседу с академиком Л. И. Седовым «О полетах в мировое пространство» и вырезал ее на всякий случай.

В училище начались приемные экзамены. Я их не сдавал, так как у меня был диплом об окончании техникума с отличием, да и аэроклуб также дал хорошую аттестацию. Все время я находился с ребятами, помогал им по физике, математике. Требования были жесткие, и более половины прибывших оказались отчисленными либо еще до экзаменов медицинской комиссией, либо как не выдержавшие испытаний по теоретическим предметам. И хотя уезжали они из Оренбурга с не очень-то легким сердцем, но от всей души желали нам, остающимся в училище, плодотворной учебы, хороших полетов.

— На будущий год снова приедем поступать, — говорили некоторые из них.

И действительно, через год, когда мы уже начали летать на «мигах», кое-кто из этих ребят, проявив завидную настойчивость, добился своего и попал в число курсантов. Упорство в достижении поставленной цели — одна из отличительных черт нашей молодежи. Люди, которые страстно желают стать летчиками, обязательно станут ими.

Итак, началась моя военная жизнь! Нас всех, как новобранцев, подстригли под машинку, выдали обмундирование, сапоги. На плечах у нас заголубели курсантские погоны, украшенные эмблемой летчиков — серебристыми крылышками. Я нет-нет да и скашивал глаза на них, гордясь и радуясь, что приобщился к большой семье Советской Армии. Училище жило веселой жизнью молодых, здоровых людей, стремящихся к одной цели.

Нас разбили по эскадрильям, звеньям, экипажам. Я попал в эскадрилью, которой командовал подполковник Говорун, звено майора Овсянникова, экипаж старшего лейтенанта Колесникова. Это были мои первые командиры. Обращаться к ним надо было не так, как мы все привыкли — по имени и отчеству, а по воинскому званию, и говорить о них тоже надо было, упоминая звания и фамилии. На первых порах это казалось странным, но мы быстро привыкли к такому армейскому порядку. Все теперь определялось уставами: за проступок — взыскание, за усердие — поощрение, за отвагу — награда.

Наше знакомство с военной авиацией началось с занятий по программе молодого бойца. Командиром взвода оказался капитан Борис Федоров — человек требовательный и строгий. Он сразу же, по его выражению, принялся вытряхивать из нас «гражданскую пыль», приучать к дисциплине. Трудновато поначалу было курсантам, особенно тем, кто пришел в училище из десятилетки; их учили всему: наматывать на ноги портянки, ходить легким, красивым шагом. Мне было значительно легче, чем им, так как я всю свою юность прожил в общежитиях, где все делалось хотя и не по воинскому уставу, но по определенному распорядку дня.

Мне не надо было привыкать к портянкам и сапогам, к шинели и гимнастерке. В казарме всегда было чисто, светло, тепло и красиво, все блестело — от бачков с водой до табуреток.

С детства я любил армию. Советский солдат-освободитель стал любимым, почти сказочным героем народов Европы и Азии. Я помню стихи о нашем солдате:

Я тоже становился солдатом, и мне по душе были и артельный уют взвода, и строй, и порядок, и рапорты в положении «смирно», и солдатские песни, и резкий, протяжный голос дневального:

— Подъ-е-ом!

Нравились мне физические упражнения, умывание холодной водой, заправка постелей и выходы из казармы в столовую на завтрак.

Много времени проводили мы на полевых занятиях, на стрельбище и возвращались в казарму порой промокшими до нитки от дождя и снега. Глаза сами слипаются от усталости, скорее бы заснуть, но надо чистить и смазывать карабины, приводить в порядок снаряжение… Вначале у нас буквально не хватало времени ни книжку почитать, ни письмо домой отправить. Но постепенно размеренный строй армейской жизни научил не терять даром ни одной минуты, мы стали более собранными, подвижными, окрепли физически и духовно.

День 8 января 1956 года запомнился на всю жизнь. За окнами на дворе трещал мороз, поскрипывали деревья, ослепительно сверкали снега, освещенные солнцем. Всех молодых курсантов выстроили в большом зале училища. Каждый с оружием в руках выходил из строя, становился лицом к товарищам и командиру и громко зачитывал слова военной присяги. Одним из первых, по алфавиту, вышел вперед я и, замирая от волнения, произнес:

— Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик…

Подняв голову, я увидел, что со стены напротив глядит на меня с портрета прищуренными глазами Ленин, быть всегда и во всем таким, как Владимир Ильич, учили меня семья, школа, пионерский отряд, комсомол… Сейчас мы давали клятву на верность народу, Коммунистической партии, Родине, и Ленин как бы слушал наши солдатские обещания быть честными, храбрыми, дисциплинированными, бдительными, строго хранить военную и государственную тайну, беспрекословно выполнять воинские уставы и приказы командиров и начальников. Каждый из нас клялся защищать Родину мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами.

Присяга! Твердое, большое и емкое слово. В нем выражена любовь советского человека к своей социалистической Отчизне. Присяга вела в бой отцов и братьев. Она придавала им силы в ожесточенной борьбе с врагами и всегда приводила к победе.

Вся жизнь моя прошла перед глазами. Я увидел себя школьником, когда мне повязывали пионерский галстук, ремесленником, которому вручали комсомольский билет, студентом с ленинским томиком в руках и теперь воином, крепко сжимающим оружие… Страна доверила нам оружие, и надо было быть достойными этого доверия. Отныне мы становились часовыми Родины.

О торжественном событии — принятии военной присяги — я написал домой, поделился с родителями своими чувствами. У всех курсантов было приподнятое настроение. Мы с жаром принялись за изучение теоретических дисциплин. С первых же занятий всем понравились уроки в классах материальной части и теории полета, которые вел инженер-подполковник Коднер. В очень интересный, совсем новый мир ввел нас и преподаватель тактики капитан Романов — человек с пышной курчавой шевелюрой, как у Пушкина. То, о чем мы знали только понаслышке: о формуле воздушного боя — «высота, скорость, маневр, огонь», которую разработали и применили летчики эскадрильи Александра Покрышкина во время знаменитого сражения на Кубани, о штурмовых ударах дважды Героя Советского Союза Талгата Бегельдинова, о действиях пикирующих бомбардировщиков генерала Ивана Полбина — теперь как бы оживало в лекциях капитана Романова, зримо представлялось на схемах, которыми он иллюстрировал и дополнял эти лекции. Мы получили ясные понятия о том, как надо вести воздушный бой на вертикалях и горизонталях, узнали, какую огромную роль играет слетанность ведущего и ведомого. Современный воздушный бой предстал перед нами как бой групповой, где каждый летчик обязан поддерживать товарища, где одним из решающих факторов является коллективная воля к победе.

После занятий в классе воздушной тактики среди нас, курсантов, обычно возникали оживленные споры. У каждого был свой любимый ас. Одному нравился Сергей Луганский, другому — братья Глинки, третьему — Петр Покрышев. Словом, сколько курсантов, столько и привязанностей. Нас интересовали и действия бомбардировщиков, летавших на Берлин в первый год войны, и штурмовиков, атаковавших колонны танков на Курской дуге, и дальних разведчиков, в одиночку проникавших в глубокие тылы противника, и экипажей женского полка, поддерживавших десантников в Керченском проливе. Транспортники, подбрасывавшие боеприпасы партизанам в Брянские леса и в Карпаты, нас тоже интересовали.

— Но ведь все это уже история, хоть и недавняя, но история, — говорили некоторые курсанты. — А теперь и техника другая и люди другие.

Капитан Романов шутливо называл этих курсантов скептиками и тут же на примерах совсем недавней войны в Корее доказывал, что и в пору новой авиационной техники — реактивных самолетов, радиолокации, более мощного бортового оружия истребителей — основы воздушной тактики, творчески разработанной передовыми советскими летчиками в годы Великой Отечественной войны, наступательный стиль, которого они придерживались в боях с врагом, их принципы взаимной поддержки и многое другое, присущее нашим авиаторам, нельзя сбрасывать со счетов.

— Боевой опыт, — говорил он, — добыт большой кровью. То, что с приходом новой техники устарело, мы не должны брать на вооружение. Ну, а то, что может быть полезным и для реактивных самолетов, нужно всячески развивать.

К творческому совершенствованию всего того, что уже накоплено нашей авиацией, призывали и другие преподаватели. Они говорили, что даже самый отличный летчик опирается на опыт своих предшественников. На занятиях по теории летного дела они приучали нас не только заучивать уже установившиеся понятия и истины, но и критически мыслить, искать в нужных случаях новые решения. И хотя, конечно, «мыслители» из нас были еще не ахти какие, ведь мы только-только начинали приобщаться к военной авиации и даже не пробовали летать на реактивных машинах, но уже одно то, что командиры и преподаватели видели в нас свою смену, говорило, что именно нам, летной молодежи, предстоит развивать отечественную авиацию. Это поднимало нас в собственных глазах, и всем от этого сознания своей будущей роли хотелось учиться как можно лучше, как можно скорее освоить дело, которому мы целиком посвятили себя.

Я всегда любил боевые знамена. Они как неувядаемые листы книги, на которых навечно записаны ратные легенды, по которым многие поколения будут читать историю нашей Родины. Еще будучи в Ленинграде на производственной практике, я с интересом рассматривал в музеях нетленные петровские знамена, изодранные штыками в Полтавской битве, любовался боевыми штандартами непобедимых армий Суворова и Кутузова, прошумевшими чуть ли не по всей Европе. Незабываемое впечатление произвели на меня увитые цветными орденскими лентами знамена частей наших Вооруженных Сил, хранящиеся в Центральном музее Советской Армии. За каждым знаменем, овеянным пороховым дымом, казалось мне, незримо стоят тысячи живых и мертвых героев, победителей германского фашизма.

Помню, как мне впервые довелось стоять часовым у Знамени части — символа воинской чести, доблести и славы.

Я заступил на пост в полночь и бодрствовал на часах, когда все мои товарищи спали в казарме. В какой-то мере я отвечал за их покой и сон. Еще не испытанное, ни с чем не сравнимое чувство гордости наполнило все мое существо. Я чувствовал себя часовым, ответственным за судьбу всей Родины, и ясные, хорошие мысли приходили в голову. Я стоял неподвижно, прислушиваясь к тишине, и размышлял о военной службе.

Я думал, сколь велика честь быть советским воином, непоколебимо стоящим на страже Родины, быть человеком, которого все любят и уважают, а многие народы называют не иначе, как освободителем. В памяти моей сохранилась любительская фотография. На ней снят пожилой русский солдат, видимо, до войны бывший рабочим или колхозником, которого доверчиво обняла за шею немецкая девочка. Снимок этот был сделан в Берлине в первый день освобождения города Советской Армией от фашистских вояк.

В военной службе есть много суровой прелести, она возлагает на человека немало обязанностей, требует ежедневного труда. Помнится, что мама моя во время войны, когда я еще был мальчишкой, называла наших солдат неутомимыми тружениками. И действительно, они целыми днями были заняты тяжелой физической работой: то на околице нашего села рыли траншеи, то копали окопы, то наводили в балках мосты. Потом они пошли в бой.

За время службы в армии я не имел ни одного взыскания, строго соблюдал внутренний распорядок. Меня радовало, что все в части происходит по расписанию, в точно установленное время, и работа, и еда, и отдых, и сон. Меня ни чуточки не тяготило, что это повторялось изо дня в день. Я видел, а еще более чувствовал, как сознательная воинская дисциплина, постоянное поддержание образцов внутреннего порядка сплачивали личный состав, делали воинскую часть дружным боевым коллективом, обеспечивали единство действий, согласованность и целеустремленность, поддерживали постоянную боевую готовность и неусыпную бдительность.

Армия приучила меня жить и учиться по уставу. Уставы отвечали на все вопросы, связанные с жизнью, учебой и службой, ясно указывали, как служить, изучать военное дело, овладевать оружием и боевой техникой, повседневно повышать политическую сознательность.

Как только мне удавалось выкроить свободную минуту, я заглядывал в устав. Он стал законом моей жизни. Эти небольшие книжки в серых переплетах, украшенных Государственным гербом, укрепляли волю, служили источником военных знаний.

Стоя на часах у Знамени, покоившегося в парусиновом чехле, я думал о том, что несу личную ответственность за судьбу Отечества. На память приходили много раз слышанные и читанные слова о том, что защита Отечества — священный долг, что надо служить Родине и защищать ее так, как того требует военная присяга, а для этого надо до тонкостей знать свою военную специальность, стремиться стать первоклассным летчиком.

Припомнились запавшие в душу слова Алексея Петровича Маресьева. Он писал в своих воспоминаниях: «Я не жалел сил, чтобы в совершенстве изучить свою специальность, стать умелым, дисциплинированным воином, даже в короткие минуты передышки между боями продолжал учиться… Качества, которые я приобрел в боях и в учебе, помогли мне, летчику, потерявшему обе ноги, добиться возвращения в строй, позволили вместе с товарищами по оружию снова участвовать в разгроме врага».

Вдумываясь в эти простые и в то же время проникновенные слова, я убеждался, что ко всем вершинам ведут упорство и труд.

Отец и мать долго и терпеливо каждодневно воспитывали в нас, своих детях, правдивость и честность. Эти благородные черты людей социалистического общества развивала во мне и армия. Военная служба укрепляла с детских лет прививаемую мне любовь к дисциплине, строгое чувство долга.

Как раз накануне той ночи, когда мне впервые пришлось стоять на посту у Знамени, из Гжатска пришло немногословное письмо, столь гармонировавшее с моими думами и чувствами. Давая мне советы и напутствия, отец писал: «Юрий, где бы ты ни был, помни одно: колхозники и рабочие уважают честных, мужественных и храбрых людей, каждый советский человек ненавидит и презирает трусов. Малодушный никогда не поборет врага, потому что не верит в свои силы, не верит в стоящих рядом товарищей, не верит в победу».

Письма не было перед глазами, и прочел-то я его всего один раз, но припоминал из него фразы, сразу вдруг пустившие глубокие корни: «Честный воин бьется с врагом до последнего дыхания, до последней кровинки, предпочитает смерть бесчестию и полону». И хотя письмо было написано рукой отца, я знал, что писалось оно вместе с матерью. «До последней кровинки» — были ее слова.

Отец и раньше давал мне умные наставления, говорил, что честность, как солнечный луч, должна пронизывать собой всю жизнь, учебу и службу солдата, войти в его плоть и кровь. Отец требовал, чтобы я соблюдал порядок не только при начальниках, но всегда и всюду, при всех условиях.

— Военная гордость — глубокое народное чувство, — говорил он Валентину, мне и Борису — своим сыновьям.

И мы на всю жизнь запомнили его слова.

Как-то, будучи в отпуске, я сел за стол в гимнастерке с расстегнутым воротом. Отец ничего не сказал, но так посмотрел на меня, что пальцы сами застегнули все пуговицы. Мать, подававшая обед, разгадала немую сцену. Пожурив и похвалив меня одновременно, она сказала:

— Гордись, сынок, военной формой.

Никогда не забуду этих слов. Ведь внешний вид воинов во многом зависит от красоты военной формы. Отличая военнослужащих от гражданского населения, аккуратные брюки и подогнанная по фигуре гимнастерка с погонами, начищенные до блеска сапоги придают воину бравый, молодцеватый вид.

Вспомнив об этом крохотном и, казалось бы, незаметном эпизоде из своей жизни, я невольно подумал о том, что наша военная форма овеяна пороховым дымом многочисленных битв и сражений. Как освободители пришли в этой форме наши воины в страны Европы, изгнав из них германских фашистов, и в страны Азии, разгромив там японских самураев. Как же можно не гордиться этой формой, не беречь казенного обмундирования, не беспокоиться о своем внешнем виде, не прибегать часто к утюгу и сапожным щеткам! Без добротного обмундирования, крепких сапог и снаряжения, так же как и без оружия, воевать нельзя. И я носил форму с достоинством и гордостью, берег честь своих погон.

— Погоны — не только деталь одежды. Это знак воинского достоинства, — сказал однажды нам старшина.

Было тихо. Сквозь окно виднелся темно-синий небосвод, густо усеянный звездами. Мысли мои текли все в одном направлении, но теперь я думал о словах капитана Бориса Федорова. Обращаясь к нам, молодым курсантам, поглаживая крутой волевой подбородок, он говорил:

— Молодой воин! Беспрекословно повинуйся командиру, а если понадобится, то грудью защищай его в бою. И ты, и твой командир — граждане одного великого социалистического государства, оба вы патриоты своей Родины, оба воспитаны партией, ваши цели едины, оба вы принимали присягу на верность своей матери-Отчизне, и оба с одинаковой храбростью и бесстрашием призваны ее защищать.

После таких слов я чувствовал себя смелым, способным на решительные поступки в любой обстановке, как бы сложна и тяжела она ни была.

Капитан Федоров нравился мне настойчивостью и уверенностью в своей правоте. Открытый взгляд его всегда был полон мысли и жизни. Я внимательно вслушивался в его наставления и убеждался, что во всех случаях он прав, что повиновение командиру — одно из главных качеств воина. Без повиновения невозможна крепкая дисциплина, а без дисциплины немыслима боеспособность армии, а следовательно, и победа в бою. Ни одна работа не предъявляет столько требований к человеку, как военная служба. Но это справедливые требования, и обойтись без них нельзя.

— Сержант — твой первый учитель. Уважай его и повинуйся ему, — говорил капитан, и я на десятках примеров убеждался, какую огромную роль играют сержанты и старшины — непосредственные начальники и воспитатели солдат.

Как-то после строгого разговора с двумя нерадивыми курсантами, явившимися на несколько минут позже того срока, который был обозначен в их увольнительных записках, капитан Федоров, требовательный и непреклонный, неожиданно мягко напомнил:

— Родина оказала вам большое доверие, вас приняли в училище, овеянное лучами немеркнущей славы. Герои Советского Союза, прославившие училище, как бы незримо находятся среди вас. Ведь вы — наследники славы своих отцов. Провиниться, получить взыскание — значит оскорбить их память, наше боевое Знамя.

Я стоял на часах с оружием в руках, охранял это Знамя, и мне очень хотелось, чтобы меня наградили личной фотокарточкой, где я был бы сфотографирован при развернутом Знамени. Я даже представил себе, как бы порадовал моих родителей этот снимок, который в числе поощрений предусматривается воинскими уставами.

Пришел разводящий с часовым, вооруженным автоматом, и сменил меня с поста. Я ушел отдыхать, лег спать, но долго не мог уснуть и все размышлял об уставах, о присяге, обо всем том, без чего военному человеку нельзя жить.

Все было предельно ясно, и мне никогда не приходилось в чем-либо сомневаться или спорить с самим собой. Усвоенные мной правила проходили испытание временем, а дисциплина надежно удерживала от опрометчивых поступков.

Время близилось к весне, и кроме занятий по теории в нашей эскадрилье начались учебные полеты. Товарищи, которым впервые предстояло летать, радовались. А мы, прошедшие школу аэроклуба, огорчились: надо было снова летать на Як-18.

Эти полеты продолжались недолго. В училище поступили экспериментальные самолеты — те же Як-18, но несколько модифицированные, с носовым колесом для отработки посадки, чтобы в дальнейшем было легче переходить на реактивные машины, имеющие трехколесное шасси. Мы много летали, но, честно говоря, новый самолет не очень нравился. Был он тяжеловат, не хватало у него, как говорят авиаторы, «мощи» — слабоват мотор. И на фигурах высшего пилотажа частенько сваливался в штопор; правда, так же быстро и выходил из него, стоило только бросить управление. На этих Як-18 выполняли мы упражнения и по штурманскому делу — летали по дальним маршрутам, в разную погоду. Было много разнообразия и смены впечатлений.

Большинство полетов происходило летом, когда мы вышли в лагеря. Лагерь нашей пятой эскадрильи находился на красивом берегу Урала. Устанешь от работы на аэродроме, разомлеешь от жары и сразу после полетов — на реку. Вода в Урале холодная, течение быстрое, не то что в городе, возле училища. Мы соорудили купальню, вышку для прыжков и в свободное время занимались водным спортом, ныряли, плавали наперегонки. От молодой, почти мальчишеской радости захватывало дух.

Наша эскадрилья первой закончила летную программу. Оказалось свободное время, и командование, поддержав инициативу комсомольского бюро, разрешило нам выехать за двести километров в один из колхозов Шарлыкского района на уборку картофеля. Наступила осень, холодная и дождливая. Но работали мы с охотой. Было полезно после полетов немного потрудиться на земле, да и хотелось помочь колхозникам с уборкой обильного урожая.

Мы бы с радостью поехали подальше — на целину, где осваивались миллионы гектаров новых земель, где уже созрели колоссальные массивы пшеницы. Но мы располагали всего лишь двумя неделями и поехать туда не могли.

Письма, адресованные нам, в колхоз не приходили, и я к концу нашей «уборочной кампании» затосковал по Вале. Все мне нравилось в ней: и характер, и небольшой рост, и полные света карие глаза, и косы, и маленький, чуть припудренный веснушками нос. Валя Горячева, окончив десятилетку, работала на городском телеграфе. Мы познакомились с ней, когда нас выпустили из карантина, как выражались девушки, «лысенькими» курсантами, на танцевальном вечере в училище. Она была в простеньком голубом платьице, робкая и застенчивая. Я пригласил ее на тур вальса, и с этого началась наша крепкая дружба.

Валя на год моложе меня. Она родилась в Оренбурге и до встречи со мной никуда не выезжала из города. Отец ее, Иван Степанович, работал поваром в санатории «Красная Поляна», а мама, Варвара Семеновна, была домашней хозяйкой. Семья у Вали большая — три брата и три сестры: она самая младшая и поэтому самая любимая всеми родными. Вскоре после знакомства с Валей я стал бывать у Горячевых в доме. Они радушно отнеслись ко мне. Помню, первый раз я пришел к ним сразу после лыжного пробега, как был, в спортивном костюме. Варвара Семеновна только что вернулась из своих родных мест, из Калуги, и привезла орехов. Сели мы с ней у столика и давай их грызть. Зубы у меня крепкие, и мама Валина все удивлялась, как я ловко щелкаю орехи. А Валя смеется и говорит обо мне:

— Наточил зубы о гранит науки, всю жизнь учится.

Мы заговорили о моей учебе, о летном училище, о том, что и Вале надо учиться. Посоветовались всей семьей и решили, что ей следует пойти по медицинской части. Так она и сделала.

Многое нас связывало с Валей. И любовь к книгам, и страсть к конькам, и увлечение театром. Бывало, как только получу увольнительную, сразу же бегу к Горячевым на улицу Чичерина, да еще частенько не один, а с товарищами. А там нас уже ждут. Как в родном доме чувствовал я себя в Валиной семье. Иван Степанович был большой мастер кулинарии, но особенно удавались ему беляши — любимое кушанье уральских казаков. Ели мы их с огромным аппетитом. В училище хоть и кормили хорошо, но беляшей не готовили.

Покончив с уборкой картофеля, эскадрилья вернулась в училище на зимние квартиры. Но с Валей нам свидеться не пришлось: началась усиленная подготовка к Октябрьскому параду. По строевой у меня всегда было «хорошо», но ходил я далеко не в первых рядах — по ранжиру. Однако в праздник, когда все училище торжественным маршем прошло по улицам Оренбурга, Валя нашла меня в рядах; наши взгляды встретились, и мы улыбнулись друг другу.

Праздники я провел с Валей, а затем поехал в отпуск. В Гжатске ведь меня еще не видели с сержантскими нашивками на погонах — теперь я уже стал помощником командира взвода.

И вот родной Гжатск. Он все больше отстраивался, появилось много новых домов, улицы стали благоустроеннее. Отец с матерью потихоньку старели. Старшие братья и сестра чем могли помогали им, а наш младший, Борис, стал уже совсем взрослым: ему исполнилось двадцать лет, и он служил в армии артиллеристом.

Я побывал в школе, где учился, повидался с преподавателями, повстречался с прежними товарищами, оставшимися работать в Гжатске. И хотя снова был в кругу родной семьи, меня тянуло в Оренбург — училище уже стало вторым домом, да и мысли о Вале тоже не давали покоя. Мама почувствовала это и однажды в сумерки, когда мы остались одни в доме, стала ласково расспрашивать, почему я задумываюсь, что тревожит мое сердце. И как-то само собой получилось, что, повинуясь установившемуся еще с детства правилу ничего не таить от родителей, я рассказал маме о Вале.

— Думаешь расписаться? — спросила мама.

Я неопределенно пожал плечами. Ведь этот вопрос был еще не решен. Я был противником скоропалительных браков. Да и, будучи курсантом, конечно, не мог содержать собственную семью.

— Если любишь, то женись, только крепко, на всю жизнь, как мы с отцом, — сказала мама. — И радости и горе — все пополам.

Я сразу вырос в ее глазах, и она дала мне несколько полезных советов на будущее, напомнила: добрый, мол, жернов все смелет, плохой сам смелется.

Я не использовал отпуск до конца и в Оренбург вернулся раньше срока. Товарищи по эскадрилье и командиры поняли меня без слов. А Валя обрадовалась: она знала, почему вернулся.

Новый учебный год начался с перемен. Меня и некоторых курсантов перевели в эскадрилью майора Беликова. Командиром нашего звена стал капитан Пенкин, творчески мыслящий, всегда ищущий что-то новое офицер. Я попал в экипаж старшего лейтенанта Анатолия Григорьевича Колосова, который и научил меня летать на реактивном самолете. Но до этого пришлось с головой погрузиться в теорию. Погода благоприятствовала этому: зима стояла буранная, гарнизон заносило снегами, и летать было нельзя. Мы изучали материальную часть реактивных двигателей, знакомились с основами газовой динамики, познавали законы скоростного полета. Многое из усвоенного раньше теперь представало в ином свете: иная техника, большие скорости, высокий потолок, другие расчеты, новый подход к делу.

Дружба наша с Валей все время крепла. В день моего рождения она подарила мне две фотокарточки. На одной из них она снята в белом медицинском халате, а на другой — в нарядном платье. На обороте этой фотографии Валя почерком, очень похожим на мой, написала: «Юра, помни, что кузнецы нашего счастья — это мы сами. Перед судьбой не склоняй головы. Помни, что ожидание — это большое искусство. Храни это чувство для самой счастливой минуты. 9 марта 1957 года. Валя».

Валя была права — мы действительно были кузнецами своего счастья.

Наконец наступил долгожданный день первых полетов на «мигах». Как красиво выглядели они с поблескивающими на солнце, круто отброшенными к хвосту стреловидными крыльями! Гармонии гордых и смелых линий этих самолетов могли бы позавидовать архитекторы, работающие над проектами новых домов.

Вслед за Колосовым сажусь в кабину.

— Есть пламя! — лихо докладывает техник.

И вот уже чуть подрагивающая от нетерпения машина разбегается по взлетной полосе. Не успел я, что называется, и глазом моргнуть, как высотомер показал пять тысяч метров. Это тебе не Як-18. Как же летать на такой стремительной машине с большим радиусом действия, головокружительной высотой, увеличенной скоростью и огневой мощью? А Колосов, словно не ощущая возникшей перегрузки, уверенно, рукой мастера повел «миг» в зону и виртуозно проделал несколько пилотажных фигур.

— Возьмите управление, — неожиданно приказал он. Тон у него всегда был повелительный, не допускающий возражений.

Взялся за ручку — сразу чувствую, не тот самолет, к которому привык, надо упорно работать, чтобы управлять им так же легко, как винтомоторным. За провозными полетами пошли вывозные, потом контрольные, а когда летчик-инструктор окончательно уверился в моих знаниях и способностях — первый самостоятельный на «миге». Он проходил так же, как и первый полет на Як-18. Все с тем же душевным трепетом оторвался я от земли, выписал широкий круг в безоблачном небе и, счастливый, вернулся на аэродром, сделав для себя вывод, что с увеличением скорости полета летная работа становится все более трудной.

Все как прежде, и все не так. Красивый, удобный, маневренный «миг» полюбился сразу. Он был легким в управлении, быстро набирал высоту. Я ощутил, как выросли и окрепли мои крылья. Впервые я почувствовал себя настоящим пилотом, приобщившимся к современной технике. То же самое испытывали и мои друзья, с которыми я поступил в училище: Юрий Дергунов, Валентин Злобин и Коля Репин.

Но нам еще многое надо было освоить, чтобы стать настоящими летчиками: высший пилотаж, маршрутные полеты, воздушные стрельбы, групповую слетанность. Всей этой премудрости обучал нас сменивший Колосова квалифицированный летчик-инструктор Ядкар Акбулатов. У него был верный глаз охотника, он все успевал замечать в воздухе и не прощал ни малейшей ошибки. Уже в первом полете в зону он отметил, что глубокие виражи выходят у меня не совсем чисто… Вскоре он похвалил за вертикальные фигуры, на которых возникали сильные перегрузки. А мне удавались эти фигуры потому, что каждый раз, придя в зону, я старался как бы посоревноваться с машиной: проверить, что она может дать и что я могу выдержать. Словом, выжимал из техники все возможности, а лучше всего это можно было делать на вертикальных фигурах.

Но не все проходило гладко. Случались и неудачи. Рост у меня не ахти какой и затруднял ориентировку при посадке машины. Для того чтобы лучше чувствовать землю в этот ответственный момент полета, я приспособил специальную подушку. Сидя на ней, я видел землю так же, как и летчик-инструктор; посадка получалась лучше. Ядкар Акбулатов одобрил мою «рационализацию».

Как все квалифицированные летчики, он был немногословен, даже замкнут, но все, что советовал, было достойно записи в памятную тетрадь. Он учил:

— Чтобы в полете правильно держать себя, нужно еще на земле все тщательно обдумать; действия в воздухе должны быть быстрыми, но разумными.

Он учил видеть небо по-новому, во всем его многообразии и говорил о самолетах с той же простотой, с какой мой отец говорил о топоре и фуганке. Все эти разговоры сводились к одному — летчик должен летать.

Был и такой неприятный случай. Мы сдавали зачеты по теории двигателя. Преподаватель А. Резников поставил мне тройку. Я весь похолодел — это была первая тройка за все мое учение, первое мое личное «чепе» — наказание за дерзкую самоуверенность. Надо признаться, что суровая отметка была выведена справедливо, я действительно кое-чего недопонимал. А ведь современный авиатор не может летать без крепких и глубоких технических знаний. Мне хотелось быть не просто летчиком, летчиком-инженером, таким, как многие испытатели новых машин. Значит, теорию авиационных двигателей, да еще в таком небольшом объеме, какой требовался от курсантов, надо было знать назубок. Пять дней я провел за учебниками, никуда не выходил из училища и на шестой день отправился на пересдачу зачета. Преподаватель спрашивал много и строго. Обыкновенно при повторном экзамене выше четвертки не ставят. Но на этот раз неписанное правило было нарушено, и мне поставили «пять». На душе стало легче.

На первых порах не у всех ладились воздушные стрельбы. Особенно из пушек по наземным целям. А ведь умение вести меткий огонь — одно из главных качеств военного летчика, и тем более летчика-истребителя. От меткой очереди, разящей противника наверняка, зависит зачастую и победа, и целость машины, и собственная жизнь. Ядкар Акбулатов терпеливо учил нас правильно атаковать, следить за целью с помощью современных прицелов и только тогда нажимать на гашетки, когда ты совсем уверен, что поразишь цель. Он вместе с нами подолгу разглядывал пленки кинофотопулеметов, на которых отмечались все наши ошибки, анализировал их и подсказывал, как их исправить.

В конце концов мы освоили сложное искусство воздушных стрельб.

Я летал много, с увлечением.

Приближалась страдная пора выпускных экзаменов. Целые дни мы проводили на аэродроме. В это время и случилось событие, потрясшее весь мир, — был запущен первый советский искусственный спутник Земли. Как сейчас помню, прибежал к самолетам Юрий Дергунов и закричал:

— Спутник! Наш спутник в небе!

То, о чем так много писала мировая пресса, о чем было множество разговоров, свершилось! Советские люди первыми в мире создали искусственный спутник Земли и посредством мощной ракеты-носителя запустили его на орбиту.

Вечером, возвращаясь с аэродрома, мы бросились в ленинскую комнату к радиоприемнику, жадно вслушиваясь в новые и новые сообщения и репортажи о движении первенца мировой космонавтики. Многие уже наизусть знали основные параметры полета спутника: его скорость, которую трудно было представить — восемь тысяч метров в секунду, высоту апогея и перигея, угол наклона орбиты к плоскости экватора; города, над которыми он уже пролетел и будет пролетать. Мы жалели, что спутник не прошел над Оренбургом. Разговоров о спутнике было много, его движение вокруг Земли взбудоражило все училище. И мы, курсанты, и наши командиры, и преподаватели задавали один вопрос: «Что же будет дальше?»

— Лет через пятнадцать, ребята, — возбужденно говорил мой друг Валентин Злобин, — и человек полетит в космос…

— Полетит-то полетит, но только кто? — подхватил Коля Репин. — Мы-то к тому времени уже старичками станем… А с годами замедляется реакция, утрачивается острота зрения, человек уже не так быстро соображает.

Спорили о том, кто первым отправится в космос. Одни говорили, что это будет обязательно ученый-академик; другие утверждали, что инженер; третьи отдавали предпочтение врачу; четвертые — биологу; пятые — подводнику. А я хотел, чтобы это был летчик-испытатель. Конечно, если это будет летчик, то ему понадобятся обширные знания из многих отраслей науки и техники. Ведь космический летательный аппарат, контуры которого даже трудно было представить, разумеется, будет сложнее, чем все известные типы самолетов. И управлять таким аппаратом будет значительно труднее.

Мы пробовали нарисовать будущий космический корабль. Он представлялся то ракетой, то шаром, то диском, то ромбом. Каждый дополнял этот карандашный набросок своими предложениями, почерпнутыми из книг научных фантастов. А я, делая зарисовки этого корабля у себя в тетради, вновь почувствовал уже знакомое мне какое-то болезненное и еще не осознанное томление, все ту же тягу в космос, в которой боялся признаться самому себе.

Мы сразу постигли все значение свершившегося события. Полетела первая ласточка, возвестившая начало весны — весны завоевания просторов Вселенной.

Триумфальный полет спутника Земли вызвал обильный поток газетных и журнальных статей. Выступали советские ученые: А. В. Топчиев, Л. И. Седов, В. А. Амбарцумян, А. Е. Арбузов, А. И. Берг, Д. И. Щербаков. Сказали свое веское слово и представители зарубежной науки — французский ученый Фредерик Жолио-Кюри, английский физик профессор Бернал, американец доктор Джозеф Каплан и многие другие. Все они приветствовали небывалые достижения советского народа, говорили о том, что советский спутник прорезал путь в космос.

Газеты, полные трепетного жара, напоминали пламенные издания времен Октябрьской революции и Отечественной войны. За ними стояли очереди, их прочитывали залпом прямо на улице, возле киосков «Союзпечати». Во всех газетах публиковались многочисленные письма трудящихся нашей Родины, выражавшие свое восхищение свершившимся. Через некоторое время «Правда» сообщила, что в адрес «Москва… Спутник» поступило 60 396 телеграмм и писем. Среди них было и наше курсантское послание. Меня взволновало опубликованное в газете письмо Евгения Щербакова с моей родной Смоленщины. Земляк писал: «Вероятно, в самом ближайшем будущем будет возможен запуск более крупного спутника. Если целесообразно послать спутник с человеком, то я готов по комсомольской путевке лететь осваивать космос».

Свыше тысячи подобных предложений от людей, способных на великолепное проявление мужества, на самопожертвование и героическую стойкость в любых испытаниях, вызвал полет нашего первого в мире искусственного спутника Земли. Письма выражали патриотические чувства советских людей, готовых рисковать жизнью во имя интересов Родины. Я всей душой разделял этот страстный порыв, но понимал, что далеко не каждый может отправиться в космос. Для этого, на мой взгляд, требовалось энциклопедическое образование и великолепное здоровье. Недаром мама моя говорила, что здоровью цены нет.

Я помнил вещие слова преподавателя Резникова:

— Без инженерных знаний, без глубокого понимания того, что происходит или может произойти в полете, летать нельзя!

Наши выпускные экзамены проходили в дни всенародного энтузиазма, вызванного полетом спутника. Каждый курсант старался быть достойным этого исторического события, показать Государственной экзаменационной комиссии, что он сын своего времени и отличными знаниями вносит свой посильный вклад в успехи всего народа.

Председателем Государственной экзаменационной комиссии был полковник Кибалов — офицер, хорошо известный в авиационных кругах, готовящих кадры для Военно-Воздушных Сил, и давший путевку в жизнь не одному выпуску военных летчиков. Всматриваясь в каждого молодыми, живыми глазами, он выслушивал ответы курсантов по экзаменационным билетам в классах, внимательно следил за нашими полетами на аэродроме. Он часто улыбался, и по выражению его лица мы понимали: полковник удовлетворен нашими знаниями и умением пилотировать реактивные самолеты. Опытный военный педагог и авиационный командир, он все понимал: степень наших знаний и то, что творилось у каждого на душе. Выпускные экзамены — самый торжественный и самый ответственный момент в жизни каждого молодого летчика. Я бы назвал его вторым днем рождения человека.

Сохранился документ, в котором сказано: «Представление к присвоению звания лейтенанта курсанту Гагарину Юрию Алексеевичу. За время обучения в училище показал себя дисциплинированным, политически грамотным курсантом. Уставы Советской Армии знает и практически их выполняет. Строевая и физическая подготовка хорошая. Теоретическая — отличная. Летную программу усваивает успешно, а приобретенные знания закрепляет прочно. Летать любит, летает смело и уверенно. Государственные экзамены по технике пилотирования и боевому применению сдал с оценкой «отлично». Материальную часть самолета эксплуатирует грамотно. Училище окончил по первому разряду. Делу Коммунистической партии Советского Союза и социалистической Родине предан». Этот дорогой сердцу документ и стал для меня путевкой в большую жизнь, большую авиацию.

Пока наши аттестации рассматривались в Москве, в Министерстве обороны, мы пребывали в так называемом «голубом карантине» — нетерпеливом ожидании присвоения офицерских званий.

Я в эти дни находился на «седьмом небе»: Валя приняла мое предложение и согласилась стать моей женой. Мы в сопровождении товарищей по училищу и ее подруг побывали в загсе, поставили свои подписи в книге молодоженов и дали друг другу слово всегда быть верными своей любви. Договорились с родными свадьбу гулять дважды — сначала в Оренбурге в торжественные дни 40-летия Великой Октябрьской социалистической революции, а потом во время моего отпуска — в Гжатске. Чтобы строить новую жизнь, нам нужны были добрые советы, и мы в изобилии получили их.

В доме Горячевых дым стоял коромыслом — Варвара Семеновна и Валины сестры хлопотали, готовясь к приему гостей, а Иван Степанович собирался блеснуть своим кулинарным искусством. Все были рады, что наша двухлетняя любовь закрепляется браком. Мы с Валей отнеслись к этому шагу со всей серьезностью. Два года — достаточный срок для того, чтобы хорошо узнать друг друга, убедиться в том, что на жизнь мы смотрим одними глазами и готовы вместе преодолеть любые трудности, которые — мы это точно знали — встретятся на длинном жизненном пути. Мы жили одним высоким дыханием, и сердца бились в одном ритме. Еще в загсе при товарищах я напомнил невесте слова мамы:

— И радость и горе — все пополам…

— Всегда вместе, — задушевно ответила Валя.

Почти все уже было готово к свадьбе. И тут произошло еще одно событие, вновь взбудоражившее весь мир, радостно отозвавшееся в душе. 3 ноября в небо взлетел еще один советский спутник Земли. За первым — второй! Он был во много раз крупнее и тяжелее; на его борту в герметической кабине находилась собака Лайка. Это событие вызвало еще большую бурю восторга, воочию показало миру, каких невиданных высот достигли наша наука и техника за сорок лет Советской власти.

Читая в те дни газеты, описывающие полет второго искусственного спутника Земли, я размышлял: «Раз живое существо уже находится в космосе, почему бы не полететь туда человеку?» И впервые подумал: «Почему бы мне не стать этим человеком?» Подумал и испугался своей дерзости: ведь в нашей стране найдутся тысячи более подготовленных к этому людей, чем я. Мысль мелькнула, обожгла и исчезла. Стоило ли думать о том, что свершится, наверное, не очень скоро. Выпуск из училища, свадьба, отпуск, назначение в строевую часть были ближе, чем был мой сегодняшний день.

В канун празднования 40-летия Октября все выпускники уже в новеньком офицерском обмундировании, но еще с курсантскими погонами были выстроены в актовом зале. В торжественной тишине вошел в зал начальник училища генерал Макаров. Высоко подняв гордую голову, отчетливым, командирским голосом он зачитал приказ о присвоении нам званий военных летчиков и лейтенантов Советской Армии. Вручая золотые офицерские погоны, генерал поздравлял и пожимал нам руки.

Торжество это предполагалось 8 ноября. Но генерал сам был когда-то курсантом и понимал, что такой всенародный праздник, как 40-летие Октября, нам, выпускникам, важно провести не курсантами, а офицерами. И он, видевший нас насквозь, сделал праздник вдвойне прекраснее.

Прямо из училища вместе с друзьями я поехал на квартиру Горячевых. Там для нас, новобрачных, приготовили отдельную комнату. Валя встретила меня в белом свадебном платье. А я, сняв шинель, явился к ней во всей своей офицерской красе. Таким она меня еще не видела. Впервые мы расцеловались на людях, при родителях. Я стал ее мужем, она — моей женой. Мы были счастливы.

Свадьба удалась на славу. Невеста была всех наряднее. Иван Степанович действительно блеснул своим искусством, — как говорится, стол ломился от яств и напитков. Товарищи поздравляли нас, кричали традиционное «горько». Словом, все было как на всех настоящих русских свадьбах. Варвара Семеновна включила радио, и мы услышали голос диктора: «Два посланца Советского Союза — две звезды Мира совершают свои полеты вокруг Земли. Наши ученые, конструкторы, инженеры, техники и рабочие порадовали советских людей к 40-летию Октября действительно великим подарком, осуществив дерзновенную мечту человечества». Это передавались материалы происходившей в тот день во Дворце спорта Центрального стадиона имени В. И. Ленина юбилейной сессия Верховного Совета СССР.

И все подняли бокалы за нашу партию, за наш народ, за Советское правительство.

И. Полшков, полковник запаса КАКИМ ОН БЫЛ, ГАГАРИН

…Осень 1956 года. Учеба очередного потока на самолете МИГ-15 в полном разгаре. В это время распоряжением начальника училища В. Х. Макарова из учебного подразделения переводятся еще 3 человека, в числе которых был и сержант Гагарин.

После короткого знакомства с пополнением звоню командиру К. И. Рябикову и спрашиваю, кого вы мне прислали и смогут ли они догнать поток, который уже прошел часть программы на боевом самолете? Дав краткую характеристику каждому курсанту, К. И. Рябиков особо подчеркнул горячую увлеченность авиацией сержанта Гагарина.

…Я видел как новички осваивали МИГ-15.

— Нравится? — спрашиваю.

— Очень! — ответил за товарищей Гагарин. — Стремительная машина, маневренная! Глазом не моргнешь и уже на пяти тысячах!

— Да. Заниматься придется много! — испытующе посмотрел я на курсантов.

— А как же! — отозвался сержант и улыбнулся. — Для того приехали.

Я потом убедился, что пополнение пришло стоящее. А этот невысокий ясноглазый паренек с обаятельной улыбкой прошел хорошую жизненную школу: ремесленное училище, техникум, он очень настойчив и обладает редким талантом трудолюбия.

Эскадрилья, в которой обучался Юрий Алексеевич, базировалась на полевом аэродроме. Лагерь был неблагоустроен, вода привозная. Гагарин предложил:

«Товарищ командир, дайте нам трубы я сделаю колонку, будет своя вода».

Через неделю в лагере была своя вода, правда, с песочком, но приятная.

Энергии Юрия хватило бы на троих! Если брался за какое дело, то вкладывал в него всю душу. Не стремился курсант Гагарин к «тихим гаваням». Не пугали его трудности. Он сам искал их. А когда Гагарин сдал экзамены по первому разряду и ему было предоставлено право выбора места службы, он попросил:

— Если можно, пошлите меня на Север, — и пояснил: — Там труднее.

Второй отличительной чертой Юрия Алексеевича была высокая любознательность и интерес ко всему; это помогало ему учиться только на отлично. Трудно назвать, что только он не читал по летному делу помимо программного материала. Книги по аэродинамике, статьи из журналов, газет были постоянными спутниками Гагарина. Он обладал высокой целенаправленностью и настойчивостью в достижении цели. Конечно, в этот период Гагарин еще не мечтал быть космонавтом, но мне неоднократно докладывали его непосредственные командиры Колосов, Беликов, Серков, что еще не встречали курсантов, так любящих летать.

Юрий был небольшого роста и ему не хватало диапазона регулирования катапультного сиденья на самолете. Он сам себе наделал «подушек» и подкладывал их под парашют, чтобы не нарушалась обзорность при взлете и посадке.

Немаловажную роль в судьбе первого космонавта сыграла высокая физическая подготовка. Говорят, что спортсмен не всегда отличник учебы. Но это только в том случае, когда он не может правильно сочетать учебу со спортивной подготовкой.

Юрий Алексеевич, будучи отличным курсантом, каждую свободную минуту продолжал совершенствовать свое спортивное мастерство. В любую погоду его можно было видеть на спортивной площадке, на снарядах, в рейнском колесе.

Вместе с тем Ю. А. Гагарин обладал исключительной скромностью и относился с подчеркнутым уважением к воспитателям, товарищам, людям.

Повторюсь. Он мог после окончания училища остаться в Оренбурге. Здесь были его семья, родственники. Но Гагарин был гражданином в самом высоком смысле этого слова. Быть там, «где труднее», для него значило — отдать Родине все свои силы. На мой взгляд, именно поэтому он первым совершил звездный рейс.

И. Скутин, подполковник запаса БЫТЬ ТАМ, ГДЕ ТРУДНЕЕ

Он был курсантом, старшим в учебном отделении. Я — преподавателем социально-экономических дисциплин и познакомился с ним осенью 1955 года на первом занятии по истории КПСС. Коротко остриженный под машинку курсант звонким мальчишеским голосом старательно доложил о готовности отделения к занятиям и представился: «Сержант Гагарин».

Мне понравилась старательность и даже какая-то откровенная гордость своим положением, которая прозвучала в рапорте. Подумалось, хороший будет курсант из этого паренька, а потом и офицер Советской Армии.

В перерыве познакомились поближе. Юрий рассказал о себе, о родителях, как во время войны жили на оккупированной территории. На какое-то мгновенье ясные глаза курсанта посуровели. Он чуть помедлил, а потом сказал, что очень хочет быть летчиком-истребителем.

И, действительно, с первых дней начал учиться охотно, с увлечением, добросовестно относился ко всем изучаемым предметам. Среди курсантов были и такие, которые считали главными только специальные дисциплины, остальное-де само собой приложится.

Помню, один из курсантов, имея хорошие оценки по летной подготовке и материальной части, на занятиях по истории КПСС получил неудовлетворительную оценку. В перерыв его плотно окружили товарищи, упрекали, что он подвел все отделение.

Надо было видеть Гагарина, всегда добродушного, веселого, как он преобразился и гневно бросил:

— Ты что, собираешься стать воздушным извозчиком, а не летчиком-офицером Советской Армии?

Обескураженный этим резким прямым вопросом парень сник и густо покраснел.

…Казалось, Юрию учеба давалась легко и он все как бы схватывал на лету, но за этим крылась большая работа. Он дорожил каждой минутой самоподготовки, и в личное время его можно было видеть с учебником или книгой. Он не стеснялся и подойти лишний раз к преподавателю, если что-то ему в теме было не ясно.

Со всей серьезностью Юрий Гагарин готовился к занятиям по дисциплинам: «Партийно-политическая работа в Советской Армии» и «Основы воинского воспитания». Чувствовалось, он готовит себя к самостоятельной работе офицера-воспитателя. И здесь, в училище, среди товарищей был признанным вожаком: редактор боевого листка, агитатор, секретарь комсомольской организации, хороший спортсмен. Недаром он долго считал себя «сыном могучего комсомольского племени». Любую работу он всегда доводил до конца, делал все увлеченно, с присущей ему энергией.

Уже в курсантские годы обширен был круг его интересов. Он хотел знать о самых главных событиях и в жизни страны, области и города, в котором учился. Как-то в библиотеке спросил, нет ли у меня книги о Плещееве, потом увлекся историей Оренбурга, много расспрашивал о восстании под руководством Емельяна Пугачева.

А годы были полны событиями! В Оренбуржье, как и в других восточных областях, шло освоение целинных и залежных земель. И Юрий буквально забрасывал нас, преподавателей, вопросами: какая применяется техника, сколько комсомольцев города поехало на целину, будут ли посылать военнослужащих!

По-хорошему завидовал упорству, настойчивости первоцелинников. Когда узнал, что дочь офицера Стацюка А. П., комсомолка, уехала на целину, сказал:

— Вот это молодец! С характером девушка! Комсомольцы должны быть там, где труднее! Хлеб нужен стране.

…Что-то было корчагинское в этом невысоком, упорном пареньке! Когда 12 апреля 1961 года я услышал, что в космосе Юрий Гагарин, подумал: не тот ли, не наш ли! Космос был передним краем, а Гагарин не мог не быть там, где труднее. В этом весь его характер.

С. Коднер ЛЕТАТЬ — ЗНАЧИТ ЖИТЬ

Обычно преподавателю надолго запоминается либо очень способный курсант, либо тот, кто принес ему немало беспокойства, с кем пришлось трудиться особенно много. Юрий Гагарин относился к первым. В то время я вел занятия по конструкции и эксплуатации двигателя самолета. Сержанта Гагарина помню всегда подтянутым, стройным, в аккуратно пригнанном, отутюженном обмундировании. Отличался Юрий и еще одним качеством: умение логично, без лишних слов изложить мысль, увязать ее с практической стороной дела.

Классное отделение, возглавляемое сержантом Гагариным, было на курсе лучшим. Почему? Секрет весьма прост. Командир отделения хорошо знал своих подчиненных и очень много работал с ними.

С помощью сержанта Гагарина мне, как преподавателю, удавалось успешно решать многие учебные задачи. Вместе с ним распределяли мы курсантов по группам, в зависимости от степени их подготовленности организовывали дополнительные занятия. Сообща принимали меры к тем, кто по каким-либо причинам запускал учебу. Словом, он являлся моим надежным помощником во всех вопросах.

И еще об одной черте характера Гагарина хочется рассказать. Среди курсантов встречаются любители спорта, которые, участвуя в соревнованиях, пропускают уроки, а потом сваливают всю вину на состязания. Юрий, будучи первоклассным спортсменом, не терпел этого. Стоило кому-либо заикнуться об отставании в учебе, связанной с соревнованиями, как сержант Гагарин в упор спрашивал:

— А там, в воздухе, если случится что с двигателем, тоже будешь ссылаться на спорт? Нет, дружище, берись за ум, пока на твердой земле стоишь. В полете будет поздно.

Мысль Юрия, как и в его ответах на занятиях, предельно логична. С увеличением скорости полета летная работа становилась все труднее: как нигде нужны упорство, настойчивость, хладнокровие и мужество. Ну а без крепких и глубоких технических знаний немыслим современный авиатор, он не сможет летать. А летать для Гагарина уже в курсантские годы значило — жить. Таким я его и помню.

В. Беликов, бывший командир эскадрильи, подполковник запаса ВЫДЕРЖКА

Еще курсантом Гагарин отличался великолепной выдержкой. Вспоминается такой эпизод: Юрий Гагарин выполнял один из полетов боевого применения, закончил задание, вошел в круг полетов и перед третьим разворотом столкнулся с большой птицей. Спокойно доложил по радио о случившемся и затем благополучно произвел посадку поврежденного самолета. Второй раз, когда Гагарин был в воздухе, на аэродроме поднялась пыльная буря. Юрий не растерялся: в сложных условиях ограниченной видимости произвел посадку точно у знака.

А. Колосов, подполковник, бывший инструктор ХАРАКТЕР

Когда стало известно, что в космосе летчик Юрий Гагарин, мне от сослуживцев не стало отбоя. То один, то другой подойдет:

— Скажи, Анатолий Григорьевич, не тот ли это Гагарин, что в твоем экипаже учился? — спрашивали меня.

— Нет, это, видимо, однофамилец, — отвечал я.

…Первый пилот-космонавт представлялся мне человеком могучего телосложения, гигантского роста, этаким былинным богатырем. Образ, созданный воображением, никак не вязался с тем невысокого роста русоголовым юношей, что четыре года назад осваивал профессию летчика на нашем аэродроме. Но очередная передача московского радио убедила: облет Земли на космическом корабле совершил не кто иной, как тот самый паренек, во внешнем облике которого не было ничего героического.

Что же лежит в основе подвига Юрия Гагарина? Вспоминаю, призываю на помощь старые записные книжки, перелистываю их. В глаза бросается короткая запись: «Хорошо, что старшиной экипажа назначен сержант Гагарин. Удивительно настойчивый и упорный парень. Сам горит и других зажигает».

А вот другая запись: «Сегодня курсант В. нарушил дисциплину. Собирался поговорить с ним, да опередил Гагарин. Ну и здорово же он его пропесочил. Вряд ли после такой «бани» тот решится вновь выкинуть какой-либо номер».

Строки скупые, слова сокращенные, записанные наспех. Вряд ли они скажут постороннему человеку что-либо большее. Но для нас, кто служил рядом с Гагариным, они таят в себе богатейшее содержание. Так и видится училищный аэродром, стоянка самолетов и строй курсантов перед линейкой истребителей. Взволнованные лица юношей — ведь предстоит первый самостоятельный полет.

Точно уже не помню, кажется, командир звена майор Пикулев вылетел тогда на «спарке» с Юрием Гагариным для проверки техники пилотирования. Все проходило нормально. Реактивный истребитель безотказно повиновался уверенным движениям руки курсанта. Контрольный полет заканчивался. Посадка. Ох, уж эта посадка! Немало огорчений приносит она даже бывалым истребителям. Подвела она и курсанта Гагарина.

— Приземление произвели неудачно, с высоким профилем, — сказал офицер, когда затих шум двигателя.

Опаленное степным зноем лицо Юрия еще больше потемнело. Другой бы на его месте, наверное, тут же попросил разрешения вновь подняться в воздух, повторить прием. А Гагарин — нет! Он попросил инструктора еще раз проанализировать ошибку, сам разобрал свои действия в воздухе, а затем отправился на тренажер. Кое-кто из курсантов говорил:

— Хватит тебе, Гагарин, тренажер гонять. Проси контрольный: во второй раз все обойдется хорошо.

— Ну, нет, — отвечал Юрий, — нечего зря ресурс у самолета жечь. Слишком дорого обходятся наши ошибки. Вот потренируюсь как следует на земле, тогда и в полет можно.

Вскоре он вылетел самостоятельно и получил отличную оценку.

Эти упорство, настойчивость в достижении цели невольно передавались товарищам. Когда вскоре курсант Доронин по неопытности допустил выход из зоны, он по примеру Гагарина детально проанализировал ошибку, а затем тренировался до седьмого пота. И лишь обретя полную уверенность в своих силах, попросился в полет.

Вспоминается мне и момент, когда я случайно оказался свидетелем интересной сцены. Высокий, плотный курсант Захаров стоял, понурив голову. Лицо краснее кумача. Напротив — худощавый, похожий на подростка, сержант Гагарин. Не велик сержант, но в словах его столько силы и убежденности, что Захаров, допустивший промашку, даже голову вобрал в плечи.

Сержант Гагарин не ограничился одним внушением. Он взял курсанта под личную «опеку», контролировал каждый его шаг, помогал в учебе. После успешной сдачи выпускных экзаменов курсант Захаров от души поблагодарил своего взыскательного, но справедливого и заботливого командира — сержанта Гагарина.

Подобных примеров можно было припомнить значительно больше. Но и этих достаточно для характеристики начала летной биографии человека, взволновавшего своим подвигом весь мир.

Теперь мне даже неловко становится за то, что, услышав фамилию первого космонавта, я вначале усомнился в том, что это он, наш бывший воспитанник. Теперь зримо представляю, что космонавт должен быть именно таким — простым, скромным, требовательным к себе и к людям, беззаветно любящим социалистическую Отчизну человеком.

Я. Акбулатов, майор С ДУШОЙ ВОЗДУШНОГО БОЙЦА

Из экипажа капитана Колосова сержант Юрий Гагарин перешел к нам для отработки приемов воздушного боя. Жизнерадостный, энергичный, общительный, он сразу же снискал среди новых друзей любовь и уважение. А главное, в воздухе он чувствовал себя очень уверенно, как в своей стихии. Начиная «бой», он сразу же навязывал «противнику» свою инициативу. Это приносило Юрию неизменный успех.

Помню, однажды мы вылетели в паре с ним на задание. Гагарин в порядке отработки командирских навыков, шел ведущим, а я — ведомым. В роли командира выступал он впервые. Однако молодой летчик искусно строил маневр, зрело принимал решения. И у меня, имевшего к тому времени определенный опыт летной и инструкторской практики, невольно возникла мысль: «А неплохо бы иметь такого напарника в настоящем бою».

В его действиях подкупало то, что он уже тогда обладал такими качествами, как тонкое понимание машины, непринужденность действий в воздухе, инициатива, решительность.

Конечно, и у Юрия встречались на пути серьезные трудности. Но юноша умел противопоставлять им завидное упорство, выдержку.

Как-то Гагарин во время воздушной стрельбы не дотянул до отличной оценки. Сколько потом он старания приложил, чтобы по кадрам изучить дешифрированную пленку, как стремился обстоятельно разобраться в причинах неудачи!

Через год после выпуска мы случайно встретились с Гагариным на улице Оренбурга. Юрий приезжал в гости к родственникам жены. Помню, с интересом расспрашивал он о занятиях в училище, об успехах молодых курсантов. А потом вдруг сказал:

— Хорошо бы еще разок взлететь с родного аэродрома. Может, разрешат?

По его лицу, по интонации голоса я понял: это не праздная, не случайная фраза. Вдали от боевых друзей, он уже соскучился по любимому делу. И мне подумалось: вот человек с душой настоящего воздушного бойца!

Н. Завгородний, подполковник НА ПОЛЕВОМ АЭРОДРОМЕ

Это было летом 1956 года. Полеты затянулись. Чтобы наверстать упущенное из-за непогоды время, авиаторы трудились не покладая рук. Но на беду вдруг у одного из самолетов вышла из строя стойка шасси. Нужно было в короткий срок устранить неисправность.

Эту работу обязаны были выполнять специалисты, но сержант Гагарин, узнав о случившемся, пришел на помощь товарищам и не уходил от машины до тех пор, пока поломка не была ликвидирована.

Работа затянулась до поздней ночи. Все порядком намучились. Однако на следующее утро сержант Гагарин, как обычно, выглядел бодрым, веселым и энергичным. Учебное задание в тот день он выполнил с высшей оценкой.

П. Кощеев, майор СПОРТ — ЛЮБИМОЕ ЗАНЯТИЕ ЮРИЯ

Мне, бывшему сослуживцу Юрия Гагарина, задают много вопросов. Каждому хочется знать подробности из курсантской биографии отважного космонавта. Среди вопросов чаще всего встречается такой:

— Почему именно майор Гагарин, а не кто-либо другой, первым «оседлал» космический корабль? Чем он обязан своему успеху?

Не говоря обо всех причинах успешного завершения космического путешествия, одну назову, пожалуй, безошибочно.

В свое время мне не раз приходилось вместе с сержантом Гагариным защищать спортивную честь училища.

И даже самые опытные, признанные мастера удивлялись выносливости этого юноши. Юрий возглавлял команду училища по баскетболу.

Баскетбол — не единственное спортивное увлечение Юрия, он выступал в сборной команде гимнастов, не пропускал ни одного эстафетного забега, играл в волейбол, футбол, ходил на лыжах.

Однако Гагарин никогда не признавал спорта ради спорта. Занятия физкультурой служили ему лишь хорошим подспорьем в боевой учебе. Того же требовал он и от своих сослуживцев.

Как-то перворазрядник Валентин Барсуков отстал в учебе. А впереди предстояли ответственные соревнования. Юрий понимал, что спортсменам туго придется без Барсукова, и все же твердо заявил Валентину:

— Впредь, до выправления промахов в учебе, никаких соревнований. Рекордсмены с «двойками» нам не нужны!

Вот мне и думается, что высокая требовательность к себе, физическая натренированность в тесном сочетании с глубокими знаниями техники позволили нашему боевому другу совершить невиданный доселе подвиг.

В. Евграфов, подполковник ЧУДЕСНЫЙ ТОВАРИЩ

С Юрием Гагариным мы учились в одном классном отделении, летали в одном звене. Хотя по возрасту он был моложе многих из нас, но старшинство его мы признавали не только по службе. Видимо, здесь сказывались навыки, приобретенные им до училища в аэроклубе.

Однако Юрий никогда не показывал своего превосходства. Он охотно делился с товарищами своими успехами и неудачами, не стеснялся обращаться и за помощью. А если кто из друзей встречал трудности, Юрий первым оказывался рядом.

Однажды перед самыми экзаменами заболел курсант Виктор Боев, его положили в медпункт. Надо сказать, что у Виктора и раньше были значительные пробелы в учебе. И вот Юрий стал часто бывать у него, помогать готовиться к экзаменам.

У Виктора была нелегкая юность. В годы войны он потерял родителей, воспитывался в одной из фронтовых частей, растерял всех близких. Однажды, когда Виктор еще лежал в санчасти, в училище пришла телеграмма. В ней сообщалось, что отыскались два брата Виктора — старший и младший. Юрий словно на крыльях понесся к товарищу.

— Виктор, нашлись! — закричал он с порога. — Братья отыскались! — Он весь так и светился от волнения.

Экзамены оба выдержали успешно. Юрий закончил училище по первому разряду, а Виктор — по второму. Не забуду и такого случая. Курсанта Станислава Гордеева решили отчислить из училища. Его подвело здоровье. Он приуныл, опустил руки. Сколько заботы и сердечности проявил тогда к нему Юрий.

— Не получился из тебя летчик. Жаль, конечно, — говорил он Станиславу. — Но разве все потеряно? Ведь жизнь-то еще впереди. В институт поступишь. Может, еще на самолете твоей конструкции нам летать придется.

Парень воспрянул духом.

Чудесным товарищем был для всех нас Юрий Гагарин. Иначе он не стал бы первооткрывателем космоса. Ведь для первого космического старта подбирали людей не только по знаниям и физической выносливости, но и по характеру.

Прямой, искренний, с настоящей русской душой. Из беды выручит — последнее отдаст, но требовательный к людям и к себе. Учился он как-то весело, охотно, с большим интересом и всегда готов был поделиться своими знаниями.

Словом, стоящий был человек!

Александр Возняк КУРСАНТ ГАГАРИН