Ган Исландец

XXV

Путешественникъ, который въ настоящее время захотѣлъ бы посѣтить покрытыя снѣгомъ горы, опоясывающія Сміазенское озеро подобно бѣлому поясу, не найдетъ и слѣда того, что норвержцы семнадцатаго столѣтія называли Арбарскими развалинами. Никогда не могли узнать въ точности, отъ какого человѣческаго сооруженія, отъ какого рода постройки произошли эти руины, если можно имъ дать это названіе.

Выйдя изъ лѣса, которымъ поросла южная сторона озера, миновавъ отлогость, усѣянную тамъ и сямъ обломками скалъ и башенъ, очутишься передъ отверстіемъ сводчатой формы, ведущимъ въ нѣдра горы. Это отверстіе, теперь совсѣмъ засыпанное обваломъ земли, служило входомъ въ родъ галлереи, высѣченной въ скалѣ и проникавшей насквозь черезъ всю гору.

Эта галлерея, слабо освѣщаемая черезъ коническія отдушины, продѣланныя въ нѣсколькихъ мѣстахъ въ сводѣ, примыкала къ продолговато-овальной залѣ, наполовину высѣченной въ скалѣ и оканчивающейся каменной циклопической постройкой. Въ глубокихъ нишахъ вокругъ залы виднѣлись гранитныя фигуры грубой работы. Нѣкоторые изъ этихъ таинственныхъ идоловъ, упавшіе съ своихъ пьедесталовъ, въ безпорядкѣ валялись на плитахъ среди прочихъ безформенныхъ обломковъ, заросшихъ травою и мохомъ, въ которомъ шныряли ящерицы, пауки и другія отвратительныя насѣкомыя, водящіяся на землѣ и въ развалинахъ.

Свѣтъ проникалъ сюда только черезъ дверь, противоположную входу въ галлерею. Дверь эта имѣла съ одной стороны стрѣльчатую форму, грубую, неопредѣленную, очевидно случайно приданную ей архитекторомъ. Хотя она начиналась отъ пола, ее скорѣе можно было назвать окномъ, такъ какъ она открывалась надъ глубокой пропастью; неизвѣстно куда могли вести три или четыре уступа, нависшіе надъ бездной снаружи и подъ описанной страшной дверью.

Зала эта представляла собой внутренность гигантской башни, которая издали, со стороны пропасти, казалось одной изъ горныхъ вершинъ. Башня эта высилась одиноко и, какъ было уже сказано, никто не зналъ, къ какому зданію она принадлежала. Только на верху ея, на площадкѣ, неприступной даже для самаго отважнаго охотника, виднѣлась масса, которую издали можно было принять или за покосившуюся скалу или за остатокъ колоссальной аркады. Вотъ эта-то башня и обрушившаяся аркада извѣстны были въ народѣ подъ названіемъ Арбарскихъ развалинъ. Относительно происхожденія такого названія знали не больше, какъ и относительно происхожденія этого монументальнаго сооруженія.

На камнѣ, лежащемъ посреди этой эллиптической залы, сидѣлъ малорослый человѣкъ, одѣтый въ звѣриныя шкуры, котораго мы уже нѣсколько разъ встрѣчали на страницахъ этого разсказа.

Онъ сидѣлъ спиною къ свѣту, или, вѣрнѣе сказать, къ неяснымъ сумеркамъ, проникавшимъ въ мрачную башню, когда солнце высоко стояло на горизонтѣ. При этомъ естественномъ освѣщеніи, которое никогда сильнѣе не освѣщало внутренности башни, невозможно было различить, надъ какимъ предметомъ нагнулся малорослый.

По временамъ слышались глухія стенанія, повидимому исходившія отъ этого предмета, судя по слабымъ движеніямъ, которыя онъ производилъ. По временамъ малорослый выпрямлялся, поднося къ губамъ своимъ чашу, по формѣ напоминавшую человѣческій черепъ, наполненную какой то дымящейся жидкостью, цвѣта которой невозможно было разобрать и которую онъ смаковалъ большими глотками.

Вдругъ онъ поспѣшно вскочилъ.

— Кажется, кто-то идетъ по галлереѣ; ужъ не канцлеръ ли это обоихъ королевствъ.

Эти слова сопровождались взрывомъ страшнаго хохота, перешедшаго въ дикое рычанье, въ отвѣтъ на которое вдругъ послышался изъ галлереи вой.

— А! — пробормоталъ обитатель Арбарскихъ развалинъ: — Если это и не человѣкъ, то все же врагъ: это волкъ.

Дѣйствительно, огромный волкъ появился подъ сводомъ галлереи, остановился на мгновеніе и затѣмъ на брюхѣ поползъ къ человѣку, устремивъ на него глаза, пылающіе какъ уголья въ темнотѣ. Малорослый глядѣлъ на него, не двигаясь съ мѣста и скрестивъ руки на груди.

— А! Сѣрый волкъ, самый старый волкъ Сміазенскихъ лѣсовъ. Здорово, волкъ; глаза твои разгорѣлись; ты проголодался и заслышалъ запахъ трупа. Скоро ты самъ станешь приманкой для голодныхъ волковъ. Добро пожаловать, сміазенскій волкъ; мнѣ давно ужъ хотѣлось помѣряться съ тобой силами. Говорятъ, что ты такъ старъ, что не можешь даже умереть. Ну, завтра этого не скажутъ.

Съ страшнымъ воемъ животное отскочило назадъ и затѣмъ однимъ прыжкомъ кинулось на малорослаго.

Тотъ не отступилъ ни на шагъ. Съ быстротою молніи сдавилъ онъ правой рукой брюхо волка, который, поднявшись на заднія лапы, передними уперся въ его плечи; а лѣвой защищалъ свое лицо отъ разверстой пасти врага, схвативъ его за горло съ такой силой, что животное, принужденное вытянуть голову, едва въ силахъ было испустить жалобный вой.

— Сміазенскій волкъ, — сказалъ малорослый съ торжествующимъ видомъ: — ты раздираешь мой плащъ, но его замѣнитъ твоя шкура.

Послѣ этого побѣдоноснаго крика, онъ пробормоталъ что-то на странномъ нарѣчіи и въ эту минуту конвульсивное усиліе задыхающагося волка заставило его споткнуться о камни, которыми усѣянъ былъ полъ. Оба упали и ревъ человѣка слился съ воемъ дикаго звѣря.

Принужденный при паденіи выпустить горло волка, малорослый чувствовалъ уже, что острые зубы впились въ его плечи, какъ вдругъ, катаясь по полу, схватившіеся враги наткнулись на огромную косматую бѣлую массу, лежавшую въ самомъ темномъ углу залы.

То былъ медвѣдь, съ ревомъ проснувшійся отъ крѣпкаго сна.

Лишь только это животное лѣниво раскрыло глаза и примѣтило борьбу, съ яростью устремилось оно не на человѣка, а на волка, бравшаго въ эту минуту перевѣсъ, свирѣпо схватило его пастью поперекъ тѣла и такимъ образомъ освободило его двуногаго противника.

Малорослый вмѣсто того, чтобы поблагодарить звѣря за такую серьезную услугу, поднялся съ пола весь въ крови и кинувшись на медвѣдя, нанесъ ему страшный ударъ ногой въ брюхо, какъ хозяинъ, наказывающій провинившуюся собаку.

— Фріендъ! Кто тебя звалъ? Зачѣмъ ты суешься? — яростно вскричалъ онъ, скрежеща зубами.

— Пошелъ прочь! — заревѣлъ онъ нечеловѣческимъ голосомъ.

Медвѣдь, получивъ ударъ ногой отъ человѣка и укушенный волкомъ, жалобно зарычалъ; повѣсивъ тяжелую голову, онъ выпустилъ изъ пасти голоднаго звѣря, который съ новымъ бѣшенствомъ накинулся на человѣка.

Между тѣмъ какъ борьба волка съ человѣкомъ снова возгорѣлась, прогнанный медвѣдь тяжело опустился на свое прежнее мѣсто и, равнодушно посматривая на разъярившихся враговъ, невозмутимо принялся поглаживать свою бѣлую морду поперемѣнно обѣими лапами.

Но въ ту минуту, когда старый сміазенскій волкъ снова бросился на малорослаго, тотъ быстро схватилъ окровавленную морду звѣря и съ неслыханной силой и ловкостью сдавилъ его пасть руками. Волкъ отбивался въ порывѣ ярости и боли; густая пѣна оросила его стиснутые зубы, глаза, какъ бы распухшіе отъ злобы, казалось, готовы были выскочить изъ орбитъ.

Изъ двухъ противниковъ тотъ, чьи кости дробились отъ острыхъ зубовъ, чье мясо яростно раздиралось когтями, былъ не человѣкъ, но свирѣпый звѣрь; тотъ же, чей ревъ отличался особенной дикостью и неистовствомъ, былъ не хищный звѣрь, но человѣкъ.

Наконецъ малорослый, собравъ всѣ свои силы, истощенныя продолжительнымъ сопротивленіемъ стараго волка, стиснулъ его морду обѣими руками съ такой силой, что кровь хлынула изъ ноздрей и пасти животнаго; пылающіе глаза его потухли и полузакрылись; онъ зашатался и бездыханный упалъ къ ногамъ своего побѣдителя. Только слабыя, продолжительныя движенія хвоста и конвульсивная дрожь, по временамъ пробѣгавшая по его членамъ, показывали, что жизнь еще не совсѣмъ покинула звѣря.

Но вотъ издыхающее животное скорчилось въ послѣднихъ судорогахъ и признаки жизни исчезли.

— Ты умеръ, волкъ! — произнесъ малорослый, презрительно толкнувъ его ногою: — И неужели ты разсчитывалъ еще пожить на бѣломъ свѣтѣ, встрѣтившись со мною? Ты не станешь болѣе неслышными шагами бѣгать по снѣгу, почуявъ запахъ и слѣдъ добычи; ты самъ теперь будешь достояніемъ волковъ и ястребовъ! Какъ много путешественниковъ, заблудившихся у Сміазенскаго озера, истребилъ ты на своемъ долгомъ вѣку, представляющемъ рядъ убійствъ и рѣзни; теперь ты самъ мертвъ и, къ сожалѣнію, не станешь болѣе пожирать людей!

Вооружившись острымъ камнемъ, онъ опустился на теплый и трепещущій еще трупъ волка, перерѣзалъ связки сочлененій, отдѣливъ голову отъ туловища, распоролъ шкуру на брюхѣ во всю длину, стянулъ ее, подобно тому, какъ снимаютъ одежду, и въ одно мгновеніе ока отъ страшнаго сміазенскаго волка остался лишь голый, окровавленный остовъ. Вывернувъ наружу голую мокрую сторону, испещренную длиннымя кровавыми венами, онъ накинулъ шкуру на свои истерзанныя волчьими зубами плечи.

— Поневолѣ, - проворчалъ онъ сквозь зубы, — завернешься въ звѣриную шкуру, когда человѣчья слишкомъ тонка, чтобы защитить отъ холода.

Между тѣмъ какъ онъ разсуждалъ такимъ образомъ съ собою, ставъ еще болѣе отвратительнымъ отъ своего отвратительнаго трофея, медвѣдь, очевидно соскучившись въ бездѣйствіи, крадучись приблизился къ находившемуся въ тѣни предмету, о которомъ мы упомянули въ началѣ главы, и вскорѣ изъ этого темнаго угла залы послышался стукъ зубовъ, прерываемый слабыми, болѣзненными стонами агоніи.

Малорослый обернулся.

— Фріендъ! — закричалъ онъ грознымъ голосомъ, — Ахъ! Подлый Фріендъ! Сюда!

Схвативъ огромный камень, онъ швырнулъ его въ голову чудовища, которое, оглушенное ударомъ, медленно удалилось отъ мѣста своего пиршества и, облизывая свои красныя губы съ тяжелымъ дыханьемъ улеглось у ногъ малорослаго, поднявъ къ небу свою огромную голову и изогнувъ спину, какъ бы прося извинить свою дерзость.

Тогда начался между двумя чудовищами — обитатель Арбарскихъ развалинъ вполнѣ заслуживалъ подобное названіе — выразительный обмѣнъ мыслей ворчаніемъ. Тонъ человѣческаго голоса выражалъ власть в гнѣвъ, тонъ медвѣжьяго былъ умоляющій и покорный.

— Возьми, — сказалъ наконецъ человѣкъ, указывая искривленнымъ пальцемъ на ободранный трупъ волка, — вотъ твоя добыча, и не смѣй трогать мою.

Обнюхавъ тѣло волка, медвѣдь опустилъ голову съ недовольнымъ видомъ и взглянулъ на своего повелителя.

— Понимаю, — проговорилъ, малорослый, — мертвечина тебѣ претитъ, а тотъ еще трепещетъ… Фріендъ, ты не меньше человѣка прихотливъ въ своихъ наслажденіяхъ; тебѣ хочется, чтобы пища твоя жила еще, когда ты ее раздираешь; тебѣ нравится ощущать какъ добыча умираетъ на твоихъ зубахъ; ты наслаждаешся только тѣмъ, что страдаетъ, и въ этомъ отношеніи мы сходимся съ тобой… Я вѣдь не человѣкъ, Фріендъ, я выше этого презрѣннаго отродья, я такой же хищный звѣрь какъ и ты… Мнѣ хотѣлось бы, чтобы ты могъ говорить, товарищъ Фріендъ, чтобы сказать мнѣ, подобно ли твое наслажденіе моему, — наслажденіе отъ котораго трепещетъ твое медвѣжье нутро, когда ты пожираешь внутренности человѣка; но нѣтъ, я не хочу, чтобы ты заговорилъ, я боюсь, чтобы твой голосъ не напомнилъ мнѣ человѣческій… Да, рычи у моихъ ногъ тѣмъ рыкомъ, отъ котораго содрогается пастухъ, заблудившійся въ горахъ; мнѣ нравится твой рыкъ какъ голосъ друга, такъ какъ онъ возвѣщаетъ недруга человѣку. Подними, Фріендъ, подними твою голову ко мнѣ; лижи мои руки языкомъ, который столько разъ упивался человѣческой кровью… У тебя такіе же бѣлые зубы, какъ мои, и не наша вина, если они не такъ красны, какъ свѣжая рана; но кровь смывается кровью… Сколько разъ изъ глубины мрачной пещеры видѣлъ я, какъ молодыя кольскія и оельмскія дѣвушки мыли голыя ноги въ водѣ потока, распѣвая нѣжнымъ голосомъ, но твою мохнатую морду, твой хриплый, наводящій ужасъ на человѣка ревъ предпочитаю я ихъ мелодичнымъ голосамъ и мягкимъ какъ атласъ членамъ.

Когда онъ это говорилъ, чудовище лизало его руку, катаясь на спинѣ у его ногъ и ласкаясь къ нему подобно болонкѣ, разыгравшейся на софѣ своей госпожи.

Особенно страннымъ казалось то разумное вниманіе, съ которымъ животное повидимому ловило слова своего хозяина. Причудливыя односложныя восклицанія, которыми пересыпалъ онъ свою рѣчь, очевидно тотчасъ же были понимаемы звѣремъ, который выражалъ свою понятливость, или быстро выпрямляя голову, или издавая горломъ глухое ворчанье.

— Люди говорятъ, что я избѣгаю ихъ, — продолжалъ малорослый, — между тѣмъ какъ на самомъ дѣлѣ они бѣгутъ при моемъ приближеніи; они дѣлаютъ со страху то, что дѣлаю я изъ ненависти… Ты вѣдь знаешь, Фріендъ, что я радъ повстрѣчать человѣка, когда проголодаюсь или когда меня томитъ жажда.

Вдругъ примѣтилъ онъ, что въ глубинѣ галлереи появился красноватый свѣтъ, постепенно усиливавшійся и слабо озарявшій старыя сѣрыя стѣны.

— Да вотъ одинъ изъ нихъ. Заговори объ адѣ, сатана тотчасъ же покажетъ свои рога… Ей! Фріендъ, — прибавилъ онъ, обращаясь къ медвѣдю: — вставай-ка!

Животное поспѣшно поднялось на ноги.

— Ну, слѣдуетъ наградить твое послушаніе, удовлетворивъ твой аппетитъ.

Съ этими словами человѣкъ нагнулся къ предмету, лежавшему на землѣ. Послышался хрустъ костей, разрубаемыхъ топоромъ; но къ нему не примѣшивалось ни вздоха, ни стона.

— Кажется, — пробормоталъ малорослый: — насъ только двое осталось въ живыхъ въ Арбарѣ… Возьми, другъ Фріендъ, докончи начатое тобой пиршество.

Онъ бросилъ къ наружной двери, которую мы описали читателю, то, что оторвалъ отъ предмета, валявшагося у его ногъ. Медвѣдь бросился къ своей добычѣ съ такой жадностью, что самый быстрый взоръ не успѣлъ бы примѣтить, что кинутый кусокъ имѣлъ форму человѣческой руки, покрытой зеленой матеріей мундира Мункгольмскихъ стрѣлковъ.

— Вотъ, сюда приближаются, — пробормоталъ малорослый, устремивъ взглядъ на усиливавшійся мало по малу свѣтъ: — товарищъ Фріендъ, оставь меня одного… Ну! скорѣе!

Чудовище, повинуясь приказанію, подошло къ двери и пятясь задомъ исчезло въ ней, съ довольнымъ рычаніемъ унося въ пасти свою отвратительную добычу.

Въ эту же минуту человѣкъ высокаго роста появился у входа въ галерею, въ мрачной глубинѣ которой все еще виднѣлся слабый отблескъ огня. Вновь прибывшій закутанъ былъ въ темный длинный плащъ и держалъ въ рукѣ потайной фонарь, яркій фокусъ котораго направилъ на лицо малорослаго обитателя Арбарскихъ развалинъ.

Тотъ, все сидя на камнѣ съ скрещенными на груди руками, вскричалъ:

— Не въ добрый часъ пришелъ ты сюда, привлеченный разсчетомъ, а не случайностью.

Незнакомецъ, ничего не отвѣчая, казалось, внимательно разсматривалъ своего собесѣдника.

— Смотри, смотри на меня, — продолжалъ малорослый, поднимая голову, — кто знаетъ, можетъ быть черезъ часъ ты ужѣ не въ состояніи будешь похвастаться, что меня видѣлъ.

Вновь прибывшій, обведя свѣтомъ фонаря всю фигуру говорившаго, повидимому былъ болѣе изумленъ, чѣмъ испуганъ.

— Ну, чему же ты удивляешься? — спросилъ малорослый съ хохотомъ, похожимъ на трескъ разбиваемаго черепа, — у меня такія же руки и ноги какъ у тебя, только члены мои не будутъ какъ твои добычей дикихъ кошекъ и воронъ.

Незнакомецъ отвѣтилъ наконецъ хотя увѣреннымъ, но тихимъ голосомъ, какъ бы опасаясь только, чтобы кто нибудь его не подслушалъ.

— Выслушай меня, я прихожу къ тебѣ не врагомъ, а другомъ…

Малорослый перебилъ его.

— Зачѣмъ же въ такомъ случаѣ ты сбросилъ съ себя человѣческій образъ?

— Я намѣренъ оказать тебѣ услугу, если только ты тотъ, кого я ищу…

— То есть ты намѣренъ воспользоваться моими услугами. Напрасный трудъ! Я оказываю услуги только тѣмъ, кому надоѣла жизнь.

— Изъ твоихъ словъ я вижу, что ты именно тотъ человѣкъ, котораго мнѣ нужно, — замѣтилъ незнакомецъ, — но меня смущаетъ твой ростъ… Ганъ Исландецъ великанъ, не можетъ быть, чтобы ты былъ Ганъ Исландецъ.

— Вотъ въ первый разъ еще сомнѣваются въ этомъ передо мною.

— Какъ! Такъ это ты!

Съ этимъ восклицаніемъ незнакомецъ приблизился къ малорослому.

— Но говорятъ, что Ганъ Исландецъ колоссальнаго роста?

— Придай славу мою къ росту и увидишь, что я выше Геклы.

— Неужели! Но пожалуйста отвѣчай толкомъ, точно-ли ты Ганъ, родомъ изъ Клипстадура въ Исландіи?

— Не словами отвѣчаю я на подобный вопросъ, — промолвилъ малорослый, поднимаясь съ своего сидѣнья, и взглядъ который онъ кинулъ на неблагоразумнаго незнакомца, заставилъ послѣдняго отступить шага на три.

— Пожалуйста, ограничься этимъ взглядомъ, — вскричалъ незнакомецъ почти умоляющимъ голосомъ и посматривая на порогъ галереи, какъ-бы раскаиваясь, что переступилъ его: — твои личныя выгоды привели меня сюда…

Войдя въ залу, вновь прибывшій, мелькомъ взглянувъ на малорослаго, могъ сохранить свое хладнокровіе; но когда обитатель Арбарскихъ развалинъ поднялся съ лицомъ тигра, съ мощными членами, окровавленными плечами, едва прикрытыми еще свѣжей шкурой, съ огромными руками, вооруженными когтями, и съ пылающимъ взоромъ, отважный незнакомецъ содрогнулся, подобно неосмотрительному путнику, который, полагая, что ласкаетъ угря, вдругъ почувствуетъ жало змѣи.

— Мои выгоды? — повторило чудовище: — ужъ не пришолъ-ли ты сообщить мнѣ, что можно отравить какой-нибудь источникъ, сжечь какую-нибудь деревню или перерѣзать горло какому-нибудь мункгольмскому стрѣлку?..

— Можетъ быть. Выслушай меня. Норвежскіе рудокопы взбунтовались, а тебѣ извѣстно какими бѣдствіями сопровождается каждое возмущеніе…

— Да, убійствомъ, насиліемъ, святотатствомъ, пожаромъ, грабежомъ.

— Все это я предлагаю тебѣ.

Малорослый расхохотался.

— Нуждаюсь я въ твоемъ предложеніи!

Свирѣпая насмѣшка, звучавшая въ этихъ словахъ, заставила снова содрогнуться незнакомца. Однако онъ продолжалъ:

— Отъ имени рудокоповъ я предлагаю тебѣ стать во главѣ возмущенія.

Одну минуту малорослый хранилъ молчаніе. Вдругъ на мрачной физіономіи его появилось выраженіе адской злобы.

— Такъ ты отъ ихъ имени предлагаешь мнѣ? — спросилъ онъ.

Этотъ вопросъ, повидимому, смутилъ вновь прибышаго; но онъ успокоился, будучи увѣренъ, что остался неузнаннымъ своимъ страшнымъ собесѣдникомъ.

— Для чего же взбунтовались рудокопы? — спросилъ послѣдній.

— Чтобы освободиться отъ тягости королевской опеки.

— Только для того? — спросилъ малорослый тѣмъ-же насмѣшливымъ тономъ.

— Они хотятъ также освободить мункгольмскаго узника.

— Такъ это единственная цѣль возстанія? — повторилъ малорослый тѣмъ-же тономъ, приводившимъ въ смущеніе незнакомца.

— Я не знаю другой, — пробормоталъ онъ.

— А! Ты не знаешь другой!

Эти слова произнесены были тѣмъ же ироническимъ тономъ. Незнакомецъ, чтобы скрыть смущеніе, вызванное ими, поспѣшно вытащилъ изъ подъ плаща тяжелый кошелекъ, который кинулъ къ ногамъ чудовища.

— Вотъ плата за твое предводительство.

Малорослый оттолкнулъ кошель ногою.

— Не надо. Неужто ты думаешь, что если бы мнѣ понадобилось твое золото или кровь, я сталъ бы дожидаться твоего позволенія.

Незнакомецъ отступилъ съ жестомъ удивленія и почти ужаса.

— Этотъ подарокъ королевскіе рудокопы поручили мнѣ передать тебѣ…

— Не надо, еще разъ говорю тебѣ. На что мнѣ золото? Люди охотно продаютъ свою душу, но никогда — жизнь. Ее надо брать силою.

— Такъ я передамъ предводителямъ рудокоповъ, что грозный Ганъ Исландецъ не хочетъ принять начальство надъ ними?…

— Не приму.

Эти слова, произнесенныя отрывистымъ тономъ, повидимому, непріятно поразили мнимаго посланца возмутившихся рудокоповъ.

— Такъ не примешь? — спросилъ онъ.

— Нѣтъ! — отвѣтилъ малорослый.

— Ты отказываешься принять участіе въ мятежѣ, который принесетъ тебѣ столько выгодъ!

— Я предпочитаю одинъ грабить фермы, опустошать деревни, убивать крестьянъ и солдатъ.

— Но подумай, что, принявъ предложеніе рудокоповъ, ты можешь быть увѣренъ въ своей безнаказанности.

— Что же, все именемъ рудокоповъ обѣщаешь ты мнѣ безнаказанность? — спросилъ смѣясь малорослый.

— Не скрою отъ тебя, — отвѣчалъ незнакомецъ съ таинственнымъ видомъ: — что обѣщаю это отъ имени могущественнаго лица, заинтересованнаго въ возстаніи.

— Да само это могущественное лицо, увѣрено ли оно, что его не вздернутъ на висѣлицу?

— Если бы ты зналъ его, ты не сталъ бы такъ недовѣрчиво качать головой.

— А! Въ самомъ дѣлѣ! Кто же это такой?

— Я не имѣю права открыть его имя.

Малорослый приблизился и хлопнулъ по плечу незнакомца все съ тѣмъ же сардоническимъ смѣхомъ.

— Хочешь, я назову тебѣ его?

Движеніе испуга и уязвленной гордости вырвалось у человѣка въ плащѣ. Онъ не ожидалъ такого грубаго вызова и дикой фамильярности чудовища.

— Ты смѣшонъ, — продолжалъ малорослый: — не подозрѣвая, что я знаю все. Это могущественное лицо — великій канцлеръ Даніи и Норвегіи, а великій канцлеръ Даніи и Норвегіи — ты.

Въ самомъ дѣлѣ, это былъ графъ Алефельдъ. Прибывъ къ Арбарскимъ развалинамъ, на пути къ которымъ мы оставили его съ Мусдемономъ, онъ захотѣлъ самъ лично склонить на свою сторону разбойника, совсѣмъ не подозрѣвая, что тотъ его зналъ и ждалъ. Никогда въ послѣдствіи графъ Алефельдъ, при всемъ своемъ лукавствѣ и могуществѣ, не могъ открыть, какимъ образомъ Ганъ Исландецъ пріобрѣлъ эти свѣдѣнія. Была ли тутъ измѣна Мусдемона? Положимъ, что именно Мусдемонъ внушалъ благородному графу мысль лично повидаться съ разбойникомъ; но какую выгоду могъ онъ извлечь изъ такого вѣроломства? Не нашелъ ли самъ разбойникъ у какой нибудь изъ своихъ жертвъ бумаги, относящіяся къ предпріятію, задуманному великимъ канцлеромъ? Но кромѣ Мусдемона, Фредерикъ Алефельдъ былъ единственное живое существо, которому извѣстны были планы канцлера, и, при всей его легкомысленности, онъ не былъ на столько безуменъ, чтобы выдать подобную тайну. Къ тому же онъ находился въ Мункгольмскомъ гарнизонѣ, по крайней мѣрѣ такъ думалъ великій канцлеръ. Тотъ, кто прочтетъ до конца описываемую сцену, хотя подобно графу Алефельду не рѣшитъ этой проблемы, тѣмъ не менѣе убѣдится насколько достовѣрно было послѣднее предположеніе.

Однимъ изъ выдающихся качествъ графа Алефедьда было присутствіе духа. Услышавъ свое имя, столь грубо произнесенное малорослымъ, онъ не въ силахъ былъ подавить крикъ удивленія, но въ одно мгновеніе ока на его блѣдномъ, надменномъ лицѣ выраженіе испуга и удивленія смѣнилось спокойствіемъ и твердостью.

— Ну да! — сказалъ онъ: — Я буду съ тобой откровененъ; я дѣйствительно великій канцлеръ. Но будь же и ты откровененъ со мною…

Взрывъ хохота малорослаго прервалъ его рѣчь.

— Развѣ надо было упрашивать меня открыть тебѣ мое и твое имя?

— Скажи мнѣ по правдѣ, почему ты узналъ меня?

— Развѣ тебѣ никто не говорилъ, что Ганъ Исландецъ видит даже сквозь горы?

Графъ хотѣлъ настоять на своемъ.

— Считай меня своимъ другомъ…

— Твою руку, графъ Алефельдъ! — грубо вскричалъ малорослый.

Взглянувъ въ лицо министру, онъ продолжалъ:

— Если-бы наши души оставили въ эту минуту наши тѣла, мнѣ сдается, — самъ дьяволъ призадумался-бы, которая изъ нихъ принадлежитъ чудовищу.

Надменный вельможа закусилъ губы, но, колеблясь между страхомъ къ разбойнику и необходимостью сдѣлать изъ него послушное орудіе своихъ плановъ, онъ не высказалъ своего отвращенія.

— Не пренебрегай твоими выгодами. Стань во главѣ возстанія и будь увѣренъ въ моей признательности.

— Канцлеръ Норвегіи! Ты увѣренъ въ успѣхѣ твоего предпріятія подобно старой бабѣ, мечтающей о платьѣ, которое она соткетъ изъ ворованной пеньки, — а между тѣмъ кошка своими когтями перепутаетъ всю пряжу.

— Еще разъ говорю тебѣ, обдумай, прежде чѣмъ отвергать мое предложеніе.

— Еще разъ я, разбойникъ, говорю тебѣ, великому канцлеру обоихъ королевствъ, нѣтъ.

— Я ждалъ другого отвѣта послѣ важной услуги, которую ты уже оказалъ мнѣ.

— Какой услуги? — спросилъ разбойникъ.

— Развѣ не тобой убитъ капитанъ Диспольсенъ? — отвѣтилъ канцлеръ.

— Весьма возможно, графъ Алефельдъ. Я не знаю его. Что это за человѣкъ?

— Какъ! Развѣ въ твои руки не попалъ случайно желѣзный ящикъ, который былъ при немъ?

Этотъ вопросъ, повидимому, привлекъ вниманіе разбойника.

— Постой, — сказалъ онъ: — я дѣйствительно припоминаю человѣка и желѣзный ящикъ. Дѣло было на Урхтальскихъ берегахъ.

— Въ крайнемъ случаѣ, - продолжалъ канцлеръ:- если ты отдашь мнѣ этотъ ящикъ, признательность моя будетъ безгранична. Скажи мнѣ, что сталось съ этимъ ящикомъ, который должно быть не миновалъ твоихъ рукъ?

Высокородный министръ съ такой живостью настаивалъ на этомъ вопросѣ, что разбойникъ, повидимому, изумился.

— Надо думать, что этотъ желѣзный ящикъ имѣетъ громадную важность для твоей милости, канцлеръ Норвегіи?

— Да.

— Чѣмъ наградишь ты меня, если я скажу тебѣ, гдѣ его найти?

— Всѣмъ, что только ты захочешь, любезный Ганъ Исландецъ.

— Ну! Такъ я тебѣ не скажу.

— Полно, ты шутишь! Подумай, какую услугу окажешь ты мнѣ.

— Именно объ этомъ я и думаю.

— Обѣщаю тебѣ громадное богатство, выпрошу тебѣ прощеніе у короля.

— Попроси лучше себѣ! — сказалъ разбойникъ. — Слушайже, великій канцлеръ Даніи и Норвегіи: тигры не истребляютъ гіенъ. Я намѣренъ выпустить тебя отсюда живымъ, потому что ты злодѣй и каждое мгновеніе твоей жизни, каждая мысль, родившаяся въ твоемъ умѣ, влекутъ за собою несчастіе людямъ и новое преступленіе для тебя. Но не возвращайся сюда болѣе, предупреждаю тебя: моя ненависть не щадитъ никого, даже изверга. Что-же касается твоего капитана, не льсти себя мыслью, что я убилъ его для тебя. Мундиръ погубилъ его, подобно вотъ этому презрѣнному, котораго я умертвилъ тоже не въ угоду тебѣ.

Съ этими словами онъ схватилъ благороднаго графа за руку и подвелъ его къ трупу, лежавшему въ тѣни. Въ ту минуту, когда онъ замолчалъ, свѣтъ потайнаго фонаря упалъ на этотъ предметъ, который на самомъ дѣлѣ оказался изуродованнымъ трупомъ въ офицерскомъ мундирѣ мункгольмскихъ стрѣлковъ.

Канцлеръ приблизился къ нему съ содроганіемъ ужаса и вдругъ взоръ его упалъ на блѣдное окровавленное лицо мертвеца. Раскрытыя посинѣлыя губы, всклокоченные волосы, багровыя щеки, потухшіе глаза, все это не помѣшало ему узнать покойника. Страшный крикъ вырвался изъ груди графа:

— Боже мой! Фредерикъ! Сынъ мой!

Нельзя сомнѣваться, что сердца, повидимому самыя черствыя, самыя загрубѣлыя, всегда таятъ въ изгибахъ своихъ нѣкоторую чувствительность, невѣдомую имъ самимъ, которая, какъ таинственный свидѣтель и будущій мститель, кажется скрытой въ страстяхъ и порокахъ. Она хранится тамъ какъ-бы для того, чтобы со временемъ наказать преступника. Молчаливо ждетъ она своего часа. Нечестивецъ носитъ ее въ своей груди, не ощущая ея присутствія, такъ какъ обыкновенныя огорченія не въ силахъ пробить толстой коры эгоизма и злобы, которая ее окружаетъ.

Но когда рѣдкое истинное горе жизни внезапно поразитъ человѣка, оно, подобно кинжалу, погружается въ глубину души. Тогда просыпается въ несчастномъ злодѣѣ невѣдомая дотолѣ чувствительность, тѣмъ болѣе жестокая, чѣмъ долѣе она скрывалась, тѣмъ болѣе мучительная, чѣмъ менѣе давала она знать о себѣ прежде. Истинное горе глубоко запускаетъ жало свое въ сердце, чтобы нанести ему тяжелую рану.

Натура просыпается и сбрасываетъ съ себя оковы, она повергаетъ несчастнаго въ безысходное отчаяніе, причиняетъ ему невыносимыя мученія. Онъ изнемогаетъ подъ тяжестью страданій, надъ которыми такъ долго издѣвался. Самыя противоположныя мученія раздираютъ сразу его сердце, которое, какъ бы охваченное мрачнымъ оцѣпенѣніемъ, становится добычею страшныхъ пытокъ. Кажется, будто адъ вселяется въ человѣческую жизнь, внося въ нее нѣчто хуже отчаянія.

Графъ Алефельдъ, самъ того не зная, любилъ своего сына, такъ какъ ему неизвѣстна была измѣна жены. Фредерикъ, прямой наслѣдникъ его имени, по мнѣнію графа, вполнѣ заслуживалъ этотъ титулъ. Полагая, что онъ не оставлялъ Мункгольма, какъ далекъ былъ графъ Алефельдъ отъ мысли найти его въ Арбарскихъ развалинахъ, найти мертвымъ! А между тѣмъ, онъ былъ тутъ, окровавленный, безъ признака жизни; нельзя было усомниться, что это не онъ.

Можно представить себѣ, что творилось въ душѣ графа, когда, одновременно съ увѣренностью въ потерѣ сына, возникло въ ней сознаніе, что онъ любилъ его. Всѣ ощущенія, слабо изображенныя на этихъ страницахъ, охватили его сердце подобно громовому удару. Сразу пораженный удивленіемъ, испугомъ и отчаяніемъ, онъ отшатнулся, ломая руки и повторяя жалобнымъ голосом:

— Сынъ мой! Сынъ мой!

Разбойникъ захохоталъ. Трудно представить себѣ что нибудь ужаснѣе смѣха, слившагося съ рыданіями отца надъ трупомъ сына.

— Клянусь предкомъ моимъ Ингольфомъ! Кричи сколько душѣ угодно, графъ Алефельдъ, ты его не разбудишь!

Вдругъ его свирѣпое лицо омрачилось, глухимъ голосомъ онъ продолжалъ:

— Оплакивай твоего сына, я мщу за моего.

Въ эту минуту послышался шумъ поспѣшныхъ шаговъ въ галлереѣ. Ганъ Исландецъ съ удивленіемъ оглянулся назадъ и увидалъ четырехъ рослыхъ людей, ворвавшихся въ залу съ саблями наголо; пятый, приземистый толстякъ, слѣдовалъ за ними, держа въ одной рукѣ факелъ, въ другой шпагу. Онъ былъ закутанъ въ такой же темный плащъ какъ и великій канцлеръ.

— Ваше сіятельство, — произнесъ онъ, — мы слышали ваши крики и поспѣшили къ вамъ на помощь.

Читатель, безъ сомнѣнія, узналъ уже Мусдемона и четырехъ вооруженныхъ лакеевъ, составлявшихъ свиту графа.

Когда яркое пламя факела освѣтило внутренность залы, вновь прибывшіе остолбенѣли, пораженные ужасомъ при страшномъ зрѣлищѣ, представившемся ихъ взору. Съ одной стороны валялся окровавленный остовъ волка; съ другой — обезображенный трупъ молодаго офицера; далѣе его отецъ съ изступленнымъ взоромъ, испускавшій дикіе вопли, а передъ нимъ грозный разбойникъ, обратившій къ нападающимъ свое отвратительное лицо, выражавшее удивленіе, но безъ малѣйшаго признака страха.

При видѣ неожиданной помощи, мысль о мщеніи мелькнула въ головѣ графа и привела его отъ отчаянія къ ярости.

— Смерть разбойнику! — вскричалъ онъ, обнажая свою шпагу. — Онъ убилъ моего сына!.. Смерть ему! Смерть!

— Онъ убилъ господина Фредерика? — сказалъ Мусдемонъ, но свѣтъ факела, который онъ держалъ въ рукѣ, не показалъ ни малѣйшаго волненія на лицѣ его.

— Смерть! Смерть! — повторялъ графъ въ изступленіи.

Всѣ шестеро бросились на разбойника. Изумленный быстрымъ нападеніемъ, онъ отступилъ къ отверстію, выходившему надъ пропастью, съ свирѣпымъ ревомъ, выражавшимъ скорѣе ярость, чѣмъ испугъ.

Шесть шпагъ были направлены противъ него, но взоры его сверкали ярче, черты лица имѣли болѣе угрожающее выраженіе, чѣмъ у нападающихъ. Онъ схватилъ свой каменный топоръ и, принужденный численностью противниковъ ограничиться лишь обороной, сталъ вертѣть имъ съ такой быстротой, что кругъ вращенія топора служилъ ему какъ бы щитомъ. Тысячи искръ отскакивали съ звономъ отъ острія шпагъ, ударявшихся о лезвіе топора; но ни одинъ клинокъ не коснулся тѣла разбойника. Однако, утомленный предшествовавшей борьбой съ волкомъ, онъ мало по малу отступалъ назадъ и вскорѣ увидѣлъ себя припертымъ къ двери, открывавшейся надъ пропастью.

— Друзья, — вскричалъ графъ, — смѣлѣе! Сбросимъ въ пропасть чудовище!

— Скорѣе звѣзды упадутъ туда съ неба! — возразилъ разбойникъ.

Между тѣмъ нападающіе удвоили пылъ и отвагу, примѣтивъ, что малорослый принужденъ былъ спуститься на первую ступень, нависшую надъ бездной.

— Ну, толкайте! — кричалъ великій канцлеръ, — Еще одно усиліе и онъ полетитъ въ бездну! Злодѣй! Ты совершилъ свое послѣднее преступленіе. Смѣлѣе, товарищи, смѣлѣе!

Не отвѣчая ни слова, разбойникъ правой рукой продолжалъ размахивать своимъ страшнымъ топоромъ, лѣвой же схватилъ рогъ, висѣвшій у пояса и, поднеся къ губамъ, извлекъ изъ него нѣсколько хриплыхъ протяжныхъ звуковъ. Тотчасъ же въ отвѣтъ на нихъ изъ пропасти послышалось рычанье.

Нѣсколько мгновеній спустя, въ ту минуту, когда графъ и его клевреты, все наступая на малорослаго, принудили его спуститься на вторую ступень, на закраинѣ отверстія появилась вдругъ огромная голова бѣлаго медвѣдя. Пораженные удивленіемъ, смѣшаннымъ съ ужасомъ, наступаюшіе отшатнулись отъ двери.

Медвѣдь тяжело взобрался по ступенямъ лѣстницы, раскрывъ окровавленную пасть и оскаливъ острые зубы.

— Спасибо, мой храбрый Фріендъ! — вскричалъ разбойникъ.

Воспользовавшись изумленіемъ противниковъ, онъ бросился на спину звѣря, который сталъ спускаться, пятясь задомъ и обративъ свою угрожающую пасть къ врагамъ своего хозяина.

Вскорѣ опомнившись отъ изумленія, они увидали медвѣдя, который уносилъ отъ нихъ разбойника, спускаясь въ пропасть такъ же какъ и вылѣзъ изъ нея, то есть цѣпляясь за старые стволы деревъ и выступы скалъ. Они хотѣли было сбросить на него каменную глыбу, но прежде чѣмъ успѣли сдвинуть съ мѣста древній кусокъ гранита, лежавшій тамъ споконъ вѣку, разбойникъ и его чудный конь исчезли въ пещерѣ.

XXVI

Да, глубокій смыслъ часто таится въ томъ, что люди называютъ случайностью. Какой-то таинственный перстъ какъ бы указываетъ событіямъ ихъ путь и цѣль. Мы жалуемся на капризы фортуны, на причуды судьбы, какъ вдругъ изъ этого хаоса блеснетъ или страшная молнія, или свѣтлый лучъ, — и мудрость человѣческая смиряется передъ высокими поученіями рока.

Если бы, напримѣръ, когда Фредерикъ Алефельдъ рисовался въ пышномъ салонѣ передъ взорами копенгагенскихъ красавицъ великолѣпіемъ своего костюма, тщеславился своимъ чиномъ и самонадѣянностью своихъ сужденій; если кто-нибудь одаренный даромъ провидѣнія явился бы тогда смутить его легкомысленный умъ грознымъ предвѣщаніемъ, сказалъ бы ему, что этотъ блестящій мундиръ, составлявшій всю его гордость, послужитъ нѣкогда къ его гибели, что чудовище во образѣ человѣческомъ станетъ упиваться его кровью подобно тому какъ онъ самъ — безпечный сластолюбецъ — упивается французскими и богемскими винами; что волосы его, для которыхъ онъ не могъ наготовиться всевозможныхъ благовонныхъ эссенцій и духовъ, будутъ волочиться въ пыли пещеры дикихъ звѣрей; что рука, на которую съ такой граціей опирались красавицы Шарлоттенбурга, будетъ брошена медвѣдю какъ полуобглоданная кость дикой козы, — чѣмъ отвѣтилъ бы Фредерикъ на эти мрачныя предсказанія? Взрывомъ громкаго хохота и пируетомъ; а что еще ужаснѣе, — всѣ благоразумные люди одобрили бы эту безумную выходку.

Но вникнемъ еще глубже въ его судьбу. — Не видимъ ли мы таинственной странности въ томъ, что преступленіе графа и графини Алефельдъ пало наказаніемъ на ихъ же голову? Они составили позорный заговоръ противъ дочери узника; случай доставилъ этой несчастной покровителя, который счелъ необходимымъ удалить ихъ сына, исполнителя ихъ гнуснаго умысла. Этотъ сынъ, ихъ единственная надежда, усланъ далеко отъ мѣста своихъ позорныхъ злоумышленій и едва успѣлъ прибыть къ мѣсту своего новаго назначенія, какъ становится жертвою другого случая-мстителя. Такимъ образомъ, желая обезславить невинную беззащитную молодую дѣвушку, они сами толкнули преступнаго, но дорогаго ихъ сердцу, сына въ могилу. По собственной винѣ эти презрѣнные накликали на себя несчастіе.

XXVII

Рано утромъ, на другой день послѣ визита въ Мункгольмскій замокъ, Дронтгеймскій губернаторъ приказалъ заложить дорожную карету, разсчитывая уѣхать въ то время, когда графиня Алефельдъ еще спитъ; однако, мы имѣли уже случай замѣтить, что сонъ ея былъ самый чуткій.

Генералъ подписалъ послѣднія распоряженія епископу, въ руки котораго временно переходила его власть, и надѣвъ подбитый мѣхомъ рединготъ, хотѣлъ уже выйти изъ кабинета, какъ вдругъ лакей доложилъ о прибытіи высокородной канцлерши.

Эта помѣха привела въ страшное смущеніе стараго солдата, привыкшаго смѣяться подъ градомъ картечи сотни пушекъ, но пасовавшаго передъ женскимъ лукавствомъ. Тѣмъ не менѣе онъ довольно развязно раскланился съ коварной графиней и только тогда досада изобразилась на лицѣ его, когда она наклонилась къ его уху съ хитрымъ видомъ, замаскированнымъ напускной таинственностью:

— Ну-съ, достойный генералъ, что онъ сказалъ вамъ?

— Кто? Поэль? Онъ сказалъ, что карета будетъ сейчасъ готова…

— Генералъ, я говорю о мункгольмскомъ узникѣ.

— А!..

— Далъ онъ вамъ удовлетворительныя объясненія на ваши вопросы?

— Но… само собою разумѣется, графиня, — отвѣчалъ губернаторъ съ замѣшательствомъ.

— Есть у васъ доказательства, что онъ замѣшанъ въ бунтѣ рудокоповъ?

Левинъ Кнудъ не могъ удержаться отъ восклицанія.

— Сударыня, онъ невиненъ.

Генералъ замолчалъ, чувствуя, что выразилъ убѣжденіе сердца, а не разсудка.

— Онъ невиненъ! — повторила графиня съ изумленнымъ и вмѣстѣ съ тѣмъ недовѣрчивымъ видомъ.

Она опасалась, что Шумахеръ дѣйствительно доказалъ генералу свою невинность, которую въ интересахъ великаго канцлера необходимо было во что бы то ни стало очернить.

Поразмысливъ, губернаторъ отвѣтилъ настойчиво канцлершѣ сомнительнымъ, смущеннымъ тономъ, вполнѣ успокоившимъ ея опасенія:

— Невиненъ… да, если вамъ угодно…

— Если мнѣ угодно, генералъ!

Коварная женщина расхохоталась и этотъ смѣхъ уязвилъ губернатора до глубины души.

— Сударыня, — сказалъ онъ сухимъ тономъ: — позвольте мнѣ одному лишь вице-королю дать отчетъ въ моемъ объясненiи съ бывшимъ великимъ канцлеромъ.

Съ глубокимъ поклономъ онъ поспѣшилъ спуститься на дворъ, гдѣ уже ждала его карета.

— Уѣзжай, странствующій рыцарь, — подумала графиня Алефельдъ, входя въ свои покои: — твой отъѣздъ отнимаетъ защитника у нашихъ враговъ и послужитъ сигналомъ къ возвращенію моего Фредерика. Слыханное ли дѣло, осмѣлиться услать въ эти ужасныя горы самаго элегантнаго копенгагенскаго кавалера! Къ счастію, теперь не трудно будетъ вернуть его сюда.

Размышляя о сынѣ, она обратилась къ своей довѣренной служанкѣ:

— Милая Лизбета, пришли изъ Бергена двѣ дюжины тѣхъ маленькихъ гребенокъ, которыя щеголи носятъ теперь въ волосахъ; справься о новомъ романѣ знаменитой Скюдери и позаботься, чтобы непремѣнно каждое утро мыли въ розовой водѣ обезьяну моего дорогаго Фредерика.

— Какъ! Сударыня, — спросила Лизбета: — развѣ господинъ Фредерикъ вернется?

— Конечно; и чтобы устроить ему пріятную встрѣчу, надо исполнить его просьбы. Я хочу сдѣлать ему сюрпризъ, когда онъ вернется.

Бѣдная мать!

XXVIII

Орденеръ, спустившись съ башни, откуда смотрѣлъ на Мункгольмскій маякъ, долго искалъ повсюду своего злополучнаго проводника, Бенигнуса Спіагудри. Долго звалъ онъ его, но отвѣчало ему только эхо окрестныхъ развалинъ.

Удивленный, но не испуганный такимъ непонятнымъ исчезновеніемъ, онъ приписалъ его паническому ужасу, обуявшему трусливаго смотрителя Спладгеста, и великодушно упрекая себя за то, что оставилъ его одного на нѣсколько минутъ, рѣшился провести ночь на Оельмскомъ утесѣ и обождать его возвращенія. Подкрѣпивъ себя пищей и завернувшись въ плащъ, онъ улегся близъ потухающаго костра, цѣлуя локонъ волосъ Этели, и вскорѣ крѣпко заснулъ. И съ тревожнымъ сердцемъ можно спать, когда совѣсть чиста.

Съ восходомъ солнца онъ былъ уже на ногахъ, но отъ Спіагудри нашелъ только котомку и плащъ, забытые имъ въ башнѣ и указывавшіе, съ какой поспѣшностью рѣшился онъ на побѣгъ. Потерявъ всякую надежду встрѣтиться съ нимъ по крайней мѣрѣ на Оельмскомъ утесѣ, Орденеръ рѣшился отправиться въ дальнѣйшій путь безъ проводника, тѣмъ болѣе, что на слѣдующій день долженъ былъ застать Гана Исландца въ Вальдергогской пещерѣ.

Изъ первыхъ главъ этого разсказа можно было понять что Орденеръ съ давнихъ поръ уже привыкъ къ утомительной скитальческой жизни искателя приключеній. Нѣсколько разъ уже посѣтивъ сѣверныя провинціи Норвегіи, онъ не нуждался въ проводникѣ особенно теперь, когда зналъ, гдѣ найти разбойника. Одиноко направился онъ къ сѣверо-западу, ощущая отсутствіе Бенигнуса Спіагудри, который сказалъ бы ему, сколько кварца или шпата содержатъ тѣ или другіе холмы, какое преданіе сохранилось о каждой развалинѣ, объяснилъ бы ему, отчего произошелъ тотъ или другой разрывъ въ почвѣ, отъ наводненія ли, или отъ какого либо древняго вулканическаго изверженія.

Цѣлый день бродилъ онъ въ горахъ, которыя, подобно ребрамъ, отходят на извѣстномъ разстояніи отъ главной горной цѣпи, пересѣкающей въ длину всю Норвегію, тянутся, постепенно понижаясь, вплоть до моря, гдѣ и скрываются. Вотъ почему берега этой страны представляютъ собою рядъ мысовъ и заливовъ, а внутренность — непрерывную смѣну горъ и долинъ, такъ что эта странная конфигурація почвы позволяетъ сравнивать Норвегію съ огромнымъ рыбьимъ хребтомъ.

Путешествіе по этой странѣ не представляетъ большихъ удобствъ. Приходится то идти вмѣсто дороги по каменистому руслу высохшаго потока, то перебираться по зыбкимъ мостамъ изъ древесныхъ стволовъ, перекинутыхъ черезъ дорогу, которая превратилась въ русло только-что зародившагося потока.

Орденеръ шелъ иной разъ по цѣлымъ часамъ, не встрѣчая слѣда человѣческаго присутствія въ этихъ дикихъ мѣстахъ и изрѣдка лишь примѣчая крылья вѣтряной мельницы на вершинѣ холма или прислушиваясь къ отдаленному стуку кузницъ, дымъ которыхъ клубился по вѣтру подобно черному султану.

Изрѣдка попадался крестьянинъ верхомъ на низенькой сѣрой лошади, съ понуренной головой, менѣе дикой однако, чѣмъ ея хозяинъ; или торговецъ пушнымъ товаромъ на дровняхъ, запряженныхъ двумя оленями, позади которыхъ болталась длинная узловатая веревка, стучавшая по каменистой дорогѣ и пугавшая этимъ волковъ.

Если Орденеръ просилъ торговца указать дорогу къ Вальдергогской пещерѣ, кочующій купецъ, знавшій только названія и мѣстоположеніе селеній, которыя ему приходилось проѣзжать, отвѣчалъ равнодушно:

— Ступайте все къ сѣверо-западу, пройдите деревню Гервалинъ, минуйте Додлисакскую лощину и къ ночи вы доберетесь до деревушки Сурбъ. Въ двухъ миляхъ отъ нея находится Вальдергогская пещера.

Если-же Орденеръ обращался съ тѣмъ-же вопросомъ къ крестьянину, тотъ, пропитанный насквозь преданіями и легендами страны, качалъ головой и останавливалъ свою сѣрую клячу, бормоча:

— Вальдергогъ! Вальдергогская пещера! Тамъ поютъ камни, тамъ пляшутъ кости и живетъ исландскій демонъ! Навѣрно не Вальдергогскую пещеру ищетъ ваша милость?

— Нѣтъ, именно ее, — отвѣтитъ Орденеръ.

— Ну, стало быть у вашей милости померла матушка, или сгорѣла ферма, а то можетъ быть сосѣдъ укралъ жирнаго борова?

— Ничуть не бывало, — возразитъ молодой человѣкъ.

— Такъ значитъ колдунъ заворожилъ вашу милость.

— Добрый человѣкъ, я спрашиваю у тебя, какъ пройти къ Вальдергогу.

— Я и отвѣчаю вамъ, сударь. Ступайте все къ сѣверу! Я знаю, какъ вы пойдете, но интересно знать какъ-то вы вернетесь.

Съ этими словами крестьянинъ удалялся, осѣняя себя крестнымъ знаменіемъ.

Трудность и печальное однообразіе дороги увеличилъ мелкій пронизывающій дождь, который сталъ накрапывать съ полудня. Ни одна птица не рѣшалась подняться въ воздухѣ, и Орденеръ, иззябнувъ подъ своимъ плащемъ, видѣлъ только какъ кружились надъ его головой коршуны, кречеты или соколы-рыболовы, которые при шумѣ его шаговъ стремительно вылетали изъ озернаго тростника съ рыбою въ когтяхъ.

Пройдя осиновый и березовый лѣсъ, примыкавшій къ Додлисакской лощинѣ, молодой путешественникъ въ глухую ночь прибылъ въ деревушку Сурбъ, гдѣ, какъ помнитъ читатель, Спіагудри намѣревался расположить свою главную квартиру.

Запахъ смолы и дымъ отъ каменнаго угля предупредили Орденера, что онъ приближается къ рыбачьему селенію. Онъ пошелъ къ первой хижинѣ, примѣченной имъ въ темнотѣ. Низкій, тѣсный входъ былъ завѣшанъ по норвежскому обычаю большою прозрачной рыбьей кожей, освѣщенной въ эту минуту красноватымъ дрожащимъ пламенемъ пылающаго очага. Орденеръ постучалъ въ деревянную раму двери, закричавъ:

— Путешественникъ!

— Войди, войди, — отвѣтилъ чей-то голосъ изнутри.

Въ ту-же минуту услужливая рука подняла дверной кожухъ. Орденеръ вошелъ во внутренность жилища норвежскаго рыбака. Это былъ родъ круглой землянки. Посрединѣ пылалъ костеръ, въ которомъ красное пламя торфа смѣшивалось съ блѣдноватымъ пламенемъ ели.

Близъ очага за столомъ, уставленнымъ деревянными тарелками и глиняными кружками сидѣлъ рыбакъ, жена его и двое дѣтей въ лохмотьяхъ. На противоположной сторонѣ межъ сѣтей и веселъ спали два оленя на подстилкѣ изъ листьевъ и кожъ, которая въ то же время служила постелью хозяевамъ хижины и гостямъ, какихъ Богъ пошлетъ. Съ перваго взгляда невозможно было различить внутреннее устройство хижины, такъ какъ ѣдкій, густой дымъ, съ трудомъ пробивавшійся въ отверстіе, продѣланное на вершинѣ кровли, застилалъ всѣ предметы густымъ волнующимся покровом.

Лишь только Орденеръ переступилъ порогъ, рыбакъ и его жена поднялись изъ за стола и радушно привѣтствовали посѣтителя. Норвежскіе крестьяне любятъ принимать путешественниковъ, быть можетъ столько-же по живой любознательности ихъ, сколько по врожденной склонности къ гостепріимству.

— Вы, сударь, должно быть проголодались и порядкомъ прозябли, — началъ рыбакъ: — посушите вашъ плащъ у огня, а превосходный риндебродъ утолитъ вашъ голодъ. А потомъ, ваша милость, удостойте сообщить намъ, кто вы такой, откуда и куда держите путь и какія сказки разсказываютъ старыя бабы на вашей сторонкѣ.

— Да, сударь, — подхватила женщина: — а къ куску превосходнаго риндеброда, какъ сказалъ мой муженекъ, вы можете присоединить лакомый кусочекъ соленой трески, приправленной китовымъ жиромъ. Садитесъ за столъ, господинъ чужестранецъ.

— А если ваша милость не жалуетъ мяса святого Усуфа [22], - продолжалъ рыбакъ: — обождите минутку, ручаюсь, что вы отвѣдаете мяса самой лучшей козули или по крайней мѣрѣ крылышко королевскаго фазана. Мы поджидаемъ самаго искуснаго охотника во всѣхъ трехъ округахъ. Не такъ ли, добрая Маасъ?

Маасъ, норвежское слово, съ которымъ рыбакъ обратился къ своей женѣ, значитъ чайка. Неизвѣстно, было ли это настоящее имя или только ласковое прозвище, но жена повидимому нисколько не обидѣлась имъ.

— Еще бы, самый искусный охотникъ! — съ гордостью отвѣтила она. — Это мой братъ, знаменитый Кенниболъ! Да хранитъ его Господь! Онъ пришелъ погостить къ намъ на нѣсколько дней и вы можете, господинъ чужестранецъ, выпить съ нимъ изъ одной кружки славнаго пивца. Онъ такой же странникъ, какъ и вы.

— Спасибо, добрая хозяйка, — улыбаясь, сказалъ Орденеръ, — но мнѣ придется удовольствоваться твоей аппетитной треской и кускомъ риндеброда. Мнѣ недосугъ ожидать твоего брата знаменитаго охотника, я долженъ пуститься въ путь, не теряя времени.

Добрая Маасъ, съ одной стороны раздосадованная скорымъ уходомъ чужестранца, съ другой — польщенная его похвалой ея трескѣ и брату, вскричала:

— Спасибо вамъ, сударь, на добромъ словѣ… Но неужели вы такъ скоро уйдете отъ насъ?

— Да, мнѣ нельзя мѣшкать.

— И вы хотите пуститься въ горы въ такое время, въ такую погодку?

— Важное дѣло принуждаетъ меня къ этому.

Отвѣтъ молодого человѣка подстрекнулъ врожденное любопытство его хозяевъ и въ то же время удивилъ ихъ.

Рыбакъ всталъ изъ за стола и сказалъ.

— Сударь, вы находитесь у Христофора Бальдуса Брааля, рыбака деревушки Сурбъ.

Жена добавила:

— Маасъ Кенниболъ, его жена и служанка.

Когда норвежскіе крестьяне хотятъ вѣжливо узнать имя незнакомца, они имѣютъ обыкновеніе объявлять сперва свое.

Орденеръ отвѣтилъ:

— А я путешественникъ, не знающій ни имени своего, ни дороги, по которой ему придется идти.

Этотъ своеобразный отвѣтъ показался неудовлетворительнымъ рыбаку Браалю.

— Клянусь короной стараго Гормона, — вскричалъ онъ: — я думалъ, что въ настоящее время во всей Норвегіи только одинъ человѣкъ не увѣренъ въ своемъ имени. Я говорю о благородномъ баронѣ Торвикѣ, который, какъ слышно, скоро получитъ титулъ графа Даннескіольда, по причинѣ славной свадьбы своей съ дочерью канцлера. Вотъ, добрая Маасъ, самая свѣжая новость, которую узналъ я въ Дронтгеймѣ. Поздравляю васъ, господинъ чужестранецъ, съ этимъ сходствомъ съ сыномъ вице-короля, графа Гульденлью.

— Если ужъ ваша милость, — подхватила Маасъ съ лицомъ, разгорѣвшимся отъ любопытства, — не желаете ничего сказать намъ про себя, не можете ли сообщить хоть какихъ нибудь вѣстей, напримѣръ, о славной свадьбѣ, про которую говоритъ мой мужъ?

— Да, — замѣтилъ рыбакъ съ важнымъ видомъ, — это самая свѣжая новость. Не пройдетъ и мѣсяца какъ сынъ вице-короля женится на дочери великаго канцлера.

— Врядъ ли, — сказалъ Орденеръ.

— Вы сомнѣваетесь, сударь? Могу васъ увѣрить, что дѣло слажено. Я знаю это изъ вѣрныхъ источниковъ, такъ какъ слышалъ отъ господина Поэля, довѣреннаго слуги благороднаго барона Торвика, то есть именитаго графа Даннескіольда. Ужъ не замутила ли воду буря въ эти шесть дней? Можетъ быть этотъ славный союзъ не состоится?

— Я такъ думаю, — отвѣтилъ улыбаясь молодой человѣкъ.

— Ну, значитъ, я ошибся. Не разводи огня, прежде чѣмъ рыба не попалась въ сѣти. Да вѣрно ли, что свадьба разошлась? Отъ кого вы узнали эту новость?

— Ни отъ кого, — отвѣтилъ Орденеръ, — я самъ такъ думаю.

При этихъ наивныхъ словахъ, рыбакъ не могъ удержаться отъ смѣха, не смотря на врожденную норвежцамъ вѣжливость.

— Простите, сударь. Сейчасъ видно, что вы путешественникъ и, безъ сомнѣнія, чужестранецъ. Такъ вы думаете, что все пойдетъ какъ вы хотите, что по вашему желанію погода нахмурится или прояснится?

Тутъ рыбакъ, интересовавшійся, подобно всѣмъ норвежскимъ крестьянамъ, общественными событіями своей страны, принялся объяснять Орденеру, почему бракъ этотъ не можетъ разстроиться, что онъ необходимъ для фамиліи Алефельдовъ, что вице-король не можетъ отказать королю, который стоитъ за этотъ бракъ. Кромѣ того, утверждаютъ, что истинная любовь соединяетъ будущихъ супруговъ; словомъ, рыбакъ Брааль вполнѣ былъ увѣренъ въ осуществимости этого союза и хотѣлъ бы столь же быть увѣреннымъ въ томъ, что завтра ему удастся убить проклятую морскую собаку, опустошавшую Мастербикскій прудъ.

Орденеръ нисколько не былъ расположенъ поддерживать политическія разсужденія грубаго простолюдина, и приходъ новаго посѣтителя вывелъ его изъ затрудненія.

— А, вотъ и онъ, мой братъ! — вскричала старая Маасъ.

Одно лишь прибытіе ея брата могло вывести ее изъ глубокаго удивленія и восторга, съ которымъ слушала она длинныя разсужденія своего мужа.

Между тѣмъ какъ дѣти шумно кинулись на шею къ своему дядѣ, рыбакъ важно протянулъ ему руку.

— Добро пожаловать, братецъ, — сказалъ онъ и, обратившись къ Орденеру, прибавилъ:

— Сударь, вотъ братъ нашъ, знаменитый охотникъ Кольскихъ горъ, Кенниболъ.

— Здравствуйте, — сказалъ горецъ, снимая шапку изъ медвѣжьей шкуры. — Ну, братецъ, я такъ же плохо охотился на вашихъ берегахъ, какъ ты ловилъ бы рыбу въ нашихъ горахъ. Мнѣ кажется, скорѣе можно наполнить охотничью сумку, разыскивая домовыхъ и вѣдьмъ въ мрачныхъ лѣсахъ королевы Мабъ. Сестрица Маасъ, ты первая чайка, которую я встрѣчаю сегодня. Вотъ, друзья, вся моя добыча. Изъ за какого-нибудь дрянного глухаря первый охотникъ Дронтгеймскаго округа принужденъ былъ обѣгать всѣ прогалины въ такую пору и непогоду.

Съ этими словами онъ вынулъ изъ сумки и бросилъ на столъ бѣлую куропатку, замѣтивъ, что эта тощая дичина не стоитъ и выстрѣла мушкета.

— Но, — пробормоталъ онъ сквозь зубы: — будь покоенъ, вѣрный мушкетъ Кеннибола, скоро ты поохотишься за жирной дичью. Если тебѣ не придется портить шкуры сернъ и оленей, за то ты вдоволь прострѣлишь зеленыхъ плащей и красныхъ мундировъ.

Эти слова, сказанныя вполголоса, подстрекнули любопытство Маасъ.

— Что это ты сказалъ, братецъ? — спросила она.

— Я говорю, что всегда какой-нибудь домовой дергаетъ женщину за языкъ.

— Правда твоя, Кенниболъ, — вскричалъ рыбакъ: — эти Евины дщери любопытнѣе своей праматери… Ты, кажется, заговорилъ о зеленыхъ плащахъ?

— Знаешь, дружище, — съ досадой возразилъ Кенниболъ: — я довѣряю свои тайны только мушкету, такъ какъ увѣренъ, что онъ ихъ не выдастъ.

— Въ деревнѣ поговариваютъ о бунтѣ рудокоповъ, — невозмутимо продолжалъ рыбакъ. — Можетъ статься, ты провѣдалъ объ этомъ что нибудь, братецъ?

Горецъ схватилъ свою шапку и надвинувъ ее на глаза, искоса взглянулъ на незнакомца. Затѣмъ, нагнувшись къ рыбаку, онъ шепнулъ ему отрывистымъ тономъ:

— Молчи!

Рыбакъ покачалъ головой.

— Эхъ, братъ Кенниболъ, какъ рыба ни молчитъ, а все попадетъ въ вершу.

На минуту водворилось молчаніе. Братья выразительно переглянулись; дѣти ощипывали перья лежавшей на столѣ куропатки; хозяйка насторожила уши, а Орденеръ молча наблюдалъ за всѣми.

— Если вы плохо поужинаете сегодня, — произнесъ вдругъ охотникъ, очевидно желая перемѣнить предметъ разговора: — за то съ лихвой наверстаете завтра. Ну, братъ Брааль, лови теперь кита, я обѣщаю тебѣ медвѣжьяго сала на приправу.

— Медвѣжьяго сала! — подхватила Маасъ. — Такъ ты встрѣтилъ медвѣдя въ окрестностяхъ?.. Ну, ребятишки, Патрикъ, Регнеръ, не смѣть выходить изъ хижины… Медвѣдь какъ разъ сцапаетъ!

— Успокойся, сестра, завтра вамъ уже нечего будетъ его бояться. Я дѣйствительно встрѣтилъ медвѣдя въ двухъ миляхъ отъ Сурба, и притомъ бѣлаго медвѣдя. Мнѣ показалось, что онъ тащилъ человѣка, или скорѣе какое-то животное. Но нѣтъ, скорѣе это былъ козій пастухъ, они вѣдь одѣваются въ звѣриныя шкурки. Впрочемъ, издалека-то порядкомъ ничего не разберешь… Меня удивило только одно обстоятельство, что медвѣдь тащилъ свою добычу на спинѣ, а не въ зубахъ.

— На спинѣ, братецъ?

— Да, на спинѣ, и повидимому добыча то была мертвая, такъ какъ не пыталась даже защищаться.

— Но, — разсудительно замѣтилъ рыбакъ: — если бы добыча была мертвая, какимъ образомъ могла она держаться на спинѣ медвѣдя?

— Въ томъ то и штука, ну да впрочемъ, это была послѣдняя добыча мишки. Прійдя въ деревню, я сговорился съ шестью надежными товарищами и завтра, сестрица Маасъ, у тебя будетъ самая роскошная медвѣжья шкура, которая когда либо рыскала по снѣжнымъ горамъ.

— Берегись, братецъ, — сказала жена рыбака. — Нѣтъ ли тутъ какой нечисти. Можетъ быть этотъ медвѣдь дьяволъ…

— Да ты никакъ ошалѣла? — смѣясь перебилъ горецъ. — Чтобы дьяволъ оборотился въ медвѣдя! Въ кошку, обезьяну, еще туда-сюда, статочное дѣло; но въ медвѣдя!.. Клянусь святымъ Эльдономъ Заклинателемъ, за такое суевѣріе тебя засмѣютъ дѣти и старыя бабы!

Маасъ смущенно потупила голову.

— Братъ, ты былъ моимъ покровителемъ, пока я не вышла замужъ. Поступай какъ внушитъ тебѣ твой ангелъ хранитель.

— А гдѣ же ты встрѣтилъ медвѣдя? — спросилъ горца рыбакъ.

— По дорогѣ отъ Сміазена къ Вальдергогу.

— Вальдергогъ! — повторила Маасъ, осѣняя себя крестнымъ знаменіемъ.

— Вальдергогъ! — повторилъ Орденеръ.

— Однако, дружище, — замѣтилъ рыбакъ: — Надѣюсь, ты не ходилъ въ Вальдергогскую пещеру?

— Я! Избави Боже! Туда шелъ медвѣдь.

— Такъ завтра ты туда пойдешь разыскивать его? — съ ужасомъ воскликнула Маасъ.

— Съ чего ты это взяла? Возможно ли, чтобы медвѣдь устроилъ свое логовище въ той пещерѣ, гдѣ…

Онъ замолчалъ и всѣ трое перекрестились.

— Твоя правда, — замѣтилъ рыбакъ: — звѣрь чутьемъ пойметъ въ чемъ дѣло.

— Добрые люди, — спросилъ Орденеръ: — да чѣмъ же страшна эта Вальдергогская пещера?

Всѣ трое съ удивленіемъ переглянулись, какъ бы не понимая смысла подобнаго вопроса.

— Вѣдь тамъ гробница короля Вальдера? — продолжалъ молодой человѣкъ.

— Да, — отвѣтила Маасъ: — каменная гробница, которая поетъ.

— То ли еще тамъ, — замѣтилъ рыбакъ.

— По ночамъ тамъ пляшутъ кости мертвецовъ, — продолжала Маасъ.

— То ли еще тамъ, — замѣтилъ горецъ.

Всѣ замолчали, какъ бы не рѣшаясь вымолвить слова.

— Ну, — спросилъ Орденеръ: — еще какія чудеса творятся въ этой пещерѣ?

— Молодой человѣкъ, — важно замѣтилъ горецъ: — не говорите такъ легкомысленно о томъ, что заставляетъ дрожать такого стараго сѣраго волка, какъ я.

Молодой человѣкъ слегка улыбнулся.

— Но мнѣ дѣйствительно хотѣлось бы знать, что за чудеса творятся въ Вальдергогской пещерѣ, - возразилъ онъ: — такъ какъ я иду какъ разъ туда.

При этихъ словахъ всѣ трое окаменѣли отъ ужаса.

— Въ Вальдергогъ! Съ нами крестная сила! Вы идете въ Вальдергогъ?.. И онъ говоритъ это, — вскричалъ рыбакъ: — такимъ тономъ, какимъ другой сказалъ бы: я иду въ Левичъ продавать треску, или на берегъ Ральфа ловить сельдей! Въ Вальдергогъ! Боже милостивый!

— Несчастный молодой человѣкъ! — вскричала Маасъ: — Должно быть онъ родился безъ ангела хранителя и ни одинъ святой не покровительствуетъ ему! Увы! Это слишкомъ ясно, онъ повидимому даже не знаетъ своего имени.

— Но, милостивый государь, — спросилъ охотникъ: — на кой прахъ понадобилось вамъ соваться въ эту заклятую пещеру?

— Мнѣ надо тамъ поразспросить кой кого, — отвѣтилъ Орденеръ.

Эти слова удвоили удивленіе и любопытство слушателей.

— Послушайте, господинъ чужестранецъ; очевидно вы не знаете хорошенько нашихъ мѣстъ. Навѣрно вы ошиблись, не можетъ быть, чтобы вы шли въ Вальдергогъ.

— Да кромѣ того, — добавилъ горецъ: — если вы хотите говорить съ человѣкомъ, вы не найдете тамъ никого…

— Кромѣ демона, — подхватила Маасъ.

— Демона! Какого демона?

— Да, демона, — продолжала она: — для котораго поетъ гробница и пляшутъ кости мертвецовъ.

— Развѣ вы не знаете, сударь, — сказалъ рыбакъ тихимъ голосомъ, приближаясь къ Орденеру: — развѣ вы не знаете, что Вальдергогская пещера служитъ обычнымъ мѣстопребываніемъ…

Жена перебила его:

— Бальдусъ, не произноси этого имени, оно приноситъ несчастіе.

— Кому-же оно служитъ мѣстопребываніемъ? — спросилъ Орденеръ.

— Воплощенному Вельзевулу, — отвѣтилъ Кенниболъ.

— Право, добрые люди, я не понимаю, что вы хотите сказать. Мнѣ хорошо извѣстно, что въ Вальдергогѣ живетъ Ганъ Исландецъ…

Тройной крикъ ужаса огласилъ внутренность хижины.

— Ну вотъ!.. Вы знали же про этого демона!..

Маасъ сняла съ головы шерстяную повязку, призывая всѣхъ святыхъ во свидѣтели, что не она произнесла это имя.

Прійдя нѣсколько въ себя отъ ужаса, рыбакъ пристально взглянулъ на Орденера, какъ-бы находя въ молодомъ человѣкѣ что-то непонятное.

— Знаете ли, сударь, если даже мнѣ суждено прожить больше моего отца, который умеръ сто двадцати лѣтъ отъ роду, такъ и въ такомъ случаѣ мнѣ не доведется указать дорогу въ Вальдергогъ человѣческому существу, одаренному разумомъ и вѣрующему въ Бога.

— Еще-бы! — вскричала Маасъ: — Да нѣтъ, вы не пойдете въ эту проклятую пещеру. Если вы отправитесь туда, значитъ вы хотите заключить договоръ съ дьяволомъ.

— Я пойду туда, добрые люди, и вы можете оказать мнѣ большую услугу, указавъ кратчайшій путь къ пещерѣ.

— Самый кратчайшій путь туда, — сказалъ рыбакъ: — это кинуться съ вершины ближайшаго утеса въ пропасть.

— Значитъ, по твоему, — спросилъ хладнокровно Орденеръ: — я прійду къ тому-же результату, предпочтя безполезную смерть полезной опасности?

Брааль покачалъ головой, между тѣмъ какъ его братъ взглянулъ испытующимъ взоромъ на юнаго искателя приключеній.

— А, понимаю, — вскричалъ вдругъ рыбакъ: — вы хотите заработать десять тысячъ королевскихъ экю, которыя обѣщаны синдикомъ за голову Исландскаго демона.

Орденеръ улыбнулся.

— Послушайте меня, сударь, откажитесь отъ вашего намѣренія, — взволнованно продолжалъ рыбакъ: — я старъ и бѣденъ, но ни за что не отдалъ бы остатка моей жизни за всѣ ваши королевскіе экю, если-бы даже мнѣ оставалось жить только день.

Сострадательный, умоляющій взглядъ женщины выжидалъ, какое дѣйствіе произведетъ на молодаго человѣка просьба ея мужа.

Орденеръ поспѣшилъ отвѣтить:

— Обстоятельства гораздо болѣе важныя принудили меня отыскивать разбойника, котораго называете вы демононъ для другихъ, а не для себя…

Горецъ, не спускавшій глазъ съ Орденера, вдругъ перебилъ его:

— Теперь и я понялъ васъ; я знаю зачѣмъ вы ищете Исландскаго демона.

— Я хочу вызвать его на бой, — сказалъ молодой человѣкъ.

— Вамъ даны важныя порученія, не такъ-ли? — спросилъ Кенниболъ.

— Я только что это сказалъ.

Съ таинственнымъ видомъ горецъ подошелъ къ молодому человѣку и къ величайшему изумленію Орденера, шепнулъ ему на ухо:

— Для графа Шумахера Гриффенфельда, не такъ-ли?

— А ты почему знаешь, мой милый? — вскричалъ Орденеръ.

Дѣйствительно, трудно было объяснить себѣ, какимъ образомъ норвежскій горецъ могъ узнать тайну, которую онъ не довѣрилъ никому, даже генералу Левину.

Кенниболъ нагнулся къ нему:

— Отъ души желаю вамъ успѣха, — сказалъ онъ тѣмъ же таинственнымъ тономъ: — Богъ поможетъ благородному человѣку, защищающему такъ отважно угнетенныхъ.

Изумленіе Орденера достигло такой степени, что онъ едва могъ спросить горца, какимъ образомъ провѣдалъ онъ цѣль его путешествія.

— Ни слова болѣе, — шепнулъ Кенниболъ, приложивъ пальцы къ губамъ: — надѣюсь, что ваше объясненіе съ обитателемъ Вальдергогской пещеры увѣнчается успѣхомъ. Рука моя, подобно вашей, къ услугамъ мункгольмскаго узника.

Прежде чѣмъ Орденеръ успѣлъ отвѣтить ему, онъ продолжалъ громкимъ голосомъ:

— Бальдусъ, и ты, сестра Маасъ, считайте этого честнаго молодого человѣка братомъ. Ну, теперь можно и поужинать…

— Какъ! — перебила Маасъ: — ты значитъ отговорилъ ихъ милость искать этого демона.

— Сестра, моли Бога, чтобы съ нимъ не случилось несчастія. Это благородный, честный молодой человѣкъ. Ну, сударь, поужинайте и отдохните съ нами; завтра я укажу вамъ дорогу и мы отправимся отыскивать — вы дьявола, а я медвѣдя.

XXIX

Лишь только первые лучи солнца позолотили вершины скалъ, обрамляющихъ морской берегъ, рыбакъ, до разсвѣта еще отплывшій отъ берега на нѣсколько выстрѣловъ мушкета, чтобы закинуть сѣти въ виду входа въ Вальдергогскую пещеру, примѣтилъ какое то существо, закутанное въ плащъ или саванъ, которое, спустившись со скалъ, исчезло подъ грозными сводами пещеры.

Внѣ себя отъ ужаса, онъ поручилъ свою лодку и душу покровительству святаго Усуфа и бросился домой разсказать своей испуганной семьѣ, что онъ видѣлъ, какъ на разсвѣтѣ вышло въ пещеру одно изъ привидѣній, населяющихъ жилище Гана Исландца.

Это привидѣніе — предметъ будущихъ толковъ и ужаса въ долгіе зимніе вечера — былъ Орденеръ, сынъ вице-короля Норвегіи, который жертвовалъ своей жизнью ради той, которой отдалъ свою душу и сердце, ради дочери осужденнаго, между тѣмъ, какъ населеніе обоихъ королевствъ полагало, что онъ ухаживаетъ за своей гордой невѣстой.

Тяжелыя предчувствія, зловѣщія предвѣщанія сопровождали его къ цѣли его путешествія; онъ только что разстался съ семьей рыбака и, простившись съ нимъ, добрая Маасъ горячо молилась за него на порогѣ хижины.

Горецъ Кенниболъ и шестеро его товарищей, указавъ ему дорогу, покинули его за полмили отъ Вальдергога; эти неустрашимые охотники, которые, смѣясь, шли на медвѣдя, долгимъ испуганнымъ взглядомъ смотрѣли въ слѣдъ отважному юношѣ.

Орденеръ вошелъ въ Вальдергогскую пещеру, какъ морякъ входитъ въ давно желанную гавань. Неизъяснимую радость испытывалъ онъ, помышляя о томъ, что ему предстоитъ выполнить, что быть можетъ черезъ нѣсколько мгновеній онъ прольетъ кровь за свою Этель. Приготовляясь вступить въ борьбу съ разбойникомъ, наводившимъ ужасъ на цѣлый округъ, съ чудовищемъ, быть можетъ съ самимъ демономъ, онъ совсѣмъ не думалъ объ этомъ страшилищѣ. Въ воображеніи его носился нѣжный образъ узницы, безъ сомнѣнія молившейся за него передъ алтаремъ своей темницы. Если-бы онъ жертвовалъ собою для кого нибудь другого, то хоть минуту подумалъ бы какъ предотвратить опасность, но можетъ-ли разсуждать юное сердце въ ту минуту, когда волнуютъ его два такихъ прекрасныхъ ощущенія, какъ самоотверженность и любовь.

Смѣло шелъ онъ подъ звучными сводами, гдѣ многоголосое эхо повторяло шумъ его шаговъ, даже не взглянувъ на сталактиты столѣтняго базальта, нависшіе надъ его головой вмѣстѣ съ мохомъ, плющомъ и лишаями. Причудливыя фигуры, образованныя этими сталактитами, не разъ представлялись суевѣрнымъ норвежскимъ крестьянамъ толпой демоновъ или процессіей привидѣній…

Съ тѣмъ-же равнодушіемъ прошелъ онъ мимо гробницы короля Вальдера, съ которой связывалось столько страшныхъ преданій, и не слышалъ никакихъ голосовъ, кромѣ протяжнаго завыванья вѣтра въ мрачныхъ галереяхъ.

Далѣе онъ вступилъ подъ извилистые своды, слабо освѣщенные черезъ разсѣлины скалъ, полузаросшіе травой и кустарникомъ. То и дѣло подъ ноги ему попадались какіе-то обломки, звучно катившіеся по камнямъ и казавшіеся въ полумракѣ расколотыми черепами или челюстями съ бѣлыми, обнаженными до корней зубами.

Однако до сихъ поръ онъ не испытывалъ ни малѣйшаго чувства страха и удивлялся только тому, что не встрѣтился еще съ грознымъ обитателемъ страшной пещеры.

Наконецъ онъ достигъ круглой залы, самой природой образованной въ боку утеса. Здѣсь оканчивалась подземная дорога, по которой онъ слѣдовалъ, и въ стѣнахъ не имѣлось другихъ отверстій, кромѣ широкихъ трещинъ, черезъ которыя виднѣлись горы и окрестные лѣса.

Удивленный безплодными поисками въ этой роковой пещерѣ, Орденеръ сталъ уже терять надежду встрѣтиться здѣсь съ разбойникомъ, какъ вдругъ его вниманіе привлечено было странной формы монументомъ, возвышавшимся посреди этой подъемной залы.

Три длинныхъ массивныхъ камня, утвержденныхъ на землѣ, поддерживали четвертый широкій и четырехугольный, наподобіе того, какъ три столба подпираютъ крышу. Подъ этимъ своеобразнымъ гигантскимъ треножникомъ находился какъ бы жертвенникъ, высѣченный изъ дѣльной глыбы гранита, съ круглыми углубленіями поверхности.

Орденеръ сразу узналъ одно изъ тѣхъ колоссальныхъ друидическихъ сооруженій, которыхъ такъ часто встрѣчалъ въ своихъ странствованіяхъ по Норвегіи и быть можетъ наиболѣе изумительные образцы которыхъ представляютъ во Франціи монументы Локмаріакеръ и Карнакъ — странные древніе памятники, выстроенные на землѣ какъ бы для временнаго убѣжища, и прочность которыхъ зависитъ исключительно отъ ихъ массивности.

Погрузившись въ задумчивость, молодой человѣкъ машинально облокотился на жертвенникъ, каменное жерло котораго почернѣло оть крови человѣческихъ жертвъ.

Вдругъ онъ вздрогнулъ; слуха его коснулся голосъ, который казалось выходилъ изъ камня:

— Юноша, одной ногой стоишь ты уже въ могилѣ.

Орденеръ быстро выпрямился и схватился за рукоять сабли, между тѣмъ какъ отголосокъ, слабый какъ стонъ умирающаго, явственно повторилъ въ глубинѣ пещеры:

— Юноша, одной ногой стоишь ты уже въ могилѣ.

Въ ту же минуту страшная рыжеволосая голова съ дикимъ хохотомъ появилась по ту сторону друидическаго жертвенника.

— Да, безумецъ, — повторила она: — одной ногой стоишь ты уже въ могилѣ.

— А рукой хватаюсь за саблю, — отвѣтилъ молодой человѣкъ, не двигаясь съ мѣста.

Чудовище показалось изъ за жертвенника, обнаруживая свои мощные жилистые члены, дикую, окровавленную одежду и кривыя руки, вооруженныя тяжелымъ каменнымъ топоромъ.

— Это я, — сказало оно съ рычаніемъ хищнаго звѣря.

— Это я, — отвѣтилъ Орденеръ.

— Я ждалъ тебя.

— Ну, я трудился больше, — невозмутимо замѣтилъ молодой человѣкъ: — я искалъ тебя.

Разбойникъ скрестилъ руки на груди.

— Знаешь ты, кто я?

— Да.

— И не боишься?

— Теперь нѣтъ.

— А, значитъ ты боялся, идя сюда?

Чудовище вскинуло голову съ торжествующимъ видомъ.

— Да, боялся не найти тебя.

— Ты не боишься меня, а между тѣмъ ноги твои только что спотыкались о человѣческіе трупы?

— Завтра, быть можетъ споткнутся о твои.

Малорослый вспыхнулъ отъ гнѣва. Орденеръ, не шевельнувшись, надменно хранилъ присутствіе духа.

— Берегись! — пробормоталъ разбойникъ: — Я обрушусь на тебя какъ норвежскій градъ на зонтикъ.

— Мнѣ не нужно другаго щита противъ тебя.

Что то во взорѣ Орденера обуздывало чудовище, которое принялось царапать ногтями шерсть своей одежды подобно тигру, который взрываетъ траву, прежде чѣмъ ринуться на добычу.

— Ты внушаешь мнѣ что то вродѣ жалости, сказало оно.

— А ты мнѣ — презрѣніе.

— Дитя, твой голосъ нѣженъ, лицо твое свѣжо какъ у молодой дѣвушки: выбирай, какую смерть предпочтешь ты?

— Твою.

Малорослый захохоталъ.

— Ты не знаешь, что я демонъ, что въ меня вселился духъ Ингольфа Истребителя.

— Я знаю, что ты разбойникъ, для золота убивающій людей.

— Ошибаешься, — перебило чудовище: — для крови.

— Развѣ Алефельды не заплатили тебѣ за убійство капитана Диспольсена?

— Что такое? Что это за люди?

— Ты не знаешь капитана Диспольсена, котораго ты убилъ на Урхтальскомъ берегу?..

— Очень можетъ быть, но я забылъ его, какъ черезъ три дня забуду тебя.

— Ты не знаешь графа Алефельда, который заплатилъ тебѣ за то, что ты отнялъ у капитана желѣзный ящикъ?

— Алефельдъ! Постой; да я знаю его. Вчера еще я пилъ кровь его сына черепомъ моего.

Орденеръ содрогнулся отъ ужаса.

— Развѣ тебя недостаточно наградили?

— Наградили? — переспросилъ разбойник.

— Слушай, мнѣ омерзительно смотрѣть на тебя, кончимъ скорѣе.

— Восемь дней тому назадъ ты нашелъ желѣзный ящикъ на тѣлѣ одной изъ твоихъ жертвъ, у офицера мункгольмскаго полка.

При послѣднихъ словахъ разбойникъ вздрогнулъ.

— У офицера мункгольмскаго полка! — пробормоталъ онъ сквозь зубы, затѣмъ продолжалъ съ движеніемъ изумленія: — Да ты самъ не офицеръ ли мункгольмскаго полка?

— Нѣтъ, — отвѣтилъ Орденеръ.

— Жаль!

Лицо разбойника омрачилось.

— Слушай, — продолжалъ настойчиво Орденеръ, — куда ты дѣвалъ ящикъ, взятый тобой у капитана?

Малорослый, казалось, размышлялъ одно мгновеніе.

— Клянусь Ингольфомъ! Вотъ странный ящикъ, которымъ всѣ интересуются. Ручаюсь, что не такъ ревностно станутъ искать гробъ съ твоими костями, если только кто нибудь соберетъ ихъ.

Эти слова показывали, что разбойнику извѣстенъ былъ ящикъ и вернули Орденеру надежду разыскать его.

— Скажи мнѣ, что ты сдѣлалъ съ ящикомъ. Можетъ быть онъ уже у графа Алефельда?

— Нѣтъ.

— Ты лжешь, потому что смѣешься.

— Думай что хочешь. Мнѣ что за дѣло?

Чудовище дѣйствительно приняло насмѣшливый видъ, внушавшій недовѣріе Орденеру. Онъ понялъ, что ему не остается ничего болѣе, какъ или привести въ ярость разбойника, или устрашить его, если возможно.

— Послушай, — сказалъ онъ, возвысивъ голосъ: — ты долженъ отдать мнѣ этотъ ящикъ.

Свирѣпый хохотъ былъ единственнымъ отвѣтомъ чудовища.

— Ты долженъ отдать мнѣ его! — повторилъ молодой человѣкъ громовымъ голосомъ.

— Развѣ ты привыкъ повелѣвать буйволами и медвѣдями? — спросило чудовище съ новымъ взрывомъ хохота.

— Да, даже демономъ въ аду.

— Такъ вотъ, попробуй теперь.

Орденеръ выхватилъ саблю, которая какъ молнія сверкнула въ темнотѣ.

— Повинуйся!

— Ого, — вскричалъ разбойникъ, взмахнувъ топоромъ, — мнѣ ничего бы не стоило раздробить твои кости и высосать твою кровь, какъ только ты вошелъ сюда. Но я удержался; мнѣ интересно было посмотрѣть какъ воробей станетъ нападать на ястреба.

— Презрѣнный, — вскричалъ Орденеръ, — защищайся!

— Въ первый разъ еще говорятъ мнѣ это, — пробормоталъ разбойникъ, скрежеща зубами.

Съ этими словами онъ вскочилъ на гранитный жертвенникъ и съежился тамъ подобно леопарду, поджидающему на вершинѣ скалы охотника, чтобы неожиданно кинуться на него.

Взоры его пристально устремились на молодаго человѣка, онъ какъ бы выбиралъ, съ какой стороны лучше напасть на противника. Еще одно мгновеніе и Орденеръ погибъ бы, но не давъ времени разбойнику размыслить, онъ стремительно бросился на него и ударилъ по лицу концомъ сабли.

Завязался поединокъ, ожесточеніе котораго трудно себѣ вообразить. Малорослый, стоя на жертвенникѣ, какъ статуя на пьедесталѣ, казался однимъ изъ тѣхъ ужасныхъ идоловъ, которымъ во времена варварства приносили здѣсь беззаконныя и святотатственныя жертвы.

Движенія разбойника до такой степени были проворны, что откуда Орденеръ ни нападалъ на него, всюду встрѣчалъ онъ звѣрскую физіономію и лезвіе топора. На первыхъ же порахъ онъ былъ бы изрубленъ въ куски, если бы по счастливому вдохновенію не накинулъ плаща на свою лѣвую руку, для того чтобы подставлять этотъ развѣвающійся щитъ безчисленнымъ ударамъ разъярившагося врага.

Въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ неслыханныя усилія обоихъ противниковъ ранить другъ друга оставались тщетными. Сѣрые пылающіе какъ угли глаза малорослаго выкатились изъ орбитъ. Удивленный столь энергичнымъ и смѣлымъ сопротивленіемъ повидимому столь слабаго врага, онъ перешелъ отъ дикой насмѣшливости къ мрачному бѣшенству.

Свирѣпая неподвижность чертъ лица чудовища, невозмутимое спокойствіе физіономіи Орденера составляли страшный контрастъ съ проворствомъ ихъ движеній и стремительностью нападеній.

Въ залѣ не слышно было другого шума, кромѣ стука оружія, безпорядочныхъ шаговъ молодого человѣка и тяжелаго дыханія сражающихся, какъ вдругъ малорослый испустилъ страшный ревъ.

Топоръ его запутался въ складкахъ плаща. Онъ напрягъ всѣ свои силы, яростно замахалъ рукой, но еще больше запутывалъ рукоять и лезвие въ плащѣ, который, съ каждымъ усиліемъ его еще крѣпче обвивался вокругъ топора.

Свирѣпый разбойникъ почувствовалъ наконецъ саблю противника у своей груди.

— Еще разъ говорю тебѣ, - закричалъ Орденеръ, торжествуя побѣду, — отдашь ты мнѣ желѣзный ящикъ, который ты укралъ такимъ подлымъ образомъ?

Одну минуту малорослый хранилъ молчаніе, потомъ заревѣлъ:

— Никогда, будь ты проклятъ!

Орденеръ продолжалъ, все грозя саблей жизни побѣжденнаго:

— Подумай!

— Нѣтъ, я ужъ сказалъ тебѣ: не отдамъ, — повторилъ разбойникъ.

Благородный молодой человѣкъ опустилъ свою саблю.

— Ну, — сказалъ онъ, — освободи топоръ изъ складокъ плаща и будемъ продолжать бой.

Презрительный хохотъ былъ отвѣтомъ чудовища.

— Щенокъ, я не нуждаюсь въ твоемъ великодушіи!

Прежде чѣмъ удивленный Орденеръ успѣлъ обернуться, онъ сталъ ногой на плечо своего великодушнаго побѣдителя, и однимъ прыжкомъ очутился въ двѣнадцати шагахъ отъ него.

Другимъ прыжкомъ онъ вскочилъ на Орденера и повисъ на немъ подобно пантерѣ, впившейся пастью и когтями въ бока громаднаго льва. Ногти его вонзились въ плечи молодаго человѣка; кривыя ноги стиснули бедра, и Орденеръ увидалъ надъ собой свирѣпое лицо съ окровавленнымъ ртомъ и зубами хищнаго звѣря, готовыми терзать его тѣло.

Чудовище хранило молчаніе; ни одно человѣческое слово не вырвалось изъ его задыхающагося горла и только глухой ревъ, смѣшанный съ хриплыми яростными криками, выражалъ его бѣшенство. Разбойникъ былъ отвратительнѣе дикаго звѣря, чудовищнѣй демона; это былъ человѣкъ, въ которомъ не оставалось ничего человѣческаго.

Орденеръ пошатнулся подъ тяжестью малорослаго и упалъ бы отъ неожиданнаго толчка, если бы сзади не поддержала его широкая колонна друидическаго памятника. Онъ устоялъ на ногахъ, полусогнувъ спину и задыхался въ объятіяхъ непримиримаго врага. Чтобы составить себѣ малѣйшее понятіе объ этомъ страшномъ моментѣ борьбы, надо знать, что только что описанная нами сцена была дѣломъ еле измѣримаго промежутка времени.

Мы сказали, что молодой человѣкъ пошатнулся, но онъ не дрогнулъ и только поспѣшилъ мысленно проститься съ Этелью. Эта мысль любви была какъ бы молитвой, она вернула ему силы. Охвативъ чудовище обѣими руками и взявъ клинокъ сабли по серединѣ, онъ приставилъ конецъ ея перпендикулярно къ спинному хребту разбойника.

Раненое чудовище испустило страшный вой, неистово вырвалось изъ рукъ неустрашимаго противника, который снова пошатнулся, и упало въ нѣсколькихъ шагахъ позади, держа въ зубахъ лоскутъ зеленаго плаща, оторванный имъ въ ярости.

Съ ловкостью и проворствомъ молодой серны малорослый очутился на ногахъ и битва завязалась въ третій разъ, еще ожесточеннѣе прежняго. Случайно вблизи отъ него находилась груда обломковъ скалы, въ теченіе вѣковь поросшая мохомъ и терновникомъ. Два человѣка обыкновенной силы съ трудомъ могли бы поднять малѣйшій изъ нихъ, но разбойникъ схватилъ обломокъ обѣими руками и высоко поднявъ его надъ головой, замахнулся имъ на Орденера. Взглядъ его былъ ужасенъ въ эту минуту. Камень, пущенный изо всѣхъ силъ, тяжело пронесся въ воздухѣ, такъ что молодой человѣкъ едва успѣлъ отскочить въ сторону. Гранитный обломокъ разлетѣлся въ дребезги внизу подземной стѣны, съ страшнымъ трескомъ, долго повторявшемся отголосками глубокой пещеры.

Оглушенный Орденеръ едва успѣлъ прійти въ себя, какъ уже разбойникъ размахивалъ другимъ обломкомъ. Раздраженный при видѣ такой подлой обороны, молодой человѣкъ устремился на малорослаго, высоко поднявъ саблю, съ намѣреніемъ измѣнить бой, но огромная глыба, вращаясь въ тяжелой мрачной атмосферѣ пещеры, встрѣтила на пути своемъ хрупкій обнаженный клинокъ. Сабля сломилась какъ кусокъ стекла и звѣрскій хохотъ чудовища огласилъ подземные своды.

Орденеръ былъ обезоруженъ.

— Хочешь ты передъ смертью просить о чемъ Бога или дьявола, — закричалъ разбойникъ.

Глаза его сверкали зловѣщимъ огнемъ, всѣ мускулы напряглись отъ яростной радости, и съ нетерпѣливымъ воемъ кинулся онъ за топоромъ, валявшимся на землѣ въ складкахъ плаща…

Бѣдная Этель!

Вдругъ отдаленный ревъ послышался снаружи пещеры. Чудовище остановилось. Ревъ усиливался; человѣческіе крики смѣшивались съ жалобнымъ рычаньемъ медвѣдя. Разбойникъ прислушался. Жалобный вой продолжался. Разбойникъ схватилъ поспѣшно топоръ и кинулся, не на Орденера, но въ одну изъ трещинъ, о которыхъ мы говорили, и черезъ которыя проникалъ дневной свѣтъ.

Изумленный такимъ оборотомъ дѣла, Орденеръ тоже бросился за нимъ къ этой природной двери и увидалъ на ближайшей прогалинѣ громаднаго бѣлаго медвѣдя, окруженнаго семью охотниками; среди нихъ, какъ ему показалось, онъ узналъ Кеннибола, наканунѣ удивившаго его своими словами.

Орденеръ обернулся. Разбойника не было уже въ пещерѣ, а снаружи доносились страшные крики:

— Фріендъ! Фріендъ! Я съ тобой! Я здѣсь!

XXX

Полкъ мункгольмскихъ стрѣлковъ стройно двигался по ущельямъ, находящимся между Дронтгеймомъ и Сконгеномъ. Онъ то извивался вдоль русла потока, причемъ непрерывная цѣпь истоковъ ползла по оврагамъ, подобно длинной змѣѣ, чешуя которой сверкаетъ на солнцѣ; то спиралью взбирался на гору, походившую тогда на тріумфальную колонну, уставленную бронзовымъ войскомъ.

Солдаты маршировали, опустивъ оружіе въ плащахъ на распашку, съ недовольнымъ, скучающимъ видомъ, такъ какъ эти достойные люди любятъ только сраженіе или отдыхъ. Грубыя шуточки, старыя остроты, забавлявшія ихъ вчера, не веселили ихъ теперь: погода была холодная, небо пасмурно. Хохотъ рѣдко слышался въ строю и поднимался развѣ, когда маркитантка неловко сваливалась съ своей клячи, или жестяной котелъ катился со скалы на скалу въ глубину пропасти.

Чтобы развлечься отъ скуки, нагоняемой дорогой, молодой датскій баронъ, поручикъ Рандмеръ подошелъ къ старому капитану Лори.

Капитанъ шелъ въ мрачномъ молчании тяжелой, но твердой поступью; поручикъ ловко помахивалъ хлыстомъ, сорваннымъ въ кустарникѣ, росшемъ по сторонамъ дороги.

— Ну, капитанъ, что это съ вами? Никакъ вамъ взгрустнулось?

— Вѣроятно, есть о чемъ, — отвѣтилъ старый офицеръ не поднимая головы.

— Э, полноте хмуриться. Посмотрите на меня: развѣ я печаленъ? А между тѣмъ побьюсь объ закладъ, мое горе не легче вашего.

— Врядъ-ли, баронъ Рандмеръ. Я потерялъ все мое имущество, все мое сокровище.

— Капитанъ Лори, наше горе одинаково, пятнадцать дней тому назадъ я проигралъ поручику Альберику мой прекрасный родовой замокъ съ помѣстьями. Я разорился въ конецъ, а между тѣмъ, какъ видите, веселъ по прежнему.

Капитанъ отвѣтилъ грустнымъ тономъ:

— Поручикъ, вы потеряли только вашъ прекрасный замокъ, я же лишился собаки.

При этомъ отвѣтѣ молодой человѣкъ оставался въ нерѣшимости, смѣяться ему или сожалѣть.

— Послушайте, капитанъ, — началъ онъ: — я лишился замка…

Капитанъ перебилъ его:

— Такъ что-же изъ этого? Завтра вы выиграете другой.

— Да, но и вы найдете другую собаку.

Старикъ покачалъ головой.

— Я найду собаку, но не верну бѣднаго Драка.

Онъ замолчалъ. Крупныя слезы катились изъ его глазъ по грубымъ, загорѣлымъ щекамъ.

— Это былъ мой единственный другъ, — продолжалъ онъ: — я не зналъ ни отца, ни матери, да упокоитъ Богъ ихъ души! Поручикъ, бѣдный Дракъ спасъ мнѣ жизнь в померанскую войну и я назвалъ его въ честь знаменитаго адмирала. Добрая собака, она не измѣняла мнѣ ни въ счастіи, ни въ горѣ. Послѣ сраженія при Огольфанѣ, великій генералъ Шакъ поласкалъ его рукою, говоря: «Славная у тебя собака, сержантъ Лори!» Въ то время я былъ еще сержантомъ.

— А! — перебилъ молодой баронъ, помахивая хлыстикомъ: — Какъ странно, должно быть, быть сержантомъ.

Старый служака не слушалъ его. Повидимому онъ разсуждалъ самъ съ собою и безсвязныя слова срывались съ его языка.

— Бѣдный Дракъ! Сколько разъ здравъ и невредимъ выбирался ты изъ брешей и траншей и для чего же? Чтобы утонуть какъ кошка въ проклятомъ дронтгеймскомъ заливѣ! Бѣдная собака! Мой храбрый другъ! Ты достоинъ былъ умереть вмѣстѣ со мною на полѣ битвы.

— Полноте хныкать, капитанъ, — вскричалъ поручикъ: — завтра, быть можетъ, намъ придется драться.

— Да, — презрительно отвѣтилъ старый капитанъ: — съ достойными врагами!

— А что же, съ разбойниками рудокопами! Съ дьявольскими охотниками!

— Съ каменотесами, съ грабителями большихъ дорогъ, съ субъектами, которые не сумѣютъ выстроить свиной головы или угла Густава Адольфа! Вотъ съ какимъ сбродомъ придется имѣть дѣло мнѣ, побывавшему въ померанскомъ и голштинскомъ походахъ, сдѣлавшему сканійскую и далекарлійскую кампаніи! Сражавшемуся съ знаменитымъ генералом Шакомъ и храбрымъ графомъ Гульденлью!..

— Но вы забываете, — перебилъ Рандмеръ: — что у этихъ бандъ страшный предводитель, дикій и сильный великанъ, подобный Голіафу, извергъ, упивающійся человѣческою кровью, демонъ, въ которомъ соединились всѣ силы ада…

— Кто же это такой? — спросилъ капитанъ.

— Знаменитый Ганъ Исландецъ!

— Брр! Побьюсь объ закладъ, что этотъ грозный полководецъ не съумѣетъ зарядить мушкетъ въ четыре пріема!

Рандмеръ расхохотался.

— Смѣйтесь, смѣйтесь, — продолжалъ капитанъ: — дѣйствительно будетъ очень весело, когда наши добрыя сабли скрестятся съ грубыми заступами и славныя копья съ навозными вилами! Нечего сказать, достойные противники! Мой храбрый Дракъ не сталъ бы даже кусать ихъ за ноги!..

Капитанъ продолжалъ энергически изливать свою досаду, какъ вдругъ рѣчь его прервана была появленіемъ офицера, подбѣжавшаго къ нимъ запыхавшись.

— Капитанъ Лори! Милѣйшій Рандмеръ.

— Что такое? — разомъ спросили оба.

— Друзья мои… я леденѣю отъ ужаса… Алефельдъ! Поручикъ Алефельдъ! Сынъ великаго канцлера! Знаете, любезный баронъ Рандмеръ, этотъ Фредерикъ… этотъ элегантный щеголь!..

— Да, черезчуръ элегантный, — отвѣтилъ баронъ: — Однако на послѣднемъ балу въ Шарлоттенбургѣ я перещеголялъ его костюмомъ… Но что съ нимъ случилось?

— Знаю, о комъ вы говорите, — сказалъ въ то же время капитанъ Лори: — Фредерикъ Алефельдъ, поручикъ третьей роты съ синими лацканами. Онъ порядкомъ неглежировалъ службой.

— На него не станутъ теперь жаловаться, капитанъ Лори.

— Это почему? — спросилъ Рандмеръ.

— Онъ въ Вальстромскомъ гарнизонѣ, - равнодушно замѣтилъ старый капитанъ.

— Именно. Полковникъ только-что получилъ извѣстіе… бѣдный Фредерикъ!

— Но что съ нимъ случилось? Капитанъ Болларъ, вы пугаете меня.

Старый Лори продолжалъ:

— Брр! Нашъ щеголь по обыкновенію не поспѣлъ на перекличку; капитанъ посадилъ подъ арестъ канцлерскаго сынка, — вотъ и все несчастіе, которое такъ подѣйствовало на капитана Боллара.

Болларъ хлопнулъ его по плечу.

— Капитанъ Лори, поручикъ Алефельдъ съѣденъ заживо.

Капитаны значительно переглянулись, а Рандмеръ, сначала удивленный, вдругъ расхохотался.

— Э! Капитанъ Болларъ, у васъ всегда найдется какая нибудь скверная шутка. Но предупреждаю васъ, меня вы не проведете.

Скрестивъ руки, поручикъ далъ полную волю своей веселости, клянясь, что его больше всего забавляетъ легковѣріе, съ которымъ Лори принимаетъ вздорныя выдумки Боллара.

— Выдумка дѣйствительно забавная, — говорилъ онъ: — одна мысль, что Фредерикъ, такъ заботившійся о своей кожѣ, съѣденъ живымъ, въ состояніи уморить со смѣху.

— Полно дурачиться, Рандмеръ, — сердито сказалъ Болларъ: — говорю вамъ, Алефельдъ умеръ, я слышалъ это отъ самого полковника.

— О! Да онъ отлично играетъ свою роль! — продолжалъ баронъ, не переставая смѣяться: — Шутникъ!

Болларъ пожалъ плечами и обратился къ старому Лори, который хладнокровно просилъ его разсказать подробности.

— Въ самомъ дѣлѣ, любезный капитанъ Болларъ, — подметилъ неистощимый весельчакъ: — разскажите же намъ, кѣмъ это съѣденъ нашъ молодчикъ. Достался ли онъ на завтракъ волку, или на обѣдъ буйволу, или на ужинъ медвѣдю?

— Полковникъ, — сказалъ Болларъ: — только-что получилъ въ дорогѣ депешу, которая сперва извѣщаетъ, что Вальстромскій гарнизонъ отступаетъ къ намь, тѣснимый значительнымъ отрядомъ мятежниковъ…

Старый Лори нахмурился.

— А затѣмъ, — продолжалъ Болларъ: — что поручикъ Фредерикъ Алефельдъ, отправившись три дня тому назадъ на охоту въ горы къ Арбарскимъ развалинамъ, встрѣтился съ чудовищемъ, которое утащило его въ свою пещеру и пожрало.

Веселость поручика Рандмера удвоилась.

— О! о! Съ какимъ легковѣріемъ добрый Лори вѣритъ дѣтскимъ сказкамъ! Превосходно! Храните вашу серьезность, милый Болларъ; вы удивительно забавны! Однако, вы не сказали намъ, какое чудовище, какой лѣшій или вампиръ утащилъ нашего поручика и пожралъ его какъ шестидневнаго козленка.

— Я говорю не вамъ, — пробормоталъ съ досадою Болларъ: — а Лори, который не дурачится какъ вы. Любезный Лори, чудовище, упившееся кровью Фредерика, Ганъ Исландецъ.

— Предводитель разбойниковъ! — вскричалъ старый офицеръ.

— Ну вотъ, мой храбрый Лори, — подхватилъ со смѣхомъ Рандмеръ: — надо ли умѣть заряжать мушкетъ, когда такъ ловко работаешь челюстями.

— Баронъ Рандмеръ, — сказалъ Болларъ: — вы ужасно походите на Алефельда. Берегитесь, чтобы васъ не постигла та же участь.

— Ей Богу, мнѣ больше всего нравится невозмутимая серьезность капитана Боллара, — вскричалъ молодой человѣкъ.

— А меня, — возразилъ тотъ: — больше всего пугаетъ неистощимая веселость поручика Рандмера.

Въ эту минуту толпа офицеровъ, съ живостью о чемъ-то разговаривавшихъ, подошла къ нашимъ собесѣдникамъ.

— Ахъ, чертъ возьми! — вскричалъ Рандмеръ: — Надо позабавить ихъ выдумкой Боллара. Знаете-ли, господа, — продолжалъ онъ, идя къ нимъ навстрѣчу: — несчастный Фредерикъ Алефельдъ съѣденъ заживо извергомь Ганомъ Исландцемъ.

Сказавъ это, онъ не могъ удержаться отъ смѣха, который къ его удивленію встрѣченъ былъ почти негодующими криками:

— Какъ! Вы смѣетесь! Я не ожидалъ, чтобы Рандмеръ сталъ сообщать такимъ тономъ подобную новость. Смѣяться надъ несчастіемъ товарища!

— Какъ? — съ смущеніемъ спросилъ Рандмеръ: — Неужели это правда?

— Да вы сами же говорите! — кричали ему со всѣхъ сторонъ: — Развѣ вы уже не вѣрите своимъ словамъ:

— Но я полагалъ, что это выдумка Боллара…

— Выдумка была бы самая непозволительная, — вмѣшался старый офицеръ: — но къ несчастію, извѣстіе это вполнѣ достовѣрно. Нашъ полковникъ, баронъ Ветгайнъ, только-что получилъ эту роковую вѣсть.

— Страшное происшествіе! Какой ужасъ! — послышались голоса въ толпѣ.

— Намъ придется драться съ волками и медвѣдями въ образѣ человѣческомъ, — замѣтилъ кто-то.

— На насъ посыпятся выстрѣлы невѣдомо откуда, — сказалъ другой: — насъ перестрѣляютъ по одиночкѣ какъ старыхъ фазановъ въ птичникѣ.

Невольно содрогнешься, подумавъ о смерти Алефельда, — вскричалъ Болларъ торжественнымъ тономъ: — нашъ полкъ несчастливъ. Смерть Диспольсена, гибель бѣдныхъ солдатъ въ Каскадтиморѣ, страшная участь Алефельда, — вотъ три трагическихъ происшествія въ короткій промежутокъ времени.

Молодой баронъ Рандмеръ вышелъ наконецъ изъ своей молчаливой задумчивости.

— Просто не вѣришь своимъ ушамъ! — вскричалъ онъ: — Фредерикъ, этотъ ловкій танцоръ!

Послѣ этого глубокомысленнаго изреченія, онъ снова замолчалъ, между тѣмъ какъ капитанъ Лори, искренно соболѣзнуя смерти молодаго поручика, замѣтилъ второму стрѣлку, Торику Бельфасту, что мѣдь на его перевязи не такъ ярко блеститъ какъ прежде.

XXXI

При заходѣ солнца видъ сжатой оголенной нивы наводитъ на душу какую-то зловѣщую грусть, когда идешь одиноко, шурша ногами въ стебляхъ высохшей соломы, прислушиваясь къ монотонному треску кузнечика и слѣдя, какъ огромныя безформенныя облака медленно ложатся на горизонтѣ, подобно призрачнымъ трупамъ.

Такое ощущеніе испытывалъ Орденеръ вечеромъ, послѣ неудачной ветрѣчи своей съ исландскимъ разбойникомъ. Изумленный на минуту его поспѣшнымъ бѣгствомъ онъ намѣревался сперва броситься за нимъ въ погоню, но заблудившись въ кустарникѣ, потерялъ цѣлый день, бродя по дикимъ необработаннымъ полямъ, не встрѣчая слѣда человѣческаго. Къ вечеру онъ очутился въ обширной степи, окаймленной со всѣхъ сторонъ небосклономъ и не представлявшей никакого убѣжища юному путнику, истомленному усталостями и голодомъ.

Страданія тѣлесныя усилились и душевными муками. Предпріятіе его не увѣнчалось успѣхомъ. У него не осталось даже обманчивой надежды, заставлявшей его преслѣдовать разбойника; тысячи печальныхъ мыслей, о которыхъ вчера не было и помину, зароились теперь въ его утомленномъ мозгу.

Что теперь дѣлать? Какъ вернуться къ Шумахеру, не принося съ собой спасенія Этели? Какія страшныя бѣдствія могъ отклонить онъ, разыскавъ роковой ящикъ? А бракъ его съ Ульрикой Алефельдъ! Ахъ! Если бы по крайней мѣрѣ удалось ему вырвать свою Этель изъ тюрьмы, если бы могъ онъ бѣжать съ ней и скрыть свое блаженство гдѣ нибудь на краю свѣта!..

Завернувшись въ плащъ, Орденеръ легъ на землю — небо было мрачно; грозная молнія по временамъ прорывалась сквозь тучи, какъ сквозь траурное покрывало, и быстро потухала. Холодный вѣтеръ бушевалъ на равнинѣ. Молодой человѣкъ почти не обращалъ вниманія на эти признаки приближающейся бури; если бы и могъ онъ гдѣ нибудь укрыться отъ непогоды и отдохнуть отъ усталости, нигдѣ не скрылся бы онъ отъ своего несчастія и тревожныхъ мыслей, не дававшихъ ему покоя.

Вдругъ смутный шумъ человѣческихъ голосовъ достигъ его слуха. Съ удивленіемъ приподнялся онъ на локоть и примѣтилъ въ нѣкоторомъ разстояніи странныя тѣни, двигавшіяся въ темнотѣ. Онъ сталъ всматриваться пристальнѣе. Лучъ свѣта сверкнулъ въ таинственной толпѣ и Орденеръ съ легко понятнымъ изумленіемъ увидалъ, что всѣ эти фантастическіе признаки одинъ за другимъ погружаются въ землю. Затѣмъ все исчезло.

Орденеръ былъ чуждъ предразсудковъ своего времени и своей страны. Его зрѣлый, серьезный умъ презиралъ тѣ суевѣрія и страхи, которые тревожатъ дѣтство людей, и народовъ. Однако, въ этомъ страшномъ видѣніи было что-то сверхъестественное, заставившее его усомниться въ доводахъ разсудка. Кто знаетъ, можетъ быть духи умершихъ дѣйствительно возвращаются иногда на землю?

Онъ тотчасъ же поднялся съ земли, осѣнилъ себя крестнымъ знаменіемъ и направился къ тому мѣсту, гдѣ скрылись видѣнія. Дождь сталъ накрапывать крупными каплями, плащъ Орденера надувался какъ парусъ, перо на шляпѣ, развѣвавшееся по вѣтру, било его по лицу.

Вдругъ онъ остановился. Блескъ молніи указалъ ему невдалекѣ отверстіе широкаго круглаго колодца, въ который онъ непремѣнно свалился бы, если бы не спасительный блескъ грозы. Онъ приблизился къ этой пропасти, въ страшной глубинѣ которой виднѣлся неясный свѣтъ, распространявшiй внизу красноватый отблескъ по стѣнамъ цилиндрической шахты, ведшей въ нѣдра земли. Этотъ огонь, казавшійся волшебнымъ пламенемъ гномовъ, какъ бы увеличивалъ необъятный мракъ, представлявшійся взору.

Безстрашный юноша сталъ прислушиваться, наклонившись надъ бездной. Отдаленный шумъ голосовъ достигъ его слуха. Онъ болѣе не сомнѣвался, что существа, столь чуднымъ образомъ явившіяся и исчезнувшія въ его глазахъ, скрылись въ эту пропасть, и почувствовалъ непреодолимое желаніе спуститься туда за ними, если бы даже эти призраки привели его въ самый адъ. Къ тому же буря разыгралась не на шутку, а въ пропасти можно было найти убѣжище.

Но какъ спуститься туда? Какой путь избрали его предшественники, если только то не были призраки? Новый блескъ молніи подоспѣлъ на выручку, освѣтивъ у ногъ Орденера первыя ступени лѣстницы, исчезавшей въ глубинѣ колодца. Это было толстое вертикальное бревно съ желѣзными перекладинами для рукъ и ногъ того, кто отважится спуститься въ бездну.

Орденеръ не колебался ни минуты, и смѣло ступивъ на опасную лѣстницу, сталъ спускаться въ пропасть, не зная даже, доведутъ ли ступени его до конца, не думая, что можетъ быть ему не суждено уже еще разъ взглянуть на солнце. Скоро во мракѣ, обступившемъ его со всѣхъ сторонъ, онъ могъ различать небо только при голубоватомъ блескѣ молніи, то и дѣло прорѣзывающей тучи. Проливной дождь, затоплявшій поверхность земли, падалъ на него тонкой туманной росой. Порывы вѣтра, стремительно врывавшіеся въ колодецъ, съ протяжнымъ свистомъ бушевали надъ его головой. А онъ спускался все ниже и ниже, медленно приближаясь къ подземному свѣту, и остерегаясь лишь смотрѣть въ глубину, чтобы не упасть отъ головокруженія.

Между тѣмъ воздухъ становился все удушливѣе, голоса слышнѣе и красноватый отблескъ, дрожавшій на стѣнахъ колодца, возвѣщалъ близость дна пропасти. Спустившись еще нѣсколько ступеней, Орденеръ могъ наконецъ различить внизу лѣстницы входъ въ подземелье, освѣщенный красноватыми дрожащими лучами, и услышалъ слова, приковавшія все его вниманіе.

— А Кеннибола все еще нѣтъ! — нетерпѣливо говорилъ кто-то.

— Чтобы это могло задержать его? — спросилъ тотъ же голосъ послѣ минутнаго молчанія.

— Сами не знаемъ, господинъ Гаккетъ, — послышалось въ отвѣтъ.

— Эту ночь онъ хотѣлъ провести у сестры своей Маасъ Брааль въ деревнѣ Сурбъ, — замѣтилъ другой голосъ.

— Вы видите, — вовразилъ первый: — я сдержалъ свои обѣщанія… Я обязался привести вамъ предводителя, Гана Исландца, и привелъ…

При этихъ словахъ поднялся шумъ, значеніе котораго трудно было бы угадать. Любопытство Орденера, пробудившееся при имени Кеннибола, столь удивившаго его вчера, удвоилось при имени Гана Исландца.

Тотъ же голосъ продолжалъ:

— Ну, друзья мои, Джонасъ, Норбитъ, отсутствіе Кеннибола не составляетъ большой важности. Насъ теперь такъ много, что намъ уже нечего бояться. Нашли вы знамена въ Крагскихъ развалинахъ?

— Да, господинъ Гаккетъ, — отвѣтило нѣсколько голосовъ.

— Ну, такъ теперь пора поднять знамя возстанія! Вотъ вамъ деньги! У васъ есть непобѣдимый предводитель! Смѣлѣе! Идемъ освободить благороднаго Шумахера, несчастнаго графа Гриффенфельда!

— Ура! Да здравствуетъ Шумахеръ! — закричала толпа и тысячи отголосковъ повторили имя Шумахера подъ сводами подземелья.

Орденеръ, изумленіе и любопытство котораго росли съ каждой минутой, слушалъ затаивъ дыханіе. Слушалъ, не смѣя вѣрить и не отдавая себѣ отчета въ слышанномъ. Имя Шумахера въ связи съ именемъ Кеннибола и Гана Исландца! Что за мрачная драма, которой онъ, тайный зритель, видѣлъ лишь одну сцену? Кого хотѣли защищать? О чьей головѣ шло дѣло?

— Слушайте! — продолжалъ тотъ же голосъ: — передъ вами другъ, довѣренный другъ благороднаго графа Гриффенфельда…

Орденеръ въ первый разъ слышалъ этотъ голосъ. Тотъ продолжалъ:

— Положитесь на меня вполнѣ, какъ онъ; друзья, все вамъ благопріятствуетъ; вы достигнете Дронтгейма, не встрѣтивъ ни одного врага.

— Такъ пойдемте же, господинъ Гаккетъ, — перебилъ чей-то голосъ: — только вотъ Петерсъ увѣряетъ, что видѣлъ въ ущельяхъ Мункгольмскій полкъ, выступившій противъ насъ въ полномъ составѣ.

— Лжетъ онъ, — увѣреннымъ тономъ отвѣтилъ Гаккетъ: — правительству еще ничего не извѣстно о вашемъ возмущеніи; его невѣдѣніе таково, что даже тотъ, кто отвергъ ваши справедливыя требованія, вашъ притѣснитель и гонитель знаменитаго несчастнаго Шумахера, генералъ Левинъ Кнудъ отправился изъ Дронтгейма въ столицу присутствовать при бракосочетаніи своего воспитанника Орденера Гульденлью съ Ульрикой Алефельдъ.

Можно представить себѣ изумленіе Орденера, когда онъ слушалъ такую рѣчь. Въ дикой, пустынной странѣ, подъ сводами подземной пещеры, какіе-то незнакомцы произносили имена близкихъ ему людей, даже его собственное! Мучительное сомнѣніе запало въ его душу. Возможно ли это? Неужели тотъ, чей голосъ онъ слышалъ, дѣйствительно агентъ графа Шумахера? Неужели Шумахеръ, этотъ почтенный старецъ, благородный отецъ его дорогой Этели, возмутился противъ короля, своего монарха, подкупилъ разбойниковъ, зажегъ пламя междоусобной войны? И для этого лицемѣра, для этого бунтовщика онъ, сынъ вице-короля Норвегіи, воспитанникъ генерала Левина, пренебрегъ своей будущностью, рисковалъ своей жизнью! Ради него розыскалъ и вступилъ въ борьбу съ исландскимъ разбойникомъ, съ которымъ, повидимому, Шумахеръ самъ имѣлъ сношенія, если вручалъ ему предводительство надъ этими бандитами!

Кто знаетъ, можетъ быть тотъ ящикъ, изъ-за котораго Орденеръ едва не поплатился жизнью, заключалъ въ себѣ какія нибудь гнусныя тайны этого низкаго замысла? Не насмѣхался ли надъ нимъ мстительный узникъ Мункгольмской крѣпости? Быть можетъ, онъ узналъ въ немъ сына вице-короля; быть можетъ — какъ мучительна была эта мысль великодушному молодому человѣку! — склонивъ его предпринять это роковое путешествіе, онъ разсчитывалъ только на гибель сына своего врага!..

Увы! Когда къ какому нибудь несчастливцу долгое время питаемъ мы уваженіе и любовь, когда мысленно въ глубинѣ души поклялись въ неизмѣнной преданности гонимому судьбой, — какъ ужасна бываетъ горечь той минуты, въ которую онъ окажется неблагодарнымъ и когда намъ приходится разочаровываться въ своемъ великодушіи и проститься съ чистымъ, прекраснымъ наслажденіемъ самопожертвованія. Въ одно мгновеніе старѣемъ мы самой печальной старостью, старѣемъ опытностью, теряемъ самыя чудныя иллюзіи жизни, которая и привлекательна-то только своими иллюзіями.

Эти горькія мысли безпорядочно толпились въ умѣ Орденера, который хотѣлъ бы умереть въ эту роковую минуту. Ему казалось, что все счастіе его жизни теперь рушилось навсегда. Многое въ увѣреніяхъ того, который выдавалъ себя довѣреннымъ агентомъ Гриффенфельда, казалось ему ложнымъ и сомнительнымъ, но такъ какъ все это клонилось къ тому, чтобы обмануть несчастныхъ поселянъ, Шумахеръ еще болѣе являлся виновнымъ въ его глазахъ: и этотъ Щумахеръ былъ отцомъ его Этели!..

Эти размышленія мучительно волновали его душу. Онъ дрожалъ, держась за ступени лѣстницы, и продолжалъ слушать. Иной разъ съ невыразимымъ нетерпѣніемъ, съ страшной жадностью ждемъ мы несчастій, которыхъ наиболѣе страшимся.

— Да, — продолжалъ голосъ посланца, — теперь вами предводительствуетъ страшный Ганъ Исландецъ. Кто теперь осмѣлится съ вами сражаться? Вы боретесь за своихъ женъ, за дѣтей, у которыхъ столь низко отнимаютъ наслѣдство, за благороднаго несчастливца, который вотъ ужъ двадцать лѣтъ несправедливо томится въ позорной тюрьмѣ. Идемъ, васъ ждетъ Шумахеръ и свобода! Смерть притѣснителямъ!

— Смерть притѣснителямъ! — подхватила тысяча голосовъ.

Стукъ оружія и хриплые звуки горныхъ рожковъ огласили своды подземелья.

— Стой! — закричалъ Орденеръ, поспѣшно соскочивъ съ лѣстницы.

Мысль избавить Шумахера отъ преступленія, а отечество отъ столькихъ бѣдствій совершенно овладѣла его душой. Но лишь только переступилъ онъ порогъ подземной пещеры, страхъ необдуманнымъ вмѣшательствомъ погубить отца его Этели, а быть можетъ и ее самое, заглушилъ въ немъ всякое другое чувство. Поблѣднѣвъ, остановился онъ у порога, съ изумленіемъ смотря на странное зрѣлище, открывшееся его взорамъ.

Пещера похожа была на обширную площадь подземнаго города, границы которой терялись въ массѣ столбовъ, поддерживавшихъ своды. Столбы эти сверкали какъ хрусталь при свѣтѣ тысячи факеловъ, которыми размахивала толпа странно вооруженныхъ людей, въ безпорядкѣ расхаживавшихъ въ глубинѣ площади. При видѣ этихъ огней и страшныхъ призраковъ, блуждавшихъ во мракѣ, можно было вообразить себя въ одномъ изъ тѣхъ сказочныхъ сборищъ, куда, по древнимъ сказаніямъ, стекаются колдуны и нечистая сила съ звѣздами въ рукахъ вмѣсто свѣтильниковъ, освѣщая по ночамъ древніе лѣса и разрушенные замки.

Поднялись оглушительные крики:

— Незнакомецъ! смерть! смерть ему!

Сто рукъ поднялось надъ Орденеромъ, который схватился за свою саблю… Благородный юноша! Въ своемъ великодушномъ порывѣ онъ забылъ, что онъ одинокъ и безоруженъ.

— Стой! стой! — вскричалъ голосъ, по которому Орденеръ узналъ посланца Шумахера.

Низенькій толстякъ, въ черной одеждѣ, съ проницательными коварными глазами, приблизился къ Орденеру.

— Кто ты такой? — спросилъ онъ.

Орденеръ не отвѣчалъ. Его такъ стиснули со всѣхъ сторонъ, что на груди его не осталось мѣста, въ которое бы не опиралось оружіе сабли или дуло пистолета.

— Что, струсилъ? — спросилъ усмѣхаясь толстякъ.

— Если бы вмѣсто этихъ шпагъ рука твоя лежала на моемъ сердцѣ, - хладнокровно отвѣтилъ Орденеръ, ты убѣдился бы, что оно бьется не скорѣе твоего, если только у тебя есть сердце.

— О! о! Да ты еще храбришься! Ну, такъ спровадьте его! — сказалъ толстякъ, повернувшись къ нему спиною.

— Убей меня, — замѣтилъ Орденеръ, — это все, чѣмъ я буду тебѣ обязанъ.

— Позвольте, господинъ Гаккетъ, — сказалъ старикъ съ густой бородой, опиравшійся на свой длинный мушкетъ, — вы здѣсь у меня, и одинъ я имѣю право отправить этого христіанина къ мертвецамъ разсказать имъ, что онъ у насъ высмотрѣлъ.

Господинъ Гаккетъ расхохотался.

— Какъ угодно, милѣйшій Джонасъ! Мнѣ все равно, кто станетъ судить этого шпіона, лишь бы засудить его.

Старикъ обернулся къ Орденеру:

— Ну, скажи-ка намъ кто ты такой, зачѣмъ это понадобилось тебѣ узнать, что мы за люди?

Орденеръ хранилъ молчаніе. Окруженный странными защитниками Шумахера, ради котораго онъ готовъ былъ пролить свою кровь, Орденеръ въ эту минуту желалъ одной лишь смерти.

— Ваша милость не хочетъ удостоить насъ отвѣтомъ, — сказалъ старикъ. — Лиса тоже молчитъ, когда попадетъ въ капканъ. Прикончите съ нимъ!

— Послушай, Джонасъ, — замѣтилъ Гаккетъ, — пусть Ганъ Исландецъ покажетъ намъ свою силу надъ этимъ шпіономъ.

— Да, да! — съ живостью подхватило нѣсколько головъ.

Изумленный, но не терявшій мужества Орденеръ сталъ искать глазами Гана Исландца, противъ котораго такъ храбро защищалъ свою жизнь въ это утро и еще съ большимъ удивленіемъ увидалъ, что къ нему приближался человѣкъ колоссальнаго тѣлосложенія, одѣтый въ костюмъ горцевъ.

Гигантъ устремилъ на Орденера безсмысленный звѣрскій взоръ и спросилъ топоръ.

— Ты не Ганъ Исландецъ, — твердо сказалъ Орденеръ.

— Убей его! Убей его! — яростно вскричалъ Гаккетъ.

Орденеръ зналъ, что всякое сопротивленіе будетъ безполезно. Желая въ послѣдній разъ поцѣловать локонъ волосъ Этели, онъ поднесъ руку къ груди и при этомъ движеніи изъ за пояса его выпала бумага.

— Что это за бумага? — спросилъ Гаккетъ: — Норбитъ, подними-ка ее.

Норбитъ, молодой человѣкъ, загорѣлыя грубыя черты лица котораго дышали благородствомъ, поднялъ и развернулъ бумагу.

— Боже мой! — вскричалъ онъ:- это охранительная грамота бѣднаго Христофора Недлама, злополучнаго товарища, котораго недѣлю тому назадъ казнили на Сконгенской площади за поддѣлку монеты.

— Ну, возьми себѣ этотъ клочекъ бумаги, — сказалъ Гаккетъ тономъ обманутаго ожиданія: — я думалъ, что это какой нибудь важный документъ. А ты, Ганъ, расправься-ка поскорѣй съ этимъ молодчикомъ.

Молодой Норбитъ сталъ передъ Орденеромъ.

— Этотъ человѣкъ подъ моей защитой, — вскричалъ онъ: — пока голова моя на плечахъ, ни одинъ волосъ не упадетъ съ его головы. Я не допущу, чтобы издѣвались надъ охранительной грамотой моего друга Христофора Недлама.

При видѣ столь неожиданнаго защитника Орденеръ съ умиленіемъ потупилъ голову; онъ вспомнилъ какъ надмѣнно принято было имъ трогательное пожеланіе священника Афанасія Мюндера, чтобы даръ умирающаго оказалъ благодѣяніе путнику!

— Ба! Что за вздоръ, Норбитъ! — возразилъ Гаккетъ: — Этотъ человѣкъ шпіонъ и долженъ умереть.

— Дайте сюда топоръ, — повторилъ гигантъ.

— Онъ не умретъ! — вскричалъ Норбитъ: — Это возмутитъ духъ бѣднаго Недлама, котораго подло вздернули на висѣлицу. Говорю вамъ, онъ не умретъ, таково было предсмертное желаніе Недлама.

— Дѣйствительно, Норбитъ правъ, — вмѣшался старый Джонасъ. — Какъ можете вы требовать смерти этого незнакомца, господинъ Гаккетъ, когда у него охранная грамота Христофора Недлама.

— Но вѣдь это шпіонъ, соглядатай, — возразилъ Гаккетъ.

Старикъ сталъ возлѣ Норбита передъ Орденеромъ и оба твердили упрямо:

— У него охранная грамота Христофора Недлама, повѣшеннаго въ Сконгенѣ.

Гаккетъ понялъ, что придется уступить, когда вся толпа заволновалась, крича, что незнакомца нельзя убивать, когда при немъ охранная грамота фальшиваго монетчика Недлама.

— Ну, какъ знаете, — пробормоталъ онъ сквозь зубы съ затаенной яростью: — будете пенять на себя.

— Будь онъ самъ дьяволъ, я и то не убилъ бы его, — замѣтилъ Норбитъ съ торжествующимъ видомъ.

Затѣмъ онъ обратился къ Орденеру.

— Послушай, — продолжалъ онъ: — ты должно быть добрый товарищъ, если злополучный Недламъ передалъ тебѣ свою охранную грамоту. Мы королевскіе рудокопы и бунтуемъ теперь, чтобы освободиться отъ опеки. Господинъ Гаккетъ, котораго ты видишь предъ собой, говоритъ, будто мы бунтуемъ за какого то графа Шумахера, но я и въ глаза его не видалъ. Послушай, дѣло наше правое; отвѣчай мнѣ, какъ отвѣтилъ бы своему святому покровителю. Хочешь идти съ нами за одно?

Счастливая идея вдругъ мелькнула въ умѣ Орденера.

— Хочу, — отвѣтилъ онъ.

Норбитъ подалъ ему свою саблю, которую тотъ взялъ молча.

— Братъ, — сказалъ Норбитъ: — если ты задумаешь намъ измѣнить, сперва убей меня.

Въ эту минуту подъ сводами подземелья раздался звукъ рожка и вдали послышались крики:

— Вотъ и Кенниболъ!

XXXII

Иной разъ внезапное вдохновеніе неожиданно освѣщаетъ нашу душу, — и цѣлый томъ размышленій и разсужденій не въ состояніи выразить всю обширность его, или измѣрить его глубину, подобно тому какъ свѣтъ тысячи светильниковъ не въ силахъ сравниться съ безпредѣльнымъ и мгновеннымъ блескомъ молніи.

И такъ, не станемъ анализировать того непреодолимаго таинственнаго побужденія, повинуясь которому, благородный сынъ вице-короля Норвегіи принялъ предложеніе Норбита и очутился въ рядахъ бандитовъ, возставшихъ на защиту Шумахера.

Нѣтъ сомнѣнія, что въ этомъ побужденіи не малую долю занимало великодушное желаніе во что бы то ни стало проникнуть мрачную тайну, — желаніе, смѣшанное отчасти съ горькимъ отвращеніемъ къ жизни, съ равнодушнымъ отчаяніемъ въ будущности; но кромѣ того, Орденеръ никакъ не могъ примириться съ мыслью о виновности Шумахера и въ этомъ поддерживали его подозрительность всего, что онъ видѣлъ, инстинктивное сознаніе лжи, а болѣе всего любовь къ Этели. Наконецъ имъ руководило безотчетное сознаніе важности той услуги, которую здравомыслящій другъ можетъ оказать Шумахеру въ средѣ его ослѣпленныхъ защитниковъ.

XXXIII

Заслышавъ крики, возвѣстившіе о прибытіи знаменитаго охотника Кеннибола, Гаккетъ поспѣшно бросился къ нему на встрѣчу, оставивъ Орденера съ двумя другими начальниками.

— Наконецъ то, дружище Кенниболъ! Идемъ, я представлю тебя вашему страшному предводителю, самому Гану Исландцу.

При этомъ имени Кенниболъ, вошедшій въ подземелье блѣдный, задыхающійся, со всклоченными волосами, съ лицомъ облитымъ потомъ, съ окровавленными руками, отступилъ шага на три.

— Гану Исландцу!

— О! Успокойся, онъ будетъ помогать вамъ, какъ другъ и товарищъ, — замѣтилъ Гаккетъ.

Кенниболъ не слушалъ его.

— Ганъ Исландецъ здѣсь! — повторилъ онъ.

— Ну да, — отвѣтилъ Гаккетъ, подавляя двусмысленную усмѣшку: — не бойся…

— Какъ! — въ третій разъ перебилъ охотникъ: — Вы говорите, что Ганъ Исландецъ въ этой шахтѣ…

Гаккетъ обратился къ окружающимъ:

— Что это, ужъ не рехнулся ли храбрый Кенниболъ? Да ты и запоздалъ то, должно быть, боясь Гана Исландца, — замѣтилъ онъ Кенниболу.

Кенниболъ поднялъ руки къ небу.

— Клянусь святой великомученицей Этельдерой Норвежской, не страхъ къ Гану Исландцу, господинъ Гаккетъ, а самъ Ганъ Исландецъ помѣшалъ мнѣ прибыть сюда вовремя.

Ропотъ изумленія поднялся при этихъ словахъ въ толпѣ горцевъ и рудокоповъ, окружавшихъ Кеннибола. Физіономія Гаккета снова омрачилась, какъ минуту тому назадъ при появленіи и неожиданномъ спасеніи Орденера.

— Что? Что ты сказалъ? — спросилъ онъ, понизивъ голосъ.

— Я говорю, господинъ Гаккетъ, что если бы не вашъ проклятый Ганъ Исландецъ, я былъ бы здѣсь до перваго крика совы.

— Неужто! Въ чемъ же дѣло?

— Охъ! Уже не спрашивайте лучше! Пусть побѣлѣетъ моя борода въ одинъ день, какъ шкурка горностая, если я еще разъ рискну охотиться за бѣлымъ медвѣдемъ.

— Ужъ не помялъ-ли тебя медвѣдь, чего добраго?

Кенниболъ презрительно пожалъ плечами.

— Медвѣдь! Вотъ страшилище-то! Чтобы Кеннибола помялъ мѣдвѣдь! Да за кого вы меня принимаете, господинъ Гаккетъ?

— Ахъ, сударь, если-бы вы знали, что со мной случилось, — продолжалъ старый охотникъ, понизивъ голосъ: — вы не увѣряли-бы меня, что Ганъ Исландецъ здѣсь.

Гаккетъ снова смутился и поспѣшно схватилъ Кеннибола за руку, какъ-бы опасаясь, чтобы онъ не подошелъ ближе къ тому мѣсту подземной площади, гдѣ надъ головами рудокоповъ виднѣлась огромная голова гиганта.

— Дружище Кенниболъ, — сказалъ онъ почти торжественнымъ тономъ: — прошу тебя, разскажи мнѣ толкомъ, что тебя задержало. Ты понимаешь, что въ настоящее время всякая бездѣлица можетъ имѣть для насъ важное значеніе.

— Это правда, — согласился Кенниболъ послѣ минутнаго раздумья.

Затѣмъ, уступивъ настоятельнымъ просьбамъ Гаккета, онъ разсказалъ ему какъ въ это утро съ шестью товарищами преслѣдовалъ онъ бѣлаго медвѣдя почти до самыхъ окрестностей Вальдергогской пещеры, не примѣчая въ пылу охоты близости этой страшной мѣстности; какъ на вой почти издыхающаго звѣря выбѣжалъ изъ пещеры малорослый, чудовище, демонъ и, размахивая каменнымъ топоромъ, кинулся защищать противъ нихъ медвѣдя. При появленіи этого дьявольскаго существа, которое не могло быть никѣмъ другимъ кромѣ Гана, исландскаго демона, кровь застыла отъ ужаса въ жилахъ семерыхъ охотниковъ; шесть его злополучныхъ товарищей пали жертвой обоихъ чудовищъ, а Кенниболъ спасся лишь поспѣшнымъ бѣгствомъ, благодаря своему проворству, утомленію Гана Исландца, а главнымъ образомъ, благодаря покровительству патрона охотниковъ, святаго Сильверста.

— И такъ, господинъ Гаккетъ, — докончилъ онъ свой страшный разсказъ, изукрашенный цвѣтистымъ краснорѣчіемъ горцевъ: — вы видите, что я запоздалъ не по своей винѣ. Скажите на милость, ну возможное-ли это дѣло, чтобы этотъ исландскій демонъ находился теперь здѣсь, въ этой Апсиль-корской шахтѣ, какъ нашъ другъ и союзникъ, когда я сегодня утромъ оставилъ его съ медвѣдемъ въ Вальдергогскомъ кустарникѣ у труповъ моихъ злополучныхъ товарищей? Увѣряю васъ, это немыслимая вещь. Я знаю теперь этого воплощеннаго демона; я самъ видѣлъ его!

Гаккетъ, внимательно выслушавшій его разсказъ, замѣтилъ важнымъ тономъ:

— Дружище Кенниболъ, когда ты говоришь о Ганѣ Исландцѣ, или объ адѣ, знай, что для нихъ все возможно. Все, что ты разсказалъ сію минуту, мнѣ было уже раньше извѣстно…

Выраженіе крайняго изумленія и самой простодушной довѣрчивости появилось въ суровыхъ чертахъ стараго охотника Кольскихъ горъ.

— Какъ?..

— Да, — продолжалъ Гаккетъ, въ лицѣ котораго болѣе зоркій наблюдатель могъ бы уловить выраженіе насмѣшливаго торжества: — я зналъ все, за исключеніемъ, конечно, того, что ты самъ былъ героемъ этого печальнаго приключенія. Ганъ Исландецъ, идя со мной сюда, разсказалъ мнѣ все это.

— Неужели! — вскричалъ Кенниболъ, смотря на Гаккета со страхомъ и почтеніемъ.

Гаккетъ хладнокровно продолжалъ:

— Очень просто; но теперь ты можешь успокоиться; я самъ представлю тебя этому страшному Гану Исландцу.

Кенниболъ вскрикнулъ отъ ужаса.

— Говорю тебѣ, не бойся ничего, — повторилъ Гаккетъ: — смотри на него, какъ на вашего предводителя и товарища. Только чуръ! Не напоминай ему о сегодняшнемъ приключеніи. Понимаешь?

Надо было покориться, но не безъ живѣйшаго внутренняго отвращенія рѣшился охотникъ приблизиться къ демону. Они подошли къ толпѣ, въ которой находились Орденеръ, Джонасъ и Норбитъ.

— Богъ въ помощь, друзья мои Джонасъ, Норбитъ, — поздоровался Кенниболъ.

— Спасибо на добромъ словѣ, Кенниболъ, — отвѣтилъ Джонасъ.

Въ эту минуту взглядъ Кеннибола встрѣтился съ вгзлядомъ Орденера, который не спускалъ съ него глазъ.

— А, и вы здѣсь, молодой человѣкъ, — вскричалъ охотникъ, съ живостью подходя къ нему и протягивая свою грубую морщинистую руку: — добро пожаловать. Повидимому ваша смѣлая попытка увѣнчалась успѣхомъ?

Орденеръ, не понимая намековъ горца, хотѣлъ было попросить у него объясненія, когда Норбитъ вскричалъ:

— Такъ ты знаешь этого незнакомца, Кенниболъ?

— Святые угодники, знаю-ли я его! Я его люблю и уважаю! Онъ, какъ всѣ мы, стоитъ за наше правое дѣло.

Съ этими словами онъ бросилъ на Орденера значительный взглядъ, но когда тотъ хотѣлъ отвѣтить ему, Гаккетъ подвелъ къ нимъ гиганта, отъ котораго съ ужасомъ сторонились всѣ бандиты.

— Храбрый охотникъ Кенниболъ, — сказалъ онъ: — вотъ вашъ знаменитый предводитель, Ганъ Клипстадурскій.

Скорѣе съ изумленіемъ, чѣмъ со страхомъ Кенниболъ взглянулъ на исполинскаго разбойника и шепнулъ на ухо Гаккету:

— Господинъ Гаккетъ, Ганъ Исландецъ, съ которымъ я встрѣтился сегодня близъ Вальдергога, былъ низокъ ростомъ…

Гаккетъ отвѣчалъ ему тихимъ голосомъ:

— Вспомни, Кенниболъ! Демонъ!

— И то правда, — согласился легковѣрный охотникъ: — долго-ли ему оборотиться.

Съ невольной дрожью онъ отошелъ въ сторону и украдкой осѣнилъ себя крестнымъ знаменіемъ.

XXXIV

Въ мрачномъ дубовомъ лѣсу, куда едва проникали блѣдныя утреннія сумерки, низкаго роста человѣкъ подошелъ къ другому, который повидимому поджидалъ его. Разговоръ начался въ полголоса.

— Простите, ваше сіятельство, что я заставилъ васъ ждать. Меня задержали непредвидѣнныя случайности…

— Что такое?

— Начальникъ горцевъ Кенниболъ только въ полночь пришелъ на сходку, а тѣмъ временемъ мы встревожены были неожиданнымъ свидѣтелемъ.

— Свидѣтелемъ?

— Да, какой то субъектъ, какъ сумасшедшій ворвался въ наше сборище въ шахтѣ. Сперва я подумалъ, что это шпіонъ и велѣлъ было убить его; но у него нашлась охранная грамота какого-то висѣльника, пользовавшагося уваженіемъ среди рудокоповъ, которые и приняли незнакомца подъ свое покровительство. Разсудивъ хорошенько, я полагаю, что это должно быть какой нибудь искатель приключеній или полуумный ученый. На всякій случай относительно его я уже принялъ свои мѣры.

— Ну, а вообще какъ идутъ дѣла?

— Превосходно. Рудокопы Гульдбранхаля и Фа-Рёра, подъ начальствомъ молодаго Норбита и Джонаса, кольскіе горцы подъ предводительствомъ Кеннибола теперь должно быть уже выступили въ путь. Ихъ товарищи изъ Губфалло и Зунд-Моёра присоединятся къ нимъ въ четырехъ миляхъ отъ Синей Звѣзды. Конгсберцы и отрядъ сміазенскихъ кузнецовъ, которые, какъ извѣстно высокородному графу, заставили уже отступить Вальстромскій гарнизонъ, будутъ поджидать ихъ нѣсколько миль далѣе. Наконецъ, всѣ эти соединенныя банды остановятся на ночь въ двухъ миляхъ отъ Сконгена, въ ущельяхъ Чернаго Столба.

— Ну, а какъ принятъ былъ вашъ Ганъ Исландецъ?

— Безъ малѣйшаго недовѣрія.

— О! Какъ бы мнѣ хотѣлось отмстить этому чудовищу за смерть сына! Какъ жаль, что онъ вывернулся изъ нашихъ рукъ!

— Ваше сіятельство, пользуйтесь сперва именемъ Гана Исландца, чтобы отмстить Шумахеру, а потомъ мы найдемъ средство отмстить и самому Гану… Мятежники цѣлый день будутъ въ пути, на ночь же остановятся въ ущельяхъ Чернаго Столба, въ двухъ миляхъ отъ Сконгена.

— Что вы? Развѣ можно подпустить такъ близко къ Сконгену такую банду разбойниковъ?.. Мусдемонъ!..

— Вы меня подозрѣваете, графъ! Пошлите, не теряя времени, гонца къ полковнику Ветгайну, полкъ котораго долженъ находиться теперь въ Сконгенѣ; предупредите его, что все скопище мятежниковъ расположится сегодня ночью въ ущельяхъ Чернаго Столба, какъ нарочно созданныхъ для засады…

— Понимаю, но зачѣмъ, милѣйшій Мусдемонъ, навербовали вы такую гибель бунтовщиковъ?

— Графъ, вы забываете, что чѣмъ значительнѣе будетъ мятежъ, тѣмъ тяжелѣе преступленіе Шумахера и тѣмъ важнѣе ваша заслуга. Кромѣ того, необходимо разомъ положить конецъ бунту.

— Прекрасно! Но не слишкомъ ли близко мѣсто стоянки къ Сконгену?

— Изъ всѣхъ горныхъ ущельевъ это единственное, въ которомъ невозможно защищаться. Оттуда выйдутъ только тѣ, кому назначено явиться передъ судилищемъ.

— Превосходно!.. Однако, Мусдемонъ, мнѣ хотѣлось бы поскорѣе развязаться съ этимъ дѣломъ. Если съ этой стороны все идетъ какъ нельзя лучше, зато съ другой — мало утѣшительнаго. Вы знаете, что мы предприняли въ Копенгагенѣ тайные розыски насчетъ тѣхъ бумагъ, которыя могли попасть въ руки какого-то Диспольсена?..

— Знаю, графъ.

— Ну, такъ я недавно узналъ, что этотъ интриганъ имѣлъ тайныя сношенія съ проклятымъ астрологомъ Кумбизульсумомъ…

— Который на дняхъ умеръ?

— Да; и при смерти этотъ старый колдунъ вручилъ агенту Шумахера бумаги…

— Чортъ возьми! У него были мои письма, изложеніе нашего предпріятія!..

— Вашего предпріятія, Мусдемонъ?

— Виноватъ, ваше сіятельство; но къ чему было довѣряться этому шарлатану Кумбизульсуму!?.. Старому плуту!..

— Послушайте, Мусдемонъ, я не такъ недовѣрчивъ, какъ вы… Не безъ серьезныхъ основаній вѣрилъ я всегда въ волшебную науку стараго астролога.

— Вы, ваше сіятельство, могли вѣрить въ его науку, но зачѣмъ же было полагаться на его честность? Во всякомъ случаѣ намъ нечего бояться, графъ. Диспольсенъ умеръ, бумаги пропали; а черезъ нѣсколько дней не будетъ и тѣхъ, кому онѣ могли сослужить службу.

— Конечно; какъ бы то ни было, кто посмѣетъ обвинить меня?

— Или меня, пользующагося покровительствомъ вашего сіятельства?

— О да, вы всегда можете разсчитывать на меня; но прошу васъ, не затягивайте этого дѣла. Я тотчасъ же пошлю гонца къ полковнику. Пойдемте, слуги поджидаютъ меня за этими кустами, мы отправимся прямо въ Дронтгеймъ, откуда должно быть уже выѣхалъ мекленбуржецъ. Служите мнѣ вѣрой и правдой и я защищу васъ отъ всѣхъ Кумбизульсумовъ и Диспольсеновъ на свѣтѣ!

— Вѣрьте, ваше сіятельство… Дьяволъ!

Оба исчезли въ лѣсу; голоса ихъ затихли мало по малу и вскорѣ послышался топотъ двухъ лошадей.

XXXV

Въ то время какъ въ одномъ изъ лѣсовъ, окружающихъ Сміазенское озеро происходилъ вышеописанный разговоръ, мятежники, раздѣлившись на три отряда, вышли изъ Апсилькорской свинцовой рудокопни черезъ главный входъ, расположенный на днѣ глубокаго оврага.

Орденеръ, который, не смотря на свое желаніе сблизиться съ Кенниболомъ, попалъ въ отрядъ Норбита, видѣлъ передъ собой длинную процессію факеловъ, пламя которыхъ, борясь съ разсвѣтомъ зарождающагося утра, отразилось въ топорахъ, вилахъ, заступахъ, въ желѣзныхъ наконечникахъ дубинъ, въ тяжелыхъ молотахъ, ломахъ, баграхъ и тому подобныхъ грубыхъ рабочихъ орудіяхъ, какими только могли воспользоваться мятежники, не пренебрегая и обыкновеннымъ оружіемъ, свидѣтельствовавшимъ, что бунтъ былъ послѣдствіемъ заговора. Мушкеты, копья, сабли, карабины и пищали дополняли собой вооруженіе банды.

Когда солнце взошло надъ горизонтомъ и факелы издавали одинъ лишь чадъ, Орденеръ могъ лучше разсмотрѣть это странное войско, выступавшее въ безпорядкѣ съ хриплыми пѣснями и дикими криками, и походившее на стаю голодныхъ волковъ, почуявшихъ запахъ трупа.

Все войско раздѣлено было на три отряда или, скорѣе, на три толпы.

Впереди шли кольскіе горцы подъ предводительствомъ Кеннибола, на котораго всѣ они походили какъ одеждой изъ звѣриныхъ шкуръ, такъ и своими дикими суровыми физіономіями.

Далѣе слѣдовали молодые рудокопы подъ начальствомъ Норбита и старые — подъ командой Джонаса — въ своихъ большихъ войлочныхъ шляпахъ, въ широкихъ панталонахъ, съ голыми руками и почернѣвшими лицами, съ взглядомъ, тупо устремленнымъ на солнце. Надъ этой безпорядочной толпой развѣвались тамъ и сямъ огненнаго цвѣта знамена съ различными надписями, какъ то: Да здравствуетъ Шумахеръ! — Освободимъ нашего благодѣтеля! — Свобода рудокопамъ! — Свобода графу Гриффенфелъду! — Смерть Гульденлью! — Смерть притѣснителямъ! — Смерть Алефельду!

Бунтовщики смотрѣли на эти знамена скорѣе какъ на безполезную ношу, чѣмъ на украшеніе, и они передавали ихъ изъ рукъ въ руки, когда знаменоносецъ уставалъ или хотѣлъ принять участіе въ нестройномъ хорѣ рожковъ и завываніяхъ своихъ соратниковъ.

Аріергардъ этого страннаго войска составлялъ десятокъ телѣгъ, запряженныхъ оленями и большими ослами и предназначенныхъ вѣроятно для фуража. Гигантъ, приведенный Гаккетомъ, одинъ шелъ впереди отряда съ дубиною и топоромъ, а въ нѣкоторомъ отдаленіи позади него съ затаеннымъ ужасомъ слѣдовали первыя ряды горцевъ Кеннибола, который не спускалъ глазъ съ этого дьявольскаго вождя, ожидая, что онъ того гляди измѣнитъ свой видъ.

Съ дикими криками и оглашая сосновые лѣса звуками рожковъ, банда мятежниковъ спустилась съ южныхъ горъ Дронтгеймскаго округа. Тутъ присоединились къ нимъ отдѣльные отряды изъ Сундъ-Мора, Губфалло, Конгсберга и толпа сміазенскихъ кузнецовъ, представлявшихъ странный контрастъ съ прочими бунтовщиками. Эти рослые, сильные люди, вооруженные клещами и молотами, въ кирасахъ изъ широкихъ мѣдныхъ пластинокъ, съ деревяннымъ крестомъ вмѣсто знамени, мѣрно выступали впередъ, распѣвая библейскіе псалмы. Предводителемъ ихъ былъ крестоносецъ, шедшій во главѣ безъ всякаго оружія.

Всѣ эти скопища мятежниковъ не встрѣчали ни души на пути своемъ. При ихъ приближеніи пастухи загоняли стада свои въ пещеры, поселяне бѣжали изъ деревень. Житель равнинъ и долинъ вездѣ одинаковъ; онъ равно боится и разбойника и полицейскаго.

Въ такомъ порядкѣ проходили они по холмамъ и лѣсамъ, рѣдко встрѣчая на пути селенія; слѣдовали по извилистымъ дорогамъ, на которыхъ виднѣлось больше звѣриныхъ, чѣмъ человѣческихъ слѣдовъ, огибали озера, переправлялись черезъ потоки, овраги и болота.

Орденеру совсѣмъ незнакома была мѣстность, по которой ему приходилось идти. Разъ только взоръ его примѣтилъ вдали на горизонтѣ виднѣющуюся скалу и, обратившись къ одному изъ своихъ спутниковъ, онъ спросилъ.

— Пріятель, что это за скала виднѣется тамъ на югѣ?

— Ястребиная шея, Ольемскій утесъ, — отвѣтилъ ему рудокопъ.

Орденеръ глубоко вздохнулъ.

XXXVI

Обезьяна, попугаи, гребешки и ленты, все приготовлено у графини Алефельдъ къ пріѣзду поручика Фредерика. Она выписала даже за дорогую цѣну послѣдній романъ знаменитой Скюдери. Въ роскошномъ переплетѣ съ позолоченными чеканными застежками онъ положенъ былъ по ея приказанію среди флаконовъ съ духами и коробочекъ съ мушками на элегантномъ туалетѣ съ золочеными ножками и съ мозаичной инкрустаціей въ будущемъ будуарѣ ея ненагляднаго Фредерика.

Исполнивъ такимъ образом эту мелочную материнскую заботливость, которая смягчила на время ея злобную натуру, она стала обдумывать, какъ бы вѣрнѣе и скорѣе погубить Шумахера и Этель, которые съ отъѣздомъ Левина лишились своего послѣдняго защитника.

Въ короткій промежутокъ времени въ Мункгольмской крѣпости произошло нѣсколько событій, о которыхъ графиня Алефельдъ имѣла самыя смутныя понятія. Кто этотъ рабъ, вассалъ или чужакъ, котораго, судя по уклончивымъ и загадочнымъ словамъ Фредерика, полюбила дочь бывшаго канцлера? Въ какихъ отношеніяхъ могъ находиться баронъ Орденеръ къ Мункгольмскимъ узникамъ? Что за непонятная причина его страннаго отсутствія въ то время, когда оба королевства заняты были его близкой свадьбой съ Ульрикой Алефельдъ, которой онъ повидимому чуждался? Наконецъ, что произошло при свиданіи Левина Кнуда съ Шумахеромъ?…

Умъ графини терялся въ догадкахъ и предположеніяхъ. Въ концѣ концовъ, чтобы выяснить себѣ эти тайны, она рѣшилась лично отправиться въ Мункгольмъ, побуждаемая съ одной стороны женскимъ любопытствомъ, съ другой — ненавистью къ врагамъ.

Однажды вечеромъ, когда Этель находилась одна въ саду крѣпости и въ шестой разъ принималась чернить алмазомъ своего перстня какiя-то таинственныя буквы на черномъ столбѣ у входа, на порогѣ котораго въ послѣдній разъ видѣла она своего Орденера, дверь отворилась.

Молодая дѣвушка вздрогнула. Въ первый разъ еще отворялась эта дверь, съ тѣхъ поръ какъ она захлопнулась за Орденеромъ.

Блѣдная, высокая женщина, одѣтая въ бѣлое платье, стояла передъ Этелью, съ сладостной, какъ отравленный медъ, улыбкой, съ кроткимъ, доброжелательнымъ взглядомъ, въ которомъ сверкало по временамъ выраженіе ненависти, досады и невольнаго удивленія.

Этель смотрѣла на нее съ изумленіемъ, граничащимъ съ страхомъ. Послѣ смерти ея старой кормилицы, скончавшейся на ея рукахъ, это была первая женщина, которую видѣла она въ мрачныхъ стѣнахъ Мункгольмской крѣпости.

— Дитя мое, — нѣжно спросила незнакомка: — вы дочь мункгольмскаго узника?

Этель невольно отвернулась. Незнакомка не внушала ей довѣрія, ей казалось, что даже дыханіе этого нѣжнаго голоса было отравлено ядомъ.

— Меня зовутъ Этель Шумахеръ, — отвѣтила она послѣ минутнаго молчанія, — отецъ говорилъ мнѣ, что въ колыбели меня называли графиней Тонгсбергъ и княжной Воллинъ.

— Вашъ отецъ говорилъ вамъ это!.. — вскричала незнакомка съ выраженіемъ, которое поспѣшила смягчить, добавивъ, — сколько горя вытерпѣли вы!

— Горе постигло меня при моемъ рожденіи, — отвѣтила молодая дѣвушка. — Батюшка говоритъ, что оно не оставитъ меня до могилы.

Улыбка мелькнула на губахъ незнакомки, которая продолжала сострадательнымъ тономъ:

— И вы не ропщете на тѣхъ, кто бросилъ васъ въ эту темницу? Вы не проклинаете виновниковъ вашего несчастія?

— Нѣтъ, наши проклятія могутъ накликать несчастіе на тѣхъ, которые заставляютъ насъ страдать.

— А знаете ли вы, — безстрастно продолжала незнакомка, — кто виновникъ вашихъ страданій?

Послѣ минутнаго раздумья Этель сказала.

— Все дѣлается по волѣ Божіей.

— Вашъ отецъ никогда не говоритъ вамъ о королѣ?

— О королѣ?.. Я не знаю его, но молюсь за него каждое утро и вечеръ.

Этель не поняла, отчего при этомъ отвѣтѣ незнакомка закусила себѣ губы.

— Вашъ несчастный отецъ никогда не называлъ вамъ въ минуту раздраженія своихъ заклятыхъ враговъ, генерала Аренсдорфа, епископа Сполисона, канцлера Алефельда?..

— Я никогда не слыхала такихъ именъ.

— А извѣстно ли вамъ имя Левина Кнуда?

Воспоминаніе о сценѣ, происходившей два дня тому назадъ между Дронтгеймскимъ губернаторомъ и Шумахеромъ, было еще слишкомъ живо въ умѣ Этели, чтобы она забыла имя Левина Кнуда.

— Левинъ Кнудъ? — повторила она. — Мнѣ кажется, батюшка больше всѣхъ любитъ и уважаетъ этого человѣка.

— Какъ!

— Да, — продолжала молодая дѣвушка, — этого Левина Кнуда съ жаромъ защищалъ третьяго дня батюшка противъ навѣтовъ Дронтгеймскаго губернатора.

При этихъ словахъ удивленіе незнакомки удвоилось.

— Противъ Дронтгеймскаго губернатора. Не издѣвайтесь надо мной, моя милая; я пришла сюда для вашей же пользы. Не можетъ быть, чтобы отецъ вашъ защищалъ генерала Левина Кнуда отъ навѣтовъ Дронтгеймскаго губернатора!

— Генерала! Мнѣ кажется капитана Левина Кнуда… Ахъ, нѣтъ! Ваша правда. Мой отецъ, — продолжала Этель — показалъ столько же любви къ этому генералу Левину Кнуду, сколько ненависти къ Дронтгеймскому губернатору.

— Вотъ еще странная тайна! — подумала блѣдная высокая женщина, любопытство которой росло съ каждой минутой. — Милое дитя, что же произошло между вашимъ отцомъ и Дронтгеймскимъ губернаторомъ?

Эти вопросы утомили бѣдную дѣвушку и она пристально посмотрѣла на незнакомку.

— Развѣ я преступница, что вы допрашиваете меня такимъ образомъ?

Этотъ простой вопросъ повидимому смутилъ незнакомку, которая почувствовала, что коварство измѣнило ей. Тѣмъ не менѣе она продолжала слегка обиженнымъ тономъ.

— Вы бы не сказали мнѣ этого, если-бы знали, для чего и для кого пришла я сюда…

— Какъ! — вскричала Этель, — Вы отъ него? Вы принесли мнѣ вѣсточку отъ…

Вся кровь бросилась ей въ лицо; сердце ея сильно забилось въ груди, волнуемой нетерпѣніемъ и безпокойствомъ.

— Отъ кого? — спросила незнакомка.

Молодая дѣвушка не рѣшилась произнести имя своего возлюбленнаго. Въ глазахъ незнакомки примѣтила она блескъ мрачной, какъ бы адской радости и сказала печально.

— Такъ вы его не знаете!

Выраженіе обманутаго ожиданія второй разъ появилось на ласковомъ лицѣ посѣтительницы.

— Бѣдная дѣвушка! Чѣмъ могу я помочь вамъ?

Этель не слушала ее. Мысли увлекли ее въ сѣверныя горы за отважнымъ путешественникомъ. Голова ея поникла на грудь, руки невольно скрестились.

— Надѣется-ли вашъ батюшка выйти когда-нибудь изъ этой тюрьмы?

Она дважды повторила этотъ вопросъ, пока Этель вышла изъ задумчивости.

— Да, — отвѣтила она.

Слезы навернулись на ея глазахъ.

Глаза незнакомки сверкнули при этомъ отвѣтѣ.

— Надѣется, говорите вы! Какъ?.. Какимъ образомъ?.. Когда?..

— Онъ надѣется, что смерть освободитъ его изъ тюрьмы.

Иной разъ простота юной невинной души оказывается настолько могущественной, что разрушаетъ хитросплетенія заматерѣлаго въ коварствѣ сердца. Мысль эта должно быть пришла на умъ незнакомки, которая вдругъ измѣнилась въ лицѣ и, положивъ свою холодную руку на плечо Этели, сказала почти чистосердечно:

— Послушайте, знаете ли вы, что жизни вашего отца грозитъ новая опасность? Что его подозрѣваютъ какъ подстрекателя въ мятежѣ сѣверныхъ рудокоповъ?

Этель не поняла этого вопроса и съ удивленіемъ устремила свои большiе черные глаза на незнакомку.

— Что вы хотите сказать?

— Я говорю, что вашъ отецъ составилъ заговоръ противъ правительства; что его виновность почти дознана, что его преступленіе влечетъ за собою смертную казнь…

— Смертную казнь! Преступленіе!.. — вскричала несчастная дѣвушка.

— Преступленіе и смертная казнь, — торжественно повторила незнакомка.

— Мой отецъ! — вскричала Этель: — мой несчастный благородный отецъ, который проводитъ цѣлые дни, слушая какъ я читаю ему Эдду и Евангеліе, онъ заговорщикъ? Что онъ вамъ сдѣлалъ?

— Не смотрите на меня такимъ образомъ; повторяю вамъ, я не изъ числа вашиъ враговъ. Я только предупреждаю васъ, что вашего отца подозрѣваютъ въ тяжкомъ преступленіи. Быть можетъ, вмѣсто ненависти, я скорѣе заслуживаю благодарности.

Этотъ упрекъ тронулъ Этель.

— О, сударыня, простите меня! До сихъ поръ мы не встрѣчали ни одного живого существа, которое бы не относилось къ намь враждебно. Простите меня, если я недовѣряла вамъ.

Незнакомка улыбнулась.

— Какъ, дитя мое! До сихъ поръ вы не встрѣчали еще ни одного дружескаго существа?..

Щеки Этели вспыхнули румянцемъ. Одну минуту она колебалась въ нерѣшимости.

— Да… Богу извѣстно, что мы нашли только одного друга…

— Одного? — поспѣшно спросила незнакомка. — Прошу васъ назовите мнѣ его; вы не знаете какъ это важно… для спасенія вашего батюшки… Кто этотъ другъ?

— Не знаю. — сказала Этель.

Незнакомка поблѣднѣла.

— Вы насмѣхаетесь надо мной, между тѣмъ какъ я хочу вамъ помочь. Подумайте, дѣло идетъ о жизни вашего отца. Кто онъ? Скажите мнѣ, кто этотъ другъ, о которомъ вы мнѣ говорили?

— Богъ мнѣ свидѣтель, сударыня, что я знаю только его имя: Орденеръ.

Этель произнесла эти слова съ такимъ затрудненіемъ, которое испытываемъ мы, открывая постороннему человѣку священное имя, пробуждающее въ насъ самыя отрадныя воспоминания.

— Орденеръ! Орденеръ! — съ страннымъ волненіемъ повторила незнакомка, конвульсивно теребя бѣлыя кружева своего покрывала. — А какъ зовутъ его отца? — спросила она, запинаясь.

— Не знаю, — отвѣтила молодая дѣвушка. — Что мнѣ за дѣло до его семьи и отца. Орденеръ, сударыня, самый благородный человѣкъ въ мірѣ!

Увы! Тонъ этихъ словъ открылъ сердечную тайну Этели.

Незнакомка приняла спокойную важную осанку и спросила, устремивъ на молодую дѣвушку пристальный взглядъ.

— Слышали вы о скорой свадьбѣ сына вице-короля съ дочерью нынѣшняго великаго канцлера, графа Алефельда?

Она принуждена была повторить свой вопросъ, чтобы привлечь на него вниманіе Этели, мысли которой блуждали вдали.

— Кажется слышала.

Ея спокойствіе и равнодушіе повидимому до нельзя поразили незнакомку.

— Ну, что же вы думаете объ этомъ союзѣ?

Невозможно было примѣтить хотя бы малѣйшую перемѣну во взорахъ Этели, когда она отвѣтила.

— По правдѣ сказать, ничего. Дай Богъ, чтобы союзъ ихъ оказался счастливымъ.

— Но вѣдь графъ Гульденлью и графъ Алефельдъ, родители помолвленныхъ, заклятые враги вашего отца.

— Все же я желаю счастія ихъ дѣтямъ, — тихо повторила Этель.

— Мнѣ пришло въ голову, — продолжала коварная незнакомка, — такъ какъ жизнь вашего отца находится въ опасности, вы могли бы, по случаю предстоящаго брака, просить помилованія у сына вице-короля.

— Богъ наградитъ васъ за вашу добрую заботливость, сударыня. Но развѣ просьба моя дойдетъ до сына вице-короля?

Искреннее простодушіе этихъ словъ до такой степени поразило незнакомку, что та вскрикнула съ изумленіемъ.

— Какъ! Развѣ вы его не знаете?

— Этого вельможу! — удивилась Этель: — Вы забываете, что до сихъ поръ я не дѣлала шагу изъ этой крѣпости.

— Это правда, — пробормотала сквозь зубы незнакомка. — Что же лгалъ мнѣ этотъ выжившій изъ ума Левинъ? Очевидно, она не знаетъ его… — Однако, это немыслимая вещь! — продолжала она громкимъ голосомъ, — Вы должны были видѣть сына вице-короля, онъ былъ здѣсь.

— Можетъ быть, сударыня. Но изъ всѣхъ, приходившихъ сюда я не знаю никого, кромѣ моего Орденера…

— Вашего Орденера!.. — перебила незнакомка и продолжала, какъ бы не примѣчая смущенія Этели. — Знаете вы молодого человѣка съ благородной открытой физіономіей, съ стройнымъ станомъ, съ важной твердой поступью? Взоръ его величественъ и благосклоненъ, лицо нѣжное какъ у молодой дѣвушки, волосы каштановые?..

— Ахъ! — вскричала несчастная Этель. — Это онъ! Это женихъ мой! Мой обожаемый Орденеръ! Не слыхали ли вы о немъ чего?.. Гдѣ вы встрѣтились съ нимъ?.. Неправда ли, онъ сказалъ вамъ, что удостоилъ меня своей любовью? Говорилъ вамъ, какъ горячо я люблю его? Увы! У несчастной узницы нѣтъ другого утѣшенія въ этомъ мірѣ!.. Великодушный другъ! Нѣтъ еще недѣли, какъ стоялъ онъ на этомъ самомъ мѣстѣ въ зеленомъ плащѣ, подъ которымъ билось его благородное сердце, съ чернымъ перомъ, такъ красиво развѣвавшемся надъ его прекраснымъ челомъ!..

Этель вдругъ замолчала. Она примѣтила, что незнакомка дрожитъ, блѣднѣетъ и краснѣетъ; и наконецъ услышала эти безжалостныя слова.

— Несчастная! Ты любишь Орденера Гульденлью, жениха Ульрики Алефельдъ, сына смертельнаго врага твоего отца, вице-короля Норвегіи.

Этель упала безъ чувствъ.

XXXVII

— А что, старый товарищъ Гульдонъ Стайнеръ, вечерній-то вѣтерокъ не на шутку хлещетъ по моему лицу волосьями моей шапки?

Съ этими словами Кенниболъ, отведя на минуту взоръ свой отъ великана, шествовавшаго во главѣ мятежниковъ, обратился къ одному изъ случившихся возлѣ него горцевъ.

Стайнеръ покачалъ головой, и тяжело вдохнувъ отъ усталости, переложилъ знамя съ одного плеча на другое.

— Гм!.. Я полагаю, начальникъ, что въ этихъ проклятыхъ ущельяхъ Чернаго Столба, гдѣ вѣтеръ бушуетъ какъ потокъ, намъ не согрѣться и на раскаленныхъ угольяхъ.

— Надо будетъ развести такой костеръ, чтобы всполошились всѣ старыя совы на вершинахъ скалъ и въ развалинахъ. Терпѣть не могу я этихъ совъ; въ ужасную ночь, когда привидѣлась мнѣ фея Убфемъ, она явилась передо мною въ видѣ совы.

— Клянусь святымъ Сильвестромъ! — пробормоталъ Гульдонъ Стайнеръ, отворачивая голову: — Ангелъ вѣтра безжалостно бьетъ насъ своими крыльями! По моему, Кенниболъ, слѣдовало бы поджечь всѣ горные ели. Прекрасное бы вышло зрѣлище: войско грѣется цѣлымъ лѣсомъ!

— Избави Боже, пріятель Гульдонъ! А дикія козы!.. Кречеты, фазаны! Жарить дичину разчудесное дѣло; но зачѣмъ же жечь ее!

Старый Гульдонъ засмѣялся.

— Начальникъ! Ты все тотъ же чортъ Кенниболъ, волкъ для дикихъ козъ, медвѣдь для волковъ и буйволъ для медвѣдей!

— А далеко ли до Чернаго Столба? — спросилъ кто-то изъ охотниковъ.

— Къ ночи, товарищъ, мы достигнемъ ущелій, — отвѣтилъ Кенниболъ: — теперь же приближаемся къ Четыремъ Крестамъ.

На минуту водворилось молчаніе; только слышенъ былъ шумъ многочисленныхъ шаговъ, завыванія вѣтра и отдаленное пѣніе сміазенскихъ кузнецовъ.

— Дружище Гульдонъ Стайнеръ, — спросилъ Кенниболъ, переставъ насвистывать охотничью пѣсню Роллона: — говорятъ, ты недавно вернулся изъ Дронтгейма?

— Да, начальникъ. Мой братъ, рыбакъ Георгъ Стайнеръ, захворалъ и я работалъ за него въ лодкѣ, чтобы его несчастная семья не умерла съ голоду, пока онъ умиралъ отъ болѣзни.

— Такъ. А не случалось ли тебѣ, когда ты былъ въ Дронтгеймѣ, видѣть тамъ этого графа, узника… Шумахера… Глеффенгема… какъ бишь его зовутъ-то? Ну да того, за котораго мы взбунтовались, чтобы освободиться отъ королевской опеки, и чей гербъ несешь ты на этомъ знамени огненнаго цвѣта?

— Да, его не легко таскать! — промолвилъ Гульдонъ: — Ты спрашиваешь объ узникѣ Мункгольмской крѣпости, о графѣ… ну да все равно какъ ни зовутъ его. Но какъ же ты хочешь, начальникъ, чтобы я его видѣлъ? Для этого, — продолжалъ онъ, понизивъ голосъ: — необходимо имѣть глаза того демона, который идетъ впереди васъ, не оставляя, однако, за собой сѣрнаго запаха, — глаза этого Гана Исландца, который видитъ сквозь стѣны, или кольцо феи Мабъ, которая можетъ проникнуть даже въ замочную скважину. Я убѣжденъ, что въ эту минуту среди насъ только одинъ человѣкъ видѣлъ графа… узника, о которомъ ты спрашиваешь меня.

— Одинъ?.. Да, правда, господинъ Гаккетъ! Но его теперь нѣтъ съ нами. Онъ покинулъ насъ прошлой ночью, чтобы вернуться…

— Да я не о господинѣ Гаккетѣ говорю тебѣ, начальникъ.

— О комъ же?

— А вонъ объ этомъ молодчикѣ въ зеленомъ плащѣ, съ чернымъ перомъ, который какъ съ неба свалился къ намъ прошлой ночью…

— Ну?

— Ну, — продолжалъ Гульдонъ, приближаясь къ Кенниболу: — вотъ онъ-то и знаетъ графа… того знаменитаго графа, все равно какъ я тебя, начальникъ Кенниболъ.

Кенниболъ взглянулъ на Гульдона, подмигнулъ ему лѣвымъ глазомъ и ударивъ его по плечу, вскричалъ съ торжествомъ человѣка, довольнаго своей проницательностью:

— Представь себѣ, я это подозрѣвалъ!

— Да, начальникъ, — продолжалъ Гульдонъ Стайнеръ, снова перекладывая огненнаго цвѣта знамя съ одного плеча на другое: — могу увѣрить тебя, что этотъ зеленый молодчикъ видѣлъ графа… какъ бишъ его зовутъ-то? Ну того, за котораго мы будемъ драться… въ самой Мункгольмской крѣпости, и повидимому, ему такъ же хотѣлось проникнуть въ эту тюрьму, какъ намъ съ тобой войти въ королевскій паркъ.

— Откуда же ты это узналъ, пріятель?

Старый горецъ схватилъ Кеннибола за руку и съ подозрительной осторожностью распахнулъ свой кожаный плащъ.

— Погляди-ка! — сказалъ онъ ему.

— Съ нами крестная сила! — вскричалъ Кенниболъ: — блеститъ какъ настоящiй алмазъ!

Дѣйствительно, роскошная брилліянтовая пряжка красовалась на грубомъ поясѣ Гульдона Стайнера.

— Да это и есть настоящій алмазъ, — возразилъ горецъ, снова запахивая полы плаща: — это такъ же вѣрно, какъ то, что отъ луны два дня пути до земли и что мой поясъ сдѣланъ изъ буйволовой кожи.

Лицо Кеннибола омрачилось, выраженіе изумленія смѣнилось на немъ суровостью. Онъ потупилъ глаза въ землю, произнеся съ грозной торжественностью:

— Гульдонъ Стайнеръ, уроженецъ деревни Шоль-Се въ Кольскихъ горахъ, твой отецъ, Медпратъ Стайнеръ безупречно дожилъ до ста двухъ лѣтъ, потому что убить нечаянно королевскую лань или лося не составляетъ еще преступленія. Гульдонъ Стайнеръ, твоей сѣдой головѣ добрыхъ пятьдесятъ семь лѣтъ, возрастъ считающійся молодежью только у однѣхъ совъ. Старый товарищъ, мнѣ хотѣлось бы, чтобы алмазы этой пряжки превратились въ просяныя зерна, если ты добылъ ихъ не такимъ же законнымъ путемъ, какимъ королевскій фазанъ получаетъ свинцовую пулю мушкета.

Произнося это странное увѣщаніе, голосъ начальника горцевъ звучалъ въ одно и тоже время угрозой и трогательнымъ убѣжденіемъ.

— Какъ вѣрно то, что вашъ начальникъ Кенниболъ самый отважный охотникъ Кольскихъ горъ, — отвѣчалъ Гульдонъ безъ малѣйшаго замѣшательства: — и что эти алмазы неподдѣльные камни, такъ же вѣрно и то, что я законно владѣю ими.

— Полно, такъ ли? — возразилъ Кенниболъ тономъ, выражавшимъ и довѣріе, и сомнѣніе.

— Клянусь Богомъ и моимъ святымъ патрономъ, дѣло было такъ, — отвѣчалъ Гульдонъ: — однажды вечеромъ — недѣлю тому назадъ — едва успѣлъ я указать дорогу къ Дронтгеймскому Спладгесту землякамъ, которые несли трупъ офицера, найденный на Урхтальскомъ берегу, — какой-то молодчикъ, подойдя къ моей лодкѣ, закричалъ мнѣ: «въ Мункгольмъ!» Я, начальникъ, не обратилъ было вниманія: какой птицѣ охота летать вокругъ клѣтки? Осанка у молодаго человѣка была гордая, величественная, сопровождалъ его слуга съ двумя лошадьми, и вотъ не обращая на меня вниманія, онъ прыгнулъ ко мнѣ въ лодку. Дѣлать нечего, я взялъ мои весла, то есть весла моего брата, и отчалилъ. Когда мы пріѣхали, молодой человѣкъ, поговоривъ съ сержантомъ, должно быть начальникомъ крѣпости, бросилъ мнѣ — Бога беру во свидѣтели — вмѣсто платы алмазную пряжку, которую я тебѣ показывалъ и которая досталась бы моему брату Георгу, а не мнѣ, если въ ту минуту, когда нанялъ меня путешественникъ, не кончилъ день моей работы за Георга. Вотъ тебѣ и весь сказъ, Кенниболъ.

— Тѣмъ лучше для тебя.

Мало по малу отъ природы мрачныя и суровыя черты лица охотника прояснились и смягчившимся голосомъ онъ спросилъ Гульдона:

— А точно ли ты увѣренъ, старый товарищъ, что это тотъ самый молодчикъ, который идетъ за нами въ отрядѣ Норбита.

— Увѣренъ ли! Да я изъ цѣлой тысячи узнаю лицо моего благодѣтеля; и въ добавокъ тотъ же плащъ, то же черное перо…

— Вѣрю, вѣрю, Гульдонъ.

— И, ясное дѣло, что онъ хотѣлъ видѣться съ знаменитымъ узникомъ, потому что, если бы тутъ не было какой-нибудь тайны, развѣ сталъ бы онъ такъ щедро награждать перевозчика? Онъ и теперь не спроста присталъ къ намъ…

— И то правда.

— Мнѣ даже сдается, начальникъ, что графъ-то, котораго мы хотимъ освободить, больше довѣряетъ этому молодому незнакомцу, чѣмъ господину Гаккету, который, правду сказать, только и умѣетъ, что мяукать дикой кошкой.

Кенниболъ выразительно кивнулъ головой.

— Я того же мнѣнія, товарищъ, и въ этомъ дѣлѣ скорѣе послушаюсь этого незнакомца, чѣмъ Гаккета. Клянусь святымъ Сильвестромъ и Олаемъ, товарищъ Гульдонъ, если нами предводительствуетъ теперь исландскій демонъ, то этимъ мы болѣе обязаны незнакомцу, чѣмъ болтливой сорокѣ Гаккету.

— Ты такъ думаешь, начальникъ?.. — спросилъ Гульдонъ.

Кенниболъ хотѣлъ было отвѣтить, какъ вдругъ Норбитъ хлопнулъ его по плечу.

— Кенниболъ, намъ измѣнили! Гормонъ Воестремъ только что прибылъ съ юга и говоритъ, что весь полкъ стрѣлковъ выступилъ противъ насъ. Шлезвигскіе уланы уже въ Спарбо, три отряда датскихъ драгунъ поджидаютъ лошадей въ Левичѣ. Вся дорога точно позеленѣла отъ ихъ зеленыхъ мундировъ. Поспѣшимъ занять Сконгенъ, не останавливаясь на ночлегъ. Тамъ по крайней мѣрѣ, мы можемъ защищаться. Гормонъ къ тому же увѣряетъ, что видѣлъ блескъ мушкетовъ въ кустарникахъ ущелья Чернаго Столба.

Молодой начальникъ былъ блѣденъ и взволнованъ, однако взглядъ и тонъ его голоса выражали мужественную рѣшимость.

— Быть не можетъ, — вскричалъ Кенниболъ.

— Къ несчастію это такъ, — отвѣтилъ Норбитъ.

— Но господинъ Гаккетъ…

— Измѣнникъ или трусъ, повѣрь мнѣ, товарищъ Кенниболъ… Ну, гдѣ этотъ Гаккетъ?..

Въ эту минуту старый Джонасъ подошелъ къ двумъ начальникамъ. По глубокому унынію, выражавшемуся въ чертахъ его лица, легко можно было видѣть, что ему извѣстна уже роковая новость.

Взгляды старыхъ товарищей Джонаса и Кеннибола встрѣтились и оба какъ бы по молчаливому согласію покачали головой.

— Ну что, Джонасъ? — спросилъ Норбитъ.

Старый начальникъ Фа-рерскихъ рудокоповъ, медленно потеръ рукою морщинистый лобъ, и тихо отвѣтилъ на вопросительный взглядъ стараго предводителя Кольскихъ горцевъ:

— Да, къ несчастію все это слишкомъ справедливо, Гормонъ Воестремъ самъ видѣлъ ихъ.

— Въ такомъ случаѣ, что же дѣлать? — спросилъ Кенниболъ.

— Что дѣлать? — повторилъ Джонасъ.

— Полагаю, товарищъ Джонасъ, что намъ благоразумнѣе остановиться.

— А еще благоразумнѣе, братъ Кенниболъ, отступить.

— Остановиться! Отступить! — вскричалъ Норбитъ: — Напротивъ, надо идти впередъ!

Оба старика холодно и удивленно взглянули на молодаго человѣка.

— Идти впередъ! — повторилъ Кенниболъ: — А Мункгольмскіе стрѣлки?

— А Шлезвигскіе уланы! — подхватилъ Джонасъ.

— А Датскіе драгуны! — напомнилъ Кенниболъ.

Норбитъ топнулъ ногой.

— А Королевская опека! А моя мать, умирающая отъ голода и холода!

— Чортъ возьми эту Королевскую опеку! — вскричалъ рудокопъ Джонасъ съ невольной дрожью.

— Что намъ за дѣло до нея! — возразилъ горецъ Кенниболъ.

Джонасъ взялъ Кеннибола за руку.

— Эхъ товарищъ! Ты охотникъ и не знаешь какъ сладка эта опека нашего добраго государя Христіана IV. Да избавитъ насъ отъ нее святой король Олай!

— Ищи этой защиты у своей сабли! — мрачно замѣтилъ Норбитъ.

— Ты за смѣлымъ словцомъ въ карманъ не полѣзешь, товарищъ Норбитъ, — сказалъ Кенниболъ, — а подумай только, что будетъ, если мы двинемся дальше и всѣ зеленые мундиры…

— А ты думаешь насъ лучше встрѣтятъ въ горахъ? Какъ лисицъ, бѣгущихъ отъ волковъ! Бунтъ и имена наши уже извѣстны, по моему умирать такъ умирать, лучше пуля мушкета, чѣмъ петля висѣлицы!

Джонасъ одобрительно кивнулъ головой.

— Чортъ возьми! Братьямъ нашимъ опека! Самимъ намъ висѣлица! Мнѣ кажется, Норбитъ правъ.

— Дай руку, храбрый товарищъ! — вскричалъ Кенниболъ, обращаясь къ Норбиту, — Опасность грозитъ намъ и спереди и съ тылу. Лучше прямо броситься въ пропасть, чѣмъ упасть въ нее навзничь.

— Такъ идемъ же! — вскричалъ старый Джонасъ, стукнувъ эфесомъ своей сабли.

Норбитъ съ живостью пожалъ имъ руки.

— Послушайте, братья! Будьте отважны какъ я, я же поучусь у васъ благоразумію. Пойдемте прямо на Сконгенъ; гарнизонъ его слабый, мы живо справимся съ нимъ. Теперь же, дѣлать нечего, пройдемъ ущелья Чернаго Столба, но только въ величайшей тишинѣ. Ихъ необходимо пройти, даже если непріятель засѣлъ тамъ въ засаду.

— Я думаю, что стрѣлки не дошли еще до Ордельскаго места передъ Сконгеномъ… Но все равно: теперь ни гу-гу!

— Тише! — повторилъ Кенниболъ.

— Теперь, Джонасъ, — шепнулъ Норбитъ, — вернемся къ нашимъ отрядамъ. Завтра, Богъ дастъ, мы будемъ въ Дронтгеймѣ, не смотря на всѣхъ стрѣлковъ, улановъ, драгуновъ и зеленые мундиры южанъ.

Начальники разошлись. Вскорѣ приказаніе: тише! пронеслось по рядамъ и вся банда мятежниковъ, за минуту предъ тѣмъ столь шустрая, теперь въ пустотѣ, утопавшей въ темнотѣ ночнаго сумрака, превратилась въ толпу нѣмыхъ призраковъ, которые безшумно блуждаютъ по извилистымъ тропинкамъ кладбища.

Между тѣмъ, дорога постепенно становилась все уже, какъ бы углубляясь въ скалистой оградѣ, которая все круче и круче уходила къ небесамъ. Въ ту минуту, когда красноватая луна выплыла изъ за тучъ, клубившихся вокругъ нея съ фантастической подвижностью, Кенниболъ шепнулъ Гульдону Стайнеру.

— Надо идти какъ можно тише, теперь мы вступаемъ въ ущелья Чернаго Столба.

Въ самомъ дѣлѣ слышался уже шумъ потока, который промежъ горъ слѣдуетъ за всѣми извилинами дороги, а на дорогѣ высилась огромная продолговатая гранитная пирамида Чернаго Столба, рисовавшаяся на сѣромъ фонѣ неба и снѣговомъ покровѣ окружающихъ горъ. На западѣ въ туманной дали виднѣлся на горизонтѣ Спарбскій лѣсъ и длинный амфитеатръ скалъ, шедшихъ уступами подобно лѣстницѣ гигантовъ.

Мятежники, принужденные вытянуть свои колонны на узкой, стиснутой между скалъ дорогѣ, безмолвно продолжали свой путь и вошли въ ущелье, не засвѣтивъ ни одного факела. Даже шумъ ихъ шаговъ заглушался оглушительнымъ ревомъ водопадовъ и завываніемъ бурнаго вѣтра, гнувшаго столѣтнія деревья и крутившаго тучи вокругъ льдистыхъ снѣжныхъ вершинъ.

Теряясь въ мрачной глубинѣ ущелья, мерцающее сіяніе луннаго свѣта не достигало металлическихъ наконечниковъ оружія мятежниковъ и даже бѣлые орлы, пролетавшіе иногда надъ ихъ головами, не подозрѣвали, что такое огромное скопище людей, рѣшилось потревожить въ эту минуту ихъ уединеніе.

Вдругъ старый Гульдонъ Стайнеръ коснулся плеча Кеннибола прикладомъ своего карабина.

— Начальникъ! Что-то блеснуло въ кустахъ остролиста и дрока.

— Видѣлъ, — отвѣтилъ Кенниболъ: — Это блескъ облака въ потокѣ.

Прошли далѣе.

Гульдонъ снова поспѣшно схватилъ руку начальника.

— Посмотри-ка, ужъ не мушкеты ли сверкаютъ тамъ въ тѣни скалъ, — спросилъ онъ.

Кенниболъ наклонилъ голову и пристально посмотрѣлъ въ указанномъ направленіи.

— Успокойся, братъ Гульдонъ, это лунный свѣтъ играетъ на ледяной вершинѣ.

Никакая опасность, повидимому, не грозила имъ и отряды бунтовщиковъ, беззаботно проходя по извилинамъ ущелья, мало по-малу забыли всю критичность ихъ положенiя.

Послѣ двухъ часовъ ходьбы, часто затруднительной по дорогѣ, загроможденной упавшими деревьями и глыбами гранита, передовой отрядъ вошелъ въ сосновую рощу, которой оканчивалось ущелье Чернаго Столба и надъ которой нависли почернѣлыя мшистыя скалы.

Гульдонъ Стайнеръ приблизился къ Кенниболу, заявляя ему свою радость, что скоро выберутся изъ этого проклятаго ущелья и поблагодарятъ святаго Сильвестра, спасшаго ихъ отъ гибели у Чернаго Столба.

Кенниболъ разсмѣялся, утверждая, что совсѣмъ не испытывалъ этого бабьяго страха. Большинство людей имѣютъ обыкновеніе отрицать опасность, когда она уже миновала, и не вѣря ей, стараются выказать свою неустрашимость, которой быть можетъ не было у нихъ и въ поминѣ.

Между тѣмь, вниманіе его привлечено было двумя круглыми огоньками, которые подобно раскаленнымъ углямъ мелькали въ чащѣ кустарника.

— Клянусь спасеніемъ моей души, — прошепталъ онъ, схвативъ Гульдона за руку: — вотъ глаза самой великолѣпной дикой кошки, когда либо мяукавшей въ этомъ кустарникѣ.

— Ты правъ, — отвѣтилъ старый Стайнеръ: — и если бы онъ не шелъ впереди насъ, я подумалъ бы, что это глаза проклятаго исландскаго демо…

— Тс! — шепнулъ Кенниболъ и схватился за карабинъ.

— Ну, — продолжалъ онъ: — я не допущу, чтобы сказали, что такой славный звѣрь могъ безнаказанно вертѣться на глазахъ Кеннибола.

Выстрѣлъ прогремѣлъ, прежде чѣмъ Гульдонъ Стайнеръ могъ тому воспрепятствовать, схвативъ руку неблагоразумнаго охотника… Не жалобный вой дикой кошки отвѣтилъ на звучный раскатъ выстрѣла, но страшный ревъ тигра, сопровождаемый еще болѣе страшнымъ хохотомъ человѣка.

Не слышно было отголоска ружейнаго выстрѣла, подхваченнаго эхомъ въ глубинѣ горныхъ ущельевъ. Лишь только свѣтъ выстрѣла блеснулъ въ ночной темнотѣ, лишь только роковой взрывъ пороха нарушилъ окружающую тишину, какъ вдругъ тысячи грозныхъ голосовъ заревѣли въ горахъ, въ ущельяхъ, въ лѣсу, крикъ да здравствуетъ король! подобно раскату грома грянулъ надъ головами мятежниковъ, спереди, сзади, съ боковъ; убійственный огонь опустошительныхъ залповъ, сыпавшихся со всѣхъ сторонъ, уничтожалъ и освѣщалъ ряды бунтовщиковъ, указывая имъ сквозь красные клубы дыма баталіонъ за каждой скалой, солдата за каждымъ деревомъ.

XXXVIII

Рано утромъ въ тотъ день, когда мятежники оставили Апсиль-Корскіе свинцовыя рудники, въ Сконгенъ вошелъ полкъ стрѣлковъ, который мы видѣли въ пути въ тридцатой главѣ этого правдиваго повѣствованія.

Распорядившись относительно размѣщенія солдатъ, полковникъ Ветгайнъ переступалъ уже порогъ своей квартиры близъ городскихъ воротъ, какъ вдругъ почувствовалъ, что чья-то тяжелая рука фамильярно хлопнула его по плечу.

Обернувшись, онъ увидалъ передъ собою малорослаго человѣка, изъ подъ широкой шляпы котораго, скрывавшей черты его лица, виднѣлась лишь густая рыжая борода. Онъ тщательно закутанъ былъ въ сѣрый шерстяной плащъ съ капюшономъ, дѣлавшимъ одежду его похожей на отшельническую рясу, и руки свои пряталъ въ толстыхъ перчаткахъ.

— Что тебѣ надо, почтеннѣйшій! — сердито спросилъ полковникъ.

— Полковникъ Мункгольмскихъ стрѣлковъ, — отвѣтилъ незнакомецъ съ страшнымъ выраженіемъ въ голосѣ: — пойдемъ со мной на минуту, я имѣю нѣчто сообщить тебѣ.

При этомъ неожиданномъ приглашеніи, баронъ Ветгайнъ остолбенѣлъ отъ удивленія.

— Я имѣю сообщить нѣчто важное, — повторилъ человѣкъ въ толстыхъ перчаткахъ.

Такая настойчивость заинтересовала полковника. Имѣя въ виду броженіе, которое происходило въ провинціи, и порученіе, возложенное на него правительствомъ, онъ не могъ пренебрегать малѣйшими свѣдѣніями.

— Пойдемъ, — согласился онъ.

Малорослый пошелъ впереди, и выйдя изъ городскихъ воротъ, остановился.

— Полковникъ, — обратился онъ къ барону Ветгайну: — хочешь ты однимъ ударомъ истребить всѣхъ бунтовщиковъ?

Полковникъ разсмѣялся.

— Да, недурно было бы начать этимъ кампанію.

— Ну такъ поспѣши сегодня же устроить засаду въ ущельяхъ Чернаго Столба, въ двухъ миляхъ отъ города. Банды бунтовщиковъ расположатся тамъ лагеремъ въ эту ночь. Лишь только сверкнетъ первый огонекъ, устремись на нихъ съ своими солдатами и побѣда твоя обезпечена.

— Спасибо, почтеннѣйшій, за доброе извѣстіе, но откуда ты это знаешь?

— Если-бы ты зналъ меня, полковникъ, ты бы скорѣе спросилъ бы какъ могу я этого не знать.

— Кто-жъ ты такой?

Незнакомецъ топнулъ ногой.

— Я не затѣмъ пришелъ сюда, чтобы разсказывать тебѣ кто я.

— Не бойся ничего. Кто-бы ты не былъ, услуга, оказанная тобою, служитъ защитою. Можетъ быть ты изъ числа бунтовщиковъ?

— Я отказался помогать имъ.

— Въ такомъ случаѣ, зачѣмъ же скрывать свое имя, если ты вѣрноподданный короля?

— Что мнѣ за дѣло до короля?

Полковникъ надѣялся добиться у этого страннаго вѣстника еще какихъ-нибудь свѣдѣній и спросилъ:

— Скажи мнѣ, правда-ли, что разбойниками предводительствуетъ знаменитый Ганъ Исландецъ.

— Ганъ Исландецъ! — повторилъ малорослый, дѣлая страшное удареніе на этомъ словѣ.

Баронъ повторилъ свой вопросъ. Но взрывъ хохота, который можно было принять за вой дикаго звѣря, былъ ему единственнымъ отвѣтомъ.

Полковникъ пытался было еще развѣдать о численности и начальникахъ рудокоповъ, но малорослый принудилъ его замолчать.

— Полковникъ Мункгольмскихъ стрѣлковъ, я сказалъ тебѣ все, что нужно было тебѣ знать. Устрой сегодня-же засаду въ ущельяхъ Чернаго Столба со всѣмъ твоимъ полкомъ, и ты уничтожишь всѣ мятежническіе отряды.

— Ты не хочешь открыть своего имени и тѣмъ лишаешь себя королевской милости; но справедливость требуетъ, чтобы баронъ Ветгайнъ вознаградилъ тебя за оказанную услугу.

Съ этими словами полковникъ кинулъ свой кошелекъ къ ногамъ малорослаго.

— Сохрани для себя твое золото, полковникъ, — сказалъ тотъ презрительно: — я въ немъ не нуждаюсь. А если бы, — прибавилъ онъ, указывая на толстый мѣшокъ, висѣвшій у его веревочнаго пояса: — тебѣ самому понадобилась награда за уничтоженіе этихъ людей, у меня найдется, полковникъ, достаточно золота, чтобы заплатить тебѣ за ихъ кровь.

Прежде чѣмъ полковникъ успѣлъ прійти въ себя отъ удивленія, которымъ поразили его непонятныя слова таинственнаго существа, малорослый исчезъ.

Баронъ Ветгайнъ медленно вернулся въ городъ, размышляя — можетъ-ли онъ положиться на свѣдѣніе, доставленное такимъ страннымъ образомъ. Когда онъ входилъ въ свое жилище, ему подали пакетъ, съ печатью великаго канцлера. Письмо дѣйствительно оказалось отъ графа Алефельда и полковникъ съ легко понятнымъ изумленіемъ нашелъ въ немъ то же извѣстіе и тотъ же совѣтъ, который только что получилъ у городскихъ воротъ отъ таинственнаго незнакомца въ широкой шляпѣ и въ толстыхъ перчаткахъ.

XXXIX

Нѣть возможности описать панику, распространившуюся въ безъ того уже нестройныхъ рядахъ бунтовщиковъ, когда роковое ущелье вдругъ выказало имъ свои вершины, усѣянныя штыками, свои пещеры, переполненныя неожиданными врагами. Оглушительный крикъ тысячи голосовъ такъ внезапно раздался среди пораженной ужасомъ толпы, что трудно было различить крикъ ли это отчаянія, испуга или бѣшенства.

Убійственная пальба отовсюду выступавшихъ взводовъ королевскихъ войскъ усиливалась съ каждой минутой и прежде чѣмъ бунтовщики успѣли сдѣлать первый залпъ послѣ гибельнаго выстрѣла Кеннибола, густое облако огненнаго дыма окружило ихъ со всѣхъ сторонъ, поражая градомъ шальныхъ пуль. Каждый видѣлъ только себя, съ трудомъ различая въ отдаленіи стрѣлковъ, драгуновъ и улановъ, смѣішавшихся на вершинахъ скалъ и опушкѣ лѣса подобно злымъ духамъ въ пеклѣ.

Отряды бунтовщиковъ растянулись на цѣлую милю по узкой извилистой дорогѣ, къ которой съ одной стороны примыкалъ глубокій потокъ, а съ другой скалистая стѣна, и не могли быстро сплотиться, напоминая собою разрубленную на части змѣю, еще живыя звенья которой долго извиваются въ пѣнѣ, пытаясь соединиться.

Когда прошла первая минута замѣшательства, единодушное отчаяніе воодушевило этихъ отъ природы свирѣпыхъ и неустрашимыхъ людей. Видя себя беззащитными, безжалостно истребляемые, они пришли въ страшную ярость, испустивъ вопль, заглушившій торжествующіе крики непріятеля. Солдаты, отлично вооруженные, размѣщенные въ стройномь порядкѣ и въ безопасности, и нетерявшіе ни одного товарища, съ ужасомъ взирали какъ ихъ враги, не имѣвшіе предводителя, почти безоружные, безпорядочно лѣзли подъ опустошительнымъ огнемъ залповъ на острые утесы, руками и зубами цѣпляясь за терновникъ, нависшій надъ пропастью, грозя молотами и желѣзными вилами.

Многіе изъ этихъ освирѣпѣвшихъ людей влѣзали по грудамъ мертвыхъ тѣлъ, по плечамъ товарищей, образовавшихъ на скалистой стѣнѣ живую лѣстницу, до самыхъ вершинъ, занятыхъ непріятелемъ. Но лишь только успѣвали они вскрикнуть: — да здравствуетъ свобода! — поднять топоръ или суковатую дубину, лишь только показывали свое почернѣвшее отъ дыму и искаженное отъ ярости лицо, какъ въ ту же минуту были свергаемы въ бездну и при паденіи своемъ увлекали за собой отважныхъ товарищей, повисшихъ на кустѣ или уцѣпившихся за выступъ скалы.

Всѣ попытки бунтовщиковъ къ бѣгству или оборонѣ оставались тщетными. Всѣ выходы изъ ущелья были заняты, всѣ доступныя мѣста густо усѣяны солдатами. Многіе изъ злосчастныхъ бунтовщиковъ, сломавъ на гранитномъ утесѣ топоръ или ножъ, умирали, грызя песчаную дорогу. Другіе, скрестивъ руки на груди, потупивъ взоръ въ землю, садились на камни у края дороги и въ молчаливой неподвижности ожидали, когда шальная пуля низвергнетъ ихъ въ потокъ.

Тѣ изъ нихъ, которыхъ предусмотрительный Гаккетъ снабдилъ негоднымъ оружіемъ, сдѣлали на удачу нѣсколько выстрѣловъ въ вершину скалъ и въ отверстіе пещеръ, откуда сыпался на нихъ непрерывный градъ пуль. Смутный шумъ, въ которомъ можно было различить яростные крики начальниковъ бунтовщиковъ и спокойная команда офицеровъ, сливался то и дѣло съ громомъ перемѣжающейся и учащенной пальбы, между тѣмь какъ кровавый паръ поднимался, разстилаясь надъ мѣстомъ кровопролитной схватки и отбрасывая на вершины скалъ дрожащій свѣтъ. Пѣнящійся потокъ, какъ врагъ, мчался среди непріятельскихъ отрядовъ, унося съ собой свою кровавую добычу.

Въ началѣ схватки, или вѣрнѣе сказать кровопролитной рѣзни самый сильный уронъ понесли Кольскіе горцы, бывшіе подъ начальствомъ храбраго, но неосторожнаго Кеннибола. Читатель помнитъ, что они составляли авангардъ бунтовщиковъ и вошли уже въ сосновую рощу, которою оканчивалось ущелье Чернаго Столба.

Лишь только неосмотрительный Кенниболъ сдѣлалъ выстрѣлъ изъ мушкета, какъ роща, словно по волшебству оживившись отъ непріятельскаго огня, замкнула ихъ въ огненный кругъ. Съ высоты эспланады, расположенной подъ нависшими скалами, цѣлый баталіонъ мункгольмскаго полка, выстроившись угломъ, сталъ осыпать ихъ пулями.

Въ эту ужасную критическую минуту, Кенниболъ растерялся и взглянулъ на таинственнаго великана, ожидая спасенія только отъ сверхъестественной силы Гана Исландца. Однако этотъ страшный демонъ не развертывалъ своихъ огромныхъ крыльевъ, не взлеталъ надъ сражающимися, изрыгая громъ и молнію на королевскихъ стрѣлковъ, не выросталъ разомъ до облаковъ, не опрокидывалъ горъ на нападающихъ, не топалъ ногой по землѣ, пробивая пропасти подъ ногами баталіоновъ засѣвшихъ въ засаду. Этотъ грозный Ганъ Исландецъ попятился, подобно ему, при первомъ залпѣ мушкетовъ и почти растерявшись приблизился къ нему, прося карабина и говоря самымъ обыкновенннымъ голосомъ, что въ такую минуту его топоръ безполезнѣе веретена старой бабы.

Изумленный, но не совсѣмъ еще разочарованный Кенниболъ отдалъ великану свой мушкетъ съ ужасомъ, вытѣснившимъ на минуту страхъ передъ сыпавшимися вокругъ него пулями. Все еще надѣясь на чудо, онъ ожидалъ, что его роковое оружіе выростетъ въ рукахъ Гана Исландца въ пушку или превратится въ крылатаго дракона, извергающаго пламя изъ глазъ, пасти и ноздрей. Ничего подобнаго не случилось, и удивленіе бѣднаго охотника перешло всякія границы, когда онъ примѣтилъ, что демонъ заряжаетъ карабинъ обыкновеннымъ порохомъ и свинцомъ такъ же, какъ и онъ, подобно ему прицѣливается и стрѣляетъ даже хуже его.

Внѣ себя отъ изумленія и разочарованія Кенниболъ долго смотрѣлъ на эти заурядные пріемы, и убѣдившись наконецъ, что ему нечего разсчитывать на чудо, сталъ раздумывать какимъ бы человѣческимъ способомъ выручить себя и товарищей изъ затруднительнаго положенія. Уже его старый бѣдный товарищъ Гульдонъ Стайнеръ, весь израненный, палъ рядомъ съ нимъ; уже всѣ горцы, потерявшіе присутствіе духа, видя, что бѣгство отрѣзано, тѣснимые со всѣхъ сторонъ, не думали защищаться и съ плачевными воплями бросились другъ къ другу.

Кенниболъ вдругъ примѣтилъ, что толпа его товарищей служила вѣрной мишенью для непріятеля, который съ каждымъ залпомъ вырывалъ изъ ихъ рядовъ человѣкъ по двадцати. Тотчасъ же приказалъ онъ горцамъ кинуться въ разсыпную, въ лѣсъ, росшій по краямъ дороги, которая здѣсь была гораздо шире чѣмъ въ ущельяхъ Чернаго Столба, спрятаться подъ хворостомъ и мѣткими выстрѣлами отвѣчать на все болѣе и болѣе опустошительный огонь баталіоновъ. Горцы, занимавшіеся преимущественно охотой, а потому по большей части отлично вооруженные, исполнили приказаніе предводителя съ точностью, какой быть можетъ не выказали бы въ минуту менѣе критическую. Люди вообще теряютъ голову, стоя лицомъ къ лицу съ опасностью и безпрекословно повинуются тому, кто выдается въ ихъ средѣ своимъ хладнокровіемъ и присутствiемъ духа.

Однако эта благоразумная мѣра не могла доставить не только побѣды, но даже спасенія. Уже большая часть горцевъ была истреблена, многіе же изъ оставшихся въ живыхъ, не смотря на примѣръ и ободреніе предводителя и великана, опершись на безполезные мушкеты или распростершись близъ раненыхъ товарищей, упрямо рѣшились умереть, не пытаясь даже защищаться.

Быть можетъ удивятся, что эти люди, привыкшіе ежедневно рисковать жизнью, перескакивая въ погонѣ за дикимъ звѣремъ съ одной ледяной вершины на другую, такъ скоро утратили всякое мужество. Но пусть не заблуждаются: храбрость въ обыкновенныхъ сердцахъ — чувство условное. Можно смѣяться подъ градомъ картечи и трусить въ темнотѣ или на краю пропасти; можно каждый день гоняться за дикимъ звѣремъ, перепрыгивать бездны и удариться въ бѣгство при пушечномъ выстрѣлѣ. Зачастую бываетъ, что неустрашимость есть результат привычки и, переставъ страшиться того или другого рода смерти, не перестаютъ бояться самой смерти.

Кенниболъ, окруженный грудою умирающихъ товарищей, самъ начиналъ приходить въ отчаяніе, хотя получилъ лишь легкую рану въ лѣвую руку и хотя въ виду его дьявольскій великанъ съ успокоительнымъ хладнокровіемъ то и дѣло разряжалъ свой карабинъ.

Вдругъ онъ примѣтилъ, что въ роковомъ баталіонѣ, засѣвшемъ на вершинѣ скалы, произошло странное замѣшательство, которое невозможно было приписать урону, причиняемому слабымъ огнемъ его горцевъ. Страшные болѣзненные крики, стоны умирающихъ, испуганныя восклицанія поднялись въ этомъ побѣдоносномъ отрядѣ. Вскорѣ пальба прекратилась, дымъ разсѣялся и Кенниболъ могъ видѣть какъ рушились огромныя глыбы гранита на мункгольмскихъ стрѣлковъ съ высоты утеса, господствовавшаго надъ площадкой, гдѣ засѣлъ непріятель.

Эти обломки скалъ падали другъ за другомъ съ ужасающей быстротой; съ страшнымъ шумомъ разбивались одинъ о другой и падали въ толпу солдатъ, которые, разстроивъ ряды, въ безпорядкѣ бросились съ высоты и бѣжали по всѣмъ направленіямъ.

При видѣ этой неожиданной помощи Кенниболъ обернулся: великанъ стоялъ на томъ же мѣстѣ! Горецъ остолбенѣлъ отъ изумленія; потому что былъ увѣренъ, что Ганъ Исландецъ взлетѣлъ наконецъ на вершину утеса и оттуда поражаетъ непріятеля. Онъ снова взглянулъ на вершину, съ которой сыпались массивные обломки, но ничего тамъ не замѣтилъ. Въ то же время онъ не могъ также предположить, чтобы какой нибудь отрядъ бунтовщиковъ взобрался на эту опасную вышину, такъ какъ не видно было блеска оружія, не слышно торжествующихъ криковъ.

Между тѣмъ пальба съ площадки окончательно прекратилась; лѣсная чаща скрыла остатки баталіона, собравшагося у подошвы утеса. Застрѣльщики тоже ослабили огонь и Кенниболъ искусно воспользовался этой неожиданной выгодой и воодушевилъ своихъ товарищей, показавъ имъ при мрачномъ красноватомъ свѣтѣ, озарявшемъ сцену рѣзни, груду непріятельскихъ тѣлъ на эспланадѣ среди обломковъ скалы, все еще падавшихъ по временамъ съ высоты.

Тогда горцы въ свою очередь отвѣтили торжествующими криками на болѣзненный вопль непріятеля, построились въ колонну и хотя все еще тревожимые застрѣльщиками, разсѣявшимися по кустамъ, съ обновленнымъ мужествомъ рѣшились пробиться изъ гибельнаго ущелья.

Сформированная такимъ образомъ колонна готовилась уже двинуться впередъ, уже Кенниболъ при оглушительныхъ крикахъ: — Да здравствуетъ свобода! Долой опеку! — подалъ сигналъ своимъ охотничьимъ рогомъ; — какъ вдругъ впереди нихъ раздался барабанный бой и звукъ трубы. Остатки баталіона съ эспланады, пополнивъ свои ряды свѣжими силами, появились на ружейный выстрѣлъ отъ поворота дороги и горцы увидѣли передъ собою щетинистый строй пикъ и штыковъ. Очутившись неожиданно въ виду колонны Кеннибола, баталіонъ остановился, а командиръ его, размахивая маленькимъ бѣлымъ знаменемъ, направился къ горцамъ въ сопровожденiи трубача.

Неожиданное появленіе этого отряда ничуть не смутило Кеннибола. Есть минуты опасности, когда удивленіе и страхъ уже не властны надъ человѣкомъ. При первыхъ звукахъ трубы и барабана старая лисица Кольскихъ горъ остановила своихъ товарищей. Въ ту минуту, когда батальонъ развернулъ въ стройномъ порядкѣ свой фронтъ, Кенниболъ приказалъ зарядить карабины и расположилъ своихъ горцевъ по два въ рядъ, чтобы уменьшить тѣмъ губительное дѣйствіе непріятельскаго огня. Самъ же онъ сталъ во главѣ рядомь съ великаномъ, съ которымъ въ пылу рѣзни началъ уже обращаться почти дружески, примѣтивъ, что глаза его совсѣмъ не пылали какъ горнъ въ кузницѣ, а пресловутые ногти ничуть не длиннѣе обыкновенныхъ человѣческихъ ногтей.

Увидѣвъ командира королевскихъ стрѣлковъ, приближавшагося повидимому для переговоровъ о сдачѣ, и не слыша болѣе пальбы застрѣльщиковъ, хотя голоса ихъ все еще слышались въ лѣсу, Кенниболъ пріостановилъ пока приготовленія къ оборонѣ.

Между тѣмъ, офицеръ съ бѣлымъ знаменемъ, пройдя половину разстоянія между обоими отрядами, остановился и сопровождавшій его трубачъ трижды затрубилъ въ рогъ. Тогда офицеръ закричалъ громкимъ голосомъ, такъ чтобы горцы могли разслышать его, не смотря на возраставшій шумъ битвы, которая все еще продолжалась въ горныхъ ущельяхъ:

— Именемъ короля объявляю прощеніе тѣмъ мятежникамъ, которые положатъ оружіе и выдадутъ зачинщиковъ правосудію его величества!

Лишь только парламентеръ умолкъ, какъ изъ за сосѣдняго куста прогремѣлъ выстрѣлъ. Раненый офицеръ зашатался, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ, поднялъ знамя и упалъ съ крикомъ: «Измѣна…!»

Никто не зналъ чья рука направила этотъ роковой выстрѣлъ…

— Измѣна! Предательство! — повторилъ батальонъ стрѣлковъ, внѣ себя отъ ярости.

Страшный залпъ ружей грянулъ въ горцевъ.

— Измѣна! — подхватили въ свою очередь горцы, освирѣпѣвшiе при видѣ падавшихъ отъ пуль товарищей.

Общая перестрѣлка завязалась въ отвѣтъ на неожиданный залпъ королевскихъ стрѣлковъ.

— Впередъ, ребята! Смерть подлымъ измѣнникамъ; смерть! — кричали офицеры стрѣлковаго баталіона.

— Бей измѣнниковъ! — подхватили горцы.

Противники устремились другъ на друга съ обнаженными саблями, два отряда съ оглушительнымъ стукомъ оружія и криками сошлись почти на трупѣ злополучнаго офицера.

Ряды ихъ, врѣзавшись одинъ въ другой, смѣшались. Предводители бунтовщиковъ, королевскіе офицеры, солдаты, горцы, всѣ безъ разбора сталкивались, схватывались, тѣснили другъ друга, какъ двѣ стаи голодныхъ тигровъ, встрѣтившихся въ пустынѣ. Длинныя копья, штыки, бердыши оказались безполезными; одни лишь сабли и топоры сверкали надъ головами и многіе изъ сражавшихся, очутившись лицомъ къ лицу могли пустить въ ходъ только кинжалъ или зубы.

И стрѣлковъ, и горцевъ наравнѣ охватило бѣшенство и негодованіе; крики измѣна! мщеніе! слились въ общемъ гулѣ. Схватка достигла такого ожесточенія, что всякій предпочиталъ смерть невѣдомаго врага своей собственной жизни и равнодушно ступалъ по грудамъ раненыхъ и мертвыхъ, среди которыхъ умирающiй собиралъ свои послѣднія силы, чтобы укусить врага, попиравшаго его ногами.

Въ эту минуту малорослый человѣкъ, котораго многіе изъ сражавшихся, ослѣпленные дымомъ и кровавыми парами, приняли сперва за дикое животное, судя по одеждѣ изъ звѣриныхъ кожъ, съ страшнымъ хохотомъ и радостнымъ воемъ кинулся въ средину кровопролитной схватки.

Никто не зналъ, откуда онъ явился, чью сторону держалъ, и его каменный топоръ, не разбирая жертвъ, съ одинаковой силой дробилъ черепъ мятежника и распарывалъ животъ солдата. Однако, казалось, что онъ предпочтительно истреблялъ мункгольмскихъ стрѣлковъ. Всѣ разступались передъ нимъ; какъ злой духъ носился онъ въ схваткѣ и его окровавленный топоръ беспрерывно вращался вокругъ него, разбрасывая во всѣ стороны клочки мяса, оторванные члены, раздробленныя кости. Подобно прочимъ онъ тоже кричалъ: мщеніе! бормоталъ странныя слова, между которыми то и дѣло повторялось имя Жилль. Этотъ грозный незнакомецъ чувствовалъ себя въ пылу рѣзни какъ на празднествѣ.

Какой-то горецъ, на которомъ остановился его убійственный взглядъ, упалъ къ ногамъ великана, обманувшаго всѣ надежды Кеннибола, крича:

— Ганъ Исландецъ, спаси меня!

— Ганъ Исландецъ! — повторилъ малорослый.

Онъ приблизился къ великану.

— Такъ это ты Ганъ Исландецъ? — спросилъ онъ.

Великанъ вмѣсто отвѣта замахнулся своимъ желѣзнымъ топоромъ. Малорослый отступилъ и лезвіе, пролетѣвъ, раскроило черепъ несчастнаго, взывавшего къ великану о помощи.

Незнакомецъ захохоталъ.

— О! о! Клянусь Ингольфомъ! Я считалъ Гана Исландца болѣе ловкимъ.

— Вотъ какъ Ганъ Исландецъ спасаетъ умоляющихъ его! — сказалъ великанъ.

— Ты правъ.

— Два грозныхъ противника яростно ринулись другъ на друга. Желѣзный топоръ встрѣтился съ каменной сѣкирой и стукнулся съ такой силой, что оба лезвія разлетѣлись вдребезги.

Быстрѣе мысли обезоруженный малорослый схватилъ валявшуюся на землѣ тяжелую дубину и, увернувшись отъ великана, который нагнулся, чтобы схватить его руками, нанесъ страшный ударъ по лбу своего колоссальнаго противника.

Съ глухимъ крикомъ великанъ повалился на землю. Съ бѣшенной радостью торжествующій малорослый сталъ топтать его ногами.

— Ты носилъ имя не по себѣ, - пробормоталъ онъ, и, размахивая своей побѣдоносной дубиной, бросился за новыми жертвами.

Великанъ не былъ мертвъ. Страшный ударъ оглушилъ его и безъ чувствъ повергъ на землю. Когда онъ сталъ открывать глаза и сдѣлалъ слабое движеніе, одинъ изъ стрѣлковъ замѣтилъ его и бросился къ нему съ крикомъ:

— Ганъ Исландецъ взятъ! Ура!

— Ганъ Исландецъ взятъ! — повторило множество голосовъ съ различными оттѣнками торжества и отчаянія.

Малорослый исчезъ.

Уже нѣкоторое время горцы стали слабѣть, подавляемые численностью непріятеля, такъ какъ на подкрѣпленіе къ мункгольмскимъ стрѣлкамъ присоединились разсѣянные по лѣсу застрѣльщики, отряды спѣшившихся драгуновъ и улановъ, которые мало по малу являлись въ ущельѣ, гдѣ сдача главныхъ предводителей бунта прекратила рѣзню. Храбрый Кенниболъ, раненый еще въ началѣ схватки, былъ взятъ въ плѣнъ. Взятіе Гана Исландца лишило горцевъ послѣдняго мужества и они положили оружіе.

Когда первый свѣтъ утренней зари заблестѣлъ на острыхъ ледяныхъ высотахъ, еще до половины погруженныхъ въ тѣни, зловѣщая тишина царила уже въ ущельяхъ Чернаго Столба и лишь изрѣдка легкій утренній вѣтерокъ доносилъ съ собой слабые стоны. Черныя тучи вороновъ слетались къ роковому ущелью со всѣхъ сторонъ и пастухи, проходившіе на разсвѣтѣ по скаламъ, въ испугѣ вернулись въ свои хижины, увѣряя, что видѣли въ ущельѣ Чернаго Столба звѣря въ образѣ человѣческомъ, который пилъ кровь, сидя на грудѣ мертвыхъ тѣлъ.

XL

— Дитя мое, отвори это окно; стекла запотѣли, а мнѣ хотѣлось бы поглядѣть на свѣтъ Божій.

— Смотрите, батюшка; скоро наступитъ ночь.

— Нѣтъ, солнечные лучи еще играютъ на холмахъ, окружающихъ заливъ. Мнѣ надо подышать вольнымъ воздухомъ сквозь рѣшетку моей тюрьмы. Какъ ясенъ небосклонъ!

— Батюшка, гроза собирается за горизонтомъ.

— Гроза, Этель! Гдѣ ты видишь?.

— Батюшка, я жду грозы, когда небосклонъ слишкомъ ясенъ.

Старикъ съ удивленіемъ взглянулъ на молодую дѣвушку.

— Если бы въ молодости я разсуждалъ какъ ты, меня бы не было здѣсь.

Помолчавъ, онъ добавилъ спокойнѣе:

— Ты сказала правду, но такая опытность несвойственна твоему возрасту. Не понимаю, почему твой юный умъ такъ походитъ на мою старую опытность.

Этель потупила голову, какъ бы смущаясь этимъ простымъ и мѣткимъ замѣчаніемъ. Руки ея болѣзненно сжались, глубокій вздохъ вырвался изъ груди.

— Дитя мое, — продолжаль старикъ-узникъ, — съ нѣкоторыхъ поръ я сталъ примѣчать, что ты блѣднѣешь, какъ будто жизнь уже не грѣетъ кровь въ твоихъ жилахъ. По утрамъ ты являешься ко мнѣ съ красными распухшими вѣками, съ заплаканными глазами, которыхъ не смыкала всю ночь. Вотъ уже нѣсколько дней, Этель, ты упорно молчишь, твой голосъ не пытается отвлечь меня отъ мрачныхъ думъ о прошедшемъ. Ты сидишь подлѣ меня печальнѣе меня самого, хотя на твоей душѣ не лежитъ бремя пустой суетной жизни. Печаль окружаетъ твою молодость, но она не могла еще проникнуть въ твое сердце. Утреннія тучи скоро исчезнутъ на небѣ. Ты въ такомъ теперь возрастѣ, когда въ мечтахъ намѣчаютъ свою будущность, какъ бы худо ни было настоящее. Что случилось съ тобой, дитя мое? Однообразіе узничества защищаетъ тебя отъ неожиданныхъ огорченій. Что сдѣлала ты? Не можетъ быть, чтобы ты горевала о моей участи; ты должна была привыкнуть къ моему несчастію, которому пособить нельзя. Правда, въ разговорахъ моихъ ты никогда не слышала надежды, но это не причина, чтобы я читалъ отчаяніе въ твоихъ взорахъ.

Суровый голосъ узника смягчился почти до отеческой нѣжности. Этель молча стояла передъ нимъ; вдругъ она отвернулась съ конвульсивнымъ движеніемъ, упала на колѣни и закрыла лицо руками, какъ бы для того, чтобы заглушить слезы и рыданія, волновавшія ей грудь.

Сердце несчастной дѣвушки разрывалось отъ непосильнаго горя. Что сдѣлала она этой роковой незнакомкѣ, зачѣмъ открыла она ей тайну, разбившую всѣ мечты ея жизни? Увы! Съ тѣхъ поръ, какъ узнала она, кто былъ Орденеръ, глаза ея не смыкались ни на минуту, душа не знала минуты покоя. Ночь приносила ей одно лишь облегченіе: она могла плакать свободно. Все кончено! Ей ужъ не принадлежалъ тотъ, къ которому неслись всѣ ея мечты, котораго она въ скорбяхъ и молитвахъ считала своимъ, который въ сновидѣніяхъ являлся ей супругомъ. Тотъ вечеръ, когда Орденеръ такъ нѣжно сжималъ ее въ своихъ объятіяхъ, былъ для нея только сномъ, сладкимъ сномъ, повторявшимся каждую ночь.

И такъ любовь, которую она невольно питала къ отсутствующему другу, чувство преступное для нея! Ея Орденеръ женихъ другой! Кто въ состояніи выразить мученія дѣвственнаго сердца, когда въ него змѣей вползаетъ страшное, невѣдомое дотолѣ чувство ревности? Когда въ долгіе часы безсонницы, разметавшись на жаркомъ ложѣ, она воображала своего Орденера въ объятіяхъ другой женщины, которая красивѣе, богаче и знатнѣе ея?

— Какъ глупо было, — говорила она себѣ: — повѣрить, что онъ пошелъ на смерть за меня. Орденеръ, сынъ вице-короля, сынъ могущественнаго вельможи, а я не болѣе какъ бѣдная узница, презрѣнная дочь изгнанника. Онъ свободенъ и ушелъ! Ушелъ, конечно, для того, чтобы жениться на прекрасной невѣстѣ, на дочерѣ канцлера, министра, гордаго графа!.. Неужели Орденеръ обманулъ меня? Боже! Кто бы могъ сказать, что этотъ голосъ говоритъ ложь?..

Злополучная Этель заливалсь слезами и снова представлялся ей Орденеръ, ея обожаемый Орденеръ, который, во всемъ блескѣ своего сана, ведетъ другую къ алтарю, къ другой обращаетъ улыбку, составлявшую нѣкогда все ея счастіе.

Однако, не смотря на всю глубину ея невыразимаго отчаянія, ни на минугу не забыла она своей дочерней нѣжности. Сколько геройскихъ усилій стоило этой слабой дѣвушкѣ скрыть отъ несчастнаго отца свое горе. Нѣтъ ничего мучительнѣе, какъ въ печали таить свою печаль, сдерживаемыя слезы несравненно горче проливаемыхъ. Только спустя нѣсколько дней молчаливый старикъ примѣтилъ перемѣну въ своей Этели, и только нѣжное участіе его могло наконецъ вызвать слезы, такъ давно накопившiеся въ ея груди.

Нѣсколько минутъ отецъ съ горькой улыбкой смотрѣлъ на свою плачущую дочь и покачалъ головой.

— Этель, — спросилъ онъ наконецъ: — ты не жила съ людьми, о чемъ же ты плачешь?

Лишь только произнесъ онъ эти слова, благородная, прелестная дѣвушка поднялась, перестала плакать и отерла слезы.

— Батюшка, — сказала она съ усиліемъ: — батюшка, простите меня… Это была минута слабости.

Она взглянула на него, пытаясь улыбнуться.

Она отыскала въ глубинѣ комнаты Эдду, сѣла у ногъ своего безмолвнаго отца и, на удачу развернувъ книгу, принялась читать, сдерживая волненіе, дрожавшее въ ея голосѣ. Но чтеніе ея было безполезно: старикъ не слушалъ ее, сама она не понимала, что читала.

Шумахеръ махнулъ рукой.

— Довольно, перестань, дитя мое.

Этель закрыла книгу.

— Этель, — спросилъ Шумахеръ: — вспоминаешь ли ты когда Орденера?

Молодая дѣвушка смутилась и вздрогнула.

— Да, — продолжалъ онъ: — Орденера, который отправился…

— Батюшка, — перебила Этель: — что намъ за дѣло до него? Я раздѣляю ваше мнѣніе: онъ отправился, чтобы никогда не возвращаться сюда.

— Не возвращаться сюда, дитя мое! Я не могъ этого говорить. Не знаю, но какое-то предчувствіе напротивъ убѣждаетъ меня, что онъ вернется.

— Вы этого не думали, батюшка, когда съ такою недовѣрчивостью отзывались о немъ.

— Развѣ я выражалъ къ нему недовѣріе?

— Да, батюшка, и я раздѣляю вашъ взглядъ. Я думаю что онъ обманулъ насъ.

— Обманулъ насъ, дитя мое! Если я такъ думалъ о немъ, я подражалъ людямъ, которые обвиняютъ, не разбирая вины… До сихъ поръ я не зналъ человѣка преданнее Орденера.

— Но, батюшка, увѣрены ли вы, что подъ его добродушіемъ не скрывается вѣроломства?

— Обыкновенно люди не лицемѣрятъ съ несчастнымъ, впавшимъ въ немилость. Если бы Орденеръ не былъ преданъ мнѣ, что могло привлечь его въ эту тюрьму?

— Убѣждены ли вы, — слабымъ голосомъ возразила, Этель: — что, приходя сюда, онъ не имѣлъ другой цѣли?

— Но какую же? — съ живостью спросилъ старикъ.

Этель молчала.

Ей невыносимо было продолжать обвинять своего возлюбленнаго Орденера, котораго прежде она такъ горячо защищала предъ отцомъ.

— Я уже не графъ Гриффенфельдъ, — продолжалъ Шумахеръ: — я уже не великій канцлеръ Даніи и Норвегіи, не временщикъ, который раздаетъ королевскія милости, не всемогущій министръ. Я презрѣнный государственный преступникъ, измѣнникъ, политическая чума. Надо имѣть много смѣлости, чтобы безъ брани и проклятій говорить обо мнѣ съ тѣми, которые обязаны мнѣ своими почестями и богатствомъ. Нужна большая преданность, чтобы перешагнуть, не будучи ни тюремщикомъ, ни палачомъ, порогъ этой темницы. Надо имѣть много героизма, дитя мое, чтобы являться сюда, называясь моимъ другомъ… Нѣть, я не буду неблагодаренъ, подобно всѣмъ людямъ. Этотъ юноша заслужилъ мою признательность. Не показалъ ли онъ мнѣ своего участія, не ободрялъ ли меня?…

Этель съ горечью слушала эти слова, которыя обрадовали бы ее нѣсколько дней тому назадъ, когда этотъ Орденеръ былъ для нея еще моимъ Орденеромъ. Послѣ минутнаго молчанія, Шумахеръ продолжалъ торжественнымъ тономъ:

— Слушай, дитя, внимательно, я хочу поговорить съ тобой о важномъ дѣлѣ. Я чувствую, что силы медленно оставляютъ меня, жизнь мало по малу гаснетъ; да, дитя мое, мой конецъ приближается.

Подавленный стонъ вылетѣлъ изъ груди Этели.

— Ради Бога, батюшка, не говорите этого! Пожалѣйте вашу несчастную дочь! Вы тоже хотите меня покинуть? Что станется со мною, одинокой на свѣтѣ, если я лишусь вашего покровительства?

— Покровительство изгнанника! — сказалъ отецъ, поникнувъ головой: — Вотъ объ этомъ-то я и думалъ, потому что твое будущее благосостояніе занимает меня гораздо болѣе, чѣмъ мои прошлогоднія бѣдствія… Выслушай и не перебивай меня. Дитя мое, Орденеръ вовсе не заслуживаетъ, чтобы ты такъ сурово относилась къ нему, и до сихъ поръ я не думалъ, чтобы ты питала къ нему отвращеніе. Наружность его привлекательна, дышетъ благородствомъ; положимъ, что это еще ничего не доказываетъ, но я принужденъ сознаться, что замѣтилъ въ немъ нѣсколько добродѣтелей, хотя ему достаточно обладать человѣческой душой, чтобы носить въ себѣ зародышъ всѣхъ пороковъ и преступленій. Нѣтъ пламени безъ дыму!

Старикъ опять остановился и, устремивъ на дочь свой пристальный взоръ, добавилъ:

— Предчувствуя близость своей кончины, я размышлялъ о немъ и о тебѣ, Этель; и если онъ, какъ я надѣюсь, возвратится, я избираю его твоимъ покровителемъ и мужемъ.

Этель поблѣднѣла и вздрогнула; въ ту минуту, когда блаженныя грезы оставили ее навсегда, отецъ пытался осуществить ихъ. Горькая мысль — такъ я могла быть счастлива! — еще болѣе растравила ея отчаяніе. Несчастная дѣвушка не смѣла вымолвить слова, опасаясь, чтобы не хлынули изъ глазъ ея душившія ее слезы.

Отецъ ожидалъ отвѣта.

— Какъ! — сказала она, наконецъ, задыхающимся голосомъ, — Вы назначали мнѣ его въ мужья, батюшка, не зная его происхожденія, его семьи, его имени?

— Не назначалъ, дитя мое, а назначилъ.

Тонъ старика былъ почти повелителенъ. Этель вздохнула.

— Назначилъ, повторяю тебѣ; да и что мнѣ за дѣло до его происхожденія? Мнѣ не надо знать его семьи, если я знаю его самого. Подумай: это единственный якорь спасенія, на который ты можешь разсчитывать. Мнѣ кажется, что, по счастію, онъ не питаетъ къ тебѣ того отвращенія, какъ ты выказываешь къ нему.

Бѣдная дѣвушка устремила свой взоръ къ небу.

— Ты понимаешь меня, Этель; повторяю, что мнѣ за дѣло до его происхожденія? Очевидно, онъ не знатнаго рода, потому что родившагося во дворцѣ не учатъ посѣщать тюрьмы. Да, дитя мое, оставь свои горделивыя сѣтованія; не забудь, что Этель Шумахеръ уже не княжна Воллинъ, не графиня Тонгсбергъ; ты низведена теперь ниже той ступени, откуда сталъ возвышаться твой отецъ. Будь счастлива и довольна судьбой, если этотъ человѣкъ, какого бы онъ нибылъ рода, приметъ твою руку. Даже лучше, если онъ не знатнаго происхожденія, по крайней мѣрѣ, дни твои не будутъ знать бурь, возмущавшихъ жизнь твоего отца. Вдали отъ людской ненависти и злобы, въ неизвѣстности, твоя жизнь протечетъ не такъ, какъ моя, потому что кончится лучше, чѣмъ началась…

Этель упала на колѣни передъ узникомъ.

— Батюшка!.. Сжальтесь!

Онъ съ удивленіемъ протянулъ руки.

— Что ты хочешь сказать, дитя мое?

— Ради Бога, не описывайте мнѣ этого блаженства, оно не для меня!

— Этель, — сурово возразилъ старикъ, — не шути такъ цѣлою жизнью, которая лежитъ предъ тобой. Я отказался отъ руки принцессы царственной крови, принцессы Гольштейнъ Аугустенбургской, понимаешь ли? И понесъ жестокое наказаніе за мою гордость. Ты пренебрегаешь человѣкомъ незнатнымъ, но честнымъ; смотри, чтобы твою гордость не постигла такая же тяжелая кара.

— О, если бы это былъ человѣкъ не знатный и честный! — прошептала Этель.

Старикъ всталъ и взволнованно прошелся по комнатѣ.

— Дитя мое, — сказалъ онъ, — тебя проситъ, тебѣ приказываетъ твой несчастный отецъ. Не заставляй меня передъ смертью безпокоиться о твоей будущности. Обѣщай мнѣ выйти за этого незнакомца.

— Я всегда готова повиноваться вамъ, батюшка, но не надѣйтесь на его возвращеніе…

— Я уже все обдумалъ и полагаю, судя по тону, какимъ Орденеръ произноситъ твое имя…

— Что онъ меня любитъ! — съ горечью докончила Этель, — О, нѣтъ! Не вѣрьте ему!

Отецъ возразилъ холодно:

— Не знаю, любитъ ли онъ тебя, какъ обыкновенно выражаются молодыя дѣвушки; но знаю, что онъ вернется.

— Оставьте эту мысль, батюшка. Къ тому же, быть можетъ вы сами не захотите назвать его своимъ зятемъ, когда узнаете кто онъ.

— Этель, онъ будетъ имъ, не смотря на его имя и званіе.

— Но, — возразила она, — если этотъ молодой человѣкъ, въ которомъ вы видѣли своего утѣшителя, въ которомъ хотите видѣть опору вашей дочери, батюшка, что если это сынъ одного изъ вашихъ смертельныхъ враговъ, сынъ вице-короля Норвегіи, графа Гульденлью?

Шумахеръ отшатнулся.

— Что ты сказала? Боже мой! Орденеръ! Этотъ Орденеръ!.. Не можетъ быть!..

Невыразимая ненависть, вспыхнувшая въ тусклыхъ взорахъ старика, оледенила сердце дрожащей Этели, которая поздно раскаивалась въ своихъ неблагоразумныхъ словахъ.

Ударъ былъ нанесенъ. Нѣсколько мгновеній Шумахеръ оставался недвижимъ, скрестивъ руки на груди; все тѣло его вздрагивало какъ на раскаленныхъ угольяхъ, его сверкающіе глаза выкатились изъ орбитъ, его взоръ, устремленный въ каменный полъ, казалось, хотѣлъ уйти въ его глубину. Наконецъ нѣсколько словъ сорвалось съ его блѣдныхъ губъ, и онъ произнесъ слабымъ голосомъ, какъ бы сквозь сонъ.

— Орденеръ!.. Да, такъ и есть, Орденеръ Гульденлью. Превосходно! И такъ, Шумахеръ, старый безумецъ, открывай ему свои объятія, этотъ честный юноша готовится поразить тебя кинжаломъ.

Вдругъ онъ топнулъ ногой и продолжалъ громкимъ голосомъ.

— Они подсылали ко мнѣ все свое гнусное отродье, что-бы издѣваться надъ моимъ бѣдствіемъ и заточеніемъ! Я уже видѣлъ одного изъ Алефельдовъ, радушно принималъ Гульденлью! Чудовища! Кто бы могъ думать, что этотъ Орденеръ носитъ такое имя и такую душу! Горе мнѣ! Горе ему!

Онъ упалъ въ кресло въ изнеможеніи; и между тѣмъ какъ его стѣсненная грудь волновалась отъ глубокихъ вздоховъ, бѣдняжка Этель, дрожа отъ ужаса, плакала у его ногъ.

— Не плачь, дитя мое, — сказалъ онъ мрачнымъ голосомъ, — встань, прижмись къ моему сердцу.

Онъ открылъ ей свои объятія.

Этель не могла объяснить себѣ этой нѣжности, проявившейся въ минуту гнѣва, какъ вдругъ онъ сказалъ:

— По крайней мѣрѣ, дитя мое, ты была дальновиднѣе твоего стараго отца. Тебя не обманули чарующіе ядовитые глаза змѣи. Позволь поблагодарить тебя за ненависть, которую ты питаешь къ этому гнусному Орденеру.

Дѣвушка вздрогнула отъ похвалы, столь мало заслуженной.

— Батюшка, — начала она, — успокойтесь…

— Обѣщай мнѣ, - продолжалъ Шумахеръ, — всегда питать это чувство къ сыну Гульденлью; поклянись мнѣ.

— Богъ запрещаетъ клясться, батюшка…

— Поклянись, дочь моя, — повторилъ Шумахеръ съ запальчивостью. — Не правда ли, сердце твое никогда не перемѣнится къ этому Орденеру Гульденлью?

Этель отвѣтила, не задумываясь.

— Никогда.

Старикъ привлекъ ее къ своей груди.

— Благодарю, дитя мое; по крайней мѣрѣ ты наслѣдуешь мою ненависть къ нимъ, если не можешь наслѣдовать почестей и богатства, отнятыхъ ими. Слушай: они лишили твоего стараго отца сана и знатности, взведя на эшафотъ, они бросили меня въ темницу, подвергнувъ мучительной пыткѣ, какъ бы для того, чтобы запятнать меня позоромъ. Гнусные люди! Мнѣ обязаны они могуществомъ, которымъ задавили меня! О! Да услышатъ меня силы небесныя и земныя, да будутъ прокляты мои враги и все ихъ потомство!

Онъ помолчалъ минуту, затѣмъ обнявъ бѣдную, испуганную его проклятiями девушку, сказалъ:

— Но, Этель, моя единственная отрада и гордость, скажи мнѣ, какимъ образомъ ты оказалась прозорливѣе меня? Какимъ образомъ открыла ты, что этотъ измѣнникъ носитъ самое ненавистное для меня имя, желчью вписанное въ глубинѣ моего сердца? Какимъ образомъ провѣдала ты эту тайну?

Она собиралась съ силами, чтобы отвѣтить, какъ вдругъ дверь отворилась.

Какой то человѣкъ въ черной одеждѣ, съ жезломъ изъ чернаго дерева въ рукахъ, съ стальной цѣпью на шеѣ, показался на порогѣ двери, окруженный алебардщиками, тоже одѣтыми въ черное.

— Что тебѣ нужно? — спросилъ узникъ съ досадой и удивленіемъ.

Незнакомецъ, не отвѣчая на вопросъ и не смотря на Шумахера, развернулъ длинный пергаментъ съ зеленой восковой печатью на шелковыхъ шнуркахъ и прочелъ громко.

— «Именемъ его величества, всемилостивѣйшаго повелителя и государя нашего, короля Христіерна!

Повелѣваемъ Шумахеру, государственному узнику королевской Мункгольмской крѣпости, и дочери его слѣдовать за подателемъ сего указа.»

Шумахеръ повторилъ свой вопросъ:

— Что тебѣ нужно отъ меня?

Незнакомецъ невозмутимо принялся снова читать королевскій указъ.

— Довольно, — сказалъ старикъ.

Онъ всталъ и сдѣлалъ знакъ изумленной и испуганной Этели идти съ нимъ за этимъ мрачнымъ конвоемъ.

XLI

Настала ночь; холодный вѣтеръ завывалъ вокругъ Проклятой Башни, и двери развалинъ Виглы шатались на петляхъ, какъ будто одна рука разомъ толкала ихъ.

Суровые обитатели башни, палачъ съ своей семьей, собрались у очага, разведеннаго посреди залы нижняго жилья. Красноватый мерцающій свѣтъ огня освѣщалъ ихъ мрачныя лица и красную одежду. Въ чертахъ дѣтей было что то свирѣпое, какъ смѣхъ родителя, и угрюмое какъ взоръ ихъ матери.

И дѣти, и Бехлія смотрѣли на Оругикса, повидимому отдыхавшаго на деревянной скамьѣ; его запыленныя ноги показывали, что онъ только что вернулся издалека.

— Слушайте, жена и дѣти! Не съ дурными вѣстями пришелъ я къ вамъ послѣ двухдневной отлучки. Пусть я разучусь затягивать мертвую петлю, пусть разучусь владѣть топоромъ, если раньше мѣсяца не сдѣлаюсь королевскимъ палачомъ. Радуйтесь, волчата, быть можетъ отецъ оставитъ вамъ въ наслѣдство копенгагенскій эшафотъ.

— Въ чемъ дѣло, Николь? — спросила Бехлія.

— Радуйся и ты, старая цыганка, — продолжалъ Николь съ грубымъ хохотомъ, — ты можешь купить себѣ синее стеклянное ожерелье и украсить имъ твою шею, похожую на горло задушеннаго аиста. Нашему браку скоро выйдетъ срокъ; но черезъ мѣсяцъ, увидѣвъ меня палачомъ обоихъ королевствъ, навѣрно ты не откажешься распить со мной еще кружку.

— Въ чемъ дѣло, въ чемъ дѣло? — кричали дѣти, изъ которыхъ старшій игралъ съ окровавленной деревянной кобылой, младшій же забавлялся, ощипывая перья съ живой маленькой птички, вынутой имъ изъ гнѣзда.

— Что случилось, дѣтки?.. Задуши птичку, Гаспаръ, она пищитъ, словно тупая пила. Къ чему безполезная жестокость. Задуши ее. Что случилось? Да ничего особеннаго, за исключеніемъ развѣ того, что дней черезъ восемь бывшій канцлеръ Шумахеръ, мункгольмскій узникъ, съ которымъ я уже встрѣчался въ Копенгагенѣ, и знаменитый исландскій разбойникъ Ганъ изъ Клипстадуры, быть можетъ оба разомъ попадутъ въ мои лапы.

Въ тусклыхъ глазахъ Бехліи мелькнуло выраженіе удивленія и любопытства.

— Шумахеръ! Ганъ Исландецъ! Что это значитъ, Николь?

— А вотъ что. Вчера утромъ я встрѣтилъ по дорогѣ въ Сконгенъ на Ордальскомъ мосту полкъ мункгольмскихъ стрѣлковъ, съ побѣдоноснымъ видомъ возвращавшихся въ Дронтгеймъ. Я спросилъ одного изъ солдатъ, который удостоилъ меня отвѣтомъ, должно быть не зная отчего красны мой плащъ и повозка. Я узналъ, что стрѣлки возвращаются изъ ущельевъ Чернаго Столба, гдѣ разбили на голову шайку разбойниковъ, то есть возмутившихся рудокоповъ. Видишь ли, Бехлія, эти бунтовщики подъ предводительствомъ Гана Исландца возстали за Шумахера и такимъ образомъ перваго будутъ судить за возмущеніе противъ королевской власти, а втораго за измѣну. Само собою разумѣется, оба господина попадутъ или на висѣлицу, или на плаху. Такъ вотъ, только эти двѣ славныя казни принесутъ мнѣ по меньшей мѣрѣ по пятнадцати дукатовъ за каждую, не говоря уже о другихъ менѣе важныхъ…

— Да правда ли это! — перебила Бехлiя, — Неужели Ганъ Исландецъ схваченъ?

— Не смѣй перебивать меня, старая ворона, — закричалъ палачъ, — да, наконецъ-то знаменитый, неуловимый Ганъ Исландецъ взятъ живьемъ, а вмѣстѣ съ нимъ захвачены и другіе предводители бунтовщиковъ, съ которыхъ мнѣ придется по двѣнадцати экю за голову, не считая стоимости труповъ. Да, онъ взятъ, говорю тебѣ, и чтобы вполнѣ удовлетворить свое любопытство, узнай, что я самъ видѣлъ какъ онъ шелъ въ рядахъ солдатъ.

Жена и дѣти съ любопытствомъ придвинулись къ Оругиксу.

— Такъ ты видѣлъ его?

— Цыцъ, волчата! Вы вопите, словно мошенникъ, увѣряющій въ своей невинности. Да, я самъ видѣлъ его. Этотъ великанъ шелъ съ руками, скрученными за спиной, съ повязкой на лбу. Безъ сомнѣнія, онъ раненъ въ голову, но пусть будетъ спокоенъ, я живо залѣчу ему эту рану.

Палачъ заключилъ свою страшную шутку выразительнымъ жестомъ и продолжалъ:

— Слѣдомъ за нимъ вели четырехъ его товарищей, тоже раненыхъ. Всѣхъ ихъ отправятъ въ Дронтгеймъ, гдѣ будутъ судить вмѣстѣ съ бывщимъ великимъ канцлеромъ Шумахеромъ въ присутствіи главнаго синдика и подъ предсѣдательствомъ нынѣшняго великаго канцлера.

— А какъ выглядѣли другіе плѣнники?

— Два старика, на одномъ войлочная шляпа рудокопа, на другомъ мѣховая шапка горца. Оба замѣтно пріуныли. Изъ остальныхъ плѣнниковъ, одинъ молодой рудокопъ шелъ весело, посвистывая, другой… Помнишь ты, Бехлія, тѣхъ путниковъ, которые дней десять тому назадъ, въ бурную ночь нашли убѣжище въ этой башнѣ?..

— Какъ сатана помнитъ день своего паденія, — отвѣтила жена.

— А примѣтила ты между ними молодчика, сопровождавшаго стараго выжившаго изъ ума ученаго, въ огромномъ парикѣ?.. Помнишь, молодчикъ въ широкомъ зеленомъ плащѣ съ чернымъ перомъ на шляпѣ?

— Еще бы! Какъ теперь помню, онъ сказалъ мнѣ: добрая женщина, у насъ есть золото…

— Ну вотъ, старуха; если четвертый плѣнникъ не этотъ молодчикъ, такъ я обязуюсь душить однихъ глухихъ тетеревей. Правда, изъ за пера, шляпы, волосъ и плаща я не могъ хорошенько разглядѣть его, да и голову то онъ повѣсилъ; но на немъ была та же самая одежда, тѣ же сапоги… ну, словомъ, я готовъ проглотить Сконгенскую каменную висѣлицу, если это не тотъ самый молодчикъ! Какъ тебѣ это нравится, Бехлія? Не забавно ли будетъ, если я, поддержавъ сперва жизнь этого незнакомца, теперь отправлю его на тотъ свѣтъ?

Палачъ захохоталъ зловѣщимъ смѣхомъ, потомъ продолжалъ:

— Ну, выпьемъ на радостяхъ, Бехлія; налей-ка стаканъ того пивца, что деретъ горло какъ напилокъ, за здоровье почтеннѣйшаго Николя Оругикса, будущаго королевскаго палача! Признаться, мнѣ ужъ не хотѣлось идти въ Несъ вѣшать какого то мелкаго воришку; однако я сообразилъ, что тридцатью двумя аскалонами пренебрегать не слѣдуетъ, что пока мнѣ удастся снять голову благородному графу, бывшему великому канцлеру, и знаменитому исландскому демону, я ничуть не обезславлю себя, казня воровъ и тому подобныхъ негодяевъ… Поразмысливъ это, въ ожиданіи диплома на званіе королевскаго палача, я и спровадилъ на тотъ свѣтъ какого-то каналью изъ Неса. На, старуха, получай тридцать два аскалона полностью, прибавилъ онъ, вытаскивая кожаный кошелекъ изъ дорожной котомки.

Въ эту минуту снаружи башни послышался троекратный звукъ рожка.

— Жена, — вскричалъ Оругиксъ, подымаясь съ скамьи, — это полицейскіе главнаго синдика.

Съ этими словами онъ торопливо сбѣжалъ внизъ.

Минуту спустя, онъ вернулся съ большимъ пергаментомъ и поспѣшилъ сломать печать.

— Вотъ что прислалъ мнѣ главный синдикъ, — сказалъ палачъ, подавая пергаментъ женѣ, - прочти-ка, ты вѣдь разбираешь всякую тарабарскую грамоту. Почемъ знать, можетъ быть это мое повышеніе; да оно и понятно: судить будутъ великаго канцлера, предсѣдательствовать будетъ великій канцлеръ, необходимо, чтобы и исполнителемъ приговора былъ королевскій палачъ.

Жена развернула пергаментъ и, разсмотрѣвъ его, стала читать громкимъ голосомъ, между тѣмъ какъ дѣти тупо уставились на нее глазами.

«Именемъ главнаго синдика Дронтгеймскаго округа, приказываемъ Николю Оругиксу, окружному палачу, немедленно явиться въ Дронтгеймъ съ топоромъ, плахой и трауромъ.»

— И все? — спросилъ палачъ раздосадованнымъ тономъ.

— Все, — отвѣтила Бехлія.

— Окружной палачъ! — проворчалъ сквозь зубы Оругиксъ.

Съ минуту онъ съ досадой разсматривалъ приказъ синдика.

— Дѣлать нечего, — сказалъ онъ наконецъ, — надо повиноваться, если требуютъ топоръ и трауръ. Позаботься, Бехлія, надо вычистить топоръ отъ ржавчины, да посмотрѣть, не запачкана ли драпировка. Впрочемъ, не к чему отчаяваться; можетъ быть повышеніе ждетъ меня въ награду за выполненіе такой славной казни. Тѣмъ хуже для осужденныхъ: они лишаются чести умереть отъ руки королевскаго палача.

XLII

Графъ Алефельдъ, влача широкую черную симаррку изъ атласа, подбитаго горностаемъ, съ озабоченнымъ видомъ расхаживалъ по комнатѣ своей жены. На немъ былъ полный мундиръ великаго канцлера Даніи и Норвегіи, съ грудью, украшенной множествомъ звѣздъ и орденовъ, среди которыхъ виднѣлись цѣпи королевскихъ орденовъ Слона и Даннеброга. Широкій судейскій парикъ покрывалъ его голову и плечи.

— Пора! Уже девять часовъ, судъ долженъ открыть свои засѣданія; нельзя заставлять его дожидаться, потому что необходимо, чтобы приговоръ былъ произнесенъ ночью и приведенъ въ исполненіе не позже завтрашняго утра. Главный синдикъ завѣрилъ меня, что палачъ будетъ здѣсь до зари… Эльфегія, приказали вы приготовить мнѣ лодку для отъѣзда въ Мункгольмъ?

— Вотъ ужъ полчаса, какъ она ждетъ васъ, графъ, — отвѣтила графиня, поднимаясь съ кресла.

— А готовы-ли мои носилки?

— Онѣ у дверей.

— Хорошо… Такъ вы говорите, Эльфегія, — добавилъ графъ, ударивъ себя по лбу, — что между Орденеромъ Гульденлью и дочерью Шумахера завелась любовная интрижка?

— Слишкомъ серьезная, увѣряю васъ, — возразила графиня съ гнѣвной и презрительной улыбкой.

— Кто бы могъ это думать? Впрочемъ, я подозрѣвалъ, что тутъ что-то неладно.

— Я тоже, — замѣтила графиня, — эту шутку сыгралъ съ нами проклятый Левинъ.

— Старый мекленбургскій плутъ! — пробормоталъ канцлеръ: — Ну погоди, поручу я тебя Аренсдорфу! О! Если бы только мнѣ удалось навлечь на него гнѣвъ короля!.. Э! Да вотъ прекрасный случай, Эльфегія.

— Что такое?

— Вы знаете, что сегодня мы будемъ судить въ Мункгольмскомъ замкѣ шестерыхъ: Шумахера, отъ котораго завтра въ этотъ часъ надѣюсь отдѣлаться навсегда; горца великана, нашего подставнаго Гана Исландца, который далъ клятву выдержать роль до конца въ надеждѣ, что Мусдемонъ, подкупившій его золотомъ, доставитъ средства къ побѣгу… У этого Мусдемона по истинѣ дьявольскіе замыслы!.. Изъ остальныхъ обвиняемыхъ трое — предводители мятежниковъ, а четвертый какой то незнакомецъ, Богъ вѣсть откуда явившійся на сходку въ Апсиль-Коръ и захваченный нами, благодаря предусмотрительности Мусдемона. Мусдемонъ видитъ въ немъ шпіона Левина Кнуда, и дѣйствительно, когда его привели сюда, первымъ дѣломъ онъ спросилъ генерала и повидимому сильно смутился, узнавъ объ отсутствіи мекленбуржца. Впрочемъ, онъ не хотѣлъ отвѣчать ни на одинъ вопросъ Мусдемона.

— Но отчего вы сами не допросили его, спросила графиня.

— Странный вопросъ, Эльфегія; у меня и безъ того по горло хлопотъ съ самаго моего пріѣзда. Я поручилъ все это дѣло Мусдемону, который не меньше моего заинтересованъ въ немъ. Впрочемъ, милая моя, этотъ человѣкъ самъ по себѣ равно ничего не значитъ, это какой-то несчастный бродяга. Мы можемъ воспользоваться имъ, выставивъ его агентомъ Левина Кнуда, и такъ какъ онъ взятъ вмѣстѣ съ бунтовщиками, не трудно будетъ доказать преступное соумышленіе между Шумахеромъ и мекленбуржцемъ, который если не будетъ отданъ подъ судъ, то по крайней мѣрѣ попадетъ въ немилость.

Графиня, повидимому, что-то обдумывала.

— Вы правы, графъ… Но эта роковая страсть барона Торвика къ Этели Шумахеръ…

Канцлеръ снова хлопнулъ себя по лбу, но потомъ пожалъ плечами.

— Послушайте, Эльфегія, мы съ вами уже немолоды, не новички въ жизни, а между тѣмъ совсѣмъ не знаемъ людей! Когда Шумахеръ во второй разъ будетъ обвиненъ въ измѣнѣ и взведенъ на эшафотъ, когда дочь его, свергнутая ниже послѣднихъ подонковъ общества, будетъ запятнана на всю жизнь публичнымъ позоромъ отца, неужели вы думаете, что Орденеръ Гульденлью не распростится тотчасъ же съ своимъ юношескимъ увлеченіемъ, которое вы, основываясь на экзальтированныхъ словахъ взбалмошной дѣвочки, величаете страстью; неужели вы думаете, что онъ хоть минуту станетъ колебаться въ выборѣ между обезславленной дочерью преступника и знатной дочерью канцлера? Объ людяхъ, милая моя, надо судить по себѣ; гдѣ вы видѣли такихъ идеальныхъ людей?

— Дай Богъ, чтобы вы были правы… Однако, надѣюсь вы одобрите, что я потребовала отъ синдика, чтобы дочь Шумахера присутствовала на процессѣ отца въ одной ложѣ со мною. Мнѣ хочется покороче узнать это созданіе.

— Нельзя пренебрегать ничѣмъ, что только можетъ выяснить намъ это дѣло, — равнодушно замѣтилъ канцлеръ, — но, скажите мнѣ, извѣстно ли, гдѣ находится теперь Орденеръ?

— О немъ нѣтъ ни слуху, ни духу; этотъ достойный воспитанникъ стараго Левина такой же странствующій рыцарь. Должно быть онъ теперь въ Вард-Гутѣ…

— Ну, наша Ульрика сумѣетъ приковать его къ мѣсту. Однако пора, я забылъ, что судъ ждетъ моего прибытія…

Графиня остановила великаго канцлера.

— Одно слово, графъ. Я вчера спрашивала васъ, но вы были такъ заняты, что не удостоили меня отвѣтомъ. Гдѣ Фредерикъ?

— Фредерикъ! — печально повторилъ графъ, закрывая лицо руками.

— Да, скажите мнѣ, гдѣ Фредерикъ? Его полкъ вернулся въ Дронтгеймъ безъ него. Поклянитесь мнѣ, что Фредерикъ не участвовалъ въ страшной рѣзнѣ въ ущельяхъ Чернаго Столба. Отчего вы измѣнились въ лицѣ при его имени? Я смертельно безпокоюсь о немъ.

Канцлеръ снова принялъ хладнокровный видъ.

— Успокойтесь, Эльфегія. Клянусь вамъ, его не было въ ущельяхъ Чернаго Столба… Притомъ, уже обнародованъ списокъ офицеровъ, убитыхъ или раненыхъ въ этой рѣзнѣ.

— Въ самомъ дѣлѣ, - сказала Графиня, успокоившись, — убито только два офицера, капитанъ Лори и молодой баронъ Рандмеръ, который проказничалъ съ моимъ бѣднымъ Фредерикомъ на копенгагенскихъ балахъ! О! Увѣряю васъ, я читала и перечитывала списокъ; но въ такомъ случаѣ значитъ онъ остался въ Вальстромѣ?..

— Да, онъ тамъ, — отвѣтилъ графъ.

— Другъ мой, — сказала мать съ принужденной нѣжной улыбкой: — сдѣлайте для меня одну милость, прикажите вернуть Фредерика изъ этой отвратительной страны…

Канцлеръ съ трудомъ освободился изъ ея объятій.

— Графиня, судъ ждетъ меня. Прощайте, я не властенъ исполнить вашу просьбу.

Съ этими словами онъ поспѣшно вышелъ изъ комнаты.

Графиня осталась одна въ мрачномъ раздумьи.

— Не властенъ! — прошептала она, — когда ему достаточно одного слова, чтобы вернуть мнѣ моего сына! О!

Недаромъ я считала моего мужа самымъ безсердечнымъ человѣкомъ.

XLIII

По выходѣ изъ башни Шлезвигскаго Льва стража разлучила испуганную Этель съ отцомъ и по мрачнымъ, невѣдомымъ ей коридорамъ привела ее въ темную келью, дверь которой тотчасъ же затворилась за нею. Напротивъ двери кельи находилось рѣшетчатое отверстіе, пропускавшее мерцающій свѣтъ факеловъ и свѣчей.

Передъ отверстіемъ на скамьѣ сидѣла женщина въ черной одеждѣ подъ густымъ вуалемъ. При входѣ Этели она сдѣлала ей знакъ сѣсть рядомъ съ ней. Изумленная дѣвушка молча повиновалась.

Глаза ея тотчасъ же устремились на рѣшетчатое отверстіе и мрачная величественная картина явилась предъ ними.

Въ глубинѣ обширной, обитой трауромъ комнаты, слабо освѣщаемой мѣдными свѣтильниками, привѣшанными къ своду, возвышалась черная трибуна въ видѣ лошадиной подковы, занимаемая семью судьями въ черной одеждѣ. Грудь одного изъ нихъ, сидѣвшаго посрединѣ на высокомъ креслѣ, изукрашена была брильянтовыми цѣпями и блестящими золотыми орденами. Судья, помѣщавшійся вправо отъ него, отличался отъ прочихъ бѣлою перевязью и горностаевой мантіею. Это былъ главный синдикъ округа. Вправо отъ трибуны на эстрадѣ подъ балдахиномъ возсѣдалъ старецъ въ одеждѣ первосвященника, влѣво стоялъ столъ, заваленный бумагами, въ которыхъ рылся приземистый человѣкъ въ огромномъ парикѣ и длинной черной одеждѣ со складками.

Передъ судьями находилась деревянная скамья, окруженная алебардщиками, державшими факелы, свѣтъ которыхъ, отражаясь отъ копій, мушкетовъ, и бердышей, мерцающими лучами падалъ на головы многочисленной толпы зрителей, тѣснившихся за желѣзной рѣшеткой, отдѣлявшей ихъ отъ трибуны.

Какъ бы пробудившись отъ сна, Этель смотрѣла на открывшееся передъ нею зрѣлище, сознавая, что такъ или иначе она причастна тому, что происходило у ней передъ глазами. Какой то тайный, внутренній голосъ побуждалъ ее напрячь все свое вниманіе, убѣждалъ въ близости рѣшительнаго переворота въ ея жизни.

Сердце молодой дѣвушки волнуемо было двумя противоположными стремленіями; ей хотѣлось или сразу узнать въ какой степени заинтересована она происходившимъ у ней на глазахъ, или же не знать этого никогда. Въ послѣднее время мысль, что Орденеръ навсегда потерянъ для нея, внушяла ей отчаянное желаніе разомъ покончить съ существованіемъ, однимъ взглядомъ прочесть книгу своей судьбы. Вотъ почему, сознавая, что пробилъ рѣшительный часъ ея жизни, она разсматривала мрачную обстановку залы не столько съ отвращеніемъ, сколько съ нетерпѣливой, отчаянной радостью.

Наконецъ увидѣла она, что предсѣдатель поднялся съ своего мѣста и именемъ короля провозгласилъ засѣданіе суда открытымъ.

Низкій человѣкъ въ черной одеждѣ сталъ по лѣвую руку отъ трибунала и тихимъ, но быстрымъ голосомъ сталъ читать длинный докладъ, въ которомъ имя отца Этели то и дѣло повторялось въ связи съ словами заговоръ, бунтъ рудокоповъ, государственная измѣна.

Этель вспомнила въ это мгновеніе слова роковой незнакомки, которая въ крѣпостномъ саду сообщила ей, что отцу ея грозитъ какое то обвиненіе. Она вздрогнула, когда человѣкъ въ черномъ платьѣ кончилъ докладъ, сдѣлавъ удареніе на послѣднемъ словѣ — смерть.

Съ ужасомъ обратилась она къ женщинѣ подъ вуалемъ, къ которой, сама не зная почему, чувствовала какой-то страхъ:

— Гдѣ мы? Что это значитъ? — робко освѣдомилась она.

Таинственная незнакомка сдѣлала знакъ, приказывавшій молчать и слушать. Молодая дѣвушка снова устремила свой взглядъ на залу трибунала.

Почтенный старикъ въ епископскомъ одѣяніи поднялся между тѣмъ съ своего мѣста и Этель не проронила ни слова изъ его рѣчи:

— Во имя всемогущаго, милосерднаго Создателя, я, Памфилъ Элевтеръ, епископъ королевскій Дронтгеймской области, привѣтствую уважаемое судилище, творящее судъ именемъ короля, нашего монарха и повелителя.

«Видя въ узникахъ, предстоящихъ предъ судилищемъ, людей и христіанъ, не имѣющихъ за себя ходатая, я заявляю уважаемымъ судьямъ о моемъ намѣреніи предложить имъ мою слабую помощь въ жестокомъ положеніи, въ которомъ очутились они по волѣ Всевышняго.»

«Молю Бога, да укрѣпитъ онъ своей силою мою дряхлую слабость, да просвѣтитъ мою глубокую слѣпоту.»

«Съ такимъ намѣреніемъ я, епископъ королевской епархіи, рѣшаюсь предстать передъ уважаемымъ и праведнымъ судилищемъ.»

Съ этими словами, епископъ сошелъ съ своего первосвященническаго сѣдалища и опустился на деревянную скамью, предназначенную для обвиняемыхъ. Одобрительный шепотъ пронесся въ толпѣ зрителей.

Предсѣдатель всталъ и сказалъ сухимъ тономъ:

— Алебардщики, наблюдайте за тишиной!.. Владыко, судилище отъ лица обвиняемыхъ благодаритъ ваше преосвященство. Жители Дронтгеймскаго округа, будьте внимательны, верховное королевское судилище должно произнести безапеляціонный приговоръ. Стражи, введите подсудимыхъ.

Толпа зрителей стихла въ ожиданіи и страхѣ; только масса головъ волновалась въ тѣни, подобно мрачнымъ волнамъ бурнаго моря, надъ которымъ готова разразиться гроза.

Вскорѣ Этель услышала подъ собою въ мрачныхъ проходахъ залы глухой шумъ и необычайное движеніе; зрители заволновались отъ нетерпѣнія и любопытства; раздались многочисленные шаги; заблистало оружіе алебардщиковъ и въ залу трибунала вошло шесть человѣкъ, закованныхъ въ кандалы и окруженныхъ стражею.

Этель видѣла лишь перваго изъ узниковъ, старца съ сѣдой бородой, въ черной симаррѣ — своего отца.

Почти безъ чувствъ оперлась она на каменную баллюстраду, возвышавшуюся передъ скамьей; окружающіе предметы закружились у ней въ глазахъ, ей казалось, что сердце бьется у ней въ ушахъ. Слабымъ голосомъ она могла только прошептать.

— Боже, помоги мнѣ!

Незнакомка наклонилась къ ней, дала ей понюхать соли и тѣмь вывела изъ летаргическаго забытья.

— Ради Бога, сударыня, — проговорила Этель, оживляясь: — скажите хоть слово, чтобы я убѣдилась, что не адскіе призраки издѣваются надо мною.

Но незнакомка, не обращая вниманія на ея просьбу, снова повернулась къ трибуналу и бѣдной дѣвушкѣ пришлось молча послѣдовать ея примѣру.

Предсѣдатель началъ медленнымъ, торжественнымъ голосомъ:

— Подсудимые, васъ привели сюда для того, чтобы судъ разобралъ степень вашей виновности въ измѣнѣ, заговорѣ, въ поднятіи оружія противъ власти короля, нашего милостиваго монарха. Обдумайте теперь же ваше положеніе, такъ какъ надъ вами тяготѣетъ обвиненіе въ оскорбленіи его величества.

Въ эту минуту лучъ свѣта упалъ на лицо одного изъ шестерыхъ подсудимыхъ, на молодаго человѣка, который стоялъ съ головой, опущенной на грудь, и какъ бы нарочно скрытой подъ длинными кудрямя ниспадающихъ на плечи волосъ.

Этель содрогнулась, холодный потъ выступилъ на ея лбу; ей показалось, что она узнала… но нѣтъ, это была простая иллюзія; освѣщеніе залы было такъ слабо, люди двигались въ ней подобно тѣнямъ, даже съ трудомъ можно было различить лоснящееся чернаго дерева распятіе, возвышавшееся надъ кресломъ предсѣдателя.

Однако, молодой человѣкъ, повидимому, былъ въ плащѣ, издали казавшимся зеленымъ; растрепавшіеся волосы его какъ будто имѣли каштановый отливъ и случайный лучъ, упавшій на его лицо… Но нѣтъ, это немыслимо, невозможно! Это страшная иллюзія, не болѣе.

Подсудимые сѣли на скамью рядомъ съ епископомъ. Шумахеръ помѣстился на одномъ краю; между нимъ и молодымъ человѣкомъ съ темнорусыми волосами находились четверо его товарищей по несчастію въ грубой одеждѣ простолюдиновъ. Одинъ изъ нихъ выдавался надъ всѣми своимъ великанскимъ ростомъ. Епископъ сидѣлъ на другомъ краю скамьи.

Президентъ обратился къ отцу Этели.

— Старикъ, — спросилъ онъ сурово: — какъ тебя зовутъ, кто ты?

Старикъ съ достоинствомъ поднялъ голову.

— Было время, — отвѣчалъ онъ, устремивъ пристальный взглядъ на президента: — когда меня звали графомъ Гриффенфельдомъ и Тонгсбергомъ, княземъ Воллинъ и княземъ священной имперіи, кавалеромъ королевскаго ордена Слона, кавалеромъ германскаго ордена Золотаго Руна и англійскаго — Подвязки, первымъ министромъ, главнымъ попечителемъ университетовъ, великимъ канцлеромъ Даніи и…

Предсѣдатель перебилъ его:

— Подсудимый, суду нѣтъ дѣла какъ тебя звали и кто ты былъ; судъ желаетъ знать, какъ тебя зовутъ и кто ты?

— Если такъ, — съ живостью возразилъ старикъ: — то теперь меня зовутъ Иванъ Шумахеръ, мнѣ шестьдесятъ девять лѣтъ и я никто иной, канцлеръ Алефельдъ, какъ вашъ бывшій благодѣтель.

Президентъ повидимому смутился.

— Я васъ узналъ, графъ, — добавилъ Шумахеръ: — но такъ какъ видимо вы на узнаете меня, то я рѣшаюсь напомнить вашему сіятельству, что мы съ вами старинные знакомые.

— Шумахеръ, — сказалъ предсѣдатель тономъ подавленнаго гнѣва: — суду дорого время.

Старый узникъ перебилъ его:

— Мы помѣнялись ролями, достойный канцлеръ. Было время, когда я васъ звалъ просто Алефельдъ, а вы величали меня вашимъ сіятельствомъ.

— Подсудимый, — возразилъ предсѣдателъ: — ты вредишь самъ себѣ, напоминая о постигшемъ тебя позорномъ приговорѣ.

— Можетъ быть этотъ приговоръ позоренъ для кого нибудь, графъ Алефельдъ, только не для меня.

Старикъ привсталъ, съ удареніемъ произнося эти слова. Предсѣдатель протянулъ къ нему руку.

— Садись и не издѣвайся надъ судилищемъ и судьями, обвинившими тебя, и надъ королемъ, назначившимъ тебѣ этихъ судей. Вспомни, что его величество даровалъ тебѣ жизнь, и ограничься теперь своей защитой.

Шумахеръ въ отвѣтъ пожалъ плечами.

— Можешь ты, — спросилъ предсѣдатель: — сообщить что нибудь трибуналу касательно уголовнаго преступленія, въ которомъ ты обвиняешься?

Видя, что Шумахеръ хранитъ молчаніе, предсѣдатель повторилъ свой вопросъ.

— Такъ это вы мнѣ говорите, — сказалъ бывшій канцлеръ: — я полагалъ, достойный графъ Алефельдъ, что это вы разговариваете съ собою. О какомъ преступленіи спрашиваете вы меня? Развѣ я давалъ когда нибудь другу поцѣлуй Іуды Искаріотскаго? Развѣ я бросилъ въ темницу, засудилъ, обезславилъ своего благодѣтеля? Ограбилъ того, которому всѣмъ обязанъ? По истинѣ, не знаю, господинъ канцлеръ, зачѣмъ меня привели сюда. Должно быть для того, чтобы судить о вашемъ искусствѣ рубить невинныя головы. Я не удивлюсь, если вамъ удастся погубить меня, когда вы губите государство. Если вамъ достаточно было одной буквы алфавита [23], чтобы объявить войну Швеціи, то для моего смертнаго приговора довольно будетъ и запятой.

При этой горькой насмѣшкѣ, человѣкъ, сидѣвшій за столомъ по лѣвую сторону трибунала, поднялся съ своего мѣста.

— Господинъ предсѣдатель, — началъ онъ съ глубокимъ поклономъ: — господа судьи, прошу, чтобы воспретили говорить Ивану Шумахеру, если онъ не перестанетъ оскорбительно отзываться о его сіятельствѣ господинѣ президентѣ уважаемаго трибунала.

Епископъ спокойно возразилъ:

— Господинъ секретарь, подсудимаго невозможно лишить слова.

— Вы правы, почтенный епископъ, — поспѣшно вскричалъ предсѣдатель: — нашъ долгъ доставить возможно большую свободу защитѣ. Я только посовѣтовалъ бы подсудимому умѣрить свои выраженія, если онъ понимаетъ свои истинныя выгоды.

Шумахеръ покачалъ головой и замѣтилъ холоднымъ тономъ:

— Повидимому, графъ Алефельдъ теперь болѣе увѣренъ въ своихъ, чѣмъ въ 1677 году.

— Замолчи! — сказалъ предсѣдатель и сейчасъ же обратившись къ другому обвиняемому, сидѣвшему рядомъ съ Шумахеромъ, спросилъ: какъ его зовутъ.

Горецъ колоссальнаго тѣлосложенія съ повязкой на лбу, поднялся со скамьи и отвѣтилъ:

— Я Ганъ Исландецъ, родомъ изъ Клипстадура.

Ропотъ ужаса пронесся въ толпѣ зрителей. Шумахеръ, выйдя изъ задумчивости, поднялъ голову и бросилъ быстрый взглядъ на своего страшнаго сосѣда, отъ котораго сторонились прочіе обвиняемые.

— Ганъ Исландецъ, — спросилъ предсѣдатель, когда волненіе поутихло, — что можешь сказать ты суду въ свое оправданіе?

Не менѣе остальныхъ зрителей Этель была поражена присутствіемъ знаменитаго разбойника, который уже съ давнихъ поръ въ страшныхъ краскахъ рисовался въ ея воображеніи. Съ боязливой жадностью устремила она свой взоръ на чудовищнаго великана, съ которымъ быть можетъ сражался и жертвой котораго, быть можетъ, сталъ ея Орденеръ.

Мысль объ этомъ возбудила въ умѣ ея самыя горестныя предположенія; и погрузившись всецѣло въ бездну мучительныхъ сомнѣній, она едва слышала отвѣтъ Гана Исландца, въ которомъ она видѣла почти убійцу своего Орденера. Она поняла только, что разбойникъ, отвѣчавшій предсѣдателю на грубомъ нарѣчіи, объявилъ себя предводителемъ бунтовщиковъ.

— По собственному ли побужденію, — спросилъ предсѣдатель, — или по стороннему наущенію принялъ ты начальство надъ мятежниками?

Разбойникъ отвѣчалъ:

— Нѣтъ, не по собственному.

— Кто же склонилъ тебя на такое преступленіе?

— Человѣкъ, называвшійся Гаккетомъ.

— Кто же этотъ Гаккетъ?

— Агентъ Шумахера, котораго называлъ также графомъ Гриффенфельдомъ.

Предсѣдатель обратился къ Шумахеру.

— Шумахеръ, извѣстень тебѣ этотъ Гаккетъ?

— Вы предупредили меня, графъ Алефельдъ, — возразилъ старикъ, — я только что хотѣлъ предложить вамъ этотъ вопросъ.

— Иванъ Шумахеръ, — сказалъ предсѣдатель, — тебя ослѣпляетъ ненависть. Судъ обратилъ вниманіе на систему твоей защиты.

Епископъ поспѣшилъ вмѣшаться.

— Господинъ секретарь, — обратился онъ къ низенькому человѣку, который повидимому отправлялъ обязанности актуаріуса и обвинителя, — этотъ Гаккетъ находится въ числѣ моихъ кліентовъ?

— Нѣтъ, ваше преосвященство, — отвѣтилъ секретарь.

— Извѣстно ли, что сталось съ нимъ?

— Его не могли захватить, онъ скрылся.

Можно было подумать, что, говоря это, секретарь старался измѣнить голосъ:

— Мнѣ кажется вѣрнѣе будетъ сказать: его скрыли, — замѣтилъ Шумахеръ.

Епископъ продолжалъ:

— Господинъ секретарь, велѣно ли розыскать этого Гаккета? Извѣстны ли его примѣты?

Прежде чѣмъ секретарь успѣлъ отвѣтить, одинъ изъ подсудимыхъ поднялся со скамьи. Это былъ молодой рудокопъ, суровое лицо котораго дышало гордостью.

— Я могу вамъ сообщить ихъ, — сказалъ онъ громко, — этотъ негодяй Гаккетъ, агентъ Шумахера; человѣкъ малорослый съ лицомъ открытымъ, какъ адская пасть. Да вотъ, господинъ епископъ, голосъ его сильно смахиваетъ на голосъ этого чиновника, который строчитъ за столомъ и котораго ваше преосвященство кажется назвали секретаремъ. Право, если бы здѣсь не было такъ темно и если бы господинъ секретарь не пряталъ такъ своего лица въ волосахъ парика, я убѣжденъ, что черты его шибко напоманаютъ черты Гаккета.

— Нашъ товарищъ правъ вскричали двое подсудимыхъ, сидѣвшіе рядомъ съ молодымъ рудокопомъ.

— Неужели! — пробормоталъ Шумахеръ съ торжествующимъ видомъ.

Между тѣмъ секретарь не могъ сдержать движенія боязни или негодованія, что его сравниваютъ съ какимъ то Гаккетомъ. Предсѣдатель, который самъ замѣтно смутился, поспѣшилъ заявить:

— Подсудимые, не забывайте, что вы должны отвѣчать только на вопросы трибунала; и впредь не осмѣливайтесь оскорблять должностныхъ лицъ постыдными сравненіями.

— Но, господинъ предсѣдатель, — возразилъ епископъ, — вопросъ шелъ о примѣтахъ; и если виновный Гаккетъ представляетъ нѣкоторое сходство съ господиномъ секретаремъ, это обстоятельство можетъ оказаться полезнымъ…

Предсѣдатель перебилъ его:

— Ганъ Исландецъ, ты имѣлъ сношенія съ этимъ Гаккетомъ; скажи намъ, чтобы удовлетворить его преосвященство, похожъ ли онъ въ самомъ дѣлѣ на почтеннаго секретаря.

— Нисколько, — отвѣчалъ великанъ, не колеблясь.

— Видите, господинъ епископъ, — замѣтилъ предсѣдатель.

Епископъ кивнулъ головой въ знакъ согласія и предсѣдатель обратился къ слѣдующему подсудимому съ обычной формулой:

— Какъ тебя зовутъ?

— Вильфридъ Кенниболъ, изъ Кольскихъ горъ.

— Ты былъ въ числѣ бунтовщиковъ?

— Точно такъ, сударь, правда дороже жизни. Меня захватили въ проклятыхъ ущельяхъ Чернаго Столба. Я предводительствовалъ горцами.

— Кто склонилъ тебя къ преступному возмущенію?

— Видите-ли ваше сіятельство, наши товарищи рудокопы сильно жаловались на королевскую опеку, да оно и немудрено. Будь у васъ самихъ грязная хижина да пара дрянныхъ лисьихъ шкуръ, вы тоже захотѣли бы лично распоряжаться своимъ добромъ. Правительство не обращало вниманія на ихъ жалобы, вотъ, сударь, они и рѣшились взбунтоваться, а насъ просили прійти на помощь. Развѣ можно было отказать въ такой малости товарищамъ, которые молятся тѣмъ же святымъ и тѣми же молитвами. Вотъ вамъ и весь сказъ.

— Никто васъ не подбивалъ, не ободрялъ, не руководилъ мятежомъ? — спросилъ предсѣдатель.

— Да вотъ, господинъ Гаккетъ безпрестанно твердилъ намъ, что мы должны освободить графа, мункгольмскаго узника, посланникомъ котораго онъ называлъ себя. Мы конечно обѣщали ему, что намъ стоило освободить лишняго человѣка?

— Этого графа называлъ онъ Шумахеромъ или Гриффенфельдомъ?

— Называлъ, ваше сіятельство.

— А самъ ты его никогда не видалъ?

— Нѣть, сударь, но если это тотъ старикъ, который только-что наговорилъ вамъ цѣлую кучу именъ, надо признаться…

— Въ чемъ? — перебилъ предсѣдатель.

— Что у него славная сѣдая борода, сударь; ничуть не хуже бороды свекра моей сестры Маасъ, изъ деревушки Сурбъ, который прожилъ на свѣтѣ сто двадцать лѣтъ.

Полумракъ, царившій въ залѣ, помѣшалъ видѣть разочарованіе президента при наивномъ отвѣтѣ горца. Онъ приказалъ стражѣ развернуть нѣсколько знаменъ огненнаго цвѣта, лежавшихъ близъ трибуны.

— Вильфридъ Кенниболъ, узнаешь ты эти знамена? — спросилъ онъ.

— Да, ваше сіятельство. Они розданы были Гаккетомъ отъ имени графа Шумахера. Графъ прислалъ также оружіе рудокопамъ, — мы, горцы, не нуждаемся въ немъ, такъ какъ никогда не разстаемся съ карабиномъ и охотничьей сумкой. Вотъ я, сударь, тотъ самый, котораго загнали сюда словно курицу на жаркое, я не разъ изъ глубины нашихъ долинъ стрѣлялъ старыхъ орловѣ, когда они на высотѣ полета казались не больше жаворонка или дрозда.

— Обратите вниманіе, господа судьи, — замѣтилъ секретарь: — подсудимый Шумахеръ черезъ Гаккета снабжалъ мятежниковъ оружіемъ и знаменами!

— Кенниболъ, — продолжалъ предсѣдатель: — имѣешь ты еще что нибудь сообщить суду?

— Нѣтъ, ваше сіятельство, исключая того, что я совсѣмъ не заслуживаю смерти. Я, какъ добрый братъ, явился на помощь рудокопамъ, вотъ и все тутъ; осмѣлюсь также завѣрить васъ, что хотя я и старый охотникъ, но никогда свинецъ моего карабина не касался королевской лани.

Предсѣдатель, не отвѣтивъ на этотъ оправдательный доводъ, перешелъ къ допросу товарищей Кеннибола. Это были предводители рудокоповъ. Старшій, называвшійся Джонасомъ, почти слово въ слово повторилъ признаніе Кеннибола. Другой, молодой человѣкь, обратившій вниманіе суда на сходство секретаря съ вѣроломнымъ Гаккетомъ, назвался Норбитомъ, гордо признался въ своемъ участіи въ мятежѣ, но ни слова не упомянулъ ни о Гаккетѣ, ни о Шумахерѣ.

— Я далъ клятву молчать, — говорилъ онъ: — и ничего не помню, кромѣ этой клятвы.

Предсѣдатель, то прося, то угрожая, допрашивалъ его, но упрямый юноша твердо стоялъ на своемъ рѣшеніи. Впрочемъ онъ увѣрялъ, что бунтовалъ совсѣмъ не за Шумахера, но единственно для того, чтобы спасти свою старуху мать отъ голода и холода. Не отрицая того, что быть можетъ онъ и заслуживаетъ смертной казни, онъ утверждалъ, однако, что было бы несправедливо осудить его, такъ какъ убивая его, убьютъ въ то же время его несчастную, ни въ чемъ неповинную мать.

Когда Норбитъ замолчалъ, секретарь резюмировалъ вкратцѣ преступленія каждаго подсудимаго и въ особенности Шумахера. Онъ прочелъ нѣкоторыя изъ мятежническихъ воззваній на знаменахъ и вывелъ виновность бывшаго великаго канцлера изъ единогласныхъ показаній его соучастниковъ, не преминувъ обратить вниманіе суда на упорное запирательство молодаго Норбита, связаннаго фанатической клятвой.

— Теперь, — добавилъ онъ въ заключеніе: — остается допросить послѣдняго подсудимаго и мы имѣемъ серьезныя основанія считать его тайнымъ агентомъ власти, которая такъ плохо заботилась о спокойствіи Дронтгеймскаго округа. Власть эта дозволила если не своимъ преступнымъ потворствомъ, то по меньшей мѣрѣ своимъ роковымъ небреженіемъ, вспыхнуть мятежу, который погубитъ этихъ несчастныхъ и снова взведетъ Шумахера на эшафотъ, отъ котораго уже разъ избавило его великодушное милосердіе короля.

Этель, отъ мучительныхъ опасеній за Орденера перешедшая къ не менѣе тяжкимъ опасеніямъ за отца, задрожала при этихъ зловѣщихъ словахъ и залилась слезами, когда Шумахеръ поднялся со скамьи и спокойно возразилъ:

— Я удивляюсь вамъ, канцлеръ Алефельдъ. Должно быть вы уже заранѣе позаботились и о палачѣ.

Несчастная дѣвушка думала, что чаша горечи переполнилась для нея, но ошиблась.

Шестой подсудимый всталъ въ свою очередь. Гордо и величаво откинувъ назадъ волосы, закрывавшіе его лицо, онъ отвѣтилъ на обращенный къ нему вопросъ предсѣдателя твердымъ голосомъ:

— Я Орденеръ Гульденлью, баронъ Торвикъ, кавалеръ ордена Даннеброга.

Секретарь не могъ сдержать крика изумленія:

— Сынъ вице-короля!

— Сынъ вице-короля! — повторила толпа зрителей, подобно тысячѣ отголосковъ эхо.

Предсѣдатель откинулся въ своемъ креслѣ; судьи, до сихъ поръ неподвижно сидѣвшіе за столомъ, въ безпорядкѣ склонились другъ къ другу, подобно деревьямъ, колеблемымъ противоположными порывами вѣтра.

Въ толпѣ зрителей смятеніе было еще сильнѣе. Народъ цѣплялся за каменные карнизы, за желѣзныя рѣшетки и всѣ говорили разомъ. Даже стража, забывъ наблюдать за тишиной въ залѣ, смѣшала свои изумленные возгласы въ общемъ хорѣ нестройныхъ голосовъ.

Чья душа, знакомая съ внезапными душевными порывами, пойметъ волненіе Этели? Кто въ состояніи выразить эту неслыханную смѣсь истерзанной радости и отрадной печали? Это безпокойное ожиданіе, колеблющееся между страхомъ и надеждою?

Онъ стоитъ передъ нею, не примѣчая ее! Она видитъ своего ненагляднаго Орденера, Орденера, котораго считала мертвымъ, утраченнымъ для себя на вѣки, вѣроломнымъ другомъ, но котораго любила съ новой, неслыханной страстью. Онъ здѣсь; да, это онъ. Не обманчивый сонъ вводитъ ее въ заблужденіе; нѣтъ, это ея Орденеръ, котораго, увы! Она чаще видала во снѣ, чѣмъ на яву! Но ангеломъ ли хранителемъ, или злымъ духомъ явился онъ въ этомъ торжественномъ собраніи? Должна ли она надѣяться на него, или, напротивъ, опасаться за него?

— Тысячи предположений разомъ тѣснились въ ея умѣ, подавляя его подобно тому какъ излишняя пища тушитъ огонь. Всѣ мысли, всѣ ощущенія, нами описанныя, мелькнули въ умѣ ея подобно блеску молніи въ ту минуту, когда сынъ норвежскаго вице-короля открылъ свое имя. Она первая узнала его и прежде чѣмъ узнали его остальные, была уже безъ чувствъ.

Во второй разъ заботливость таинственной сосѣдки вернула ея къ горькой дѣйствительности. Блѣднѣе смерти, открыла она глаза, въ которыхъ быстро иссякли слезы. Взоръ ея съ жадностью устремился на молодаго человѣка, сохранявшаго невозмутимое спокойствіе среди всеобщаго смущенія и замѣшательства. Судьи и народъ мало по малу пришли въ себя, но въ ушахъ ея все еще раздавалось имя Орденера Гульденлью.

Съ мучительнымъ безпокойствомъ примѣтила Этель, что одна рука его была на перевязи, на обѣихъ висѣли кандалы, она примѣтила, что плащъ его былъ разорванъ во многихъ мѣстахъ, вѣрной сабли не было у пояса. Ничто не укрылось отъ ея заботливаго взора, потому что глазъ любящаго существа походитъ на глазъ матери. Не имѣя возможности защитить его своимъ тѣломъ, она какъ бы окружила его своею душой; и, надо сказать къ стыду и чести любви, тамъ, гдѣ находился ея отецъ и его преслѣдователи, одна Этель видѣла одного лишь человѣка.

Мало по малу въ залѣ воцарилась прежняя тишина. Предсѣдатель рѣшился наконецъ приступить къ допросу сына вице-короля.

— Господинъ баронъ, — началъ онъ смущеннымъ тономъ.

— Здѣсь я не господинъ баронъ. — прервалъ его Орденеръ твердымъ голосомъ. — Меня зовутъ Орденеръ Гульденлью, подобно тому какъ графъ Гриффенфельдъ зовется Иваномъ Шумахеромъ.

Одно мгновеніе предсѣдатель оставался въ нерѣшимости.

— Прекрасно, — продолжалъ онъ: — Орденеръ Гульденлью, очевидно по какому нибудь прискорбному недоразумѣнію васъ привели сюда. Мятежники захватили васъ на дорогѣ, принудили слѣдовать за ними и безъ сомнѣнія, благодаря этой случайности, васъ встрѣтили въ ихъ рядахъ.

Секретарь поднялся со своего мѣста.

— Уважаемыя судьи, одно имя сына вице-короля Норвегіи служитъ ему достаточнымъ оправданіемъ. Баронъ Орденеръ Гульденлью не можетъ быть мятежникомъ. Нашъ почтенный предсѣдатель вполнѣ удовлетворительно объяснилъ прискорбное нахожденіе его среди бунтовщиковъ. Единственный проступокъ благороднаго узника состоитъ въ томъ, что онъ раньше не объявилъ своего имени. Мы требуемъ его немедленнаго освобожденія, отказываемся обвинять его въ чемъ бы то ни было и сожалѣемъ, что ему пришлось сидѣть на одной позорной скамьѣ съ преступнымъ Шумахеромъ и его соучастниками.

— Что это значитъ? — вскричалъ Орденеръ.

— Секретарь отказывается обвинять васъ, — сказалъ предсѣдатель.

— Онъ не имѣетъ на то права, — возразилъ Орденеръ громкимъ, звучнымъ голосомъ, — здѣсь я только одинъ подсудимый, меня одного слѣдуетъ судить и осудить.

Онъ умолкъ на минуту, потомъ добавилъ менѣе твердымъ голосомъ.

— Потому что одинъ я виновенъ во всемъ.

— Одинъ виновенъ! — вскричалъ предсѣдатель.

— Одинъ виновенъ! — повторилъ секретарь.

Новый взрывъ изумленія охватилъ аудиторію трибунала. Несчастная Этель задрожала отъ ужаса; она не думала о томъ, что такое признаніе ея возлюбленнаго спасаетъ ея отца. Она видѣла только гибель своего Орденера.

— Алебардщики, водворите тишину! — сказалъ предсѣдатель, пользуясь быть можетъ минутой замѣшательства, что-бы собраться съ мыслями и вернуть самообладаніе…

— Орденеръ Гульденлью, — продолжалъ онъ: — что вы хотите этимъ сказать?

Молодой человѣкъ одну минуту находился въ задумчивости, потомъ глубоко вздохнулъ и заговорилъ спокойно, тономъ человѣка, покорившагося своей участи.

— Да, я знаю что меня ждетъ позорная смерть, хотя жизнь улыбалась мнѣ и сулила счастливую будущность. Богъ прочтетъ въ глубинѣ моего сердца! Только одинъ Богъ! Я долженъ былъ исполнить священный долгъ моей жизни; я долженъ посвятить ему мою кровь, быть можетъ даже честь; но увѣренъ, что умру безъ угрызенія и раскаянія. Не удивляйтесь моимъ словамъ, господа судьи; въ душѣ и судьбѣ человѣка, которыхъ вы не въ состояніи постичь, судить которыхъ будутъ лишь на небѣ. Выслушайте же меня, и поступите по долгу совѣсти, освободивъ этихъ несчастныхъ и въ особенности злополучнаго Шумахера, который въ своемъ заточеніи вытерпѣлъ болѣе, чѣмъ заслуживаютъ преступленія человѣческія. Да, я виновенъ, господа судьи, я одинъ виновенъ. Шумахеръ ни въ чемъ не повиненъ, остальные несчастные были введены въ заблужденіе. Виновникъ возмущенія рудокоповъ я.

— Вы! — вскричали разомъ и съ странной итонаціей предсѣдатель и секретарь.

— Да, я; не перебивайте меня, господа. Я спѣшу кончить скорѣе, такъ какъ обвиняя себя, я оправдываю тѣмъ этихъ несчастныхъ. Именемъ Шумахера я возмутилъ рудокоповъ; я роздалъ знамена бунтовщикамъ; снабдилъ ихъ золотомъ и оружіемъ отъ имени мункгольмскаго узника. Гаккетъ былъ моимъ агентомъ.

При имени Гаккета, секретарь не могъ сдержать жеста изумленія. Орденеръ продолжалъ:

— Не стану истощать ваше терпѣніе, господа. Я былъ взятъ въ рядахъ рудокоповъ, которыхъ подбилъ къ мятежу. Все было подготовлено мною. Теперь судите меня; если я доказалъ свою виновность, тѣмъ самымъ я доказалъ невинность Шумахера и тѣхъ несчастныхъ, которыхъ вы считали его сообщниками.

Молодой человѣкъ говорилъ, устремивъ взоръ къ небу. Этель, почти бездыханная, едва смѣла перевести духъ; ей казалось только, что Орденеръ, оправдывая ея отца, съ горечью произносилъ его имя. Хотя она не понимала словъ молодаго человѣка, они изумляли, ужасали ее. Во всемъ, что поражало ея чувства, ясно сознавала она близость несчастія.

Подобнаго рода ощущенія повидимому волновали и предсѣдателя. Можно было сказать, что онъ не вѣритъ своимъ ушамъ. Наконецъ онъ спросилъ сына вице-короля:

— Если, дѣйствительно, вы единственный виновникъ возмущенія, какая цѣль руководила вами?

— Я не могу это сказать.

Этель вздрогнула съ головы до ногъ, когда предсѣдатель спросилъ почти раздражительно:

— Вы были въ связи съ дочерью Шумахера.

Пораженный Орденеръ сдѣлалъ шагъ къ трибуналу и вскричалъ голосомъ, дрожащимъ отъ негодованія:

— Канцлеръ Алефельдъ, довольствуйтесь моей жизнью, которую я отдаю вамъ; имѣйте уваженіе къ благородной непорочной дѣвушкѣ. Не пытайтесь вторично безчестить ее.

Несчастная Этель, чувствуя, что вся кровь кинулась ей въ лицо, не понимала значенія слова вторично, которое съ удареніемъ подчеркнулъ ея защитникъ; но гнѣвъ, изказившiй черты лица предсѣдателя, ясно доказывалъ, что онъ понялъ.

— Орденерь Гульденлью, не забывайте, что вы находитесь передъ королевскимъ судомъ и его верховными служителями. Я дѣлаю вамъ замѣчаніе отъ имени трибунала. Теперь, я опять прошу васъ объяснить цѣль вашего преступленія, въ которомъ вы сами обвиняете себя.

— Повторяю вамъ, я не могу это сказать.

— Не для того ли, чтобы освободить Шумахера? — освѣдомился секретарь.

— Орденеръ хранилъ молчаніе.

— Отвѣчайте, подсудимый Орденеръ, — сказалъ предсѣдатель: — мы имѣемъ доказательства вашихъ сношеній съ Шумахеромъ, и ваше сознаніе скорѣе обвиняетъ, чѣмъ оправдываетъ мункгольмскаго узника. Вы часто бывали въ Мункгольмѣ и очевидно не пустое любопытство влекло васъ туда. Доказательствомъ служитъ эта брильянтовая пряжка.

Предсѣдатель взялъ со стола и показалъ Орденеру алмазную пряжку.

— Вамъ она принадлежитъ?

— Да. Какимъ образомъ она очутилась здѣсь?

— Очень просто. Одинъ изъ бунтовщиковъ, умирая, передалъ ее нашему секретарю, сообщивъ, что получилъ ее отъ васъ въ видѣ платы за перевозъ изъ Дронтгейма въ Мункгольмскую крѣпость.

— Ахъ! — вскричалъ подсудимый Кенниболъ: — Ваше сіятельство правы, я узнаю эту пряжку; она была у моего товарища Гульдона Стайнера.

— Молчи, — сказалъ предсѣдатель: — пусть отвѣчаетъ Орденеръ Гульденлью.

— Не стану отпираться, что я хотѣлъ видѣть Шумахера, — сказалъ Орденеръ: — но эта пряжка ровно ничего не доказываетъ. Въ крѣпость нельзя входить съ драгоцѣнными вещами; матросъ, везшій меня на лодкѣ, жаловался дорогой на свою бѣдность, и я кинулъ ему эту пряжку, которую не могъ имѣть при себѣ…

— Извините, ваше сіятельство, — перебилъ секретарь, — это правило не распространяется на сына вице-короля. Вы могли…

— Я не хотѣлъ открывать моего званія.

— Почему же? — спросилъ председатель.

— Это моя тайна.

— Ваши сношенія съ Шумахеромъ и его дочерью доказываютъ, что цѣль вашего заговора клонилась къ ихъ освобожденію.

Шумахеръ, который до сихъ поръ обнаруживалъ свое вниманіе только презрительнымъ пожатіемъ плечъ, поднялся со скамьи.

— Освободить меня! Цѣлью этого адскаго заговора было компрометировать и погубить меня, что и вышло. Неужели вы думаете, что Орденеръ Гульденлью призналъ бы свое участіе въ преступленіи, если бы не былъ взятъ среди бунтовщиковъ. О! Я вижу, что онъ наслѣдовалъ отцовскую ненависть ко мнѣ. А что касается отношеній, въ которыхъ его подозрѣваютъ со мной и моей дочерью, то пусть знаетъ, этотъ презрѣнный Гульденлью, что дочь моя равнымъ образомъ унаслѣдовала ненависть мою ко всему отродью Гульденлью и Алефедьдовъ!

Орденеръ глубоко вздохнулъ, Этель внутренно опровергала слова отца, который опустился на скамью, все еще дрожа отъ гнѣва.

— Судъ разсмотритъ ваши отношенія, — сказалъ предсѣдатель.

Орденеръ, слушавшій Шумахера молча съ потупленными глазами, какъ бы очнулся при словахъ предсѣдателя.

— Выслушайте меня, господа судьи. Вы теперь будете судить насъ по совѣсти, не забудьте же, что Орденеръ Гульденлью одинъ виновенъ во всемъ; Шумахеръ невиненъ. Остальные несчастные были обмануты моимъ агентомъ Гаккетомъ. Все остальное было сдѣлано мною.

Кенниболъ счелъ долгомъ вмѣшаться.

— Ихъ милость говорятъ сущую правду, господа судьи, потому что онъ самъ взялся привести къ намъ знаменитаго Гана Исландца, не во зло будь сказано это имя. Я знаю, что этотъ молодой человѣкъ осмѣлился лично отправиться въ Вальдергогскую пещеру, чтобы предложить ему начальство надъ нами. Онъ признался мнѣ въ этомъ въ хижинѣ брата моего Брааля, въ Сурбѣ. Наконецъ не налгалъ онъ и говоря, что мы были обмануты проклятымъ Гаккетомъ; такъ что очевидное дѣло: насъ не за что казнить.

— Господинъ секретарь, — сказалъ предсѣдатель: — допросъ конченъ. Какое заключеніе сдѣлаете вы изъ всего слышаннаго?

Секретарь всталъ, нѣсколько разъ поклонился судьям, разглаживая рукою складки своихъ кружевныхъ брыжжей и не спуская глазъ съ предсѣдателя. Наконецъ онъ заговорилъ глухимъ, мрачнымъ голосомъ.

— Господинъ предсѣдатель и вы, почтенные судьи! Обвиненіе осталось неопровергнутымъ. Орденеръ Гульденлью, навсегда омрачившій блескъ своего славнаго имени, признавъ свою виновность, ничѣмъ не доказалъ невинности бывшаго канцлера Шумахера и его соумышленниковъ Гана Исландца, Вильфрида Кеннибола, Джонаса и Норбита. Прошу вслѣдствіе того удовлетворить правосудіе, объявивъ всѣхъ шестерыхъ виновными въ государственной измѣнѣ и оскорбленіи его величества.

Глухой ропотъ поднялся въ толпѣ зрителей. Предсѣдатель хотѣлъ уже произнести заключительную рѣчь, когда епископъ потребовалъ слова.

— Уважаемые судьи, слово защиты должно быть послѣднимъ. Я желалъ бы, чтобы обвиняемые имѣли лучшаго ходатая, такъ какъ я старъ и слабъ, и только Богъ поддерживаетъ духъ мой. Меня удивляютъ жестокія притязанія секретаря. Ничто изъ допроса не доказало виновности кліента моего Шумахера, невозможно указать на прямое участіе его въ бунтѣ рудокоповъ. Въ виду же того, что другой мой кліентъ Орденеръ Гульденлью сознался въ злоупотребленіи именемъ Шумахера, и что еще важнѣе, объявилъ себя единственнымъ виновникомъ преступнаго возмущенія, то подозрѣнія, тяготѣвшія на Шумахерѣ, падаютъ сами собой. Вы должны признать его невинность. Поручаю вашему христіанскому милосердію остальныхъ подсудимыхъ, заблуждавшихся, подобно овцамъ добраго пастыря, и даже юнаго Орденера Гульденлью, который сознаніемъ въ винѣ значительно смягчилъ свою преступность передъ создателемъ. Подумайте, господа судьи, онъ еще въ томъ возрастѣ, когда человѣкъ легко заблуждается, даже падаетъ, но Господь можетъ еще поддержать и возвратить его на путь истины. Орденеръ Гульденлью несетъ едва четверть ноши жизненнаго бремени подъ тяжестью котораго горбится мое бренное тѣло. Положите на вѣсы правосудія молодость его и неопытность и не лишайте его такъ рано жизни, дарованной ему Богомъ.

Старецъ умолкъ и опустился возлѣ улыбающагося Орденера. По приглашенію предсѣдателя судьи оставили трибуну и молча удалились въ залу совѣщанія.

Когда они рѣшали тамъ шесть судебъ, подсудимые остались сидѣть на скамьѣ, окруженные двумя рядами аллебардщиковъ. Шумахеръ, склонивъ голову на грудь, казался погруженнымъ въ глубокую задумчивость; великанъ съ глупой самоувѣренностью посматривалъ то на право, то на лѣво; Джонасъ и Кенниболъ, скрестивъ руки на груди, тихо молились; между тѣмъ какъ товарищъ ихъ Норбитъ то по временамъ топалъ ногою, то съ конвульсивной дрожью гремѣлъ цѣпями. Между нимъ и почтеннымъ епископомъ, читавшимъ псалмы покаянія, сидѣлъ Орденеръ, сложивъ руки и устремивъ глаза къ небу.

Позади нихъ шумѣла толпа зрителей, давшая просторъ своимъ ощущеніямъ по уходѣ судей. Знаменитый Мункгольмскій узникъ, страшный исландскій демонъ, сынъ вице-короля въ особенности, сосредоточивали на себѣ мысли, рѣчи и взоры всѣхъ присутствовавшихъ при разбирательствѣ дѣла. Шумъ, въ которомъ смѣшивались сѣтованія, хохотъ и смутный говоръ наполнялъ аудиторію, то возрастая, то утихая подобно пламени, колеблемому вѣтромъ.

Прошло нѣсколько часовъ ожиданія, столь утомительно долгаго, что каждый удивлялся продолжительности ночи. Время отъ времени посматривали на дверь залы совѣщанія, но лишь два солдата, подобно молчаливымъ призракамъ, прохаживались передъ нею, сверкая своими бердышами.

Наконецъ пламя факеловъ и свѣточей стало тускнуть, первые блѣдные лучи утренней зари проникали въ узкія окна залы, какъ вдругъ роковая дверь отворилась. Въ ту же минуту воцарилась глубокая тишина, какъ бы по мановенію волшебства; слышалось лишь подавленное дыханіе и неясное, глухое движеніе въ толпѣ, замершей отъ ожиданiя.

Судьи, выйдя медленно изъ залы совѣщанія, заняли мѣста на трибунѣ, президентъ помѣстился во главѣ ихъ.

Секретарь, погруженный въ раздумье во время ихъ отсутствія, поклонился и сказалъ:

— Господинъ предсѣдатель, какое безапеляціонное рѣшеніе произнесъ судъ именемъ короля? Мы готовы выслушать его съ благоговѣйнымъ вниманіемъ.

Судья, сидѣвшій по правую руку предсѣдателя, всталъ, развертывая пергаментъ;

— Его сіятельство, господинъ предсѣдатель, утомленный продолжительнымъ, засѣданіемъ, удостоилъ поручить намъ, главному синдику Дронтгеймскаго округа, обычному президенту уважаемаго трибунала, прочесть вмѣсто него приговоръ отъ имени короля. Исполняя эту печальную и почетную обязанность, приглашаемъ аудиторію съ должнымъ уваженіемъ выслушать непреложное рѣшеніе короля.

Тутъ голосъ синдика принялъ торжественный, важный тонъ, отъ котораго вздрогнули сердца всѣхъ:

— Именемъ его величества, нашего всемилостивѣйшаго монарха, короля Христіерна, мы, судьи верховнаго трибунала Дронтгеймскаго округа, разсмотрѣвъ обстоятельства дѣла государственнаго преступника Шумахера, Кольскаго горца Вильфрида Кеннибола, королевскихъ рудокоповъ, Джонаса и Норбита, Гана Исландца изъ Клипстадура и Орденера Гульденлью, барона Торвика, кавалера ордена Даннеброга, обвиняемыхъ въ государственной измѣнѣ и оскорбленіи его величества, а Гана Исландца кромѣ того въ убійствахъ, поджогахъ и грабежахъ, произносимъ по долгу совѣсти слѣдующій приговоръ:

Синдикъ остановился на минуту, чтобы перевести духъ. Орденеръ устремилъ на него взоръ, полный небесной радости.

— Иванъ Шумахеръ, — продолжалъ синдикъ: — судъ освобождаетъ васъ и отсылаетъ обратно въ ваше заключеніе.

«Кенниболъ, Джонасъ и Норбитъ, судъ смягчилъ заслуженное вами наказаніе, приговоривъ васъ къ пожизненному заточенію и денежной пенѣ по тысячи королевскихъ экю съ каждаго».

«Ганъ, уроженецъ Клипстадура, убійца и поджигатель, сегодня же вечеромъ ты будешь отведенъ на Мункгольмскую площадь и тамъ повѣшенъ».

«Орденеръ Гульденлью, васъ, какъ измѣнника, лишивъ сперва предъ трибуналомъ вашихъ титуловъ, сегодня же вечеромъ съ факеломъ въ рукѣ отведутъ на ту же площадь, отрубятъ голову, тѣло сожгутъ, пепелъ развѣютъ по вѣтру, а голову выставятъ на позоръ».

«Теперь всѣ должны оставить залу суда. Таковъ приговоръ, произнесенный отъ имени короля».

Едва главный синдикъ окончилъ свое мрачное чтеніе, страшный крикъ огласилъ своды залы. Этотъ крикъ сильнѣе смертнаго приговора оледенилъ душу присутствовавшихъ; отъ этого крика помертвѣло дотолѣ спокойное, улыбающееся лицо Орденера.

XLIV

И такъ, дѣло сдѣлано: скоро все исполнится или лучше сказать все уже исполнилось. Онъ спасъ отца своей возлюбленной, спасъ ее самое, сохранивъ опору въ родителѣ. Благородный замыселъ юноши для спасенія жизни Шумахера увѣнчался успѣхомъ, все прочее не имѣетъ никакого значенія, остается лишь умереть.

Пусть тѣ, кто считалъ его виновнымъ или безумнымъ, теперь судятъ этого великодушнаго Орденера, какъ онъ самъ себя судитъ въ душѣ съ благоговѣйнымъ восторгомъ. Онъ вступилъ въ ряды мятежниковъ съ тою мыслью, что если не удастся ему воспрепятствовать преступному заговору Шумахера, то по крайней мѣре можно избавить его отъ наказанія, призвавъ его на свою голову.

— Ахъ! — размышлялъ онъ самъ съ собою: — Очевидно Шумахеръ виновенъ; но преступленіе человѣка, измученнаго заточеніемъ и несчастіями, извинительно. Онъ хочетъ только свободы и пытается даже мятежомъ добиться ея. А что станетъ съ моею Этелью, если у ней отнимутъ отца, если эшафотъ навсегда разлучитъ ее съ нимъ, если новый позоръ отравитъ ея существованiе? Что станетъ съ ней безпомощной, безъ поддержки, одинокой въ тюрьмѣ, или брошенной въ непріязненный міръ.

Эта мысль заставила Орденера рѣшиться на самопожертвованіе; и онъ съ радостью готовился къ нему, потому что для любящаго существа величайшее благо — посвятить жизнь — не говорю за жизнь — но за одну улыбку, за одну слезу любимаго существа.

И вотъ онъ взятъ среди бунтовщиковъ, приведенъ къ судьямъ, собравшимся произнести приговоръ надъ Шумахеромъ; благородно наклеветалъ на себя, осужденъ, скоро будетъ жестоко и позорно казненъ, оставитъ по себѣ позорную память; — но все это нисколько не волнуетъ этой благородной души. Онъ спасъ отца своей Этели.

Въ оковахъ брошенъ онъ теперь въ сырую тюрьму, куда свѣтъ и воздухъ съ трудомъ проникаютъ чрезъ мрачныя отдушины. Подлѣ него послѣдняя пища его жизни, черный хлѣбъ и кружка воды. Желѣзная цѣпь давитъ ему шею, руки и ноги изнемогаютъ подъ тяжестью оковъ. Каждый протекшій часъ уноситъ у него болѣе жизни, чѣмъ у другихъ цѣлый годъ. Орденеръ погрузился въ сладостную задумчивость.

— Можетъ быть послѣ смерти не всѣ забудутъ меня, по крайней мѣрѣ хоть одно сердце останется вѣрно моей памяти. Быть можетъ она прольетъ слезу за мою кровь, быть можетъ посвятитъ мигъ скорби тому, кто пожертвовалъ за нее жизнью. Быть можетъ въ дѣвственныхъ сновидѣніяхъ хоть изрѣдка станетъ посѣщать ее смутный образъ друга. Кто знаетъ, что ждетъ насъ за гробомъ? Кто знаетъ, быть можетъ души, освободившись отъ тѣлесной тюрьмы, могутъ иногда слетать и бодрствовать надъ любимымъ существомъ, могутъ имѣть таинственное общеніе съ земными узниками и приносить имъ невидимо какую-нибудь ангельскую добродѣтель, или небесную благодать.

Однако и горькія мысли примѣшивались къ его утѣшительнымъ мечтамъ. Ненависть, которую Шумахеръ выказалъ къ нему въ ту именно минуту, когда онъ жертвовалъ собою, камнемъ давила его сердце. Раздирающій крикъ, который услышалъ онъ вмѣстѣ со своимъ смертнымъ приговоромъ, потрясъ, его до глубины души: во всей аудиторіи онъ одинъ узналъ этотъ голосъ, понялъ это невыразимое отчаяніе. Неужели онъ не увидитъ болѣе свою Этель? Неужели въ послѣднія минуты жизни, проводимыя съ нею въ одной тюрьмѣ, онъ не почувствуетъ еще разъ пожатія ея нѣжной руки, не услышитъ сладостнаго голоса той, за которую готовился умереть?

Онъ погрузился въ ту смутную, печальную задумчивость, которая для ума тоже, что сонъ для тѣла, какъ вдругъ хриплый визгъ старыхъ ржавыхъ запоровъ поразилъ его слухъ, витавшій въ высшихъ сферахъ, ждавшихъ его.

Скрипя на петляхъ отворилась тяжелая желѣзная дверь тюрьмы. Молодой осужденный поднялся спокойный, почти радостный, думая, что палачъ пришелъ за нимъ, и уже собирался разстаться съ своей тѣлесной натурой, какъ съ плащомъ, который сбросилъ къ своимъ ногамъ.

Онъ обернулся въ своемъ ожиданіи. Подобно лучезарному видѣнію явился на порогѣ тюрьмы бѣлый призракъ. Орденеръ не вѣрилъ своимъ глазамъ, не зналъ, гдѣ онъ, на землѣ, или уже на небѣ. Передъ нимъ была она, его несравненная Этель.

Молодая дѣвушка упала въ объятія Орденера, орошала руки его слезами, отирая ихъ длинными черными косами своихъ густыхъ волосъ. Цѣлуя его оковы, прижимая свои чистыя уста къ позорному желѣзу, она не вымолвила ни слова, но все сердце ея вылилось бы въ первомъ словѣ, которое бы произнесла она сквозь рыданія.

Орденеръ испытывалъ неизъяснимое небесное блаженство, дотолѣ невѣдомое для него. Когда онъ нѣжно прижималъ къ своей груди Этель, всѣ силы земныя и адскія не могли бы въ ту минуту разнять его объятій. Сознаніе близкой смерти придавало его восторженному упоению какую-то торжественность; онъ обнималъ свою возлюбленную, какъ будто уже соединился съ нею навѣки.

Онъ не спрашивалъ, какимъ образомъ этотъ ангелъ могъ проникнуть къ нему. Она была съ нимъ, могъ ли онъ думать о чемъ нибудь другомъ? Впрочемъ, это нисколько не удивляло его. Онъ не задавался вопросомъ, какъ слабая, одинокая, оставленная всѣми дѣвушка сумѣла сквозь тройные запоры, сквозь тройную стражу проникнуть изъ своей темницы въ темницу своего возлюбленнаго; это казалось ему такъ просто, самъ по себѣ зналъ онъ, какимъ могуществомъ обладаетъ любовь.

Зачѣмъ разговаривать голосомъ, когда души безъ словъ понимаютъ другъ друга? Почему не позволить тѣлу молчаливо прислушиваться къ таинственному языку чувствъ? Оба молчали, потому что есть ощущенія, которыя можно выразить только молча.

Наконецъ, молодая дѣвушка подняла голову, склоненную до сихъ поръ на трепещущей груди юноши.

— Орденеръ, — сказала она: — я пришла спасти тебя.

Однако эти отрадныя слова звучали тоской и отчаяніемъ.

Орденеръ улыбаясь покачалъ головой.

— Спасти меня, Этель! Ты заблуждаешься. Бѣгство немыслимо.

— Увы, я слишкомъ хорошо это знаю. Этотъ замокъ полонъ солдатъ, каждую дверь, ведущую сюда, охраняютъ тюремщики и неусыпная стража. Но я принесла тебѣ другое средство къ спасенію, добавила она съ усиліемъ.

— Полно, зачѣмъ тѣшить себя несбыточными надеждами? Не обманывай себя химерами, Этель, черезъ нѣсколько часовъ ударъ топора безжалостно разобьетъ ихъ…

— Нѣтъ, Орденеръ, ты не умрешь! О! Не напоминай мнѣ объ этой страшной мысли, или нѣтъ! Представь мнѣ ее во всемъ ужасѣ, чтобы подкрѣпить мое намѣреніе спасти тебя, пожертвовавъ собой.

Въ голосѣ молодой дѣвушки звучало какое то странное выраженіе. Орденеръ нѣжно взглянулъ на нее.

— Пожертвовавъ собой! Что ты хочешь этимъ сказать?

Закрывъ лицо руками, она зарыдала, прошептавъ прерывающимся голосомъ:

— Боже мой!..

Ея нерѣшимость была непродолжительна; она собралась съ духомъ, глаза ея блестѣли, уста улыбались. Она была прекрасна какъ ангелъ, который возвращается изъ ада на небо.

— Нѣтъ, Орденеръ, ты не взойдешь на эшафотъ. Что-бы спастись, тебѣ достаточно дать слово жениться на Ульрикѣ Алефельдъ…

— На Ульрикѣ Алефельдъ! И это имя слышу я отъ моей Этели!

— Не перебивай меня, — продолжала она съ спокойствіемъ мученика при послѣднихъ истязаніяхъ: — меня послала сюда графиня Алефельдъ. Тебѣ обѣщаютъ королевское помилованіе, если ты согласишься принять руку дочери великаго канцлера. Я пришла взять съ тебя клятву, что ты женишься и будешь жить съ Ульрикой. Меня послали сюда, думая, что я въ состояніи убѣдить тебя.

— Прощай, Этель, — холодно промолвилъ осужденный: — когда выйдешь изъ этой тюрьмы, вели звать палача.

Этель поднялась и минуту смотрѣла на Орденера, блѣдная и трепещущая. Колѣни ея подогнулись, она упала на каменный полъ, всплеснувъ руками.

— Что я сдѣлала ему? — прошептала она задыхающимся голосомъ.

Орденеръ молчалъ, потупивъ глаза въ землю.

— Орденеръ, — вскричала она, на колѣняхъ припавъ къ нему: — что ты не отвѣчаешь мнѣ? Ты не хочешь со мной говорить?.. Мнѣ остается лишь умереть!

Слезы навернулись на глазахъ Орденера.

— Этель, ты не любишь меня болѣе.

— Боже мой, — простонала несчастная дѣвушка, обнимая его колѣни: — я не люблю его! Ты говоришь, что я не люблю тебя, Орденеръ! Ты могъ это вымолвить!

— Да, ты не любишь меня, такъ какъ выражаешь свое презрѣніе.

Онъ раскаялся въ своихъ жестокихъ словахъ, когда Этель, обвивъ его шею руками, заговорила голосомъ, прерывающимся отъ рыданій.

— Прости меня, дорогой мой Орденеръ, прости меня, какъ я тебя прощаю. Мнѣ презирать тебя!.. Великій Боже!.. Тебя, въ которомъ заключается вся моя жизнь, моя слава, мое блаженство?.. Скажи, развѣ когда-нибудь слова мои звучали чѣмъ нибудь инымъ, кромѣ глубокой любви, пылкаго обожанія?.. Ты жестоко обходишься со мной, когда я пришла спасти тебя цѣной своей собственной жизни.

— Но, дорогая моя, — отвѣчалъ молодой человѣкъ, растроганный слезами Этели, которыя осушалъ своими поцѣлуями: — развѣ ты уважаешь меня, предлагая мнѣ покинуть Этель, сдѣлаться клятвопреступникомъ, пожертвовать своей любовью для того, чтобы сохранить себѣ жизнь. Подумай, Этель, — добавилъ онъ, пристально смотря на нее, — могу ли я пожертвовать любовью, за которую пролью сегодня свою кровь?

Этель глубоко и тяжело вздохнула.

— Выслушай меня, Орденеръ, и не осуждай такъ поспѣшно. Быть можетъ я выказала болѣе твердости, на какую вообще способна слабая женщина… Изъ башни видѣнъ на крѣпостной площади эшафотъ, который воздвигаютъ для тебя. Ахъ, Орденеръ, ты не знаешь какое мучительное чувство тѣснитъ грудь при видѣ медленно готовящейся смерти того, кто унесетъ съ собою нашу жизнь! Графиня Алефельдъ, возлѣ которой сидѣла я, слушая какъ произносили надъ тобой смертный приговоръ, пришла ко мнѣ въ темницу. Спросивъ, хочу ли я спасти тебя, она указала на это ненавистное средство. Дорогой Орденеръ, мнѣ предстояло или разбить свою жизнь, отказавшись отъ тебя, потерявъ тебя навсегда, уступивъ другой Орденера, въ которомъ заключается все мое счастіе, или отдать тебя на казнь. Мнѣ предоставили на выборъ мое несчастіе и твою гибель: я не колебалась ни минуты.

Орденеръ восторженно поцѣловалъ руку этого ангела.

— И я не колеблюсь, Этель. Ты навѣрно не предлагала бы сохранить свою жизнь, женившись на Ульрикѣ Алефельдъ, если бы знала что привело меня къ смерти.

— Какъ! Что за тайна?..

— Позволь мнѣ, дорогая моя, сохранить ее и отъ тебя. Я хочу умереть, оставивъ тебя въ невѣденіи благословлять или ненавидѣть должна ты память обо мнѣ.

— Ты хочешь смерти! Ты ждешь смерти! Боже мой!.. И это горькая дѣйствительность… эшафотъ почти готовъ, ничто не въ силахъ спасти моего Орденера! Послушай, дорогой мой, посмотри на твою преданную рабыню; обѣщай выслушать меня безъ гнѣва. Скажи мнѣ, твоей Этели, какъ говорилъ бы передъ Богомъ, увѣренъ ли ты, что союзъ съ Ульрикой Алефельдъ не принесетъ тебѣ счастія?.. Точно ли ты увѣренъ въ этомъ, Орденеръ?.. Быть можетъ, даже навѣрно, она прекрасна, скромна, добродѣтельна, лучше той, за которую ты умираешь… Не отворачивай своего лица, дорогой мой; ты такъ благороденъ, такъ еще молодъ, чтобы сложить свою голову на плахѣ! Живя съ ней въ какомъ нибудь пышномъ городѣ, ты забудешь объ этой печальной темницѣ, забудешь обо мнѣ. Я согласна, чтобы ты изгналъ меня изъ своего сердца, даже изъ памяти, на все согласна. Только живи, оставь меня здѣсь одну, мнѣ суждено умереть. Повѣрь мнѣ, когда я узнаю, что ты въ объятіяхъ другой, тогда не будетъ тебѣ нужды безпокоиться обо мнѣ; я недолго буду страдать.

Она замолчала, рыданія душили ей горло. Между тѣмъ ея отчаянныя взоры умоляли Орденера принять жертву, отъ которой зависѣла ея жизнь.

— Довольно, Этель, — сказалъ Орденеръ: — я не хочу чтобы въ эту минуту ты произносила другія имена, кромѣ моего и твоего.

— И такъ, ты хочешь умереть!..

— Такъ нужно. За тебя я съ радостью пойду на эшафотъ, съ ужасомъ и отвращеніемъ поведу другую женщину къ алтарю. Ни слова болѣе, ты огорчаешь и оскорбляешь меня.

Этель рыдала, шепча:

— Онъ умретъ!.. Боже мой!.. Умретъ позорной смертью!

Осужденный возразилъ, улыбаясь:

— Повѣрь, Этель, моя смерть не такъ позорна, какъ жизнь, которую ты мнѣ предлагаешь.

Въ эту минуту взглядъ его, прикованный къ плачущей Этели, примѣтилъ старца въ священнической одеждѣ, который держался въ тѣни у входной двери.

— Что вамъ угодно? — съ досадой спросилъ Орденеръ.

— Сынъ мой, я пришелъ съ посланной отъ графини Алефельдъ. Вы не примѣтили меня и я ждалъ, пока вы обратите на меня вниманіе.

Дѣствительно, Орденеръ не видалъ ничего, кромѣ Этели, а Этель, увидѣвъ Орденера, забыла о своемъ спутникѣ.

— Я служитель церкви, назначенный, — началъ старикъ.

— Понимаю, — прервалъ его Орденеръ: — я готовъ.

Священникъ приблизился къ нему.

— Создатель готовъ выслушать тебя, сынъ мой.

— Святой отецъ, — сказалъ Орденеръ: — ваше лицо мнѣ знакомо. Мы уже гдѣ то встрѣчались.

Священникъ поклонился.

— Я тоже узнаю тебя, сынъ мой. Мы видѣлись въ башнѣ Виглы. Въ тотъ день мы оба дали примѣръ какъ мало вѣры заслуживаютъ слова человѣческія. Ты обѣщалъ мнѣ помилованіе двѣнадцати преступникамъ, а я не повѣрилъ твоему обѣщанію, не предполагая, что со мной говоритъ сынъ вице-короля; ты, сынъ мой, надѣясь на свою власть и свой санъ, далъ мнѣ это обѣщаніе, а между тѣмъ…

Орденеръ докончилъ мысль, которую не осмѣлился выразить Афанасій Мюндеръ.

— Я даже себѣ не могу исходатайствовать прощеніе. Вы правы, отецъ мой. Я слишкомъ мало думалъ о будущемъ и оно покарало меня, давъ мнѣ почувствовать превосходство своего могущества.

Священникъ потупилъ голову.

— Богъ всемогущъ, — промолвилъ онъ.

Потомъ съ состраданіемъ взглянувъ на Орденера, прибавилъ:

— Богъ милосердъ.

— Послушайте, святой отецъ, я хочу сдержать обѣщаніе, данное мною въ башнѣ Виглы. Когда я умру, отправьтесь въ Бергенъ къ моему отцу, вице-королю Норвегіи, и скажите ему, что послѣдняя милость, которой добивался его сынъ, состоитъ въ помилованіи вашихъ двѣнадцати преступниковъ. Я увѣренъ, что онъ уважитъ это ходатайство.

Слезы умиленія оросили лицо почтеннаго старца.

— Сынъ мой, душа твоя полна самыхъ высокихъ стремленій, если, гордо отвергая свое помилованіе, ты великодушно ходатайствуешь за другихъ. Я слышалъ твой отказъ и, хотя порицалъ опасную глубину человѣческой страсти, тронутъ былъ имъ до глубины души. Теперь я спрашиваю себя: undе sсеlus? Возможно ли, чтобы человѣкъ, подобящійся истинному праведнику, могъ запятнать себя преступленіемъ, за которое осужденъ?

— Отецъ мой, этой тайны не открылъ я этому ангелу, не могу открыть и тебѣ. Но вѣрьте, что не преступленіе повлекло за собой мое осужденіе.

— Какъ? Объяснись, сынъ мой.

— Не разспрашивайте меня, — отвѣтилъ молодой человѣкъ съ твердостью, — позвольте мнѣ унести съ собой въ могилу тайну моей смерти.

— Этотъ юноша не можетъ быть преступенъ, — прошепталъ священникъ.

Взявъ съ груди черное распятіе, онъ возложилъ его на глыбу гранита, грубо высѣченную въ видѣ алтаря и прислоненную къ сырой стѣнѣ тюрьмы. Возлѣ распятія онъ поставилъ маленькій желѣзный свѣтильникъ, который принесъ съ собой, и раскрылъ Библію.

— Молись и размышляй, сынъ мой. Черезъ нѣсколько часовъ я возвращусь… Идемъ, дитя мое, — прибавилъ онъ, обращаясь къ Этели, которая молча слушала разговоръ Орденера съ священникомъ: — пора оставить узника. Время идетъ….

Этель поднялась радостная и спокойная; взоры ея блистали небеснымъ блаженствомъ…

— Отецъ мой, я не могу теперь слѣдовать за вами. Сперва вы должны соединить на вѣки Этель Шумахеръ съ ея супругомъ Орденеромъ Гульденлью.

Она взглянула на Орденера.

— Если бы ты былъ еще могущественъ, славенъ и свободенъ, дорогой мой, въ слезахъ я удалилась бы отъ тебя… Но теперь, когда моя злополучная судьба не можетъ принести тебѣ несчастія; когда ты, подобно мнѣ, томишься въ темницѣ, обезславленъ, угнетенъ; теперь, когда ты готовишься къ смерти, я осмѣливаюсь надѣяться, что ты удостоишь взять себѣ подругой смерти ту, которая не могла быть подругой твоей жизни. Не правда ли ты любишь меня, ты не станешь сомнѣваться ни минуты, что я умру вмѣстѣ съ тобой?

Осужденный упалъ къ ея ногамъ, цѣлуя подолъ ея платья.

— Отецъ мой, — продолжала она: — вы должны заступить мѣсто нашихъ родителей. Пусть будетъ эта темница храмомъ, этотъ камень алтаремъ. Вотъ мое кольцо, мы на колѣняхъ предъ Богомъ и вами. Благословите насъ и святыя слова Евангелія пусть соединятъ навѣки Этель Шумахеръ съ ея Орденеромъ Гульденлью.

Оба преклонили колѣни передъ священникомъ, смотрѣвшимъ на нихъ съ умиленіемъ и жалостію.

— Дѣти мои, о чемъ вы просите?

— Святой отецъ, — сказала молодая дѣвушка: — время дорого. Богъ и смерть ждутъ насъ.

Иногда встрѣчаешь силу непреодолимую, волю, которой повинуешься безпрекословно, какъ будто въ ней есть что-то сверхъестественное. Священникъ со вздохомъ возвелъ глаза къ небу.

— Да проститъ мнѣ Господь, если слабость моя преступна! Вы любите другъ друга и вамъ недолго еще остается любить на землѣ, не думаю, чтобы я преступалъ свою власть, узаконяя вашу любовь.

Торжественный обрядъ совершился. Священникъ далъ послѣднее благословеніе брачующимся, которыхъ соединилъ навѣки.

Лицо осужденнаго оживлено было горестной отрадой; можно было сказать, что теперь только сталъ онъ чувствовать горечь смерти, извѣдавъ блаженство бытія. Черты лица его подруги дышали простотой и величіемъ; она была скромна, какъ юная дѣвственница, и почти горделива какъ молодая супруга.

— Слушай, дорогой мой, — сказала она: — не правда ли намъ теперь легче умирать, такъ какъ на землѣ мы не могли соединиться? Знаешь ли, что я сдѣлаю?.. Я стану у окна крѣпости, когда поведутъ тебя на эшафотъ: наши души вмѣстѣ полетятъ на небо. Если меня не станетъ, прежде чѣмъ упадетъ роковая сѣкира, я буду ждать тебя; обожаемый Орденеръ. Мы теперь супруги, сегодня вечеромъ могила послужитъ намъ брачнымъ ложемъ.

Онъ прижалъ ее къ своей взволнованной груди и могъ лишь выговорить эти слова:

— Этель, ты моя, моя навѣки!

— Дѣти мои, — сказалъ священникъ съ умиленіемъ: — вамъ пора проститься.

— Увы!.. — вскричала Этель.

Но самообладаніе не оставило ее и она бросилась къ ногамъ осужденнаго.

— Прощай, мой возлюбленный, ненаглядный Орденеръ. Благослови меня въ послѣдній разъ.

Узникъ исполнилъ эту трогательную просьбу и обернулся проститься съ почтеннымъ Афанасіемъ Мюндеромъ.

Старикъ тоже стоялъ передъ нимъ на колѣняхъ.

— Что это значитъ, отецъ мой? — воскликнулъ Орденеръ съ изумленіемъ.

Старикъ смотрѣлъ на него умиленнымъ, растроганнымъ взоромъ.

— Я жду твоего благословенія, сынъ мой.

— Да благословитъ васъ Господь, да ниспошлетъ вамъ свою милость, которую вы призываете на вашихъ братьевъ, — отвѣтилъ Орденеръ взволнованнымъ торжественнымъ голосомъ.

Вскорѣ послѣднее прости, послѣдніе поцѣлуи раздались подъ мрачными сводами темницы; вскорѣ крѣпкіе запоры шумно задвинулись и желѣзная дверь разлучила юныхъ супруговъ, готовившихся умереть, чтобы встрѣтиться въ вѣчности.

XLV

— Баронъ Ветгайнъ, полковникъ Мункгольмскихъ стрѣлковъ, кто изъ солдатъ, сражавшихся подъ вашимъ начальствомъ въ ущельяхъ Чернаго Столба, захватилъ въ плѣнъ Гана Исландца? Назовите его трибуналу, такъ какъ ему надлежитъ получить тысячу королевскихъ экю, назначенныхъ за эту поимку.

Съ этими словами президентъ обратился къ полковнику Мункгольмскихъ стрѣлковъ. Судьи еще не разошлись, такъ какъ по древнему обычаю Норвегіи, произнеся безапеляціонный приговоръ, они не имѣли права оставить залу суда, прежде чѣмъ приговоръ не будетъ исполненъ.

Передъ трибуналомъ стоялъ великанъ, снова введенный въ залу суда, съ веревкой на шеѣ.

Полковникъ, сидѣвшій за столомъ секретаря, всталъ и поклонился суду и епископу, снова занявшему свое сѣдалище.

— Господа судьи, Ганъ Исландецъ былъ взятъ въ плѣнъ Торикомъ Бельфастомъ, вторымъ стрѣлкомъ моего полка.

— Пусть же явится онъ за наградой, — сказалъ президентъ.

Молодой солдатъ въ мундирѣ Мункгольмскихъ стрѣлков вышелъ изъ толпы.

— Ты Торикъ Бельфастъ? — спросилъ президентъ.

— Такъ точно, ваше сіятельство.

— Это ты захватилъ въ плѣнъ, Ганъ Исландца?

— Я, съ помощью Вельзевула, ваше сіятельство.

Въ эту минуту на столъ трибунала положенъ былъ тяжелый мѣшокъ.

— Точно ли ты увѣренъ, что этотъ человѣкъ знаменитый Ганъ Исландецъ, — спросилъ президентъ, указывая на закованнаго въ кандалы великана.

— Мнѣ больше знакома рожица красавицы Кэтти, чѣмъ Гана Исландца. Но клянусь святымъ Бельфегоромъ, если Ганъ Исландецъ существуетъ, такъ навѣрно подъ видомъ этого гигантскаго демона.

— Подойди, Торикъ Бельфастъ, — сказалъ президентъ: — вотъ тысяча экю, обѣщанныхъ главнымъ синдикомъ.

Солдатъ поспѣшно подошелъ къ трибунѣ, какъ вдругъ чей то голосъ послышался въ толпѣ:

— Мункгольмскій стрѣлокъ, не ты захватилъ Гана Исландца.

— Клянусь всѣми чертями преисподней! — вскричалъ солдатъ, обернувшись: — у меня всего достоянія трубка и минута, въ которую говорю, но я обѣщаю десять тысячъ золотыхъ экю тому, кто, сказавъ это, докажетъ свою правоту.

Скрестивъ руки на груди, онъ самоувѣренно поглядывалъ на толпу.

— Ну что же? Кто тамъ говорилъ? Выходи.

— Я, — отвѣтилъ какой-то малорослый субъектъ, продираясь сквозь толпу.

Онъ одѣтъ былъ въ тростниковую рогожу и тюленью шкуру — костюмъ гренландцевъ — которая облегала его члены подобно конической кровли шалаша. Борода его была черна какъ смоль; такого же цвѣта густые волосы, закрывая рыжія брови, ниспадали на лицо, открытыя части котораго внушали отвращеніе. Рукъ его совсѣмъ не было видно.

— А! Такъ вотъ кто, — сказалъ солдатъ, покатываясь со смѣху. — Ну, красавчикъ, кто же по твоему захватилъ этого дьявольскаго великана?

Малорослый покачалъ головой и отвѣтилъ съ злобной усмѣшкой: — Я!

Въ эту минуту баронъ Ветгайнъ узналъ въ немъ то странное таинственное существо, которое извѣстило его въ Сконгенѣ о приближеніи бунтовщиковъ; канцлеръ Алефельдъ — обитателя Арбарскихъ развалинъ; а секретарь — оельмскаго поселянина, одѣтаго въ такую же рогожу и такъ вѣрно указавшаго ему убѣжища Гана Исландца. Однако они не могли сообщить другъ другу своихъ первыхъ впечатлѣній, которыя вскорѣ были разсѣяны разницею въ одеждѣ и чертахъ лица малорослаго.

— Такъ это ты! — иронически замѣтилъ солдатъ: — Если бы не твой костюмъ гренландскаго тюленя, по глазамъ, которыми ты просто ѣшь меня, я призналъ бы въ тебѣ того уродливаго карлика, который хотѣлъ было придраться ко мнѣ въ Спладгестѣ, дней пятнадцать тому назадъ, когда принесли трупъ рудокопа Жилля Стадта…

— Жилля Стадта! — перебилъ малорослый, вздрогнувъ.

— Да, Жилля Стадта, — безпечно продолжалъ солдатъ: — отвергнутаго обожателя любовницы одного изъ моихъ товарищей, за которую онъ, какъ дуракъ, сложилъ свою буйную голову.

— Не было ли тогда въ Спладгестѣ трупа одного изъ офицеровъ твоего полка? — глухо спросилъ малорослый.

— Вотъ именно. До смерти не забуду я этого дня. Я заболтался въ Спладгестѣ и чуть не былъ разжалованъ, вернувшись въ крѣпость. Тамъ былъ трупъ капитана Диспольсена…

При этомъ имени секретарь поднялся съ своего мѣста.

— Эти люди истощаютъ терпѣніе трибунала. Мы просимъ господина предсѣдателя прекратить это безполезное пререкательство.

— Клянусь честью моей Кэтти, я только и жду, — вскричалъ Торикъ Бельфастъ: — чтобы ваше сіятельство присудили мнѣ тысячу экю, обѣщанныя за голову Гана, захваченнаго мною въ плѣнъ.

— Ты лжешь! — вскричалъ малорослый.

Солдатъ схватился за саблю.

— Счастливъ ты, чучело, что мы въ судѣ, гдѣ всякій солдатъ, будь онъ даже мункгольмскимъ стрѣлкомъ, долженъ стоять безъ оружія, какъ старый пѣтухъ.

— Награда должна принадлежать мнѣ, - хладнокровно возразилъ малорослый: — такъ какъ безъ меня не имѣть бы вамъ головы Гана Исландца.

Обозлившійся солдатъ клялся, что именно онъ захватилъ Гана Исландца, когда тотъ, упавъ на полѣ битвы, сталъ приходить въ сознаніе.

— Что ты врешь, — возразилъ солдатъ: — не ты, а какой-то духъ въ звѣриной шкурѣ сшибъ его съ ногъ.

— Это былъ я!

— Нѣтъ, нѣтъ!

Предсѣдатель приказалъ обоимъ замолчать и снова спросилъ полковника Ветгайна, точно ли Торикъ Бельфастъ захватилъ въ плѣнъ Гана Исландца.

Получивъ утвердительный отвѣтъ, объявилъ, что награда присуждается солдату.

— Стой! — вскричалъ малорослый: — Господинъ президентъ, по рѣшенію главнаго синдика, награда эта принадлежитъ лишь тому, кто доставитъ Гана Исландца.

— Ну такъ что же? — спросили судьи.

Малорослый обратился къ великану.

— А то, что этотъ человѣкъ не Ганъ Исландецъ.

Ропотъ изумленія пронесся въ толпѣ зрителей. Президентъ и секретарь безпокойно переглянулись.

— Да, — настойчиво продолжалъ малорослый: — деньги не принадлежатъ проклятому мункгольмскому стрѣлку, потому что этотъ человѣкъ не Ганъ Исландецъ.

— Алебардщики, — приказалъ предсѣдатель: — выведите этого безумца, онъ сошелъ съ ума.

Епископъ вмѣшался.

— Позволю себѣ замѣтить, уважаемый господинъ предсѣдатель, что, отказываясь выслушать этого человѣка, мы можемъ лишить осужденнаго послѣдней надежды на спасеніе. Я требую, напротивъ, чтобы очная ставка продолжалась.

— Досточтимый епископъ, трибуналъ уважитъ ваше ходатайство, — отвѣтилъ предсѣдатель. — Ты назвался Ганомъ Исландцемъ, — продолжалъ онъ, обратившись къ великану: — подтвердишь ли ты передъ смертью свое признаніе?

— Подтверждаю, я Ганъ Исландецъ, — отвѣчалъ подсудимый.

— Вы слышите, ваше преосвященство?

Въ эту минуту малорослый закричалъ:

— Ты лжешь, кольскій горецъ, ты лжешь! Не носи имени, которое раздавитъ тебя; вспомни, что оно уже чуть-чуть тебя не погубило.

— Я Ганъ Исландецъ, родомъ изъ Клипстадура, — повторилъ великанъ, безсмысленно уставившись на секретаря.

Малорослый приблизился къ мункгольмскому стрѣлку, который, подобно остальнымъ зрителямъ, съ интересомъ слѣдилъ за ходомъ препирательства.

— Кольскій горецъ, говорятъ, что Ганъ Исландецъ пьетъ человѣческую кровь. Если ты, дѣйствительно, Ганъ, на, пей ее!

Съ этими словами откинувъ свой рогожный плащъ, онъ вонзилъ кинжалъ въ сердце стрѣлка и кинулъ его бездыханное тѣло къ ногамъ великана.

Крикъ испуга и ужаса огласилъ своды залы. Стража, окружавшая великана, невольно отступила назадъ. Малорослый быстрѣе молніи кинулся на беззащитнаго горца и новымъ взмахомъ кинжала свалилъ его на трупъ солдата. Затѣмъ, скинувъ свой рогожный плащъ, сорвавъ парикъ и накладную бороду, онъ обнажилъ свои жилистые члены, покрытые отвратительными отрепьями звѣриныхъ шкуръ, и лицо, распространившее между зрителями большій ужасъ, чѣмъ окровавленный кинжалъ, страшное лезвее котораго онъ занесъ надъ своими жертвами.

— Ну, судьи, кто изъ насъ Ганъ Исландецъ?

— Стражи, схватите чудовище! — закричалъ перепуганный предсѣдатель.

Малорослый кинулъ свой кинжалъ на полъ.

— Теперь онъ для меня безполезенъ, здѣсь больше нѣтъ мункгольсмкихъ стрѣлковъ.

Съ этими словами онъ безъ сопротивленія отдался въ руки алебардщиковъ и полицейскихъ, которые толпились вокругъ него, какъ будто готовясь на приступъ къ городу. Чудовище приковано было къ скамьѣ подсудимыхъ, а обѣ жертвы, изъ которыхъ одна еще дышала, были вынесены на носилкахъ.

Невозможно описать разнообразныхъ ощущеній ужаса, изумленія и негодованія, которыя въ продолженіе описанной страшной сцены волновали народъ, стражу и судей. Но когда разбойникъ спокойно сѣлъ на роковую скамью, любопытство взяло верхъ надъ прочими ощущеніями и воцарилась полная тишина.

Почтенный епископъ поднялся съ своего сѣдалища.

— Господа судьи, — началъ онъ.

Разбойникъ перебилъ его:

— Дронтгеймскій епископъ, я Ганъ Исландецъ, не трудитесь защищать меня.

Секретарь всталъ въ свою очередь.

— Господинъ предсѣдатель…

Чудовище перебило и его:

— Секретарь, я Ганъ Исландецъ, не трудись обвинять меня.

Весь въ крови, онъ окинулъ свирѣпымъ, смѣлымъ взоромъ трибуналъ, стражу и толпу зрителей, и можно сказать всѣ эти люди вздрогнули отъ испуга при одномъ взглядѣ этого безоружнаго, скованнаго человѣка.

— Слушайте, судьи, и не ждите отъ меня длинныхъ разсужденій. Я Клипстадурскій демонъ. Моя мать — старая Исландія, островъ огнедышащихъ горъ. Нѣкогда она была только горою, но ее раздавилъ великанъ, который, падая съ неба, оперся рукой на ея вершину. Мнѣ нѣтъ нужды разсказывать вамъ про себя; я потомокъ Ингольфа Истребителя и во мнѣ воплотился его духъ. Я убивалъ и поджигалъ болѣе, чѣмъ вы въ свою жизнь произнесли несправедливыхъ приговоровъ. У меня есть тайна съ канцлеромъ Алефельдомъ… Я съ удовольствіемъ выпилъ бы всю кровь, текущую въ вашихъ жилахъ. Во мнѣ врождена ненависть къ людямъ, мое призваніе всячески вредить имъ. Полковникъ Мункгольмскихъ стрѣлковъ, это я извѣстилъ тебя о проходѣ рудокоповъ черезъ ущелье Чернаго Столба, увѣренный, что ты перебьешь тамъ массу народа; это я истребилъ цѣлый баталіонъ твоего полка, кидая въ него обломки скалъ. Я мстилъ за моего сына… Теперь, судьи, сынъ мой умеръ и я пришелъ сюда искать смерти. Духъ Ингольфа тяготитъ меня, такъ какъ я одинъ ношу его и, не имѣя наслѣдника, мнѣ некому передать его. Мнѣ надоѣла жизнь, потому что она не можетъ служить примѣромъ и урокомъ потомку. Довольно насытился я кровью; больше не хочу… А теперь я вашъ, вы можете пить мою кровь.

Онъ замолчалъ и всѣ глухо повторяли каждое изъ его страшныхъ словъ.

Епископъ сказалъ ему:

— Сынъ мой, съ какимъ намѣреніемъ совершилъ ты столько преступленій?

Разбойникъ захохоталъ.

— Клянусь честью, почтенный епископъ, не съ тѣмъ, чтобы разбогатѣть, какъ твой собратъ епископъ Борглумскій [24]. Не знаю, но что то тянуло меня къ преступленію.

— Богъ не всегда присутствуетъ въ служителяхъ своихъ, — отвѣтилъ смиренно благочестивый старецъ: — Ты хочешь оскорбить меня, я же хочу тебя защитить.

— Напрасно тратить время. Это скажетъ тебѣ твой другой собратъ, Скальготскій епископъ въ Исландіи. Странное дѣло, клянусь Ингольфомъ, два епископа заботились обо мнѣ, одинъ при моемъ рожденіи, другой при казни… Епископъ, ты выжилъ изъ ума.

Огорченный до глубины души епископъ опустился въ кресло.

— Ну, судьи, — продолжалъ Ганъ Исландецъ: — чего же вы ждете? Если бы я былъ на вашемъ мѣстѣ, а вы на моемъ, я не заставилъ бы васъ такъ долго ждать смертнаго приговора.

Судъ вышелъ изъ залы и послѣ короткаго совѣщанія, предсѣдатель прочелъ громко приговоръ, присуждавшій Гана Исландца къ повѣшенію.

— Вотъ такъ то лучше, — сказалъ разбойникъ: — канцлеръ Алефельдъ, а знаю, что за тобой водится не мало грѣшковъ, которые заслуживаютъ не меньшей кары. Но живи себѣ на здоровье, такъ какъ ты вредишь людямъ. Ну, теперь я увѣренъ, что не попаду въ Нистгимъ [25].

Секретарь приказалъ стражѣ заключить Гана въ башню Шлезвигскаго Льва, пока приготовятъ для него тюрьму въ казармахъ Мункгольмскихъ стрѣлковъ.

— Въ казармахъ Мункгольмскихъ стрѣлковъ! — радостно проворчало чудовище.

XLVI

Между тѣмъ до разсвѣта въ самый часъ, когда въ Мункгольмѣ Орденеръ выслушивалъ свой смертный приговоръ, новый смотритель Дронтгеймскаго Спладгеста, бывшій помощникъ Бенигнуса Спіагудри, Оглипиглапъ былъ разбуженъ сильными ударами, потрясавшими входную дверь зданія. Онъ поднялся нехотя, щуря заспанные глаза, взялъ мѣдный ночникъ и, проклиная сырость мертвецкой, пошелъ впустить столь ранняго посѣтителя.

Это были рыбаки Спарбскаго озера, принесшіе на носилкахъ, покрытыхъ тростникомъ и морскими водорослями, трупъ, найденный ими въ водахъ озера. Они внесли свою ношу во внутрь мрачнаго зданія и Оглипиглапъ выдалъ имъ росписку въ принятіи тѣла, по которой они могли требовать вознагражденія.

Оставшись одинъ въ Спладгестѣ, Оглипиглапъ принялся раздѣвать трупъ, замѣчательно длинный и сухой. Первое, что кинулось ему въ глаза, когда онъ распахнулъ покровъ мертвеца, былъ громадныхъ размѣровъ парикъ.

— Вотъ по истинѣ странной формы парикъ, который не разъ уже попадается мнѣ въ руки, — думалъ онъ: — Я видѣлъ его на какомъ то щеголѣ французѣ… Да вотъ и ботфорты несчастнаго почталіона Крамнера, раздавленнаго лошадьми, и… что за чортъ?.. полный черный костюмъ профессора Сингремтакса, стараго ученаго, который не такъ давно бросился въ воду. Кто же это явился ко мнѣ въ нарядѣ моихъ бывшихъ знакомцевъ.

Онъ освѣтилъ лицо мертвеца, но безполезно; черты, сильно обезображенныя, утратили форму и цвѣтъ. Онъ обшарилъ карманы платья и вытащилъ нѣсколько старыхъ бумагъ, пропитанныхъ водою и загрязненныхъ тиной. Хорошенько вытерѣвъ ихъ своимъ кожанымъ передникомъ, онъ прочелъ слѣдующія безсвязныя, полустертыя слова:

«Рудбекъ; Саксонъ Грамматикъ; Арнгримъ епископъ Голумскій — Въ Норвегіи только два графства, Ларвигъ и Ярлсбергъ, и одно баронство… — Серебряные рудники только въ Конгсбергѣ; магнитные и азбестовые только въ Сунд-Моерѣ; аметистовые только въ Гульдбрансгалѣ; халцедонные, агатовые и яшмовые только на островахъ Фа-рöрскихъ. — Въ Нукагивѣ, во время голода, мужчины пожираютъ своихъ женъ и дѣтей. — Тормадусъ, Торфеусъ; Ислейфъ, епископъ Скальгольтскій, первый исландскій историкъ. — Меркурій игралъ въ шашки съ луною и выигралъ у нея семьдесятъ вторую часть дня. — Мальстромъ, пучина. — Hirundо, hirudо. — Цицеронъ, горохъ; слава. — Ученый Фродъ. — Одинъ совѣщался съ головой Мимера, мудрый (Магометъ и его голубь, Серторій и его лань). — Чѣмъ почва… тѣмъ менѣе содержитъ она гипса…»

— Не смѣю вѣрить глазамъ! — вскричалъ Оглипиглапъ, выронивъ пергаментъ: — Это почеркъ моего стараго хозяина Бенигнуса Спіагудри!..

Снова осмотрѣвъ трупъ, онъ узналъ его длинныя руки, рѣдкіе волосы и остальныя примѣты несчастнаго.

— Да, — подумалъ онъ, качая головой: — недаромъ обвиняли его въ святотатствѣ и колдовствѣ. Дьяволъ утащилъ его, чтобы утопить въ Спарбскомъ озерѣ… Вотъ превратность человѣческой судьбы! Кто бы могъ подумать, что докторъ Спіагудри, такъ долго принимавшій другихъ въ этой гостинницѣ мертвецовъ, со временемъ самъ найдетъ въ ней убѣжище.

Лапландскій философъ поднялъ тѣло, чтобы положить его на одну изъ шести гранитныхъ плитъ, какъ вдругъ примѣтилъ что-то тяжелое, привязанное ремнемъ къ шеѣ злополучнаго Спіагудри.

— Должно быть камень, — пробормоталъ онъ: — съ которымъ дьяволъ спихнулъ его въ озеро.

Однако онъ ошибся. Это былъ небольшой желѣзный ящикъ, на которомъ Оглипиглапъ, тщательно вытеревъ его, примѣтилъ большую печать съ гербомъ.

— Ну, тутъ кроется какая-то чертовщина, — подумалъ онъ: — этотъ человѣкъ былъ святотатецъ и колдунъ. Надо снести этотъ ящикъ къ епископу, чего добраго тамъ сидитъ самъ дьяволъ.

Уложивъ трупъ въ мертвецкой, онъ отвязалъ отъ него ящикъ и поспѣшно пошелъ въ епископскій дворецъ, бормоча дорогою молитвы и заклинанія противъ своей страшной ноши.

XLVII

Ганъ Исландецъ и Шумахеръ встрѣтились въ одной темницѣ Шлезвигскаго замка. Бывшій канцлеръ, оправданный судомъ, медленными шагами расхаживалъ по комнатѣ, проливая горькія слезы; осужденный разбойникъ, окруженный стражей, хохоталъ въ цѣпяхъ.

Оба узника долго смотрѣли другъ на друга въ молчаніи: можно было сказать, что они узнали другъ въ другѣ враговъ человѣчества.

— Кто ты? — спросилъ наконецъ бывшій канцлеръ разбойника.

— Ты убѣжишь, услышавъ мое имя, — отвѣтилъ тотъ. — Я Ганъ Исландецъ.

Шумахеръ приблизился къ нему.

— Вотъ тебѣ моя рука, — сказалъ онъ.

— Ты хочешь, чтобы я ее съѣлъ?

— Ганъ Исландецъ, — возразилъ Шумахеръ: — я люблю тебя за твою ненависть къ людямъ.

— Вотъ за то-то я и тебя ненавижу.

— Послушай, я подобно тебѣ ненавижу людей, потому что я дѣлалъ имъ добро, а они платили мнѣ зломъ.

— Ну, я не потому ненавижу людей; я ненавижу ихъ за то, что они дѣлали лишь добро, а я платилъ имъ зломъ.

Шумахеръ вздрогнулъ отъ взгляда чудовища. Онъ пытался переломить себя, но душа его не могла симпатизировать разбойнику.

— Да, — вскричалъ онъ: — я презираю людей за то, что они жестоки, неблагодарны, вѣроломны. Имъ обязанъ я всѣми моими несчастіями.

— Тѣмъ лучше! Я, напротивъ, обязанъ имъ всѣмъ своимъ счастіемъ.

— Счастіемъ?

— Счастіемъ ощущать мясо, трепещущее въ моихъ зубахъ, теплоту дымящейся крови въ моемъ пересохшемъ горлѣ; наслажденіемъ разбивать живое существо о выступъ утеса и слышать крикъ жертвы, смѣшанный съ хрустомъ дробимыхъ костей. Вотъ удовольствія, доставляемыя мнѣ людьми.

Шумахеръ съ ужасомъ отступилъ отъ чудовища, къ которому подходилъ почти съ гордостью, что подобенъ ему. Устыдившись, онъ закрылъ лицо руками; глаза его наполнились слезами негодованія не на родъ человѣческій, но на самого себя. Его благородное, великодушное сердце ужаснулось ненависти, которую онъ такъ долго питалъ къ людямъ, когда увидѣлъ ее, какъ въ страшномъ зеркалѣ, въ сердцѣ Гана Исландца.

— Ну, ненавистникъ людей, — смѣясь спросило чудовище: — осмѣлишься ли ты теперь хвастаться, что похожъ на меня?

Старикъ задрожалъ.

— Боже мой! Чѣмъ ненавидѣть ихъ, какъ ты, скорѣе я стану любить ихъ.

Стража увела чудовище въ болѣе надежную тюрьму. Погрузившись въ задумчивость, Шумахеръ остался одинъ въ башнѣ, гдѣ уже не было ни одного врага человѣчества.

XLVIII

Роковой часъ насталъ. Въ Мункгольскомъ замкѣ стража повсюду удвоена, передъ каждой дверью молча и угрюмо прохаживаются часовые. Взволнованный городъ суетливо спѣшитъ къ мрачнымъ башнямъ крѣпости, въ которой царитъ необычайное волненіе. На каждомъ дворѣ слышится погребальный бой барабановъ, затянутыхъ трауромъ. По временамъ изъ нижней башни раздаются пушечные выстрѣлы, тяжелый колоколъ крѣпости медленно раскачивается, издавая тяжелый, протяжный звонъ, а со всѣхъ концовъ гавани спѣшатъ къ страшному утесу лодки, переполненныя народомъ.

На крѣпостной площади, окруженный взводомъ солдатъ, высится обитый трауромъ эшафотъ, къ которому ежеминутно прибываетъ и въ нетерпѣливомъ ожиданіи тѣснится толпа.

На помостѣ эшафота прохаживается палачъ въ красной шерстяной одеждѣ, то опираясь на сѣкиру, которую держитъ въ рукахъ, то переворачивая плаху и плетенку помоста. Невдалекѣ сложенъ костеръ, близъ него пылаютъ нѣсколько смоляныхъ факеловъ. Между эшафотомъ и костромъ вбитъ въ землю колъ съ надписью: Орденеръ Гульденлью измѣнникъ! Съ крѣпостной площади виднѣется развѣвающійся надъ Шлезвигской башней большой черный флагъ.

Въ эту минуту осужденный Орденеръ снова явился передъ трибуналомъ, до сихъ поръ не покидавшемъ залу суда. Не было только епископа, обязанности котораго, какъ защитника, кончились.

Сынъ вице-короля былъ въ черной одеждѣ съ цѣпью ордена Даннеброга на шеѣ. Лицо его блѣдно, но величественно. Онъ былъ одинъ, такъ какъ его повели на казнь изъ темницы, прежде чѣмъ успѣлъ вернуться къ нему священникъ Афанасій Мюндеръ.

Внутренно Орденеръ уже примирился съ своей судьбой. Но все же супругъ Этели не безъ горечи помышлялъ о жизни и быть можетъ для первой брачной ночи хотѣлъ бы избрать не такую мрачную, какъ ночь въ могилѣ. Въ темницѣ онъ молился и мечталъ, теперь стоитъ у предѣла всѣхъ молитвъ и мечтаній. Но твердость и мужество, внушенныя ему Богомъ и любовью, не покидаютъ его ни на минуту.

Толпа, менѣе хладнокровная, чѣмъ осужденный, глядѣла на него съ жаднымъ вниманіемъ. Его высокій санъ, его жестокая участь возбуждали всеобщую зависть и сожалѣніе. Каждый хотѣлъ присутствовать при совершеніи казни, не стараясь выяснить себѣ его вину.

Страшное чувство врождено человѣку, чувство, влекущее его къ зрѣлищу смертной казни, какъ на празднество. Съ ужасающей настойчивостью пытается онъ уловить мысль на измѣнившемся лицѣ приговореннаго къ смерти, какъ бы надѣясь, что въ эту торжественную минуту блеснетъ въ глазахъ несчастнаго какое нибудь откровеніе неба или ада, какъ бы желая увидѣть тѣнь, которую бросаетъ отъ себя крыло смерти, спускающееся на человѣческую голову; какъ бы стремясь уловить, что станется съ человѣкомъ, когда покинетъ его послѣдняя надежда.

Вотъ существо, полное силъ и здоровья, оно движется, дышетъ, живетъ; но пройдетъ минута, и оно перестанетъ двигаться, дышать, жить, окруженное ему подобными существами, изъ которыхъ каждое жалѣетъ его, но ни одно не спасетъ. Вотъ злополучный, умирающій въ цвѣтѣ силъ, подъ гнетомъ могущества естественнаго и силы незримой; вотъ жизнь, которую общество даровать не можетъ, но которую отнимаетъ съ особенною церемоніей, сильно дѣйствующей на воображеніе. Мы всѣ обречены на смерть, не вѣдая, когда пробьетъ нашъ часъ; и несчастливецъ, точно знающій близость конца, возбуждаетъ въ насъ странное и печальное любопытство.

Читатель помнитъ, что Орденеръ приговоренъ былъ еще къ лишенію почестей и орденовъ. Лишь только утихло волненіе, произведенное въ толпѣ его приходомъ, предсѣдатель приказалъ принести гербовникъ обоихъ королевствъ и статутъ ордена Даннеброга.

Затѣмъ, велѣвъ осужденному стать на одно колѣно и пригласивъ присутствовавшихъ хранить почтительное молчаніе, онъ раскрылъ статутъ кавалеровъ ордена Даннеброга и началъ громкимъ и строгимъ голосомъ.

«Мы, Божіею милостію, Христіернъ, король Даніи и Норвегіи, повелитель вандаловъ и готовъ, герцогъ Шлезвигскій, Голштинскій, Штормарійскій и Дитмарскiй, графъ Ольденбургскій и Дельменгурстскій, — возстановивъ по предложенію нашего великаго канцлера, графа Гриффенфельда (предсѣдатель такъ поспѣшно прочелъ это имя, что его едва можно было разслышать), королевскій орденъ Даннеброга, основанный славнымъ предкомъ нашимъ святымъ Вальдемаромъ.

„Принимая во вниманіе, что почетный орденъ этотъ былъ учрежденъ въ память о Даннеброгскомъ знамени, ниспосланномъ небомъ нашему благословенному королевству“,

„Что, слѣдовательно, противно было бы божественному учрежденію этого ордена, если какой либо изъ кавалеровъ его станетъ безнаказанно совершать преступленія противъ чести и святыхъ законовъ церкви и государства“,

„Повелѣваемъ, колѣнопреклоняясь передъ Господомъ, чтобы кавалеръ, вѣроломной измѣной предавшій душу свою демону, былъ послѣ публичнаго позора, навсегда лишенъ почестей нашего королевскаго ордена Даннеброга“.

Президентъ закрылъ книгу.

— Орденеръ Гульденлью, баронъ Торвикъ, кавалеръ ордена Даннеброга, вы признаны виновнымъ въ государственной измѣнѣ, въ преступленіи, за которое вамъ отрубятъ голову, тѣло сожгутъ, а пепелъ развѣютъ по вѣтру… Орденеръ Гульденлью, измѣнникъ, вы недостойны считаться въ числѣ кавалеровъ ордена Даннеброга, приглашаю васъ смириться духомъ, такъ какъ сейчасъ, всенародно, вы будете разжалованы именемъ короля.

Президентъ протянулъ руку къ гербовнику и уже готовился произнести роковой приговоръ надъ Орденеромъ, спокойно и недвижимо стоявшимъ передъ трибуналомъ, какъ вдругъ распахнулась правая боковая дверь залы. Вошелъ церковный привратникъ и объявилъ о прибытіи его преосвященства, епископа Дронтгеймскаго.

Старецъ поспѣшно вошелъ въ залу, поддерживаемый другимъ духовнымъ лицомъ.

— Остановитесь, господинъ предсѣдатель, — вскричалъ онъ съ живостью, какой трудно было ждать при его возрастѣ: — Остановитесь! Благодарю Создателя, я прибылъ какъ разъ вовремя.

Присутствовавшіе удвоили вниманіе, предчувствуя, что случилось что-нибудь важное. Предсѣдатель съ досадой обратился къ епископу:

— Позвольте, Ваше преосвященство, замѣтить, что ваше присутствіе здѣсь теперь безполезно. Трибуналъ приступаетъ къ разжалованію осужденнаго, который затѣмъ подвергнется смертной казни.

— Остерегитесь коснуться того, кто чистъ передъ Господомъ, — сказалъ епископъ: — осужденный невиненъ!

Ничто не можетъ сравниться съ восклицаніемъ изумленія, огласившимъ своды залы, съ которымъ смѣшался испуганный крикъ предсѣдателя и секретаря.

— Да, трепещите, судьи, — продолжалъ епископъ, прежде чѣмъ предсѣдатель успѣлъ вернуть свое хладнокровіе: — трепещите! Вы готовились пролить невинную кровь.

Между тѣмъ какъ предсѣдатель старался преодолѣть свое волненіе, Орденеръ смущенно всталъ на ноги. Благородный юноша опасался, что обнаружился его великодушный обманъ, что нашлись доказательства виновности Шумахера.

— Господинъ епископъ, — сказалъ предсѣдатель: — мнѣ кажется, что въ этомъ дѣлѣ преступленіе, переходя съ головы на голову, стремится избѣгнуть наказанія. Не довѣряйтесь обманчивой вѣроятности. Если Орденеръ Гульденлью невиненъ, кто же тогда виновенъ?

— Сейчасъ узнаете, ваше сіятельство, — отвѣтилъ епископъ.

Затѣмъ, показавъ трибуналу желѣзный ящикъ, который несъ за нимъ служитель, онъ продолжалъ:

— Господа, вы судили, блуждая во мракѣ. Этотъ ящикъ заключаетъ въ себѣ чудный свѣтъ, который разсѣетъ тьму.

Предсѣдатель, секретарь и Орденеръ, казалось, сильно поражены были при видѣ таинственнаго ящика.

Епископъ продолжалъ:

— Выслушайте меня, благородные судьи. Сегодня, когда я возвратился въ свой дворецъ отдохнуть отъ утомленія минувшей ночи и помолиться за осужденныхъ, ко мнѣ принесли этотъ запечатанный желѣзный ящикъ. Мнѣ сказали, что смотритель Спладгеста принесъ его утромъ во дворецъ, чтобы вручить лично мнѣ, утверждая, что въ немъ безъ сомнѣнія заключается какая то сатанинская тайна. Онъ найденъ былъ на тѣлѣ святотатца Бенигнуса Спіагудри, трупъ котораго вытащили изъ Спарбскаго озера.

Орденеръ удвоилъ вниманіе. Присутствовавшіе въ залѣ хранили благоговѣйное молчаніе. Предсѣдатель и секретарь какъ преступники потупили головы. Можно было сказать, что оба они лишились свойственной имъ наглости и коварства. Въ жизни злодѣя бываютъ минуты, когда онъ теряетъ всякое присутствіе духа.

— Благословивъ этотъ ящикъ, — продолжалъ епископъ: — я вскрылъ печать, на которой, какъ и теперь еще видно, изображенъ древній уничтоженный гербъ Гриффенфельда. Я дѣйствительно нашелъ въ немъ сатанинскую тайну. Судите сами, господа, выслушавъ меня съ полнымъ вниманіемъ. Дѣло идетъ о человѣческой крови, за каждую каплю которой взыщетъ Господь.

Затѣмъ, открывъ таинственный ящикъ, онъ вынулъ изъ него пергаментъ, на которомъ была слѣдующая надпись: „Я, докторъ Блакстамъ Кумбизульсумъ, передъ смертью завѣщаю передать капитану Диспольсену, повѣренному въ Копенгагенѣ бывшаго графа Гриффенфельда, этотъ пергаментъ, писанный весь рукою Туріафа Мусдемона, служителя канцлера графа Алефельда съ тѣмъ, чтобы вышеупомянутый капитанъ воспользовался имъ по своему благоусмотрѣнію. Молю Бога отпустить мнѣ мои прегрѣшенія. — Копенгагенъ, одиннадцатаго января, тысяча шестьсотъ девяносто девятаго года.

„Кумбизульсумъ“.

Конвульсивная дрожь пробѣжала по членамъ секретаря.

Онъ хотѣлъ говорить, но не могъ вымолвить ни слова. Между тѣмъ епископъ передалъ пергаментъ блѣдному и взволнованному предсѣдателю.

— Что я вижу? — вскричалъ тотъ, развертывая пергаментъ: — Докладъ благородному графу Алефельду о средствѣ законнымъ путемъ избавиться отъ Шумахера!.. Клянусь вамъ, почтенный епископъ…

Пергаментъ выпалъ изъ рукъ предсѣдателя.

— Читайте, читайте, милостивый государь, — продолжалъ епископъ: — я не сомнѣваюсь, что вашъ недостойный служитель воспользовался вашимъ именемъ, подобно тому какъ онъ злоупотребилъ именемъ злополучнаго Шумахера. Посмотрите однако, что надѣлала ваша немилосердная ненависть къ павшему предмѣстнику. Одинъ изъ вашихъ приближенныхъ отъ вашего имени готовилъ ему гибель, въ надеждѣ безъ сомнѣнія выслужиться у вашего сіятельства.

Эти слова успокоили предсѣдателя, показавъ ему, что подозрѣнiя епископа, знавшаго тайну желѣзнаго ящика, пали не на него. Орденеръ тоже съ облегченіемъ перевелъ духъ. Онъ понялъ, что невинность отца Этели обнаружится вмѣстѣ съ его собственной. Онъ глубоко изумлялся странной судьбѣ, которая заставила его преслѣдовать страшнаго разбойника, чтобы отыскать тотъ ящикъ, который несъ съ собой его старый проводникъ Бенигнусъ Спіагудри. Онъ искалъ его, между тѣмъ ящикъ слѣдовалъ за нимъ. Онъ задумался надъ страшнымъ урокомъ случая, который чуть было не погубилъ его за этотъ ящикъ, а теперь имъ же спасаетъ.

Предсѣдатель, вернувъ къ себѣ самообладаніе и выказывая негодованіе, раздѣляемое всѣми присутствовавшими, сталъ читать длинную записку, гдѣ Мусдемонъ излагалъ подробности сатанинскаго замысла, который и выполнилъ, какъ извѣстно читателю этой повѣсти. Нѣсколько разъ секретарь пытался оправдываться, но каждый разъ крики присутствовавшихъ въ засѣданіи принуждали его умолкнуть. Наконецъ чтеніе кончилось среди общаго ропота ужаса и негодованія.

— Стража, схватите этого человѣка! — сказалъ предсѣдатель, указывая на секретаря.

Презрѣнный, не сопротивляясь, безмолвно сошелъ съ своего мѣста и пересѣлъ на позорную скамью, осыпаемый проклятіями народа.

— Судьи, — сказалъ епископъ: — трепещите и радуйтесь. Истина, обнаруженная передъ вами, подтвердится сейчасъ показаніемъ тюремнаго духовника, нашего достойнаго брата Афанасія Мюндера.

Дѣйствительно, епископъ явился въ сопровожденіи Афанасія Мюндера, который, поклонившись своему пастырю и трибуналу, по знаку предсѣдателя началъ:

— То, что я скажу, сущая правда. Да накажетъ меня Господь, если произнесу хоть одно слово не съ добрымъ намѣреніемъ! Посѣтивъ сегодня утромъ въ темницѣ сына вице-короля, я уже былъ убѣжденъ въ невинности этого юноши, хотя вы и осудили его, основываясь на его признаніи. Но вотъ, нѣсколько часовъ тому назадъ я позванъ былъ подать послѣднее утѣшеніе несчастному горцу, такъ безжалостно пораженному на вашихъ глазахъ и котораго вы, уважаемые судьи, осудили на смерть, видя въ немъ Гана Исландца. Вотъ что онъ открылъ мнѣ на смертномъ одрѣ: „Я не Ганъ Исландецъ и жестоко наказанъ за свое самозванство. Принять на себя это имя подкупилъ меня секретарь великаго канцлера, по имени Мусдемон, который назвавшись Гаккетомъ, подготовилъ бунтъ рудокоповъ. Мнѣ кажется, онъ одинъ виноватъ во всемъ этомъ дѣлѣ“. Затѣмъ, получивъ мое благословеніе, онъ просилъ меня, не теряя времени, сообщить трибуналу его предсмертное признаніе. Богъ мнѣ свидѣтель, что я въ точности выполнилъ его просьбу, и да поможетъ мнѣ спасти невинную кровь.

Священникъ замолчалъ, снова поклонившись епископу и судьямъ.

— Ваше сіятельство, — сказалъ епископъ, обращаясь къ предсѣдателю: — вы видите теперь, что не ложно одинъ изъ моихъ кліентовъ указывалъ на сходство Гаккета съ вашимъ секретаремъ.

— Туріафъ Мусдемонъ, — спросилъ предсѣдатель новаго подсудимаго: — что можете вы сказать въ свое оправданіе?

Мусдемонъ устремилъ на своего господина взгдядъ, оледенившій кровь въ жилахъ Алефельда. Прежняя самоувѣренность вернулась къ нему и послѣ минутнаго молчанія онъ отвѣчалъ:

— Ничего, ваше сіятельство.

Предсѣдатель продолжалъ измѣнившимся, слабымъ голосомъ:

— И такъ, вы сознаетесь въ преступленіи, взводимомъ на васъ? Признаете себя виновникомъ заговора противъ государства и противъ Шумахера?

— Да, ваше сіятельство, — отвѣтилъ Мусдемонъ.

Епископъ всталъ:

— Господинъ предсѣдатель, чтобы не осталось никакого сомнѣнія въ этомъ дѣлѣ, прошу васъ спросить, не имѣлъ ли подсудимый сообщниковъ.

— Сообщниковъ! — повторилъ Мусдемонъ.

Одну минуту онъ повидимому находился въ нерѣшимости. Страшное безпокойство изобразилось на лицѣ предсѣдателя.

— Нѣтъ, господинъ епископъ, — отвѣтилъ онъ наконецъ.

Признательный взглядъ предсѣдателя встрѣтился съ его взглядомъ.

— Нѣтъ, — повторилъ Мусдемонъ съ большей твердостью: — у меня не было соучастниковъ. Изъ привязанности къ моему господину, который ничего не зналъ о моихъ планахъ, я устроилъ заговоръ, чтобы погубить его врага Шумахера.

Взгляды предсѣдателя и подсудимаго встрѣтились снова.

— Ваше сіятельство, — продолжалъ епископъ: — такъ какъ у Мусдемона не было сообщниковъ, вы должны признать невинность барона Орденера Гульденлью.

— Да, уважаемый епископъ, но зачѣмъ же онъ самъ назвалъ себя преступникомъ?

— Но, господинъ предсѣдатель, вѣдь и горецъ, не жалѣя своей головы, утверждалъ, что онъ Ганъ Исландецъ. Одинъ Богъ вѣдаетъ, что творится въ глубинѣ человѣческаго сердца.

Орденеръ вмѣшался.

— Господа судьи, такъ какъ теперь найденъ истинный виновникъ, я могу открыть вамъ мою тайну. Да, я ложно взвелъ на себя преступленіе, чтобы спасти бывшаго канцлера Шумахера, смерть котораго оставляла беззащитной его дочь.

Предсѣдатель закусилъ губы.

— Мы требуемъ отъ трибунала, — сказалъ епископъ: — чтобы имъ провозглашена была невинность нашего кліента Орденера.

Предсѣдатель отвѣчалъ знакомъ согласія, и по требованію главнаго синдика, судъ разсмотрѣлъ содержимое таинственнаго ящика, въ которомъ находились только дипломы и грамоты Шумахера съ нѣсколькими письмами Мункгольмскаго узника къ капитану Диспольсену, письмами, исполненными горечи, но не преступными, и которыя непріятны были одному лишь канцлеру Алефельду.

Въ то время какъ любопытная толпа тѣснилась на крѣпостной площади, нетерпѣливо ожидая казни сына вице-короля, а палачъ беззаботно прохаживался по помосту эшафота, судъ вышелъ изъ залы и послѣ короткаго совѣщанія, предсѣдатель едва слышнымъ голосомъ прочелъ приговоръ, осуждавшій на смерть Туріафа Мусдемона и возстановлявшій Орденера Гульденлью въ его прежнихъ правахъ и отличіяхъ.

XLIX

Остатки полка Мункгольмскихъ стрѣлковъ размѣстились въ старой казармѣ, уединенно расположенной на обширномъ четырехугольномъ дворѣ внутри крѣпости. Съ наступленіемъ ночи всѣ двери этого зданія по обычаю были заперты, въ немъ собрались всѣ солдаты за исключеніемъ часовыхъ, разставленныхъ на башняхъ, и караула у военной тюрьмы, примыкавшей къ казармѣ. Въ этой тюрьмѣ самой надежной и наиболѣе охраняемой изъ всѣхъ тюремъ Мункгольмскаго замка, находились двое осужденныхъ, которыхъ утромъ ждала висѣлица, — Ганъ Исландецъ и Мусдемонъ.

Ганъ Исландецъ былъ одинъ въ своей темницѣ. Онъ лежалъ на землѣ, въ оковахъ, положивъ голову на камень. Слабый свѣтъ проникалъ сюда сквозь четырехугольное рѣшетчатое отверстіе толстой дубовой двери, отдѣлявшей тюремную келью отъ сосѣдней комнаты, откуда несся хохотъ и ругательства сторожей, звонъ опорожниваемыхъ бутылокъ и стукъ костей, бросаемыхъ на барабанъ.

Чудовище молча ворочалось въ темнотѣ, то сжимая кулаки, то корча ноги и кусая желѣзныя оковы.

Вдругъ онъ позвалъ сторожа, который не замедлилъ появиться у рѣшетчатаго окошка двери.

— Что тебѣ нужно? — спросилъ онъ разбойника.

Ганъ Исландецъ поднялся на ноги.

— Я прозябъ, товарищъ. Лисѣ жестко и сыро на камняхъ; дай-ка сюда охапку соломы и огня, чтобы погрѣться.

— Изволь, отвѣтилъ сторожъ: — отчего не сдѣлать маленькаго одолженія бѣднягѣ, котораго завтра повѣсятъ, будь онъ самимъ исландскимъ демономъ. Я исполню твою просьбу… Есть у тебя деньги?

— Нѣтъ.

— Нѣтъ! У тебя, знаменитѣйшаго вора во всей Норвегіи, нѣть въ карманѣ какого нибудь несчастнаго дуката?

— Нѣтъ.

— Какихъ нибудь мелкихъ королевскихъ экю?

— Нѣтъ, говорю тебѣ!

— Даже аскалона?

— Ровно ничего. Даже не на что купить крысьей шкуры или человѣческой души.

Сторожъ покачалъ головой.

— Ну, это дѣло другое. Ты напрасно жалуешься, въ твоей тюрьмѣ не такъ холодно какъ тамъ, гдѣ ты уснешь завтра, не обращая вниманія на жесткую постель.

Съ этими словами сторожъ отошелъ, выругавъ чудовище, которое снова загремѣло цѣпями, кольца которыхъ звенѣли, какъ бы медленно ломаясь отъ порывистыхъ движеній.

Дубовая дверь отворилась. Вошелъ рослый малый въ красной саржевой рубашкѣ съ потайнымъ фонаремъ въ рукахъ въ сопровожденіи сторожа. Узникъ тотчасъ же притихъ.

— Ганъ Исландецъ, — сказалъ прибывшій: — я Николь Оругиксъ, палачъ Дронтгеймскаго округа. Завтра, на разсвѣтѣ, я буду имѣть честь повѣсить твою милость за шею на прекрасной новой висѣлицѣ, сооруженной уже на Дронтгеймской площади.

— Ты въ этомъ вполнѣ увѣренъ? — спросилъ разбойникъ.

Палачъ захохоталъ.

— Хотѣлось бы мнѣ, чтобы ты также прямо попалъ на небо по лѣстницѣ Іакова, какъ завтра попадешь на висѣлицу по лѣстницѣ Николя Оругикса.

— Такъ ли? — спросило чудовище съ зловѣщимъ взглядомъ.

— Повторяю тебѣ, что я палачъ здѣшняго округа.

— Не будь я Ганомъ Исландцемъ, мнѣ хотѣлось бы быть на твоемъ мѣстѣ, - замѣтилъ разбойникъ.

— Ну, я этого не скажу, — возразилъ палачъ и потирая руки, продолжалъ съ тщеславнымъ видомъ: — Ты, однако, правъ, дружище, наше дѣло завидное. Да!.. Рука моя знаетъ вѣсъ человѣческой головы.

— А пивалъ ли ты человѣческую кровь? — спросилъ разбойникъ.

— Нѣтъ; но за то часто пыталъ людей.

— А выѣдалъ ли ты когда нибудь внутренность еще живого младенца?

— Нѣтъ, но за то ломалъ кости въ желѣзныхъ тискахъ дыбы: навертывалъ члены на спицы колеса; стальной пилой распиливалъ черепа, содравъ съ нихъ кожу; раскаливъ щипцы до красна на огнѣ, жегъ ими трепещущее тѣло; сжигалъ кровь въ жилахъ, вливая въ нихъ растопленный свинецъ и кипящее масло.

— Да, — сказалъ задумчиво разбойникъ: — у тебя тоже есть свои удовольствія.

— Еще бы, — продолжалъ палачъ, — хоть ты и Ганъ Исландецъ, а все же я больше спровадилъ на тотъ свѣтѣ человѣческихъ душъ, не считая той, съ который ты завтра простишься.

— Если только она есть у меня… Дронтгеймскій палачъ, неужели ты дѣйствительно убѣжденъ, что можешь выпустить изъ тѣла Гана Исландца духъ Ингольфа, прежде чѣмъ онъ вышебетъ твой?

Палачъ захохоталъ.

— А вотъ завтра посмотримъ!

— Посмотримъ! — повторилъ разбойникъ.

— Ну, — продолжалъ палачъ: — я пришелъ сюда не затѣмъ чтобъ толковать о твоей душѣ, мнѣ важнѣе твое тѣло. Послушай-ка!.. Послѣ смерти твой трупъ принадлежитъ мнѣ по праву, но законъ не лишаетъ тебя возможности заранѣе продать его мнѣ. Скажи-ка, что ты за него хочешь?

— Что я хочу за мой трупъ? — переспросилъ разбойникъ.

— Да, только чуръ не запрашивать.

Ганъ Исландецъ обратился къ сторожу.

— Скажи, товарищъ, что ты возьмешь за охапку соломы и огонь?

Сторожъ на минуту задумался.

— Два золотыхъ дуката, — отвѣтилъ онъ.

— Ну вотъ, — сказалъ разбойникъ палачу: — ты дашь мнѣ два дуката за трупъ.

— Два золотыхъ дуката! — вскричалъ палачъ: — Это дорогонько. Два золотыхъ дуката за дрянной трупъ! Нѣтъ, мы не сойдемся.

— Ну такъ не получишь трупа, — спокойно возразилъ чудовище.

— Ты попадешь на живодерню вмѣсто того, чтобы украсить собой королевскій музей въ Копенгагенѣ или кабинетъ рѣдкостей въ Бергенѣ.

— Что мнѣ за дѣло?

— А то, что послѣ твоей смерти народъ будетъ толпиться передъ твоимъ скелетомъ, говоря: вотъ останки знаменитаго Гана Исландца! Твои кости старательно отполируютъ, сколотятъ мѣдными гвоздиками, поставятъ подъ большой стекляный колпакъ, съ котораго каждый день заботливо станутъ стиратъ пыль. Взамѣнъ этихъ почестей, подумай что ждетъ тебя, если ты не продашь мнѣ своего трупа; ты сгніешь гдѣ нибудь въ живодернѣ, изгложутъ тебя черви или заклюютъ коршуны.

— Такъ что же! Съ живыми вѣдь дѣлаютъ тоже, маленькіе точутъ, а большіе гложутъ.

— Два золотыхъ дуката! — пробормоталъ сквозь зубы палачъ: — Цѣна неслыханная! Если ты не сбавишь, Ганъ Исландецъ, мы не сойдемся.

— Это первая и должно быть послѣдняя продажа въ моей жизни; мнѣ надо хоть на чемъ нибудь выгадать.

— Смотри, какъ бы тебѣ не раскаяться въ своемъ упрямствѣ. Завтра ты будешь въ моей власти.

— Ты думаешь?

Этотъ вопросъ произнесенъ былъ съ особеннымъ выраженіемъ, на которое палачъ, однако, не обратилъ вниманія.

— Да, есть нѣсколько способовъ завязывать мертвую петлю, если ты образумишься, можно будетъ облегчить твою казнь.

— Мнѣ все равно, что ты станешь завтра дѣлать съ моей шеей! — съ усмѣшкой замѣтило чудовище.

— Ну, хочешь получить два королевскихъ экю? На что тебѣ деньги?

— А вотъ потолкуй съ своимъ товарищемъ, — сказалъ разбойникъ, указывая на сторожа: — онъ проситъ съ меня два золотыхъ дуката за охапку соломы и огонь.

— Ты продаешь охапку соломы и огонь на вѣсъ золота! — укоризненно замѣтилъ палачъ сторожу: — Да гдѣ у тебя совѣсть! запрашивать два дуката!

Сторожъ возразилъ съ досадой:

— Будь доволенъ, что я не запросилъ четырехъ!.. Ты самъ, Николь, торгуешься какъ жидъ, отказывая несчастному узнику въ какихъ нибудь двухъ дукатахъ за трупъ, который перепродашь какому либо ученому или доктору по меньшей мѣрѣ за двадцать.

— Я никогда не платилъ за трупъ болѣе пятнадцати аскалоновъ, — сказалъ палачъ.

— Да, за трупъ воришки или презрѣннаго жида, это возможно, — замѣтилъ сторожъ: — но кому неизвѣстна цѣнность тѣла Гана Исландца.

Ганъ Исландецъ покачалъ головой.

— Не суйся не въ свое дѣло, — раздражительно вскричалъ Оругиксъ: — развѣ я мѣшаю тебѣ грабить и красть у заключенныхъ одежду, драгоцѣнности, подливать соленную воду въ ихъ жидкую похлебку, всякими притѣсненіями выманивать у нихъ деньги? Нѣтъ! Я не дамъ двухъ золотыхъ дукатовъ.

— А я не возьму менѣе двухъ дукатовъ за охапку соломы и огонь, — упрямился сторожъ.

— А я не продамъ трупа менѣе двухъ дукатовъ, — невозмутимо замѣтилъ разбойникъ.

Послѣ минутнаго молчанія палачъ топнулъ ногой.

— Ну, мнѣ некогда терять съ вами время.

Вытащивъ изъ кармана кожанный кошель, онъ медленно и какъ бы нехотя открылъ его.

— На, проклятый демонъ исландскій, получай твои два дуката. Право, самъ сатана не далъ бы за твою душу столько, сколько я даю тебѣ за тѣло.

Разбойникъ взялъ двѣ золотыя монеты и сторожъ поспѣшилъ протянуть къ нимъ руку.

— Постой, товарищъ, принеси-ка сперва, что я у тебя просилъ.

Сторожъ вышелъ и, минуту спустя, вернулся съ вязкой свѣжей соломы и жаровней, полной раскаленныхъ угольевъ, которыя положилъ подлѣ осужденнаго на полъ.

— Ну вотъ, я погрѣюсь ночью, — сказалъ разбойникъ, вручая сторожу золотые дукаты. — Постой на минуту, — добавилъ онъ зловѣщимъ голосомъ: эта тюрьма, кажется, примыкаетъ къ казармѣ мункгольмскихъ стрѣлковъ?

— Примыкаетъ.

— А откуда вѣтеръ?

— Кажется съ востока.

— Тѣмъ лучше, — замѣтилъ разбойникъ.

— А что? — спросилъ сторожъ.

— Да ничего, — отвѣтилъ разбойникъ.

— Ну прощай, товарищъ, до завтра.

— Да, до завтра, — повторилъ разбойникъ.

При стукѣ тяжелой двери, ни сторожъ, ни палачъ не слыхали дикаго торжествующаго хохота, которымъ разразилось чудовище по ихъ уходѣ.

L

Заглянемъ теперь въ другую келью военной тюрьмы, примыкавшей къ стрѣлковой казармѣ, куда заключенъ былъ нашъ старый знакомецъ Туріафъ Мусдемонъ.

Быть можетъ читатель изумился, узнавъ, что этотъ столь хитрый и вѣроломный негодяй такъ искренно сознался въ своемъ преступномъ умыслѣ трибуналу, который осудилъ его и такъ великодушно скрылъ сообщничество своего неблагодарнаго патрона, канцлера Алефельда. Но пусть успокоятся: Мусдемонъ не измѣнилъ себѣ. Эта великодушная искренность служитъ, быть можетъ, самымъ краснорѣчивымъ доказательствомъ его коварства.

Увидѣвъ, что его адскія козни разоблачены и окончательно разрушены, онъ на минуту смутился и оробѣлъ. Но когда прошла первая минута волненія, онъ тотчасъ же сообразилъ, что если ужъ нельзя погубить намѣченныхъ имъ жертвъ, надо позаботиться о личной безопасности. Два средства къ спасенію были готовы къ его услугамъ: свалить все на графа Алефельда, такъ низко измѣнившаго ему, или взять все преступленіе на себя.

Заурядный умъ остановился бы на первомъ средствѣ, Мусдемонъ выбралъ второе. Канцлеръ оставался канцлеромъ, и къ тому же ничто прямо не компрометировало его въ бумагахъ, обвинявшихъ его секретаря; затѣмъ онъ успѣлъ обмѣняться нѣсколькими значительными взорами съ Мусдемономъ и тотъ, не задумываясь, принялъ всю вину на себя, увѣренный, что графъ Алефельдъ выручитъ его изъ бѣды, въ благодарность за бывшія услуги и нуждаясь въ будущихъ.

Мусдемонъ спокойно прохаживался по своей темницѣ, едва освѣщаемой тусклымъ ночникомъ, не сомнѣваясь, что ночью дверь тюрьмы будетъ открыта для его бѣгства. Онъ осматривалъ стены старой каменной тюрьмы, выстроенной еще древними королями, имена которыхъ не сохранила даже исторія, и изумлялся только деревянному полу ея, звучно отражавшему шаги. Полъ какъ будто закрывалъ собой подземную пещеру.

Онъ примѣтилъ также большое желѣзное кольцо, ввинченное въ стрѣльчатый сводъ. Къ нему привязанъ былъ обрывокъ старой веревки.

Время шло. Мусдемонъ нетерпѣливо прислушивался къ медленному бою крѣпостныхъ часовъ, мрачно звучавшему среди ночной тишины.

Наконецъ, шумъ шаговъ послышался за дверьми тюремной кельи. Сердце Мусдомона радостно забилось отъ надежды. Огромный ключъ заскрипѣлъ, замокъ зашатался, цѣпи упали и дверь отворилась.

Вошелъ человѣкъ въ красной одеждѣ, котораго мы только что видали въ тюрьмѣ у Гана. Въ рукахъ у него былъ свертокъ веревокъ. Слѣдомъ за нимъ вошло четверо алебардщиковъ, въ черныхъ камзолахъ, со шпагами и бердышами.

Мусдемонъ былъ еще въ судейскомъ костюмѣ и парикѣ, и при видѣ его палачъ поклонился съ невольнымъ почтеніемъ.

— Извините, сударь, — спросилъ онъ узника какъ бы нерѣшительно: — съ вашей ли милостью намъ придется имѣть дѣло?

— Да, да, со мной, — поспѣшно отвѣтилъ Мусдемонъ, еще болѣе обнадеженный такимъ вѣжливымъ обращеніемъ и не примѣчая кроваваго цвѣта одежды палача.

— Васъ зовутъ Туріафъ Мусдемонъ? — продолжалъ палачъ, устремивъ взоръ на развернутый пергаментъ.

— Да, да. Вы пришли, друзья мои, отъ великаго канцлера?

— Отъ него, сударь.

— Не забудьте же, по выполненіи возложеннаго на васъ порученія, засвидѣтельствовать его сіятельству мою искреннюю признательность.

Палачъ взглянулъ на него съ удивленіемъ.

— Вашу… признательность!..

— Ну да, друзья мои, такъ какъ по всей вѣроятности мнѣ самому нельзя будетъ въ скоромъ времени лично поблагодарить графа.

— Еще бы, — иронически согласился палачъ.

— А вы сами понимаете, — продолжалъ Мусдемонъ: — что я не могу быть неблагодарнымъ за такую услугу.

— Чортъ побери, — вскричалъ палачъ съ грубымъ хохотомъ: — слушая васъ, можно подумать, что канцлеръ оказываетъ вамъ Богъ вѣсть какое одолженіе.

— Это вѣрно, что въ этомъ отношеніи онъ отдаетъ мнѣ лишь строгую справедливость!..

— Положимъ, строгую!.. Но вы сами сознались — справедливость. Въ двадцать шесть лѣтъ моей службы въ первый разъ приходится мнѣ слышать подобное признаніе. Ну, сударь, не станемъ терять время попусту. Готовы вы?

— Готовъ, готовъ, — радостно заговорилъ Мусдемонъ, направляясь къ двери.

— Постойте, постой на минутку, — закричалъ палачъ, кидая на полъ пукъ веревокъ.

Мусдемонъ остановился.

— Зачѣмъ столько веревокъ?

Дѣйствительно ни къ чему, да дѣло то въ томъ, что при началѣ процесса я полагалъ, что осужденныхъ то будетъ больше.

Съ этими словами онъ принялся разматывать связку веревокъ.

— Ну, скорѣе, скорѣе, — торопилъ Мусдемонъ.

— Вы, сударь, слишкомъ спѣшите… Развѣ вамъ нетребуется никакихъ приготовленій?

— Какія тамъ приготовленія, я ужѣ васъ просилъ поблагодарить за меня его сіятельство… ради Бога, поспѣшите, — продолжалъ Мусдемонъ: — мнѣ хочется выйти отсюда поскорѣе. Далекъ ли нашъ путь?

— Путь? — переспросилъ палачъ, выпрямляясь и отмѣривая нѣсколько саженей веревки: — путь не далекъ, сударь, и не утомителенъ. Мы все кончимъ, не дѣлая шагу отсюда.

Мусдемонъ вздрогнулъ.

— Я васъ не понимаю.

— Я васъ тоже, — отвѣтилъ палачъ.

— Боже! — вскричалъ Мусдемонъ, поблѣднѣвъ какъ мертвецъ: — Кто вы такой?

— Я палачъ.

Несчастный затрясся, какъ сухой листъ, колеблемый вѣтромъ.

— Да вѣдь вы пришли меня выпустить? — пробормоталъ онъ коснѣющимъ языкомъ.

Палачъ разразился хохотомъ.

— Это правда, выпустить васъ на тотъ свѣтъ, а тамъ, смѣю увѣрить, никто васъ не словитъ.

Мусдемонъ кинулся къ ногамъ палача.

— Сжальтесь! Пощадите меня!..

— Чортъ побери, — холодно сказалъ палачъ: — въ первый еще разъ обращаются ко мнѣ съ такой просьбой. Вы можетъ быть принимаете меня за короля?

Несчастный, за минуту предъ тѣмъ столь радостный и веселый, ползалъ теперь на колѣняхъ, пачкая въ пыли свое платье, бился головой о полъ и съ глухими стонами и мольбами обнималъ ноги палача.

— Ну, довольно, — остановилъ его палачъ: — никогда не видалъ я, чтобы судья такъ унижался передъ палачомъ.

Онъ ногою оттолкнулъ несчастнаго.

— Моли Бога и святыхъ, товарищ. Они скорѣе услышатъ тебя.

Мусдемонъ все стоялъ на колѣняхъ и, закрывъ лицо руками, горько плакалъ.

Между тѣмь палачъ, поднявшись на цыпочки, продѣлъ веревку въ кольцо свода, вытянулъ ее до пола, снова продѣлъ въ кольцо и завязалъ петлю на концѣ.

— Ну, я готовъ, — сказалъ онъ осужденному, окончивъ свои приготовленія: — а ты распростился ли съ жизнью?

— Нѣтъ, — вскричалъ Мусдемонъ, поднимаясь съ полу, — это невозможно! Тутъ должна быть ужасная ошибка. Не можетъ быть, чтобы канцлеръ Алефельдъ оказался такимъ подлецомъ… Я нуженъ ему… Не можетъ быть, чтобы васъ послали ко мнѣ. Выпустите меня, бойтесь навлечь на себя гнѣвъ канцлера…

— Да развѣ ты самъ не назвалъ себя Туріафомъ Мусдемономъ, — возразилъ палачъ.

Узникъ молчалъ нѣсколько мгновеній.

— Нѣтъ, — вдругъ вскричалъ онъ: — я не Мусдемонъ, меня зовутъ Туріафъ Оругиксъ.

— Оругиксъ! — вскричалъ палачъ: — Оругиксъ!

Поспѣшно сорвалъ онъ парикъ, скрывавшій черты лица осужденнаго, вскрикнулъ отъ изумленія:

— Братъ мой!

— Твой братъ! — изумился Мусдемонъ съ стыдомъ и радостью. — Такъ ты?..

— Николь Оругиксъ, палачъ Дронтгеймскаго округа, къ твоимъ услугамъ, братецъ Туріафъ.

Осужденный кинулся на шею къ палачу, называя его своимъ дорогимъ, милымъ братцемъ; но эта братская встрѣча не растрогала бы свидѣтеля. Туріафъ ластился къ Николю съ притворной боязливой радостью, но Николь глядѣлъ на него съ мрачнымъ смущеніемъ. Можно было сказать, что тигръ ласкается къ слону, придавившему ногой его брюхо.

— Какое счастіе, братецъ Николь!.. Какъ я радъ, что встрѣтился съ тобою!

— Ну, а я такъ не радъ за тебя, Туріафъ.

Осужденный, дѣлая видъ, будто не слышалъ его словъ продожалъ дрожащимъ голосомъ:

— Безъ сомнѣнія, у тебя есть жена, дѣтки? Позволь мнѣ обнять мою дорогую невѣстку, моихъ милыхъ племянничковъ.

— Толкуй! — пробормоталъ палачъ.

— Я буду имъ вторымъ отцомъ… Послушай, братецъ, вѣдь я въ силѣ, въ милости…

Братецъ отвѣтилъ зловѣщимъ тономъ:

— Да, былъ когда то!.. А теперь жди милости отъ святыхъ, у которыхъ ты навѣрно выслужился.

Послѣдняя надежда оставила осужденнаго.

— Боже мой, что это значитъ, дорогой Николь? Встрѣтившись съ тобой, я увѣренъ былъ въ своемъ спасеніи. Подумай только: одно чрево выносило насъ, одна грудь вскормила, однѣ игры забавляли насъ въ дѣтствѣ. Вспомни, Николь, ты вѣдь братъ мой!

— До сихъ поръ ты объ этомъ не помнилъ, — возразилъ мрачно Николь.

— Нѣтъ, я не могу умереть отъ рукъ родного брата!..

— Самъ виноватъ, Туріафъ. Ты самъ разстроилъ мою карьеру, помѣшавъ мнѣ сдѣлаться государственнымъ палачемъ въ Копенгагенѣ. Развѣ не ты спровадилъ меня въ это захолустье. Если бы ты не былъ дурнымъ братомъ, ты не жаловался бы на то, что теперь такъ тревожитъ тебя. Меня не было бы въ Дронтгеймѣ и другой палачъ расправился бы съ тобой. Ну, довольно болтовни, братъ, пора умирать.

Смерть ужасна для злодѣя по тому же, почему не страшна для добраго. Оба разстаются со всѣмъ человѣческимъ, но праведность освобождается отъ тѣла, какъ отъ темницы, а злодѣй теряетъ въ немъ крѣпость.

Осужденный катался по полу и ломалъ себѣ руки съ воплями, болѣе раздирающими, чѣмъ скрежетъ зубовный грѣшника.

— Милосердный Боже! Святые ангелы небесные, если вы существуете, сжальтесь надо мною! Николь, дорогой Николь, именемъ нашей матери умоляю тебя, не лишай меня жизни!

Палачъ указалъ ему на пергаментъ.

— Не могу, я долженъ выполнить приказъ.

— Онъ не касается меня, — пробормоталъ съ отчаяніемъ узникъ: — тутъ говорится о Мусдемонѣ, а не обо мнѣ. Я Туріафъ Оругиксъ.

— Полно шутить, — сказалъ Николь, пожимая плечами: — я отлично понимаю, что дѣло идетъ о тебѣ. Впрочемъ, — добавилъ онъ грубо: — вчера ты не призналъ бы своего брата, Туріафъ Оругиксъ, а потому останься для него и на сегодня Туріафомъ Мусдемономъ.

— Братецъ, милый братецъ, — стоналъ несчастный: — ну, подожди хоть до завтра! Не можетъ быть, чтобы великій канцлеръ подписалъ мой смертный приговоръ. Это ужасная ошибка. Графъ Алефельдъ души не чаетъ во мнѣ. Клянусь тебѣ, Николь, не дѣлай мнѣ зла!.. Скоро я снова войду въ милость и тогда вознагражу тебя за услугу…

— Однимъ только ты можешь наградить меня, Туріафъ, перебилъ палачъ: — я уже лишился двухъ казней, на которыя сильно разсчитывалъ; бывшій канцлеръ Шумахеръ и сынъ вице-короля ускользнули изъ моихъ рукъ. Мнѣ рѣшительно не везетъ. Теперь у меня остался Ганъ Исландецъ и ты. Твоя казнь, какъ ночная и тайная, принесетъ мнѣ двѣнадцать золотыхъ дукатовъ. Такъ не противься же, вотъ единственное одолженіе, котораго я жду отъ тебя.

— Боже мой!.. — глухо застоналъ несчастный.

— Правда, это одолженіе будетъ первое и послѣднее, но за то обѣщаю тебѣ, что ты не будешь страдать. Я по братски повѣшу тебя. Ну, по рукамъ что ли?

Мусдемонъ поднялся съ полу. Ноздри его раздувались отъ ярости, пѣна выступила у рта, губы стучали какъ въ лихорадкѣ.

— Сатана!.. Я спасъ Алефельда, обнялъ брата! А они убиваютъ меня! Они задушатъ меня ночью, въ тюрьме, никто не услышитъ моихъ проклятій, голосъ мой не загремитъ надъ нимъ съ одного конца королевства до другаго, рука моя не сорветъ покрывала съ ихъ преступныхъ умысловъ! Вотъ для какой смерти чернилъ я всю свою жизнь!..

— Негодяй! — продолжалъ онъ, обратившись къ брату, — Ты хочешь сдѣлаться братоубійцей.

— Я палачъ, — невозмутимо отвѣтилъ Николь.

— Нѣтъ! — вскричалъ осужденный, бросаясь, очертя голову, на палача.

Глаза его пылали яростью и наполнились слезами какъ у задыхающагося быка.

— Нѣтъ, я не умру такъ! Не для того жилъ я страшной змѣею, чтобы меня растоптали какъ презрѣннаго червя. Я издохну, укусивъ въ послѣдній разъ; но укушу смертельно.

Съ этими словами онъ злобно схватилъ того, котораго только что обнималъ по братски. Льстивость и ласковость Мусдемона обнаружились теперь во всей наготѣ. Онъ освирѣпѣлъ отъ отчаянія, прежде онъ ползалъ какъ тигръ, теперь подобно тигру выпрямился. Трудно было бы рѣшить который изъ братьевъ страшнѣе въ минуту отчаянной борьбы; одинъ боролся съ безсмысленной свирѣпостью дикаго звѣря, другой съ коварнымъ бѣшенствомъ демона.

Но четыре алебардщика, до сихъ поръ безучастно присутствовавшіе при разговорѣ, поспѣшили теперь на выручку къ палачу. Вскорѣ Мусдемонъ, сильный только своей яростью, былъ побѣжденъ и, бросившись на стѣну съ дикими криками, сталъ царапать ногтями камень.

— Умереть! Адскія силы!.. Умереть, и крики мои не пробьютъ этихъ сводовъ, руки не опрокинутъ этихъ стѣнъ!.

Онъ болѣе не сопротивлялся. Безполезныя усилія истощили его. Съ него стащили платье, чтобы связать его, и въ эту минуту запечатанный пакетъ выпалъ изъ его кармана.

— Это что такое? — спросилъ палачъ.

Адская надежда сверкнула въ свирѣпомъ взорѣ осужденнаго.

— Какъ я это забылъ? — пробормоталъ онъ: — Послушай, братъ Николь, прибавилъ онъ почти дружелюбнымъ тономъ: — эти бумаги принадлежатъ великому канцлеру. Обѣщай мнѣ доставить ихъ ему, а затѣмъ дѣлай со мной что хочешь.

— Ну такъ какъ ты угомонился наконецъ, обѣщаю тебѣ исполнить твою послѣднюю просьбу, хотя ты и не по братски поступилъ со мною. Оругиксъ ручается тебѣ, что эти бумаги будутъ вручены канцлеру.

— Постарайся вручить ихъ лично, продолжалъ осужденный, съ усмѣшкой глядя на палача, который отъ природы не понималъ усмѣшекъ: — удовольствіе, которое онѣ доставятъ его сіятельству, быть можетъ сослужитъ тебѣ добрую службу.

— Правда, братъ? — спросилъ Оругиксъ: — Ну спасибо, коли такъ. Чего добраго добьюсь наконецъ диплома королевскаго палача. Разстанемся же добрыми друзьями. Я прощаю тебѣ что ты исцарапалъ меня своими когтями, а ты ужъ извини, если я помну твою шею веревочнымъ ожерельемъ.

— Иное ожерелье сулилъ мнѣ канцлеръ, — пробормоталъ Мусдемонъ.

Алебардщики потащили связаннаго преступника на средину тюрьмы; палачъ накинулъ ему на шею роковую петлю.

— Ну, Туріафъ, готовъ ты?

— Постой, постой, на минутку! — застоналъ осужденный, снова теряя мужество. — Ради Бога, не тяни веревки, пока я не скажу тебѣ.

— Да мнѣ и не надо тянуть веревку, — замѣтилъ палачъ.

Минуту спустя, онъ повторилъ свой вопросъ:

— Ну, готовъ что ли?

— Еще минутку! Ахъ, неужели надо умереть!

— Туріафъ, мнѣ нельзя терять время.

Съ этими словами Оругиксъ приказалъ алебардщикамъ отойти отъ осужденнаго.

— Одно слово, братецъ! Не забудь отдать пакетъ графу Алефельду.

— Будь покоенъ, — отвѣтилъ палачъ и въ третій разъ спросилъ: — ну, готовъ что ли?

Несчастный раскрылъ ротъ, быть можетъ, чтобы умолять еще объ одной минутѣ жизни, но палачъ нетерпѣливо нагнулся и повернулъ мѣдную шишку, выдававшуюся на полу.

Полъ провалился подъ осужденнымъ и несчастный исчезъ въ четыреугольномъ трапѣ при глухомъ скрипѣ веревки, которая крутилась отъ конвульсивныхъ движеній висильника. Роковая петля съ трескомъ вытянулась и изъ отверстія послышался задыхающійся стонъ.

— Ну, теперь кончено, — сказалъ палачъ, вылѣзая изъ трапа: — прощай, братъ!

Онъ вынулъ ножъ изъ за пояса.

— Ступай кормить рыбъ въ заливъ. Пусть твое тѣло будетъ добычей и воды, если душа стала добычей огня.

Съ этими словами онъ разсѣкъ натянутую веревку. Отрѣзокъ, оставшійся въ желѣзномъ кольцѣ, хлестнулъ по своду, между тѣмъ какъ изъ глубины раздался плескъ воды, разступившейся при паденіи тѣла и снова потекшей подъ землею къ заливу.

Палачъ закрылъ трапъ, снова нажавъ шишку, и когда выпрямился, примѣтилъ, что тюрьма полна дыму.

— Что это? — спросилъ онъ алебардщиковъ, — Откуда этотъ дымъ?

Тѣ не знали и, удивившись, поспѣшили отворить дверь тюрьмы. Всѣ коридоры были наполнены густымъ удушливымъ дымомъ; въ испугѣ кинулись они къ потайному ходу и вышли на четыреугольный дворъ, гдѣ ждало ихъ страшное зрѣлище.

Сильный пожаръ, раздуваемый крѣпкимъ восточнымъ вѣтромъ, охватилъ уже военную тюрьму и стрѣлковую казарму. Вихри пламени вились по каменнымъ стѣнамъ, надъ раскаленной кровлей и длинными языками выбивались изъ выгорѣвшихъ оконъ. Черныя башни Мункгольма то краснѣли отъ страшнаго зарева, то исчезали въ густыхъ клубахъ дыма.

Сторожъ бѣжавшій по двору, разсказалъ въ попыхахъ палачу, что пожаръ вспыхнулъ во время сна часовыхъ Гана Исландца, въ кельи чудовища, которому неблагоразумно дали соломы и огня.

— Вотъ несчастіе то, — вскричалъ Оругиксъ: — теперь и Ганъ Исландецъ ускользнулъ отъ меня. Негодяй навѣрно сгоритъ! Не видать мнѣ его тѣла, какъ своихъ двухъ дукатовъ!

Между тѣмъ, злополучные стрѣлки Мункгольмскаго гарнизона, видя близость неминуемой смерти, столпились у главнаго входа, запертаго наглухо на ночь. На дворѣ слышались ихъ жалобные стоны и вопли. Ломая руки высовывались они изъ горящихъ оконъ и кидались на дворъ, избѣгая одной смерти и встрѣчая другую.

Пламя яростно охватило все зданіе, прежде чѣмъ подоспѣли на помощь остатки гарнизона. О спасеніи нечего было и думать. По счастію, строеніе стояло отдѣльно отъ прочихъ зданій; пришлось ограничиться тѣмъ, что прорубили топорами главную дверь, но и то слишкомъ поздно, такъ какъ когда она распахнулась, обуглившаяся крыша рухнула съ страшнымъ трескомъ на несчастныхъ солдатъ, увлекая въ своемъ паденіи прогорѣвшіе полы и потолки. Все зданіе исчезло тогда въ вихрѣ раскаленной пыли и дыма и замерли послѣдніе слабые стоны жертвъ.

Къ утру на дворѣ возвышались лишь четыре высокія стѣны, почернѣлыя и еще теплыя, окружающія страшную груду пожарища, гдѣ еще тлѣлись головни, пожирая другъ друга какъ дикіе звѣри въ циркѣ.

Когда развалины нѣсколько остыли, принялись разрывать ихъ и подъ грудою каменьевъ, бревенъ и скрученныхъ отъ жара скобъ нашли массу побѣлѣвшихъ костей и изуродованныхъ труповъ. Тридцать солдатъ, по большей части искалѣченныхъ, вотъ все, что осталось отъ прекраснаго Мункгольмскаго полка.

Раскапывая развалины тюрьмы, добрались наконецъ до роковой кельи Гана Исландца, откуда начался пожаръ. Тамъ нашли останки человѣческаго тѣла, лежавшаго близъ желѣзной жаровни, на разорванныхъ цѣпяхъ. Примѣтили только, что въ пеплѣ лежало два черепа, хотя трупъ былъ одинъ.

LI

Блѣдный и взволнованный графъ Алефельдъ большими шагами расхаживалъ по своему кабинету, мялъ въ рукахъ пакетъ съ письмами, которыя только что прочелъ, и топалъ ногою въ мраморный полъ, устланный коврами съ золотой бахромой.

Въ углу комнаты въ почтительномъ отдаленіи стоялъ Николь Оругиксъ, одѣтый въ позорную багряницу, съ войлочной шляпой въ рукахъ.

— Ну, Мусдемонъ, удружилъ же ты мнѣ! — пробормоталъ канцлеръ сквозь зубы, скрежеща ими отъ ярости.

Палачъ робко устремилъ на него свой тупой взглядъ.

— Вы довольны, ваше сіятельство?..

— Тебѣ что нужно? — спросилъ канцлеръ, раздражительно обратившись къ нему.

Палачъ, обнадеженный и польщенный вниманіемъ канцлера, просіялъ и ухмыльнулся.

— Что мнѣ нужно, ваше сіятельство? Да мѣстечко копенгагенскаго палача, если ваша милость захочетъ вознаградить меня за пріятныя извѣстія, которыя я вамъ доставилъ.

Канцлеръ позвалъ двухъ алебардщиковъ, дежурившихъ у дверей кабинета.

Взять этого негодяя, который смѣетъ нагло издѣваться надо мною.

Стража потащила Николя, остолбѣневшаго отъ изумленія и страха.

— Ваше сіятельство… — простоналъ онъ.

— Ты больше не палачъ Дронтгеймскаго округа! Я лишаю тебя диплома! — перебилъ канцлеръ, съ силой захлопнувъ за нимъ дверь.

Канцлеръ снова схватилъ письма, съ бѣшенствомъ читалъ и перечитывалъ ихъ, какъ бы упиваясь нанесеннымъ ему позоромъ; въ этихъ письмахъ заключалась старая переписка графини Алефельдъ съ Мусдемономъ.

Сомнѣнія быть не могло: почеркъ былъ Эльфегіи. Графъ убѣдился воочію, что Ульрика не его дочь, что столь любимый имъ Фредерикъ быть можетъ не былъ его сыномъ. Несчастный графъ былъ наказанъ въ той гордости, подъ вліяніемъ которой возымѣлъ преступныя умыслы.

Мало того, что мщеніе не удалось ему, онъ увидѣлъ какъ рухнули его честолюбивыя мечты, что прошлое запятнано позоромъ, а будущее умерло на всегда. Онъ хотѣлъ погубить враговъ своихъ, но добился лишь гибели сообщника, утратилъ власть и даже права мужа и отца.

Онъ захотѣлъ, наконецъ, въ послѣдній разъ увидѣть несчастную, обманувшую его жену. Поспѣшно прошелъ онъ по обширнымъ заламъ, сжимая письма въ рукахъ, какъ будто держалъ порохъ. Внѣ себя отъ ярости распахнулъ онъ дверь комнаты Эльфегіи и вошелъ… Виновная жена только что узнала отъ полковника Ветгайна подробности страшной гибели сына своего Фредерика.

Несчастная мать лишилась разсудка.