Гангстер

Глава 13

Анджело Вестьери впервые вошел в мою жизнь во время седьмого матча Мировой серии[22] между Нью-Йоркскими «Янки» и «Кардиналами» из Сент-Луиса.

Мне совсем недавно исполнилось десять, и я жил с четвертыми за два года приемными родителями. Моими новыми родителями были супруги средних лет, снимавшие выходившую на задворки квартиру на втором этаже дома без лифта, расположенного в районе пересечения 26-й улицы и Бродвея. Они были неразговорчивы, но, казалось, счастливы, что у них появился я, и еще более — что мое присутствие означало поступление от Нью-Йоркского департамента социального обеспечения ежемесячных чеков на суммы, предназначенные для оплаты моего питания, проживания и обучения. Ни одно из своих переселений я не принимал близко к сердцу, так как уже научился воспринимать их скорее как деловые соглашения, которыми они на самом деле и являлись, а не обретение постоянных родителей, каковым мои усыновления объявлялись во всеуслышание. Я знал, что доброе отношение и терпение приемных родителей закончится, как только они осознают, что бремя содержания ребенка не компенсируется удовольствием от постоянных поступлений денежных сумм. Я получил официальный статус сироты с самого рождения, состоял под опекой государства и довольно скоро понял, что жить в семье, пусть при безразличном или даже жестоком отношении ко мне приемных родителей, все равно намного лучше, чем в казенном приюте.

Моего везения не хватило на то, чтобы попасться на глаза обитателям Верхнего Ист-Сайда, жаждущим обрести сына, с которым можно было бы поделиться содержимым своих туго набитых деньгами карманов, или бездетным владельцам коттеджа в пригороде, мечтающим полюбоваться на маленького мальчика, играющего в тени ухоженных деревьев на заднем дворе. Каждый сирота мечтает о таком счастье, но очень скоро приходится столкнуться с действительностью и узнать, что ты всего-навсего приемыш Джона и Вирджинии Вебстеров — проводника с железной дороги, питающего чрезмерное пристрастие к азартным играм, и домохозяйки, которая слишком любит выпить. И приходится это принимать и вести себя тише воды ниже травы, зная, что все равно однажды вечером зазвонит телефон, и тебе придется переехать к следующим родителям, жаждущим пополнения в своем семействе. Хотя бы на несколько месяцев.

Я шел домой из очередной новой школы, прижимая стопку книг правой рукой; ноги давно разболелись от бывших новыми не один год назад тесных тапочек, которые мне дали сегодня утром. Уже начался октябрь, и теплые летние ветра давно сменились холодными осенними вихрями. Я надеялся поскорее попасть домой, чтобы захватить хотя бы окончание трансляции седьмого матча по маленькому радиоприемнику, который Вирджиния Вебстер поставила в мою комнату. Я любил бейсбол — особенно мне нравились «Янки» — и старался слушать репортажи при каждой возможности. На стадионе я никогда не был, но мог без малейшего труда воочию представить все, что там происходило, слушая знакомый голос Мела Аллена, умевшего так чудесно вкладывать жизнь в свои рассказы.

Я свернул за угол на 28-ю улицу и оказался возле бара с темными окнами и ярко светящейся вывеской. Приостановившись, чтобы взглянуть сквозь стекло, я сразу увидел внутри нескольких человек. Они выпивали, курили и, похоже, болтали между собой, но, самое главное, их головы были задраны к экрану небольшого телевизора, закрепленного на несколько футов выше нагромождения бутылок. Я бросил книги на асфальт, сложил руки кольцом и приник к стеклу. По телевизору показывали матч Мировой серии, и хотя сквозь толстое стекло я мог различить лишь движущиеся пятна, я стоял там словно загипнотизированный, разглядывая игроков, чьи имена и все сведения о достижениях и неудачах явственно присутствовали в моей памяти. Лишь одно из семейств, в которых мне довелось жить, было достаточно обеспеченным для того, чтобы иметь собственный телевизор, но они включали его, когда я, по их мнению, должен был заснуть. Живых и движущихся игроков я видел лишь в моем воображении. Их образы складывались из того, что мне доводилось случайно увидеть на фотографии в газете, или из-за плеча другого мальчика на его программке бейсбольного матча, или, как сейчас, разглядеть сквозь холодное окно полутемного бара.

— Какой счет? — прозвучал мужской голос. Спросивший стоял рядом со мной, закрывая головой еще отнюдь не севшее солнце.

— Я только-только подошел, — ответил я, не поворачиваясь. — Мне плохо видно, но похоже, что «Кардиналы» ведут.

— Почему бы тебе не войти? — спросил незнакомец. — Там было бы гораздо лучше видно.

— Даже и пробовать не буду, — сказал я ему. — Парень, который там работает, вышвырнет меня вон, только и всего.

— Может быть, в этом баре будет по-другому, — предположил мужчина.

Я увидел, как его рука легла на дверную ручку и потянула дверь на себя, выпустив изнутри звуки стадиона, голос комментатора матча и сладкие запахи свежесваренного кофе, жареных бургеров и бочкового пива. Я поднял голову и впервые увидел его лицо. Он оказался высоким, выше большинства мужчин, которых я видел, худощавым и, вероятно, сильным. Одет он был в черные, отлично отглаженные брюки, черный пиджак и черную рубашку с застегнутым воротничком. Иссиня-черные волосы были аккуратнейшим образом зачесаны назад. Его глаза были ясными, но, когда он тоже посмотрел на меня, я не заметил, чтобы в них оказалось много жизни или подвижности. Лицо было тщательно выбрито и не имело каких-либо особенностей. Мужчина средних лет, сохранивший молодую подтянутость.

А он застыл возле открытой двери, ожидая меня.

— Ну что, мне идти одному? — спросил он низким и сильным голосом — таким хорошо командовать, — вовсе не сиплым, как бывает у тех, кто много кричит.

— Может, и удастся увидеть хоть один удар Мантла, прежде чем меня вышибут, — сказал я, подобрал книги и вошел перед ним в бар.

Все шестеро мужчин, бывших в баре, поднялись, когда мы вошли. Бармен сразу убрал тряпку, которой полировал стойку, и вынул из стоявшего у него под ногами небольшого холодильника кувшин с молоком и холодный, судя по тому, что он сразу запотел, стакан. Я шел впереди, мужчина позади меня, положив мне руку на плечо. При ходьбе он немного подволакивал правую ногу.

— Парнишка хочет посмотреть игру, — сказал мужчина. — Усадите его на удобное место и дайте что-нибудь поесть. А выбросить вон можете только в том случае, если он будет болеть не за ту команду.

Все остальные весело рассмеялись. Один подошел ко мне и проводил к столу прямо перед телевизором.

— У нас есть свежий чечевичный суп, — сказал он. — Что скажешь насчет тарелки? И еще чизбургер и жаркое?

Я сел, положил книги на стол и кивнул.

— Было бы отлично, большое спасибо. Вот только денег у меня всего четвертак.

— Значит, останусь без чаевых, — улыбнулся он и ушел.

Мужчина с улицы подошел к моему столу и посмотрел на меня сверху вниз.

— Смотри игру до самого конца, — сказал он. — Можешь приходить сюда в любое время, когда захочешь. Никто тебя не выгонит, если, конечно, ты сам чего-нибудь не натворишь.

— Спасибо, — сказал я. — И не беспокойтесь, если я буду сюда приходить, то постараюсь не причинять вам никаких неприятностей.

— Я не беспокоюсь, — ответил мужчина.

Он кивнул, отвернулся, медленно подошел к стойке, взял стакан молока, который бармен только что налил ему, обошел стойку и скрылся в задней комнате.

Такой была моя первая встреча с Анджело Вестьери.

Когда я познакомился с Анджело, ему было пятьдесят восемь лет, и он, как говорили, являлся самым могущественным гангстером Америки. Давняя война с Джеком Веллсом укрепила его позиции в Нью-Йоркском преступном мире, а последующие сражения помогли подняться на недосягаемую высоту. Они с Пудджем сумели устоять и перед физическими, и перед юридическими опасностями. Им удалось благополучно пережить развернутую правительством охоту на преступных авторитетов, достигшую своего апогея во время происходивших в начале 1950-х годов слушаний подкомитета, возглавляемого сенатором Кифовером, которые транслировались по телевидению. Не склонились они и перед атакой на организованную преступность, которую осуществлял Роберт Ф. Кеннеди в его бытность генеральным прокурором США.

Все четыре войны, прошедшие с их участием после великой битвы против Веллса, сделались, как и первая, легендарными и вошли в фольклор преступного мира. Но самая дерзкая и решительная акция была предпринята ими в 1939 году, спустя четыре года после окончания войны с Веллсом. Почти сразу же репортеры желтой прессы назвали ее «Кровавой вечерей». Это была, несомненно, самая чудовищная бойня, какие только знала гангстерская Америка. В ходе одной молниеносной и чрезвычайно жестокой операции Анджело и Пуддж уничтожили тридцать девять человек из самых высших кругов организованной преступности.

«Убрать так много народу за одну ночь… Такого никто не делал прежде, и очень маловероятно, что это когда-нибудь повторится, — не раз говорил мне Пуддж, когда мы сидели друг против друга и с аппетитом поедали лапшу-лингуини, обильно залитую густым и острым рыбным соусом. — Менее чем за двенадцать часов мы избавились от всех людей, кто пытался преградить нам дорогу к высотам. Никто этого не ожидал, и даже те, кого мы были вынуждены посвятить в наши планы, нисколько не рассчитывали на успех. Но Анджело все заранее разложил по полочкам в голове. Он разрабатывал этот план целых два года, продумал все до малейших деталей, а людям говорил только то, что им было необходимо знать. Ни один из стрелков не имел даже представления о том, насколько громадно то дело, в котором он участвует. Каждый был уверен, что проводит самостоятельную единичную акцию. Получилась идеальная, блестящая операция. За одну ночь погибли тридцать девять гангстеров. Вот так Анджело Вестьери превращался в живую легенду».

«Кровавая вечеря» представляла собой самую страшную половину суток, какие только знал криминальный мир. Когда я был ребенком, то очень часто просил, чтобы мне о ней рассказали. Это было куда интереснее, чем любая сказка на ночь, какую можно было найти в книгах, потому что безудержная мощь и хладнокровная точность деяния относились к реальным событиям, а не порождению чьего-либо воображения. До этой ночи Анджело и Пуддж — молодые, блестящие и бесконечно жестокие — относились в списках Национальной комиссии ко второму ряду преступной элиты США. Из тех, кто занимал позиции выше, кое-кто обитал далеко на Западе, например, в Чикаго и Кливленде, но большинство сосредоточилось в Нью-Йорке и Нью-Джерси. Эти люди повседневно и досконально управляли преступностью. Их приказы были законом и должны были выполняться безоговорочно. Все они были старше и опытнее. Для того чтобы достичь вершины иерархии мира корпоративной преступности, где их слово тоже обрело бы силу закона, Анджело и Пудджу пришлось бы ждать лет десять, а вероятнее, еще больше.

Ждать они не желали.

«Мы выбрали тридцать самых лучших стрелков в стране, — рассказывал Анджело таким тоном, каким биржевой маклер мог бы говорить об удачной спекуляции на Уолл-стрит. — Дали каждому из них отдельное задание и полностью заплатили за работу авансом. Одна встреча, один разговор. Каждый из них ясно понимал, что неудача будет означать смерть для него самого. Мы с Пудджем взяли на себя оставшихся девятерых и отправились каждый заниматься своим делом. На следующее утро я шел уже под первым номером, а Пуддж под вторым, и нам больше не нужно было ни на кого оглядываться. Теперь мы стали главными».

Среди девяти убитых, приписываемых Анджело и Пудджу, были два человека, которых звали Тони Ривизи и Фредди Мейерс. Когда-то они были штатными убийцами у Джека Веллса, а после его смерти перебрались в Буффало. В течение года они заправляли делами в сельских районах штата Нью-Йорк и занимали позиции где-то в середине тридцатки. Сплетни, ходившие в криминальном мире, связывали их имена с покушением, во время которого погибла Изабелла. «Анджело никогда не говорил, действительно ли они организовали ту засаду или нет, а я никогда не спрашивал, — сказал мне Пуддж. — Но он дал понять, что эти двое принадлежат ему. И он убил их так, что можно было не сомневаться: для него это было важно. Обоих нашли на скотобойне в центре города подвешенными на крюках, воткнутых в шеи сзади, тела были выпотрошены, как коровьи туши, а глаза вырваны. Вот эта, последняя, деталь относится к итальянским суевериям: дескать, без глаз они никогда не смогут найти путь к миру за гробом. И если они входили в ту команду, которая убила Изабеллу, то они более чем заслужили эти мучения».

Итак, я сидел в баре и ел все, что ставили передо мной, глядя, как «Янки» проигрывали седьмой матч Мировой серии, можно сказать, одному Бобу Джибсону. Потом я отодвинул стул и собрал книги, намереваясь вернуться к реальности моего мира. Посмотрев на часы над стойкой, я увидел, что уже прошло десять минут после того часа, когда Вебстеры любили садиться за обед. Вряд ли что-нибудь было для них важнее, чем соблюдение распорядка дня. Их жизнь была столь же точна, как и движение солнца по небосклону, к каждой из трех своих ежедневных трапез они приступали точно по расписанию и никогда его не нарушали. Я прожил с ними три недели, и впервые за это время им пришлось сесть за стол без меня.

Коренастый немолодой человек с толстенными предплечьями и мягкой улыбкой подошел к столу, держа в руке блюдо с черничным пирогом.

— Ты же не собираешься уйти, не дождавшись десерта, верно? — Он поставил пирог посреди стола и показал Два пальца мужчине, сидевшему спиной к бару. — Сейчас Томми принесет нам вилки, — сказал он. — Ты должен хотя бы попробовать. Свежий пирог, свежее не бывает — прямо из духовки.

— Я опоздаю на обед, — пробормотал я, глядя вниз на стоявшие на столе пустые тарелку и бульонную чашку.

— Сдается мне, что ты уже пообедал, — ответил мужчина. Он ловко подвинул себе стул ногой и сел. — И кроме того, раз уж ты опоздал, то лучше будет отодвинуть все неприятности еще дальше. Знаешь, что я тебе скажу? Я сейчас распоряжусь насчет кофе, чтобы легче было справиться с пирогом. Вряд ли кто-то предложит тебе что-нибудь получше. По крайней мере, сегодня.

Я улыбнулся ему в ответ, снова придвинул стул к столу и тоже сел. Томми принес со стойки две вилки и вручил их моему новому знакомому.

— Тарелки подать? — спросил он.

— Нет, — сказал коренастый, энергично мотнув головой. — Мы и так управимся.

Одну из двух вилок он протянул мне и задумчиво посмотрел на пирог.

— Пора браться за работу. Только чур не стесняться.

Он разрезал пирог вилкой, отделил большой кусок и целиком запихнул его в рот. Потом посмотрел на меня, жестом предложил сделать то же самое и одобрительно кивнул, увидев, что я попытался повторить его движения. Возвратился Томми, на сей раз с маленьким подносом, на котором стоял дымящийся кофейник и две чашки. Поднос он поставил рядом с пирогом и вернулся на свое место около стойки. Мой сотрапезник взял кофейник за черную ручку, наполнил чашки пододвинул одну ко мне.

— Молоко и сахар на стойке, — сказал он, откинувшись на спинку стула. — Накладывай и наливай себе сам.

— Я никогда раньше не пил кофе, — признался я. — Не знаю, что туда нужно класть.

— Раз такое дело, то привыкай пить черный, — сказал он. — Чем меньше у тебя будет потребностей, тем легче будет жить.

Я прихлебывал кофе, чувствуя, как от горького напитка дубеет язык и обжигает горло, и смотрел, как он выпил свой кофе тремя торопливыми большими глотками.

— Ну и как тебя зовут? — спросил он, отставив пустую чашку в сторону.

— Меня зовут Гейб, — ответил я, держа чашку перед собой.

— Пуддж, — представился мужчина, протянув мне через стол толстую ручищу. — Пуддж Николз.

Я пожал его руку — мои пальцы полностью скрылись в огромной ладони. Он был одет в темно-серые брюки и черный пуловер, в вырезе которого виднелась чистая белая футболка. Его густые волосы были белы, как ванильное мороженое, а прямо под левым глазом виднелся полукруглый шрам. Он не носил никаких драгоценностей, кроме цепочки, прицепленной к петле ремня и скрывавшейся в часовом кармашке. Когда мы впервые встретились, Пудджу был шестьдесят один год, но его торс сохранил подвижную мощь боксера-средневеса, и мускулы все еще играли под обтягивающими свитерами при малейшем движении.

— А вы что, хозяин? — Я насадил на вилку второй кусок пирога и окинул взглядом опрятное помещение.

— Один из хозяев. — Он с силой уперся спиной в спинку стула и положил ладони с расставленными пальцами на стол. — А второй хозяин — тот высокий тихий парень, который предложил тебе посмотреть бейсбол.

— Он не сказал мне своего имени.

— Если бы он решил, что тебе нужно его знать, то обязательно представился бы, — сказал Пуддж.

— Мне нужно идти, — сказал я и отодвинул стул. — Уже темнеет, и люди, у которых я живу, решат, что со мной что-нибудь случилось.

— Может, послать кого-нибудь проводить тебя? — Пуддж тоже поднялся и теперь стоял рядом со мной, опустив руки. — Ну, скажем, чтобы подтвердить твой рассказ, если события вдруг начнут выходить из-под контроля?

— Нет, спасибо, — покачал я головой. — Они не будут беспокоиться настолько, чтобы задавать мне много вопросов.

— А тебя это задевает? — спросил Пуддж, провожая меня к входной двери бара.

Я подошел к двери и открыл ее, позволив холодному воздуху осеннего вечера ворваться и взбаламутить затхлую атмосферу бара. Но заданный им вопрос заставил меня задуматься. Я задержался в дверях, обернулся, взглянул ему в лицо и тут сообразил, что ответить.

— Пока еще нет, — сказал я.

Пуддж кивнул мне и отвернулся, дверь медленно закрылась за ним. Я несколько минут стоял около бара с закрытыми глазами и улыбкой на губах, смакуя последние секунды этого эпизода. Уже тогда я понял, что никогда не забуду этот день. Потом я поднял воротник куртки и, понурив голову, поплелся туда, где жил и где, как я хорошо знал, не было для меня настоящего места.

За следующие несколько недель у меня вошло в привычку каждый день проходить мимо бара по дороге из школы домой. Я стоял на противоположной стороне и, изо всех сил стараясь остаться незамеченным, наблюдал за спокойными приливами и отливами жизни бара. В тот незабываемый день я крепко попался на крючок. В юном воображении, сформированном жизнью, проведенной большей частью в изоляции, этот день обрел куда большую важность, чем это было бы у любого другого мальчика — с нормальной биографией. Впервые взрослые разговаривали со мной как с равным. Я не тайком пробрался в это место, не непрошеным пришельцем, который заслуживает лишь оскорбительного изгнания, напротив, со мной обращались так, что я почувствовал себя званым и даже долгожданным гостем. Такое отношение — редкий подарок для сироты, живущего у приемных родителей.

Все минувшие годы я был для всех чужаком, обреченным видеть жизнь других людей лишь урывками и издали. Скажем, через окно. Тогда я был слишком молод, чтобы понять, что гангстеры ведут в значительной степени сходную жизнь. Единственное различие — они сами предпочитают закрываться от внешнего мира и сами выбирают для себя среду обитания. И крайне редко позволяют непосвященным заглядывать в свой мир сквозь стекло. Однажды, в такой чудесный и такой краткий день, и мне было разрешено заглянуть туда.

Я стоял, прислонившись к фонарному столбу, больше часа, пока не начался дождь. Я посмотрел на темные облака и, кинув еще один, последний, взгляд на бар, повернулся и поплелся прочь. Я шел вдоль вереницы припаркованных автомобилей, повесив голову, боясь очередной тоскливой ночи, ожидавшей меня, очередного томительного вечера с тяжелыми вздохами, принужденными разговорами между мной и моими приемными родителями, постоянно глядящими в сторону. Когда дождь усилился так, что моя ветровка промокла насквозь, я отчетливо понял, что жить в этом новом семействе мне суждено недолго и устрашающим мыслям о приюте суждено вскоре воплотиться в жизнь. Я прошел мимо черного «Линкольн-Континенталя» с ярко светившимися красными стоп-сигналами, отражавшимися в витрине круглосуточной закусочной; дождевые струи барабанили по багажнику, а те, что падали возле заднего бампера, светились красным. Когда я поравнялся с водительской дверью, она распахнулась, преградив мне путь.

Я остановился и, повернувшись, заглянул внутрь. Огоньки приборной панели освещали лицо высокого мужчины, сидевшего за рулем. Света было мало, но хватило, чтобы я узнал водителя. Это был тот самый человек, который пригласил меня тогда в бар, распорядился, чтобы меня накормили, и позволил смотреть бейсбол. А он глядел на меня, опустив одну ногу из открытой двери на край тротуара. Глаза у него были цвета ночи, руки лежали на баранке снизу; он внимательно смотрел, как дождевая вода текла по моему лицу и шее.

— Если ты намерен проводить много времени на улице, то было бы полезно завести зонтик, — сказал он.

— Я не сильно боюсь дождя, — ответил я. — Да и живу я недалеко.

Он убрал ногу в автомобиль.

— В таком случае нет смысла предлагать подвезти тебя.

Я кивнул.

— Вы не сказали мне, как вас зовут, — сказал я. — Тогда, когда позволили мне сидеть в вашем баре.

— А ты не спрашивал. — Он разговаривал со мною, но то и дело переводил взгляд на зеркало заднего вида, все время проверяя, что делается у него за спиной. — Спросил бы, а я бы сказал, что ты можешь называть меня Анджело.

— Если я еще немного постою здесь, то, наверно, утону. А в вашу машину заливается дождь, и она скоро вся промокнет. Думаю, вам это не шибко понравится.

— Это не мой автомобиль, — сказал он, совершенно не обращая внимания на воду, действительно попадавшую внутрь (и на него) сквозь распахнутую дверь. — Но прежде чем ты уйдешь, я хочу попросить тебя кое-что сделать для меня.

— Что? — Я наклонился к нему, чтобы лучше слышать его негромкий голос сквозь шум дождя.

— Скажи тем людям, у которых живешь, что в понедельник придешь домой очень поздно. И еще скажи им, что ты будешь со мной и чтобы они не волновались.

Он захлопнул дверь, и сразу же заработал мотор. Вспыхнули фары, автомобиль сорвался с места, разбрасывая воду из-под колес. Я видел, как машина сбросила скорость на углу, резко свернула направо и исчезла из вида. Я промок до нитки и дрожал от холода. Нужно было пройти еще по четырем тихим, плохо освещенным улицам до дома моих приемных родителей, и я больше не делал никаких попыток укрываться от дождя — все равно без толку. Я знал, что, когда доберусь до дома, свет будет погашен, а взрослые не выйдут из-за закрытой двери своей спальни, даже не скажут мне ни слова. На маленьком кухонном столике меня будет ждать холодная еда и, возможно, крошечное полотенце, брошенное на спинку стула. Я разденусь в передней и брошу там одежду мокрой кучей, чтобы не оставлять по всей квартире мокрого следа. Я запру за собой входную дверь, пробегу на цыпочках в мою комнату в глубине квартиры, заберусь в кровать и буду пытаться высохнуть и согреться под тонкой белой простыней и толстым стеганым одеялом.

И еще я знал, что этой ночью засну с улыбкой.

Большинство гангстеров живет недостаточно долго для того, чтобы уйти на покой или даже попасть тюрьму, а если им везет, то они не видят и оружия, из которого вылетает пуля, прерывающая их короткую жизнь. Но самые умные и самые жестокие из них частенько получают возможность наблюдать за закатом солнца своей жизни. Карло Сандули руководил своей Нью-Йоркской командой до самой смерти, которая случилась от болезни сердца, когда ему перевалило за восемьдесят пять. Он ни разу в жизни не воспользовался телефоном и не поддался современной моде распространять свой бизнес на открытые для широкой публики клубы, находившиеся под пристальным оком федеральных агентов. Джакомо Вандини отдавал распоряжения кивками и жестами, смерть врага обозначалась щелчком пальцев. Легенда чикагского преступного мира, Джерри Маккадро железной рукой управлял своей империей, пока не испустил дух на девятом десятке. «Для того чтобы дожить до старости, занимаясь рэкетом, требуется много всякой всячины, — говорил Анджело. — Нужно, чтобы повезло, и здоровье оказалось крепким, и, конечно, необходимы хорошие мозги. Нужно также позаботиться о том, чтобы все твои враги вовремя попали на кладбище. Чем старше ты становишься, тем ближе к смерти, и потому нужно использовать возраст в своих интересах. Ты делаешь его своей дополнительной силой. Большинство из нас с возрастом становится рисковее. Если мы не слишком опасались смерти в молодости, то чего ее бояться, когда ты уже стоишь обеими ногами в могиле».

Пуддж с возрастом сделался мягче. Он относился к тем достаточно немногочисленным гангстерам, которые никогда не женились и не искали семейного уюта. Он наслаждался своей жизнью, свободой и той властью, которой добился. Его репутация в криминальных кругах оставалась очень высокой, он считался настолько опасным человеком, что очень мало кто решался бросить ему вызов. Он все еще был всегда готов убивать и сохранял необходимые для этого физические кондиции, но обладал также и неотразимым обаянием. К тому времени он превратился в любимого дядюшку для тех, кому посчастливилось иметь с ним добрые отношения.

Ибо этот любимый дядюшка был также и безжалостным убийцей.

Анджело на протяжении многих лет все больше и больше сужал свой мир, ограничивая контакты лишь горсткой тех людей, которым он доверял. Теперь он властвовал во вселенной организованной преступности, которая постепенно изменялась. Это требовало постоянного противостояния молодежи. Именно ей не терпелось прибрать к рукам столь заманчивый и доходный бизнес на наркотиках. Анджело знал лишь один способ усмирения этого нетерпения. Они с Пудджем были Малышом Рутом и Лу Герихом[23] гангстерского мира: как и эти чемпионы, они не просто продолжали играть еще много лет после того, как большинство их ровесников сошло или умерло, но и оставались достаточно сильны, чтобы вести свою команду от победы к победе.

Горилла Муссон зажал голову Джонни Валентайна под мышкой и, притопывая своей ножищей по упругому мату, которым был выстлан ринг, все сильнее и сильнее стискивал соперника. Зрители набитого битком зала Мэдисон-Сквер-гарден свистели и улюлюкали, недовольные его нерешительностью, а Муссон словно издевался над ними, пресекая все жалкие попытки Валентайна оттереть его в угол. Я сидел в первом ряду, прямо напротив середины большого ринга, а по сторонам от меня сидели Анджело и Пуддж. На коленях у меня лежал пакет с попкорном, а на полу возле правой ноги стоял картонный стакан с кока-колой.

— Вы думаете, что Муссон его одолеет? — спросил я, не отрывая взгляда от того, что происходило чуть выше наших мест.

— Если бы речь шла о настоящем бое, то не могло бы быть никаких сомнений, — ответил Пуддж, пожав плечами. — Но чтобы на этом ринге подняли руку Муссона… Такого просто не может случиться.

Я отвернулся от ринга, где Муссон с громким шлепком грохнулся на мат и перебросил Валентайна через себя. Тот приземлился на спину с еще более громким звуком и скривился от боли. Но я уставился на Пудджа.

— Что вы имеете в виду? — спросил я. — Вы хотите сказать, что состязание подстроено?

— Это рестлинг, малыш, — объяснил Пуддж. — Он просто не может быть не подстроенным. Борцы подробно договариваются обо всем еще до того, как начнут переодеваться. И в обмане участвуют все — от рефери до зрителей.

Я посмотрел вокруг, на девять тысяч мужчин, женщин и детей; большинство из них давно уже не сидели, а стояли и выкрикивали слова поддержки тому из борцов, за которого болели, шикали, если он делал не то, что представлялось им нужным, и снова повернулся к Пудджу.

— А как же они? — спросил я, указывая на толпу, собравшуюся вокруг ринга. — Они тоже это знают?

— Все знают, — подтвердил Пуддж. — А если и не знают, то должны узнать.

— И это не портит им развлечения? — продолжал допытываться я.

Пуддж помотал головой и продолжил урок жизни, который преподавал мне по той же методике начального гангстерского образования, которую много лет назад применял к ним Ангус Маккуин.

— Ну почему же? — спросил он. — Ведь все они поддерживают хороших парней, кричат «бу-у» плохим и возвращаются домой с чувством отлично проведенного времени.

Я вновь повернулся к рингу и увидел, что Джонни Валентайн швырнул Гориллу Муссона на канаты ограждения, поймал и обхватил своего значительно более крупного соперника, вдавив ему костяшки пальцев в позвоночник, что вынудило гиганта выгнуться от боли. Зрители разразились восторженными воплями: после применения Валентайном этого смертоносного для стороннего взгляда приема колени Муссона подогнулись, он осел на пол ринга, разбросав огромные ручищи. Рефери приподнял его руку, выпустил, и она безжизненно шлепнулась на ринг; вся сила разом ушла из нее, как воздух из проколотого воздушного шарика. Судья повторил свое действие — с тем же самым результатом. Если и на третий раз Муссон не сможет пошевелить рукой, это будет означать конец поединка.

— Похоже, что все кончено, — сказал я, вынимая из пакета горстку попкорна. — У большого парня такой вид, будто он всерьез упал в обморок.

— Нет, еще слишком рано заканчивать, — бросил с полным безразличием Анджело. — Они еще не отработали уплаченные деньги. Вот когда все отработают, схватка и закончится, но не раньше.

— И кто тогда победит? — с набитым ртом спросил я у Анджело.

Он скосил на меня отстраненный и холодный взгляд.

— Совсем неважно, кто победит. Если победит Валентайн, вся толпа попрется домой счастливая. Если победит Муссон, они расстроятся. Но через неделю они вернутся сюда и будут топать и орать так же громко, как и всегда.

— Это единственное, что имеет какой-то смысл, — добавил Пуддж. — Что они возвращаются каждую неделю.

— Наблюдая за соревнованиями по рестлингу, можно много понять в жизни, — сказал Анджело. — И неважно, подстроены они или нет. Участники делятся — для тебя! — на хороших и плохих парней. Ты видишь в них своих друзей и своих врагов. Но вдруг оказывается, что рестлер, которому, как ты считаешь, можно безоговорочно доверять, оборачивается против тебя, предает тебя другой группе и бросает на произвол судьбы. И это заставляет тебя вернуться сюда ради того, чтобы насладиться местью. Вот главное, что ты можешь здесь увидеть, Гейб. Это может быть спрятано за театральными покровами, но, если ты будешь сознательно это искать, тебе не придется затратить слишком много труда.

— И вы поэтому приходите на соревнования? — спросил я, отхлебнув коки из большого стакана.

— Мы учились на других рингах, — ответил Пуддж. — Если нынче вечером кому-то здесь есть чему учиться, так это тебе.

— У тебя есть выбор. Ты можешь захотеть стать таким же, как все те люди, которые сидят вокруг нас, — сказал Анджело, мягко положив руку на мое колено. — Если ты выберешь этот путь, тебе достаточно воспринять сегодняшний вечер как всего лишь небольшое развлечение, возможность отвлечься от скучной рутины повседневности. Но если ты решишь отнестись к этому вечеру как к чему-то большему, чем просто возможность встряхнуться, то обращай внимание на то, что видишь. Это может тебе когда-нибудь пригодиться, а может и не пригодиться. Как бы там ни было, в таком случае время будет работать на тебя, а не против.

Я отвернулся от Анджело и вновь уставился на ринг. Джонни Валентайн снова обхватил за шею Гориллу Муссона, тот несколько минут дергался, вопил и стонал, но в итоге вынужден был прекратить сопротивление, и матч окончился. Аудитория разразилась оглушительными воплями восторга, а Валентайн горделиво расхаживал по рингу, подняв руки над головой; его потная кожа блестела в свете прожекторов. Пуддж толкнул меня локтем в бок, наклонился и крикнул мне в самое ухо:

— А вот такого ты ни за какие деньги не купишь: эта парочка сейчас порознь уедет отсюда, а обедать они будут вместе, за одним столиком.

— Что, если кто-нибудь увидит? — спросил я. — Разве у них не будет из-за этого неприятностей?

— Из-за обеда с другом? Если когда-нибудь придется этого опасаться, то, пожалуй, большие неприятности могут быть у всех нас.

Я улыбнулся в ответ на слова Пудджа, повернул голову, чтобы взглянуть на Анджело, но увидел пустое место.

— Не волнуйся, — сказал Пуддж, предугадав мой вопрос. — Анджело не любит толкучки. Когда мы доберемся до ресторана, он уже будет ждать нас там.

— В какой ресторан мы пойдем? — спросил я, направляясь рядом с Пудджем, который держал меня за руку, по пологому пандусу к выходу из зала.

— После того, как просидишь на одном месте добрых два часа, любуясь рестлингом, годится только одна кухня. — Пуддж свернул с пандуса направо, и мы вышли наружу через большую двустворчатую дверь. — Китайская. Что ты скажешь на этот счет?

— Потрясающе! — заявил я. Мне приходилось почти бежать, чтобы не отставать от широко шагавшего Пудджа. — А если честно, то я не знаю. Я никогда не ел ничего китайского.

— Похоже, что нам придется учить тебя, малыш, всему на свете. — Мы стояли на углу 50-й улицы и 8-й авеню. Пуддж повернулся ко мне. — Постарайся восполнить потерянное время и научиться всему, что нужно узнать. Как по-твоему, это много?

— Да, — сказал я, а потом поднял руки и обнял его за шею. За всю мою жизнь я впервые обнял кого-то, не говоря уже о мужчине. И мне страшно не хотелось отпускать его.

Пуддж тоже обнял меня, а потом оторвал от земли, взял на руки, совсем как маленького, и донес до самого ресторана, согревая и защищая от злого зимнего ветра.

Гангстеры боятся соприкосновения с нормальной жизнью и делают все возможное, чтобы опорочить ее. Они всегда превозносят выбранный ими образ жизни, если приходится сравнивать его с бытием трудящегося человека, и считают своим долгом выходить из таких обсуждений победителями. Им приходится постоянно оправдываться в большом и малом, когда речь заходит о причинах, по которым они стали и остаются профессиональными преступниками, и они без колебаний искажают факты и перевирают теории, чтобы прийти к выводу, который говорил бы в их пользу. Так они поступают со всем, что видят и слышат, облекая свои слова в форму прямодушного нравоучения, чтобы придать больше веса реальности своего мира.

Именно поэтому, когда Пуддж и Анджело взяли меня на соревнования по рестлингу, это значило для них куда больше, чем потратить несколько часов на развлечение. Это был способ показать мне, каким образом происходит реальная жизнь, показать как то, что одному кажется хорошим, может сразу превратиться в зло для другого и что никому нельзя ни в чем доверять. Они проводили со мной такие уроки на протяжении всего моего детства, куда бы мы вместе ни ходили и что бы ни смотрели.

«Подойди к любому гангстеру и спроси его, что ему больше всего нравится в театре. Даже если он ни черта в театре не понимает и никогда там не был, он все равно скажет, что его любимая пьеса — «Смерть коммивояжера», — поучал меня Пуддж, когда мы смотрели какой-то совсем другой спектакль. — Верно-верно, я знаю, что эту пьесу любит много другого народа. Но этим интересно действие или же нравится, что и как написал автор. Гангстерам на все это наплевать. Мы уходим из театра после этой пьесы с очередным подтверждением того, что человек, ведущий праведную жизнь, соблюдающий все законы и упорно работающий, не получает ничего хорошего, а только надрывается и уходит на тот свет, так и не найдя счастья. Стать таким, как Вилли Ломан, — вот чего больше всего боится любой гангстер. Он прожил всю жизнь и остался с пустым карманом, и единственным выходом для него оказалось врезаться на автомобиле в дерево и получить страховую выплату. Если это единственное, на что честный человек может надеяться под конец своей жизни, что ж, пускай тот, кого это устраивает, ведет такую жизнь. Его право».

Я вышел после последнего урока, волоча тяжеленную сумку, набитую книгами. Мне не терпелось поскорее увидеть Пудджа в пиццерии за углом неподалеку от школы. Подходил к концу второй месяц моего обучения в школе святого Доминика на 31-й улице, куда приемные родители перевели меня, решив, что от церковного образования будет больше толка, чем от муниципального. Хотя я без труда приспособился к большей учебной нагрузке и более строгим правилам, соблюдения которых требовали учившие нас католические монахи, никаких приятелей я так и не завел, сознательно сохраняя безопасную дистанцию между собой и одноклассниками. Я не имел представления о том, когда и куда буду вынужден снова переехать, и не хотел рисковать — вливаться в какую-нибудь группу, от которой меня обязательно вскоре оторвут, — хотя Пуддж неоднократно заверял меня, что это будет моя последняя остановка. Впрочем, дело было не только в моем упрямстве — соученики пока что тоже не спешили идти на сближение со мной. К тому времени я много времени проводил в одиночестве и привык к положению стороннего наблюдателя за играми и шалостями окружавших меня детей. Моя биография была хорошо известна и учителям, и ученикам. Мало найдется тайн, которые можно было бы сохранить от острых глаз и чутких ушей в тесном мирке, застроенном дешевыми доходными домами, и моя к их числу не относилась. Ни с кем не делясь своими переживаниями и держась замкнуто, я просто давал окружающим немного меньше поводов для разговоров, однако понимал, что это лишь сильнее разжигает их любопытство.

Я дернул за железную ручку и открыл красную деревянную дверь на улицу. Но не успел я поставить ногу на верхнюю ступеньку, как чья-то рука с силой толкнула меня вперед, так что я потерял равновесие и выронил сумку с книгами. Одной рукой я все же сумел ухватиться за перила, но другой ткнулся прямо в середину шершавой бетонной ступеньки и ободрал до крови. Повернувшись, я увидел нескольких мальчишек, стоявших на верхней площадке крыльца. Все они, ухмыляясь, смотрели на меня и совершенно явно ждали моей реакции.

— Кто меня толкнул? — спросил я, вытирая кровь с руки о штаны.

Пухлый парнишка с овальным лицом и густыми рыжими волосами выплюнул зубочистку и не спеша сошел на одну ступеньку вниз.

— Вот он, стоит перед тобой, крыса приютская, — сказал он. Он стоял, чуть раздвинув ноги и опустив руки со сжатыми кулаками. — Я вижу, ты спешишь, вот и решил помочь тебе разогнаться.

Стоявшие за его спиной друзья расхохотались, а тощий чернявый паренек, похоже испанец, одобрительно и явно льстиво похлопал толстяка по плечу. Рыжего звали Майкл Каннера, я несколько раз видел его на игровой площадке во время перерыва на ленч и был с ним в одном классе на уроках религии, но мы ни разу не обменялись ни единым словом. Он был, судя по всему, предводителем этой шайки и часто привлекал к себе внимание братьев-учителей, которые без особых колебаний прибегали к наказанию в виде порки кожаным поясным ремнем. Каннера постоянно искал повод подраться; как я успел понять, просто из любви к драке, а не ради власти или защиты своего маленького княжества от какой-либо внешней угрозы. Я несколько раз становился свидетелем его уличных баталий — обычно против детей помладше, — из которых Каннера всегда выходил победителем, хотя и не без крови. Я также заметил, что, с кем бы он ни дрался, его спину всегда прикрывали по меньшей мере трое его приятелей, готовых при необходимости вмешаться в схватку. И сейчас, когда я смотрел на него, а он — на меня, я знал, что представляю собой всего лишь выбранный на сегодня объект для избиения.

Он имел передо мной большое преимущество. Я, будучи сиротой на государственном иждивении, был обязан вести себя идеально, и в семье, куда меня направили жить, и в школе, которую посещал. Уличная драка, особенно возле школьных дверей, не могла остаться незамеченной, а это с высокой вероятностью означало, что меня отправят в приют.

— Ладно, — сказал я, наклонившись, чтобы поднять сумку. — Я вроде никому дорогу не загораживаю.

Майкл спустился еще на две ступеньки ниже, на его губах застыла напряженная ухмылка.

— Только вонючка может вот так сейчас взять и уползти, — сказал он. — А ведь ты и есть вонючая крыса приютская, точно? Ты, наверно, еще сильнее воняешь, когда нужно платить кому-нибудь, чтобы они прикидывались твоими родителями.

— Почему бы тебе не поискать приключений где-нибудь в другом месте? — спросил я, подняв сумку и повернувшись к толстяку спиной. — Здесь ты их точно не найдешь.

— Я никому не позволю указывать, что мне делать, а чего не делать! — заорал он и одним прыжком перелетел через оставшиеся три ступеньки. — Особенно такой вонючей грязной приютской крысе!

Он изо всей силы толкнул меня в спину, так что у меня перехватило дыхание, я опять выронил сумку, а сам полетел ничком на тротуар, разбив лицо. Он навалился мне на спину всем своим весом и принялся лупить меня кулаками по шее и голове. Я приподнял голову и попытался хотя бы сориентироваться, на языке ощущался явственный вкус крови, стекавшей из большой ссадины под глазом. Сумка упала справа от меня, книги вывалились, одна из них лежала корешком вниз, ветерок листал открытые страницы. Я протянул руку и схватил учебник, который оказался ближе всех-толстый том географии, словно прислоненный нарочно к тонкому деревцу, торчавшему из клочка высохшей твердой земли. Мои плечи и спину словно кипятком ошпарило — настолько яростно толстяк меня колошматил. Я закрыл глаза и потянулся книге, ухватив ее за краешек кончиками пальцев, опираясь на свободную руку.

А между тем энергия нападения иссякала и удары стали сыпаться реже. Я почувствовал, как Майкл, сидя на моей спине, откачнулся назад, схватил меня за воротник и поднял мою голову от земли. Было слышно, как он тяжело дышал, жадно хватая ртом холодный воздух. Я оперся о землю правым плечом, посильнее стиснул книгу, извернулся и что было мочи ткнул учебником в пухлую рожу мальчишки. Мне удалось попасть ему по уху и зацепить уголком обложки глаз; он кувырком слетел с моей спины и упал боком на тротуар. Я поднялся на колени и сам начал колотить своего противника по лицу и в грудь. Один сильный удар пришелся ему точно в нос, и брызги крови полетели мне на рубашку и в лицо. Я наклонился, поднял все тот же учебник географии и начал бить им врага по лицу, целясь в нос и в рот; я не мог остановиться, пока вся обложка не сделалась красной от его крови.

Тогда я бросил книгу наземь и поднялся во весь рост. Спину и плечи жгло, я не мог распрямиться от боли, но я стоял над своим врагом, глядя, как он размазывает пальцами по лицу кровь, текущую из распухшего носа и из уголков разбитых губ.

— Ты этого хотел? — спросил я, сам удивляясь тому, насколько быстро пробудился мой собственный инстинкт, управляющий самозащитой и насилием. Я на мгновение отвернулся от него — лишь затем, чтобы удостовериться, что никто из его дружков не накинется на меня сейчас. Но они так и торчали на верхней площадке школьного крыльца, только наглые ухмылки как стерло с их лиц. — Ты и твоя кодла этого ждали?

Он обильно сплюнул кровью и сверкнул на меня глазами.

— Погоди, все только начинается, — пригрозил он.

Я часто дышал, меня трясло от гнева. И вызвал его не только этот толстый мальчишка и постоянно таскавшиеся с ним дружки. Моя ярость не ограничивалась только ими. Она теперь была направлена на все те безымянные лица во всех коридорах всех школ, которые мне когда-либо приходилось посещать. На тех, кто показывал на меня пальцами и шептал слова, которые я как будто (я очень старался, чтобы так и казалось) не слышал. Я был заклейменным ребенком и объектом всеобщего презрения. Многие школьники приходили из домов, где насилие за закрытыми дверями было самым банальным делом. Некоторые принадлежали к неполным семьям, распавшимся из-за раздоров и ненависти. Были также и незаконнорожденные, которым посчастливилось не получить клейма, зачастую запечатляющегося на таких детях с момента рождения. Я же был приемным ребенком, вброшенным в их жалкую лужу, и мне приходилось терпеть всеобщую ненависть и постоянно испытывать страх из-за своего положения. В рабочих районах приемных детей нечасто принимают в компании сверстников. На них смотрят как на редкую диковинку, почему-то видят в них опасность, им не доверяют и никогда не любят. Вот почему многие из приемных родителей стараются держать усыновление в тайне. Таких, как я, берут в семьи не потому, что любят и жить без нас не могут. Нас берут потому, что пока мы живем в семье, по почте будет ежемесячно приходить конверт с чеком на имя приемыша.

И сейчас я выплескивал весь накапливавшийся во мне годами гнев, изо всех сил пиная Майкла в бока и по спине. Мои черные ботинки безошибочно попадали в цель, их закругленные носки то ударялись о кости, то проваливались в мякоть.

— Нет! — орал я на него после чуть ли не каждого удара. — Все сейчас закончится! Закончится сейчас!

Я краем глаза видел, как его друзья спускались по ступенькам школьного крыльца, прижимаясь друг к другу и с испугом наблюдая, как их совсем недавно непобедимый вожак пытается уползти и спрятаться где-нибудь в безопасном углу, который, как ему представлялось, находился за мусорными баками. А я продолжал пинать его, весь запас накопленного во мне яда изливался разом в виде абсолютного, ничем не сдерживаемого насилия. Мое тело было покрыто холодным потом, а вокруг уже столпилась кучка прохожих, пяливших глаза, разевавших рты и что-то бормотавших под нос — в общем, наслаждавшихся кровавой сценой. Я еще раз всадил ногу ему прямо под ребра и услышал, как он вскрикнул и закашлялся; кровавый след, показывавший, где он полз, протянулся от крыльца до угла школьного здания. Я отступил на полшага, снова отвел назад ногу, чтобы нанести еще один сильный удар, но вдруг мощная рука обхватила меня за талию, приподняла в воздух и оттащила от избитого мальчишки.

— Ты победил, малыш, — сказал Пуддж мне прямо в ухо. — Так почему бы нам с тобой не уйти отсюда?

Я повернулся, чтобы посмотреть ему в лицо, и кивнул, проводив взглядом каплю пота, упавшую с моего лба на рукав его пиджака.

— Я этого не хотел, Пуддж, — сказал я. — Они, наверно, пойдут жаловаться братьям, но не я все это начал.

Пуддж поставил меня на асфальт, подошел к мальчикам, все еще стоявшим на ступеньках, и внимательно посмотрел каждому из них в лицо.

— Поднимите вашего друга и отведите его куда-нибудь, где он сможет умыться и почиститься, — приказал он. — Если бы на вашем месте был я, то позаботился бы о том, чтобы в школе не придавали значения таким вещам. Чем меньше посторонних будет знать о том, что здесь случилось, тем лучше будет для всех вас.

Мальчики медленно прошли мимо Пудджа, изо всех сил стараясь не смотреть ему в лицо, наклонились и подняли Майкла на ноги. Спереди его рубашка вся пропиталась кровью и прилипла к телу, как вторая кожа, голова болталась, свисая на сторону, он не мог самостоятельно держаться на ногах. Я смотрел как его уволакивали прочь. Теперь, когда мой гнев выплеснулся, я жалел, что не уклонился от этой драки, как делал много раз прежде. Я посмотрел вниз и увидел большие красные пятна — единственное свидетельство случившегося. Толпа зевак быстро рассеялась, не столько напуганная появлением Пудджа, сколько из-за того, что зрелище закончилось.

Пуддж похлопал меня по плечу и кивнул на все еще валявшиеся на тротуаре учебники.

— Будет лучше всего, если ты их быстренько подберешь, и мы с тобой уйдем отсюда.

— Мне очень жаль, Пуддж. Я не хотел, чтобы все так вышло. Он просто искал повода подраться, а я свалял дурака и дал ему такой повод.

Пуддж стоял надо мной, глядя, как я собираю учебники и тетради в мою школьную сумку.

— Дурак здесь был только один, и, конечно, не ты. Этот парень искал, о кого можно было бы безопасно почесать кулаки, а к тому времени, когда выяснилось, что насчет тебя он ошибся, он уже успел потерять кварту-другую крови.

— Ну, останется пара шрамов, а синяки и вовсе скоро пройдут, — сказал я. — Вот и все, что с ним может случиться. Он местный, живет здесь. Ему ничего больше не грозит. А мне будет плохо. Я же приемный. Как только станет известно, кто его побил, меня вышвырнут из школы, и с первого числа следующего месяца я уже буду жить в другом месте.

— Ну, это не так уж обязательно, — отозвался Пуддж; мы шли с ним бок о бок, направляясь к 10-й авеню. — Народ здесь старается не говорить вслух о таких вещах.

— Со мной такое уже случалось, — сказал я. Мне было трудно поднять голову, шею и плечи ломило так, что боль отдавала в спине. — Из одной школы меня выгнали без всякой драки. Один мальчик из класса позвал меня к себе посмотреть телевизор. Его мать увидела меня и разозлилась. На следующий день она заявилась в управление опеки и нажаловалась, что я плохо влияю на ее сына. Они каждое воскресенье делали пожертвование в церковь, а мои тогдашние родители уже искали возможность сбагрить меня куда-нибудь. Вот и сбагрили.

— Что было, то было, — сказал Пуддж, по своему обыкновению пожав плечами. — Тогда ты не знал ни меня, ни Анджело. А теперь ты не один. Мы позаботимся, чтобы с тобой ничего такого больше не случалось.

Я остановился и повернулся к Пудджу, выронив сумку с книгами из рук с разбитыми, покрасневшими и распухшими костяшками.

— Почему? — спросил я его. — Почему вы решили заботиться обо мне?

Пуддж положил мне руку на загривок, не обращая внимания на гримасу боли, непроизвольно появившуюся на моем лице.

— Потому, малыш, что давным-давно, задолго до твоего появления на свет кое-кто нашел меня и Анджело и позаботился о нас. Может быть, теперь наша очередь поступить так же.

— Что ж, надеюсь, что смогу чем-нибудь отплатить вам.

Пуддж снял свою тяжелую руку с моей спины и указал пальцем на противоположную сторону улицы, где красовалась вывеска «Пиццерия Макси».

— Я люблю пиццу, но терпеть не могу есть ее в одиночестве. А раз у нас есть ты, у меня больше не будет такой проблемы.

Мы пересекли улицу, успев до появления машин, сорвавшихся с недалекого светофора. Воздух был наполнен ароматом пекущихся в духовке пицц, и воспоминания о жестокой уличной драке постепенно отходили куда-то в глубины памяти.

Глава 14

Я сидел за маленьким кухонным столиком, стиснутый между Джоном и Вирджинией Вебстер; мы втроем вкушали обед из жареного бифштекса с томатным соусом. Мы ели молча, не сводя глаз со стоявшего в углу нового белого портативного телевизора, показывавшего вечерние новости. В Лос-Анджелесском районе Уатт разразилось массовое восстание — десять тысяч чернокожих разгромили, разграбили и сожгли несколько кварталов с населением в пятьдесят тысяч человек и нанесли ущерб на сумму свыше сорока миллионов долларов. Для усмирения бунта было призвано пятнадцать тысяч полицейских и национальных гвардейцев, но он утих лишь после того, как тридцать четыре человека были убиты и четыре тысячи — арестованы. Двести коммерческих предприятий разорилось и погибло безвозвратно.

Эпизоды, разворачивавшиеся на экране, походили на жуткие кадры из фильма ужасов. Телекамеры выхватывали злобные черные лица людей, выкрикивавших лозунги или швырявших камни и кирпичи в горящие здания. Против них стояли стеной люди с белыми лицами, готовые сделать все необходимое для того, чтобы прекратить погром и спасти перепуганных соседей. Я сидел в кухоньке, не в силах оторвать глаз от двигавшегося на экране портрета Америки в таком виде, какого никогда не мог даже представить себе, слушал негромкие голоса репортеров, комментировавших события вне поля зрения камеры, и ломал себе голову над вопросом о том, что же могло довести целый городской район до такого накала ненависти.

— Только поганый ниггер может вот так взять и поджечь свой собственный дом, — пробормотал Джон. Он набил рот мясом и, с трудом пережевывая его, пялился на экран. — А потом они крушат магазины и мастерские, которые их кормят. Мозги у них не варят и никогда не варили. Дай им хоть малейшее послабление, так они сразу спалят дотла всю эту проклятую страну и обвинят в этом нас.

— Кого это — нас? — спросил я, отвернувшись от телевизора, чтобы взглянуть через стол на человека, назвавшегося моим приемным отцом. Джон Вебстер был очень крупным — двести сорок фунтов жирного мяса, облегавших шестифутовый костяк — мужчиной с тихим, но бесконечно угрюмым нравом. Его отношение к жизни было исключительно пессимистическим, а вину за скромность своего достатка он возлагал не на свои необразованность и нехватку инициативы, а исключительно на различные этнические группы, которые вторглись в страну и захватили рабочие места, ранее принадлежавшие только белым.

— Ты спрашиваешь, кто такие мы? — недовольно отозвался он. — Белые люди. Они поджигают города, а виновными в этом оказываемся мы. Как будто я виноват в том, что они родились такими, какие есть!

— Может быть, у них есть серьезные основания для того, чтобы так злиться, — сказал я. Мой взгляд вернулся к маленькому экрану, на котором здание супермаркета занималось огнем от множества брошенных туда факелов и чернокожие подростки в футболках и джинсах бежали с цветущими на лицах победными улыбками от полиции. — Они просто не держат в себе свою злобу, как это делают все остальные, только и всего.

— Я не желаю слышать за своим столом никаких разговоров об этих людях! — сердито повысил голос Джон. — Они родились безмозглыми и такими помрут. Если хочешь пытаться оправдывать их, делай это где-нибудь в другом месте. Я не допущу ничего подобного в своем доме.

Вновь отвернувшись от телевизора, я взглянул на женщину, именовавшуюся моей приемной матерью. Она, как обычно, сидела молча, с непроницаемым лицом, заперев любые мысли и чувства, которые могли бы у нее быть, в глубинах души, скрытой в увядшем теле. Я поднялся, отодвинул стул и начал убирать со стола свою пустую посуду. Джон взял свою кружку с пивом, выхлебал одним глотком больше половины, взглянул на меня и ухмыльнулся.

— Раз уж ты так их любишь, может, мне стоит позвонить в службу социального обеспечения, чтобы они подобрали черномазую семейку для никудышного белого мальчишки, который все свободное время бегает на посылках у гангстеров. Могу держать пари, даже у самого тупого черномазого хватит мозгов, чтобы не тянуть лапы к такому ядовитому подарку.

Вирджиния, как я заметил, поморщилась, услышав грубые слова мужа, но все же опять промолчала. Я положил тарелки в раковину и принялся мыть их холодной водой из-под крана, повернувшись спиной и к кипевшему гневом Джону Вебстеру, и к неудержимому насилию, которое продолжало изливаться с маленького телевизионного экрана. Будет лучше всего, думал я, постараться не реагировать на поведение Джона, по крайней мере сейчас. Все равно я ничего не мог поделать. Я не питал ни малейшего уважения к Джону Вебстеру, да и он сам за все те месяцы, что я прожил в его доме, под его опекой, которой он даже и не пытался придать видимость заботы, ни разу не дал мне малейшего повода для уважения. Он был ожесточенным и вечно недовольным человеком и все жизненные трудности использовал для оправдания вечно клокотавшей в глубине души ненависти, которой он чрезвычайно редко позволял прорваться на поверхность. Я никогда не видел подобных эмоций у Анджело или Пудджа. Этих, по крайней мере внешне, полностью устраивало их личностная суть и положение в мире, и свои проблемы они решали сами. В отличие от Джона Вебстера Анджело и Пуддж не имели ни времени, ни желания делить мир на черную и белую половины, противостоящие одна другой. Они предпочитали рассматривать мир со стороны, откуда он был виден целиком, подпускать к себе лишь немногих — тех, кому доверяли, — и загораживаться непроницаемыми барьерами от всех посторонних. Решая, можно или нет доверять тому или иному человеку, они совершенно не принимали в расчет цвет его кожи, но старались понять его намерения и мотивы его поступков.

«Быть расистом глупо, особенно в рэкете, — однажды сказал мне Пуддж. — Наоборот, чтобы чего-то достичь, нужно не быть расистом. Когда мы с Анджело начинали, организованная преступность состояла в основном из итальянцев, ирландцев, евреев и чернокожих. Четыре группы людей, которых чуть раньше или чуть позже поглотила пасть этой страны. До сих пор много народу мечтает о том, чтобы всех нас не стало. Мы знаем, что такое быть ненавистными, что значит отторгаться обществом. Разница в том, что, если ты гангстер, люди будут все так же ненавидеть тебя и желать тебе смерти, но не станут говорить об этом вслух. Они не осмелятся открыть рты, так как боятся того, что мы можем с ними сделать. Так что поверь мне, малыш, если хочешь посмотреть на расиста, то возьми банкира из офиса за углом или парня с Уолл-стрит, ворочающего миллионами. А у нас можешь не искать. В этом грехе мы, как правило, неповинны».

Домывая тарелки, я думал о том, как жаль, что я не могу постичь причины, вызывающие бунты, найти какие-то оправдания случившимся погромам, но совершенно не представлял, как облечь в слова то, что я чувствовал сердцем. Я понимал, что значит носить на себе бремя накапливавшихся годами гнева и негодования, которым окружающие не придают ни малейшего значения. Я не знал, допущу ли я когда-нибудь, чтобы растущая в моей душе ненависть увлекла меня по той же дороге, на которую встали мятежники из Лос-Анджелеса, но отчетливо понимал, что, если я не смогу вырваться из общества Вебстеров, мое состояние прорвется всплеском насилия в той или иной форме.

— Вы уже доели? — спросил я Джона Вебстера и протянул руку, чтобы забрать у него тарелку. Пока я мыл свою тарелку и кастрюли, в которых Вирджиния готовила обед, он выпил еще одну кружку пива и переключил телевизор с репортажа о бунте на программу «Фильм за миллион долларов». Сегодня там показывали «Годзиллу» с Раймондом Берром.

Джон толкнул тарелку ко мне и смерил меня своим обычным злым взглядом.

— Если хочешь знать, та шпана, с которой ты все время шатаешься, она еще хуже любых черномазых. — Он уже изрядно налился пивом и теперь испытывал неодолимое стремление поболтать. Он потянул за колечко на крышке следующей банки с Пльзеньским, из щели полезла пена. — Они хотят легко жить, а для этого идут по головам тех, кто добывает деньги тяжелым трудом, таких людей, как я. Если им чего захочется, они приходят и берут. А жить по-другому они не умеют и не хотят. Если ты не поостережешься, то и заметить не успеешь, как превратишься в одного из них. Если еще не превратился.

— С каких это пор вы стали беспокоиться о моем будущем? — Я взял тарелку и снова повернулся к раковине.

— Нисколько я не беспокоюсь. — Джон Вебстер пожал плечами и перелил пиво из банки в свою пустую кружку. — Я никогда не скрывал, что мы взяли тебя в семью только для того, чтобы получить немного дополнительных денег. Дети нам никогда не были нужны, а сейчас и тем более не требуются.

— Хватит, Джон, — впервые за вечер заговорила Вирджиния; ее помятое безрадостной жизнью лицо залилось краской. — Вся эта жестокость вовсе ни к чему. Может быть, тебе стоит спокойно допить пиво и досмотреть кино, а?

Джон повернулся всем корпусом и уставился на жену, продолжая прихлебывать пиво и медленно закипая.

— Я только попытался честно поговорить с мальчиком. Дать ему представление о том, где может быть его место в настоящей жизни. Или там, или здесь.

— Похоже, что ты прекрасно с этим справился. — Она вытряхнула сигарету из пачки «Мальборо», взяла в рот, потом привычно повернулась на стуле, наклонилась, включила одну из газовых горелок — отличная у них была плита, газ поджигался электрической искрой, когда нажмешь на кнопку, — и прикурила. — Ну а теперь было бы лучше всего прекратить этот разговор.

— Ну, вот, ты переманил леди на свою сторону, — заявил Джон, издевательски поклонившись жене. — Впрочем, это меня вовсе не удивляет — ведь это была ее затея: взять тебя. Решила, видите ли, вернуться в те дни, когда ей хотелось попробовать, что значит быть матерью. Только вот не учла, бедняжка, что это будет так противно. Я ведь правду говорю, точно?

— Ты вообще ничего не говоришь, а только мелешь без толку языком, — ответила Вирджиния и выпустила над столом тонкую струйку дыма. — И, прошу тебя, остановись. Не нужно говорить об этом при мальчике.

Я вытер руки посудным полотенцем и повернулся к ним, опираясь спиной о раковину.

— Я не услышал ничего такого, чего не знал бы уже давно, — сказал я и аккуратно положил полотенце на стопку сохнущих тарелок. — Мне непонятно только одно: почему вы так долго терпите меня здесь?

— Это не из тех вопросов, на которые я намерен отвечать, — сказал Джон. Он поднялся со стула и поплелся в спальню, расположенную в глубине квартиры. — Об этом тебе лучше спросить своих друзей гангстеров. Может, они и скажут правду. Только я поостерегся бы поставить на это свое жалованье.

За считаные секунды я испытал множество разнообразных переживаний: и гнев, и растерянность, и облегчение. Я не знал, что он имел в виду и какое отношение Анджело и Пуддж имели к моему пребыванию в этой семье, но отлично понимал, что давно уже просрочил то время, когда нужно было покинуть этот дом, где мое присутствие с трудом терпели. Мы все знали о чувствах, которые испытывали друг к другу, но все равно в кухне небольшой квартиры в доме возле железной дороги воцарилась напряженная тишина. Я шагнул от раковины, прошел мимо приемных родителей, снял с вешалки свою ветровку с эмблемой «Янки» и отпер щелястую деревянную дверь.

— Одежду можете оставить себе, — сказал я и вышел.

Я медленно спускался по лестнице дешевого доходного дома, решительно повернувшись спиной к старой жизни и направляясь к новой.

Я наконец нашел себе дом. Это место, для которого я был предназначен, где мои поступки не изучали с неблагожелательной придирчивостью и уж тем более не подвергали непрестанному осуждению, где ко мне никогда не относились как к постороннему и не строили скрепя сердце из себя родителей. Я имел собственную комнату, пользовался свободой приходить и уходить, когда захочется, и ясно понимал, что должен нести ответственность за все свои поступки. Я был ребенком, попавшим в мир взрослых, и с жадностью впитывал все важные и мелкие составляющие такого приключения. Я оказался также посвященным в таинства мира, который доводится видеть немногим из моих ровесников, и влияние этого мира навсегда определило мое отношение к обществу и понимание своего места в нем.

Когда я тем вечером шел от дома Вебстеров в бар Анджело и Пудджа, мне было совершенно ясно, что моя жизнь настоятельно требует решительной перемены. Я также знал о том, что вариантов будущего у меня крайне мало. Если эти двое, которых я считаю своими друзьями, откажутся принять меня, то меня в конечном счете отыщет полиция и семь предстоящих лет я проведу в государственном приюте. Мало кто (если такие вообще бывают) выходит оттуда полноценными людьми, а я — это мне было точно известно — не буду в их числе. По душевному складу я не подходил для уличного существования, к тому же жизнь немногих уличных мальчишек, с которыми мне доводилось водить знакомство, с постоянством, достойным чего-то лучшего, либо обрывалась от употребления наркотиков, либо их находили мертвыми в переулках. Зная все это, я отлично понимал, что моя единственная надежда опиралась на столь зыбкую почву, как прихоть двух самых опасных во всем Нью-Йорке гангстеров.

Я разговаривал с ними обоими и говорил очень кратко.

— Я буду делать все, что вы скажете, — сказал я, стоя, не сняв ветровки, в баре, где было прохладно от кондиционера. Анджело и Пуддж сидели за дальним столом и разглядывали меня, сложив руки на столе. Их лица озарял огонь стоявших на столе зажженных свечей и мигающий свет от экрана, висевшего наверху телевизора. — И я не причиню вам никакого беспокойства. Я не стану крутиться рядом с вами и, конечно, смогу выполнять всякие поручения, чтобы отработать еду.

Анджело поднес стакан молока к губам и неторопливо отхлебнул. В его черных, как маслины, глазах отражались язычки свечей, а на худом, изрезанном морщинами лице нельзя было прочесть никаких эмоций. Он поставил стакан на блюдечко и вытер рот краем сложенной салфетки.

— У меня есть жена и двое детей, — сказал Анджело своим низким и сочным голосом. — Я вижу их, только когда это действительно необходимо. Почему я должен видеть тебя каждый день?

— Я не знал, что у вас есть семья. — Я попытался, но, кажется, не смог скрыть свое удивление. — Вы никогда раньше не говорили о ней.

— Но ведь и ты никогда не говорил о том, что хочешь жить здесь, — ответил Анджело. — По крайней мере, мне не говорил.

— Вы оба очень хорошо относились ко мне, — сказал я. — И я знаю, что явился сюда с очень большой просьбой. Так что, если вы скажете «нет», это не изменит моего отношения ни к вам, ни к этому месту.

— А куда это «нет» тебя приведет? — спросил Пуддж. Его голос звучал намного мягче, чем у Анджело, и выглядел он не настолько напряженным. — По твоему собственному мнению?

— Попробую жить сам по себе, насколько получится, — сказал я, пожав плечами. — А потом, вероятно, придется вернуться в нынешний дом, а оттуда — в приют.

— И что, в этих вариантах есть что-то такое, что тебя всерьез пугает? — спросил Пуддж, наклонившись над столом.

— Я стараюсь поменьше думать об этом, — признался я. — Но когда все же думаю, то пугает.

— Надеюсь, ты не боишься собак, — сказал Анджело. Он допил свое молоко и посмотрел вниз, на белого питбуля, который лежал возле его ног и время от времени втягивал носом воздух. — Дело в том, что тебе придется делить комнату с Идой. А она любит общаться с людьми даже меньше, чем я.

Я посмотрел на собаку, глаза которой были столь же темными и непроницаемыми, как у ее владельца, и снова поднял голову.

— Она кусается?

— Если увидит возможность, то не упустит, не сомневайся, — не без гордости ответил Анджело.

— И еще она привыкла делать все по-своему, — добавил Пуддж. — Я не слишком удивлюсь, если она заставит тебя уступить ей кровать и самому спать на полу.

— Если честно, лучше спать на полу, чем на той кровати, что была у меня до сих пор, — сказал я.

Анджело поднялся, отодвинув стул, переступил через собаку и повернулся ко мне спиной.

— Тебе придется завести поводок, — сказал он, взглянув на меня через плечо. — Со мной она ходит на свободе, но сомневаюсь, чтобы она захотела так же слушаться тебя. А это означает, что она может потеряться, и в таком случае тебе придется поступить точно так же.

Пуддж проводил взглядом Анджело, который открыл заднюю дверь и скрылся в своем крошечном кабинетике, и повернулся ко мне.

— У тебя есть одежда или какие-нибудь вещи, которые ты хотел бы взять с собой? — спросил он.

— Только то, что на мне, — ответил я, стараясь не показывать радость и облегчение, которые испытал от того, что они приняли меня в свою компанию.

— Раз такое дело, значит, тебе будет несложно переезжать, — сказал Пуддж, подливая себе в стакан граппы.

— Вебстеры, наверно, утром позвонят в социальное обеспечение, — предположил я.

— Никуда они не будут звонить. — Пуддж махнул рукой с таким видом, будто в этом действительно не могло быть никаких сомнений. — Для всех заинтересованных лиц ты официально будешь и дальше жить с ними. Мы с Анджело останемся в тени. Для тебя это значит, что время от времени тебе придется сломя голову бежать туда, если кто-нибудь из социальных чиновников мимоходом заглянет к ним. И твою комнату они сохранят в прежнем виде, чтобы было похоже, что ты там все еще живешь.

— Но с какой стати они будут все это делать? — удивился я. — Они ведь только и мечтали, как бы избавиться от меня.

— Без тебя они прекрасно обойдутся, — сказал Пуддж. — А вот с деньгами им будет жалко расстаться, и если они хотят, чтобы деньги продолжали приходить и впредь, то придется им разыгрывать эту комедию так, как мы им скажем.

— Джон Вебстер сказал, что они так долго держали меня у себя только из-за вас.

— Пьяницы не могут лгать, — отозвался Пуддж.

— Когда я могу переехать? — Я обвел взглядом бар, старательно подавляя в себе желание кричать от счастья и широко улыбаться от облегчения, которое испытал, когда моя самая заветная мечта почти осуществилась.

Пуддж поднялся, подошел ко мне и положил руку на плечо.

— Как только ты сбегаешь и купишь для нее поводок, — сказал он, указывая вниз на мирно спящего белого питбуля. — Чем быстрее ты подружишься с Идой, тем проще тебе будет жить. Только не рассчитывай, что это будет легко сделать. Ида не доверяет тем, кого не знает. Точно так же, как и мы.

— Я так и не смог выяснить, почему он взял меня к себе, — признался я Мэри. Она стояла в углу палаты, сложив руки на груди, и смотрела в окно вниз, на проснувшуюся улицу.

— Вероятно, он отнесся к вам точно так же, как Ида Гусыня некогда отнеслась к нему, — отозвалась она, не отрывая взгляда от шумной суеты уличного движения. — Вам было необходимо, чтобы кто-нибудь о вас позаботился, как было когда-то с ним. Не думаю, что за этим крылось что-то более сложное.

— Я могу понять поступок Иды, — сказал я, подойдя поближе к Мэри. — У нее не было ни одного близкого человека. Но ведь Анджело имел жену и двух детей и, судя по его образу жизни, не мог и не стремился воспитывать их, да и просто не горел желанием с ними общаться.

— Он имел вовсе не такую семью, какую хотел бы иметь. Его жена жила в большом доме на Лонг-Айленде, и его дети посещали лучшие школы. У них было множество друзей и занятий, позволявших проводить время. Это делало их счастливыми. У Анджело был Пуддж, были эти ужасные собаки, которых он полюбил с тридцатых годов, а потом добавились еще и вы. Ему для счастья было достаточно этого.

— Он никогда не говорил о своей жене, — продолжал я. — Я встречался с ней несколько раз, прежде чем она умерла. Она была милой женщиной и, казалось, совершенно не переживала из-за того, что муж вел отдельную от нее жизнь. Между ними было не больше связей, чем между барменом, нет, даже хозяином бара, и одной из сотен посетительниц.

— Это был классический пример брака по расчету, — сказала Мэри с извиняющимися нотками в голосе. — Чисто деловая акция. Ее отец был боссом ирландской банды в округе Нассау; Анджело и Пуддж рассчитывали таким образом присоединить его район к своим владениям.

— Нетрудно понять, что это была сделка, — воскликнул я. — Я не понимаю другого: раз уж кто-то из них должен был жениться, то почему это сделал именно Анджело, а не Пуддж?

Мэри накрыла ладонью мою руку и улыбнулась.

— Пуддж никогда не согласился бы на это, — сказала она. — Он слишком любил жизнь, чтобы остепениться, пусть даже ради дела. Анджело понимал это и решил выйти из положения таким образом.

— А дети? Зачем ему потребовалась еще и эта обуза?

— Дети тоже были частью соглашения, — объяснила Мэри. — Старик решил, что раз уж он передает половину своего бизнеса Анджело, то недостаточно будет снабдить дочку новой фамилией и приставкой «миссис». Он хотел увидеть внуков, играющих во дворе его дома.

— Я даже не помню ее имени, — сказал я. — Не знаю даже, когда я в последний раз вспоминал о ней.

— Гейл, — сказала Мэри. — Ее звали Гейл Мэлори, и она была хорошей женщиной, заслуживавшей лучшего, чем иметь отца, который ради бизнеса продал дочь совершенно не любившему ее мужу.

— После Изабеллы для Анджело было бы очень трудно влюбиться в любую другую женщину, — сказал я. — Не думаю, чтобы он когда-нибудь позволил себе такое.

— Однажды он был очень близок к этому, — ответила Мэри. Она вновь повернулась ко мне спиной, можно было подумать, что она с жадным любопытством рассматривает людей и машины на лежавшей внизу авеню. — По крайней мере, ближе к тому, что называют любовью, Анджело не позволял себе подходить ни до, ни после.

— И кто же была эта женщина? — спросил я, встав около окна рядом с Мэри, утреннее солнце грело сквозь стекло наши лица.

— Я, — коротко ответила Мэри. Она застыла, опустив голову и держась тонкими руками за край радиатора отопления.

Анджело то и дело посматривал на Иду, которая шла по краю пирса, останавливаясь через каждые несколько шагов, чтобы окинуть взглядом пустынный простор Гудзона. Я шел рядом с ним, как можно глубже засунув руки в карманы вязаной куртки и как можно выше подняв воротник, который все равно не прикрывал ушей. Анджело, казалось, никогда не замечал погоды, одеваясь одинаково, независимо от времени года. Чем старше он становился, тем сильнее и чаще болели его легкие, и никакой климат не помогал ослабить мучения, которые он испытывал почти при каждом вздохе. Его лицо с возрастом сделалось еще жестче, морщины теперь густо обрамляли его глаза и губы; от этого он стал казаться даже старше своих лет, и его непримечательный, в общем-то, облик становился, если присмотреться, устрашающим. Он уже почти три десятилетия стоял во главе организованной преступности, накопил десятки миллионов, но все же не давал никому оснований надеяться на свой скорый уход отдел.

«Быть предводителем гангстеров, особенно занимая столь высокое положение, как Анджело, все равно, что быть королем небольшой страны, — скажет мне позднее Пуддж. — В табели о рангах преступного мира он занимал место рядом с Лучано, Джанканой, Траффиканте и Дженовезе. Когда ты настолько силен, то рядом с тобой всегда будут люди, готовые пожертвовать своей жизнью, чтобы спасти твою. А рядом с ними кружатся те, кто был бы не прочь прикончить тебя, чтобы выслужиться перед тем королем, который придет тебе на смену. В твои руки приходят все добытые деньги, и в то же время едва ли не каждый из солдат твоего уличного войска пытается отщипнуть лично для себя хотя бы небольшой кусочек от общего большого пирога. Народ боится тебя, пока ты жив, но, когда ты умрешь, будут помнить тебя не дольше, чем о том, что ели вчера на завтрак. Но ни один король никогда не отказывается от власти. Неважно, на троне он умрет или на улице, но в этот момент корона будет так же прочно, как и всегда, сидеть у него на голове».

Я стоял рядом с Анджело. Мимо проплыла большая водяная крыса, и мы оба взглянули на Иду, яростно облаивавшую текущие внизу темные воды. Она присела на задние лапы, готовая прыгнуть и схватить добычу.

— Как вы думаете: она прыгнет? — Я подошел к собаке, чтобы успеть схватить ее за ошейник, если ей такое взбредет в голову.

— Если бы это была кошка, то, может, и прыгнула бы, — ответил Анджело. — Тогда у нее был бы шанс. Но она же понимает, что если погонится за водяной крысой, то вымокнет без всякого проку, только и всего.

— Пуддж говорил, что когда вы были детьми, то часто купались здесь.

— И купались, и занимались много чем другим. — Он посмотрел вдаль, к горизонту, от резкого зимнего ветра его щеки покрылись румянцем. — Из этой гавани мы впервые отправились на лодке за виски и почувствовали первый вкус контрабандных денег. Здесь меня чуть не убили в перестрелке с командой Джонни Руффино перед самой войной. Ранили в ногу, я упал в воду. Пуддж прыгнул и вытащил меня.

Анджело легонько подтолкнул меня, и мы двинулись дальше. Ида следовала за нами в шаге-другом, ее когти звонко цокали по булыжникам. Утренняя прогулка вместе с Анджело по воскресеньям стала частью моего еженедельного распорядка с тех пор, как я перебрался жить в комнату над баром. Это было наше время, которое мы проводили вдвоем, без посторонних, и оно всегда завершалось одинаково — завтраком с Пудджем в ресторанчике на 11-й авеню. Мне кажется, что Анджело ждал этих прогулок так же нетерпеливо, как и я, хотя ни он, ни я никогда не говорили об этом вслух. Ритуал всегда был неизменным. Я задавал столько вопросов, сколько мог придумать, стараясь узнать как можно больше. Он сообщал мне лишь ту информацию, которая, по его мнению, была необходима, и менял тему всякий раз, когда разговор касался предметов, которые ему почему-либо не хотелось обсуждать.

— А правда, что во время войны здесь были немецкие субмарины? — спросил я, остановившись рядом с Идой и указывая пальцем в воду неподалеку от пирса.

— Если и были, мне на глаза они не попадались. Газеты тогда подняли много шума на этот счет, и люди перепугались, потому что верили всему, что читали. Кое-кто в правительстве занервничал, и конечно, прежде всего попытались взяться за нас.

— И что вы сделали? — поинтересовался я, отвернувшись от реки и снова глядя на него.

— Встретились с ними и договорились, — сказал Анджело. Он сунул руку в карман, вынул кусок собачьей галеты и бросил Иде. — Правительство предоставило нам возможность заниматься всем, чем мы сочтем нужным, а мы за это пообещали им уничтожить любую немецкую субмарину, если только она осмелится сунуться в Нью-Йоркские воды.

— Но вы же сказали, что никогда не видели никаких субмарин, — удивился я.

— Так что мы спокойно делали деньги, не тревожась о том, что федеральные агенты снова примутся хватать нас за пятки, — продолжал Анджело, не обращая внимания на сильные порывы ветра, завывавшие в сваях, подпиравших край пирса. — Кроме того, я ведь никогда не говорил, что субмарин здесь не было. Я только сказал, что мы не видели ни одной.

— Но вы хотя бы искали их? — не отступал я.

Анджело посмотрел на меня и пожал плечами. Его зачесанные назад волосы волшебным образом оставались в полном порядке, несмотря на ветер, а красивое лицо было твердым, как камень.

— Это была бы пустая трата моего времени, — сказал он. — Я ведь никогда не учился искать субмарины под водой.

Мы перешли Западную 44-ю улицу и направлялись в жилые кварталы города, когда я заметил, что за нами едет автомобиль. В черном четырехдверном «Форде-Комета» сидели три пассажира: два на переднем сиденье смотрели вперед и пытались придать своим лицам скучающее выражение, а тот, что сидел на заднем, смотрел в боковое стекло и почему-то тер ладонью щеки и лоб. Я взглянул на Анджело и понял, что он увидел их намного раньше, чем я, вероятно, еще когда они повернули за угол, навстречу солнечному свету.

— Ты ведь знаешь, где найти Пудджа, верно? — Он глядел прямо перед собой, держался расслабленно, голос звучал совершенно спокойно. — Не поворачивай голову. Просто скажи.

— Да, — ответил я хриплым от холода и страха голосом.

— Когда я хлопну тебя по плечу, беги к нему и скажи, где я. Потом возвращайтесь сюда поскорее, а мы с Идой постараемся задержать этих парней насколько сможем.

— Может, будет лучше, если я останусь и помогу драться с ними? — спросил я, словно не слыша слов Анджело, и украдкой взглянул на автомобиль, который поползал все ближе.

— Мне уже приходилось это делать, — ответил Анджело. — И собаке тоже. А тебе — нет. Кроме того, Ида не захочет убегать от возможной драки. Стремление драться заложено в ее природе. Так что, если я отошлю ее искать Пудджа, она страшно расстроится.

— Они хотят убить вас? — Я изо всех сил старался не позволить своему телу затрястись от страха.

— Именно за это им кто-то заплатил.

Парень, сидевший на пассажирской стороне, и тот, который ехал сзади, одновременно, как по команде, открыли окна; в холодном свежем воздухе было хорошо видно, как из машины вырвались облачка густого табачного дыма. «Комета» медленно проехала мимо и остановилась за три автомобиля от нас, три из четырех дверей открылись, но мотор продолжал работать на холостом ходу. Я отвернулся от автомобиля и взглянул на Анджело.

— Отсюда до ресторана всего два квартала, — сказал я. — Почему вы не хотите бежать вместе со мной?

— Я так не поступаю, — сказал он успокаивающим тоном. — Мне нельзя убегать.

Я взглянул в темные, как вороново крыло, глаза, кивнул и, не говоря больше ни слова, повернулся и со всех ног кинулся бежать по улице, оставив Анджело и Иду вдвоем против троих наемных убийц.

Анджело с Идой между тем шли дальше, приближаясь к «Форду-Комета». Он был уже так близко, что Анджело отчетливо видел лица киллеров, возбужденные и покрытые каплями пота, несмотря на зимний холод. Опыт сказал ему, что он имеет дело не с профессионалами высокого класса. Серьезные стрелки не стали бы тратить впустую столько времени, чтобы разделаться с ним. Они просто подъехали бы, притормозили на проезжей части, отстрелялись и умчались прочь. Значит, тот, кто заплатил деньги этому трио, хотел еще и привлечь внимание Анджело, заранее дать ему знать, что его ожидает смерть. Ну а если этим троим удастся оставить его лежать, истекая кровью, на тротуаре рядом с припаркованными автомобилями, то ничего лучшего и не надо.

Всего несколько шагов отделяло Анджело от задней пассажирской двери, когда из-за угла на скорости вывернул «Кадиллак» с его постоянными телохранителями и резко затормозил, преградив дорогу «Форду». В «Кадди» сидело четверо людей Анджело, каждый из которых не задумываясь убил бы кого угодно по одному лишь кивку головы своего босса. Анджело посмотрел на троих, все еще сидевших в «Комете». Двое на переднем сиденье держали в руках по пистолету, у одетого в ковбойском стиле парня с заднего сиденья было сразу два, все со взведенными курками и готовые к стрельбе. Но сейчас парни застыли, не смея даже пошевелиться: слишком силен был охвативший их страх, чтобы они решились поднять оружие и открыть огонь. Наркотики и спиртное, под действием которых они решились на эту поездку, не могли подвигнуть их на следующий, решающий шаг. Анджело всмотрелся в каждое из лиц и получил подтверждение тому, что знал заранее. Они выехали на дело утром с карманами, набитыми деньгами, снедаемые жаждой убийства и стремлением воспользоваться шансом сделать себе имя в бизнесе, где убийство открывает самый быстрый путь к карьерному продвижению. Там, откуда они приехали, они были крутыми головорезами, не видевшими для себя никакого будущего, кроме как быть гангстерами. Теперь, под холодным ветром и ярким светом реальности, все трое оказались перепуганными мальчишками, взвинтившими себя разговорами у стойки бара и взаимными подначками, чтобы выступить против человека, которого они знали только по газетам да могли мельком видеть по телевизору. Они имели о нем представления не больше, чем школьник — о звезде бейсбола после того, как прочтет статистическую справку на обороте подобранной на улице программки матча.

Четверо людей Анджело окружили «Комету», держа пистолеты в руках, готовые изрешетить пулями троих незадачливых стрелков. Анджело наклонился к открытой двери и пристально посмотрел на каждого из киллеров. Он стоял, положив руку на дверцу автомобиля, ветер трепал полы его расстегнутой куртки.

— Назовите мне имя, — сказал он сидящим во все еще не проветрившемся от дыма салоне, — и останетесь живы. Если откажетесь, то умрете и при этом будете горько сожалеть, что взялись за это дело и поехали сюда. И что вообще родились на свет.

— Марш, — сказал тот, кто находился прямо перед Анджело, на переднем пассажирском сиденье. Он пытался поддержать свою видимость крутого парня, но его голос предательски задрожал. — Джимми Марш, это он нам заплатил.

Анджело смотрел в глаза молодого человека и видел мальчишку с оружием на коленях, одетого в черную кожаную куртку и джинсы, пахнущего недавно выпитым виски и неспособного справиться со своими трясущимися руками.

— Кто знает этого Джимми Марша? — обратился он к своей четверке.

— Я знаю, — сказал самый рослый из группы — молодой, красивый парень, бывший рядом с Анджело с тех пор, как его ребенком оставила в вестибюле дешевого доходного дома мать-наркоманка, сделавшая свой последний в жизни укол. — Мелкий рэкетир, сшибающий наличные с нескольких торговцев мясом. Если у него и есть своя команда, то народ в ней будет не лучше вот этих. — Он презрительно кивнул на несостоявшихся убийц.

— Энтони, найдите его, прежде чем он сядет завтракать, — сказал Анджело. — И хотелось бы, чтобы он умер раньше, чем я закончу свой завтрак.

— А как быть с этими? — спросил Энтони.

— Покажите им дорогу на автостраду, — сказал Анджело и еще раз оглядел, прищурившись, всех троих. — И если кто-нибудь из них еще раз появится в нашем городе, убейте без разговоров.

Энтони кивнул и вместе со своими товарищами вернулся к стоявшему с открытыми дверями «Кадиллаку». Они не спеша уселись, захлопнули двери и поехали туда, где находилась развязка Вест-Сайдского шоссе следом за «Кометой», в которой сидели молодые люди, считавшие себя достаточно бессердечными для того, чтобы захотеть и смочь стать гангстерами.

Я сидел с ногами в кресле Анджело и наблюдал за приключениями Роберта Стака, который в роли Элиота Несса вел «Неприкасаемых»[24] от успеха к успеху. Анджело и Пуддж сидели в расслабленных позах рядом друг с другом на диване и, стараясь не выдавать своего интереса, ожидали поимки телевизионного гангстера.

— Они делают из этого парня, Несса, громадную звезду, солиста, которому никакой оркестр не нужен, — сказал Пуддж. — А был ли он действительно так уж хорош? Его ведь притащили из Кливленда, верно?

— Он оказался достаточно хорош, чтобы поймать Аль Капоне, — сказал я, не сводя глаз с огромного черно-белого экрана.

— Капоне поймало время, — возразил Анджело. — А федеральный агент по имени Элиот Несс лишь случайно оказался рядом.

— Можно мелькать на первых полосах газет не дольше отведенного тебе времени, — добавил Пуддж. — Рано или поздно людям надоедает читать о тебе. И вот тогда-то извлекаются наручники и судья хлопает молотком.

— Если хочешь сделать серьезную карьеру в этом бизнесе, нужно делать ее тихо, — продолжал Анджело. — Пусть о тебе и о том, что ты собой представляешь, знают только те, кому это необходимо знать. Сделать так, чтобы твое имя появилось в газете, может любой дурак. Чтобы этого не произошло, нужен талант. А скрывать свое имя от газетчиков на протяжении долгих лет — это уже мастерство. Если ты им овладеешь, значит, тебе удастся надолго остаться в игре.

Я любил смотреть телевизор или ходить в кино с Анджело и Пудджем. Прежде чем они вошли в мою жизнь, я редко смотрел телевизор, а о популярных шоу знал лишь то, что удавалось подслушать в чужих разговорах. Кино служило для меня убежищем, как и для большинства усыновленных чужими людьми сирот. Я убегал в прохладные залы старых кинотеатров и находил там утешение от пустоты декларируемой, но несуществующей семейной жизни. Кинотеатр также служил ареной для безопасных приключений, где я мог на два часа забываться, наблюдая за чужими героическими деяниями. Анджело и Пуддж, как и все остальные гангстеры, с которыми мне когда-либо приходилось иметь дело, также питали пристрастие и к кино, и к ящику с экраном. Наши вкусы в значительной степени совпадали и в том, что нам нравилось, и в том, чего мы старались избегать, а это, естественно, делало еще приятнее наши совместные вечерние выходы в кино, которые всегда заканчивались обедом в отдельном кабинете ресторана «Хо-хо» на Западной 50-й улице.

Гангстеры ненавидят научную фантастику и романы. И чуть не каждый из них скажет, что пусть лучше его застрелят в переулке, чем он будет смотреть телевикторину. «Нет, ты объясни мне, что такое телевикторина? — требовал Пуддж всякий раз, когда я набирался нахальства, чтобы включить какую-нибудь из этих передач. — А лучше позволь-ка мне объяснить, что это такое. Это обычная, совершенно откровенная азартная игра на деньги. Берут двух человек, ставят перед ними микрофон и держат пари, что один из них не даст правильного ответа на вопрос, который ему задаст второй. Если он отвечает, ему платят. Если не отвечает, то уходит пустой. Так почему же, когда этим занимается голливудский парень, это называют телешоу, а когда это делаем мы, здесь, без камер и микрофонов, все кричат, что это преступление? Вот тебе настоящий «Вопрос на 64 000 долларов».

Гангстеры любят истории про приключения на Диком Западе или на полях сражений Второй мировой войны, они, чуть не поголовно, страстные приверженцы триллеров, глупых комедий и затейливых ужастиков. Но всему на свете гангстеры предпочитают кино о преступниках и полицейских. Анджело и Пуддж хохотали — по-настоящему, от души хохотали! — глядя на то, как в Голливуде представляют их жизнь, окутывая каждый их день романтическим флером и донельзя драматизируя каждое движение. «По большей части кино и спектакли настолько далеки от истины, что даже не стоят того времени, которое приходится высидеть, чтобы узнать, чем закончится дело, — такие критические тирады не раз произносил Пуддж, делая паузы для того, чтобы прожевать очередной кусок яичного рулета. — Аль Капоне в исполнении Рода Стайгера получился просто дурак-дураком. Впрочем, то же самое можно сказать и о том парне из «Неприкасаемых», которого играет Невилл Бранд. Возьмем Роберта Стака. Он более-менее похож на агента ФБР, ну и что из того? Глядя на то, как он себя ведет, ты не получишь ни малейшего представления о том, как на самом деле действуют феды. А вот фильмы Кэгни довольно толковые. Смело запоминай, что он там делал и как себя вел, выходи на улицу, в точности повторяй за ним, и можешь не слишком бояться, что тебя пристрелят. Ну, и еще несколько парней из старых фильмов поступали правильно, «по понятиям». Например, Джордж Рафт. И еще Пол Муни и Джон Гарфилд. А Хэмфри Богарт не отработал как надо. Никто из нас не согласился бы признать его «деловым» парнем. На его покупки мы никогда не ловились. Для нас он всегда оставался мальчишкой из богатых, научившимся держаться как «крутой». Насколько мне известно, таким он был и в жизни, верно?»

— Мне «Команда М» нравится куда больше, чем «Неприкасаемые», — сказал я, закидывая ноги на кофейный столик.

— Это что еще за команда? — поинтересовался Пуддж, наливая себя очередную чашку кофе.

— Там, где Ли Марвин, — объяснил я. — Он еще играет такого крутого детектива.

— Да, по мне, это и впрямь неплохо, — согласился Пуддж. — В такого парня можно поверить — отставной морской пехотинец, герой войны, раненный в бою. Я могу даже представить, как он защелкивает на мне наручники и запихивает в свою полицейскую машину.

— Не могу с тобой не согласиться, — сказал Анджело с далеко не тонким сарказмом. — Если бы мне пришлось выбирать, я тоже предпочел бы, чтобы меня арестовал актер, а не настоящий коп. Из такой переделки было бы куда легче выбраться.

— Знаете, кто ну никак не сойдет за копа? — спросил Пуддж.

— Кто? — Я улыбался во весь рот, наслаждаясь этой чудесной семейной беседой.

— Тот старый жирдяй из «Дорожного патруля», — сказал Пуддж. — Напомни-ка мне, как его зовут.

— Бродерик Кроуфорд.

— Во-во. — Пуддж выпрямился на кушетке, оживился и исполнился страстью, достойной болельщика на бейсболе. — Серьезно, подумайте сами: сколько лет этому парню, а они все еще позволяют ему раскатывать на своей лайбе и ловить людей! Он должен был давно выйти в отставку и сидеть где-нибудь на теплом пляже и почесывать жирное пузо. Если бы за мной погнался такой древний коп, я ни за что не остановился бы. Дави себе посильнее на газ и гони вперед, пока не придет время ему вздремнуть.

— Я бы не стал слишком уж расстраиваться из-за этого, — сказал Анджело. — Чем старше коп, тем лучше для нас. Молодые копы хотят сделать себе имя и выбиться в люди. А самый верный путь к этому для них — это повязать тебя — или меня, а еще лучше — нас обоих. Старым копам нужно одно — спокойно дожить до отставки и получать деньги по своему пенсионному чеку. Если они не будут ввязываться в неприятности, у них наверняка все это получится. В мыслях каждый из них давно уже сидит на пляже и почесывает пузо, а не пытается отгадать, какой следующий налет мы с тобой планируем.

Я откинулся в кресле, счастливый оттого, что сижу здесь рядом с Анджело и Пудджем и что они связывают все, что мы видим по телевизору или в кино, с самой настоящей жизнью, которую они ведут, и превращают все это в один непрерывный урок жизни для меня. Я стал теперь признанным членом их семьи, и с этим пришла и необходимость заполнить пробелы в моих знаниях их представлением о жизни, и присущий им честный, хотя и изначально искаженный взгляд на мир, который они применяли даже к самым незначительным из повседневных событий. Анджело и Пуддж сводили все до уровня сюжета черно-белого кино, к «правильно-неправильно», к прибыли и потере. Они отразили все атаки, и выжили, и процветали уже несколько десятков лет в бесчеловечном бизнесе, свободном от разумных компромиссов и не склонном к мирным решениям проблем. Они смогли это сделать, объединив уличный здравый смысл с бесстрашием и непреклонным убеждением, что их волю никто не сломит, и неважно, насколько силен противник и насколько малы их шансы в борьбе против него. Они повиновались лишь определенному кодексу, сводимому к нескольким четко сформулированным заповедям, и никогда не позволяли себе далеко отступать от этих верований.

Через какое-то время их непрерывным урокам предстоит укорениться во мне, и их неопровержимые теории составят значительную часть моего мировоззрения и образа мыслей. Я, подобно им, стану добросовестным членом их маленького общества. Я рано понял, что, как ни сложится в дальнейшем мой жизненный путь, этот поворот случится в соответствии с непреклонной волей этих двух мужчин, в которых мне так хотелось видеть моих родителей. Никакое другое развитие событий не будет приемлемым для них. Им было недостаточно просто вырастить сына. Как и Ида Гусыня с Ангусом Маккуином в отношении к ним, Анджело и Пуддж рассчитывали вырастить из меня гангстера.

Вот так, из вечера в вечер, мне предстояло рассматривать их лица, освещенные неровным светом телеэкрана, закрывать глаза и улыбаться. Близился мой тринадцатый день рождения, и я не мог думать ни о чем, кроме как о том, что скоро я вырасту и стану одним из них.

Стану гангстером.

Я поглядел на часы и повернулся к Мэри:

— Я хотел бы сбегать домой, сполоснуться и переодеться. Возможно, даже урву минутку, чтобы улыбнуться детям и чмокнуть в щечку жену. Вы будете здесь, когда я вернусь?

— Да, — ответила Мэри. — Я могу ненадолго уйти, чтобы сделать то же самое, что и вы, но скоро вернусь.

— С ним все будет в порядке, — сказал я, глядя на Анджело, который спал в своей постели, окруженный мигающими зелеными экранами мониторов и еще какими-то негромко попискивающими приборами. — Дневные медсестры проверяют его состояние каждый час, если не чаще.

— Он может слышать хоть что-нибудь? — спросила Мэри. — Он хотя бы знает, что мы находимся здесь и говорим о нем?

— Доктора говорят, что нет, — сказал я. — Они говорят, что и его мозг, и его тело еле-еле функционируют и что он живет-то не все время, а только урывками.

— А как вы считаете? — спросила, мягко улыбнувшись, Мэри.

— Я думаю, что он слышит то, что он хочет услышать, и отбрасывает то, что его не интересует, — сказал я. — И еще мне кажется, что он счастлив, что вы и я встретились здесь, рядом с ним.

— Но вы еще не знаете, кто я на самом деле, — сказала Мэри.

— Это лишь вопрос времени. В конце концов вы скажете мне все, что считаете нужным. Ведь вы для этого и пришли.

— Так мог бы сказать скорее Анджело, чем вы, — сказала Мэри, чуть заметно кивнув. — Как вы ни старались преодолеть его влияние, а его личность все равно то и дело прорывается в вас.

— На обратном пути прихвачу суп и бутерброды на двоих, — сказал я, словно не слышал ее реплики. — Я уйду ненадолго. Часа на два, самое большее на три.

— Распоряжайтесь своим временем, как хотите, — сказала Мэри. — Я была бы совсем не против побыть некоторое время с ним наедине.

Я кивнул и направился к закрытой двери, но на ходу обернулся и увидел, как Мэри подошла в кровати Анджело и придвинула стул поближе. Она села боком, опираясь локтем на спинку, а правой рукой нежно погладила Анджело по щеке.

Глава 15

Первое серьезное задание как член организации Анджело и Пудджа я получил в четырнадцать лет. Надо было взять деньги у одного актера, который жил где-то на Восточных Семидесятых в арендованном особняке. Актер давно уже был должен за кокаин районному дилеру, и тот, не надеясь получить когда-нибудь плату, передал его задолженность Пудджу, рассчитывая вернуть таким образом хотя бы половину.

— Ты про этого парня раньше слышал? — спросил у меня Пуддж. — В смысле имя это тебе знакомо?

— Я его видел в нескольких фильмах, — ответил я. — Он когда-то снялся в боевике, только сейчас его не смотрит никто. Да и мне он не очень нравится.

— Замечательно, — сказал на это Пуддж, — вам с Нико не требуется оценивать его актерские способности. Следует просто взять у него деньги, которые он обещал отдать. Этот мистер Голливуд привык много чего получать бесплатно, а мы с Анджело — не из Голливуда и привыкли получать то, что нам обещано. Эти голливудские привычки надо менять, а мы для таких дел уже староваты. А Нико с тобой пойдет и проследит, чтобы этот мистер Голливуд не слишком сильно тебе хамил.

— Что мне нужно делать? — спросил я.

— Будь с ним все время вежлив, держи себя в руках и, что бы он там тебе ни говорил, не показывай ему, что сердишься. Тяжелую работу оставь Нико, он знает, как в таких случаях поступать. Ты должен только прийти, взять деньги, положить их себе в карман и уйти.

— А если у него их при себе не будет? — спросил я. — Не так уж много людей держат дома двадцать одну сотню зеленых.

— Ну тогда эта ночь станет для всех очень плохой, — объяснил Пуддж, — мы останемся без денег, а ему очень не повезет. И никто от этого не выиграет.

— Я не подведу вас, — сказал я.

— Я всегда так считал, — ответил он. — На твоей кровати лежит папка с личным делом этой задницы. Перед тем как пойдешь, почитай. Чем больше будешь знать про свой объект, тем легче будет контролировать ситуацию. Нико за тобой зайдет, так что будь готов.

— Что мне надеть? — Мое лицо покраснело, как свекла, но я понадеялся, что вопрос все же прозвучал не так глупо, как мне показалось.

Пуддж подошел ко мне, положил свои огромные ладони мне на плечи, наклонился, поцеловал меня в щеку и широко улыбнулся — я раньше не видел у него такой улыбки.

— Малыш, — сказал он, — ты думаешь, что синих джинсов, футболки и кроссовок будет достаточно, чтобы мистер Голливуд навалил в штаны? — И прежде чем я смог что-нибудь ответить, он продолжал: — Вместе с папкой я тебе положил кой-какую новую одежду, пойдешь в ней. Конечно, от этого он тебя сильнее не зауважает, но хоть будешь выглядеть как надо. Этот актеришка небось рассмеется, когда тебя увидит. Если ты будешь выглядеть как сопливый пацан, то у него не будет оснований тебя бояться. А если ты войдешь, одетый словно крутой мужик, который не уйдет без своих денег в кармане, ты сам удивишься тому, как быстро пропадет у него всякий юмор. Хороший гангстер всегда управляет ситуацией, не важно, молодой он или старый, высокий или низенький. Всегда.

Пуддж посерьезнел, несколько секунд смотрел на меня, а потом повернулся и беззвучно вышел из комнаты. Я сел на мягкую, обитую материей кушетку и закрыл глаза, стараясь отвлечься от звуков, доносящихся из переполненного бара внизу. Надо мной заскрипели половицы, и я услышал, как Пуддж прошел по комнате и включил свой проигрыватель. Он поставил пластинку Бенни Гудмена и сразу опустил иглу на третью дорожку — «Пой, пой, пой!» — и включил полную громкость: он знал, что я сижу этажом ниже, и хотел, чтобы я услышал музыку. Я сидел на кушетке с закрытыми глазами и улыбался, слушая, как нарастает соло на барабанах Джина Крапы и в него вплетается божественный кларнет Гудмена. Почти у всех удачливых преступников, которых я знаю, есть любимая песня, которую они слушают перед тем, как пойти на дело. Это важная составляющая ритуала. «Пой, пой, пой!» была любимой песней Пудджа, и я часто слышал, как она гремит из его стереосистемы — всякий раз, когда им с Анджело нужно было разобраться с какой-нибудь серьезной и зачастую сопряженной со смертью составляющей их бизнеса. Сейчас эта композиция подчеркивала важность моего первого задания и веру Пудджа в то, что я его не провалю. А еще он просто хотел, чтобы я послушал эту музыку.

С тех пор и впредь я всегда буду слушать эту музыку перед тем, как взяться за важное дело, требующее особого напряжения, — она помогает мне заглушить гангстерскую неутолимую жажду крови и денег.

Актер — худой, бледный, без рубашки — сел на обитый кожей стул, хлопнул в ладоши и засмеялся — точь-в-точь как предсказывал Пуддж. Перед ним стоял стеклянный кофейный столик, на котором лежали измазанные в кокаине ложки и пустые жестяные банки. Он был одет в грязные джинсы и белые носки, в углу богато меблированной гостиной стояла небрежно сброшенная пара ботинок «Динго». Нико стоял в дальнем углу комнаты, сложив руки на груди, и молча глядел актеру в затылок.

— Повторите снова, зачем вы здесь, — сказал актер.

Я сверху вниз посмотрел на него, его синие остекленевшие глаза пытались сфокусироваться на мне, трясущимися руками он схватил наполовину пустую бутылку красного вина.

— Как я уже говорил, вы взяли наркотиков на две тысячи сто долларов и должны за них расплатиться, — сказал ему я. — Сейчас. Со мной.

Актер поставил бутылку обратно, запрокинул голову и громко засмеялся.

— А я‑то думал, что за херню несет этот парень! — крикнул он, чуть не захлебнувшись только что проглоченным вином. — Видишь ли, когда я бываю в Нью-Йорке, я беру кокс у Чарли Фигероа, а не у какого-то лоха, разодетого как на похороны. Тебе понятно, что я говорю, ты, придурок?

Я коротко взглянул на Нико; он пожал своими могучими плечами. Ему, несомненно, хотелось ускорить ход событий и пустить руки в ход. А это означало достаточно серьезные телесные повреждения. Я вытащил ключ из кармана моей черной куртки от Перри Эллиса и показал его актеру.

— Я ведь вошел к вам без звонка, — спокойно сказал я, — я воспользовался вот этим ключом, который дал мне тот самый Чарли Фигероа. Но это не все, что я у него получил. Еще он передал мне ваш долг за кокаин. Те самые две сто, о которых я только что говорил. Ну а теперь, когда вся история вам ясна, я хочу оставить ключ вам, а с собой забрать деньги.

— А может, тебе автограф дать и под зад пнуть? — спросил актер. Все еще смеясь, он обернулся и глянул на Нико, будто впервые его увидев.

— Нет, сэр, — ответил я, — только деньги. Как только я их возьму, у вас и у меня автоматически отпадет потребность в следующей встрече.

— Сдается мне, что прекрасному юноше лет четырнадцать-пятнадцать, — сказал актер. — Если я дам тебе деньги, которые ты просишь, ты спустишь их на девочек, таких же малолеток, как и сам, но я все равно перетрахаю их всех первым. Так что почему бы вам обоим не убраться отсюда, пока меня все это не перестало забавлять, а?

Актер наклонился над кофейным столиком, взял бритвенное лезвие и собрал в одну дорожку остатки рассыпанного по столешнице кокаина. Он уперся носом прямо в стекло, занюхал и, фыркнув, откашлялся. Затем утер нос рукой и снова посмотрел на меня.

— Я понимаю, что этот тип не умеет говорить, — он, не глядя, ткнул большим пальцем в сторону Нико, — но уверен, что со слухом у вас обоих все в порядке. — Актер встал посреди комнаты и зевнул, прикрыв рот обеими ладонями. — Я собираюсь пойти слегка вздремнуть, — крикнул он, — и если, когда вернусь, я опять увижу ваши рожи, я вам так ваши траханые задницы начищу, что вы на всю жизнь запомните!

Он резко повернулся и неустойчивой походкой направился в спальню. Я посмотрел на Нико и кивнул. Затем окинул взглядом одежду и пустые коробки из доставленной откуда-то еды, повсюду разбросанные по этой богатой комнате, и увидел пустой стул возле обеденного стола. Я развернул стул в сторону Нико и актера и сел. Я совершенно не волновался. Наоборот, я помню, что в те минуты ощущал невероятный прилив возбуждения и осознание контроля над ситуацией, а вот страха в моих мыслях не было и в помине. Я знал, что без насилия не обойтись, актер сам на него напрашивался, не желая повернуть наш разговор в другое русло, но, странное дело, я чувствовал себя прекрасно. Это ощущение удивило меня, но и понравилось. Теперь я точно знал, что если пойду по гангстерской дорожке, то вполне смогу вести эту жизнь.

— Этот гребаный Чарли, — пробормотал актер себе под нос, — продал меня какой-то малолетней шпане.

— Вы можете вздремнуть, если хотите, — сказал я, — мы подождем. Мы останемся здесь, пока не получим то, за чем пришли.

Актер развернулся и подошел ко мне, его кровь вскипела от растворившегося в ней кокаина. Он встал передо мною, глянул на меня сверху вниз, его голубые глаза вспыхнули гневом, руки сжались в кулаки, его тощая безволосая грудная клетка ходила вверх-вниз.

— Ты какого черта со мной так разговариваешь? — завопил он. — Ты хоть знаешь, кто я такой?

— Вы — плохой актер с дурными привычками, — ответил я, стараясь изо всех сил говорить ровным голосом. Моя рубашка на спине промокла от пота. — Но речь не об этом. Речь о деньгах.

Актер сделал несколько глубоких вдохов, его глаза выпучились настолько, что казалось, вот-вот лопнут. От ярости он быстро-быстро моргал и вытирал руки о грязные джинсы. Он до крови закусил нижнюю губу и наклонился ко мне. Я вздрогнул от тяжелого запаха кокаина, пота и немытого тела. А он поднял руку и ударил меня ладонью по лицу так, что из левого глаза потекли слезы. Взглянув на него, я понял, что этот человек перешел ту черту, за которой его поступками управляет разум, и сейчас он находится под властью спровоцированного наркотиком выброса адреналина.

— Я никому не позволю так со мной разговаривать! — крикнул он. — Никому! Понял, пидор мелкий! Понял?

Он снова замахнулся, но, когда его рука уже пошла вниз, Нико перехватил ее в нескольких дюймах от моего лица. Актер обернулся в его сторону и оскалил зубы.

— Тебе тоже задницу надрать? — спросил он.

— Да, — произнес Нико свое первое за этот день слово. Он все еще сжимал руку актера. — Но прежде чем вы начнете, можно, я кое-что уберу.

— Что, что ты уберешь, урод? — сказал актер.

— Твои грабли, — ответил Нико.

Он завернул вверх запястье актера и небрежным с виду движением сломал ему кость. Звук был такой, словно на сухую ветку наступили тяжелым ботинком. Актер закричал от боли и упал на колени, опустив голову, слезы струились по его лицу. Нико поднял ногу и наступил актеру на шею, уперся, а потом переломил по очереди каждый палец на его руке — как будто ломал хлебные палочки. Проделав это, он выпустил изувеченную руку с неестественно вывернутыми пальцами, проследив взглядом, как она безжизненно свалилась на ковер. Актер лежал и стонал от боли.

Впервые в жизни я увидел гангстера в деле. Спокойствие, с которым действовал Нико, потрясло меня больше, чем удар, нанесенный мне актером — наркоманом. Одно дело рассказывать о насилии, и совсем другое — видеть человеческую боль. Я с трудом сглотнул, почувствовал, как теплая желчь устремилась вверх в направлении глотки, но я знал, что должен сохранять хладнокровие, что не должен позволить только что увиденному повлиять на то, как я говорю и как я веду себя. Я встал со стула и присел на корточки рядом с актером.

— Давайте деньги, — сказал я, — это все, что мне нужно, и я уйду. Но если вы снова скажете «нет», то мне придется оставить вас один на один с моим напарником, другого выбора у меня нет.

— На бюро в спальне, — произнес актер сквозь всхлипывания, не отрывая глаз от сломанной руки и запястья. — Там мой бумажник, в нем деньги и рядом с ним. Я не знаю, сколько там, но этого вам — должно хватить.

— Надеюсь. — Я встал и кивнул Нико. Он перешагнул через актера и ушел в спальню. Актер подполз к кушетке, перевалился и сел, положив искалеченную руку на бедро. Рука распухала на глазах. Мы смотрели друг на друга, пока Нико не вошел в комнату и не протянул мне деньги.

— Это все, что там было, — сказал он.

Я взял купюры, свернул их и сунул в карман жилетки.

— Ну вот и все, — сказал я актеру. — Ваш долг уплачен.

— Мне нужно в больницу, показать руку врачу, — прошептал актер, — положить на нее гипс или заморозить как-нибудь, чтобы срослась.

— Недурная идея, — ответил я, затем повернулся и пошел вслед за Нико в холл, к выходу.

— Помогите мне одеться и добраться туда, — продолжал актер умоляющим тоном, — такую малость вы для меня можете сделать.

Я обернулся, посмотрел на него и покачал головой.

— Сами доберетесь. Позвоните каким-нибудь друзьям, чтобы они вам помогли, — сказал я. — А мы такими вещами не занимаемся.

— Недоносок, пидор, — прошипел актер. Боль от сломанной кисти распространилась по всей его руке. — Наезжаете на людей из-за башлей и калечите их. Больше вы ничего не можете.

Я не стал отвечать. Просто незачем было. Хотя и подмывало. «Нет, я еще кое-что могу, — хотелось мне сказать ему, — еще я хожу в среднюю школу».

Мы ехали по Вест-Сайдскому шоссе к центру города, когда я попросил сидевшего за рулем Нико съехать к обочине.

— Ты в порядке? — спросил он, включив свет в салоне, чтобы получше разглядеть мое лицо.

— Буду в порядке, — ответил я, — вот только проблююсь.

Он свернул на 79-ю улицу и остановил черный «Кадиллак» возле каменного парапета набережной Гудзона. Я высунулся с пассажирского сиденья, наклонился вперед, и меня вырвало. Все тело было покрыто потом, он пропитал воротник новой рубашки, а штанины были испачканы брызгами рвоты. Я посмотрел на руки в ярком свете ламп, освещавших Риверсайд-парк. Они дрожали, я не мог даже схватить ручку дверцы машины. Спокойствие, которое я ощущал в квартире актера, давно оставило меня. Я глянул вверх и увидел, что надо мной стоит Нико, положив одну руку мне на спину.

— Мне никогда так паршиво не было, — сказал я, вытирая рот рукавом новой куртки.

— Это ты никогда раньше на дело не выходил, — объяснил Нико. — Такое по первому разу с каждым случается. Ты привыкнешь, до того дойдешь, что такие вещи делать будет так же легко, как дышать.

Нико Белларди прислонился к задней двери «Кадиллака» и закурил. Он был высоким мужчиной — примерно шесть футов два дюйма — и носил на широком костяке вес в двести шестьдесят фунтов. Большеголовый, широколицый, темноволосый — лишь седые прядки у висков. Ему было около сорока, он всегда был безупречно и элегантно одет и говорил, лишь когда считал, что без этого нельзя обойтись. Он был лучшим «бойцом» Пудджа, который доверял ему больше, чем остальным своим парням.

— Там, у актера, мне не было страшно, до самого конца не было, — признался ему я. — В нем было столько наркоты, что он мог убить и меня, и тебя, и сообразил бы, что сделал, только дня через три. И когда он подошел и ударил меня, я должен был ответить ему тем же, ну а я просто сидел и потел. Если бы ты мне не помог, он бы до сих пор меня бил.

— Твоя задача была уехать с деньгами, — ответил Нико. — Моя — помочь тебе это сделать. По-моему, мы оба справились.

— А если бы ты пошел один, без меня, что бы было?

— Ну, если бы деньги были на виду, я бы взял их и ушел, — Нико пожал плечами и затянулся сигаретой. — Но тогда актер вряд ли отделался бы одним поломанным запястьем. Если бы тебя не было в комнате, он, вполне возможно, остался бы там мертвым. Так что твое присутствие помогло нам разыскать эти деньги, и, что еще лучше, мы точно знаем, что человек, с которым мы разбирались, никому не расскажет, что с ним произошло.

— А давно ты этим занимаешься? — спросил я. — В смысле работаешь у Пудджа?

— Уже где-то лет пятнадцать, — сказал Нико. — Он высмотрел меня в уличной банде и вытащил оттуда. У парней вроде меня, если они занимаются рэкетом, с начала до конца работа сводится к размахиванию кулаками. И очень мало шансов когда-нибудь сделаться боссом. Но я имею с этого хорошие деньги, и меня все устраивает. Если бы я остался в той банде, то сейчас, наверно, мотал бы уже второй срок где-нибудь в северной тюряге. А так — давно уже выплатил закладную и каждые два года меняю автомобиль.

— У тебя есть семья? — Я встал и прислонился к крылу машины, вдыхая прохладный речной воздух.

— Несколько раз чуть не заимел кольцо на пальце, — ответил Нико. — Но всякий раз сбегал, прежде чем все заходило слишком далеко.

— Каким образом? — спросил я, наблюдая, как он встал рядом со мной и смотрит на городское движение.

— Рано или поздно наступит такая ночь, когда ты, каким бы мастаком своего дела ты ни был, не сможешь справиться с заданием. Это одна из самых важных вещей, какие я усвоил. И мне никогда не хотелось, чтобы кто-то, к кому я привязан, снял телефонную трубку и услышал от постороннего человека, что меня прибили.

— Спасибо, что помог мне сегодня вечером, — сказал я Нико. — Правда-правда, я тебе очень благодарен. Может быть, следующий парень, которого Пуддж пошлет с тобой на дело, поведет себя получше, чем я.

— Не будет следующего парня, — сказал Нико.

— В смысле?

— Меня приставили к тебе, пацан, — объяснил Нико. — Так что, когда в следующий раз тебя пошлют на дело, вроде такого, отправишься со мной.

— Не слишком приятно тебе небось возиться с человеком, которого после каждого дела будет выворачивать.

— Меня можешь в этом не стесняться, — ответил Нико и, обойдя меня, направился к водительскому месту. — Платят мне хорошо, и работенка непыльная. Что же до тебя… Я к тебе сегодня присмотрелся — у тебя скоро все наладится.

Нико легко скользнул на свое место и захлопнул дверцу. Под его спокойным взглядом я тоже вернулся в машину. Он плавно тронул «Кадиллак» с места, выехал на Вест-Сайдское шоссе, соблюдая все правила, перестроился на левую полосу, и мы помчались в центр города, к бару Анджело и Пудджа.

— Тебе радио не помешает? — спросил он меня, включая приемник. — Можешь сам выбрать станцию, мне без разницы.

— Пойдет все, кроме оперы, — я откинулся на подголовник и закрыл глаза. — Если поставишь какой-нибудь рок-н-ролл, я нисколько не огорчусь.

— Рок-н-ролл — это вещь. — Нико перебирал клавиши приемника, держа руль правой рукой, пока не нашел нужную станцию.

Остаток пути мы проехали молча, слушая Сэма Кука, Фрэнки Волли и Литтла Ричарда. В кармане моего жилета похрустывала толстая пачка стодолларовых банкнот, отобранных у задолжавшего актера. Я открыл глаза, посмотрел на проносящийся за окнами освещенный город и улыбнулся.

Мой первый день в качестве гангстера прошел успешно.

По 31-й улице шла юная девушка, крепко прижимая к груди стянутую кожаным ремешком стопку книжек. Она была одета в школьную форму: юбка в черно-белую шахматную клетку, белая блузка и синее зимнее пальто с капюшоном. У нее были короткие каштановые волосы и ореховые глаза, на ее ногах были белые чулки и начищенные до блеска шнурованные сапоги «Бастер Браунс». Она шла одна, наклонив голову навстречу вечернему ветру, развевавшему ее расстегнутое пальто.

— Вот она, — сказал Нико. — Девушка твоей мечты. Начинается дело потруднее — сделать, чтобы эта мечта сбылась.

— Ты уверен, что это хорошая идея? — Я сидел на капоте, поставив ноги на бампер, девушка шла в нашу сторону по противоположной стороне улицы. — В смысле: что, если она мне откажет?

— Я не вижу для тебя другого выбора. — Нико стоял рядом со мной, засунув руки в карманы. — Если, конечно, не хочешь назначать свидания на школьных танцульках мне.

Я взглянул на Нико и через силу улыбнулся.

— Ты часто хвалился, что хорошо танцуешь. Может быть, я еще дам тебе возможность доказать это.

— Тебе нужна Джинджер, а не Фред[25], и эту Джинджер на этой стороне улицы ты не найдешь. Так что вперед.

Я вздохнул, соскользнул с машины, поправил куртку и пригладил рукой волосы.

— Напомни-ка мне, что я должен делать, — наполовину в шутку, наполовину всерьез сказал я, не отрывая взгляда от девушки, которая, проходя мимо химчистки, обернулась и посмотрела в нашу сторону.

— Если ты помнишь, как ее зовут, все будет намного легче, — ответил Нико. Я в шутку толкнул его локтем, поглядел направо-налево, нет ли машин, и перебежал через улицу к девушке в шахматной юбке.

Она заметила мое приближение, приветливо улыбнулась (ее улыбка сразу вогнала меня в краску) и сказала:

— Привет, Гейб. Что ты тут делаешь?

— Да так, Мэдди, — сказал я, — просто с другом разговариваю.

Я показал через плечо и заметил, как она взглянула на Нико. Он стоял с дымящейся сигаретой в зубах, поставив одну ногу на крыло машины.

— Здоровый парень, — сказала Мэдди, наморщив нос. — Он похож на футболиста.

— Он вообще всякий спорт любит, — сказал я.

— Ты написал доклад по французскому? Я еще даже не начинала читать. Мне было так трудно выбрать тему.

— Если хочешь, я могу тебе с этим помочь, — выкрутился я. — Единственные предметы, с которыми у меня хорошо, — это история и французский. А на всех остальных уроках меня почему-то в сон клонит.

— Это было бы классно, — сказала Мэдди, — если у тебя, конечно, есть время.

— Время я найду, — ответил я. — Как насчет того, чтобы встретиться в пятницу после школы в библиотеке? Как раз и прочитаешь все, что нужно.

— Идет, — согласилась она, — в пятницу, в библиотеке, в половина четвертого. Я прихвачу конфет: вдруг мы есть захотим.

Она уже повернулась, чтобы уйти, но я собрался с силами, сжал кулаки, чтобы не выдать волнения, и спросил:

— Кстати, ты пойдешь на танцы в спортивном зале в субботу вечером?

— Я хотела бы, — Мэдди скромно улыбнулась. Такая улыбка хорошо подходит девочкам-подросткам. — Но никто меня пока что не пригласил.

— А если я тебя приглашу? — Я попробовал сглотнуть, но мой рот пересох, как пустыня.

— Я бы рада, Гейб, — ее улыбка исчезла так же быстро, как и появилась. — Правда. Но не могу.

От такого быстрого отказа я весь покраснел и совсем растерялся.

— То есть ты хочешь, чтобы тебя пригласил кто-то еще?

— Нет, — покачала головой Мэдди.

— Не понимаю. Почему ты не…

— Я не могу пойти с тобой, Гейб, — отрезала она. Она опять повернулась, чтобы уйти, и добавила: — Давай, пожалуйста, больше не будем об этом.

Я вытянул руку, схватил Мэдди за локоть и удержал ее на месте.

— Может быть, ты мне объяснишь, в чем дело? Хотелось бы узнать. Вдруг я смогу что-то сделать, как-то исправить…

Мэдди посмотрела на меня, а затем за мое плечо — на Нико, который все также стоял возле припаркованной машины, болтая о чем-то с Маленьким Ангелом, местным хулиганом.

— Мой отец никогда не позволит, — сказала она. — И ты не сможешь его убедить, никак не сможешь. Так уж он к тебе относится.

— Он ко мне так относится? — Я даже не попытался скрыть раздражения и удивления. — Никак он ко мне не может относиться! Я и не видал его никогда.

— Дело не в тебе, Гейб, — объяснила Мэдди, — дело в тех людях, с которыми ты живешь.

Я никогда не забуду потока эмоций, захлестнувшего меня с головы до ног при этих словах. Это была смесь ярости и жестокой обиды. Ярости от того, что люди, которых я знал и любил, оказались недостаточно хорошими для нее и ее семьи. Обиды — из-за того, что даже тогда я понимал причину. С тех пор как я поселился у Анджело и Пудджа, многое изменилось. Но ту жизнь, в которую я вступил, я все еще рассматривал извне. Я оказался в нечистом мире, с которым большинство не желало иметь ничего общего, и пытался перейти на другую сторону улицы, где было светло и чисто. А меня туда не пускали.

Вероятно, Мэдди заметила мои мучения и заговорила тихо и мягко:

— Мой отец всю жизнь работает, и все равно ему очень трудно обеспечивать семью. Но он этим даже гордится. По утрам в воскресенье он ходит с мамой в церковь, а по субботам ездит смотреть игры Малой лиги. И сердится он только, если речь заходит о твоих друзьях. Он говорит, что они живут за счет чужого труда и портят все, к чему прикасаются. И еще он говорит, что ты — один из них, Гейб. Так что, как бы ты мне ни нравился, я не могу пойти с тобой на танцы.

Я сунул руки в карманы, посмотрел на стоявшую передо мной красивую девочку и кивнул.

— Я никогда больше не буду приглашать тебя, — произнес я. — Я уже научился обходить те места, где меня не хотят видеть. Так что извини, что побеспокоил тебя, Мэдди. Больше такого не случится.

Я шагнул с тротуара и стал ждать, когда проедут машины.

— Мой отец — хороший человек, Гейб, — сказала Мэдди позади меня.

— Он ненавидит людей, о которых ничего не знает, которых никогда даже не видел, — ответил я, оглянувшись на нее через плечо. — И если хорошие люди ведут себя так, то я лучше буду иметь дело с теми плохими парнями, с которыми сейчас общаюсь.

Я дождался просвета в потоке машин и побежал через улицу прочь от Мэдди — назад, к улыбающимся Нико и Маленькому Ангелу.

На свою сторону улицы.

Анджело стоял возле самого края крыши и следил за стаей голубей, летавшей широкими кругами над его головой. У самых ног он поставил два больших ведра с кормом, вдоль клетки извивался шланг, из которого капала вода. Я подтащил поближе ведро с мыльной водой, взял швабру и принялся чистить голубятню. На проволочной крыше стоял транзисторный приемник, настроенный на итальянскую станцию, ежечасно передававшую новости. Я слышал, как диктор рассуждает о финансовом кризисе, приключившемся недавно в Неаполе. Порой мне казалось, что я больше знаю о том, что происходит в стране, которую я никогда не видел, чем о событиях в моем родном городе.

— Я хотел сказать ей гораздо больше, — сказал я Анджело. — Жаль, что не вышло. Я совсем не хотел задеть ее чувства.

— И что же это за «гораздо больше»? — спросил меня Анджело. — Ничто бы не заставило ее пойти против воли отца. Он заботится о ней, любит ее, уважает. Разве смогла бы она предать его?

— Я все же могу кое-что ей сказать, — ответил я, всем весом налегая на швабру в попытке вычистить углы клетки. — Она, конечно, не передумает, но, может быть, это откроет ей глаза?

Анджело подошел к вольеру, протянул руку у меня над головой и выключил радио.

— На что? — спросил он.

— Например, на одну вещь про стадион Малой лиги, — я прислонил швабру к столбу и глянул в лицо Анджело. — Знаешь, куда ее отец каждую субботу возит детей? Так вот, я могу объяснить ей, что никакого стадиона не было бы и никуда бы ее отец не ездил, если бы вы с Пудджем не выделили денег на его постройку.

— Ну, а они сказали бы, что мы это сделали на деньги, которые нам не принадлежат. На деньги, которые мы вытрясли из карманов бедняков. У них всегда есть причины не соглашаться с нами, Гейб. И они правы. Тебе просто придется научиться с этим жить.

— Это же были только танцы, — сказал я, идя за шлангом. — Я же не просил ее выйти за меня замуж, это разные вещи.

— Для тебя — да, только танцы, — объяснил Анджело. — А отец этой девочки наверняка думает, что с этих танцев начнутся такие вещи, которых он позволить не может. Он — честный человек и никогда не унизится до общения с бандитами. Он знает, кто мы такие и чем мы занимаемся, сам не желает иметь с нами никаких дел и не позволит своим родным.

— Но я все время вижу таких же людей, как ее отец, — я направил струю воды в голубятню, смывая мыло и грязь. — На улице они всегда здороваются с вами. У них, прям, будто работа такая — остановиться, подойти, поговорить о здоровье, пожелать успехов. И я видел, как они заходят в бар и просят вас помочь им выбраться из разных затруднений. Если эти люди не желают иметь с нами никаких дел, то что им тогда надо?

— Ничего из того, что мы для них делаем, не делается бесплатно, — ответил Анджело. — Они знают об этом с той минуты, как входят в бар, даже еще ничего не спросив. Если они хотят, чтобы им была оказана помощь — деньгами или услугами, они должны заплатить. Я — не первый человек, у которого эти люди просят помощи. Я — последний, и я обхожусь им дороже всех.

— То есть все происходит так: они не хотят иметь с нами дела, — я положил шланг и потянулся за метлой, стоящей в углу напротив выхода на крышу, — но если получается, что они сами не могут выпутаться, то сразу забывают, какие мы ужасные люди, бегут к нам и молят о помощи. Если хотите знать мое мнение: пусть приходят, жалуются и рыдают, если хочется. Раз они и впрямь так к нам относятся, то ничего не получат.

— В рэкет идут не для того, чтобы заводить друзей, — сказал Анджело, глядя вверх в подернутое облаками небо, где его голуби кружились над Вест-Сайдскими причалами, — а для того, чтобы делать деньги. Если ты хочешь, чтобы твое имя наводило людей на приятные мысли, иди в священники.

Я выгнал метлой остатки воды из голубятни и смотрел, как она потекла вниз по крыше в сторону ржавой водосточной трубы.

— Я оставил сухие тряпки внизу, — сказал я. — Если хотите, захвачу что-нибудь попить, когда буду обратно подниматься.

— Если тебе хочется пить, то захвати, — ответил Анджело. — А мне и так хорошо.

Я кивнул и открыл дверь, ведущую внутрь здания. Пока я спускался по старым деревянным ступеням, держась одной рукой за шаткие перила, я обдумывал все, что мне сейчас сказал Анджело. Меня не потрясло то, что я только что узнал. Я уже давно был одинок и держал все свои мысли и чувства при себе. Я научился быть самому себе лучшим советчиком и понимал, что буду всю жизнь поступать так, делая исключения для Анджело, Пудджа и, пожалуй, для Нико. Я привык с раннего детства, что для меня нет другого пути, кроме как сохранять молчание и делать вид, что не слышишь язвительных и неприязненных слов, брошенных вслед. Оказалось, что это отличная подготовка для того, чтобы начать жизнь в закрытом для всех непосвященных гангстерском доме.

Со временем я понял, что был для Анджело и Пудджа идеальным ребенком.

Я никогда не обманывал тех надежд, которые они возлагали на меня, не предавал веры, которую они вложили в меня, и не разговаривал ни с кем, кроме них, о каких-либо посторонних вещах — только по делу. Случай с Мэдди и ее отцом лишь помог мне проникнуться уверенностью в том, что я принадлежу к кругу могущественных людей, внушающих страх всем остальным. Им было безразлично, как к ним относятся окружающие, они не беспокоились из-за семейных проблем, без всякого почтения относились к американской системе ценностей, которую давно научились презирать и использовать в своих интересах. Они были богаты, но не выставляли своих богатств напоказ и не пытались пролезть в высшие слои общества. Они решали свои проблемы с помощью угроз и насилия и прибирали все, что хотели, к рукам. Они являлись частью Америки двадцатого века, были связаны крепкими корнями с ее жизнью и бытом, вторгались в любые коммерческие предприятия, неважно, законные или незаконные, и при этом вели свои дела открыто и свободно.

Их ненавидели службы охраны правопорядка, но общество относилось к ним с определенной терпимостью. Они, в известной степени, управляли страной, которую практически считали своей собственностью. И они приняли меня к себе, я стал частью их мира и был рад этому.

— Мы всегда знаем, как на самом деле люди относятся к нам, — сказал мне однажды Пуддж. — Никто не сможет скрыть от нас своих мыслей. Но все дело в том, что нам на это просто плевать. Не нужна нам их любовь. Это одна из причин, по которой мы стали гангстерами, пожалуй, главная из всех. Когда мы прибыли в эту страну, эти люди владели всеми рабочими местами, деньгами и властью, все служило их целям. И, поверь мне, никто из них не желал всем этим делиться, особенно с какими-то незваными новичками, слезшими с грязного иммигрантского корабля. В общем, мы сделали ставку на силу и провернули все, что нам нужно было провернуть, чтобы урвать свой кусок. И они нас за это возненавидели. Они никогда не пожелают иметь с нами ничего общего. Если им нужна наша помощь, они за ней обращаются, если они хотят делать бизнес, то берут нас в партнеры. Но только так, и никак иначе. И пусть кто-нибудь скажет, что это не так! Перед такими, как мы, дверь, ведущая в их мир, всегда будет закрыта на замок. Всегда.

Когда я снова поднялся на крышу, в одной руке у меня было ведро с сухими тряпками, а в другой — чашка кофе. Чтобы увидеть Анджело, мне пришлось оглянуться. Он сидел на бортике крыши, вытянув ноги, подняв лицо к небу и закрыв глаза от яркого солнца. Он казался человеком, пребывающем в согласии с самим собой и со всем миром. Я поставил ведро и начал вытирать насухо голубиные насесты, время от времени отходя хлебнуть кофе. Я работал молча, ощущая гармонию в окружавшей меня тишине, изредка нарушаемой лишь случайным воем сирены или сигналом автомобиля семью этажами ниже. Мне нравилось бывать на крыше вместе с Анджело и нравилось, что он разрешал мне помогать ему ухаживать за птицами. Мне всегда казалось, что Анджело куда лучше чувствует себя со своими голубями и собаками, чем с людьми. Здесь на крыше, со стаей голубей, летающих у него над головой, Анджело Вестьери мог закрыть глаза и позволить своим мыслям унестись прочь — в глубокий колодец воспоминаний. С голубями ему не нужно быть гангстером, не нужно вечно пребывать начеку и высматривать приметы предстоящего предательства, которые необходимо заметить, пока не станет поздно. У себя на крыше он мог снять доспехи и ненадолго отрешиться от постоянной войны, которой и является жизнь гангстера.

Я закончил вытирать пол голубятни и стал наполнять кормушки зерном и водой. Посмотрев под ноги, я заметил позади себя тень Анджело.

— Я уже почти закончил, — сказал я.

— Хорошо, — он снова взглянул вверх; птицы начали снижаться и, сбившись кучнее, кружили почти над самой крышей. — Через несколько минут они прилетят.

— Они уже давно летают, — сказал я, проследив взглядом их полет. — Когда прохладно, им, пожалуй, больше нравится летать.

— Ты хорошо с ними обращаешься, — Анджело прошел в голубятню, взял ведро с кормом и стал помогать мне наполнять кормушки. — И они хорошо относятся к тебе. То же самое и с Идой. Я думаю, теперь она любит тебя больше, чем меня. И это хороший признак. Приручить животное гораздо сложнее, чем заставить человека тебе верить. Животные умнее, они чувствуют, когда ты хочешь сделать им что-нибудь плохое. А пока до человека дойдет, он несколько раз попадется. И то хорошо, если дойдет.

— Ну, для того, чтобы их сделать счастливыми, не так уж много и нужно, — заметил я, — чистое жилье, регулярная кормежка и немного внимания. Полюби их, и они отплатят тебе тем же. Они тебя любят в ответ на твою любовь и не думают, кто ты такой, где ты живешь, с кем водишься.

— Да, они не то, что отец той девочки, — Анджело вышел из вольера, и голуби тут же влетели внутрь, и стали, воркуя, рассаживаться на своих насестах. — Ты знаешь, он похож на большинство людей, с которыми тебе придется встречаться в жизни. Они считают, что знают про тебя все, что надо знать, даже прежде чем ты сядешь с ними за стол. Но такое мышление работает в наших интересах, причем чаще, чем ты мог бы подумать. Иногда тебя, как в случае с той девочкой, это может расстроить, но со временем ты привыкнешь не замечать подобного.

— А с вами что-нибудь подобное случалось? — спросил я, выйдя из вольера вслед за ним. За моей спиной голуби, отталкивая друг дружку, устремились к кормушкам с зерном.

— Об этом лучше спрашивай Пудджа, — сказал Анджело. — Это он у нас специалист по женщинам, а не я. Мне хватает удовольствия от общества птиц и Иды.

— А как же ваша семья? — Еще не договорив, я понял, что переступил границу и вторгся на территорию, куда раньше не заходил в разговорах с ним. — Ваша жена и дети. Вы по ним не скучаете?

Анджело закрыл и запер на замок вольер с голубями и несколько очень, очень долгих секунд смотрел на меня.

— Я научился ни о ком не скучать, — сказал он холодным и далеким голосом, какой я редко от него слышал, — и еще я научился никогда не задавать вопросов, ответы на которые мне не нужны. Думаю, что, если ты научишься тому же самому, это будет тебе полезно.

Он повернулся ко мне спиной, медленно подошел к двери в здание и скрылся из виду, шагнув в темноту лестничной клетки. Я оперся спиной на стенку голубятни и поглядел в небо. Солнце скрылось за сплошными темными тучами, и начал накрапывать мелкий дождик.

Глава 16

Прошло два месяца с того дня, когда национальные гвардейцы расстреляли демонстрацию студентов Кентского университета в Огайо, протестовавших против войны во Вьетнаме, которой никто из них не желал и с продолжением которой не намеревался соглашаться. Погибли четыре человека. Когда я начал учиться в старших классах, окружающий меня мир, казалось, мог взорваться в любое мгновение. Студенты-террористы, происходившие из далеко не бедных семей, собирали в шикарных особняках Гринвич-виллидж самодельные бомбы, предназначенные для ниспровержения системы, которую они возненавидели всей душой. Регулярно, как по расписанию, угонялись самолеты, вылетавшие из Нью-Йорка, Тель-Авива и Лондона, и множество вооруженных мужчин и женщин громко призывали к миру, оставляя за собой страшные следы из множества трупов невинных людей. Вскоре начнется суд над лейтенантом армии США Уильямом Колли за собственноручное убийство двадцати гражданских жителей в Май Лэй[26], деревушке, о существовании которой я не имел никакого представления до тех пор, пока не прочитал ее название в газетах. В Нью-Йорке, как и во всей остальной Америке, поколение, провозгласившее свою приверженность свободной любви и миру, попалось на смертоносный и чрезвычайно дорогостоящий кокаиновый крючок, что привело к настоящему хаосу в живших дотоле сравнительно упорядоченной жизнью кругах организованной преступности.

Анджело и Пуддж ненавидели всякий беспорядок, поскольку он нарушал устроенность того закрытого от непосвященных мира, который они с великой тщательностью строили для себя. Они с циничным безразличием слушали призывы к миру, которые бесконечным потоком текли из пастей помешавшихся на разрушении политиков и дельцов. Их тревожила бесконечная война, которой даже они, гангстеры, не могли найти оправдания. И они не питали ни малейшего доверия к общественным лидерам своего времени, так как видели за завесой из умиротворяющих речей глаза, жадно высматривавшие возможность ухватиться за власть, которую они, по их словам, глубоко презирали. «Это было жесткое время, — вспоминал Анджело. — И для всей страны, и для нас. Обычно всякий разброд в обществе идет нам на пользу. Но не тогда. Тогдашние события наносили по нашему бизнесу такие удары, каких нельзя было ожидать даже от самых упорных гангстерских войн. Молодежь везде и всюду плевала на законы и правила. И молодые гангстеры с легкостью переступали через устоявшиеся за десятилетия понятия нашего мира. Бывали дни, когда я всерьез опасался, что в этой стране вот-вот начнутся массовые восстания. До сих пор не представляю, что было бы с нами, если бы что-то подобное впрямь случилось бы. Во всяком случае, ничего хорошего никому это не принесло бы. Мы до сих пор расплачиваемся за события тех времен».

Все эти годы я делил свое время между обучением в школе и подготовкой к будущей гангстерской жизни. Я старался разделять эти два мира, не зная, удастся ли мне совладать с ними, если они все же соприкоснутся. Я посещал частную школу, хорошо учился, особенно любил уроки истории, французского и английского языков и водил дружбу с крайне ограниченным кругом соучеников. Руководство школы знало, что я проживаю у Анджело и Пудджа, а они, по отдельности или вдвоем, захаживали на заседания школьного совета. Я никогда не жалел о том, что у меня нет настоящих родителей. Даже не представляю, чтобы кто-нибудь мог окружить меня такой же любовью, как эти двое мужчин, предоставивших мне не просто кров, но полноценный дом. Анджело передал мне свою любовь к чтению, и я не представлял себе существования без книг. Благодаря Пудджу, который прочитывал ежедневные газеты и еженедельные общественно-политические журналы, я пошел в чтении периодики дальше разделов криминальной хроники и спортивных новостей. Преподаватели в школе основывали обучение на классической литературе. Я, подчиняясь своим детским инстинктам, зачитывался Александром Дюма, Джеком Лондоном и Рафаэлем Сабатини. Анджело и Пуддж способствовали моему образованию, рассказывая еще более захватывающие истории. От них я узнал о том, как была создана «Убийство, инкорпорейтед» и об убийстве в отеле «Полумесяц»[27]. Знал я и о том, каким образом бандиты подчиняют своей воле борцов, боксеров и других спортсменов, даже целые весовые категории, и узнают, насколько пополнятся их кошельки, задолго до того, как будут объявлены дата и место состязания. Я читал о великих бейсболистах прошлого, и мне рассказывали, кто из них и каким образом был связан с организованной преступностью. Я знал все об Уилли Саттоне и всех банках, которые он грабил, о Кроули Два Ствола и его авантюре с захватом заложников в Верхнем Вест-Сайде и последовавшей полицейской осаде — по мотивам этой истории сняли фильм «Ангелы с грязными лицами» с Джеймсом Кэгни в главной роли.

Ни один подросток не мог бы даже мечтать о лучшем образовании.

У меня было все. Билеты на лучшие места на любые бродвейские премьеры, концерты и спортивные соревнования я получал через час после того, как успевал заикнуться об этих событиях. Когда большинство подростков носило истрепанные джинсы и окрашенные вручную рубашки и отращивало длинные волосы, я щеголял в импортных итальянских куртках, рубашках-поло и еженедельно брил голову наголо. Я рос в отрыве от своего поколения и воспринимал все, что происходило вокруг, как зритель, а не участник. Когда подростки, лица которых я видел в вечерних новостях, ходили на митинги, посвященные борьбе за мир, или участвовали в демонстрациях за права женщин, я с Анджело и Пудджем посещал бега и возвращался со свежим загаром и карманами, набитыми выигранными на тотализаторе деньгами. Когда молодые люди жгли свои призывные повестки, а женщины срывали лифчики и кидали их в кучи посреди улиц, я ездил в компании Нико собирать просроченные долги с тех, кто готов был где угодно добывать деньги для удовлетворения тех ли иных дорогостоящих привычек.

О тех годах я всегда вспоминал с теплотой и нежностью. Это был период самых больших политических и социальных потрясений, какие знала Америка, но для меня он оказался самым счастливым. Я нашел свой мир, благодаря тому, что вел жизнь начинающего гангстера. Мне было легко рассматривать себя именно в этом качестве, но, по правде говоря, тогда я на добрый десяток лет отставал от возможности вступить в реальную жизнь. Мне было дозволено заглядывать в темный мир, я мог наслаждаться теми привилегиями, которые проистекали из моего положения, и все это получало двойную привлекательность и очарование. Но я ни разу не оказывался в ситуации, когда мне пришлось бы совершать настоящие гангстерские поступки, брать на себя решение судьбы живого человека — доходить до того трагического мгновения, когда выпущенная тобой пуля дробит его кости. Я был избавлен от этого — до того момента в будущем, когда мне стало ясно, что обратного пути нет и выбора тоже нет. Позднее мне было суждено иногда думать о своей жизни в понятиях тех лет. Тогда и только тогда — не раньше и не позже — мне довелось испытывать страх.

Десятилетний мирный период в жизни Анджело и Пудджа резко оборвался. Новые банды, собиравшиеся по этническому признаку, окрепли и решились бросить вызов старым порядкам и их носителям. Благодаря огромным доходам от наркобизнеса они были хорошо вооружены и не стеснены в деньгах. Насчитывавшая две с половиной сотни человек черная банда с Бруклинской долины, возглавляемая двадцатитрехлетним Малышом Рики Карсоном, в недавнем прошлом звездой американского студенческого футбола, получала от уличной торговли «коксом» около ста тысяч долларов чистой прибыли в неделю. Они назвали себя ККК — «Kool Knight Killers»[28] — по аналогии с Ку-Клукс-Кланом. В конце весны они заключили союз с Паблито Мунестро, триста колумбийцев которого действовали в Манхэттенском районе Вашингтон-хайтс; обе группы рассчитывали таким образом расширить свои сферы влияния и набить бумажники. На улицах Бронкса орудовали испаноговорящие группировки, а банда ренегатов-итальянцев, именовавшихся «Красными баронами», вознамерилась превратить Куинс в свою частную лавочку по сбыту наркотиков.

Анджело и Пуддж улавливали зреющее недовольство и в рядах своей собственной команды. Соблазн больших денег, которые можно сделать на наркотиках, был слишком силен, чтобы его можно было игнорировать, особенно для молодежи, которой предстояло еще несколько лет ждать, когда же их доля в доходах банды заметно увеличится. Анджело и Пуддж, естественно, понимали, что нельзя и дальше уклоняться от торговли наркотиками. Весной 1947 года они предложили сходке наиболее влиятельных гангстеров, гордо назвавшей себя Национальной комиссией криминалитета, карать смертью любого, кто попадется на сбыте наркотиков. Естественно, их инициативу никто не поддержал.

«Никто и не мог на это пойти, — рассказывал мне Пуддж. — Мы знали это и до того, как начали тот разговор. Гангстер способен наплевать на очень многое и может убить по самой дурацкой причине. Но он никогда не откажется от денег и никогда не убьет того, кто может принести ему эти деньги. Каждый, кто сидел тогда за тем столом, знал, что рано или поздно присоединится к наркобизнесу. И тогда или очень сильно разбогатеет, или получит пятьдесят лет тюрьмы без права помилования. С их точки зрения, этот шанс вполне стоил того, чтобы рискнуть».

К началу лета 1970 года шестидесятичетырехлетний Анджело и шестидесятисемилетний Пуддж начали совместные приготовления к своей шестой и последней гангстерской войне. Даже тогда мы все еще жили без телефонов, так как они оба полагали, что телефон — злейший враг гангстера. «Допустим, я попрошу показать мне гангстера, который любит болтать по телефону, — не раз говорил Анджело, — и ставлю десять против одного, что его придется искать в тюремной камере».

Частично связь осуществлялась из уличных телефонов-автоматов, расположенных в радиусе десяти кварталов от бара. Анджело и Пуддж никогда не звонили по телефонам сами, а если поручали сделать это Нико или мне, то содержание разговора было понятно только человеку, которому был адресован звонок. Но основная часть каждого плана неторопливо создавалась в нескольких смежных комнатах, расположенных над баром. Там эти двое подолгу сидели ночами и обговаривали будущие маневры, целью которых обязательно являлась чья-то смерть.

За все время, проведенное рядом с ними, я никогда не видел их более сосредоточенными, их тела постоянно пребывали в тонусе, и даже в их молчании, казалось, крылась опасность. «К войне надо готовиться точно так же, как боксер готовится к чемпионату, — сказал мне Пуддж однажды ночью, когда мы с ним вывели Иду на одну из наших обычных долгих прогулок. — И тело, и мысли должны быть в наилучшем состоянии. С тех пор, как нам с Анджело в последний раз пришлось выйти на улицы, чтобы сражаться за то, что, по нашему мнению, принадлежит нам, прошло очень много времени. И сейчас нам предстоит выступить против противников, которых мы знаем не слишком хорошо и которых нам почти не приходилось видеть в деле. Именно поэтому планирование и подготовка должны быть совершенно безошибочными. Мы не имеем права оставить какие бы то ни было бреши. На ринге ошибка означает, что ты будешь нокаутирован. В нашей игре она неизбежно приводит к гибели».

Анджело сидел за кухонным столом спиной к открытому окну, перед ним стояла большая тарелка остывающей пасты с горохом и стакан молока, которое он, по своему обыкновению, подливал себе из большой бутылки. Пуддж сидел напротив, он с хрустом откусывал небольшие кусочки хлебной палочки, а свою тарелку, на которой рядом с горой картофеля красовалась аппетитная телячья отбивная, небрежно сдвинул на самый край стола. Место, предназначенное для бокалов, столовых приборов и прочих обеденных принадлежностей, на сей раз занимала внушительная стопка бумаг, на которых было записано множество имен и связанных с ними фактов и цифр. Я сидел рядом с Нико за тем же столом, мы оба с удовольствием поедали отличные бифштексы с соусом-пиццайолой.

— Ну вот, только подумаешь, что уже знаешь названия всех новых команд, как тут же выскакивает еще дюжина, — проворчал Пуддж, недовольно покачав головой, и провел карандашом по верхнему списку. — Они сами не могут в этом разобраться. Как же нам, черт возьми, докопаться, а?

— Проследить, как идут деньги, и они обязательно приведут к боссу. — Анджело задумчиво посмотрел на свой нетронутый обед. — Здесь не может быть ничего нового.

— И все-таки нам никогда прежде не случалось иметь дело с такими бандами, — сказал Пуддж. — Этот парень, Малыш Рики, выстрелил в голову беременной женщине на дискотеке за то, что она наступила ему на новый ботинок. Отвернулся от трупа и пошел танцевать. Это не убийство ради бизнеса. Так убивают те, кому нравится убивать. Если выходишь против такого парня, нужно пришить его быстро. Особенно таким старикам, как мы с тобой.

— Это наркотики играют в нем и заставляют его считать себя непобедимым храбрецом, — отозвался Анджело. — Но дурь на то и дурь, чтобы делать его дураком. Вот тут-то и должно быть наше преимущество, тут возраст сработает на нас. Пусть он считает нас старыми и слабыми.

— Он будет не совсем неправ, — сказал Пуддж и положил карандаш. — Я не прикасался к оружию добрых десять лет, не говоря уж о том, чтобы в кого-то стрелять. Я сейчас больше похож на Честера, чем на Мэтта Диллона. Но, черт возьми, какая разница? Как только мы уложим баиньки кого-нибудь из этих парней, на его место сразу же вылезет другой такой же. Для нас это будет то же самое, что воевать с вьетнамцами. Чем больше их убиваешь, тем больше их становится.

— Вы могли бы отказаться от этого, — сказал я, не зная, стоит ли мне вообще открывать рот, а тем более заговаривать об этом. — Ведь нельзя сказать, чтобы вы нуждались в деньгах. И я сам слышал от вас обоих, что вам не нравится то, как сейчас поворачивается бизнес. Может быть, сейчас действительно подходящее время, чтобы уйти…

— Наша корпорация совсем не такая, как все остальные, — ответил Пуддж. — Здесь нет программы начисления пенсий, не выделяются акции, не выплачивается выходное пособие. В нашем бизнесе все покупки оплачиваются парой пуль. Кроме того, я и впрямь давно уже не занимался ничем серьезным и соскучился по работе.

— А чем, по-твоему, мы будем заниматься? — спросил Анджело. — Если уж, действительно, уйдем от наших дел.

— Неважно, что вы будете делать потом, но это все равно будет лучше, чем смерть от руки кого-нибудь из этих людей, — настойчиво продолжал я. Эти двое мужчин вырастили меня, они любили меня, и я меньше всего на свете хотел, чтобы любой из них умер в луже собственной крови, а потом скучающие обыватели, попивая утренний кофе, рассматривали их скверные фотографии, напечатанные в бульварных газетенках.

— Похоже, что ты не считаешь нас фаворитами в этом заезде, — сказал Пуддж, подняв на вилке большой кусок телятины.

— Я всего лишь не хочу увидеть вас мертвыми.

Анджело накрыл ладонью мою руку.

— Мы не можем просто уехать и поселиться на небольшой вилле где-нибудь в Италии. Каждый проведенный там день мы будем думать о том, что отвернулись от смысла и образа нашей жизни. Через какое-то время это станет мучительнее, чем любая боль от пули. И такая смерть будет куда страшнее. Я знаю, что ты не желаешь нам и такой смерти.

Я взглянул на Нико, рассчитывая найти у него поддержку.

— Иногда бывает, что дерешься лучше, если ввязываешься в драку и вовсе не надеешься победить, — сказал он, посмотрев на Анджело. — Вот и дерешься как в последний раз, не думая о будущем. Кто-то из куда более мозговитых, чем я, парней говорил мне, что, когда Штаты полезли в Большую войну, никто не рассчитывал на победу.

— Если так, то я хочу помочь, — сказал я. — Раз вы начинаете это дело, я хочу тоже участвовать в нем.

— Ты сидишь за этим столом, — ответил Анджело. — А это значит, что ты уже участвуешь.

— Но ты не чувствуешь вкуса борьбы. — Пуддж указал на меня острым концом вилки. — Ты пока еще не готов к ней.

— А вы были готовы в первый раз? — спросил я, не удержавшись от попытки по-детски подковырнуть моего воспитателя.

— Решение было принято за нас, — серьезно ответил Анджело. — Мы делали то, чего от нас ожидали. У тебя больше возможностей для выбора да и времени для решения тоже больше.

— У нас не было выбора, когда мы были детьми, и нет выбора теперь, когда мы стали стариками, — добавил Пуддж. — Мы должны сражаться. Но ты не обязан ввязываться в эту заварушку, по крайней мере, сейчас. Не будешь соваться куда не следует — уцелеешь.

— А когда я буду готов? — спросил я, посмотрев на них обоих по очереди.

— Это ты узнаешь раньше всех, даже раньше нас, — сказал Анджело. — А пока что сиди, слушай и учись. Такие уроки никогда не повторяются.

— Тот пацан, что командует «Красными баронами», просится поговорить с нами, — сказал Пуддж. Он разделался со своей отбивной и решил, что пора вернуться к делу. — Он уверяет, что его команда справится с колумбийцами, и просит за это долю от нашей недвижимости.

— Как его зовут? — спросил Анджело, отхлебывая молоко, но все еще продолжая рассматривать меня. — Того пацана, который называется их паханом.

— Ричи Скарафино, — ответил Пуддж. — Нико пока что собирает о нем все возможные сведения. Ну, а чего мы не узнаем, то сможем предположить и, скорее всего, не ошибемся.

— Я все представлю не позже, чем завтра, — сказал Нико. — Только не ожидайте узнать слишком много. Он выплыл на свет совсем недавно, он всего на несколько лет старше, чем Гейб. Из рабочей семьи, поначалу собирал себе команду на отцовские деньги.

— Быть крутым он учился по кинофильмам, — сказал Анджело. — И итальянского в нем столько же, сколько в итальянском салате из «Уолдорфа». Настоящей драки он и близко не видел, только стычки хулиганов на углу. Колумбийцы — бойцы от рождения, они разделаются с «Красными баронами», которым не хватит ума удрать от них.

— Так что, согласимся встретиться с ним? — спросил Пуддж. Он бросил косточку от отбивной в угол комнаты и теперь смотрел, как Ида достает ее из-под стула, несет к порогу, ложится и с хрустом начинает грызть.

Анджело встал; прохладный ветерок, врывавшийся в открытое окно, дул ему в спину.

— Мы согласимся дать ему десять процентов от нашего бизнеса с недвижимостью, но не более пяти миллионов, — сказал он. — И потом пошлем его драться с колумбийцами.

— А что, если ему повезет и он их одолеет? — спросил Пуддж. — Тогда потеряем пять миллионов и обзаведемся совершенно ненужным партнером.

— Ему уже не повезло, Пуддж, — сказал Анджело. — Он выступив против нас.

Предстояла война за будущие направления деятельности организованной преступности, и каждое из этих направлений упиралось в торговлю наркотиками. Кокаин и героин были новым горячим товаром, и каждый молодой гангстер на улице рассчитывал урвать себе жирный кусок. Боссы старой закалки, в том числе Анджело и Пуддж, предпочитали придерживаться отработанной линии и делать деньги на тех видах преступной деятельности, которые были им лучше знакомы и представлялись более безопасными: вымогательство, крышевание, проституция, похищения и азартные игры. Для них наркобизнес оставался чем-то далеким и непонятным, точно так же, как буттлегерский промысел времен «сухого закона» для тех королей преступного мира, которых они сменили. «Посуди сам, ведь гангстер — это лучший друг потребителя, — рассуждал Пуддж. — Мы всегда искали возможность сделать деньги на том, к чему люди тянутся, но не могут получить. Одно время это была выпивка. Потом игра на деньги. Теперь появилась новомодная дурь. Мы должны следить за изменениями спроса, точно так же, как и все прочие бизнесмены. С этим у нас никогда не было проблем. Ну, а что касается войны, мы с Анжем давно уже не участвовали в заварушках и в глубине души опасались, доживем ли до следующей. Эти новые парни играют резко, как и мы в свое время. Чтобы одолеть их, мы должны играть еще резче и действовать умнее. А это не так просто — всю жизнь быть резче и умнее всех остальных».

Новые гангстеры, угрожавшие старым бандитским авторитетам, были куда опаснее, чем любые военные-заговорщики из тех, что в телефильмах играючи свергают правительства. Они убивали, не задумываясь, и совершенно не заботились о соблюдении гангстерских правил, державшихся долгие десятки лет. Они принадлежали к различным национальностям и стремились поскорее достичь ведущего положения в преступной среде. Ну, а до того, что она представляет собой жестко структурированную организацию, где их появление, мягко говоря, не приветствуется, им не было никакого дела. «В этом отношении, — сказал мне Анджело, — они очень походят на нас — какими мы были много лет назад».

Я не надеялся, что их удастся победить. Могущество Анджело и Пудджа слишком долго держалось на их репутации. Новые гангстеры не испытывали ни малейшего уважения ни к их достижениям, ни к их именам. Они смотрели на них только как на стариков, преграждавших им путь к богатству. Я не хотел, чтобы они вступали в войну, но не знал, как удержать их от этого. Такие же сомнения я ощущал у Нико, но он был слишком преданным солдатом для того, чтобы высказывать их вслух. К тому же он мог много выиграть в случае нашей победы и не стал бы делать ничего такого, что уменьшило бы эти шансы. А я знал о том, что Анджело и Пуддж страдают от ломоты в костях и разных болей, знал, что, несмотря на внешнюю несокрушимость, они постепенно проигрывают другую войну — со своим возрастом. Я очень хотел, чтобы их смерть была именно такой, какую — я это точно знал — они искренне не желали принимать. Обычная стариковская смерть в мягкой теплой постели, в тихом спокойном доме. Больше всего на свете я желал для них обоих того, что Пуддж всегда называл «кошмаром гангстера».

Я стоял в окутанном глубоким полумраком помещении Бруклинского аквариума и смотрел на акулу, плававшую взад-вперед за толстым стеклом. Анджело, также следивший за исполненными затаенной силы плавными движениями акулы, повернулся ко мне.

— Они обычно нападают без всякой подготовки, — сказал он с восхищением в голосе. — Налетают без малейшего сомнения, и неважно, кто перед ними. Они настоящие гангстеры моря — берут все, что им нужно, и оставляют себе все, что захотят.

— Анджело, скоро все это начнется? — спросил я, отступив от стекла. Ликующие крики детей разносились эхом по коридору, их не заглушало даже ковровое покрытие, которым были обтянуты стены аквариума.

— Это же шахматы, а не шашки, — ответил Анджело. — Первый ход — самый важный. Кто-то начнет игру, причем довольно скоро.

— Я могу сделать больше, чем ты мне позволяешь, — сказал я вполголоса. — Ты оповестил всю свою команду, но даже не посмотрел в мою сторону. И, конечно, не потому, что я слишком молод. Вы с Пудджем были намного моложе, когда вышли сражаться.

Мы поравнялись с длинной деревянной скамьей, стоявшей перед очередным аквариумом, где мирно плавали самые разнообразные медузы. Анджело мягко взял меня за локоть. Он никогда не забывал скользить рассеянным вроде бы взглядом по лицам окружающих и безошибочно отличал молодые пары, невинно проводившие здесь уикэнд, от федеральных агентов, ведущих наблюдение.

— Давай-ка присядем, — предложил он. — Пусть толпа немного рассосется.

— Хочешь, я принесу попить? — спросил я. — Здесь в сувенирном киоске продают содовую.

— Купим, когда будем выходить. — Он несколько секунд молча разглядывал медуз, а потом повернулся ко мне. — Ты любишь слушать наши рассказы, — сказал Анджело. — И это очень хорошо. Ты должен узнать, кем мы были и кто мы есть сейчас, прежде чем сам присоединишься к нам. Но есть и еще одна сторона во всем этом, мы с Пудджем считаем ее самой темной. Она-то и должна сказать нам обоим, создан ты для этой жизни или, напротив, она тебе решительно не подходит.

— Не знаю, смогу ли я убить кого-нибудь, — сказал я, не сомневаясь, что его беспокоит то же самое, что и меня самого. — Мне приходилось несколько раз поступать не слишком мягко, когда я выезжал на дела вместе с Нико, но там и близко не подходило к убийству.

— Дело не в самом убийстве, — возразил Анджело, — а в том, чтобы жить, зная, что ты его совершил. Нужно сделать так, чтобы оно стало частью твоей жизни, как, например, чтение утренних газет. Много народу считает, что способны на такое, но в действительности это по силам лишь незначительному меньшинству. Если ты принадлежишь к нему, у тебя есть шанс стать крупным гангстером. Если же нет, у тебя все же остается возможность стать добропорядочным человеком. Но быть и тем, и другим одновременно — невозможно.

— Кем же ты хочешь меня увидеть? — спросил я.

— От добропорядочного человека мне немного проку, — сказал Анджело. — Но ты будешь держаться в стороне от этой войны, будешь сидеть в безопасности, наблюдать и учиться. Если нам удастся выйти из нее живыми, то будем жить по-старому.

— А если не удастся? — Я поднялся и задал этот вопрос, стоя перед ним и глядя ему в глаза. — Что, если участие в этой войне погубит вас?

— Значит, уроки закончатся, — ответил он. — И у тебя останется только один путь: быть добропорядочным человеком и вести честную жизнь. Пожалуй, это было бы лучшим, что я в своей жизни сделал и сделаю для кого бы то ни было.

— Тебе вовсе необязательно умирать, чтобы это случилось, — сказал я.

— Нет, обязательно, — ответил Анджело.

С этими словами он встал, погладил меня теплой ладонью по лицу, повернулся и медленно пошел, углубляясь в чрево переполненного зрителями аквариума.

Ричард Скарафино стоял, прислонившись головой к стене из красных кирпичей, почерневших от въевшейся многолетней грязи, и жевал зубочистку. Он был высоченным, но очень тощим, и коричневая куртка болталась на нем, как на вешалке. Руки он засунул в карманы джинсов и то и дело сплевывал направо, в лужицу. Ему было двадцать два года, и он возглавлял отколовшуюся от серьезной гангстерской организации команду из тридцати пяти человек, не желавших и далее довольствоваться сбытом марихуаны и кокаина первокурсникам из ближайших колледжей. Повернувшись, он кивнул мужчине, сидевшему на крышке полного мусорного бака и покуривавшего сигарету.

— Вот, он выходит из бара, — сказал Скарафино. — Вместе со своей гребаной собакой.

Тони «Петля» Палуччи бросил сигарету под бак, подошел к Скарафино и встал рядом; оба оставались почти невидимыми в темном переулке.

— Нет, ты только посмотри на него, — возмутился Тони Петля. — Идет себе, и плевать хотел на весь мир. Словно король какой-то!

— Пока он жив, он и есть король, — отозвался Скарафино, не отрывая взгляда от Анджело и Иды, которые шли по противоположной стороне улицы, защищенные потоком машин и множеством суетящихся людей. — Ну, а наше дело это поправить.

— Тогда чего ж мы тут топчемся?! — воскликнул Тони Петля. — Убрать его, и вся недолга.

Скарафино повернулся и посмотрел в тусклые карие глаза Тони Петли. Они были двоюродными братьями и росли вместе — их обоих вырастила мать Ричи в Коммаке, на Лонг-Айленде. Оба прошли серьезную школу в тюрьмах для несовершеннолетних, куда попали за изнасилования и грабежи, а после освобождения возобновили преступную карьеру, угоняя автомобили, припаркованные на Куинс-бульваре в часы пик. Эти машины они перегоняли в Бронкс, там их разбирали, и уже через несколько часов детали оказывались на витринах магазинов запчастей возле стадиона «Янки». Тони Петля отличался вспыльчивостью, стрелял, не задумываясь, и ежедневно тратил на героин семьдесят пять долларов. Он также ежедневно занимался со штангой в спортивном зале и, чтобы успокоить раздраженную слизистую желудка, пил «Джек Дэниелс» с молоком.

— Раз уж мы хотим задавить этого парня и его команду, нужно действовать с умом, — сказал Скарафино. — Он только и ждет, когда мы наскочим на него с пушками. Может, он с виду и старый, только ты не больно верь глазам. Потому-то мы и убираем его парней по одному, исподтишка, а сами всегда торчим на виду и делаем вид, что мы совершенно ни при чем.

— Но если его замочить, команда бросится искать нового босса, — сказал Тони Петля, недоуменно пожав плечами. — Что им помешает начать работать на нас?

— Ты что, проснуться с утра забыл или принимаешь таблетки для глупости, а? — спросил всерьез раздраженный Скарафино. — Если так повернется, то мы сможем увидеться с его командой только на своих собственных похоронах. Они люди старого мира. Как только завалят их босса, вся команда бросится искать, кто это сделал и кто за этим стоял. А вот если мы поведем себя правильно и верно выберем время, он согласится на переговоры с нами. Но только если мы сумеем втереть ему очки, что с нами он любые горы свернет.

— А что переговоры с ним могут дать нам? — спросил Тони Петля. Он отошел от Скарафино и вернулся к мусорным бакам. — Ну, посмотрит такой босс на нас с тобой и что увидит? Пара уличных бакланов — вот кто мы для него. Мигнет кому-нибудь, и нам в бошки по девять грамм свинца, это ему как два пальца… Если бы ты меня спросил, я бы сказал: лучше всего шмальнуть в него сейчас, на открытом месте и издаля. Но ведь ты же меня не спросишь. Я ведь у нас дурак, верно?

— Знаешь, он может сам этого не понимать и даже никогда не думать об этом, но такому парню, как он, не обойтись без команды вроде нашей. — Скарафино оторвал взгляд от Анджело и в упор взглянул на своего кузена. — Ну; а мое дело помочь ему это понять.

— Что-то я не догоняю, — сказал Тони Петля, закурив новую сигарету и выпустив струйку дыма в темноту. — С чего ты взял, что он без нас не обойдется?

— Если ты сидишь на самом верху столько лет, сколько Скелет Вестьери, то у тебя задница привыкает к подушке, — принялся объяснять Скарафино. — Ты уже не раз и не два подумаешь, прежде чем пустить твою команду проливать кровь на войне, которой никто из вас на дух не хочет. Вот тут мы с ним и сойдемся, как ботинок со шнурком. Перед тем как сесть с нами за один стол, он много чего разнюхает о нас и будет знать, что мы, может быть, мало что умеем, но пускать чужую кровь научились неплохо. Сшибемся с колумбийцами или с той черной командой из Хайтс. Все, чего мы просим, это чтобы он позволил нам пострелять вместо него. И отрезал нам за это кусочек своего пирога.

— На слух это все прекрасно, Ричи, — сказал Тони Петля. — И если так получится, я с превеликим удовольствием буду играть любую музыку, какую он закажет. Ну, а если он вместо того, чтобы пожать нам руки, прикажет вышвырнуть нас за дверь, тогда что?

Ричи Скарафино вновь прислонился к стене и приготовился ждать возвращения Анджело и Иды с прогулки. Он закрыл глаза, набрал полную грудь воздуха, медленно выпустил его, все это время отбивая ладонями по бедрам какой-то ритм, и лишь потом ответил:

— Тогда окажется, что дурак вовсе не ты, а он.

Пуддж сидел в массивном кресле, обтянутом красной кожей, справа от него на кофейном столике стояла большая кружка с кофе. Он посмотрел на сухощавого чернокожего мужчину, который сидел напротив него, откинувшись на спинку кожаного дивана и непринужденно вытянув ноги, и наклонился вперед, положив тому руку на колено.

— Видишь ли, Кути, это не из тех вещей, которых можно избежать, — сказал он. — Никто из нас к этому не стремился, но оно началось, и теперь мы должны со всем этим разобраться.

Кути Тернбилл обвел задумчивым взглядом большие двойные окна слева от кушетки. Если бы он встал и подошел к окну, то увидел бы, как там, четырьмя этажами ниже, возле цоколя его облицованного темным камнем особняка, оживают просыпающиеся улицы Гарлема. Этими улицами Кути Тернбилл управлял с конца Второй мировой войны. Всю прибыль от своих лотерей и тотализаторов, алкоголя, контроля за транспортными перевозками он делил пополам с Анджело и Пудджем. Соблюдая это соглашение, все они получали новые и новые миллионы, ну, а район не знал никаких гангстерских столкновений, исключая разве что случайные драки. Малыш Рики Карсон со своим ККК представлял серьезную угрозу сложившемуся равновесию.

— Какого дьявола босс черной бригады решил назвать свою команду в честь Клана? — спросил Кути у Пудджа. — Наверно, это они так шуткуют, а?

— Шуткуют или нет, но глаз на твои улицы они положили вполне всерьез. Они знают только один способ отобрать их у тебя, и это не будут переговоры.

— У него большая команда с большими пушками. — Кути вынул сигару из нагрудного кармана своей бархатной домашней куртки и все с тем же задумчивым видом покрутил ее в руках. — И людей они стреляют не из-за каких-то счетов с ними, а просто чтобы показать, что они на это способны. Они куда больше говорят о смерти, чем о жизни. Знаешь, Пуддж, нам приходилось в свое время драться с разными сумасшедшими ублюдками, но не думаю, что кто-нибудь из нас встречался с такими, как эти.

— Они ничуть не отличаются от нас — когда мы начинали, — ответил, пожав плечами, Пуддж.

— Ты небось про себя и Анджело, верно? — спросил Кути, положив сигару на кофейный столик, отделявший его от Пудджа. — Но мы уже давно не выходили поплясать. Рики Карсон об этом скоро узнает, если уже не узнал.

— Да, прошло порядком времени с тех пор, как мы в последний раз пачкали руки, — согласился Пуддж, откидываясь в кресле. — С этим не поспоришь. Но я не вижу никакого выбора. Есть дело, и его нужно сделать. Теперь остается решить, будет ли твоя команда с нами — и местные, и те, кого ты прячешь на Багамах.

Кути Тернбилл улыбнулся Пудджу и сложил руки с растопыренными пальцами перед грудью.

— Даже если я вызову стрелков оттуда, у Карсона будет по два человека на каждого моего. Как глянешь, так покажется, что он набрал к себе всех пацанов, у кого только есть оружие и водительские права.

— Народу у него действительно много, но ведь ни у кого нет опыта. Мы не собираемся начинать с ними перестрелку. Нам нужно перехитрить их. Если это получится, мы сможем выхватить у них победу прямо из-под носа.

— Я, пока ждал тебя, вспоминал, как мы первый раз воевали вместе, — сказал Кути, пошевелив ногами, обутыми в чрезвычайно удобные мокасины, сделанные на заказ. В его короткой прическе в стиле «афро» проглядывала обильная седина. Ему было пятьдесят восемь лет, но он все еще оставался красавцем с приятными манерами. Однако под этой обманчивой маской, накрепко приставшей к его истинному лицу за годы жизни в комфорте, богатстве и безопасности, скрывался первый чернокожий гангстер, принятый в высшие сферы организованной преступности. Он также был известен в своем мире как один из самых безжалостных убийц. Будучи мелким уличным «шустрилой», работавшим во владениях Пудджа и платившим ему долю, он душной летней ночью 1942 года в одном баре Восточного Гарлема кинулся под нож, направленный в грудь Анджело. Парень без колебаний резанул Кути, распоров ему рубашку и мышцы на груди до самых ребер, а затем шагнул к раненному, потерявшему сознание Анджело, который лежал на полу прямо перед ним. Кути вынул пистолет из кармана и с силой прижал дуло к горлу противника Анджело. Глядя парню прямо в глаза, он дважды нажал на спуск, пули пробили горло и вышли сзади.

— Как же, Тощий Рейнольдс и его безмозглая команда, — отозвался Пуддж. Можно было подумать, что они обсуждают какой-то особенно хорошо удавшийся давний семейный пикник. — Свалились на нас ниоткуда. Вот только если бы они были хоть вполовину так хороши, как о себе думали, то очень скоро принесли бы нам наши собственные задницы, заспиртованные в стеклянных банках. Но без тебя, Кути, мы ту войну не выиграли бы.

— Мы замочили их всех, кроме Тощего, — подхватил Кути, откинув голову на спинку дивана. — Очень уж быстро он бегал, даже мы не могли его догнать. Он тогда решил, что лучше отсидеть десять лет в Синг-Синге, чем открыто выйти против нас. Только вот не удалась ему эта хитрость. И полугода не прошло, как его нашли мертвым в камере. Вот незадача-то, — добавил он, ухмыльнувшись.

— Бывают такие планы, которые ну никак не могут исполниться, — сказал Пуддж. — Будем надеяться, что наш план не из таких.

— И какой же у вас план? — спросил Кути, наклонившись вперед и положив руку на плечо старого друга.

Пуддж посмотрел на Кути и понимающе кивнул.

— Все тот же самый план, какой был у нас, когда мы только-только взялись за этот бизнес. Мы уже слишком стары для того, чтобы придумывать что-то новое.

— В таком случае можешь не повторять, потому что я и так все знаю наизусть, — сказал Кути. — Живи, чтобы убивать. Что-что, а это мы понимаем и так и будем поступать впредь.

Паблито Мунестро еще раз всмотрелся в две фотографии, лежавшие на его кровати. Он был одет в плотную рубашку и обут в ботинки из змеиной кожи, но скомканные брюки валялись в углу большой просторной комнаты. Откинувшись на две большие подушки в пушистых чехлах, он взял с тумбочки полупустую бутылку водки, сделал богатырский глоток и перебросил бутылку мужчине в сером костюме и черной фетровой шляпе, стоявшему справа от него.

— И вы мне хотите сказать, что этой парочки все боятся до поноса? — спросил он, указывая пальцем на фотографии, и обвел взглядом четверых мужчин, стоявших по сторонам его кровати. — Вот этих старперов?

— Никто их не боится, Паблито, — отозвался молодой человек в спортивном костюме на «молниях». — Просто все дергаются насчет того, кто займет их место, если с ними что-нибудь случится. Итальянцы не станут спокойно сидеть и смотреть, как мы заберем себе все их владения.

— Очень жаль, — сказал Паблито. — Потому что у них два выхода: или сдаться, или подохнуть.

— Хорошо бы найти какой-нибудь способ прижать итальянцев без большой пальбы, — продолжал спортсмен.

— Итальянцы на фуфло не купятся, — сказал Паблито. — Они не поверят, что мы говорим серьезно, если не предъявить им гору их собственных мертвяков.

Паблито Мунестро было тридцать лет, он совершил быстрое, сопровождавшееся множеством смертей восхождение из нищих улочек захолустного колумбийского городка Кали в двухэтажную квартиру кондоминиума в Верхнем Ист-Сайде, успев при этом нажить миллионы. Он обладал чуть ли не модельной внешностью — массивным торсом, длинными темными волосами, падающими на плечи, нежным взглядом и улыбкой, способной растопить сердце самой холодной женщины. Правда, один глаз у него не видел — результат несчастного случая на детской площадке. Под его властью находилась империя наркобизнеса с ежегодной выручкой свыше 50 миллионов долларов. Он первым из колумбийских дельцов начал истреблять целиком семьи, в которых хоть одного из членов считали врагом его команды.

Его мать бросила все и переехала со своим семейством из трущоб Кали в обетованную землю Флориды, когда Паблито был еще малышом. Именно там он десятилетним мальчиком начал свою карьеру наркодилера, работая в хозяйстве Диего Акуса, босса из Майами. Впервые он убил человека, когда ему было всего двенадцать лет от роду, а в пятнадцать он уже имел собственную команду из дюжины дилеров (большинство из которых было вдвое старше него), сбывавших «кокс» по большей части в ларьках на Южном пляже, где торговали горячими буррито и пивом. К своему восемнадцатому дню рождения Паблито подошел уже как вожак бывшей команды Акуса — он всадил три пули в голову своего босса, после чего отвез его на двадцатитрехфутовой парусной шлюпке за сорок миль от флоридского побережья и выбросил труп в холодные, кишащие акулами воды. В Нью-Йорк он перебрался менее двух лет тому назад и уже успел перебить четыре конкурирующих банды. Теперь он нацелился на мощную команду Анджело и Пудджа с ее многомиллионным ежегодным доходом. Паблито шел десятым в составленном ФБР списке самых опасных разыскиваемых преступников, но стремился стать самым великим из гангстеров и единолично заправлять в крупнейшем городе Америки.

— Мы будем готовы к понедельнику, — сказал мужчина в костюме; это был Карлос, старший брат Паблито. — Итальянцы просили о встрече в ресторане в Куинсе возле моста на 59-й улице.

— Наш ресторан или ихний? — спросил Паблито.

— Ничей, — ответил Карлос. — Мы проверили. Независимый. Не имеет никаких связей ни с одной командой.

— На всякий случай примите меры, — посоветовал Паблито.

— Это только первая встреча, — ответил Карлос. — Я не думаю, что они попытаются что-нибудь затеять. Мы им скажем, чтобы они начинали действовать только когда время подоспеет, а когда начнут, пусть торопятся, но как можно медленнее.

— Именно это они и хотят от нас услышать, — сказал Паблито и, в упор взглянув на старшего брата, смял в кулаке две фотографии. — Но ты забудь обо всем этом дерьме и помни только, кто наши настоящие враги.

— У нас больше людей, больше стволов, и крутимся мы куда шибче, — самоуверенно заявил Карлос. — Им от нас никуда не укрыться, из-под земли достанем.

Паблито взял со стола золотую зажигалку, щелкнул ею и несколько секунд смотрел на язычок пламени. Потом взял смятые фотографии, поднес их к огню и держал, пока они не вспыхнули.

— Плевать, кого там доставать, кого не доставать из-под земли, — сказал он. — Мне нужно, чтобы в землю легли эти двое.

С этими словами Паблито кинул горящие фотографии брату под ноги, спрыгнул с кровати и вышел из комнаты.

Анджело и Пуддж молча, опустив головы, шли по лесу. Яркое солнце пряталось за густыми кронами деревьев. Я брел за ними в нескольких шагах. Иду видно не было, но ее выдавал шорох листьев и громкое фырканье: она не теряла надежды застать врасплох неосторожную белку и позавтракать теплым мясом. Город мы покинули глубокой ночью. Анджело сам сидел за рулем, что последнее время он делал нечасто, Пуддж расположился на переднем сиденье рядом с ним. Я сидел сзади и держал на коленях тяжелую голову Иды. Продолжительные паузы в разговоре заполнял хрипловатый голос Бобби Джентри из восьмиканальной акустической системы автомобиля. «Я больше никогда не влюблюсь», — пела она. За окнами городской пейзаж быстро сменился малоэтажными строениями пригородов Нью-Йорка. Мы дважды останавливались, чтобы заправить автомобиль и выгулять Иду, да еще разок наскоро перекусили бисквитным рулетом с кофе. Анджело вел угольно-черный восьмицилиндровый «Кадиллак» по почти свободной двухполосной загородной дороге далеко не столь уверенно, как по узким, извилистым и забитым машинами Манхэттенским переулкам.

— Куда мы едем? — впервые поинтересовался я, когда мы достигли (как позднее оказалось) середины пути.

Пуддж обернулся ко мне, опершись могучим предплечьем о спинку сиденья, обтянутого темно-коричневой натуральной кожей.

— Поклониться нашему старому другу. Мы делаем это при каждой возможности. И решили, что сейчас самое подходящее время, чтобы взять тебя с собой.

Я кивнул и легонько почесал могучий бок спавшего рядом со мною на сиденье питбуля.

— А заодно и дать Иде как следует погулять, да? — спросил я.

— Без Иды мы даже в машину не садимся, — сказал Пуддж. — Если бы те нахалы узнали, кто в действительности управляет нашей командой, это помогло бы им сберечь много крови и патронов. Пара десятков говяжьих бифштексов, и все дело решилось бы за час.

— Далеко еще? — поинтересовался я. Поездка не доставляла мне удовольствия. Неясная перспектива гангстерской войны стояла передо мною как незваный и неприятный гость.

— Около часа, — ответил Пуддж, пожав плечами. — Возможно, поменьше, если Анджело прибавит хоть немного за шестьдесят.

— Быстрая езда очень опасна, — сказал Анджело своим глубоким голосом.

— Пришли, — сказал мне Пуддж, остановившись перед небольшой могильной плитой посреди просторной поляны. — Вот это место. Здесь она прожила свои последние годы. Ее хижина находилась как раз там, где мы стоим.

Я смотрел на Анджело — как он опустился на колени перед камнем, наклонился, поцеловал его и нежно погладил полированную поверхность. На камне были выбиты всего два слова — «Ида Гусыня» — и под ними пышная роза. Пуддж шагнул вперед и остановился рядом с Анджело; Ида шла следом за ним, опустив нос к земле. Из бокового кармана пиджака Пуддж вынул пинту виски «Четыре розы» и поставил бутылку рядом с памятником. Я стоял немного правее, держа руки в карманах, исполненный уважения к их церемонии общения с духом женщины, которая воспитала их. За годы, прошедшие с того дня, когда Анджело и Пуддж сожгли хижину с трупом Иды, устроив огненное погребение, окружающая местность совсем заросла лесом.

Потом мы сидели вокруг могильной плиты и ели сандвичи из куриных котлет и свежего итальянского хлеба. Мы с Пудджем разделили на двоих бутылку красного вина и бутылку воды, Анджело, по обыкновению, запил свой сандвич квартой молока. Ида — собака со счастливым видом поедала из миски жареную говядину и нарезанный сыр-проволон. Мы почти не разговаривали между собой в тот день. Я понимал, что они оба хотели попрощаться с Идой Гусыней, прежде чем начнется сражение, которое вполне могло стать для них последним.

— Ида участвовала в первой гангстерской войне этого столетия, — сказал Пуддж с отчетливо уловимой гордостью в голосе. — За контроль над Бауэри. Она продолжалась два, а может, и три года. В те времена война могла растянуться на целую жизнь.

— Во время той войны она заслужила высочайшую репутацию, — добавил Анджело, не отводя взгляда от могильной плиты. — Она отправилась в бар на Литтл-Вест — это было самое сердце вражеских владений, — подошла прямо к столу босса той банды и говорит, что у него, мол, есть два варианта на выбор. Или отступить, или умереть. Он играл в покер, поднял глаза от карт и расхохотался ей прямо в лицо. Она даже не моргнула. Вынула пистолет, всадила в него три пули и уложила прямо на месте. А потом повернулась и вышла так же спокойно, как и вошла.

— Она всегда говорила, дескать, просто стыд, что ему пришлось умереть именно в этот момент, — сказал Пуддж. — Она успела разглядеть его карты: три дамы и пара семерок. Я так считаю, что если уж не везет, так не повезет ни в чем.

— Красиво здесь, — сказал я, окинув взглядом густой лес, ближние холмы и нависавшие вдали горы. — И тихо. Вы никогда не думали переехать сюда, как она когда-то?

— Это наше кладбище, Гейб, — ответил Анджело. — Здесь похоронена Ида. И Ангус — под вон тем большим дубом со стороны гор. Здесь же зарыты и все собаки, которые у нас когда-то были. И когда придет время, мы с Пудджем тоже будем лежать здесь. Об этом должен будешь позаботиться ты — проследить, чтобы нас похоронили там, где мы хотим покоиться.

— Я знаю, малыш, что тебе очень не хочется об этом думать, — сказал Пуддж и, наклонившись, положил мне руку на плечо. — Но мы хотим быть уверены, что это будет сделано. Мы должны лежать вместе с такими же, как мы.

— Собаки это тоже касается, — добавил Анджело. — Здесь все ее предки, и она будет чувствовать себя дома.

Я поднял голову — на дальнем краю поляны Ида в свое удовольствие резвилась в высокой траве, то вихрем носилась, гоняясь за чем-то невидимым, то укладывалась перевести дух. Собака явно наслаждалась, вырвавшись с людных городских улиц.

— А как насчет меня? — спросил я, глядя на играющую собаку.

— Для тебя здесь место найдется. — Анджело поднялся и мимо меня направился вниз по склону холма к стоявшему в отдалении «Кадиллаку». — Если ты захочешь.

— У тебя впереди целая жизнь, и ты сможешь принимать самые разные решения, а потом менять их, — сказал Пуддж. — Но если дорога, которую ты в конце концов выберешь, приведет тебя сюда… Что ж, тебе здесь будут рады.

— Спасибо, — ответил я ему.

Тогда я благодарил совершенно искренне.

— То было очень опасное время, — сказал я. Я сидел на краю кровати Анджело, опершись локтями на колени, и смотрел на Мэри, сидевшую чуть поодаль. — Я пропускал много уроков в школе, не потому, что Пудджу и Анджело что-то требовалось от меня, а потому, что считал, что должен быть поблизости на тот случай, если такая потребность вдруг возникнет.

— Да, было бы куда лучше, если бы вы могли вести нормальную жизнь, — сказала Мэри. Она откинулась на спинку стула и положила ногу на ногу. — Юноше следует думать о свиданиях с девушками и волноваться из-за своих прыщей, а не из-за гангстерской войны, планы которой составляются в его спальне.

— А вот из-за двойной жизни я никогда не беспокоился, — сказал я. — Так что все свелось к нескольким пропущенным танцулькам и тренировкам футбольной команды. Но не думаю, что тогда я сильно переживал из-за этого. Анджело и Пуддж хотели, чтобы я жил самой нормальной жизнью, на какую был способен, но мне вдали от них было невообразимо скучно.

— Ваши друзья боялись их? — Мэри поднялась, прошла мимо меня и вновь встала у окна.

— Некоторые боялись. Они не говорили этого впрямую, но это можно было понять по их поведению. Кое-кто, напротив, набивался мне в друзья только для того, чтобы таким образом познакомиться с Анджело или Пудджем — вероятно, своими кумирами. Таких я старался избегать.

— А как складывались отношения с девочками? — Мэри задала этот вопрос, лукаво взглянув на меня через плечо. — Были у вас тогда подружки?

— В этом отношении я больше походил на Анджело, чем на Пудджа, — ответил я, пожав плечами. Почему-то я почувствовал некоторое смущение. — Отдельные девочки мне нравились, и я был бы рад пригласить их куда-нибудь, но ни разу этого не сделал. Вероятно, потому, что однажды обжегся на этом и не хотел, чтобы такое повторилось еще раз. А может быть, мне просто не хватало уверенности в себе.

— Вы когда-нибудь разговаривали об этом с кем-нибудь из них? — поинтересовалась Мэри. — Обращались за советом или что-нибудь в этом роде?

Я наклонился и налил в чашку воды.

— Было много вещей, о которых мы никогда не говорили. Семья Анджело, моя жизнь до знакомства с ними, другие люди в их жизнях. Мы обсуждали только то, что, по их мнению, мне нужно было знать. Во всех остальных областях мы как будто существовали раздельно. У меня потом сложилось впечатление, что соблюдение такого положения было исключительно важно для того, чтобы мы могли оставаться вместе.

— Кто-нибудь из них упоминал обо мне? — продолжала расспрашивать меня Мэри. Теперь она стояла прямо передо мной.

Я помотал головой.

— Нет, никогда. Но вы, несомненно, были где-то рядом. Слишком уж много вам известно об этой войне между бандами, даже такие вещи, о которых и я никогда раньше не слышал.

— Я действительно была рядом. — В ее голосе зазвучала какая-то новая твердость. — Все это, с начала до конца, происходило на моих глазах.

— И что же вы делали? — в свою очередь спросил я.

— Заботилась о вашей безопасности, — ответила Мэри.

Темно-синий «Мерседес-Бенц» резко свернул за угол 111-й улицы и 1-й авеню, взвизгнув тормозами, остановился перед забитой посетителями пиццерией, и все четыре двери разом распахнулись. Из машины вышли три молодых чернокожих парня в длинных пальто с пистолетами в руках и встали возле открытых дверей, дожидаясь, пока наружу выберется четвертый, главный из пассажиров. Малыш Рики Карсон — невысокий и очень коренастый, — слез с заднего сиденья, опустил воротник своего пальто, поправил манжеты и, не поднимая головы, слегка прихрамывая, начал подниматься на невысокое крыльцо. Внутрь он вошел один, трое сопровождающих, все так же державших оружие на виду, стали по сторонам от входа, спинами к окнам пиццерии, с таким видом, будто их чрезвычайно интересовали снующие по улице прохожие. Двое крупных мужчин преградили было путь Рики. Он не стал демонстрировать ничего более угрожающего, чем ухмылка.

— Пропустите его, — сказал хозяин, стоявший возле сияющей чистотой духовки из нержавеющей стали.

Малыш Рики Карсон кивнул вышибалам, неохотно уступившим дорогу, и направился к мужчине, стоявшему у духовки. Хозяин заведения был высоким и грузным, но носил избыточный вес без всякого труда. Одет он был в черные слаксы, купленные по дорогому фирменному каталогу, и тоже черную рубашку, застегнутую на все пуговицы. Выбритая наголо голова сияла в свете горевших под потолком ламп. Вблизи можно было уловить исходящий от него запах дорогого импортного одеколона. Его звали Джон Раманелли, и жители близлежащих улиц не без основания боялись его. Раманелли занимал видное место в команде Анджело и Пудджа и контролировал участок Восточного Гарлема, где родился сорок два года назад и который все еще считал своим домом. Он никогда не носил оружия и не имел судимостей, если не считать непродолжительной отсидки в детской колонии.

Раманелли внимательно смотрел на приближавшегося к нему Карсона и даже вышел ему навстречу из-за прилавка.

— Что-то далеко ты приехал за пиццей, — сказал Раманелли. — Неужели в вашем районе сгорели все пиццерии?

— Мы много в чем разбираемся, но, если честно, черные люди ничего не понимают в пицце, — ответил Карсон, глядя прямо в глаза Раманелли. — Спроси кого хочешь, и тебе скажут, что пепперони — это игрок первой базы из «Янки».

— Это нетрудно уладить, — вроде бы шутливо сказал Раманелли, хотя скованные жесты и напряженное тело все же выдавали тщательно скрываемую им сильную тревогу. — У меня на полках нет никаких призов за танцы, если ты понимаешь, что я имею в виду.

Раманелли кивнул тощему мужчине с большой лысиной, стоявшему по другую сторону прилавка, и тот поспешно схватил лепешку с подноса, рядом с которым стояла стопка пустых коробок, и сунул ее в верхнее отделение трехъярусной духовки.

— Одна минута, и ты получишь замечательную пиццу, — сказал Раманелли Карсону. — Подать что-нибудь запить?

— Не сейчас, — ответил Карсон, не сводя взгляда с Раманелли.

— А как насчет твоих ребят? — Раманелли посмотрел мимо Карсона на троих бандитов, стоявших перед его магазином. — Может быть, они захотят перекусить, перед тем, как стрелять?

Карсон сделал вид, будто не слышал вопроса, когда же лысый повар подвинул к нему горячую пиццу на бумажной тарелке, поднял руку, и тарелка застыла на середине стойки.

— Я слышал, что ты имеешь здесь десяток кусков в неделю, — сказал он, — и все это никак не связано с теми соусами, которые ты подаешь к пицце.

— Неужели ты ищешь место бухгалтера? — с легкой издевкой произнес Раманелли.

— Сколько ты отстегиваешь Вестьери? — спросил Карсон. Он сложил вдвое тонкую лепешку пиццы и откусил большой кусок; облачко пара вырвалось из его губ, словно сигарный дым.

— Ешь пиццу. — Раманелли отвернулся от Карсона. — Сколько захочешь, столько тебе подадут. За мой счет. С удовольствием угощу тебя. Когда наешься, забирай своих paisans, садись в «Бенц» и отправляйся играть в своей песочнице. И больше никогда здесь не показывайся. Не послушаешься, значит, следующую пиццу положат тебе в гроб.

Малыш Рики Карсон осклабился в хулиганской ухмылке и выпустил начатую пиццу из руки. Она, громко шлепнув, упала на пол. Затем он не торопясь вынул пистолет из бокового кармана своего щегольского кожаного пальто и направил его в спину Раманелли.

— Может, ты и прав, — сказал Карсон, — только это будет не то дерьмо, которым ты здесь травишь людей.

Раманелли повернул голову к Карсону, и первая пуля угодила ему в правое плечо. Следующие две поразили его в грудь, и он грохнулся во весь рост на спину, сбив в падении два стула и стол. Как только раздался первый выстрел, три бандита ворвались в дверь пиццерии и навели пистолеты на посетителей, оказавшихся неподалеку от Карсона. Малыш Рики шагнул к упавшему Раманелли и, впервые удосужившись посмотреть на свое оружие, выпустил еще одну пулю ему в грудь. Потом он поднял дымящийся пистолет и навел его на лысого повара, который неподвижно застыл за прилавком.

— Ты хорошо знаешь Скелета Вестьери? Сможешь поговорить с ним? — спросил Карсон.

Лысый кивнул.

— Смогу.

— Когда увидишь его, скажи, что я выполнил подачу. Игра началась, — сказал Карсон. — Мяч на его половине.

Малыш Рики Карсон обвел победоносным взглядом лица перепуганных людей и кинул на стойку стодолларовую банкноту.

— Дашь каждому по пицце, — громко приказал он. — За мой счет.

С этими словами он ссутулился и, так и держа пистолет в опущенной руке, вышел из пиццерии. Трое пособников следовали за ним по пятам. Они уселись в автомобиль, мотор которого все это время работал на холостом ходу, громко захлопнули двери, и машина сорвалась с места, оставив черные следы на асфальте и облачка дыма от жженой резины. Утонув в обтянутых толстой кожей мягких сиденьях своего нового «Мерседеса», Малыш Рики Карсон запрокинул голову и громко расхохотался — молодой гангстер, переполненный ощущением своей нарастающей силы.

— Этот сукин сын заслужил смерти хотя бы за то, что имел наглость называть пиццей то дерьмо, которым торговал, — воскликнул он. — Когда народ немного подумает, то все поймут, что я оказал им великое благодеяние. Спас их всех от язвы желудка.

Все четверо захохотали, но их смех заглушили голоса «Слая и семейства Стоун» из включенной стереосистемы. Очень скоро автомобиль исчез в густом потоке машин, стремившихся на мост Уилли-авеню.

Я сидел в итальянском ресторане на Западной 54-й улице, в нескольких кварталах от больницы, и ждал Мэри. Множество ночей, проведенных у постели Анджело, начали сказываться на мне. Я очень редко бывал в своей рекламной фирме, предоставив почти всю работу подобранным мною молодым сотрудникам. Страдала и моя семейная жизнь. Я торопливо обедал с женой и детьми, то и дело поглядывая на висевшие в столовой часы, так как боялся не успеть к последнему вздоху Анджело. Прошло столько лет, и вот я снова позволил ему распоряжаться моими днями и ночами. Поначалу я боялся, что его болезнь, последовавшая за многими годами совершенно раздельной жизни, отняла у меня возможность показать ему, чего я достиг в жизни. Я хотел рассказать ему о своем бизнесе и о том, насколько успешно он идет. Я начал работу моего рекламного агентства с маленького арендованного офиса в Верхнем Вест-Сайде, где ничего не было, кроме телефона и большого блокнота. Я работал, не жалея ни времени, ни сил, в конце концов мое предприятие обрело многомиллионный оборот и теперь занимало два этажа на Мэдисон-авеню и филиал в Лос-Анджелесе. Мне также нужно было, чтобы он узнал, что я был хорошим мужем, все эти годы влюбленным в женщину, которая была мне и женой, и лучшим другом. Женщину, с которой мне было необходимо разговаривать каждый день и видеться каждую ночь. Я хотел, чтобы он знал, что еще лучше я проявил себя как отец двоих детей, которые скоро станут достаточно взрослыми для того, чтобы начать свою собственную жизнь. Мне было жаль, что его не было рядом с нами, когда мы играли и смеялись в парке, или когда дети праздновали свои дни рождения, и их лица были до ушей перемазаны кремом от торта, или когда они учиняли какую-нибудь очередную глупость, из-за которой приходилось среди ночи везти кого-нибудь из них в «Скорую помощь» обрабатывать ссадины. Но затем ко мне возвращалось ощущение реальности, а вместе с ним и уверенность в том, что ему, пожалуй, не требовалось видеть все это и слышать от меня какие бы то ни было слова. Он знал все заранее.

Ведь это был Анджело Вестьери, и от него нельзя было ожидать малого.

Я усвоил уроки, преподанные мне Анджело и Пудджем, и использовал полученные знания в мире добропорядочных граждан, к которому теперь принадлежал. Признаюсь, что много раз мне отчаянно хотелось вернуться к той, прошлой жизни, пусть даже на одно краткое мгновение. Там я мог без труда раздавить врага, или страшно отомстить за предательство в делах, или устранить друга, обманувшего мое доверие. Но все это были лишь мимолетные фантазии, возникавшие и исчезавшие в потаенных уголках моего сознания и неведомые никому, кроме меня. Зато я использовал в своей жизни изощренную хитрость, присущую преступному миру, применив ее к политическим играм и маневрам современного делового мира с ловкостью, которую не смог бы обрести ни при каком ином раскладе своей биографии. Я часто слышал, как наяву, голоса Анджело и Пудджа, указывавших мне, куда и как сделать следующий шаг, который позволит мне преодолеть очередной этап на дороге моих побед. В этом смысле я так и не освободился от них. Слишком большое место они занимали в моей жизни. И я изо всех сил держался за них, покуда мог.

За все время, проведенное рядом с Анджело Пудджем, у меня не было ни одной минуты, когда я не знал бы точно, что они обо мне думают. Их мысли и чувства по отношению ко мне были ясными и открытыми, в них не было подтекста и обмана. Я твердо знал, что никогда и ни с кем, за исключением моей нынешней семьи, не смогу позволить себе подобной открытости. У меня никогда не было повода считать добропорядочный мир столь же достойным доверия, как мир преступный. Меня воспитали убийцы, они окружили меня любовью и заботой, выбиваться в люди я решил в сфере менее надежной и более расположенной к предательству. Но все время я был уверен, что ко всем достижениям меня вели сильные уверенные руки Анджело и Пудджа. Они словно шли передо мной, расчищая мне дорогу.

Глава 17

Анджело выжидал три месяца и лишь тогда сделал свой ответный ход в войне.

За это время его команде пришлось выдержать нападения, которые предпринимали со всех сторон объединенные силы Малыша Рики Карсона, Паблито Мунестро и, не столь активно, Ричи Скарафино и «Красных баронов». Встречи, устраивавшиеся на первом этапе противостояния, не помогли ничего решить, а, напротив, еще больше усилили напряженность, существовавшую между командами.

Из-за вражеских атак еженедельный доход организации Анджело и Пудджа сократился чуть ли не вполовину; среди младших членов банды началась паника, и они стали все внимательнее прислушиваться к предложениям извне. И все же Анджело словно не замечал яростных наскоков конкурентов, исполненных молодой ликующей силы, и ни на йоту не изменил своего распорядка дня: он все так же проводил большую часть времени в своем баре и подолгу гулял со мной и с Идой, трусившей за ним в нескольких шагах, словно провоцировал врагов попытаться напасть на него в открытую.

Пуддж тем временем трудился на улицах, поддерживая дух членов команды и уверяя их, что дела вовсе не так плохи, как им кажется. Но Пуддж был далеко не так терпелив, как Анджело, и его нервы тоже понемногу сдавали. Он жаждал действия и никак не мог дождаться, когда же начнется драка.

— Анджело хочет выбрать идеальный момент, — сказал мне Пуддж в один из тех томительно долгих дней. — Я тебе скажу, что мне уже не под силу сидеть и смотреть, как они укладывают одного за другим наших людей, как мы теряем очень даже большие деньги, и ничего не делать.

— Между прочим, часто бывает, что слишком поздно — это все равно, что никогда, — вторил ему Нико. — Уже пошли разговоры, что у босса духу не хватает, чтобы драться, что он не может защитить то, что принадлежит команде. На улицах вовсю треплются, что он уже никакой не король, а слабый старик.

— А вот это приятно слышать. — Пуддж улыбнулся едва ли не впервые за несколько недель. — Так я, пожалуй, поверю, что он действительно знает, как выиграть эту проклятую войну.

— Я никогда раньше не видел его таким, как сейчас, — сказал я. — Такое впечатление, что он не рядом с нами, а где-то далеко. Иной раз даже страшно делается.

— Анджело все раскладывает по полочкам в голове, прежде чем сделать что-то на улице, — объяснил Пуддж. — Это всегда здорово помогало ему. Ну, а сейчас мы имеем дело с такими командами, каких никогда раньше не видали. Они на ходу выдумывают для себя правила и, похоже, не слишком далеки от победы. У них на руках серьезные козыри. И если мы не раздавим их сразу и полностью, то они раздавят нас.

— Что бы ни случилось, надеюсь, это случится скоро, — сказал Нико, покачав головой. — У меня в Бронксе осталось от силы сорок человек, а в Куинсе половина команды залегла на дно. Эти беспредельщики кричат, что замочат любого, кого заметят возле нас. Если Анджело чересчур протянет с тем, что он там затевает, у него просто не останется, что защищать.

Пуддж налил себе полную чашку свежесваренного кофе из кофейника.

— Они стреляли в каждого, кто входит в нашу команду, — сказал он, неторопливо направляясь к выходу из комнаты. — Во всех, кроме меня и Анджело. Мы можем спокойно прогуливаться по безлюдной улице безоружными, и никто даже не посмеет подойти к нам.

— Вы не опасны для них без команды, которая вас поддерживает, — отозвался Нико. — Если разделаются с командой, то можно сказать, что и вас не станет.

— Возможно, ты прав, — кивнул Пуддж. — А может быть, что кое-кто из них все еще слишком боится нас и не осмеливается сыграть по-крупному. И если это так, значит, они у нас в руках.

— Надеюсь, что это не весь план, — заметил я.

— Это план на ближайшее время, — ответил Пуддж.

Тони Петля перешагнул через кучу снега, которую нагребли как раз у него на дороге, и, увязая по щиколотки, добрался до водительской двери своего четырехдверного «Плимута». Тони был в армейской куртке кофейного цвета, коричневых штанах, ботинках на толстой каучуковой подошве от «ЛЛ-бин» и промокшей от снега пополам с дождем бейсболке «Янки». Сигарету он держал точно в середине губ. Он открыл дверь, прошуршав ее нижним краем по подтаявшей ледяной корке, и шлепнулся на сиденье. Потом щелкнул сигарету на самую середину улицы и лишь после этого захлопнул дверь. Некоторое время он сидел, грея руки в струе теплого воздуха, и поглядывал на безлюдный бульвар, засыпанный толстым слоем снега после продолжавшегося всю ночь снегопада. Потом посмотрел на наручные часы «три студж» и ухмыльнулся — до великого момента оставалось меньше часа.

Он был главным «бойцом» Ричи Скарафино и три последних месяца руководил неторопливым и скрытно осуществляемым истреблением перестарков из команды Анджело и Пудджа. Теперь наконец-то было решено осуществить прямую акцию против двух главных гангстеров, к чему Петля стремился с самого начала этой односторонней войны.

— Можешь мне поверить: нет у них больше духу для войны, — сказал Петля Скарафино, когда двоюродные братья, сидя в своем ресторане неподалеку от Бруклинской набережной, приступили к составлению плана. — У них слишком много денег, о которых нужно заботиться, и слишком мало времени им осталось жить, чтобы тратить его попусту на борьбу с нами.

— Хотел бы я получать хотя бы по «никелю» каждый раз, когда слышу, что Скелет Вестьери и Пуддж Николз годятся только для того, чтобы выращивать цветочки на своей ферме, — отозвался Скарафино.

— Ричи, их же лупят с трех сторон. — Чтобы придать своим словам убедительности, Тони Петля хлопнул ладонью по накрытому накрахмаленной снежно-белой скатертью столу. — Это ж не драка один на один, к которой они привыкли. Тут три команды, все упакованные по самое некуда, и им нужно только одно — мочить, мочить и мочить. От них же просто никто не сможет отбиться. Будь это хоть самая классная команда. Останется то же самое, что от Перл-Харбора.

— Эй, профессор, ты лучше вспомни, кто победил в той войне, — ответил Ричи, отхлебнув кофе-эспрессо. — Знаешь, пусть колумбийцы и черные делают что хотят. А мы будем придерживаться моего плана — помаленьку поколачивать их снаружи и постепенно углубляться внутрь, как делали до сих пор. Пока что ни Вестьери, ни Николз вроде бы ничего не просекли. Если мы сможем еще немного покрутить им мозги, то когда ты пойдешь на них в открытую, у них будет куда меньше толковых «бойцов», чем было сначала. И если, как ты говоришь, им обоим больше не нравится драка, то все сведется к переходу очень весомого куска их бизнеса из рук в руки. Наши руки.

— Как ты скажешь, Ричи, так я и буду работать, — сказал Тони Петля, слегка пожав плечами. — Я просто смотрю, как бы нам поскорее выкарабкаться на верхушку.

Ричи Скарафино перегнулся через стол и приобнял Тони за широкие плечи.

— За это я тебя и люблю, — сказал он. — Только давай будем подниматься постепенно, не прыгать через ступеньки. Поверь, так мы получим гораздо больше удовольствия.

Из раздумий Тони Петлю вырвал бродяга, застывший рядом с работавшим на холостых оборотах «Плимутом». В испачканной машинным маслом и грязью левой руке он держал совершенно черную кружку, лица его не было видно за засаленными тряпками, заменявшими бездомному кашне, и опущенным козырьком истрепанной драповой кепки. Ноги он прятал в штаны, вряд ли годившиеся даже на ветошь, подпоясанные обрывком кожаного ремня, к которому был привязан кусок толстой веревки. Обут — в дряхлые армейские тропические ботинки, обмотанные для тепла трансформаторной фольгой.

Он постучал в водительское окно распухшими костяшками пальцев правой руки, оказавшейся столь же грязной, как и левая, которой он поднес вплотную к стеклу свою пустую кружку.

— Подайте сколько не жалко, — пробормотал он.

Покрутив ручку, Тони Петля опустил стекло и уставился на жалкого бродягу. Молодой гангстер никогда не отличался терпением и сейчас уже готов был вспылить.

— Вали отсюда, и не просто вали, а в тихое местечко, где ты сможешь спокойно лечь и сдохнуть, чтобы никому больше не надоедать, — с издевательской грубостью процедил он.

Бродяга еще ниже опустил голову и медленно засунул свободную руку во внутренний карман своего ветхого полупальто, изначальный синий цвет которого можно было разве что угадать.

— Мне бы только день прокантоваться, дружище, — негромко сказал он, не поднимая головы. — Я не ищу неприятностей. Надеюсь хоть немного брюхо обогреть.

— Здесь ты не получишь ничего, кроме хорошего пинка по заднице, — угрожающе произнес Тони Петля. Он вынул из пачки, лежавшей в кармане рубашки, сигарету и постучал ею о «баранку». — А теперь проваливай, пока я добрый. А то, гляди, допросишься!

— Может, сигаретки не жалко? — продолжал нудеть бродяга. При этом он повернулся так, что загородил зеркало заднего вида на дверце машины.

Тони Петля гневно посмотрел на нахала, мотнул головой и открыл дверь.

— Можешь не бояться, ты подохнешь не от холода, — сказал он. Неторопливо выбравшись из машины, он оказался вплотную к нахальному бродяге. — Тебя убью я, если только ты сейчас не смоешься отсюда, чтобы я тебя никогда больше не видел. — Он расстегнул «молнию» своей армейской куртки и показал бродяге 38-дюймовый[29] пистолет, рукоять которого торчала из кобуры, висевшей у него на поясе.

Вместо того, чтобы перепугаться и убежать, бродяга неожиданно прижал Тони Петлю к автомобилю, все еще держа руку во внутреннем кармане. Тони Петля повернул голову, чтобы взглянуть в лицо своего странного противника, изумившего его своей силой — Тони не мог вырваться и так и стоял, упираясь спиной в закрытую заднюю дверь собственной машины. А бродяга вынул руку из кармана своего омерзительно грязного полупальто, и оказалось, что в его кулаке сжат уже поставленный на боевой взвод 9‑миллиметровый пистолет, сразу уткнувшийся дулом под ребра Петли. И глаза оборванца внезапно ожили, бессмысленный, мутный взгляд пропойцы сменился жесткой уверенностью убийцы.

Бродяга дал Тони Петле возможность убрать руку от его бесполезного оружия, а потом поднес к его лицу грязную кружку, которую все это время держал в левой руке. Оказалось, что она не пуста, а чем-то налита до половины.

— Ты что, спятил? — воскликнул Петля, уставившись в кружку. — Не знаю, что там, но пить это я не буду!

— Или ты выпьешь это, или я пущу тебе кровь, — пригрозил оборванец.

Тони Петля обвел испуганным взглядом широкую авеню — прохожих все еще не было, и даже магазины еще не открылись. Бродяга сильнее навалился на Тони — дуло пистолета больно врезалось в тело — и улыбнулся, увидев, как по обеим сторонам лица молодого итальянца потекли, сбегая на шею, обильные струи пота.

— Я не стану пить яд, — сказал Петля; его правый глаз начал дергаться и верхняя губа задрожала.

Бродяга бросил кружку через плечо Тони Петли и даже позволил себе проводить глазами ее полет и увидеть, как она упала на переднее сиденье «Плимута» и с него на пол потекла тонкая струйка голубоватой жидкости. Потом он посмотрел в глаза Тони Петле, навалился на него еще сильнее, так, что Тони не мог пошевелить руками, и с профессиональным спокойствием выпустил три пули снизу вверх в грудную клетку Петли; после каждого выстрела голова молодого гангстера резко дергалась. Убийца продолжал прижимать Тони к дверце машины, пока из обоих углов рта Тони не потекли струйки крови, а из начавших закатываться глаз не вытекли две крупных слезы, словно символизировавших собой уход жизни из тела. Оборванец оглянулся, убедился, что в пределах видимости нет пешеходов, и аккуратно усадил Тони Петлю на сиденье его автомобиля, положил руки на баранку и пристроил голову на высокий кожаный подголовник. Покончив с этим делом, он наклонился, взял с пола брошенную убитым кружку и поднес ее к губам умирающего гангстера. Вылив в рот Тони Петли капли, остававшиеся в посудине, он небрежно бросил кружку на пол машины.

— Ты получил обслуживание по высшему классу, — сказал он вслух.

Бродяга захлопнул дверь машины и медленно, прихрамывая, побрел по авеню, оставив позади первую жертву, павшую от рук Анджело Вестьери в последней войне.

Пятичасовая месса дошла до середины, когда я, отвернувшись от алтаря, увидел Анджело, сидевшего на задней скамье церкви. В высоченном соборе было не более тридцати прихожан, по большей части весьма престарелых, перебиравших дрожащими руками бусинки четок. Я в одиночку прислуживал отцу Тэду Доновану, священнику средних лет, вкладывавшему подлинную страсть и в свои проповеди, и в воскресные футбольные матчи, в которых участвовали дети из прихода святого Доминика. Я звонил в колокол и кланялся, но мысли мои занимал лишь один вопрос: что могло привести сюда Анджело? Я стал прислуживать в церкви вскоре после того, как закончил начальную школу, но ни разу до этого дня не видел здесь Анджело. Как и большинство гангстеров, он весьма неприязненно относился к постулатам католической веры, имевшим крайне мало общего с той жизнью, которую в действительности вели ее последователи.

— Они начали заниматься рэкетом за много веков до рождения самого первого гангстера, — сказал он мне как-то раз, пренебрежительно махнув рукой, когда я попытался что-то сказать о религии вообще. — Все это время они выкачивали деньги из всех на свете и имели замечательную «крышу». Сам подумай — разве можно найти лучшего партнера, чем бог?

— Они много делают для бедных, — возразил я, глядя, как он наливал в большую чашку горячее молоко.

— Они дают им теплое место, где можно посидеть один час в неделю, — ответил он и взглянул на меня, продолжая наливать молоко. — И даже это они делают, чтобы получить звонкую монету в свои кружки. По мне — никакая это не помощь. Это использование своего положения. Они обращаются с бедными точно так же, как и мы, разве что проценты дерут поменьше. Если тебе хочется, ходи в церковь и молись. Я не стану тебя останавливать. Только не позволяй дурачить себя. Это такой же бездушный бизнес, как и наш.

Мне всегда было хорошо в церкви, среди ее пустых скамеек я обретал свою тихую пристань. Я старался каждый день возжигать свечу перед образом святого Иуды, заступника в безнадежных делах и, что парадоксально, покровителя полицейских, и, если выдавалась возможность, проходил по кальвариям[30], как бы повторяя путь Христа, закончившийся распятием на кресте. Но чаше всего я просто сидел в заднем ряду, вдыхал знакомые запахи, смотрел, как за цветными стеклами витражных окон садилось солнце, и позволял своим мыслям свободно течь, куда они сами захотят. Здесь было убежище, в которое я удалялся, когда становилось слишком трудно поддерживать хрупкое равновесие моей жизни. Не мира искал я здесь, а укрытия от тревог. За темными стенами, под высокими потолками церкви Святого Доминика не существовало никаких войн между гангстерскими бандами, от участия в которых вряд ли возможно было уклониться, не было никаких требований школы, которые необходимо было выполнять. Здесь были только мгновения тишины, на протяжении которых жизнь замирала и благосклонно позволяла мне уловить этот покой.

Я проскользнул в задний ряд и сел рядом с Анджело лицом к главному алтарю. Он погладил меня по колену и кивнул.

— У тебя хорошо получается, — сказал он. — Правда, я в этом мало разбираюсь.

— Здесь нет ничего трудного, — шепотом ответил я. — Любой, у кого нормально сгибаются шея и колени, справится не хуже меня.

— Я отправлю тебя на лето в Италию, — сообщил Анджело, глядя на большой деревянный крест, свисающий с потолка посреди церкви. — Как только у тебя закончатся занятия.

Я отвернулся от алтаря и взглянул ему в лицо.

— Почему? — спросил я, немного повысив голос. — Я не могу бросить тебя, когда…

Я не стал договаривать фразу, но Анджело сам завершил ее. Он говорил спокойно, но совершенно непререкаемо.

— Война закончится до наступления лета. Так или иначе. Но в любом случае ты поедешь в Италию.

— Я знаю, что от меня немного толка, — сказал я.

— Тебе предстоит побольше узнать о нашем образе жизни, — ответил он. — А тогда, возможно, толк будет. И даже серьезный.

Я откинулся на спинку скамейки и глубоко вздохнул. До меня дошло, что имел в виду Анджело. Меня посылали в Италию для дальнейшего углубления гангстерских познаний и мировоззрения. Даже тогда я понимал, что после того, как сяду в этот самолет, моя жизнь окончательно повернется в этом направлении и любые сомнения и аргументы против такого ее развития придется отбросить. Я слишком глубоко погружусь в эту жизнь, слишком сильно укоренюсь в этих нравах, чтобы можно было попытаться искать что-то другое. Мне предстояло сделать один, заключительный, шаг и заработать диплом о высшем криминальном образовании.

— Кто там будет меня учить? — спросил я, глядя на старуху, которая стояла на коленях перед статуей святого Антония и молилась, дергая головой.

— Ты будешь жить в одной семье на маленьком острове возле неаполитанского берега, — сказал Анджело. — Я вел с ними дела еще до Второй мировой войны. Они примут тебя как родного. А тебе нужно будет только прислушиваться к тому, что они будут говорить.

— Почему ты не хочешь поехать со мной?

— Потому что отпуска вредны для бизнеса. Но ты будешь не один. Я пошлю с тобой Нико. Он будет приглядывать, чтобы ты не сбежал с первой же девчонкой, которая тебе подмигнет.

— А кто будет приглядывать за ним?

— Он уже достаточно взрослый и сможет сам о себе позаботиться, — ответил Анджело, чуть заметно пожав плечами.

Пока мы разговаривали, к нам подкрались теплые косые солнечные лучи, осветившие нас выше пояса и оставившие ноги в глубокой тени, такой же темной, как та, что царила в дальней части церкви, где ярко мерцали колеблющиеся огоньки свечей. Я смотрел на одетых в черное женщин, которые каждый день приходили сюда, чтобы шепотом молиться за умерших; нетрудно было заметить, что одежды полностью соответствовали их настроению. В главном алтаре молодой священник начал готовиться к последней дневной службе.

Анджело толкнул меня в бок и кивнул.

— Давай-ка выберемся отсюда, пока не пошли собирать деньги. Я за всю жизнь не подал им ни цента. Сейчас я уже не в том возрасте, чтобы менять привычки.

— Я давно хочу кое-что тебе сказать, только не могу сообразить, как это лучше сделать, — сказал я, стараясь не смотреть ему прямо в лицо. — Я уже, наверно, сотню раз проговаривал все это про себя, но, когда оказывался рядом с тобой, слова сразу куда-то исчезали.

— Может быть, тебе стоит сказать это Пудджу? В нем есть что-то такое, отчего людям легко с ним разговаривать. Со мной большинство народу предпочитает молчать. Наверно, потому, что всегда держусь именно так, а не иначе.

— Мне очень не хочется когда-нибудь сделать что-то такое, что разочаровало бы тебя, — сказал я, медленно, с трудом выдавливая из себя слова. — Я хочу, чтобы ты гордился мною и никогда не пожалел о том, что взял меня к себе в дом.

Анджело смотрел на меня непривычно теплыми темными глазами, но ничего не говорил, солнечный свет подчеркивал глубокие резкие морщины на его лице, руки неподвижно лежали на коленях. Я знал, что он очень не любил подобных излияний чувств, но для меня было чрезвычайно важно наконец-то высказаться. Вообще-то, мне хотелось сказать ему намного больше, но я не знал, сблизит ли эта моя попытка нас или же, напротив, заставит его осторожно отступить. Он был не из тех людей, которые выставляют напоказ свои эмоции, и к тому же отлично понимал, что подобная отстраненность лишь укрепляет окружавшую его таинственность. Больше того, он питал врожденное недоверие к тем, кто с готовностью раскрывался перед другими и демонстрировал окружающим свои потаенные мысли. «Если ты знаешь, что я думаю, значит, ты знаешь, как я думаю, а это вполне может дать врагу зацепку, без которой он до меня не доберется, — сказал он как-то раз Пудджу в случайно подслушанном мною разговоре. — Кроме того, в сердце у человека должно быть тайное место, и о том, что там делается, никто не должен знать, даже самые близкие. Никто не должен заглядывать туда даже краешком Глаза».

Пуддж на такие речи всегда отвечал раскатами хохота: сам-то он обычно предпочитал рассказывать о том, что чувствовал и во что верил, даже прежде, чем его успевали спросить об этом. И если благодаря этому с Пудджем было гораздо легче общаться, то молчаливость Анджело создавала вокруг него мистический ореол. Я ощущал, что даже просто позволяя мне находиться рядом с ним, он тем самым вручал мне ключ от очень темного, но чрезвычайно специфического мира.

— Мне трудно кого-нибудь полюбить, — сказал он после продолжительного молчания. — И разочаровываюсь я тоже не так уж легко. Это помогло мне выжить даже в те дни, когда мне было все равно, буду я жив или умру. Такой я есть, и это уже не переменится. Но я знаю, что ты не станешь делать ничего такого, что разочаровало бы меня. Ты пока что не делал ничего такого, и не думаю, что когда-нибудь захочешь.

— Я даже не представляю себе, что произойдет, — с еще большим трудом выговорил я, чувствуя, как по щекам бегут невольные слезы, — если тебя и Пудджа не будет рядом. Я чувствую, что мое место — с вами. И я знаю, что пойду на что угодно, лишь бы не потерять его. Не потерять вас.

Анджело наклонился и впервые за всю мою жизнь поцеловал меня в щеку и в лоб.

— Давай-ка все же уберемся отсюда, — сказал он, — а то нас действительно запишут в друзья святош.

Я вытер слезы рукавом рубашки.

— А это было бы не так уж плохо. Пуддж говорит, что воротничок пастора — это самая лучшая маскировка. И еще он говорит, что, если все правильно спланировать, здесь можно делать деньги только так.

— Не прикидывайся глупеньким. — Мы поднялись, пробрались вдоль скамейки и, повернувшись спинами к алтарю, вышли из храма. — Церковные боссы ни за что на свете не подпустили бы отца Пудджа и близко к воротам своих владений. Они сожрали бы его еще на подходе. У этой команды мы могли бы много чему научиться.

Паблито Мунестро сидел в центральной кабинке переполненного ресторана. В одной руке он держал большой стакан рома с содовой, другую положил на бедро высокой брюнетки в черной макси-юбке и туфлях на высоких каблуках. Слева от Паблито втиснулся его старший брат Карлос, ерзавший от нетерпения в ожидании начала встречи.

— Непохоже, чтобы здесь подавали пиццу и тефтели с пюре, — сказал Карлос, окинув взглядом облицованные дубовыми панелями стены и кожу отличной выделки, которой были обтянуты кабины. На стенах красовались хрустальные бра, изготовленные в самом начале XX века, а центральное место на каждом богато убранном столе занимали свечи в подсвечниках из венецианского стекла. Люди в других кабинках были, все как один, хорошо одеты и демонстрировали хорошие манеры, присущие истинным богачам; старые деньги отлично соединялись с новыми миллионами, ежедневно делавшимися на Уолл-стрит.

— Это нейтральное заведение, — ответил Паблито, глядя на брюнетку. Потом он наклонился, галантно поцеловал ее в шею и лишь после этого добавил: — Здесь мы можем спокойно разговаривать, не опасаясь, что кто-нибудь захочет подгадить втихаря.

— Было бы клево, если бы итальянцы оказались способны хоть на что-нибудь, кроме разговоров, — заметил Карлос, с явным отвращением махнув рукой. — Мы уже истоптали чуть не половину их команды, а они даже не попытались отмахнуться. Копы, и те создают нам куда больше проблем. А если честно, когда все начиналось, я даже и не надеялся дожить до этого дня.

— Мы будем соглашаться на все, что они попросят, — сказал Паблито, отвернувшись от брюнетки и сделав большой глоток из своего стакана. — Особенно, если они захотят попытаться договориться о мире. Все равно, что мы им пообещаем — это плюнуть и растереть. Ты и шары залить не успеешь, как мы подгребем под себя ихний общак.

Официант поставил перед Карлосом большую тарелку с Нью-Йоркским бифштексом из вырезки и гарниром из тушеных овощей, потом взглядом подозвал другого официанта, который опрометью примчался, чтобы налить в три бокала «Мутон-Каде». Старший Мунестро отрезал кусок сочного мяса, сунул его в рот и посмотрел на часы.

— Он опаздывает уже на десять минут, — сказал он. — Уже за одно это его следует пристрелить.

— Не волнуйся, — отозвался Паблито, накрыв руку брата ладонью. — Это мешает пищеварению. Ешь себе спокойно, а волноваться из-за итальянцев будешь, когда они сядут напротив тебя.

Пуддж вошел один, пожал руку метрдотелю, шепнул несколько слов ему на ухо, и тот проводил посетителя к центральной кабинке. Пуддж кивнул обоим братьям, улыбнулся брюнетке и легко опустился на свободный стул. Он был одет в темно-синий пиджак спортивного стиля с бледно-голубой рубашкой поло и темные слаксы. Сев за стол, он положил руки на ослепительно белую накрахмаленную скатерть.

— Ты опоздал, а я был голоден, — сказал Карлос, указывая острием ножа на остатки мяса в тарелке. — Но не волнуйся, я скажу, чтобы записали на твой счет.

— Я знаю тебя и знаю твоего брата, — сказал Пуддж, взглянув на Паблито. Потом кивнул в сторону брюнетки и добавил: — Но ее я не знаю.

— А тебе и не надо ее знать. — Паблито хамил так же старательно, как и его брат. — С чем бы ты сюда ни пришел, мне не повредит, если она это услышит. А если ты боишься, что это повредит тебе, то закажи выпивку и проваливай ко всем чертям.

Пуддж повернулся к брюнетке и с улыбкой поклонился ей.

— Я никогда в жизни не заставлял женщину выйти из-за стола, — сказал он. — Я слишком стар, чтобы изменять своим обычаям, тем более когда имею дело с такой красавицей.

Подошедший к столу официант поставил перед Пудджем два стакана — один с хорошей порцией неразбавленного шотландского виски, а второй с искрящейся пузырьками минеральной водой. Пуддж поднял стакан и протянул руку над столом.

— За ваше здоровье.

— В ж…у, — огрызнулся Паблито Мунестро, игнорируя дружелюбный тон Пудджа. — Я хочу знать, что ты готов отдать мне. А когда ты все внятно объяснишь, я скажу, устраивает нас это или нет.

— Судя по твоему тону, сколько я ни выложу на стол, тебе все равно покажется мало, — сказал Пуддж, поставив свой стакан рядом со свечой. — Вы взялись за эту игру, рассчитывая получить все. Неполная победа — все равно что поражение, верно?

— Живой человек даже с пустыми карманами всегда обгонит мертвяка, — вставил Карлос.

— За последние три месяца ваша команда перехватила почти четверть моего еженедельного бизнеса, — ответил на это Пуддж. — И вы сделали это, не спрашивая ни у кого разрешения. Просто заграбастали.

— На … твои разрешения. Мы что, в школе? Может, мне еще руку поднять, чтобы попросить тебя? Не заставляй меня впустую тратить время, дедуля. Соглашайся на предложение Карлоса, и спокойно уйдешь — на своих ногах и без дырок в брюхе.

— Нет, я не могу с этим возвратиться к Анджело, — сказал Пуддж. — Он очень, очень расстроится, и мне несколько недель придется слушать его жалобы и ворчание. Поверьте, мне этого совсем не хотелось бы.

— Мы забираем все. — Паблито навалился грудью на край стола, понизил голос и впился взглядом в глаза Пудджа. — Мы даже крошки на полу не оставим, которую вам был бы смысл пытаться защищать. Все — от лотерей до теплиц — переходит к моей команде. Если у тебя еще мозги не совсем высохли, поезжай домой, собери вещи и вали куда подальше. И кореша своего прихвати.

Пуддж откинул голову на мягкую кожаную обивку кабины, неторопливо отпил виски и взял стакан с минеральной водой. Воду он тоже пил медленно, большими глотками, глядя при этом мимо двоих колумбийцев на соседнюю кабинку, где два молодых человека в пиджачных парах, почти неслышно переговариваясь, наслаждались обедом, разложив на столе какие-то финансовые таблицы и толстые блокноты.

— У меня в кармане лежат два билета первым классом в Майами, — сказал Пуддж, допив воду до конца. — Возьмите их и уезжайте, откуда приехали. И позаботьтесь, чтобы ваша команда уехала вместе с вами. Если вы откажетесь от моего предложения, то я, увы, не смогу сделать ровным счетом ничего, чтобы вы сохранили жизнь.

— Ты что о себе думаешь, м. ила?! Г. но тухлое! — заорал на Пудджа сидевший напротив него Карлос. — Может, ты напугать меня захотел, старый козел? Возомнил себя сильно крутым! Думаешь, тебя кто-нибудь боится? Может, мой брат?! Или я?

Карлос вскочил с места и, яростно глядя на Пудджа, размахнулся и хлопнул его правой рукой по лицу. Пуддж даже не попытался уклониться от пощечины. Не обращая ровно никакого внимания на изумленные и испуганные взгляды других посетителей, он улыбнулся Карлосу.

— Нет, я пришел не для того, чтобы пугать тебя, — сказал он совершенно спокойным голосом.

Паблито и Карлос полезли в карманы своих пиджаков, но едва успели прикоснуться к рукояткам своих крупнокалиберных пистолетов, брюнетка, которую только что обнимал Паблито, выхватила откуда-то из-за спины 38-дюймовый пистолетик спецобразца и приставила дуло к виску Паблито. Двое бизнесменов, только что мирно обсуждавших деловые проблемы в соседней кабине, молниеносно обернулись и тоже уперли 44-дюймовые стволы в затылки колумбийцев.

— Я не останусь на обед, — сказал Пуддж, выходя из кабинки. — Здесь слишком жирная для меня пища. Такому старику, как я, следует помнить о диете.

Пуддж улыбнулся Паблито и Карлосу, а затем кивнул брюнетке и вооруженным бизнесменам. Он неторопливо шел через главный зал ресторана и даже не оглянулся, когда услышал выстрелы и крики перепуганных посетителей. Возле парадных дверей он попрощался с метрдотелем, пожал ему руку и похлопал по плечу.

— Надеюсь, что прощаемся ненадолго, — сказал ему метрдотель.

— Загляну не раньше, чем мы сможем уладить дельце с этим скандалом, Фрэнк, — ответил, улыбнувшись, Пуддж. Метрдотель распахнул перед ним дверь, и он спустился по трем невысоким ступенькам к ожидавшему перед входом автомобилю. Легкий ветерок ранней осени приятно охлаждал его лицо.

Два винтовых двухмоторных самолета один за другим опустились на темную взлетно-посадочную полосу и, сразу пригасив посадочные огни, покатили к старому ангару, расположенному в дальней части маленького аэродрома на Лонг-Айленде. Я сидел рядом с Нико на переднем сиденье автомобиля, стоявшего в глубине ангара, Анджело, расположившийся на заднем сиденье, внимательно смотрел на приближающиеся самолеты. Рядом с нами стояло, выстроившись в три колонны, еще множество автомобилей — без света, с выключенными моторами, зато в каждом сидел водитель, снабженный детальными инструкциями. Самолеты прибыли из Канады, и в каждом из них находилось по сорок вооруженных до зубов мужчин, которых Анджело дали взаймы боссы тесно связанных с ним команд из разных концов страны. Боевики получили двухсуточную командировку и должны были вернуться на свои улицы не позже, чем через три дня.

Самолеты остановились, моторы смолкли, и люки открылись, хотя пропеллеры еще продолжали крутиться по инерции. Несколько доверенных сотрудников из персонала аэродрома подложили деревянные башмаки под колеса и подкатили к люкам трапы. Из самолетов длинными цепочками потянулись мужчины в пальто и шляпах; каждый держал в руке черный кожаный чемоданчик. Они сразу направлялись к автомобилям и, не дожидаясь указаний, садились. Как только в каком-то из автомобилей набирался полный комплект пассажиров, водитель включал мотор и выезжал из ангара.

В ту ночь я впервые в жизни увидел, насколько велика мощь организованной преступности. До тех пор у меня даже в сознании не укладывалось, что такой гангстер, как Анджело, мог, сделав несколько тайных телефонных звонков и встретившись в предутренние часы с несколькими людьми, собрать настоящую армию из нескольких городов необъятных Соединенных Штатов, армию, способную уничтожить любого врага, имевшего дерзость начать ломиться в его двери. Мало кто обладал подобной силой, да и о ее существовании были осведомлены очень немногие. К тому времени, когда эти люди вернутся на аэродром, чтобы лететь обратно на север, в живых не должно было остаться ни одного члена команды Паблито Мунестро. А оставшееся время убийцы должны были потратить на истребление ренегатов из команды «Красных баронов», которые, как только был обнаружен труп Тони Петли, попрятались на тайных (по их мнению) малинах в Куинсе, округе Нассау.

— Подожди пять минут после того, как уедет последний автомобиль, — сказал Анджело Нико; к тому времени мы все вышли из машины и стояли в глубине ангара. — Потом поедем прямо в бар. Когда приедем, Пуддж уже должен будет нас ждать.

Таково было могущество Анджело Вестьери, которого не зря почти все боялись до дрожи. Тогда я единственный раз в жизни почувствовал себя неуютно рядом с ним. И еще неуютнее мне сделалось от понимания того, что он узнает о моих ощущениях. Истинный гангстер может за считаные минуты распознать сильные и слабые стороны любого человека, но лучше всего он ощущает — на это в наибольшей степени настроены его органы чувств — флюиды страха. Именно тогда, стоя рядом с Анджело в ангаре аэродрома, превращенном в плацдарм для атаки, я до конца осознал, что никогда не смогу стать великим гангстером. Анджело — он действительно был им, любые мелкие сомнения на этот счет, которые у меня еще могли иметься, улетучились навсегда, когда я увидел этот грандиозный парад. Он запланировал и организовал полное устранение своих врагов. Он пожертвовал жизнями многих из своих собственных людей, скрывая свою бессердечную и беспредельную жестокость под маской ослабевшего престарелого босса. Очень трудно найти кого-либо еще, кто был бы способен выработать подобную стратегию.

Анджело похлопал меня по плечу краем свернутой газеты.

— Это тебя беспокоит? — спросил он, провожая взглядом последний из отъезжавших автомобилей.

— Немного. — Я кивнул и повернулся к нему. В ангаре было почти совсем темно, лицо Анджело лишь смутно выделялось во мраке, который рассеивал только слабый свет, падавший из открытых дверей двух пустых самолетов. — Я ведь знаю, кто эти люди, и знаю, зачем они сюда приехали.

— На самом деле ты не знаешь, кто эти люди. — Анджело наклонился вперед и взял меня за локоть. — И ты не знаешь, что они должны здесь сделать. А это значит, что у тебя нет никаких причин для боязни.

Я всматривался в светлевшее в полумраке лицо Анджело, понимая, что он привез меня в ангар, чтобы преподать еще один важный урок. Конечно, он никогда не сказал бы мне об этом напрямик, не таков был его стиль. И я никогда не был уверен, действительно тот или иной случай, который я воспринимал как урок, на самом деле рассматривался им именно в таком качестве. Даже теперь я продолжаю надеяться, что тогда ошибался. Потому что после той ночи я стал думать, что неважно, насколько Анджело любил меня, неважно, насколько мы были привязаны друг к другу, — он без колебаний убьет меня, если заподозрит во мне хоть малейшую угрозу его власти. Из всех уроков гангстерской жизни, которые он преподал мне за эти годы, этому, не сопровождавшемуся никакими комментариями, предстояло оказать на меня самое продолжительное воздействие. И именно той ночью, в те показавшиеся мне необыкновенно долгими мгновения, когда я стоял в опустевшем тихом ангаре маленького аэродрома на Лонг-Айленде, я, тоже впервые, задал себе вопрос: сумею ли я когда-нибудь найти в себе силы и решимость поступить так же с ним? Достаточно ли во мне ненависти, чтобы приказать убить кого-то из тех, к кому я привязан? В достаточной ли степени я проникнулся смертью, чтобы стать хладнокровным свидетелем подобного события? Честно признаюсь — я этого не знал. Зато я доподлинно знал, что если я на это не способен, то, с точки зрения Анджело, это будет огромным недостатком. И что в реальном мире такие недостатки считаются благословением.

Но для гангстера это проклятие.

— И что теперь будет? — спросил я Анджело. Во рту у меня сделалось совсем сухо, зато шея и спина покрылись холодным потом.

— Что должно быть, то и будет, — сказал он странным, незнакомым мне голосом. Потом он вернулся к стоявшему с открытыми дверьми «Кадиллаку» и сел на заднее сиденье. Я поспешно прыгнул на свое место и захлопнул дверь. Нико повернул ключ зажигания, и автомобиль медленно выехал из ангара. Снаружи по крыше забарабанил проливной дождь. Я сидел, закрыв глаза, и пытался изгнать из воображения ужасы, которые лезли туда помимо моей воли.

Старуха осторожно вставила ключ в дверной замок и повернула. Тонкая деревянная дверь, скрипнув, открылась, и старуха втащила в квартиру свою ношу — два полиэтиленовых пакета с молоком, яйцами, сыром, беконом и свежей петрушкой, — успевшую порядком оттянуть ей скрюченные многолетним трудом руки.

— Ричи! — крикнула старуха, чтобы ее было слышно в задних комнатах тихой квартиры. — Ричи, пора вставать. Я принесла завтрак. Сейчас поджарю чего-то вкусненькое. И кофе сварю. Просыпайся. Вылезай из кровати.

Старуха поставила сумки на маленький столик в кухне и поплелась в глубину большой квартиры (находившейся, правда, в дешевом доходном доме над железной дорогой), где ее единственный сын Ричи чуть ли не до полудня торчал, закрывшись в своей комнате, — отсыпался после очередной ночи, посвященной пьянке и наркотикам. Анна Мария Скарафино не питала никаких иллюзий насчет своего сына. Она знала, что он торгует наркотиками и ведет бизнес с людьми, которые чуть не каждый день кого-нибудь убивают. Она хорошо знала, что новенькие двадцатидолларовые бумажки, которые она почти каждый день находила в кармане своего передника, когда надевала его на кухне, были силой или обманом вырваны из натруженных рук рабочих людей. Но она давно смирилась с такой судьбой — после того, как полдюжины лет тому назад ее муж, Дженнаро, бросил ее ради вдовы-ирландки с красивыми ногами и довольно солидной пенсией. В ту пору только Ричи, ее сын, помогал ей тянуть тяжелую телегу жизни. И если даже деньги на оплату квартиры и на продукты, которые он давал ей, поступали не из кассы добропорядочного работодателя, она давно уже научилась закрывать на это глаза и брала эти деньги с невинностью неведения.

Анна Мария вынула сигарету из кармана халата, закурила и пошла дальше по комнатам, которые ежедневно вылизывала дочиста.

— Ричи! — снова крикнула она, остановившись в двери коридора, вместе с именем сына выдохнув через рот и нос облачко густого табачного дыма. — Что с тобой? Ты не оглох?

Она повернула за угол, оказалась перед дверью комнаты сына, взялась за ручку, нажала и распахнула дверь. Перевела взгляд с залитой кровью пустой постели на стену, выронила сигарету изо рта и с силой прижала обе ладони к губам, подавляя рвущийся наружу вопль и почти неудержимый позыв к рвоте. Ричи Скарафино, ее единственный сын, родившийся на две недели раньше срока, висел, распятый, на стене своей собственной спальни, его руки и ноги были прибиты четырьмя толстыми гвоздями, капли густой крови все еще ползли из ран вниз по его стынущей коже и падали на простыни в бело-голубую клетку. С правой стороны из-под ребер торчала темная рукоять двенадцатидюймового мясницкого ножа. Оба глаза заплыли от синяков после жестоких ударов, голова склонилась набок. Анна Мария рухнула на колени, ткнулась лбом в дощатый пол и отчаянно зарыдала перед изуродованным телом своего мальчика, Ричарда Скарафино, молодого человека, которому так хотелось стать гангстером. Так она и стояла все утро, ее глухие болезненные стоны эхом отдавались от холодных равнодушных стен, запятнанных следами смерти.

Я стоял рядом с Пудджем, опираясь на перила верхней палубы пароходика кольцевой линии, который неспешно шел вниз по течению Гудзона. Передо мной разворачивалась панорама Нью-Джерси, водяные брызги приятно холодили лицо. Нас окружали пары девушек и юношей, державшихся за руки, на деревянных скамейках расположились, укутав ноги теплыми одеялами, пожилые.

— Я люблю бывать на воде, — сказал Пуддж.

— Я навсегда запомню катер, который ты прошлым летом арендовал для меня и моих друзей, — сказал я, наклонившись поближе к нему. — Ты тогда сказал, что мы должны за это поймать по сотне омаров.

— Я пошутил. Но ведь мы тогда и неплохо посмеялись.

— Теперь мы так не смеемся.

— А какой, по-твоему, Гейб, должна быть война? — спросил Пуддж.

— Я даже не знаю, чего ожидал. — Я пожал плечами. — Но совсем не думал, что погибнет так много людей.

— И ты из-за этого переживаешь?

— А разве ты не переживаешь? — ответил я вопросом на вопрос.

— Нет, — уверенно сказал Пуддж. — Ни сейчас, когда я сделался стариком, ни раньше, когда я был зеленым пацаном. Я всегда знал, что это часть того, чем я должен быть. И всегда отлично себя чувствовал, сознавая, что к чему.

— Я всегда так хотел стать таким же, — пробормотал я, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не заплакать. — А теперь боюсь этого больше всего на свете.

— Ты любишь власть, — сказал Пуддж. — Но тебе не нравится то, что необходимо делать для того, чтобы власть получить и удержать. — Он немного помолчал, подбирая слова. — Анджело думает, что ты можешь стать таким, как мы. И он сделает для этого все, что в его силах.

— Но ты так не считаешь?

— Пойми меня правильно, — сказал Пуддж. — У тебя есть мозги, и ты уважаешь нас и нашу жизнь. Но ты слишком чистый. А в нашей жизни чистоте нет места.

— И что же будет, когда Анджело придет к такому же мнению?

— Он не на шутку разозлится, — ответил Пуддж.

— И ты согласишься с тем, что он решит сделать? — спросил я.

— Я не променяю Анджело ни на кого, малыш. Даже на тебя. — Взгляд Пудджа был твердым и непривычно отчужденным. Впервые за все время знакомства с ним я почувствовал, что он страшный человек. — Тебе придется выиграть свою собственную войну, — сказал он шепотом и добавил: — Или проиграть.

Пуддж припарковал автомобиль под путепроводом шоссе и направился к темному заброшенному пирсу. Наверху автомобили грохотали по разбитому асфальту, не ремонтировавшемуся уже десяток лет. Он шел ко входу на пирс, но по пути остановился, посмотрел налево, потом направо, пытаясь разглядеть хоть какие-то признаки человеческой деятельности. Отражавшиеся в воде полная луна и огни мчавшихся прочь из города автомобилей озаряли внешнюю сторону пирса туманным светом. Старые разбитые двери складов были незаперты, а только лишь прикрыты, пустые причальные тумбы рыжели ржавчиной. В молодые годы Пудджа возле этого самого пирса стеной стояли океанские лайнеры, содержимое трюмов которых поспешно перегружалось в сотни грузовиков, ну, а Анджело и он еженедельно получали с этого тысячи и тысячи долларов. Деньги, откатывавшиеся им с пирса, легли в основу капиталов, которые они использовали для расширения других своих предприятий. Пуддж пошел дальше, покачав головой, опечаленный увиденным, — еще один кусок его юности медленно, но неуклонно рассыпался в пыль.

«Мерседес» с выключенными фарами на скорости вывернул слева, взвизгнув шинами на старых булыжниках. Пуддж смог разглядеть внутри лишь силуэты четырех мужчин. Он повернулся к приближающемуся автомобилю, прислонившись спиной к щербатым доскам главных ворот пирса, в обеих свободно опущенных руках он сжимал по пистолету с взведенными курками. Набрав полную грудь воздуха, Пуддж ждал. Машина приблизилась настолько, что четко вырисовалось лицо водителя. Пуддж расслабился и ласточкой кинулся наземь, перекатился и, оказавшись справа от машины, поднялся на колени, вскинул обе руки с пистолетами и принялся выпускать пулю за пулей в затемненные стекла. Он увидел, как водитель уронил голову на руль, и тут же «Мерседес» врезался в ворота, проломил капотом старые доски и застрял в них.

Пуддж шел к автомобилю, с каждым шагом выпуская в него по пуле. Когда в одном пистолете кончились патроны, он не глядя кинул его в воду, сунул руку в задний карман брюк, достал третий пистолет и выпустил в машину еще шесть пуль. Подойдя к задней двери машины, он остановился и с величайшим спокойствием оглядел четверых мертвых мужчин, похожих на сломанные куклы. Затем он убрал оружие в карман пиджака, повернулся, и именно в этот миг Пуддж Николз, бывший гангстером на протяжение всей своей сознательной жизни, понял, что допустил роковую ошибку.

— Не так уж плохо для белого, да к тому же и старика, — сказал Малыш Рики Карсон, стоявший неподалеку в своем обычном длинном кожаном пальто. За спиной у него держались, чуть поодаль, еще трое — прикрытие.

Пуддж оглянулся на четыре трупа в дымящемся «Мерседесе».

— Значит, вот как ты ценишь своих людей? — спросил он. — Суешь их, вместо приманки, в мышеловку?

— Надеюсь, в твоем возрасте я буду таким же добрым и заботливым, как и ты, — сказал, словно не услышав издевки, Малыш Рики, все так же державший руки в глубоких карманах пальто.

— Я не рискнул бы ставить на это большие деньги, — отозвался Пуддж.

С этими словами Пуддж распахнул дверцу «Мерседеса», прыгнул внутрь, упал на трупы, полулежавшие на заднем сиденье, и принялся лихорадочно рыться в их карманах. Почти сразу же он нашел два пистолета, обернулся и принялся палить. Малыш Рики отскочил с линии огня, прижавшись к воротам пирса, словно бродячая кошка, опасающаяся, несмотря на голод, приблизиться к слишком опасной ночной добыче. Трое его подручных вытащили из-под длинных пальто полуавтоматические пистолеты и осыпали темный «Мерседес» градом свинца. Пуддж приподнял одного из убитых и, прикрываясь им, как щитом, быстро стрелял в своих врагов. Он чувствовал, как мимо него свистели горячие пули, несколько пробили окна у него за спиной, несколько застряли в толстой кожаной обивке. Бросив на пол один из пистолетов, в котором кончились патроны, он снова принялся обыскивать ближайшего к себе, надеясь, что тот отправился на дело не с одной «пушкой». Действительно, у него оказался 44-дюймовый револьвер «бульдог». Стиснув его в ладони, Пуддж отполз назад и попытался открыть дверь с другой стороны автомобиля.

Уже дергая за ручку, он почувствовал, как ему обожгло плечо. Удар пули швырнул его лицом вниз на грязную мостовую. Он прислонился к заднему колесу, ощущая кровь, текущую из раны по спине, и быстро взглянул на оружие в своей руке, а его враги тем временем продолжали с той стороны дырявить «Мерседес». Пуддж с усилием поднялся на ноги, быстро выстрелил три раза подряд, попав одному из бандитов точно в середину груди, и тут же повернулся ко второму. Превозмогая боль в плече, отдающуюся во всю спину, он нацелил тяжелый револьвер и нажал на спуск. На этот раз хватило одной пули, попавшей чернокожему стрелку в горло под самый подбородок. Пуддж проводил взглядом его падение и переключился на третьего стрелка, который приближался к нему, пригнувшись, поводя дулом пистолета из стороны в сторону и явно рассчитывая, что не попадет под пулю. Пуддж закрыл глаза, он точно знал, что ему не хватает всего одного патрона для того, чтобы выиграть сражение против Малыша Рики Карсона. Всего одного патрона не хватает ему, чтобы вырваться из западни, в которую он не должен был попасть, но все же попал. Пудджу пришлось пройти достаточно много очень серьезных переделок, чтобы понимать, что их исход не слишком зависит от опыта и ловкости. Теперь речь шла об удаче — о том, сколько ее у него осталось.

Прикосновение холодного дула к основанию шеи сказало Пудджу Николзу, что длинная полоса его везения бесповоротно завершилась.

— Игра закончена, старина, — сказал Малыш Рики Карсон.

Солнечные лучи пробивались сквозь щелястый дощатый забор, освещая покрытую жирной грязью мостовую и лачуги бродяг, громоздившиеся в углах пирса. На заборе ворковало бесчисленное множество голубей. Анджело Вестьери стоял посреди пустой въездной рампы, грязная речная вода захлестывала его новые ботинки и уже промочила отвороты брюк. Он смотрел на лежавшее перед ним тело Пудджа Николза, опутанного веревкой и привязанного к толстому деревянному трапу. Я стоял поодаль, в углу, прислонившись к шаткой стенке, упираясь головой в сырые доски, и закрывал лицо руками, чтобы Анджело не услышал, что я плачу.

— Нико, передай мне нож, — сказал Анджело. Он наклонился и провел рукой по лицу друга, не сводя с него твердого взгляда, хотя даже мне было видно, что его глаза подернулись влагой, а руки дрожат (впрочем, последнее можно было бы списать на колеблющиеся тени от бликов, игравших на мутной воде заброшенного дока). Он медленно провел пальцами по каждой из многочисленных ран Пудджа; некоторые уже успели обгрызть кишевшие здесь водяные крысы. Пуддж получил несколько пулевых ранений, но смертельный удар ему нанесли ножом.

Нико подошел сзади к Анджело, вложил ему в руку закрытый складной нож и снова отступил в тень, оставив двух друзей наедине в последний раз. Анджело с резким щелчком открыл лезвие и принялся освобождать тело Пудджа от толстого шнура. Он разрезал каждый виток, от плеч до щиколоток, а когда закончил, сложил нож и швырнул его в темные волны. Потом он осторожно подсунул руки подтело Пудджа, поднял его, прижал к груди и медленно понес к машине. Я шел за ним, Нико еще на шаг следом за мной. Я никогда раньше не видел мертвых вообще, тем более кого-то из тех, кого я любил, но сейчас я не чувствовал ничего, кроме горя.

Я прикоснулся к темени Пудджа; его волосы были мокрыми и холодными после того, как его целую ночь носило по водам порта, который он когда-то возродил к жизни. Мне невыносимо хотелось сказать ему, что мне будет не хватать его даже сильнее, чем я прежде мог вообразить. Когда Пуддж был рядом со мной, я даже не думал о том, что хорошо было бы иметь брата, или сестру, или мать. Ему всегда удавалось быть для меня всем тем, чем никогда не мог стать Анджело. Теперь это закончилось навсегда.

— Сначала заедем в бар, — сказал Анджело. — Пудджу нужна чистая одежда. А потом поедем на ферму Иды и похороним его как надо.

Я знал, что он в эти минуты даже не замечал моего присутствия, что он был один рядом с единственным человеком во всем мире, которого он мог назвать своим другом.

И еще я знал, что после этого дня Анджело никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах не будет таким, как прежде. Оборвалась самая последняя нить, соединявшая его с прошлым.

Я посмотрел на Мэри. Она откусила кусочек от своего рубен-сандвича и вытерла уголки губ краешком сложенной матерчатой салфетки. Я сделал большой глоток минеральной воды и пожал плечами.

— Это был наихудший день моей жизни, — сказал я ей. — Потерять Пудджа так, как это случилось… Не думаю, что мне когда-нибудь удастся полностью оправиться от этого. Это показало мне их мир с такой стороны, к которой я не желал быть причастен никоим образом. Находиться рядом с людьми, которых любишь, иметь возможность делать все, что хочешь, и не волноваться о деньгах или о работе — это было прекрасно. Но реальность такого бытия состоит в том, что оно длится очень недолго. Основное время уходит на то, чтобы не погибнуть самому и не допустить гибели окружающих тебя людей.

— Пуддж не желал вам такой жизни. — Мэри оперлась локтями на стол, не обращая внимания на тянувшийся в ее сторону дым от сигареты сидевшего неподалеку мужчины.

— Возможно, — согласился я. — Когда я думаю об этом и вспоминаю все то, что он говорил мне, оказывается, что это применимо к внешнему миру в такой же точно степени, как и к его миру. Таким образом он хотел показать мне, что между этими двумя мирами очень мало различий и что я должен быть готов встретиться лицом к лицу с любым из них.

— Кто был вам ближе — Анджело или Пуддж? — спросила Мэри, отодвинув свою тарелку на край керамической столешницы.

— С Пудджем всегда было гораздо легче разговаривать, — ответил я. — Он из тех парней, которым девушки с радостью дарят первый поцелуй, с которыми женщины готовы отправиться в постель после первого же свидания, в общем, из первых во всем. И неважно, что ты должен был ему сказать, — рядом с ним это было нетрудно. Я предпочел бы походить на Пудджа. Но в глубине души я чувствовал, что больше похож на Анджело. Я вел себя не так, как он, и относился к людям не так, как он, и, видит бог, я разговаривал намного больше, чем он. Но я ощущал себя закрытым от мира — примерно, как и он. И еще я ощущал, что отличаюсь от окружающих, как будто являлся хранителем тайны, неведомой никому, кроме меня. Возможно, его влияние на меня было даже сильнее, чем я думал.

— Он обладал более сильной индивидуальностью, чем Пуддж, — сказала Мэри, откинувшись на спинку стула. — Ему не требовалось так много говорить, чтобы произвести впечатление на людей. К тому же рядом с Пудджем вы провели гораздо меньше времени. Он умер, когда вы были почти что ребенком. А для Пудджа отношение к нему других людей никогда не имело значения, если, конечно, оно не входило в противоречие с его образом жизни. Анджело, напротив, всегда искал возможность навязать другим свою волю, свой взгляд на мир. Это было важной составляющей его могущества, и он умел пользоваться этим, как никто другой.

— Вы судите по личному опыту? — спросил я, жестом подозвав мелькнувшего поблизости официанта, чтобы расплатиться, — или, как случайный наблюдатель?

— Я сужу как его жертва, — ответила Мэри, и ее голос чуть заметно дрогнул. — Точно так же, как и вы.

Кути Тернбилл, сидевший напротив Анджело, допил бурбон и глубоко, неторопливо затянулся сигарой. Рядом с ним сидели со стаканами и дымящимися сигарами три его главных помощника. Младшим из них был Шарп Бэйлор, тридцатипятилетний громила, осуществлявший от имени Тернбилла правление на улицах. Джил Скалли управлял деньгами команды — его ухоженные руки прекрасно отмывали доходы, он умел за один вечер превратить десятки тысяч незаконных, подчас кровавых долларов в твердые добропорядочные инвестиции. Третьим был Степ, ставший одним из заправил рэкета в Гарлеме с начала 1930-х годов и являвшийся партнером Кути с начала Второй мировой войны. И еще здесь был Анджело; его руки неподвижно лежали на столе, нетронутый стакан с молоком стоял на серебряном блюде справа от него.

— На раздумья нет времени, — сказал он. — Я должен немедленно узнать: да или нет.

— Карсон набирает силы с каждым днем, — сказал Шарп Бэйлор. — Победа над Пудджем здорово прибавила ему авторитета на улицах. До нас дошло, что молодежь — и шпана, и народ посерьезнее — уже не сомневается, что ему нужно потратить всего одну пулю, чтобы добраться до самого верха. А это значит, что мы имеем дело с командой, насчитывающей, по меньшей мере, четыреста стволов. А может быть, и больше.

Степ поднялся и подошел к столу Анджело.

— От того, как он поступил с Пудджем, мне самому стало больно. Творить такое — это западло. Если мой голос что-нибудь здесь значит, мы выйдем на улицы и начнем отстреливать этих ублюдков.

— Прежде чем выбрать тот или ной вариант, я хотел бы задать вопрос вам, — сказал Джил Скалли; в его голосе почти не слышалось эмоций. — Я хочу знать, почему такой авторитетный босс, как вы, вдруг решил обратиться к черномазым?

— Я гангстер, — ответил Анджело. — Это все равно, что быть черномазым. В этой комнате или в любом другом месте я не вижу между нами разницы и никогда ее не видел.

— Как вы собираетесь распределить результаты? — спросил Кути Тернбилл, опустив свой пустой стакан из-под виски на противоположный от Анджело край стола.

— Мне не нужно ничего, — сказал Анджело. — Все достанется вам.

— Нам потребуются и ваши стволы, — сказал Джил Скалли. — Нам одним здесь ничего не светит. Ваши парни впрямую завязаны, и к тому же это серьезная сила. Без них мы не пойдем.

— Я уже сказал Нико, чтобы он все время был рядом с вами, — ответил Анджело, впервые поднеся стакан с молоком к губам. — Вы получите все, что вам может понадобиться: людей, оружие, автомобили, деньги.

— Вы не из тех людей, которые спокойно соглашаются отдать другому свой билет на шоу, — заметил Степ. — Вы захотите сидеть в зале. Так что лучше скажите заранее, какое место вы себе выбрали.

Анджело взглянул на Степа, кивнул.

— Делайте с командой Малыша Рики Карсона все, что захотите, — сказал он негромким, но властным голосом. — Как они будут умирать и где — ваше и только ваше дело. Кроме одной мелочи. Никто, кроме меня, даже пальцем не тронет Малыша Рики.

— Анджело, дружище, позвольте небольшую шуточку, — вдруг сказал Кути Тернбилл. — Что, если мы «забьем» на все это? Так же, как сейчас, с вами, сядем за стол с Малышом Рики и договоримся с ним о вечной дружбе? С чем вы останетесь?

Анджело поднялся, отодвинул стул и посмотрел в лица всем четверым своим собеседникам.

— Останусь сам по себе. И можете мне поверить: с вашей помощью или один я позабочусь о том, чтобы в команде Малыша Рики не осталось ни одного живого человека.

Кути откашлялся.

— Что ж, по рукам, — сказал он. — Не вижу смысла дальше сотрясать воздух. И тем более менять одного черномазого, пусть даже он и белый, на другого.

Молодой тощий торговец наркотиками, привязанный к жесткому складному стулу, сидел посреди пустой комнаты. На нем не было ничего, кроме футболки и трусов, так что он дрожал от холода, обдаваемый ветром от вентилятора, который на полной скорости крутился прямо над его головой. Он находился здесь уже больше часа, и доставили его сюда трое крепких мужчин, вырвавших его среди ночи прямо из постели и швырнувших на заднее сиденье большого автомобиля.

— Вы, парни, наверно в кино редко ходите, — попытался он пошутить — правда, лишь один раз на всем протяжении часовой поездки из центра города до склада. — Если бы ходили, знали бы, что, когда похищаете парня, ему допрежь всего надо глаза завязать. Чтобы он не знал, куда идти, когда пойдет с пушкой вас искать.

Водитель, крупный и, очевидно, очень сильный мужчина, покачал головой.

— Гляди сколько хочешь, хоть все гляделки прогляди, — ответил он, не оборачиваясь. — Хоть снимай, если не забыл фотокамеру. Нам плевать. Все равно ты видишь это в последний раз. Так что можешь хоть смотреть, хоть спать. Может, так тебе дорога покажется короче.

Услышав, как заскрипел тяжелый засов, торговец наркотиками подскочил на месте. Анджело Вестьери переступил через порог и медленно направился к пленнику, держа в правой руке пистолет. Он остановился перед парнем и посмотрел ему в глаза. Нико вошел следом за своим боссом, но отступил в сторону.

После того, как было заключено соглашение с Кути и его командой, вокруг Анджело были лишь смерть и молчание. Тернбилл, верный своему слову, выпустил своих прекрасно организованных и опытных громил. Объединившись с оставшимися людьми из банды Анджело, они обрушились на Малыша Рики Карсона с такой яростью, какую можно было увидеть разве что во время великих гангстерских войн тридцатых годов. Карсон нес большие потери, и вскоре у него сдали нервы. В поисках сепаратного мира он отправил своего брата Джеральда на переговоры к Кути. Ответ он получил на следующее утро: собираясь отправиться на объезд своих владений, он увидел подвешенное кем-то из наемных убийц Шарпа Бэйлора к рычагам электропривода гаражной двери обезглавленное тело Джеральда.

Анджело приставил дуло пистолета к коленной чашечке торговца наркотиками и нажал на спуск. Вопль пленника заглушил и грохот выстрела, и хруст раздробленной кости. Парень раскачивался на стуле, ухватившись обеими руками за изувеченную ногу, между пальцами лилась кровь, из глаз хлынули слезы, изо рта потекла вспененная слюна. Голову он запрокинул и устремил остановившийся взгляд в жестяной потолок.

— Я задам тебе один вопрос, — сказал Анджело, выждав несколько секунд, чтобы раненый очухался от боли и вновь заметил его. — И хочу получить один ответ. Если ответ будет правильным, то обойдемся одной пулей. А если нет, последний день твоей жизни окажется настолько неприятным, что ты будешь горько жалеть, что вообще родился на свет. Ну, ты готов выслушать мой вопрос?

Пленник, обливавшийся потом и слезами, ничего не сказал — вероятно, не мог, — он лишь заставил себя быстро кивнуть. Анджело шагнул к нему вплотную, поднял руку и взял сидевшего за подбородок.

— Я знаю, что ты работаешь на Малыша Рики, — сказал Анджело голосом, холодным как вырытая в промерзшей земле могила. — Я знаю, что ты торгуешь его наркотиками и убиваешь тех, кого он прикажет. Еще я знаю, что вы с ним росли вместе и остались хорошими друзьями. Я знаю, что он любит тебя и доверяет тебе. Я не знаю только одного — где я могу его найти. И это и есть тот самый один вопрос, на который я хочу получить от тебя ответ. Где я могу найти Малыша Рики Карсона?

Торговец наркотиками проглотил слюну — скорее, от страха, чем от истинной потребности. Но и этого колебания хватило Анджело для того, чтобы он вновь поднял пистолет. Теперь он выстрелил в мякоть бедра другой ноги наркоторговца. Крики боли и страдания, вероятно, были слышны и за пределами уединенного склада, превращенного в камеру пыток. Парень дергался на стуле, издавая то жалобные стоны, то оглушительные вопли и глядя на Анджело выпученными глазами, в которых была лишь мольба о пощаде. Но Анджело покачал головой. Сегодня о пощаде не могло быть и речи.

— Кричишь ты громко, — сказал Анджело. — Теперь постарайся говорить так же хорошо.

— Он в одном доме в Верхнем Вест-Сайде, — пробормотал наркоторговец, под ногами которого успела собраться изрядная лужа крови. — Верхний этаж. Он держит это место глухо от всех. Даже из его самых деловых парней почти никто о нем не знает. Когда его все достают, он там прячется.

— Ты что, хочешь предложить мне отгадать номер дома? — с убийственной иронией осведомился Анджело.

— Он записан на листочке, в моем бумажнике. В портках, которые ваши парни с меня содрали. На память номер не знаю, честно.

Анджело взглянул на Нико, тот кивнул в ответ и прошел в угол, где была кучей свалена одежда пленника. Вынув из заднего кармана новеньких джинсов черный кожаный бумажник, Нико принялся по одной бумажке выбрасывать на пол его содержимое, пока не наткнулся на что-то, показавшееся ему подходящим. Он помахал сложенным клочком желтоватой бумаги.

— Здесь адрес, — сказал он. — И номер квартиры.

Ничего не выражавшие глаза Анджело вернулись от Нико к наркоторговцу, ноги которого блестели, как лакированные, от свежей крови, а все тело сотрясала дрожь от страха, холода и подступившей слабости.

— Я ведь сдал его, как вы велели. Вы ведь получили, что было нужно, да?

Анджело кивнул, поднял оружие и приставил дуло ко лбу наркоторговца. Посмотрев вниз, он увидел полные ужаса глаза молодого человека; его губы шевелились, он не мог издать ни звука, но все же поднял окровавленные ладони, уперся в дорогой пиджак Анджело и попытался оттолкнуть своего убийцу. Анджело нажал на спуск, затылок парня словно взорвался изнутри, и убитый упал вместе со стулом на пол. Анджело убрал оружие в карман, подошел к Нико, протянул руку и посмотрел на клочок желтой бумаги.

— Поехали, — сказал он, смяв бумажку и швырнув ее себе за спину через плечо. — Я хочу удостовериться, что лучший друг Малыша Рики умер не лгуном.

Я сидел на заднем сиденье рядом с Анджело. Нико быстро гнал машину по переулкам Вашингтон-хайтс. После смерти Пудджа мы очень мало говорили между собой. Его похороны на той самой ферме Иды Гусыни в Роско представляли собой печальную и скромную церемонию, на которой присутствовало лишь несколько человек. Ни Пуддж, ни Анджело не стремились к пышным похоронам с толпами народа и горами цветов, которые занимают центральное место в кинохрониках, посвященных жизни гангстеров. Они считали, что это пустая шумиха, нужная лишь для демонстрации влияния покойника и его преемников, и что такие похороны лишаются приватности, которая обязательно должна сопутствовать подобному событию. «Может быть, ты мне объяснишь, — не раз обращался ко мне Пуддж, натыкаясь в газетах на описания непомерно пышных похорон кого-нибудь из конкурентов, — как получилось, что такой всемогущий парень вдруг оказался в гробу и едет в катафалке на кладбище?»

Я посматривал на проносившиеся за окнами многолюдные улицы, где торопливые юные девушки в свитерах и юбках бежали куда-то, обгоняя старух, волочивших сумки на колесиках, набитых продуктами на несколько дней. Анджело сидел, откинувшись на кожаный подголовник, по-видимому, отрешившись на несколько секунд от окружающего мира, не замечая бурления жизни, отделенной от него только стеклами машины. Бремя утраты Пудджа навалилось на него всей своей непомерной тяжестью. Анджело уже доводилось чувствовать, что он навлекает опасность на любого, кто оказывается близко к нему, что на нем лежит проклятие и он сопровождает к мучительной смерти каждого, кому довелось быть в дружбе с ним или поддерживать его. Я же начинал ощущать, что эти его опасения теперь связаны со мной.

— Мне жаль, что тебе пришлось увидеть его таким, каким мы его нашли. — Анджело впервые после смерти Пудджа заговорил со мной о нем.

— Я знаю, что это глупость, но я всегда думал, что он вроде супермена, — сказал я, криво улыбнувшись. — Что его ничто не может ни остановить, ни убить.

— Теперь ты знаешь, что к чему, — отозвался он.

Я промолчал. Он ошибался. Я ничего не знал. Я продолжал думать то же самое — о нем самом.

Потом мы еще некоторое время ехали молча. И вдруг Анджело снова заговорил. В его голосе не было обычной резкости, напротив, он звучал непривычно мягко, но от этой мягкости мне сделалось жутко.

— Мы с Пудджем выстроили то, что имеем, на пустом месте, — сказал Анджело. — Мы скрепили все это своей кровью и кровью многих других людей. Нельзя так просто взять это и отдать. Это часть меня, какой я есть, и заслуживает того, чтобы быть переданным из рук в руки. И не какому-то парню из другой команды, который сделал для меня что-то полезное. Созданное нами должно перейти к кому-то, кто продолжит наше дело и придаст ему еще больше могущества.

Я глядел на его профиль, а он медленно поднял голову и посмотрел мне в лицо. Этим кем-то, кого он имел в виду, был я и никто другой.

Предполагалось, что я не увижу всего этого. Предполагалось, что я не приму участие в ночном вторжении в шестикомнатную квартиру, где в дальней спальне прятался Малыш Рики Карсон. Я должен был остаться дома, а не стоять там рядом с Анджело, глядя, как леденящий душу страх мало-помалу пробивается через маску самоуверенности Карсона. Я не должен был слышать ни одного слова из тех, которые Анджело говорил ему в той комнате. «Никогда не следует позволять старику прожить хотя бы один лишний день», — сказал Анджело Карсону ледяным тоном, от которого не могла не пробить дрожь. Я не должен был находиться там, потому что происходившее там не годилось для моих глаз. Я все еще оставался ребенком, и даже Анджело хотел избавить меня от зрелища убийства человека. Даже если это был тот самый человек, который убил Пудджа.

— Я должен пойти с тобой, — сказал я Анджело в тот вечер, немного раньше. — Я хочу участвовать в этом. Я должен быть там.

Анджело покачал головой.

— Нет, — коротко сказал он.

— Почему? — спросил я, вступая на чрезвычайно зыбкую почву, — он не любил менять единожды принятых решений.

— Этой ночью умрет один человек, — ответил Анджело. — Больше мальчику ничего не требуется знать.

— Я должен быть рядом с тобой, — настаивал я; мне было страшно, но сдаваться я не собирался. — По крайней мере, в этом деле.

Анджело полулежал на кушетке вне круга света от настольной лампы. Некоторое время в комнате не было слышно ни звука, кроме его дыхания, сопровождавшегося хрипом в глубине легких.

— Я выезжаю через час, — сказал он. — Будь готов.

Он протянул руку, выключил свет, и комната погрузилась в полную темноту.

Мы стояли на крыше семиэтажного здания на Колумбус-авеню, над нашими головами сиял полумесяц, окруженный россыпью звезд. Справа от меня разливалось море огней Линкольн-центра, куда тысячи элегантно одетых людей собирались, чтобы послушать старинную музыку и провести часть ночи в утонченных беседах. Я смотрел сверху, как они выстраивались у дверей и неторопливо входили внутрь, внимательно следя за тем, чтобы соседи не наступали на их начищенные ботинки ручной работы, и думал про себя: интересно, хоть кто-нибудь из них может хотя бы предположить, что в нескольких небольших кварталах от них сейчас будут убивать человека?

Толстая дверь, ведущая с лестницы на крышу, хлопнула, открывшись, и оттуда вылетел головой вперед Малыш Рики Карсон. Он грохнулся на четвереньки, ударившись подбородком о гудроновое покрытие.

— Помоги ему встать, — сказал Анджело, обращаясь к Нико. — И подведи к свету.

Нико схватил Рики за воротник шелкового халата, вздернул на ноги и поволок туда, где стоял, ожидая, Анджело. Когда Нико выпустил Карсона, тот поправил одежду и улыбнулся Анджело.

— Это все, что осталось от твоей команды? — спросил он, пытаясь сохранить свою обычную браваду. — Один боец и мальчишка? Похоже, что я навредил тебе даже сильнее, чем мне казалось.

Анджело сунул руку в нагрудный карман пиджака, вынул старую черно-белую фотографию и показал Малышу Рики. Это был выцветший снимок, запечатлевший двух молоденьких парней, обнимающих друг друга за плечи и наивно улыбающихся в камеру. Даже в полумраке, который не могли рассеять редкие лампочки, висевшие на крыше, я узнал фотографию. Она была сделана в тот день, когда юные Анджело и Пуддж купили себе по первому костюму. Анджело держал фотографию в маленькой золотой рамке на своем бюро рядом с портретами Изабеллы и Иды Гусыни. Я много раз пробирался в эту комнату и разглядывал снимки, пытаясь заставить себя поверить, что Анджело Вестьери действительно когда-то был вот этим мальчиком.

Анджело кивнул Нико, тот подошел и вручил ему раскрытый нож. Анджело проткнул лезвием фотографию.

— Это подарок, — сказал он совершенно спокойным голосом, отчего слышать его было еще страшнее. — От Пудджа.

Нико подошел сзади к Малышу Рики и завел ему обе руки за спину. Анджело глубоко вонзил нож с насаженной на него фотографией в плечо Малыша Рики. Карсон резко дернулся и страдальчески взвыл, задрав голову, у него сразу подкосились ноги. Анджело отвернулся от него и посмотрел на меня.

— Достань веревки из коробки, — сказал он. — И принеси их Нико.

Я подбежал к краю крыши, где стояла открытая картонная коробка, достал три мотка толстой веревки и дал их Нико. Когда же я отвернулся от него, то почувствовал, как Анджело обнял меня за плечи.

— Свою часть ты исполнил, — прошептал он. — А теперь иди вниз и жди в автомобиле.

— Я пришел, чтобы помочь, — сказал я.

— Ты помог, — ответил Анджело.

Я посмотрел на Карсона, который теперь, когда Нико крепко связывал ему руки и ноги, уже дрожал всем телом. Вся его бравада исчезла напрочь, сменившись самым обычным человеческим страхом. Его судьба теперь решалась в гангстерском суде, где приговоры выносились быстро, приводились в исполнение без малейшей задержки, и жестокость наказания более чем соответствовала тяжести преступления.

— Я буду внизу, — сказал я, окинув Карсона презрительным взглядом.

— Из автомобиля тебе будет видно лучше, — сказал Анджело, подталкивая меня к двери на лестницу, — можешь мне поверить.

Я сидел на переднем сиденье, пристально глядя на крышу через открытое окно. Ида просунула свою массивную голову между сиденьями, тыкалась лбом в мою руку. Я хорошо понимал, что Анджело не ограничится простым убийством Малыша Рики Карсона. Он намеревался послать всему криминальному миру недвусмысленное и жестокое известие, которое нельзя было бы проигнорировать. Смерть Карсона не должна была оказаться лишь карой за то, что он сделал с Пудджем. Это был бы своего рода предупредительный выстрел для множества других команд, которые богатели и накапливали силы, приказывавший им довольствоваться имеющимся и не тянуть руки к тому, что принадлежало другим. Смерть Малыша Рики Карсона должна была послужить и местью, и символом. И никто из живущих не мог справиться с этим лучше, чем Анджело Вестьери.

Меня подбросило на месте, когда я увидел свисавшее с края крыши на веревке длиной в десяток футов горящее тело. Пылающий труп Малыша Рики раскачивался на ветру, озаряя окружавшую ночь. Анджело и Нико накинули петлю ему на шею, облили его бензином и сбросили вниз. Именно Анджело перегнулся через край и бросил на макушку все еще бившегося в корчах Малыша Рики горящий рукав рубашки. Той самой рубашки, которая была на Пуддже в день его гибели. Я задрал голову и увидел, что Анджело стоял, наклонившись вниз — огонь окрашивал его лицо в красный цвет, — и смотрел на человека, смерть которого должна была наконец прекратить долгую и кровопролитную войну.

В считаные минуты огонь добрался до веревки, пережег ее, и обугленное тело Малыша Рики Карсона рухнуло на безлюдный тротуар и осталось там — горящая дымным шипящим пламенем бесформенная груда. Почти сразу же раздались испуганные крики и отдаленные завывания пожарных и полицейских сирен. Я смотрел на труп Карсона, на дым, валивший от полусгоревшей одежды и кожи. Он все еще дергался, и сквозь дыры, прожженные в лице, выбивались тонкие огненные струйки. Я был потрясен тем, свидетелем чего только что стал, сверхъестественная жестокость деяния приводила меня в ужас. И все же я был рад, что находился там и видел, что смерть Пудджа была отомщена должным образом. Эту часть бандитской жизни я ценил превыше всего. Я жаждал ощутить вкус мести и наслаждался тем букетом ощущений, который остается после ее свершения. Едва ли не каждый человек мечтает отомстить кому-то за что-то, но у подавляющего большинства не хватает смелости или желания воплотить эту затаенную в душе ненависть в жизнь. Я оказался одним из тех, кому повезло. Меня взрастил человек, не простивший ни одного долга, человек, для которого в жизни самым важным было покарать презренного врага и исправить то, что он считал неверным.

И в этот день мне было дозволено приобщиться к такому деянию.

Когда собралась толпа, я перебрался на пассажирское сиденье автомобиля и стал ждать Анджело и Нико, которые должны были вскоре спуститься с крыши. Потом сунул руку под рулевое колесо, нащупал ключ, включил зажигание и открыл перчаточный ящик, где лежали магнитофонные пленки Нико. Я рылся там, пока не нашел то, что хотел, сунул кассету в щель магнитофона и сделал звук погромче. Так я и сидел там, запрокинув голову и закрыв глаза, ко мне тесно прижималась теплая Ида, и мы с ней вдвоем слушали, как Бенни Гудмен со своим блистательным квартетом исполняет «Пой, пой, пой!».

Глава 18

Я шел по песчаному пляжу, вытянувшемуся длинной ослепительно белой полосой вдоль моря, рядом со мной шел Нико, горячее итальянское солнце припекало наши темные от загара спины, делая их еще темнее. Я глядел на ласковые волны, лениво набегавшие на берег, на армаду размытых расстоянием белых парусов вдали. Уже две недели мы жили на верхнем этаже трехэтажной виллы, облицованной розовой штукатуркой, принадлежавшей Фредерико и Донателле Ди Стефано и находившейся на маленьком островке Прочида, расположенном в двенадцати милях от устья залива. Поначалу меня страшила мысль о том, что придется покинуть Штаты и расстаться с привычной Нью-Йоркской жизнью, но теперь, когда я шел рядом с Нико и у нас обоих на шеях висели белые полотенца, я думал, что в мире не может быть лучшего места. Это был мирный остров, где жили сердечные люди, получавшие удовольствие от простых повседневных радостей. Основным их занятием была ловля рыбы, перемежавшаяся редкими поездками на местном автобусе. По берегу тут и там между высоких холмов белели сложенные из камня дома, окруженные пышными пиниями. Женщины в пестрых ситцевых платьях и деревянных башмаках носили в соломенных сумках шали, украшенные ручной вышивкой, для защиты от вечерней прохлады. Мужчины ходили в мятых рабочих штанах и сандалиях, рубашки с короткими рукавами застегивали лишь на самые нижние пуговицы, их шеи были прокалены солнцем до темно-коричневого цвета, зато части тела, обычно скрытые под одеждой, были белыми, как свежевыстиранные в отбеливателе простыни. Местные парни, похоже, посвящали все время ликующей беготне — почему-то почти всегда группками по шесть человек, — подолгу купались в море, спали на солнце, под лупами которого вполне можно было жарить мясо, а по вечерам просиживали до закрытия в кинотеатре под открытым небом, где ежедневно крутили новую картину, как правило, это были дублированные американские фильмы. Все они курили и жевали резинку и питали восторженное пристрастие ко всему, исходившему из Соединенных Штатов. И конечно, их безудержно тянуло к женщинам, в их южной итальянской крови происходило столь бурное гормональное кипение, что я, глядя на них, стыдился своей юношеской скованности. «Эти пацаны готовы трахать все, что угодно, хоть трухлявую колоду, — сказал Нико, когда мы с ним однажды сидели в кафе под навесом и не спеша потягивали ледяной кофе-эспрессо. — Дай такому женщину и тарелку горячей пасты, и он будет счастлив, будто получил миллион долларов. Я в их возрасте мечтал только о том, чтобы «Доджерс» выиграли Мировую серию».

Женщины, привлекавшие внимание местных мальчишек, делились на две категории. Особый интерес вызывали stranieri — красотки, приехавшие на Прочиду, чтобы провести здесь летний отпуск и отдохнуть от томительного однообразия жизни в своих северных городах. Эти женщины, независимо от возраста или семейного положения, являлись потенциальной добычей, и молодые островитяне охотились за ними, как за редкими сокровищами. Высшим достижением считался летний роман, и любой юноша, которому удавалось добиться полной благосклонности одной из приезжих женщин, заслуживал большое уважение в своей компании. Сексуальное сближение со старшей по возрасту женщиной рассматривалось как важный первый шаг на пути превращения мальчика в мужчину.

К девушкам с острова — постоянно хихикающим отроковицам, которым через несколько лет предстояло стать молодыми женами и матерями, — относились совсем по-другому. К ним обращались с уважением, их красоту парни обсуждали между собой шепотом и позволяли себе разве что лишний раз взглянуть на особенно привлекательную соседку. Большинство местных девочек проходили помолвку сразу после шестнадцатилетия, а то и раньше и выходили замуж до достижения двадцати лет. «Будь особенно осторожен, имея дело с местными девушками, — сказал мне Нико одной теплой ночью. — То, что тебе представляется совершенно невинным жестом, может быть истолковано совсем иначе. Здесь живут своей жизнью и внимательно следят за всем, что так или иначе ее касается. Если захочешь заговорить с симпатичной девочкой, сначала хорошенько подумай — а то, не ровен час, окажешься к концу недели семейным человеком».

Попав на Прочиду, я словно перенесся на несколько веков в прошлое. Моральный кодекс здесь был очень строгим и неотступно соблюдался. Женщина должна была выходить замуж девственницей, и это требовалось доказать не только молодому мужу, но и всем соседям. Для этого на рассвете из окна вывешивали запятнанные кровью простыни молодоженов. Если муж не мог предоставить такого доказательства добродетели своей супруги, он имел право расторгнуть свой брак, и даже если этого не случалось, над молодой четой повисала туча общественного осуждения, которая могла сохраняться десятилетиями. Католическая церковь пользовалась большим авторитетом, но священники казались не такими формалистами и вели себя гораздо дружелюбнее, чем их коллеги у меня дома, их воскресные проповеди были полны радости и смеха, а не мрачных поучений. Священник и местный криминальный босс были на острове самыми уважаемыми людьми, к которым обращались, если следовало решить проблему или сделать трудный выбор.

— На днях Сильвио, шофер Фредерико, рассказал мне одну историю, — сказал мне Нико, подставляя лицо теплым солнечным лучам. — Это было в войну. Один из местных ушел воевать с немцами, а может, с англичанами — не знаю. В общем, ушел, и все тут. Острову тогда здорово досталось, как, впрочем, и всей Италии, и с деньгами было черт-те как туго. И представь: женщина с тремя детьми, без всяких доходов, а муж, насколько ей известно, погиб где-то на войне. Вот ей и пришлось исхитряться по-всякому, чтобы прокормить себя и детей.

— Она стала проституткой? — спросил я и попытался взглянуть на него, но чуть не ослеп от ударившего в глаза солнечного света.

— А как еще, по-твоему, она могла зарабатывать? — спросил он. — Пойти в наемные убийцы? Ей нужно было кормить детей, и она сделала то, что могла. А потом война закончилась, и угадай, кто пришел домой?

— Ее муж?

— Точнехонько в яблочко! — отозвался Нико. — Не успел он пробыть на острове и пятнадцати минут, как сотня самых близких и верных друзей сообщила ему, что, пока он был бог знает где, его жена напряженно трудилась по ночам. Парень, понятно, сначала решил убить ее. Потом — развестись с нею. Не хотел ни видеть ее, ни слышать о ней. В общем, он так раскипятился, что сам не знал, чего хочет.

— И что же он сделал? — спросил я. История меня не на шутку захватила.

— Как-то по дороге он встретил местного священника, — сказал Нико. Теперь он повернулся ко мне, и его массивная фигура загородила слепившее меня солнце. — Они обсудили всю эту историю, а когда закончили, священник сел, закурил сигарету и наставил его на путь истинный.

— То есть как — наставил?

— Он сказал ему, что, если он оставит эту жену и отправится искать другую, откуда ему, черт возьми, знать, что его новая жена тоже не была шлюхой? Священник сказал ему: «Дома ты, по крайней мере, будешь иметь дело со шлюхой, которую хорошо знаешь. Зачем тебе рисковать связываться с незнакомой шлюхой?» Парень кивнул — с этим и впрямь не поспоришь, — еще несколько лет он продолжал злиться на жену, но все же оставался с нею.

— Они до сих пор вместе? — Я пошел дальше, и ласковые волны облизывали мои ноги, обожженные горячим песком.

— Не просто вместе — они родили еще одного ребенка. Красивая девочка, твоего примерно возраста. И вот что получается: два человека, любившие друг друга, остались вместе только потому, что какой-то мудрый старый священник умел работать мозгами и подбирать нужные слова. А теперь скажи: можно ли было получить такой совет от какого-нибудь из этих пьяниц, этих тощих ирландцев из Нью-Йорка?

— Если честно — сомневаюсь, — ответил я.

Каждое утро я проводил в обществе Фредерико Ди Стефано — тучного мужчины лет под семьдесят, с густой, совершенно седой шевелюрой, ухоженными седыми могучими усами и крупным лицом с продубленной солнцем юга Италии кожей. Я сидел с ним за столом, прятавшимся под буйно разросшимися виноградными лозами. Его вилла венчала вершину холма, откуда открывался впечатляющий вид на море и залив. А позади раскинулся занимавший дюжину акров виноградник с лозами, опиравшимися на крепкие подпорки, среди которых постоянно трудилась бесшумная армия работников. Именно в этом покойном, прекрасном и величественном окружении Фредерико начал уроки, целью которых была моя дальнейшая подготовка к жизни в преступном мире. Он выходил через черный ход прямо из своей кухни, держа в руках серебряный поднос, на котором всегда были чашки, тарелочки, большой кофейник с горячим эспрессо» и вазочка со свежеиспеченными бисквитами. Он наливал нам обоим по чашке кофе, к которому никогда не предлагал сахара, и садился напротив меня на массивном деревянном стуле, украшенном ручной резьбой. По-английски он говорил хотя и с акцентом, но практически свободно, а выучил он его во время двухлетнего пребывания в Лондоне, куда его десятилетним мальчиком отправили родственники лечиться от возникшего еще в детстве рака. Там он лишился пораженной почки, зато приобрел глубокую привязанность ко всему английскому, за исключением чая.

— Я часто слышал, что, мол, англичане — холодные люди, — сказал он мне. — Знаю из личного опыта, что это не так. Они любят жизнь, умеют жить и понимают жизнь лучше, чем большинство других наций. Но в отличие от нас, итальянцев, они держат других на расстоянии и сообщают о себе ровно столько, сколько тебе необходимо знать. И тебе необходимо этому научиться.

— Ваш отец жил так же? — спросил я его, после того, как, держа тяжелую кружку обеими руками, выпил горячий кофе-эспрессо так, как он меня учил — несколькими большими быстрыми глотками.

— И мой отец, и его отец, а до того, его отец, — ответил Фредерико и добавил, пожав плечами: — Это единственная жизнь, какую мы знаем. Этот остров и каморра — вот жизнь моего рода.

— Вам когда-нибудь хотелось, чтобы было по-другому? — спросил я, протянув одну руку за бисквитом, а другую — за джемом, который так прекрасно размазывался по нему. — В смысле, чтобы вы не были привязаны к одному образу жизни?

— Когда я был молодым, примерно твоих лет, то любил смотреть на море, на большие пароходы, шедшие в Германию, Францию, даже в Америку, — сказал он, глядя на синюю морскую воду, которая, казалось, уходила от берега острова вверх, упираясь в горизонт. — Тогда я не раз думал, на что это может быть похоже — быть настолько свободным, чтобы сесть на такой корабль и отправиться в страны, о которых я знал только из чужих разговоров.

— Почему же вы никуда не поехали? — продолжал я свои расспросы. — Как только стали достаточно взрослым, чтобы можно было не спрашивать ни у кого разрешения, а?

— Такие мысли годятся для молоденьких мальчиков, — сказал он, наливая по второй чашке кофе. — Но они не должны становиться помехой на пути к взрослой жизни. Отказаться от своего долга означало бы предать семью да и себя самого.

— Откуда мне знать, каким будет мой долг? — Я наклонился к нему поближе и устремил взгляд в его спокойные глаза, надеясь найти ответы на мои вопросы не только в его словах, но и в выражении глаз. — Я не знаю истории моего рода. Так что, насколько я могу судить, в эту жизнь я вхожу первым и к тому же с пустыми руками.

— Все произойдет, когда придет срок, не раньше и не позже, — отозвался Фредерико, положив могучую ручищу мне на колено. — Случится что-то такое, что укажет тебе направления, в которых может пойти твоя жизнь, а тогда уже тебе придется сделать выбор. Он может оказаться правильным или неправильным. А каким он оказался на самом деле — верным или ошибочным, — ты не узнаешь никогда, даже в тот день, когда упокоишься на смертном одре.

Я откинулся на спинку своего складного кресла и обвел взглядом окружавший меня мирный пейзаж.

— Я с первого же дня почувствовал себя здесь как дома, — сказал я. — Не только в вашем доме, но и когда ходил по улицам, смотрел на людей, слушал, как они говорили на незнакомом языке. Все эти виды и звуки кажутся мне хорошо знакомыми. Можно подумать, что я когда-то уже был здесь.

Фредерико посмотрел на солнце; в контрастном освещении морщины, изрезавшие его лицо и шею, сливались в запутанный лабиринт.

— Уже это должно помочь преодолеть часть тех сомнений, которые одолевают тебя, — сказал он и, поднявшись, протянул руку, чтобы взять свою тяжелую витую трость, висевшую на виноградной лозе. — А разговоры, которые мы с тобой ведем каждый день, помогут понять остальное.

Я поставил чашку и тарелку на поднос и направился вместе с Фредерико на прогулку по виноградникам, продолжая уроки, назначением которых было подготовить меня к преступной жизни.

— Тогда я думал, что накрепко сел на крючок, — сказал я Мэри, бросив взгляд на Анджело. — Я забыл обо всем остальном и все чаще и чаще думал, что, вероятно, это и есть мой путь. В рассказах Фредерико все казалось настолько романтичным, словно в старинных приключенческих романах. В историях, которые я слушал тогда, они всегда оказывались хорошими парнями, поступающими так, а не иначе вследствие каких-то жизненных несправедливостей. Об этом никогда не говорилось, как о бизнесе. Только как об образе жизни.

— Все это было сделано для того, чтобы развернуть перед вами ту картину, которую им хотелось заставить вас увидеть. — В голосе Мэри звучала доброта, каждое слово несло в себе тепло. — Это и было единственной целью поездки.

— Я часто думаю, было ли то, что произошло тем летом, имитацией предательства или же посланным мне свыше знаком, что я должен искать другой путь, — сказал я ей. — Или же настоящим предательством? Вполне возможно, что Анджело, дергая за невидимые ниточки, заставил все случиться именно так, а не иначе.

— К сожалению, у меня нет ответа, — отозвалась Мэри. — Это еще одна из тех тайн, которыми он ни с кем не делился. Даже со мной.

Мы находились в сравнительно маленькой комнате без окон, освещенной свисавшей с потолка лампой. Посередине располагался большой бильярдный стол с толстенными ногами. В углу стоял маленький круглый столик и два стула. Нико прицелился, резко двинув кием, ударил битком по трем стоявшим в ряд шарам и направил их в боковую лузу. После этого он подошел к столику, взял стакан с «самбука романа» и выпил его содержимое одним большим глотком.

— Шикарный удар, — сказал он. — Верно говорю — удар что надо!

— Сказать ты можешь все, что захочешь, — отозвался я, пожав плечами. — Только вот согласится ли кто-нибудь с тобой…

— Ставлю доллар против твоего «никеля», что забью и следующую тройку, — сказал Нико и вновь взял кий. — Ну, идет?

— Тогда тысячу лир против ста, — ответил я. — Я не видел «никеля» с тех пор, как вылез из самолета в Риме.

— Значит, спорим? — уточнил Нико и склонился над столом, расставляя шары для следующего удара.

Я сел у него за спиной, прислонившись к прохладной стене, оклеенной мягкими на ощупь обоями в цветочек. Взял со стола пачку сигарет «Лорд», которые курил Нико, вынул одну и закурил. Он отвернулся от шаров.

— Когда это ты пристрастился? — спросил он.

Я глубоко затянулся английской сигаретой.

— Здесь трудно не закурить. Кого ни встретишь — в руке дымится сигарета, из кармана торчит открытая пачка. Может, мне следовало спросить у тебя разрешения?

— Тебе мое разрешение не требуется, Гейб, — ответил Нико, натирая мелом конец кия. — Я здесь для того, чтобы приглядывать за тобой и делать то, что нужно, если тебе что-то потребуется. Если кому-то из нас и может потребоваться просить у другого разрешения, так это мне у тебя.

— Ты мой друг, Нико, — сказал я, стряхивая пепел в маленькую пепельницу с надписью «Мартини и Росси». — Только так ты и должен обо мне думать.

— Пойми меня правильно, — отозвался Нико. — Я люблю тебя, как если бы ты был моим младшим братом. Но я также знаю свое место и свои обязанности. А моя обязанность — быть твоей тенью, твоим гидом и телохранителем и обеспечить, чтобы ты вернулся домой таким же здоровым, каким уехал оттуда. Так все и будет, пока босс не прикажет мне чего-то другого.

— Можно я задам тебе один вопрос? — сказал я, глядя в его красивое лицо, на которое во время нашей беседы вернулось обычное серьезное выражение. — Если не хочешь, можешь не отвечать.

— Валяй, спрашивай.

— Допустим, все это не удастся, — сказал я и медленно пошел вокруг стола. — После всех уроков, после стольких лет, прожитых рядом с Анджело, я решил бы, что такая жизнь не для меня, и захотел бы уйти. Что, если бы в таком случае Анджело вызвал тебя и приказал меня устранить? Ты сделал бы это?

Нико глубоко вздохнул и медленно выдохнул, глядя в дощатый пол.

— Да, сделал бы, — сказал он.

— Даже если бы продолжал относиться ко мне, как сейчас?

— Как босс скажет, так и будет, — ответил Нико. — Пока босс жив, его слово-закон.

Я наклонился, взял прислоненный к стене кий Нико и протянул ему.

— Твой удар, — сказал я. — Промажешь, значит, проиграл.

Он взял кий, кивнул и склонился над столом, примеряясь к шарам. Я же повернулся, прошел обратно в угол, сел и приготовился смотреть, как Нико будет расправляться с шарами.

Я увидел ее как раз в то мгновение, когда выходил из воды, и последняя волна, догнав меня, игриво шлепнула по спине. Она стояла в тени огромного синего пляжного зонта, пила «Оранжину» и над чем-то смеялась с подругой. На загоревшем до угольной черноты теле был раздельный купальник-бикини; распущенные каштановые волосы ниспадали до середины спины. Ей было лет шестнадцать, у нее были ясные, как горное небо, глаза и улыбка, способная осветить стадион. Никогда в жизни я не видел никого красивее. Мне оставалось несколько месяцев до семнадцатого дня рождения, и мои тогдашние манеры в обращении с девушками можно было охарактеризовать словом «неуклюжие». По сравнению с сексуально раскованными и продвинутыми моими ровесниками — уроженцами острова, я был совершенно неопытен и труслив. Стоя у края воды, я ладонями стер с лица капли воды и вновь взглянул на девушку под зонтиком.

А она покинула свое место в тени и направилась прямиком ко мне, легко ступая по горячему чистому песку. Остановилась передо мной и протянула руку.

— Меня имя Аннарела, — медленно, запинаясь, сказала она по-английски голосом нежным, как щебетание птиц, которое я слышал, просыпаясь, каждое утро. — Как ты сказать? Анна? Это правильно?

— Да, это правильно, — ответил я, стараясь не путаться в итальянских словах. — Меня зовут Гейб. Я американец.

Она кивнула и улыбнулась, все еще держа меня за руку.

— Я знаю. Ты остановился у дону Фредерико. Я много раз видел тебя там.

— Ты живешь где-то рядом? — спросил я, выпустив ее руку. В ее каштановых волосах тут и там мелькали золотые прядки, выгоревшие от непрерывного пребывания под горячим солнцем.

— Недалеко, — ответила она. — От моего дома до его дома можно дойти меньше чем за cinque минут. — Она показала мне растопыренную пятерню.

— Пять, — сказал я. — Cinque — это пять.

— Si, si, пять, — подхватила она, быстро прикусив нижнюю губу. — Я иногда забываю. У меня есть мало случаев говорить по-английски. Большинство туристов на острове — немцы.

— Я видел немного туристов, пока живу здесь, — сказал я. — Наверно, год спокойный.

Анна склонила голову и залилась смехом, более подходящим для молодой женщины, чем для девушки-подростка.

— На Прочиде каждый год — спокойный.

Я чувствовал себя совершенно непринужденно в ее компании. Она обладала той же способностью, как и Пуддж, — превращать человека, с которым познакомилась пять минут назад, в приятеля, которого знаешь если не пять дней, то уж никак не меньше пяти часов.

— Я хотел прогуляться по пляжу, — сказал я ей. — Не составишь мне компанию? И твою подругу тоже возьми, если она захочет. — Я указал за спину Анны на девушку, с которой она разговаривала, когда я вышел из воды.

Анна, оглянулась, крикнула: «Пока!», помахала рукой и снова повернулась ко мне.

— Ее зовут Клаудия, — объяснила она. — Ей нужно возвращаться на работу, в пекарню. Пора готовиться к торговле. Скоро будет — как это? — ленч, да? А я пойду с тобой.

Мы бродили по длинному белому главному пляжу Прочиды почти все утро, волны остужали наши ноги, а мы болтали и смеялись, заполняя морской воздух невинным юношеским трепом. Так во время этой долгой неторопливой прогулки началась моя первая летняя любовь.

После этого я видел Анну каждый день. Мы смотрели фильмы в кинотеатре на открытом воздухе, и там я обнаружил, что она, как и я, любила вестерны с Клинтом Иствудом. Мы ходили купаться после моих утренних уроков с Фредерико и плавали наперегонки до самой дальней из стоявших на якорях лодок. Я поражался скорости, с которой она плавала, и силе каждого движения ее рук и ног, стремительно уносивших ее вперед и делавших тщетной мою погоню за ней. Потом мы отдыхали, держась за борт какой-нибудь лодчонки, Анна отодвигала мокрые волосы, которые упрямо лезли ей в глаза, а я жадно хватал ртом воздух, которого так не хватало моим легким после очередной гонки.

— Я не уеду с острова, пока не обгоню тебя, — сказал я ей однажды утром, вцепившись пальцами в борт гребной шлюпки, как в лямку спасательного круга.

— Это значит, что ты умрешь здесь счастливым и очень старым, — засмеялась Анна.

Именно ее я впервые пригласил на обед в прибрежный ресторан, где подавали только дары моря. В тот вечер на ней было белое платье до колен, темные туфли с очень низкими — не более полудюйма — каблуками, и синяя кофта на пуговицах, связанная ее бабушкой как раз для такого случая. Волосы лежали на ее плечах, как накидка из тончайшего шелка. Она совсем не пользовалась косметикой, и ее лицо словно сияло в свете двух свечей, стоявших на нашем столе.

— Тебе можно пить вино? — спросил я. Она сидела напротив меня, меню лежало рядом со мной.

— Мы же в Италии, — ответила с улыбкой, от которой ночь сразу стала светлее. — Вино и вода — больше мы ничего не пьем. Мне давали вино за обедом, еще когда я бегала в подгузниках.

— Вот и прекрасно, — сказал я и подвинул к ней карту вин. — Значит, ты и скажешь, что нужно заказать.

Мы не раз уезжали с острова на целый день: побывали на соседних островах Капри и Искья, совершали длительные поездки по побережью Амальфи. Нашим постоянным спутником и гидом был Нико. Мы перекусывали жареными сардинами в маленьком кафе неподалеку от Салерно и провели несколько приятных часов, бродя вместе с группой немецких туристов по руинам раскопанного города Геркуланума. Мы поднимались на священную для итальянцев вершину Монте-Кассино, где состоялось одно из самых кровавых сражений Второй мировой войны.

— Там, где мы сейчас стоим, погибло много-много людей, — сказала Анна, и на ее глаза цвета оливок навернулись слезы. — Многим из них было чуть больше, чем нам с тобой.

— Они были солдатами, и им приказали сражаться, — отозвался я, положив руку ей на плечо.

— Очень глупо умирать потому, что тебе приказали, — сказала Анна. Она шла, низко опустив голову, волосы рассыпались по сторонам, открыв солнцу бронзово-коричневую шею.

— Для смерти молодых людей вообще бывает очень мало разумных причин, — ответил я. — Что здесь, что в Америке.

Мы стояли посреди огромного кладбища Монте-Кассино. Анна повернулась и взглянула мне в лицо.

— Когда ты уедешь в свою страну? — спросила она.

— В первую неделю сентября.

— Ты когда-нибудь вернешься? — Она снова опустила голову и прижалась к моей груди; я ощущал ее теплое тело частью своего-точно так же, как и мое собственное сердце.

— Я ничего не могу обещать, — прошептал я, гладя ладонями ее шелковистые волосы. — Могу только попытаться.

Анна вновь вскинула голову и прикоснулись своими губами к моим. Наш первый поцелуй произошел там, где когда-то было поле битвы, унесшее жизни множества молодых храбрецов.

Нико лежал на кровати, положив руки под голову, и смотрел, как я одевался, чтобы впервые отправиться на обед с родителями Анны.

— Ты уверен, что одеться в черное будет правильно? — спросил я, глядя на его отражение в зеркале.

— Большинство жителей этого острова ходит в черном, — ответил Нико. — Всю свою жизнь, каждый день.

— Как будто они все овдовели и носят траур.

Он спрыгнул с кровати, подошел ко мне и поправил воротничок моей рубашки.

— Успокойся. Это всего лишь обед.

— Обед с родителями Анны, и я хочу, чтобы все прошло как надо.

Нико снова сел на кровать.

— Должен признаться тебе, что, когда мы сюда приехали, я не знал, чего ожидать и на что рассчитывать. Понятия не имел, как ты поладишь с этими людьми и их обычаями. Оказаться на этом острове все равно, что уехать на несколько столетий назад. Прошло две недели, и ты стал чувствовать себя так, будто родился здесь. Ну, а потом, в довершение всего, идешь купаться и возвращаешься, обнимая самую красивую девушку на всем острове. Ты должен признать, что это лучше, чем подрабатывать уборкой объедков в ресторане где-нибудь в Катскилле.

— Это все равно, что видеть сон и хотеть, чтобы он никогда не кончился.

— Такие сны и запоминаются лучше всего.

— Мне нужно, чтобы ты сделал одну вещь, — сказал я. — До обеда.

— Если ты о цветах для ее матери, то я их уже заказал, — отозвался Нико, надевая коричневый пиджак.

— Нет, я говорю об Анджело.

— А что с ним случилось?

— Я хотел позвонить ему по секретному телефону, — сказал я. — Но никто не ответил. Такого раньше никогда не было. Там всегда кто-нибудь дежурит, чтобы отвечать по этому номеру.

— Наверно, парень отлучился выпить чашечку кофе, — предположил Нико, направляясь к массивной двустворчатой двери.

— Им не разрешают отходить от телефонной будки. Ты же знаешь, что так приказал Анджело, а у этой будки дежурят твои люди.

Нико распахнул дверь и остановившись, повернулся ко мне.

— Не делай из этого проблемы, Гейб, — сказал он. — Я позабочусь, чтобы все было проверено.

— Проверь сегодня же вечером, ладно?

— Считай, что уже сделано. — Нико положил мне руку на плечо. — Тебе не о чем волноваться, кроме обеда с ее мамой и папой!

Анна, одетая в белое с голубым платье, сидела напротив меня. Волосы, закрепленные шпильками с фигурками ангелочков, обрамляли ее прекрасное лицо, полное радости. Место справа от меня, во главе большого стола, занимал ее отец, Эдуардо Паскуа — высокий, совершенно лысый мужчина с густой темной бородой, удачливый виноторговец, унаследовавший семейное дело от своего отца Джованни Джузеппе. На противоположном конце стола расположился Фредерико, считавшийся его давним другом и явившийся, чтобы официально представить меня семейству Паскуа, в котором, помимо Анны, было еще двое детей — ее застенчивый старший брат Роберто, и Карла, не по годам развитая шестилетка, хихикавшая всякий раз, когда она глядела в мою сторону. По другую сторону от меня расположилась жена Фредерико, Донателла, одетая в простое темно-синее платье, выгодно подчеркивавшее ее сохранившуюся, несмотря на преклонный возраст, красоту. Всякий раз, когда я путал итальянские слова или коверкал фразу, она успокаивающе прикасалась своей теплой рукой к моей руке, от волнения покрытой липким потом (как и все тело). Нико сидел напротив матери Анны, очаровательной высокой смешливой женщины с коротко подстриженными черными волосами. Спокойное обаяние моего спутника помогло им быстро найти непринужденный тон в общении.

Как того требовали обычаи, я преподнес отцу Анны подарок, который должен был символизировать мои добрые намерения. Подарок следовало сделать такой, чтобы им могло пользоваться все семейство; поскольку я не имел ни малейшего представления о том, что выбрать, я препоручил решение этой задачи Фредерико.

— Эдуардо — гордый человек, — сказал он мне однажды утром, когда до обеда оставалось еще несколько дней, — и ему требуется подарок, соответствующий его гордости. В то же время мы не должны перестараться, потому что это оскорбит его. Значит, подарок должен быть таким, чтобы пришелся ему по сердцу.

— Думаю, о бутылке вина и дюжине роз речь не идет, — сказал я, пожав плечами.

— У него своего вина более чем достаточно, — ответил Фредерико, закуривая чируту. Мы шли бок о бок по его прекрасным садам. — Любые цветы его signora может срезать в своем саду, если захочет. И то, и другое они, конечно, оценят, но такой подарок не заставит их задохнуться от восторга.

— Я должен вручить подарок, как только войду? — спросил я. У меня слегка закружилась голова от всех сложностей, какими должна была сопровождаться такая простая процедура.

— Нет, тебе следует подождать, — сказал Фредерико, положив руку мне на плечо, — пока не кончится secondo pietanza, come si dice?

— Второе блюдо, — перевел я, кивнув.

— Si, второе блюдо, — согласился Фредерико. — И только тогда ты скажешь о своем подарке.

— А если ему не понравится? — От этого вопроса я не мог удержаться.

— В таком случае, mio саго amico[31], мы все равно насладимся прекрасным обедом, — сказал Фредерико. — Просто выпьем кофе, выкурим по сигаре и отправимся домой. Вечер это никому не испортит.

— У вас такой маленький остров, а как много правил, — заметил я.

— Мы тут тщательно соблюдаем обычаи, это верно, — сказал Фредерико, глядя на меня, и наставительно поднял палец. — Но это делает жизнь намного проще. Всегда знаешь, чего следует ожидать, будь это свадьба, похороны или простой летний обед с гостями.

— В таком случае, наверно, будет полезно позаботиться о том, чтобы сделать хороший подарок. — Я взглянул в лицо Фредерико. — Не просто хороший, а замечательный.

Фредерико рассмеялся, покачал головой и прибавил шагу.

— Ты прав, — сказал он, удалившись от меня на несколько шагов. — Поверь мне, mio саго, он будет действительно замечательным.

Я отрезал кусок от толстой лазаньи. Все это время я старался не только есть, но и участвовать в нескольких беседах, которые текли параллельно и никак не были связаны между собой. Эдуардо следил за тем, чтобы мой бокал ни на минуту не оставался пустым, и встречал улыбкой чуть ли не каждое мое слово. Я то и дело поглядывал на Анну и время от времени с удовольствием ловил ее ответные взгляды. Я провожал ее взглядом, когда она уносила на кухню пустые тарелки и приносила на смену им полные. Настроение было праздничным, и самым счастливым из присутствовавших за столом был, безусловно, Фредерико. Суровый старый дон ел досыта и пил явно больше, чем ему требовалось бы, чтобы утолить жажду. Его настроение делалось еще лучше оттого, что он все время помнил, что помог подобрать замечательный подарок, при виде которого Анна и ее родные наверняка онемеют от радости.

Мы подарили им лошадь.

Пегую с белой гривой двухлетку отличных кровей по имени Аннарела. У нее был золотистый, как солнце, чепрак, белые ноги, хвост и треугольная отметина на голове. Подарок предназначался и отцу, и матери Анны — они оба любили ездить верхом и сейчас были просто ошеломлены тем, что у них появилось столь прекрасное животное, особенно если учесть, что в этой части света таких очень немного. Фредерико понадобилась неделя, чтобы купить и доставить лошадь, притом что он делал все тайно и не пользовался для организации покупки ни телефоном, ни телексом.

— Вы уверены, что она понравится отцу Анны? — спросил я Фредерико, который стоял посреди своего ярко освещенного сарая и смотрел, как пегая лошадь с белой гривой осторожно брала губами ломтики яблока с моей ладони. — У него же дюжина лошадей в конюшне. Зачем ему еще одна?

— Те — работяги, они годятся только на то, чтобы возить в город телеги с вином, — ответил Фредерико, поглаживая гриву Аннарелы. — А это чемпионка, от которой у него пойдет род чемпионов. Таких, на которых никому не будет стыдно сесть.

— Дон Фредерико зря деньги не выбросит, — восхищенно заметил Нико, рассматривавший лошадь со стороны и внимательно оценивавший ее ноги и мускулистую грудь. — Только если бы этим занимался я, то купил бы сразу пару. Одну сюда, а одну в Штаты.

— Вот уж не знал, что ты любишь верховую езду, — удивился я. Аннарела ласково потерлась носом о мое плечо.

— Сам я никогда в жизни не залезал на такую скотину, — ответил Нико. — Я предпочитаю, чтобы верхом ездили другие. Например, жокеи на ипподроме. Такая лошадь может принести миллионы.

— Вместо миллионов она принесет огромное удовольствие моим друзьям Паскуа, — сказал Фредерико и повернулся ко мне. — Ты хорошо проявил себя здесь, даже за такое короткое время. Ты относился к нашим урокам, как подобает серьезному молодому человеку, и научился уважать наши обычаи. Мне хотелось бы, чтобы ты запомнил то, чему научился, на всю свою жизнь. Если это получится, то я буду чувствовать, что выполнил свою задачу.

Я подскочил к дону Фредерико, обнял его и почтительно поцеловал в обе щеки.

— Я никогда не забуду вас, — сказал я. — И это место. Я навсегда запомню дни, проведенные в вашем обществе.

— Это будет честью для меня и моей родины, — ответил дон Фредерико с коротким поклоном. Потом он взял Аннарелу под уздцы и ввел в стойло.

Обед подходил к концу; мы перешли в гостиную, куда напоследок подали по стаканчику «стреги».

— А теперь иди, молодой человек, — сказал мне Эдуардо, когда я не без труда справился с крепчайшим напитком. — Хватит тебе скучать среди стариков. Я уверен, что Анна ждет тебя, и если она настоящая дочь своего отца, то у нее не слишком много терпения.

— Благодарю вас, — ответил я, стараясь без чрезмерной поспешности покинуть просторную комнату, находившуюся через коридор напротив столовой.

— Non ce di che, — отозвался Эдуардо Паскуа, наклонив голову в полупоклоне.

— Вы позволите мне попросить вас об одной вещи? — сказал я, уже взявшись за ручки двери. — Ваше согласие будет много значить для меня.

— Если так, спрашивай, — ответил Эдуардо. — А я постараюсь не разочаровать тебя.

— Можно ли мне предолжить Анне первой покататься на этой лошади?

Эдуардо Паскуа рассматривал меня в течение нескольких долгих мгновений, а потом медленно кивнул.

— Ей это будет приятно, — сказал он чуть заметно дрогнувшим голосом. — А мне — еще приятнее.

Той ночью, под надзором улыбающейся полной луны, Анна Паскуа долго каталась на пегой лошади с белой гривой по безлюдному песчаному пляжу, окаймлявшему маленький курортный остров посреди Средиземного моря. Я сидел на прохладном песке, положив руки на колени, и, не отрывая взгляда, смотрел, как она плавно проезжала мимо меня. Ветер развевал ее длинные волосы, надувал, как парус, ее платье, ее руки спокойно держали повод, слабый прибой время от времени обдавал солеными брызгами ее босые ноги. Она ехала без седла и иногда наклонялась и шептала на ухо лошади что-то такое, что не мог слышать никто другой. В те часы весь остальной мир не имел значения, не существовало никаких других мест. Несмотря на прохладу ночного воздуха, мое лицо и руки оставались теплыми, а душа и тело были исполнены покоя.

О, если бы эта ночь никогда не кончалась.

Мой мир разрушился уже следующим утром. Я повернулся в постели, пытаясь спрятать лицо от ранних солнечных лучей, потом открыл глаза и увидел дона Фредерико. Он сидел на стуле спиной ко мне, глядя на море, беззвучно ласкавшее влажный песок.

— Оденься и выходи ко мне на террасу, — сказал он, как только услышал, что я пошевелился.

С этими словами он беззвучно вышел из комнаты во внутренний дворик. Я поспешно натянул рубашку поло и чистые джинсы.

— Что случилось? — Я стоял перед ним на залитых косыми лучами восходящего солнца прохладных каменных плитках пола маленькой террасы, примыкавшей к моей комнате.

— Покушались на жизнь Анджело, — ответил Фредерико. Лишь полыхавшие глаза выдавали степень его гнева. — Его предал один из своих же людей.

— Он жив? — Я почувствовал, как у меня сразу затряслись руки и ноги.

— У Анджело не одна жизнь в запасе. В него дважды стреляли, и оба раза мимо.

— Кто это сделал? — спросил я, подойдя ближе к старику.

— Я не знаю имени того, кто стрелял, — ответил Фредерико. — Мне известно только, кто заказал эти выстрелы.

Я ухватился обеими руками за запястья дона Фредерико и крепко сжал их, словно искал опоры против сокрушительного удара накативших на меня эмоций.

— И кто же?

— Нико, — сказал Фредерико.

— Это просто в уме не укладывалось, — сказал я Мэри, когда мы шли бок о бок по больничному коридору. — Все эти недели были посвящены разговорам о чести, верности и дружбе, и вдруг я узнаю, что человек, которому доверяли и Анджело, и я, организовал попытку его убийства.

— Такое было бы непросто понять и зрелому взрослому человеку, — ответила Мэри. — Что уж говорить о семнадцатилетнем юноше.

— Я жил в мире, где не разрешается слишком долго оставаться молодым, — продолжал я. — И, когда я был, в общем-то, еще ребенком и переживал свое первое любовное увлечение, мне пришлось принять чрезвычайно серьезное взрослое решение насчет того, жить Нико дальше или умереть.

— Вы могли вернуться вместе с Нико в Америку, — сказала Мэри. — А там уже Анджело сам разобрался бы со всем.

— Это не входило в их план, — ответил я. — С Нико я должен был расправиться сам. Это был еще один урок, который мне следовало усвоить.

— Но, Гейб, ведь вы могли отказаться, — сказала Мэри и, остановившись возле питьевого фонтанчика, наклонилась и сделала большой глоток. — Просто взять и сказать: нет.

— Я не видел иного выхода, кроме как сказать «да». Так меня учили. Так меня воспитали. У меня не было выбора.

— Выбор есть всегда, — с явным вызовом возразила Мэри. — Особенно, когда выбрать предстоит чью-то жизнь. Вам когда-нибудь приходило на ум, что вы были неправы? Что Нико был всего лишь деталью большого плана, специально разработанного для того, чтобы привести вас туда, где они хотели вас увидеть?

— Да, — ответил я, взглянув ей в глаза. — Но я не был в этом уверен, по крайней мере недостаточно уверен, чтобы отказаться от того, что мне поручили сделать.

— Это решение гангстера, Гейб, — сказала Мэри, — а не мальчика.

— Мне приходилось быть одновременно и тем, и другим, — ответил я, отвернулся от Мэри и медленно направился обратно, в комнату Анджело.

Нико вышел из траттории под моросящий утренний дождик. В одной руке он держал стакан с кофе, а в другой надкушенный сандвич-панини. В переулке рядом с тратторией стоял красный «Фиат» задними колесами на невысоком тротуаре, носом к проезжей части. Дон Фредерико сидел с двумя своими людьми в гребной шлюпке, пришвартованной к пирсу прямо напротив траттории.

— Ты мне говорил, что никогда не хотел быть боссом, — сказал я Нико, как только он отошел от двери. — Что же с тех пор изменилось?

— По-моему, ничего, — ответил Нико, швырнув в сторону недоеденный хлеб. — Мы с тобой в Италии, дома Анджело как был боссом, так и остается. Так что все по-прежнему.

Я сунул руку в карман моего черного плаща и прикоснулся к лежавшему там пистолету.

— Ты же мог сделать это сам, — сказал я. — Встать с ним лицом к лицу, вместо того, чтобы сидеть здесь и поручать дело какой-то шестерке, которая все завалила. Настоящий босс поступил бы именно так.

— Так тебя научили думать? — спросил Нико, закуривая сигарету. — Как должен вести себя босс? Или ты сам допер до этого?

— Я думал, что мы были хорошими друзьями, Нико, — сказал я.

— В бизнесе, которым я занимаюсь, друзей не бывает, — резким тоном отозвался Нико. — Добавь это к тем урокам, которые получил у старика. Когда живешь этим всерьез, тебе никто не друг. Никто, значит — никто.

Я набрал полную грудь воздуха, сглотнул стоявший в горле комок и стиснул потными пальцами в кармане рукоять пистолета. Нико выпустил изо рта сигарету и запустил руку под полу своего расстегнутого пиджака. Я попытался извлечь оружие из кармана, мои руки тряслись, я с ног до головы обливался потом, чувствуя, как его капли смешиваются на лице с каплями моросящего дождя. Нико мог уже сто раз прикончить меня, тут не было никаких сомнений. Он, не отрываясь, глядел мне в глаза и вынимал из кармана свой 38-дюймовый пистолет гораздо медленнее, чем мог бы это сделать. Я услышал выстрел и свист первой пули, увидел, как у Нико подогнулась нога и он упал наземь. Я точно знал, что своими трясущимися руками просто не мог нажать на спуск. Взглянув направо, я увидел, как один из людей, сидевших в лодке дона Фредерико, выпускает из винтовки пулю за пулей в тело Нико.

Я подошел к Нико и приподнял его голову. Глаза уже помутились, из угла рта вытекала тонкая струйка крови. Мне не понадобилось задавать свой вопрос. Достаточно было посмотреть на него, и он сам сказал то, что я хотел услышать.

— Я слишком стар, чтобы учиться убивать детей, — такими были его последние слова.

Я отошел от него — не знаю, от трупа или еще живого человека, — перешел через набережную, спустился в лодку, сел рядом с доном Фредерико, и лодка отплыла от берега. Оттуда я смотрел, как один из убийц оттащил тело Нико от дверей траттории в переулок, поднял и кинул на переднее сиденье красного «Фиата». Дон Фредерико взглянул на человека, сидевшего на веслах, и кивнул. Тот придержал весла коленями, взял черную коробочку с одной зеленой кнопкой посередине, нажал на кнопку и отвернулся от берега.

Взрыв сотряс переулок, красный «Фиат» подскочил над землей и с грохотом рухнул обратно на асфальт. Стекло из окна траттории высыпалось на улицу. Мы находились футах в двадцати от берега, но мне пришлось закрыть глаза — таким жаром обдала взрывная волна. Пистолет я бросил на дно лодки и молча сидел рядом с доном Фредерико.

— Дженнаро отвезет тебя в аэропорт, — сказал он мне, когда мы опять приблизились к берегу. — Времени у тебя больше чем достаточно. — Он ткнул пальцем в сторону стоявшего неподалеку темно-синего «Мерседеса». — Твой чемодан в багажнике. Билеты на заднем сиденье. Рейс семь восемнадцать, отправление по расписанию, в полдень.

— Я буду вспоминать вас, — сказал я.

— Мы оба будем жить в воспоминаниях друг друга, — высокопарно произнес дон Фредерико и с искренней нежностью обнял меня. — И в добрых, и в грустных.

Я потер ладонями лицо: от пальцев пахло подсохшей кровью. Рубашка успела отсыреть от дождя и морских брызг. Я отвернулся от старика и окинул взглядом лежавший вокруг неаполитанский пейзаж — это место и живущих там людей я успел полюбить, хотя и прожил там так недолго.

Больше я там не был.

Теперь я был полностью готов к тому, чтобы стать профессиональным преступником. Я получил надлежащее обучение и обнаружил прирожденные способности к ведению бизнеса. Я питал уважение к столпам старых порядков, таким, как Анджело и дон Фредерико. Я видел своими глазами и убийство, и предательство и обладал нешуточной мстительностью.

Вот только у меня не хватало духу для всего этого.

Я не хотел одинокой, исполненной зловещего предвкушения жизни, где даже ближайший друг мог внезапно превратиться во врага, которого необходимо уничтожить. Если бы я пошел по тому пути, на который толкал меня Анджело, то заработал бы миллионы, но никогда не смог бы испытать счастья и удовольствия, подчас сопутствующих обладанию такими богатствами. Я властвовал бы над темным миром, где мне постоянно сопутствовали бы предательство и обман, но никогда не познал бы простых удовольствий обычной жизни.

Именно за те девять часов, которые занял обратный полет в Нью-Йорк, я решил, что хочу провести свои дни вне злого преступного мира. Я должен был уйти и от этой жизни, и от Анджело. Я не знал, как он отреагирует, и даже не мог отгадать, хватит ли у меня храбрости, чтобы впрямую сказать ему, что я чувствую и думаю. Сам я понимал, что вполне гожусь для того, чтобы быть гангстером. Мне было лишь неведомо, хватит ли у меня жестокости, чтобы сказать об этом Анджело.

Я пытался спать, но не смог — был слишком взволнован. Я ни разу не прикоснулся к пище. Я смотрел в круглый иллюминатор на бескрайний океан, лежавший далеко внизу, и уговаривал себя не поддаваться Анджело и запастись решимостью, чтобы следовать своему выбору и довести события до их логического конца. Я знал, что он даст мне время оправиться от того, что случилось в Италии. Но я также знал, что с каждым лишним днем я буду все крепче запутываться в его сетях, и возможностей для бегства будет оставаться все меньше и меньше.

Посреди всех этих раздумий я вспомнил, как много лет назад, когда мне было одиннадцать, я серьезно заболел гриппом. Жар перевалил за 105 градусов[32] и, сколько на меня ни наваливали одеял, я никак не мог согреться. В одну из таких ночей в мою комнату пришел Анджело. Он положил поверх груды стеганых одеял, которыми я был укрыт, еще одно, электрическое, а сам лег рядом со мной. Он протирал мне лицо смоченным прохладной водой полотенцем, а к груди приложил бутылку с горячей водой. Он шепотом напевал мне старинную итальянскую балладу «Parle me d'amore, Mariu», пока я не заснул. А он оставался рядом со мной, пока температура не начала снижаться.

Такого Анджело вряд ли видел хоть один человек, кроме меня, в этом мире. Такого Анджело я никогда не стал бы бояться и всегда любил бы. Этого Анджело я должен был постараться найти, чтобы рассказать ему о том, что происходило в моем сердце. Я сидел с закрытыми глазами, пока самолет неторопливо снижался над «ДФК»[33] возвращая меня к тому, что я совсем недавно воспринимал как нормальную жизнь.

Анджело сидел на самом краешке шезлонга, держа в левой руке леску. Недавно взошедшее солнце грело его лицо и шею. Я опирался спиной о деревянную мачту небольшой лодочки, дрейфовавшей посреди пролива Лонг-Айленд. Уже три недели прошло, как я вернулся домой, но мы впервые остались наедине. Тревога и тяжесть на душе, которые я испытывал после смерти Нико и моего скоропостижного отъезда из Италии, еще не рассеялись. Менее чем через месяц я должен был поступить в университетский колледж, находившийся совсем близко — я мог бы ходить туда из бара пешком. Я не мог дождаться этого дня, поскольку рассматривал его как первый большой шаг к освобождению от преступного мира. Анджело отнесся к моему намерению продолжить обучение с полным безразличием. Он предпочел бы не ждать лишних четыре года, пока я приступлю к полноценной гангстерской деятельности, так сказать, с полной занятостью. Но он также понимал, что криминальный босс, владеющий не только уличными знаниями, но и имеющий университетский диплом, может оказаться самым мощным оружием из всех, какие когда-либо были в его распоряжении. Поэтому предпочел ничего не говорить по этому поводу.

Все это время я старался держаться в одиночестве — подолгу гулял по вечерам, ходил в кино, театры и на разные шоу. Я старался насладиться покоем, пока для этого была возможность. Анджело молча следил за мной, предоставив мне полную свободу. Правда, всякий раз, проходя через бар, я чувствовал на себе его взгляд. Иногда наши глаза встречались, мы кивали друг другу, и я читал в его взгляде понимание и беспокойство. Он знал, что я переживал смерть Нико и что время, проведенное в Италии, изменило меня, но не совсем так, как он того хотел. Я вступал на новую дорогу и должен был преодолеть порог самостоятельно. Выход из подросткового периода часто оказывается сложным для мальчика. У меня трудности усугублялись тем, что предстояла попытка совершить труднейшее деяние — освободиться от навязываемой мне судьбы гангстера.

Он стоял посредине моей полутемной комнаты, в нескольких шагах от письменного стола, держа руки в карманах. Как обычно, я сначала увидел его и лишь потом услышал.

— Все в порядке? — спросил я его, всматриваясь в циферблат часов. Глаза никак не хотели открываться, и спать мне очень хотелось — накануне я долго смотрел телевизор, а потом еще читал допоздна.

— Как обычно, — ответил Анджело.

— Еще двух часов нет, — сказал я. — В это время даже Ида не захочет выйти на улицу.

— Я принес тебе одежду. Она на столе. Умывайся и оденься. Я буду ждать тебя снаружи, в машине.

— Куда мы поедем? — спросил я, когда он уже повернулся, чтобы выйти из комнаты.

— Попробуем наловить рыбки к обеду.

— Я не знал, что ты любишь рыбачить, — сказал я, окинув взглядом ширь пустынного пролива. — Ты никогда раньше об этом не говорил.

— Я никогда раньше не ловил рыбу. А если честно, я ненавижу это занятие.

— Если так, то зачем мы сюда приехали? На этой лодке столько всяких снастей, веревок и червей, что можно хоть целый год не выходить на берег.

— Нам нужно спокойно и не торопясь поговорить, — ответил Анджело, бросив леску под ноги. — А что касается рыбной ловли… Я знаю о ней только одно: это очень тихое занятие.

— О чем же будет разговор? — Несомненно, мне нужно было держаться настороже.

— О тебе, — ответил Анджело. — И о том, что случилось с тобой и Нико в Неаполе.

— Тебе известно все, до мельчайших подробностей.

— А вот тебе — нет. По крайней мере, ты во всем сомневаешься. И я не хочу, чтобы эти сомнения и дальше зрели в тебе, как, мне кажется, это происходит сейчас.

— По-моему, там нет ничего такого, что мне было бы обязательно знать, — ответил я, пожав плечами.

— Тебе необходимо узнать, как жить, имея на душе то, что случилось.

Я наклонился к сумке — холодильнику и достал оттуда банку с «кока-колой» и кварту молока. Молоко я передал Анджело, а сам опустился прямо на доски палубы и, щелкнув колечком, открыл газировку.

— Это моей смерти он хотел, — сказал Анджело. — А не твоей.

— Я не мог убить его, — ответил я. — Я знал, что он хотел сделать, мне сказали, но я все равно не мог.

— Дело в том, что ты не верил, что покушение было настоящим. И до сих пор не веришь.

— Как ты можешь так жить? — неожиданно для себя самого спросил я, подавшись к нему. — Как ты можешь жить день за днем в одиночестве, зная, что тебе не с кем поговорить, что нет никого, кому ты мог бы по-настоящему доверять. Как тебе удается вести такую жизнь и не сходить сума?

— Я не думаю об этом. — Анджело смотрел куда-то вдаль. — Ни о чем таком я никогда не думаю.

— А о чем же ты думаешь, если не об этом?

— Я думаю об Изабелле, — сказал он. Впервые за все время нашего знакомства он упомянул ее имя. — Она для меня жива, несмотря на то что прошло столько лет. И благодаря ей я счастлив — в глубине души, там, куда никто никогда не заглянет.

— Если она была жива… — начал я и осекся. Он приоткрыл передо мной дверь, и мне очень хотелось войти и расспросить его о давно погибшей жене, задать столько вопросов, сколько он позволит. Но, получив такую возможность, я не знал, с чего начать. Но Анджело, как всегда, понял меня лучше, чем я сам.

— Если бы она была жива, я стал бы куда лучше, чем есть, как человек, — сказал Анджело непривычно мягким голосом, — но как гангстер в подметки бы не годился себе нынешнему.

— И много времени тебе понадобилось, чтобы оправиться от той потери?

— Я до сих пор от нее не оправился. Она — это единственное, что живо во мне. Никто больше этого не видит. Никто этого не знает. Но я‑то вижу, я‑то чувствую. Каждый день я соприкасаюсь с той частью ее, которая хранится во мне. Бывают дни, когда я вижу ее яснее, чем обычно. Ты уже давно находишься рядом со мной и не мог не видеть, когда я переживал черные дни.

Я кивнул и перевел взгляде него на волны, бившиеся о борт лодки.

— Это подтолкнуло тебя искать тех, кто стрелял в нее?

— Нет, — ответил он, покачав головой. — Приятно сознавать, что они мертвы, но ведь на самом деле они всего лишь ходячие пистолеты, без лиц. К тому же стремишься вовсе не к убийству. Стремишься сохранить живым того, кого когда-то обнимал.

— Скажи, ты когда-нибудь видишь ее? Изабеллу. Я имею в виду не мечту, не призрак. А наяву, будто она все еще жива?

— Довольно часто. В самых разных местах. Иногда я мельком вижу ее лицо в толпе, переходящей улицу, а бывает, что она где-то оглядывается мне вслед. Бывает даже, что я вижу ее на телешоу в задних рядах массовки. И каждая из тех женщин выглядит точно так же, как выглядела бы Изабелла, будь она еще жива. По крайней мере, в этом я уверен.

— Я тебе глубоко сочувствую. — Я положил ладонь на его кулак, крепко стиснувший планшир.

— Тебе предстоит принять трудное решение, — сказал Анджело, накрыв мою руку своей свободной. — У тебя будет столько времени, сколько потребуется, чтобы прийти в себя и определить свое место. Закончи колледж, раз считаешь, что это настолько важно. А когда сочтешь, что тебе все ясно, придешь ко мне и скажешь, как ты намерен жить дальше.

— Я уже это знаю, — ответил я.

Он вытер лоб шелковым носовым платком и произнес, будто не слышал моих последних слов.

— Пожалуй, пора уже возвращаться на берег.

— Я сказал, что уже знаю, как намерен жить дальше, — повторил я. — И, пожалуй, сейчас самое время сказать тебе об этом.

Анджело сделал большой глоток молока и кивнул.

— Если так, то говори.

— Я очень люблю тебя за все, что ты для меня сделал. — Слова давались мне с трудом, будто их задувало обратно в рот морским ветром. — За все, чему ты меня научил.

Анджело бросил молочный пакет на палубу и встал, вперив пронзительный взгляд своих темных глаз мне в лицо.

— Говори, говори! — потребовал он голосом, в котором я отчетливо уловил угрозу.

— Я хочу уйти. — Я наконец совладал с собой, хотя пот так и струился по спине, и пришлось даже опереться рукой о мачту, чтобы придать себе уверенности. — Я не могу стать тем, кем ты хочешь меня увидеть. Я не хочу всю жизнь поминутно оглядываться, ожидая пули, которой, я точно знаю, рано или поздно дождусь. Я не хочу управлять командой, не зная, кому можно доверять, а кто подгадывает момент, чтобы разделаться со мной. И я не хочу закончить жизнь стариком, которому нужно уплывать в море, чтобы сказать несколько слов и который никого на свете не может назвать своим другом.

— Я считал своим другом тебя, — отозвался Анджело голосом, полным яда.

— Я и есть твой друг, — сказал я. — Но я всегда буду и еще кем-то, а не только твоим другом.

— Ты не останешься моим другом, если покинешь меня. — Он сплюнул за борт. — Тебе решать, какой жизнью жить. Но не забывай, что в этом выборе тоже есть риск. Все эти годы ты был под моей защитой. Теперь ты отвернулся от меня, и останешься один. А такого ты никогда прежде не знал.

— Я понятия не имею, чем для меня обернется жизнь в реальном мире, — ответил я. — Но я точно знаю, что меня может ожидать в твоем мире. И я не хочу принадлежать к нему.

— Значит, ты не хочешь иметь никакого дела со мной? — Впервые в жизни я увидел в его глазах ненависть, и это поразило меня. — Как только мы сойдем на берег, между нами все кончено.

Я внезапно ощутил почти непреодолимое желание заплакать. Прежде всего потому, что понимал, насколько жестокими были мои слова и какую боль они причиняли ему.

— Я никогда не предам тебя.

— Ты только что это сделал, — сказал Анджело.

— Я хочу жить своей собственной жизнью. — Мне самому было слышно, как в моих словах прорезаются убежденность и твердость. — Я говорил только об этом и ни о чем ином.

— И я тебе не стану мешать, — ответил Анджело. — Это послужит тебе наказанием. Тебе будет предоставлена полная свобода, и ты останешься один. Мир, который ты знал с детства, исчезнет так же мгновенно, как и возник.

— Я не хотел, чтобы все заканчивалось вот так, — сказал я ему.

Он ничего не ответил и повернулся ко мне спиной.

Ни он, ни я не сказали больше ни слова на всем протяжении пятимильного плавания обратно к берегу. Я знал, что случившееся тем утром никогда не будет забыто ни мной, ни им. Анджело позволил мне прикоснуться к той стороне его мира, которую он всю жизнь скрывал от всех, а я ответил на его доброту сокрушительным ударом по его самой большой надежде. После этого дня мы больше не могли безоговорочно доверять друг другу. Я знал, что вновь увижу его лишь через много лет, если это вообще когда-нибудь произойдет, и все же не мог отрешиться от мысли: действительно ли он полностью выкинет меня из своей жизни и сам уйдет из моей?

Самые опасные гангстеры-те, кто способен убить самых любимых людей. А среди них не было никого, опаснее Анджело. У него не было иного выбора. Просто он не умел жить иначе.

— Думаю, что вы знаете его не так хорошо, как вам кажется, — сказал я Мэри. — Вряд ли вы способны понять все, на что он способен. И все это во имя любви.

Мэри отпустила стойку капельницы, на которую опиралась, слушая меня, и шагнула ко мне.

— Тут вы неправы, Гейб. Я о нем знаю, пожалуй, что все. Особенно то, что касается вас.

— А с чего бы вдруг вам могло потребоваться знать обо мне хоть что-то вообще?

— У меня были для этого веские основания. Самые веские, какие только могут быть в мире. Это было тем единственным, в чем Анджело никогда не мог отказать мне.

— Почему? — спросил я.

— Я пришла сюда далеко не в последнюю очередь для того, чтобы увидеть вас. И не столько рассказать мою историю, сколько выслушать вашу. Вы сказали еще не все, а я должна услышать все, что вы пожелаете мне сказать. А потом я тоже закончу свою историю.

— Надеюсь, ваш рассказ будет стоить моего, — сказал я, не без усилия вынуждая себя сохранять спокойствие.

— Будет, — сказала Мэри. — Это я вам обещаю.

Глава 19

Когда она вошла, я стоял посреди конференц-зала и слушал, как мои сотрудники весело обсуждали минувший уикенд. На ней был серый костюм с юбкой на несколько дюймов выше колен, белая кружевная блузка и коричневые туфли на трехдюймовых каблуках. Светло-каштановые вьющиеся волосы окаймляли лицо юной девушки, хотя тело, несомненно, принадлежало красивой зрелой женщине. В одной руке у нее был коричневый кожаный портфель-«дипломат», а в другой она несла чашку с кофе, из которой немного наплескалось на картонное блюдечко. Плавной танцующей походкой она направилась прямо ко мне.

— Джанет Уоллейс, — представилась она и, положив портфель, протянула мне руку.

Я деликатно пожал ее и указал на одно из кожаных кресел, стоявших около стола.

— Присаживайтесь. Сейчас начнем. Я представлю вас во время разговора. Мы не самая известная группа в городе, но мы вовремя оплачиваем аренду помещения, любим посмеяться, и иногда сочиняем рекламные кампании, которые нравятся и запоминаются людям.

Джеф Магнусон, руководитель креативной группы, которому был тридцать один год от роду, уселся справа от нее и сразу потянулся к ее кофе.

— Как будем делиться? — спросил он.

— Боюсь, что никак, — ответила Джанет и придвинула кофе к себе. — Это у меня сегодня первая чашка.

Я сел напротив и приступил к церемонии представления.

— Джек Сэмпсон, мой главный художник, — сказал я, кивнув в сторону лысого грузного мужчины около сорока пяти лет, безмятежно жевавшего рогалик, густо намазанный плавленым луковым сыром. — Он давно намеревается сесть на диету… Всегда — с завтрашнего дня.

— Я предложил бы вам половину моего рогалика, — сказал Джек. — Ноу меня возникло впечатление, что вы не из тех, кто довольствуется половиной.

— Вы не ошиблись, — улыбнулась Джанет.

— А этот накачанный тип, завсегдатай тренажерных залов, что расхаживает у меня за спиной — Тим Карлин, — продолжал я. — Большинство наших текстов и слоганов он сочиняет, когда поднимает штангу в спортзале на Вест-Сайде.

Тим поднял большую пластиковую бутылку сока папайи, как будто хотел чокнуться, Джанет кивнула ему в ответ.

— А со мной вы разговаривали по телефону, — представился я. — Меня зовут Гейб, и весь этот сброд оказывает мне честь, позволяя управлять заведением.

— Еще две недели, и здесь свершится переворот, — объявил Джеф. — А тогда управлять агентством буду, конечно же, я. Так что вам лучше еще раз подумать, не поделиться ли со мной кофе.

— Пожалуй, я все же рискну, — ответила Джанет, поднося чашку к губам.

— Я, должно быть, забыл прочитать записку, — вмешался Тим. — Что она здесь делает?

— Ты никогда не читаешь записок, — сразу отозвался Джек. — А если бы прочел, то знал бы, что эта молодая леди — новый топор, который Гейб решил завести, чтобы нагнать на нас страху. В смысле работы.

— Они всегда бывают излишне раздражительны перед ленчем, — объяснил я, взглянув на Джанет. — Это от голода. Если же говорить серьезно, то наш поезд немного отстал от расписания. Хуже всего положение с заказом «Дженерал моторе» — осталось менее двух месяцев, — да и с рекламой «Компак» тоже неплохо было бы поднажать.

— И вы, насколько я понимаю, тот самый человек, который предоставит нам все недостающее, верно? — осведомился Джеф.

— Предоставлю — предоставлю, главное, чтобы вы потянули, — ответила Джанет.

Я сидел и смотрел, как моя компания все активнее перекидывалась с Джанет шутками. Таков был ритуал, которым они сопровождали принятие кого-то в свой круг. Я предложил ей работу с полной занятостью, но она отказалась. Ей нравилась жизнь внештатника, возможность часто переходить с места на место и право решать самой, с кем работать, а с кем нет. Остаться у нас она решила на три месяца; этого было достаточно, чтобы помочь нам войти в график. Она была умна, имела огромный запас наработок и, на мой взгляд, вполне подходила для любого, даже самого крупного агентства.

— Почему когда мы берем нового сотрудника, я всегда узнаю об этом последним? — раздраженно спросил меня Генри Джекобс, менеджер по кадрам. Он стоял передо мной с недовольным видом, руки в боки.

— Потому что ты всегда говоришь мне, что мы не можем позволить себе взять новых людей.

— Говорю потому, что мы и впрямь не можем. — Генри раздосадованно мотнул головой. Но ведь ты все равно берешь людей. Раз так, то зачем тебе держать кадровика? Подумай.

— Ты у нас единственный, кто знает, какие супы по каким дням бывают в «Баз’н’бургер». — А без такой информации я не мог бы управлять этой компанией.

Анджело сдержал свое слово. Я остался в полном одиночестве. Я покинул свою комнату над баром и действительно сразу же получил множество уроков, связанных с добыванием ссуд на оплату обучения в колледже, постоянной необходимостью подрабатывать где придется, житьем в крошечных, но непомерно дорогих квартирах и со всем прочим, связанным с отсутствием крепкого тыла. Я выбрал не самое подходящее время для того, чтобы включиться в самостоятельную жизнь. Страна переживала сильный экономический спад. Процентные ставки по кредитам через некоторое время взлетели до умопомрачительного уровня в 21,5 процента, инфляция достигла 12,4 процента, а президент Джимми Картер, по-видимому, был совершенно неспособен хоть как-то повлиять на ситуацию. Приходилось всерьез бороться за выживание, но было в моей новой жизни и такое, что меня очень радовало. Хотя мне и доводилось порой тосковать по нервному напряжению и ощущению власти, связанным с моей прежней жизнью, но я сумел отречься от темных теней старого мира, прах которого отряхнул со своих ног. Меня с детства учили ненавидеть мир обычных людей. Мне говорили, что там царит предательство, что тамошние законы создаются для того, чтобы их не исполняли, и что достичь успеха в этом мире можно лишь путем использования таких средств и приемов, на которые решится мало кто из самых закоренелых преступников. «Нужно внимательно следить за каждым своим шагом, — много раз говорил мне Анджело. — Парень, которого ты считаешь своим добрым другом, на самом деле только и дожидается момента, чтобы наступить тебе на голову и продвинуться по службе. Ты рвешь себе жилы на работе, а какой-нибудь поганый подхалим втирает боссу очки и получает кредит, на который ты рассчитывал».

«Очень похоже на то, чем занимаешься ты, — как-то раз ответил ему я. — Лично я не вижу разницы».

«Разница в том, что здесь, у нас, ты всегда держишь такие вещи под контролем. Ведь от нас именно этого и ожидают. А когда попадаешь туда, в офисы, в богатые кабинеты, где на стенах висят красивые дипломы, то ждешь, что там правила будут совсем другими. Ан нет! Поверь мне, никто из них ничем не лучше любого бандита. И если кто-нибудь попытается доказать тебе, что это не так, не верь ему».

Хоть я и был счастлив, что живу новой жизнью, но все же сильно скучал по Анджело. Мне недоставало общения с ним, мне частенько хотелось спросить у него совета, но он наглухо закрыл все двери, которые разделяли нас с ним. На протяжении этих лет я несколько раз пытался увидеться с ним, но всякий раз кто-то из его парней отправлял меня прочь. Как любого совершенно постороннего человека.

Но я также сознавал, что не полностью свободен. У меня не могло быть полной свободы, пока Анджело жив. Я достаточно долго жил рядом с ним, чтобы понимать, что он в любой момент может совершить еще один шаг. Я не представлял, когда это случится и с какой стороны ждать удара, но знал, что постоянно должен быть начеку. Один из самых важных уроков, которые я получил от него за прожитые совместно годы, накрепко врезался мне в память: не своди глаз с гангстера, который хочет, чтобы ты считал его слабым. Именно тогда он опаснее всего.

Я прошел положенный карьерный путь в агентстве и теперь, через четыре года после окончания колледжа, стал хозяином быстро развивавшейся фирмы, в которой работало десять человек. Начальный капитал не оказался проблемой. Если от Анджело никакой финансовой поддержки ждать не приходилось, то Пуддж оставил мне в наследство активный трастовый фонд солидной величины, из которого мне разрешалось брать деньги, если я мог обосновать потребность. Мне было даже приятно, что именно Пуддж пусть и с того света снабжал меня деньгами, которые помогали мне сохранять свободу от Анджело. Остальные деньги я получил в виде ссуды из банка, специализировавшегося на кредитовании молодых компаний. Я был одержим идеей создать свою команду, способную придумать, чем заполнить тридцатисекундную паузу в радиопередаче или разворот многокрасочного глянцевого журнала. Я нанимал мужчин и женщин, способных не только выполнять работу, которую я им поручал, но и получавших от этого удовольствие. Я хотел, чтобы мои сотрудники были искренними в своем отношении к работе и старался свести к минимуму всякую внутреннюю политику, интриги и слухи. Я гордился своей группой, и мы быстро перешли от мелких заказов местных торговцев к исчисляемым шестизначными суммами контрактам с большими корпорациями. Это была хорошая работа и безопасное убежище от пугающего взгляда Анджело.

И все же я постоянно ощущал его присутствие. Прошло уже несколько лет с тех пор, как я расстался с ним, я превратился из мальчика в мужчину и все же постоянно чувствовал его власть, мне казалось, что он отслеживает каждый мой шаг. Никто на работе не знал о связывавших нас отношениях. Его имя могло ассоциироваться у них с какими-то смутными воспоминаниями, в лучшем случае с газетной заметкой или кадрами старой кинохроники. Для них он не представлял никакой угрозы, а вот для меня — представлял. Я знал также, что это, вероятнее всего, была моя паранойя, чем реальное положение вещей, но всем своим воспитанием был приучен соблюдать осторожность. Я всегда смотрел, кто находится рядом со мной в ресторане или переполненном театре. Я замечал лица прохожих на тротуаре, следил за тем, чтобы номера моего телефона никогда не было в справочниках и никогда не говорил на людях ничего такого, что не хотел бы сделать всеобщим достоянием. Но это были мои единственные уступки покинутому мною миру.

Мне исполнилось двадцать шесть, и моя жизнь начала приобретать стабильность. Я много читал, восполняя пробелы в образовании, в частности, теми книгами, с которыми должен был познакомиться намного раньше. Ежемесячно я бывал в театре и каждую неделю смотрел новый кинофильм, обычно в компании кого-нибудь из неженатых парней с работы. Я начал ходить в художественные галереи и на вернисажи, покупал картины и украшал ими стены моей квартиры. У меня были сезонные абонементы на концерты в «Метрополитен», а иногда я отваживался даже посещать оперу и балетные спектакли. Это была полноценная жизнь и, что важнее всего, честная.

Мне так и не удалось отрешиться от обаяния преступного мира, и я не на шутку опасался, что так и не удастся. Я очень много читал об этой жизни, и всегда мог отделить факты от беспардонных вымыслов репортеров бульварных газет. За десятилетия, прошедшие с тех пор, как Анджело и Пуддж научились совать пистолеты под нос своим запуганным жертвам, рэкет изрядно изменился. Теперь в нем вращалось намного больше денег, и действовать нужно было куда активнее. Самые умные из молодых гангстеров подумывали, как бы поэффективнее сменить пистолеты на компьютеры. Игру в убийства они оставляли новым этническим бандам, которые яростно рвались в их вселенную, приехавшим из России громилам и собственным уличным головорезам; ни те, ни другие не разбирались в сложностях современного бизнеса. Молодые предводители понимали, что биржей можно управлять почти точно так же, как квартальной ссудной кассой. Они намеревались устроить тихий переворот: предоставить другим вести бизнес для них, а самим пользоваться всей прибылью от комиссий и инвестиций. Такая коммерция, конечно же, была бы намного респектабельнее, чем деятельность их предшественников, к тому же здесь не было опасности угодить лет на тридцать за решетку.

Новый подход соответствовал давней теории Анджело, который считал, что гангстеру вовсе не обязательно повышать свое образование путем тюремного заключения. «Кое-кто, и таких было немало, думал, что, отсидев в тюрьме, человек становится более профессиональным преступником, — как-то раз сказал он мне. — Я никогда с этим не соглашался. Мы с Пудджем всегда были деловыми из деловых, но заботились о том, чтобы не мозолить глаза копам и не слишком раздражать их чересчур открытыми действиями. За нами постоянно следили, мы жили словно под радаром. В моем бизнесе лучше подражать тактике подводной лодки, чем линейного корабля. Пусть другие устраивают шум, привлекают к себе внимание, дают интервью газетам и телевидению. Такое поведение может привести только на скамью подсудимых. А я всю жизнь заботился лишь о прибыли и развитии бизнеса».

Не раз, и не два, а много раз я задумывался о том, насколько лучше мне удалось бы продвигать свой бизнес, если бы я воспользовался гангстерским образованием, полученным от Анджело и применил приобретенные тогда навыки к моей нынешней жизни. Но в таких случаях я старался полностью сосредоточиться на работе и твердо знал, что мне следует бояться лишь собственных ошибок или попыток вытеснения и поглощения, которые периодически предпринимали большие корпорации. Понимание того, что никакая из этих акций не может угрожать моей жизни, действовало на меня в высшей степени успокаивающе.

Джанет Уоллейс было тридцать лет, она выросла в принадлежавшей к высшему классу очень богатой семье, владевшей поместьем в штате Мичиган. Университет Брауна она закончила лучше всех в своем выпуске и первую работу получила в Питтсбургской рекламной фирме, что и определило ее дальнейшую карьеру. Ее застенчивость малознакомые люди порой принимали за холодность; впрочем, она обычно соблюдала известную дистанцию в общении. Она быстро дала понять всем сотрудникам-мужчинам моей фирмы, что пришла сюда исключительно ради работы, а не для флирта. Я знал о ее личной жизни лишь то, что она сообщила в своем резюме, и не хотел ее расспрашивать. Она хорошо поладила с моей командой и показала себя хорошим работником, с богатой продуктивной фантазией и хорошо подвешенным языком, позволявшим четко излагать свои мысли. На совещаниях она всегда высказывала свое мнение, умела отстаивать его и порой демонстрировала недюжинное чувство юмора.

Из того, что она говорила и, что еще важнее, не говорила, я сделал вывод, что в ее жизни есть что-то, что она предпочитала не выставлять напоказ. Это создавало вокруг нее ауру тайны, уравновешивавшую ее застенчивость. Я очень мало разговаривал с Джанет за то время, которое она проработала в моем агентстве, но мне казалось, будто я знаю ее так же хорошо, как и некоторых из тех работников, что были рядом со мной со дня создания компании. Чем дольше я видел ее, тем больше она мне нравилась, тем ближе я подходил к тому, что, честно говоря, не очень-то рассчитывал найти.

Я постучал в дверь кабинета Джанет, зашел и молча сел напротив, чем немало удивил ее. Она посмотрела сначала на меня, потом на часы.

— До совещания еще десять минут, — сказала она. — Я рассчитывала успеть закончить этот проект. Хочется услышать, что скажут парни.

— Я люблю жареную рыбу, — сказал я. — И не большой поклонник суши. А вы?

— Терпеть не могу все, что не приготовлено как следует, — ответила она.

— Вы знаете, в каком из ресторанов города лучше всего готовят жареную рыбу?

— Нет.

— Вот и хорошо, — сказал я. — Ну, а я знаю. Отправимся на ленч туда. Я буду ждать вас в час около лифта.

— У меня ленч с собой, — ответила она. — Я собиралась съесть его за этим самым столом, не отрываясь от работы.

— Отдайте ваш ленч Джефу, — посоветовал я. — Ему совершенно все равно, что есть.

— У меня есть возможность отказаться? — спросила она.

— А такое может случиться?

— Может, — кивнула она.

— В таком случае нет, — сказал я, поднялся и вышел.

Следующие три недели я работал вместе с Джанет, помогая ей и остальной команде запустить в работу три первоочередные рекламные кампании. Мы приступали к работе, когда все остальные еще спали, завтракая кофе и булочками с маслом, которые клали прямо на бумаги на ее ярко освещенном письменном столе. Также вместе мы ходили на ленч. Шкафы заполнялись папками, набитыми эскизами и текстами. Офис мы покидали уже после полуночи и заходили выпить в любой из многочисленных баров, попадавшихся на пути, продолжая обсуждать тексты и стратегию рекламного дискурса, которые помогут нам продать старое изделие новым клиентам. Работа поглощала нас обоих с головой.

Первый и самый дорогостоящий из наших проектов мы передали заказчику в четверг, и я предоставил сотрудникам трехдневный отпуск в ожидании решения.

— У вас есть какие-нибудь планы? — спросила она, когда мы шли в сторону 3-й авеню: там находился маленький ресторан, в котором к нам уже стали относиться как к постоянным клиентам. — В смысле, на эти три дня.

— Пожалуй, что нет. Я не люблю планировать свою жизнь так надолго.

— А это было бы самое подходящее время пообщаться с подругой. Хотя бы попытаться объяснить ей, почему вы провели столько времени с другой женщиной и целой толпой мужчин.

— Мысль прекрасная, — кивнул я. — У нее лишь один недостаток: у меня нет подруги, которой все это было бы нужно объяснять.

— Прискорбно слышать, — сказала она. — Могу поспорить, что вы были бы прекрасным другом для женщины.

— А как дела у вас? — спросил я. — С кем вы должны объясняться?

— Я помчусь в Питтсбург. Нужно завершить развод. Я отложила его до тех пор, пока у нас не кончится запарка.

— Я даже не знал, что вы были замужем. — Я не смог скрыть удивления. — Я имею в виду, что вы ни разу не упомянули о своем муже.

— Фактически я уже не жена, — сказала она. — И, в общем-то, это трудно назвать настоящим браком. Он продолжался менее шести месяцев. Мы оба очень скоро поняли, что это ошибка, и решили как можно скорее ее исправить. Так же быстро, как и совершили ее.

— Наверно, через такое не очень-то легко пройти, — сказал я, взяв ее за локоть и ощутив под пальцами шелковистую теплую кожу.

— Я, как, наверно, все прочие женщины, ожидала, что замужество будет райским наслаждением, — сказала она, грустно взглянув на меня. — Такого не получилось. Даже и близко не было.

— Вы найдете кого-нибудь получше, Джанет, — сказал я. Мне очень хотелось облегчить боль, которая прорвалась сейчас через ее обычное спокойствие. — Любой мужчина сочтет за счастье быть рядом с такой женщиной, как вы.

— Спасибо на добром слове. Только мне кажется, что такого уже никогда не случится. У меня вошло в дурную привычку связываться, по самым дурацким причинам, с самыми неподходящими парнями. Пора как-то выбираться из этого омута.

— Может быть, дело в тех ресторанах, куда вы обычно ходите? — Я придержал дверь, пропуская ее в зал. — Вы совершенно не похожи на поклонницу ресторанов быстрого питания.

— А что в них плохого? — спросила она с деланым гневом. — Здесь можно курить, вино подают в кувшине, а чизбургеры — с хорошим куском бекона. Кроме того, я часто смеюсь, глядя на официантов.

— Таких, как Фрэнк? — Я проводил ее в угловую кабинку, указав по дороге на официанта в не слишком чистой белой куртке. — Вы не слышали, как он на днях объяснялся с женщиной за задним столиком?

— Нет, а что?

— Он подходит к столу, а женщина спрашивает его, почему это он, видите ли, сунул палец в ее тарелку и тычет им в бифштекс. И Фрэнк говорит, что, если его не держать, он опять упадет. Согласитесь, в «21»[34] такого не увидеть.

Джанет рассмеялась, запрокинув голову. А я уставился на нее так, как никогда прежде не смотрел на женщин. Она перехватила мой взгляд и, протянув руку через стол, коснулась пальцами моей руки.

— Спасибо, — мягким голосом сказала она. — Благодаря вам минувшие недели стали для меня совершенно особым временем.

— А что будет потом? — Я не без труда преодолел искушение пожать ей руку. — После того, как мы разделаемся с оставшимися двумя проектами?

— Это больше зависит от вас, — ответила Джанет.

Я кивнул. Потом пришлось выдержать паузу, пока Фрэнк ставил перед нами тарелки с чизбургерами и беконом; при этом он многозначительно подмигнул мне.

— Я все так же не хочу идти на постоянную работу, — сообщила она, как только официант ушел. — И не думаю, что смогу и дальше работать на вас.

— Но почему же? Вы прекрасно вписались в команду. Вы ничем не уступаете никому из моих парней, да что там, никто из них не способен создать за такое короткое время столько шедевров.

— Я говорю не о работе. Работа была просто замечательная. Но… Вы мне нравитесь, Гейб. Очень нравитесь. И если мы с вами будем и дальше работать вместе и видеть друг друга целыми днями, как сейчас, ни к чему хорошему это нас не приведет.

— Вы слишком стары для меня, Джанет, — попытался отшутиться я.

— А от молодых мужчин одно только беспокойство, — ответила она, не пытаясь скрыть улыбку.

— Я испытываю к вам сильное чувство. — Я сам удивился, услышав собственные слова. — Если быть до конца честным, я совершенно не представляю себе, как с этим чувством разбираться. Я никогда ни к одному человеку на свете не относился так, как к вам. — По крайней мере, из тех, кто не носит с собой по нескольку пистолетов, мысленно добавил я.

Джанет вытерла салфеткой губы, наклонилась ко мне через стол и взяла меня за обе руки.

— Время, которое мы провели вместе, значило для меня куда больше, чем вы могли бы представить. Но вряд ли мы сможем поддерживать отношения: слишком уж много всяких препятствий.

— Укажите мне хоть одно в качестве примера, — потребовал я.

— Во-первых, разница в возрасте.

— Ерунда, — отрезал я.

— Ну, а как насчет того, что, хоть и я сильнее вас в работе, вы все же мой босс?

— Мне показалось, что вы решили уволиться.

— Ладно, тогда давайте вспомним еще одну мелкую деталь. Я все еще замужем. По крайней мере, в глазах закона.

Я посмотрел в окно на мелькавшие за стеклом лица людей, торопившихся вернуться на работу после перерыва, или размахивавших руками, чтобы подозвать проезжавшее вдалеке такси, или бегущих к остановившемуся автобусу.

— Меня никогда не интересовало мнение закона, — сказал я.

Наша совместная жизнь складывалась магически хорошо. В Джанет я нашел человека, позволившего мне обрести внутреннюю целостность и не ставившего мне в вину недостаточное понимание этого мира, который она знала настолько лучше, чем я. Она любила меня безоглядно, ничего не требуя взамен и желая лишь, чтобы я оставался с нею, пока сохраняется наше эмоциональное родство. Мы успели крепко подружиться, прежде чем стали любовниками, и это дало нашим отношениям прочную опору. Я не знал прежде никого, подобного ей, и чувствовал, что так же было и у нее. Мы верили друг другу и знали, что ни один из нас никогда не захочет осознанно предать это доверие.

У всех более или менее значительную часть жизни занимает поиск идеально подходящего тебе человека, и для большинства эти поиски заканчиваются безуспешно. И теперь, уже на подходе к третьему десятку, я нашел такого человека в Джанет и был решительно настроен не потерять ее.

Я верил, что она окажется ключевым элементом той сложной мозаики, которая должна была полностью разорвать эмоциональные связи, все еще привязывавшие меня к гангстерской жизни. Я отвернулся от могущества, которого никогда и ни за что не смог бы добиться в мире добропорядочных людей, и отлично чувствовал себя в этом состоянии. Я не видел в этом никакой жертвы с моей стороны, а скорее всего лишь разрыв пут, ограничивающих мою жизнь, в результате которого получил возможность почувствовать себя свободным и полюбить женщину подобную той, какая прежде жила только в моих мечтах. Но я продолжал соблюдать осторожность: слишком много лет я провел среди преступников, чтобы вести себя по-другому. На протяжении многих лет я опасался того, что Анджело все еще не отказался от намерения вернуть меня под свое крыло. Что тени, которые, как я подозревал, не выпускают меня из своей сферы и внимательно надзирают за каждым моим движением, вот-вот выйдут, по мановению его руки, из своих потайных укрытий и сомкнутся вокруг меня в последней попытке перетащить в свой мир.

Но пока что я продолжал учиться жить настоящей жизнью в обществе женщины, рядом с которой мне было тепло и безопасно. Это было настоящее счастье. В те безрассудные первые дни, пребывая в нежных объятиях Джанет, скрываясь в ее маленькой квартирке, я открыл для себя тайну полноценной жизни. Я обрел свое спасение в человеке, который мог сопутствовать мне в бегстве от старого мира.

Я обрел Джанет Уоллейс.

Я обрел любовь.

Глава 20

Мы прожили с Джанет два месяца, прежде чем я рассказал ей об Анджело и моем детстве. Мы пили кофе за маленьким столом, стоявшим перед широким окном, за которым разворачивалась панорама Нью-Джерси. Когда я договорил, она несколько минут молчала, а потом взглянула на меня.

— Тебе угрожает опасность? — спросила она.

— Если бы он видел во мне угрозу для себя, то убил бы много лет назад, — ответил я. — Уж на этот счет можно не волноваться.

— В таком случае, может быть, волноваться уже вообще не стоит? — предположила она. — Ведь ты так давно его не видел. И ты же сам сказал, что все это время он никак не давал о себе знать. Наверно, он просто смирился с твоим решением и оставил все как есть.

Я протянул руку, взял кофейник и снова наполнил чашки.

— Единственные решения, которые он принимает во внимание, — его собственные. Ни с чьим другим он смириться, против своей воли, не захочет, будь то я или кто-то другой.

Джанет добавила молока в одну чашку, сливок в другую и откинулась на спинку стула.

— Чего ты боишься? — спросила она, пристально взглянув мне в глаза.

— Я не верю, что он отвернулся от меня и позволил мне жить своей жизнью, — признался я. — Я чувствую его руку во всем, что случалось со мной с того дня, как я покинул бар. Все у меня идет так хорошо и гладко, что я просто не могу приписать свои успехи упорной работе и везению.

— Гейб, но ведь ты действительно очень стараешься и хорошо разбираешься в своем деле. Почему ты думаешь, что не можешь быть обязан успехами только самому себе?

— Около года назад я пытался получить заказ от «Ниссан», — сказал я. — На него претендовало еще агентство Тома Ханнибала. За двое суток до подачи предложений на конкурс я пришел на работу и нашел на столе папку с бумагами. А в папке оказались предложения Тома и весь проект кампании. Это было как раз то, что требовалось «Ниссан», и к тому же все идеи чрезвычайно свежие и оригинальные. Его проект был вдвое лучше моего. Заказ достался бы ему, тут и сомнений быть не может.

— И что же?

— Он отказался от конкурса, — ответил я. — Сообщил об этом вечером, накануне того дня, когда нужно было представить документы. Сказал, что его агентство перегружено и не потянет новой работы.

— Зачем же тогда было начинать всю эту возню с предварительной договоренностью? — Джанет покачала головой и допила кофе.

Я перегнулся через стол и взял ее за руку.

— Обещаю, что никогда не позволю ему сделать тебе хоть что-нибудь плохое.

— Мне? — переспросила она. — Почему вдруг он станет что-то затевать против меня?

— Если он решит что-то предпринять, это будет направлено против тебя. — Я отлично понимал, что мои слова напугают ее. — Таким образом, через тебя, он попытается добраться до меня.

— Но почему ты в этом так уверен? — спросила она, глубоко вздохнув.

— Потому что я знаю Анджело, — ответил я.

— Сколько еще он намерен ждать? — Теперь в ее голосе слышался не только страх, но и гнев.

— Вчера мне звонил его человек, — сказал я. — Анджело хочет меня видеть.

— Что ты сказал?

— Ничего. Выслушал, положил трубку и пришел домой, к тебе. — Я поднялся, шагнул к окну и некоторое время стоял, глядя на проезжавшие внизу машины.

Джанет подошла ко мне сзади и обняла.

— Когда ты к нему пойдешь? — прошептала она.

— Завтра, поздно вечером, — ответил я.

Водитель, массивный молодой парень по имени Джино, остановил машину рядом с пожарным гидрантом напротив аптеки «Дьюан Рид» на углу Бродвея и 71-й улицы. Я сел на пассажирское место. Он кивнул мне, переключил скорость, и темный седан влился в неторопливый поток уличного движения центра города. На мне были темные брюки и темная же рубашка, застегнутая на все пуговицы — много лет я не надевал такой одежды, но сегодня счел ее самой подходящей. Прислонив голову к мягкой кожаной обивке, я наконец-то сообразил, что сильнее всего меня беспокоила неизвестность. Я не мог представить себе, откуда последует заключительная атака Анджело. Я был почти уверен, что смерть мне не грозит, но все же подумывал, удастся ли мне после завершения беседы уйти оттуда невредимым.

Любой гангстер может избавиться от врага, всадив в него пулю. Великий гангстер стремится уничтожить противника не только физически, но и морально. В моем случае война с Анджело шла не за сферы влияния, а за влияние как таковое. Он намеревался противопоставить свою волю моей любви к Джанет. Я был уверен, что, ожидая этой встречи, он испытывал столько же нетерпения, сколько я — страха.

— Вы небось давно уже не видали старика? — спросил Джино с ловкостью опытного водителя лавируя в потоке машин.

— Сколько вы работаете у него? — спросил я вместо ответа.

— Пять лет, уже скоро шесть будет, — ответил Джино.

— Меня когда-нибудь раньше видели?

— Слышал о вас от кое-кого из наших парней, — сказал Джино. — Нов глаза увидел сегодня впервые.

— Ну, а Анджело вам когда-нибудь приходилось возить?

Он покачал головой.

— В таком случае позвольте дать вам небольшой совет, — сказал я. — Никогда не разговаривайте с незнакомыми людьми. И если вы и впрямь хотите подняться выше, будет лучше не разговаривать вообще. Особенно важно помнить об этом, если на заднем сиденье едет сам Анджело. Так вы наверняка проживете несколько лишних лет.

— Постараюсь запомнить, — пожал плечами Джино.

— Можете начать практиковаться прямо сейчас. — Я отвернулся от него и стал рассматривать фасады обезлюдевших к ночи деловых зданий, которые тянулись вдоль улиц.

Анджело сидел на диване, положив ноги на скамеечку, по-видимому, ручной работы. На кофейном столике я увидел обычный стакан молока, из которого он уже сделал несколько глотков. Он заметно постарел за годы, прошедшие после нашего расставания, чеканные черты его лица расплылись под действием возраста. Правая рука немного тряслась, хрип, вырывавшийся из легких при дыхании, стал громче, и гораздо чаще ему приходилось брызгать себе в горло лекарство из аэрозольного баллончика.

Я стоял посреди ярко освещенной комнаты-логова опаснейшего хищника. В этой комнате я провел значительную часть моего детства и юности, читая книги, стоявшие на полках, в то время как Пуддж просматривал отчеты о состязаниях на ипподромах, прикидывая дневную выручку от тотализатора. Рядом с большим окном, в углу, стоял письменный стол, на котором были сложены стопкой одинаковые желтые папки. А возле настольной лампы я увидел перевязанные крест-накрест шпагатом и связанные таким же шпагатом вместе два больших пакета.

Мы одновременно взглянули в угол, где двухмесячный питбуль, негромко ворча, пытался ухватить зубами резиновую игрушку в виде толстой кости.

— Ты завел новую Иду? — спросил я, кивнув на белого щенка.

— Это Пуддж, — сказал он и, отвернувшись от собаки, окинул меня взглядом. — Он любит делать все по-своему. Точно так же, как и тот парень, в честь которого его назвали.

Я посмотрел на пустую чашку из-под кофе, которую держал в руке, и вспомнил Пудджа, подумал о том, как тяжело переживал его потерю.

— Похоже, что он будет для тебя хорошим компаньоном.

— Интересный бизнес ты себе выбрал, — заговорил Анджело; его руки неподвижно лежали на коленях. — Придумываешь нужные слова, подбираешь к ним верные картинки, и люди бегут покупать то, что ты им советуешь.

— Нечто в этом роде.

— Однако это чертовски ненадежно. Когда большое агентство видит, что мелочь начинает наступать ему на пятки, оно пытается купить и проглотить его. И в итоге у малыша появляется немного деньжат, зато его компания оказывается в чьем-то кармане. Такое чуть не случилось с тобой в прошлом году. Я позабыл: как называлось то агентство, которое пыталось выкупить твою фирму?

— «Данхилл-групп», — сказал я, хотя знал, что мой ответ совершенно не был ему нужен. Он просто не мог ничего забыть.

— Верно, — кивнул он. — Они владеют также несколькими строительными компаниями. Тебе повезло, что они выбрали не самое подходящее время для нападения. У них как раз тогда случилась небольшая напряженка с деньгами.

— Ничего, я справился бы, — ответил я.

— А кто говорит, что не справился бы? — Анджело пытался изобразить безразличие, но мне очень часто доводилось видеть этот его тяжелый взгляд, и я знал наверняка, что он не предвещает ничего хорошего.

— Почему ты захотел встретиться со мной?

— Из-за женщины. Ты понимаешь, о ком я говорю.

— И все же?

— Что она значит для тебя? — спросил он, словно не слышал моих слов.

— Я люблю ее, — честно ответил я. — И хочу на ней жениться.

— Много ей известно о тебе? О твоей жизни здесь?

— Я рассказал ей то, что ей следует знать, — объяснил я. — Раз она собирается за меня замуж, это всего лишь справедливо.

— А что ты знаешь о ней?

Я посмотрел вниз, на щенка, который уже успел освоиться со мной и теперь с наслаждением вонзил слабые зубки в мягкую пятку моего армейского ботинка. Я наклонился и погладил его по голове.

— Что когда она говорит, что любит меня, это чистейшая правда, — сказал я, глядя на Анджело.

— Ты знаешь ее достаточно хорошо, чтобы доверять ей? — спросил он.

— Я доверяю ей больше, чем кому-либо из тех, кого я знаю, — сказал я.

Анджело взял с кофейного столика два листка бумаги.

— Имя — Джанет Уоллейс, ей тридцать лет, — сказал он. — Происходит из процветающей семьи, принадлежащей к высшему классу в Дирборне, штат Мичиган. Ее отец был полноправным партнером небольшой бухгалтерской фирмы и умер, когда она училась в колледже. Ее мать работает в местном муниципалитете и состоит во множестве общественных объединений. Джанет — единственный ребенок у своих родителей, получила диплом с отличием и в удачные годы зарабатывает до 55 000 долларов.

Выкуривает по пачке «Мальборо» в день и пьет вино за ленчем и обедом.

— Все это я знаю, — сказал я, не отрывая взгляда от его лица.

— Теперь позволь мне рассказать тебе о том, чего ты не знаешь, — сказал Анджело.

Я почувствовал, как у меня на загривке выступил обильный пот, взгляд против воли устремился на папки и два перевязанных пакета, комната внезапно стала меньше. Во рту пересохло, а щеки вспыхнули.

— Я могу на этом остановиться, — сказал он, поднимаясь и медленно подходя к столу.

Я покачал головой:

— Раз уж начал, то заканчивай.

Он остановился возле стола, взял верхнюю папку и открыл ее.

— Эта женщина, которую ты любишь и которой так доверяешь, имела до тебя очень много любовников, — сказал он. — Из этих документов ты узнаешь все обо всех. Они из самых разных кругов общества. Один писатель, один актер, несколько адвокатов, пластический хирург, полицейский, даже торговец наркотиками. Три года назад она забеременела от одного из них, вот только не знала точно, от кого. Но эту проблему она решила. Она довольно сильно увлекалась наркотиками — употребляла по большей части кокаин и траву — и пила намного больше, чем сейчас. Парень, с которым она только что развелась, лечился в Обществе анонимных наркоманов, но снова сел на кокаин.

Анджело положил руку на перевязанные пакеты.

— Она позировала фотографам обнаженная, — сказал он, взглянув мне в лицо. — Один из ее старых дружков был мастером этого дела. Он продавал фотографии кое-кому в Мичигане; так они и попали ко мне. Здесь она, как правило, после употребления дури — травы или ЛСД. Ну, и там есть кое-что еще. В другом свертке — видеокассеты. Она несколько недель крутила с актером, парнем, работавшим в одном из ее проектов. Ночи она, как правило, проводила у него, не зная, что он во всех углах своей квартиры поставил камеры. Ему, видишь ли, нравится снимать фильмы о том, как он трахается, и показывать их приятелям. Его кассеты я тоже купил. Если хочешь узнать все подробности, то можешь найти их в этих папках.

Я долго смотрел на него, потом глубоко вздохнул.

— Каким образом?..

— Она ведет дневник, — сказал он. — Некоторые снимки оказались прямо там, на одной из книжных полок. Как только я обнаружил это, все остальное встало на свои места.

Я прожег Анджело яростным взглядом и шагнул к столу.

— Если бы Пуддж был жив, ты никогда не поступил бы так.

— Ты тоже, — отозвался он.

Анджело выпрямился и подошел ко мне.

— Ты можешь остаться здесь на всю ночь, — сказал он. — Хочешь читай эти бумаги, хочешь выброси их. Они принадлежат только тебе. Утром можешь вернуться к ней, а можешь остаться здесь, где тебе и следует быть. Она не подходит для тебя. И тот, наружный, мир тоже не подходит для тебя. Твое место здесь. И это чистая правда. Ты не можешь больше отворачиваться от нее.

— Я уже нашел свое место, — ответил я.

— Эта женщина когда-нибудь говорила, что любит тебя? — спросил Анджело.

Я кивнул.

— Ты веришь ее словам?

Я опять кивнул.

— Как ты думаешь, все те мужчины, что были до тебя, тоже верили ей?

— Я верил тебе, когда ты говорил, что любил меня. Разве в этом я ошибался?

— Никто и никогда не сможет любить тебя так, как я, — ответил Анджело.

— Это правда была любовь?

— Если ты не знаешь ответа, значит, мы оба потратили попусту много лет, — сказал он.

— Если так, то зачем ты это делаешь?

— Чтобы спасти тебя, — произнес он и, опустив голову, направился к двери.

— А как насчет Нико? — спросил я, шагнув следом за ним. — Покушение действительно было? Или же его смерть была лишь еще одной частью плана — спасти меня и удержать здесь, с тобой?

— Он был тем, кем ты его считаешь, — сказал Анджело, вновь вперив в меня свой тяжелый взгляд.

— У меня в жизни теперь есть нечто такое, — сказал я ему, — чего нет у тебя. И никогда не будет.

— Что же? — рявкнул он.

— Человек, которого я люблю, — ответил я. — И который любит меня.

— У меня это было, — произнес он, почти не шевеля губами. — Ты же знаешь, что было.

— В таком случае позволь мне тоже иметь это, — умоляюще проговорил я. — Позволь Джанет стать моей Изабеллой.

— Она никогда не сможет ею стать, — прошептал он.

— Ты потерял ее. Именно ты. За жизнь, которой ты живешь, тебе пришлось расплатиться утраченными годами ее любви. Я не допущу, чтобы такое случилось со мной.

— Из-за этого ты считаешь себя лучше? — Он не добавил: меня.

Я покачал головой.

— Нет, только удачливее.

Он повернулся и вновь взглянул на стол, заваленный папками.

— Удача однажды отворачивается, — сказал он. — От каждого из нас.

С этими словами Анджело открыл дверь и вышел из комнаты.

Я обошел стол и сел и некоторое время сидел, положив руки поверх папок. Потом раскрыл одну и положил на колени. Я отбросил в сторону портретную фотографию темноволосого мужчины с жиденькой бородкой и взялся за чтение информации, аккуратно напечатанной на машинке через два интервала. Я просидел там всю ночь и все утро и изучил содержимое всех папок. Потом я развернул один из перевязанных свертков и просмотрел пятнадцать черно-белых фотографий формата 8 х 10 дюймов. После этого я взял кассету и вставил ее в видеомагнитофон, находившийся под телевизором, который стоял на старом месте, рядом со столом. Я сидел в кожаном кресле и смотрел на двадцатипятидюймовом экране, как Джанет занималась любовью с тощим, жилистым, коротко стриженным мужчиной.

Я сидел на кресле в комнате, с которой было связано так много моих теплых воспоминаний, и смотрел, пока по экрану не побежала рябь; пол вокруг меня был усыпан фотографиями. Я встал и выключил телевизор. Я взял открытую папку, некоторое время тупо смотрел на нее, а потом швырнул ее в дальнюю стену. Я взял другую и поступил с ней точно так же. Я брал папки, одну за другой, и швырял их в стену, фотографии и листы бумаги разлетелись по всей комнате, валялись на полу, на шкафах и на столе. Наконец подошел к одной из книжных полок и взял оттуда оправленную в красивую рамку фотографию, на которой Анджело стоял перед дверью своего бара, а я сидел на табуретке. Он положил обе руки мне на плечи, а я улыбался во весь рот. На этом снимке мне было двенадцать лет, я прожил у него два года. Я вытер слезы, которые давно уже текли по моим щекам, поднял фотографию и шарахнул ее о стену.

В этой комнате, среди всех этих папок, и фотографий, и видео, Анджело Вестьери проиграл свое сражение.

Человек, которого он хотел связать по рукам и ногам, освободился окончательно.

И даже тогда, после той жестокости, которую он только что учинил надо мною, я не мог не задуматься: а что, если и этот его поступок был частью еще большего плана? Что, если таким путем он приоткрыл передо мной щелку к окончательному бегству от себя, а сам удостоверился, что я нашел любовь, сила которой не уступала той, которую когда-то чувствовал он сам? Но я никогда и никоим образом не мог узнать правду.

Такова глубина таинственной и всемогущей сущности Анджело Вестьери.

У меня никогда и в мыслях не было заставлять Джанет оправдываться передо мной. Помимо всего прочего, тот человек, который обвинял ее, всю свою жизнь убивал, грабил и жил за счет чужой крови. Я не мог осуждать ее с позиций нравственности, поскольку сам совершал куда худшие поступки. Она искала любви и романтики, чтобы преодолеть пугавшее ее одиночество, в то время как я несколько лет думал лишь о мести и быстрой наживе. К тому же она была порождением того мира, который знала и, с его точки зрения, не совершила ничего непоправимого. Я же сформировался в обществе, признававшем только насилие и стремившемся подчинить всех, вступавших с ним в соприкосновение, своему неумолимому кодексу чести. Мы были двумя разными людьми, которым посчастливилось встретиться на таких переломах наших жизней, когда каждый из нас смог заполнить пустоту другого. Из промелькнувшей искры страсти возгорелось пламя любви.

Я вернулся к Джанет через двое суток и остался с нею на шестнадцать лет.

Я никогда не рассказывал ей о той ночи, о бумагах, в которых была описана каждая минута ее личной жизни. Собственно, в этом не было никакой необходимости: она была достаточно умна и проницательна для того, чтобы самой понять, что случилось. У каждого человека в жизни имеется уязвимая точка, прикосновение к которой бывает особенно болезненным. Анджело нашел такую точку у Джанет и воспользовался ею со всем своим жестоким искусством. Его удар, действительно, чуть не сбил меня с ног, но в одном, самом важном, старый гангстер просчитался. Ему не удалось добиться того, чтобы я покинул ту комнату, возненавидев женщину, которую любил. Наши сердца оказались достаточно сильны, чтобы противостоять ярости Анджело.

Мы поженились через шесть месяцев после ночи, которую я провел в комнате над баром. Для проведения церемонии мы выбрали квартиру одного из друзей, сочетал нас священник, приехавший из пригорода и опоздавший на полчаса. Джанет была очень красивой и счастливой на своем втором за год с небольшим бракосочетании. Я все еще продолжал отходить от той грандиозной эмоциональной встряски, которую учинил мне Анджело, но был, как никогда прежде, уверен, что в состоянии сам найти свой путь и больше не нуждаюсь ни в его покровительстве, ни в его руководстве.

С тех пор мы с Джанет живем вместе. У нас двое детей и две успешные карьеры. Вечерами, когда дети уже лежали в постелях под теплыми одеялами, я частенько рассказывал им истории о людях, которых знал лично и о которых слышал от других. Так они узнали и об Ангусе Маккуине, и об Иде Гусыне, и о Пуддже Николзе, и о нескольких питбулях, носивших имена этих людей. Когда же они стали старше, я начал рассказывать им об Анджело Вестьери. Все эти люди составляли важную часть моей жизни. Это была моя история, которая теперь принадлежала им так же, как и мне.

Как это всегда бывает в продолжительных браках, у нас с Джанет бывали сумрачные периоды, на смену которым приходили ясные безоблачные дни, но любовь и страсть, соединившие нас, с годами лишь становились крепче. Джанет была моей опорой во всем, и я ни разу, ни на минуту не пожалел о том, что отвернулся от той жизни, которая некогда представлялась мне моей единственной судьбой. Вот и вышло, что Джанет Уоллейс оказалась куда сильнее, чем Анджело Вестьери.

Я вел теперь ту самую жизнь, на которую рассчитывал Паолино Вестьери, когда сошел на этот берег много десятков лет назад. Я жил и процветал в той Америке, которую он надеялся найти. Я осуществил его мечту, которую он не сумел передать своему сыну. Это была жизнь, которую Анджело, как я думаю, просто не позволял себе замечать.

Я часто вспоминал о ночи, проведенной в комнате над баром, и о разговоре с Анджело. Я был воспитан в мире, превыше всего ценившем молчание, и знал, насколько важно скрывать такие вещи от любых глаз. Все мы должны хранить наши тайны захороненными как можно глубже, и в первую очередь от тех, кого мы больше всего любим и о ком сильнее всего печемся. Выдавать им подобные тайны — это вовсе не проявление любви и не проявление доверия. Пожалуй, это, напротив, преступление, которое погубит самое безоблачное счастье и наполнит мертвящим холодом даже самое горячее сердце.

Никто и никогда ничего не узнал о той ночи. Эта ночь не должна была, не имела права увидеть свет. Эта ночь была устроена для того, чтобы уничтожить любовь и погубить женщину. Ради того, чтобы поставить меня на колени и вернуть меня на преступную стезю.

Эта ночь навсегда сохранится в моей памяти.

Ночь, которой суждено было породить тысячи ужасных кошмаров.

Ночь, когда я увидел истинное лицо гангстера.

Это было лицо зла.

Глава 21

Я прошел за спиной Мэри, сидевшей на постели возле неподвижных ног Анджело, низко опустив голову и прислонившись лбом к его ладони. Ее плечи сотрясались от прорывавшихся рыданий. Я мягко положил руку ей на спину и стоял так, глядя на человека, который дал мне столько радости и вынудил пережить нечеловеческую боль.

— Вот, пожалуй, и вся моя история, — сказал я голосом, хриплым от тех усилий, которые мне пришлось приложить для того, чтобы в первый и последний раз в жизни рассказать о той ночи.

— Какая жалость, что я этого не знала, — сказала она, сидя все так же, с опущенной головой, и прижимая ладони к мокрым от слез щекам. — Какая жалость, что никто ничего мне не сказал. Все эти годы! Гейб, мне никто ничего не говорил! Клянусь вам, никто не сказал ни слова.

Я несколько секунд смотрел на нее, а потом погладил ее кончиками пальцев по щеке.

— Кто вы такая? — спросил я. — Действительно, почему кто-то должен был рассказывать вам об этом?

— Сядьте, — сказала она. — Вон туда, на мой стул. И перед тем, как вы услышите от меня то, что должны услышать, ради чего я сегодня пришла сюда, я должна попросить вас об одной важной для меня вещи.

— Какой же? — осведомился я.

— Постарайтесь не ненавидеть меня, — сказала она.

Я вновь взглянул, на Мэри и ничего не ответил.

— Как я вам уже успела рассказать вскоре после того, как впервые появилась здесь, я познакомилась с Анджело на лодке, принадлежавшей моему отцу. Это случилось летом 1953 года, — сказала она. — Я не была наивной девочкой и понимала, кто он такой. Мой отец имел много деловых контактов с гангстерами и сделал на них немалые деньги. Но в тот день я совершенно не думала, что когда-нибудь вновь увижу Анджело, и отнеслась к тому, что происходило во время этой прогулки, как к шутливому и совершенно безобидному флирту. И вдруг, несколько месяцев спустя, он позвонил мне в дверь и пригласил на обед. Он даже не дал себе труда предупредить меня по телефону. Он просто пришел.

— Он ненавидел телефоны, — объяснил я. Ведь мне были хорошо известны привычки и навязчивые фобии Анджело. — За все время, пока я жил у него, я не припомню ни одного раза, когда бы он говорил по телефону.

— Во всяком случае, я приняла его приглашение, — сказала Мэри. — Он мне успел приглянуться еще тогда, на лодке. А там уже оказалось рукой подать до романтического приключения.

— Он был женат, когда вы познакомились? — спросил я, откинувшись на стуле и вытянув ноги.

— У нас обоих были семьи, — ответила Мэри. — Ни Анджело, ни я не относимся к людям, гоняющимся за легкими связями. Просто таку нас случилось. Я была скучающей молодой домохозяйкой, замужем за мужчиной, который был намного старше меня. И он был таким же печальным и все равно что одиноким. Мы хорошо подходили друг другу.

— И долго это длилось? — спросил я, вложив в свой тон некоторую долю цинизма. — Этот великий роман?

— Он так и не закончился, — сказала Мэри, не обратив ни малейшего внимания на мою интонацию. — Мы по нескольку раз в году устраивали длительные свидания, а накоротке виделись друг с другом всякий раз, когда это позволяли наши другие жизни. Он всегда был мне хорошим другом.

Я повернулся и поглядел на Анджело; его хриплое дыхание постепенно становилось немного тише и медленнее.

— Он любил вас? — спросил я.

— У замужней женщины должно хватать ума никогда не задавать своему женатому любовнику такой вопрос, — ответила Мэри. — Но он относился ко мне так, будто так оно и было, а его поведение значило для меня ничуть не меньше, чем слова.

— А как же ваш муж? — продолжал я расспросы. — Он что-нибудь знал о ваших отношениях с Анджело?

— Он, вероятно, подозревал, — сказала Мэри. — Но ничего не знал наверняка, пока я не сказала ему об этом.

— И что же заставило вас так поступить?

— Я забеременела, — созналась Мэри. Она глубоко вздохнула; я отчетливо видел, что ее руки задрожали. — И он должен был знать, что ребенок, которого я вынашивала, не от него.

— Вы родили?

— Это все произошло очень давно, Гейб. — Словно не слыша моего вопроса, Мэри поднялась, медленно обошла вокруг кровати и остановилась перед большим окном. — Я была настолько молода… А в те дни, если бы стало известно, что я родила ребенка от любовника, случился бы настоящий скандал. Необходимо было проделать все тайком. К счастью, мой муж был мудрым, понимающим и заботливым человеком.

— Вы сделали аборт? — спросил я. Вызывающая резкость, которую я напускал на себя в последние минуты нашего разговора, куда-то исчезла сама собой; ко мне вновь вернулась та умиротворенность, которую эта женщина принесла с собой.

— Нет, я родила. Я надолго уехала из города, там родила ребенка и отдала его на усыновление. После этого я вернулась домой, возобновила прежнюю жизнь и никому никогда не рассказывала о том, что произошло. Так все и тянулось следующие десять лет.

— Вам хоть было интересно? — спросил я. — Я имею в виду — что случилось с ребенком?

— Я думала об этом все время, — ответила Мэри, — каждый день. Это терзало меня, и в конце концов я не выдержала. Я пошла к Анджело и попросила его о помощи. Без него я не смогла бы найти нашего сына.

— И вы вывалили на него эту новость через десять лет после того, как все произошло… — Я покачал головой. — Не думаю, чтобы он вас приветливо выслушал.

— Он выслушал меня очень внимательно и пообещал найти мальчика, — сказала Мэри. — И позаботиться, чтобы тот вырос в хороших условиях. Но он настаивал на том, чтобы ребенок не знал, кем были его настоящие родители. Он считал, что мы лишились права называться его родителями в тот день, когда я отказалась от малыша.

— Но почему вы согласились на такое условие? — спросил я. — Тем более после того, как прошло столько лет.

— Мне было достаточно знать, где и с кем находится мой сын, — ответила Мэри. — Я сама ни за что не сумела бы разыскать его. Анджело, единственный из всех моих знакомых, обладал достаточным влиянием, чтобы справиться с этим делом. Ну а мне оставалось довольствоваться сознанием того, что мой мальчик окажется в заботливых руках.

— Такие сведения непросто раздобыть даже такому влиятельному человеку, как Анджело.

— У меня не было ничего, кроме бумаги, которую я заполнила, когда оставляла сына в приюте, — сказала Мэри дрожащим, ослабевшим голосом. — Я отдала ее Анджело, поцеловала его в щеку и вышла из бара.

— И он нашел мальчика?

— Ему потребовалось на это некоторое время, но, да, он его нашел. — Она теперь стояла между мною и кроватью Анджело, положив руку мне на плечо. — Его переводили из одной приемной семьи в другую, некоторое время он прожил в приюте далеко в провинции. Как только Анджело нашел мальчика, он устроил так, чтобы его передали в семью, жившую совсем рядом с баром.

Я поднялся и, глядя в лицо Мэри, схватил ее за руки и сжал. Возможно, даже слишком сильно.

— Продолжайте, — потребовал я.

— Через несколько месяцев мальчик покинул своих приемных родителей и переселился в бар к Анджело. И тот вырастил его, как своего родного сына. Каким он и был на самом деле.

У меня перехватило дыхание, я почувствовал, что у меня кружится голова, а земля уходит из-под ног.

— Но как он мог ничего мне не сказать? Как он мог молчать все эти годы? И как вы могли допустить, чтобы все это вот так тянулось годами, а я ничего не знал?

— Он заботился о вас ничуть не хуже, чем любой другой отец заботится о своих детях, — сказала Мэри. — И он любил вас ровно настолько, насколько способен был любить вообще. Так он давал вам понять, что к чему. Что касается меня… Я сделала в своей жизни немало ошибок. И самой главной из них, безусловно, была та, что я не сказала вам о том, что я ваша мать.

— Как же вы поступите теперь? — спросил я. — Снова исчезнете?

— А это уже зависит от вас, — сказала она. — Я оставила визитку с моим адресом и телефоном на тумбочке. Было бы хорошо нам познакомиться друг с другом, пусть даже под конец моей жизни. Но, впрочем, если вы не захотите общаться со мной, я пойму вас.

Я кивнул.

— И есть еще одна вещь, которую вы должны знать, — продолжила Мэри.

Я попытался улыбнуться — безуспешно.

— Только, пожалуйста, не говорите мне, что у меня есть братья, — неловко пошутил я.

Мэри покачала головой.

— Деньги Анджело должны быть разделены между его детьми, — сообщила она. — Всеми его детьми. Но вам он оставляет кое-что еще. Нечто такое, что, как он думал, вам будет приятно получить. То, что вы любили так же, как и он.

— И что же это? — с трудом выдавил я.

— Бар, в котором вы росли, — ответила Мэри. — Это был дом, живший в ваших воспоминаниях. И теперь он принадлежит вам.

Я уставился на нее. Потрясения последних минут лишили меня дара речи.

— Я рада, что мы наконец получили возможность встретиться, — сказала Мэри. — Ваша жизнь удалась. Ни одни родители не могли бы так гордиться своим ребенком, как мы.

Я вышел в коридор и позволил двери беззвучно закрыться за моей спиной. Нужно было предоставить моей матери несколько минут для того, чтобы она могла без помех проститься с мужчиной, которого до сих пор любила всей душой.