Гайджин

Глава 1

Гонолулу

Июль 1983

Алекс Бендор всем своим существом почувствовала опасность.

Когда она очнулась от ночного кошмара, уже почти рассвело. Сквозь раздвижные стеклянные двери своей спальни она увидела мокрый от дождя лес папоротников и гигантских филодендронов. Что-то знакомое. Это окончательно развеяло ужасы ее сна.

Она услышала воркование голубей, собравшихся под навесом от солнца, сделанного из красного дерева. Укрывшиеся от недавнего ливня птицы начинали разлетаться. Эти голуби — они назывались полосатыми — были ее любимой породой — крохотные птички, брачные пары которых оставались удивительно преданными друг другу вплоть до самой смерти. Воркованье голубей и шум затяжного дождя. Приятные звуки.

Алекс села в кровати. Шестьдесят три года, и легкое помешательство. Естественно, она была одинока.

Кошмар, самый страшный за последние годы, был воспоминанием о Руперте де Джонге. Хотя она уже совсем проснулась, сердце не переставало колотиться. Трясущейся рукой она нащупала пульс на правой стороне шеи. Он был явно учащенный.

Тыльной стороной ладони она провела по гладкой коже на том месте, где раньше было ее правое ухо. Она вздрогнула, как от боли, как будто рана еще не зажила.

Психоаналитик сказал бы ей:

— Мой совет вам, миссис Бендор, перестать ковыряться в черных глубинах своей памяти, а лучше пройти несколько сеансов по сто пятьдесят долларов. И тогда можно будет гарантировать полное выздоровление.

Дождь прекратился. Через стеклянные двери Алекс видела стайки птиц, поднимающихся из мокрого от дождя леса к рыжеватому небу. Совсем рядом захлопали крылья — это голуби вылетели из-под навеса. Четыре голубя. Четверо было и агентов в ее агентурной группе в феврале 1945 года, когда и начался ее кошмар.

Ей была уготована безопасная тыловая работа. Она служила в Вашингтоне, расшифровывая вражеские коды и не зная ничего ужаснее, чем спустившаяся петля на ее модных в то время чулках со швом. Но в 1945 году двадцатипятилетняя Алекс попала в поле зрения ОСС[1], которую заинтересовали не только ее способности к декодированию, но и знание японского языка. И еще ее сведения о довольно странном англичанине Руперте де Джонге.

Высокая, белокурая, красивая Алекс Уэйкросс (это была ее девичья фамилия) знала о мистере де Джонге довольно много, благодаря своему любопытству и любви ко всему, что трудно дается. Во время войны военная разведка и разведка союзников наводнила Вашингтон информацией о Японии. Кое-что, а точнее очень многое, прошло незамеченным. Слишком много материала — и мало подготовленного персонала, способного правильно его проанализировать.

Алекс, большая любительница разгадывать и выискивать, взяла на себя труд изучить кое-какие данные, особенно касавшиеся Руперта де Джонга. Де Джонг был предателем, а предатели восхищали ее.

Но мистер де Джонг не был обычным, рядовым предателем. Он был английским аристократом, сделавшимся самураем. Что-то абсолютно противоестественное.

Его называли Гайджин, и в его лице Япония имела что-то вроде шпиона голубой крови. Донесения, проходившие через руки Алекс, сравнивали его с Вильгельмом Штибером, гением разведки, служившим при Бисмарке, одним из самых выдающихся немецких агентов; с Сиднеем Рейли, знаменитым двойным агентом, который в разные времена работал на английские, французские, русские и японские секретные службы.

Гайджин, однако, превзошел их в своей жестокости, свирепости и хладнокровии. Он замучил и убил агентов союзников гораздо больше, чем пережил покушений на свою жизнь. Де Джонгу, этому необыкновенному разведчику, всегда еще и очень везло, черт бы его побрал.

Он был членом Кемпеай-Тай — японской секретной полиции — и сумел заполучить английские, американские, французские и немецкие шифровальные машины. Он научил японцев использовать их для своих целей. Это был гигантский шаг в развитии японской криптографии, что помогло второй родине де Джонга сократить дистанцию между ней и западными державами, которые в этой области значительно обгоняли Японию. Но полностью выправить положение не смог даже де Джонг. В японском алфавите около двух тысяч иероглифов и почти шестьдесят букв — слишком много, чтобы адаптировать шифровальную систему. Поэтому они отправляли свои шифровки, используя латинский алфавит и тем самым давая шанс западным экспертам по шифрам, типа Алекс Уэйкросс.

Она сумела воспользоваться и другим промахом де Джонга. Подобно другим японским агентам, он был приверженцем той идеи, что японский язык слишком сложен для иностранцев, чтобы понять многие завуалированные смыслы. Однако Алекс с профессиональным блеском подобрала ключ к его шифру, а затем смогла прочитать и понять многие нюансы сообщений его шифровок. Де Джонг даже не подозревал об этом, пока ФБР не арестовало двух американцев, служащих склада канцелярских товаров в Майами, работавших на японскую разведку.

Де Джонг стал любимым занятием Алекс. Она завела на него досье, сначала по собственной инициативе, затем по просьбе своего руководства и ОСС. От английских спецслужб она получила фотографию де Джонга и описание его семьи в обмен на информацию из своего досье. Одни только фотографии де Джонга, занимающегося дзюдо, кендо и японской стрельбой из лука, показывали, каким аутентичным японцем стал англичанин. Он говорил по-японски, играл на японских музыкальных инструментах, был прекрасным каллиграфом и писал хайку. Этого было достаточно, чтобы быть принятым в высших военных и гражданских слоях японского общества.

Алекс благодаря настойчивому труду знала о Гайджине больше, чем какой-либо другой агент. Теперь, скорее всего, де Джонг должен был объявиться в Женеве. Источником этой важной информации был высокопоставленный агент союзников в Министерстве иностранных дел Германии по кличке «Рихард Вагнер». По сообщению Вагнера, де Джонг предположительно должен прибыть в Швейцарию, чтобы выяснить, собирается ли Советский Союз нарушить мирный договор с Японией и объявить ей войну. Сталин давно посматривал на японские территории. А поскольку Япония готовилась к отражению вторжения американцев, для Сталина сейчас было самое подходящее время выступить и поживиться военными трофеями на Дальнем Востоке.

Но де Джонг, предупреждал Вагнер, был очень коварен. Истинной причиной его приезда в Швейцарию был сбор информации о тайных мирных предложениях нацистских лидеров союзникам. Гиммлер, Геринг, Геббельс и другие имели свой собственный план окончания войны, направленный на спасение самих себя от справедливого возмездия. Каждый план предлагался Америке, лидеру союзников. Каждый план содержал одно и то же требование: Германия должна оставаться с ее правительством в неприкосновенности, чтобы затем присоединиться к западу в священной войне против коммунистической России. Де Джонгу хотелось выяснить наверняка, готовится ли Германия бросить своего союзника Японию.

Мы идем к победе, сказали Алекс в ОСС, но мы хотим ее ускорить. Устранение де Джонга — лишь одна из таких возможностей. Кто-то должен поехать в Швейцарию, кто-то, кто знает де Джонга, его шифры, кто говорит по-японски и по-немецки. Алекс пройдет подготовку в ОСС, но небольшую. Для этого мало времени. Затем она будет переброшена в Лондон для ознакомления с американскими операциями в Швейцарии. В Лондоне она также войдет в контакт с теми, кто будет принимать участие в предстоящей операции. Совместная англо-американская команда ознакомится с кодом де Джонга, и после этого англичане постараются захватить его. Англичанин Майкл Марвуд будет связным между американской и английской разведками в Цюрихе. Для англичан очень важно, чтобы де Джонг предстал перед судом как военный преступник. В случае его сопротивления они вполне были готовы уничтожить его прямо на месте.

Ничто уже не могло бы удержать Алекс от участия в этом деле. Она еще никогда в своей жизни так не волновалась. Это был ее шанс побывать в деле, а не услышать о нем. Все, что она должна была сделать это пробраться в Швейцарию и наладить прослушивание разговоров де Джонга, то есть сделать то, чем она, по сути дела, занималась уже годами. Может быть, пришлось бы помочь англичанам замести следы. Затем она должна была провести день или два в Берне и сделать краткий отчет перед ОСС и после этого вернуться в Лондон. Никаких особых опасностей. Строго нейтральная Швейцария тщательно следила за тем, чтобы агенты союзников и оси вели себя тихо, в противном случае их депортировали.

Такая удача. Волнующий шанс побывать в деле накануне окончания войны. Быть частью величайшей операции всех времен. Господи, как может повезти молодой женщине!

Женева. Февраль 1945. Допрос с пристрастием Алекс и ее группы начался сразу же после того, как их захватил де Джонг. В конце дня трое американцев и англичанин были схвачены эсэсовцами, переодетыми в форму швейцарской полиции, и вывезены на уединенную молочную ферму в нескольких милях от города. Ферма была расположена в долине, густо поросшей соснами и липами, над верхушками которых громоздились покрытые снегом пики французских Альп. Она принадлежала Петеру Шульману, швейцарцу немецкого происхождения, страстному поклоннику Генриха Гиммлера. В первые же минуты, проведенные в доме Шульмана, Алекс поняла, что составляет предмет особой гордости и поклонения толстобрюхого фермера. Это была вывешенная на самое видное место любовно вставленная в рамочку фотография его и Гиммлера, сделанная двадцать три года назад, на костюмированном балу в Мюнхене. Круглолицый и лишенный всякого намека на подбородок Гиммлер, одетый как «Абдул Хамид, султан турецкий», и Шульман, с зачерненным лицом, в тюрбане, почтительно держащийся на шаг сзади, одетый слугой «султана».

Де Джонг держался грандом. Он был ниже ростом, нежели предполагала Алекс, блондином с голубыми глазами и чистым добрым взглядом герцога Виндзорского. И так же, как герцог, он был тщательно одет. Брюки с двойными складками и высоким поясом поддерживались подтяжками; норфолкский пиджак с поясом, зеленый джемпер, пурпурный галстук, завязанный широким виндзорским узлом, и серая шляпа. Алекс ожидала увидеть кого-нибудь в кимоно, с самурайским узлом волос на затылке и дай-шо, коротким и длинным мечами, засунутыми за пояс.

Кроме де Джонга и Шульмана в захвате группы Алекс участвовали два японца, три эсэсовца и один офицер германской разведки. Все они находились в подчинении де Джонга. Офицер германской разведки подчинялся, впрочем, весьма неохотно. Его звали Артур Кьюби. Это был высокий, белокурый, с крючковатым носом человек лет под тридцать. Безукоризненно правильная речь изобличала в нем прусака, принадлежавшего к высшим слоям общества. Кьюби что-то прошептал де Джонгу, но его сообщение не вызвало никакой реакции у этого англичанина-перевертыша. Он только сквозь зубы процедил, чтобы Кьюби лучше не совался со своими советами. Алекс догадалась, что Кьюби предупредил его о проблемах, которые могут возникнуть из-за захвата агентов союзников на нейтральной территории. Естественно, де Джонг должен был знать, что последуют протесты как со стороны швейцарских властей, так и от союзников. Но, если он и знал, ему было на это плевать.

Насколько могла заметить Алекс, в доме было только две женщины: пухлая, седая жена Шульмана и хорошенькая японская девушка-подросток, о которой Рихард Вагнер сообщал, что она была компаньонкой де Джонга по путешествиям. По словам Вагнера, она была единственным живым существом, к которому де Джонг относился хоть с какой-то нежностью. И горе тому, кто как-то мог обидеть эту девушку, которой было всего пятнадцать лет. Она была бывшей караюки, одной из тысяч японских девушек, проданных родственниками из-за нужды в заграничные публичные дома. Все они были вынуждены работать в армейских борделях, устраиваемых японцами по мере завоевания азиатских территорий. Родители Касуми продали ее за три мешка риса.

Де Джонг задавал вопросы Алекс, говорящей на немецком, японском и английском языках. Он отдал должное ее лингвистическим способностям, знаниям японской культуры и профессионализму шифровальщика. Алекс была уверена, что он просто щеголял хорошими манерами, и что это было всего лишь его очередной хитростью. Де Джонг был отнюдь не тем, кем хотел казаться, и Алекс не питала иллюзий в отношении этого человека. Когда ему надоест играть в лорда Фаунтлероя и он захочет получить ответы на свои вопросы, он не остановится и перед тем, чтобы распять Алекс и ее коллег. Де Джонг вынул часы, быстро глянул на них и объявил, что настало время для наглядного урока.

— Прошу всех в коровник, если не возражаете.

Женщин попрошу остаться, всех, кроме мисс Уэйкросс. Она, как я думаю, любезно согласится сопровождать мужчин в коровник. Между прочим, — обратился он к ней, — мне кажется, я разгадал ваш шифр. Я надеюсь, это дает мне возможность попасть в список победителей.

Алекс кивнула головой. Он лгал. Ее шифры разгадать было невозможно. Вряд ли кто-нибудь смог бы превзойти ее в этом деле. Но она и ее группа были захвачены.

Де Джонг взглянул на балки потолка и постучал себя по подбородку большим пальцем.

— Посмотрим, насколько я правильно все понял. Ключ к вашему шифру — на страницах германского альманаха фермеров. В позывных вы использовали буквы Т/У, затем добавляли две цифры и одну букву. Буква, конечно, каждый раз менялась при выходе на связь. Вы вели передачи отсюда в Берн. А также в Цюрих. Думаю, у вас на связи было несколько граждан Германии по ту сторону границы — заблудшие души, которые наверняка чувствовали, что Гитлер уже пережил свое предназначение.

Он щелкнул пальцами и показал на предметы, разложенные на маленьком столике. Хлебная карточка Алекс, фальшивые документы, маленький пузырек с таблетками бензедрина, которые она употребляла чтобы не заснуть. Ампула с цианистым, калием, который она должна была принять в случае провала.

— А вы оказались не так уж и хороши для этих дел, мисс Уэйкросс. Согласитесь, что это так. Эти игры, если так можно выразиться, самые опасные. В них очень много непредвиденного. И не важно, какие технические детали вас могут озадачить, и не важно, насколько точно вы их решите своими крохотными мозгами, а важно то, что решаете вы их по-своему. Теория редко помогает в такого рода делах. А теория, как я мог заметить, и является вашей основой. Нужно отбросить теорию. Реальность всегда вторгается без приглашения. Выживание. Это совсем другое дело. Здесь нужна быстрая реакция, большое везение и нервы. Насколько я сумел заметить, вам всего этого не хватает.

Он вставил сигарету в мундштук слоновой кости.

— Жаль, мистер Марвуд — упокой, Господи, его душу — не будет с нами. Им уже занялись, без всякого сомнения, поэтому не ждите от него избавления. Ах, эти превратности судьбы. А сейчас — наглядный урок, о котором я уже упоминал. Давайте пройдем к коровнику.

Наглядный урок. Алекс читала о жестокости де Джонга. Однако ничего не смогло бы подготовить ее к тому, что произошло в коровнике Шульмана. Де Джонг вынул мундштук изо рта, посмотрел на высокого с покатыми плечами эсэсовца, из носа которого торчали волосы, и показал на Джулиана Конроя, молодого учителя из Пенсильвании, который пробыл в ОСС меньше года и собирался жениться весной. Алекс была приглашена на свадьбу.

Высокий эсэсовец, прочистив горло, смачно харкнул на пол, вынул из кармана пальто тупорылый вальтер ППК и выстрелил Конрою по обеим ногам.

— Боже мой! — сказал эсэсовец с насмешливой серьезностью. — Раны нашего друга слишком опасны, чтобы их можно было вылечить.

Другие эсэсовцы тоже хорошо знали свои роли. Они согласились, что раны действительно очень опасны. Один из них вытащил откуда-то противогазовую маску и надел на лицо Конроя, чтобы заглушить его крики боли.

— Что я могу сделать? — высокий эсэсовец. — Я должен помочь нашему другу.

Он взял топор и отрубил ему обе ступни ног. Алекс вырвало. Уиллис Спид, самый молодой в ее группе, разрыдался.

— Через час он истечет кровью, — сказал эсэсовец.

— Холодные голубые глаза де Джонга смотрели не мигая. Он глубоко затянулся сигаретой, выпустил дым и указал на следующую жертву, на Джеймса Милнза, двадцатишестилетнего жителя Уэльса, который до войны был восходящей оперной звездой. Позже Алекс пыталась понять, действительно ли он надеялся спастись. Так или иначе, но он побежал. Вырвавшись из рук двух эсэсовцев, он бросился к двери коровника. Де Джонг настиг уэльсца в три прыжка. Схватив его, он ударил ему в пах коленом. Английский агент согнулся пополам. Де Джонг крепко взял его за лацканы кожаной куртки, рванул вниз обеими руками и бросил уэльсца через правое плечо. Милнз высоко взлетел, раскинув руки. Он тяжело упал на левый бок и не смог удержать крика от боли. Он еще раз вскрикнул, когда де Джонг рванул его пятку к позвоночнику.

Эсэсовцы захрюкали от одобрения и восхищения. Шульман улыбнулся и зааплодировал. Вундербар[2]. Японцы переглянулись. Один чуть приподнял в подобии улыбки уголок рта. Де Джонг был буши, воин. Европеец с душой настоящего японца. Де Джонг присел на корточки, подобрал свой выпавший мундштук и вытряхнул его. Он посмотрел на эсэсовцев и сказал, что Милнз еще жив. Продолжайте.

Алекс, с глазами полными слез, пыталась смотреть в сторону. Они умирают из-за меня, думала она. Потому что этот ублюдок разгадал мой шифр.

Эсэсовец с редеющими белесыми волосами и ямочкой на подбородке подошел к Милнзу с вилами. Он перевернул стонущего Милнза на спину и аккуратно положил ручку вил на его горло. Затем эсэсовец встал на ручку, расставил ноги и, балансируя руками, начал раскачиваться из стороны в сторону до тех пор; пока Милнз не испустил последний вздох.

Эсэсовец улыбнулся де Джонгу и сказал, что именно так они делали в концентрационных лагерях с евреями, цыганами, русскими.

— Интересно, — пробормотал де Джонг и обернулся к Алекс.

Она должна будет провести ночь в коровнике с ее оставшимся товарищем, Уиллисом Спидом, жителем штата Джорджия, членом американской сборной по баскетболу от Высшего технического училища, штата Джорджия. Де Джонг попросил их извинить, но они будут находиться под стражей и без одежды. Обнаженные тела — это прелюдия к обнажению души. Нагота имеет свое психологическое воздействие, и де Джонг был уверен, что это им известно. Она усиливает чувство беспомощности пленника, печально, но надо признать, что это необходимо. Они должны быть готовы к завтрашнему дню, когда де Джонг хотел бы услышать от них полные и правдивые ответы на все вопросы. Ему хотелось узнать, смогут ли они солгать. Правда подобна огню — ничто не может противостоять ей.

— Я сам возьму на себя труд связаться с вашими коллегами из ОСС, — сказал де Джонг, обращаясь к Алекс, — я думаю, что вы должны выходить на связь дважды. Днем и в восемь часов вечера, не так ли? Мне нужно будет состряпать какую-нибудь чудесную сказку о том, как вы обнаружили меня и сели мне на хвост. А вы оба постарайтесь заснуть. День завтра будет довольно суматошным. Бон нуи[3].

Алекс подумала, что у них есть шанс. Когда он пошлет свое сообщение, он подставится. Каждый код имеет свои меры предосторожности на случай, если используется другим лицом, или когда отправитель вынужден им пользоваться под чьим-то контролем. Алекс, как и многие шифровальщики, всегда делала в тексте отправления преднамеренные ошибки. Если этих ошибок не было, значит что-то было не так. Включение или пропуск хотя бы одной буквы, а также изменение порядка слов были другими сигналами, означавшими, что отправитель в опасности. Де Джонг был хитрым, как лис, но он не знал ни одной из мер предосторожности шифров Алекс. Они знали только ее и тех, с кем она связана. Может быть, „он и разгадал шифр, но как только он начнет его использовать, он сам подпишет себе приговор. ОСС сразу же поймет, что это не она, и начнет действовать. Все, что нужно Алекс и Уиллису — это остаться в живых и не терять надежду, что их коллеги сумеют добраться до них вовремя.

Ночь в коровнике Шульмана была самой худшей, которую ей когда-либо доводилось пережить. Связанные по рукам и ногам, абсолютно голые американские агенты дрожали от холода в яслях рядом с открытой входной дверью. По приказанию де Джонга — никаких одеял. Для тепла Алекс и Уиллис, как сумели, накрыли себя соломой и прижались к черно-белому боку коровы. Оба лежали спинами к керосиновым лампам, поставленным на землю. Они лишь урывками впадали в дремоту, охраняемые сначала парой эсэсовцев в черных кожаных пальто, а затем двумя японцами, болтавшими до самого рассвета.

Утро. Улыбающийся Уиллис сказал Алекс, что он получил громадное наслаждение поспать рядом с ней.

Хотя условия были, конечно же, далеко не идеальными, но он всегда относился к тому романтическому типу мужчин, которые приносят дамам завтрак в постель. Он пытался ее подбодрить. Их ноги и руки занемели до судорог от туго стягивающих их веревок и холода. Уиллиса мутило от запаха этой чертовой коровы. Оба заметили, что тела Конроя и Милнза исчезли.

Уиллис начал что-то говорить и осекся. Алекс посмотрела туда же, куда и он. Де Джонг, Шульман, японцы и три эсэсовца были на полпути между домом и коровником. Де Джонг остановился, то же сделали и другие. Он посмотрел на небо, что-то сказал, и все засмеялись. Земля между домом и коровником была слегка припорошена снегом, но только де Джонг был обут в сапоги, высокие, до колен, резиновые сапоги, и был похож на сельского джентльмена, вышедшего на утреннюю прогулку.

Артур Кьюби оставался на балконе в доме. Он что-то говорил Касуми, которая совершенно не обращала на него внимания и не спускала глаз с де Джонга. Де Джонг посмотрел в сторону шале и любезно пригласил Кьюби присоединиться к ним. Офицер германской разведки откланялся Касуми и вышел из дома. Алекс показалось, что он не очень-то торопится в коровник.

Она прошептала Уиллису:

— Наши люди уже в пути. Помни это. Де Джонг допустил ошибку, выйдя с ними на связь. Они знают, что это он, а не я, и они уже в пути.

— Они не смогут добраться сюда настолько быстро, чтобы помочь мне, — произнес он подчеркнуто медленно.

Он был явно не в восторге от этого отеля. Размещение и сервис далеки от должного уровня и к тому же сочетались с запахом коровьих лепешек.

Де Джонг и его свита вошли в коровник и остановились перед яслями, в которых находились пленники. Только де Джонг был побрит. От него исходил запах дорогого одеколона, на голове его была шляпа-панама, которая уже вышла из моды, но на нем смотрелась хорошо.

Он подошел к ним и присел на корточки рядом с Алекс.

— Прошу меня простить, но я без предисловий, сразу же к сути дела, если не возражаете. Начнем с того, как настоящее имя Рихарда Вагнера. Не могли бы вы мне сказать, кто этот парень, который постоянно сбрасывает вашим людям информацию.

«Надолго моего мужества не хватит, — подумала Алекс. — Минута, две — самое большее». Она вспомнила Конроя и Милнза и, встретившись с глазами де Джонга, промолчала.

Он оставался сидеть на корточках, сцепив пальцы рук.

— Я жду, мисс Уэйкросс.

Молчание.

Алекс не увидела движения его рук и ножа в его руках. Но она почувствовала, как он сгреб ее волосы, дернул ее голову назад, и сразу же эта ужасная боль с правой стороны головы — она не смогла сдержать истошного крика.

Де Джонг держал большим и указательным пальцем ее кровоточащее правое ухо. Несколько секунд он смотрел на него, затем, как бы поддразнивая ее, начал раскачивать его над ее головой.

— Всякий отказывающийся отвечать на вопрос, заданный самураем, будет наказан подобным образом. Молчание указывает на то, что ты глух, и следовательно, у тебя нет ушей. Вполне соответствующее наказание, надо заметить. Еще раз. Рихард Вагнер. Его настоящее имя, пожалуйста.

Уиллис Спид подал голос:

— Черт тебя подери, оставь ее в покое. Я скажу тебе его имя.

— Нет, ты мне его не скажешь, — обернулся к нему де Джонг. — Потому что если ты произнесешь еще хоть одно слово, пока я к тебе сам не обращусь, то мне придется вырезать твой язык. Мой вопрос к мисс Уэйкросс, а тебе я советую помолчать.

Алекс, перепачканная собственной кровью, попыталась отползти от де Джонга и забраться под корову, теперь уже стоявшую и равнодушно пережевывавшую свою жвачку.

— Тихо-тихо, — проговорил де Джонг.

Он схватился за веревку, перетягивающую лодыжки Алекс, потянул к себе, перевернул ее на живот и сделал надрез на каждой ягодице. Эта пытка, объяснил он ей, называется линг-чез. Смерть от тысячи порезов. Китайская и с длинной историей. Существуют различные вариации этой пытки. Та, которую он собирается применить к ней, включает двадцать четыре пореза, не больше и не меньше. И всегда производится по два пореза одновременно.

— Рихард Вагнер. Его имя.

Алекс попыталась ударить его связанными ногами, но промахнулась.

— А у вас довольно высокий боевой дух, — заметил ей де Джонг.

Он перевернул ее на спину и зажал рот рукой. Но не для того, чтобы заглушить ее крики, а чтобы зафиксировать голову. Затем он сделал порезы по центру каждой ее брови. Не глубокие, но длинные. И очень болезненные. Потом он начал рассказывать заранее, что он собирается с ней сделать.

Предплечья. По три дюйма на каждом. Не глубоко, но очень мучительно.

Грудь. По два дюйма по каждому соску.

У Алекс потемнело в глазах, и она потеряла сознание.

Когда Алекс очнулась, было уже темно и шел легкий снег. Во рту был кляп. Запах навоза, животных и керосиновой лампы говорил о том, что она в коровнике. Она окончательно пришла в себя, когда осознала, что привязана к трупу Уиллиса Спида. Его тело лежало лицом вниз на соломе. Лицо Алекс упиралось в его холодную спину, руки и ноги были привязаны к его рукам и ногам. Она закричала, но звук ее голоса застревал у нее в горле. Она начала дергаться, пытаясь освободиться, но веревки держали крепко.

Звуки приближающихся шагов заставили Алекс удвоить усилия. Но она только ободрала кожу на запястьях и лодыжках. Рука в перчатке коснулась ее плеча. Нежно. Испуганная Алекс затаилась. Она ощутила теплое дыхание у своего уха.

— Артур Кьюби, — прошептал мужской голос с английским акцентом. — Мне бы очень хотелось помочь вам.

Он снял перчатку и вытащил кляп изо рта Алекс.

Перерезав перочинным ножом веревки, он помог ей освободиться, накинул на нее свое кожаное пальто и выглянул из коровника. Обернувшись, он увидел, что Алекс отползла от него и забилась в угол. Торопясь выговориться, Кьюби заговорил по-немецки. Он сказал ей, что только что убил человека. Эсэсовца, который отрубил ноги ее другу, а сейчас сторожил ее в коровнике. До этого Кьюби никогда никого не убивал, и это для него оказалось довольно трудным делом. Не по моральным причинам, а потому что это была физически тяжелая работа. Он тоже действовал топором, чтобы избежать шума. К несчастью, это человеческое тело было очень живучим. Эсэсовцу пришлось нанести ему несколько ударов. Тело он спрятал за кормушкой.

Теперь у Кьюби был выбор. Или бежать в Германию, которая уже проиграла войну, и где люди боятся каждого нового дня и прежде всего наступающих русских. Бросить здесь Алекс, которой припишут убийство эсэсовца, и тогда ей уже не придется ждать какого-либо снисхождения от его подельников. Или то, что его больше привлекает, связаться с американцами. Для этого ему нужна Алекс. Он уже помог ей, теперь в свою очередь она должна послужить ему индульгенцией перед ОСС.

— Где теперь де Джонг? — спросила Алекс.

— Должно быть, с минуты на минуту приедет в Женеву. Ваш коллега, мистер Спид, пытался спасти вам жизнь и выдал настоящее имя Рихарда Вагнера. Я советую вам не смотреть на герра Спида. Де Джонг такое с ним сделал, что лучше вам не видеть. Личность Вагнера настолько важна для него, что он не может чувствовать себя в безопасности, не разделавшись с ним. Он даже решил лично поехать в Женеву с одним эсэсовцем и одним японцем, чтобы передать там информацию в Германское представительство. Как ваше ухо? Все нормально?

Алекс подняла руку, но до раны не дотронулась.

— Де Джонг сделал вам прижигание. Он хочет, чтобы вы дожили до его возвращения. Должен сказать, что он питает к вам глубочайшую ненависть. Что вы ему сделали?

— Я разгадала его код, и благодаря этому в Америке арестовали его людей.

— Ja[4]. Понятно.

Алекс покачала головой и прошептала:

— Они не приехали. Они не приехали.

Почему они не заметили ошибок, когда де Джонг использовал ее шифр? Она учащенно замигала, сгоняя с глаз слезы. Если только они просто пропустили их. Де Джонг вышел сухим из воды, используя ее шифр. Ему всегда неправдоподобно везет, и на этот раз он выкрутился. Она заплакала.

Кьюби посмотрел на часы.

— У нас мало времени. Ну, как насчет нашей договоренности?

— Договоренности?

Кьюби сказал, что у него есть информация, которая могла бы заинтересовать ОСС. Информация о русских, о попытках японцев заключить новый мирный договор с Советским Союзом и вывести Японию из войны. А также о немецких ученых, которые лихорадочно пытаются расщепить атом и создать новую таинственную бомбу с устрашающими разрушительными возможностями.

К тому же, если Алекс попадает в дом, то она сумеет связаться со своими людьми и предупредить Рихарда Вагнера.

Алекс спросила, сколько людей в доме. Один эсэсовец, один японец. Шульман и его жена. И японская девушка. Очень хорошенькая девушка и совсем не похожа на женщин, с которыми когда-либо был знаком Кьюби. Экзотическая, тихая и абсолютно покорная. Кьюби считал покорность наиболее привлекательной чертой в женщине.

Алекс сказала:

— Мы должны будем убить их.

Кьюби эти слова, казалось, застали врасплох.

— Возможно. Да, возможно. Сейчас темно, но не достаточно, чтобы вы подошли к дому незамеченной. Я смогу войти в дом беспрепятственно, но я не уверен, что смогу справиться с тремя мужчинами.

Он покачал головой:

— Я вспоминаю, с каким трудом я убил одного человека.

Алекс рывком поднялась на ноги и надела кожаное пальто Кьюби. Она прислонилась к яслям и закрыла глаза. Спустя несколько секунд она сказала:

— Мы выманим их из дома. Застанем их врасплох.

Она посмотрела на Кьюби.

— Мы подожжем коровник. Шульман прибежит наверняка. Остальные выйдут посмотреть, что случилось.

Алекс попросила дать ей пистолет.

Кьюби исчез и вскоре вернулся с вальтером мертвого нациста. Умеет ли она стрелять? Алекс взяла у него пистолет и отвела взгляд. Ее рука безжизненно свисала вдоль тела — она ничего не сказала.

Шульман первым вбежал в горящий коровник, переваливаясь по-утиному и призывая Господа уберечь его имущество. Алекс припала к земле рядом с телом Уиллиса и дала Шульману возможность пробежать вперед. Затем она выпрямилась, нацелилась в его спину и дважды нажала на спусковой крючок. Шульман дернулся, словно споткнулся, и упал лицом вниз.

Два выстрела снаружи заставили Алекс выскочить из коровника. Она увидела лежащего на снегу эсэсовца и японца с поднятыми руками. Кьюби, направив пистолет на японца, был явно в замешательстве. Он не решался выстрелить и быстро терял самообладание.

Японец выглядел очень молодо, маленький, хрупкий с длинными девичьими ресницами и круглым лицом. Он выбежал из дома без пальто. И без оружия. Только брюки, резиновые сапоги и что-то похожее на широкую рубашку. Алекс подняла свой вальтер и выстрелила ему в лицо в упор. Когда он упал, она приблизилась и разрядила в него всю обойму.

Алекс услышала, как миссис Шульман стала звать своего мужа, но не обратила на ее крики никакого внимания. Вместо этого она пристально посмотрела на Кьюби, который безуспешно пытался унять дрожь. Когда он засовывал пистолет в карман своей куртки, его руки дрожали. Он знал, если бы Алекс не расстреляла всю свою обойму, то он, возможно, был бы уже мертв.

Она молча прошла мимо него. Снег падал на ее окровавленные свалявшиеся волосы. Шаги ее были неровны, глаза мерцали. Но разряженный пистолет она все еще крепко держала в руке.

Глава 2

Гонолулу

Июль 1983

На закате солнца глава якудзы Ямага Разан смотрел на «Празднество мертвых» из окна своей квартиры в Вайкики. Он думал о женщине, которая умерла почти сорок лет назад. Все это время он не переставал любить ее.

Он смотрел на старинный обряд, который исполняли японские буддисты в серых кимоно и белых повязках на голове. Они пели и танцевали с мерцающими бумажными фонариками, указывая мертвым путь на землю для краткого свидания с живыми. Потом эти фонарики поплывут по воде, освещая мертвым их обратный путь в небытие.

Разан поглаживал шрам на левом плече и продолжал наблюдать, как танцоры кружились вокруг бамбуковой башни под звуки гонгов и флейт. Разномастная толпа все росла вокруг танцоров бон до тех пор, пока их почти совсем не стало видно. Гавайи — котел, в нем все кипит, смешиваются все расы. Белые, гавайцы, филиппинцы, самоанцы, китайцы. И японцы. Глава якудзы с неодобрением покачал головой. Он предпочитал расовую чистоту японцев, однородность, которая придавала нации единство.

Гавайи — смесь культур. Гавайи — социальная радуга. «Чепуха и пустословие», — как говаривала его мать. Прямо по Гилберту и Салливану, любовь к которым пыталась она ему привить. Вспомнились строчки из «Гондольеров»:

"Когда каждый что-то являет,

Нет никого, кто был бы ничем".

Разан не хотел ехать на Гавайи. Поездка, первая из Японии за многие годы, была вынужденной. Покинуть страну и тайно встретиться с американцами было необходимо для того, чтобы удержать его группировку якудзы от развала и сохранить свой «остров», свою территорию в Японии и на Дальнем Востоке. Он боролся против времени и перемен — своих смертельных противников.

Внутри его группировки, среди ее молодых членов уже не было абсолютного уважения и преданности оябуну, главе, что когда-то было непререкаемым законом. Только жестокостью и деньгами можно было держать их в узде.

И был еще лидер соперничающей банды, жестокий, амбициозный и более молодой Урага. Война между гангстерскими группировками Ураги и Разана разгорелась месяц назад, непримиримая, смертельная. Тысячи кобунов, солдат, были вовлечены в нее с обеих сторон, потери тоже были велики. Сам Разан чудом спасся при покушении на него. Победитель в этой войне получит возможность контролировать самый доходный японский бизнес: наркотики, порнографию, азартные игры, рэкет; и главенство в преступном мире, положение, которое долго удерживал Разан.

На полицию и прессу обрушилось общественное мнение. Люди требовали прекратить эту войну, на которой слишком часто убивали ни в чем не повинных прохожих. Из огнестрельного оружия. Для этой войны, самой свирепой войны преступников, которую когда-либо переживала Япония, традиционного оружия: мечей, ножей, веревок и огня — было уже явно не достаточно.

Но огнестрельное оружие в Японии было запрещено, и приняты суровые меры против его незаконных владельцев. В результате сотни членов якудзы были арестованы. За финансами подпольного бизнеса тоже стали тщательно следить. Романтического ореола тайны, который когда-то вовлекал в подпольный бизнес политиков, бизнесменов и видных деятелей из спортивного мира, уже больше не существовало. Даже высокопоставленные исполнительные директора акционерных обществ, которые раньше прибегали к услугам Ямаги Разана и других оябунов для того, чтобы держать в узде акционеров на заседаниях, теперь предпочитали обходиться без из помощи.

После окончания второй мировой войны Разан был свидетелем достаточного количества стычек подпольных группировок, чтобы понять, что эта война — совсем другое дело.

— Никогда доходы не были столь высоки, — сказал он однажды лейтенанту своей группировки, — и никогда так не искушали. Жадность молодых, таких, как Урага, питает их мужество. Все готовы пойти на что угодно, лишь бы испытать наслаждение богатством.

Разан принял решение единолично. Подобные обстоятельства десять лет назад заставили его и другие якудзы распространить свое влияние за пределы Японии, в Азию, Австралию и, помимо всего прочего, на Гавайи — золотую точку слияния Востока и Запада. И на американский материк, чтобы получить и там свою долю феноменального успеха японского бизнеса. Полиция на Гавайях доставила им немало хлопот, вынуждая якудзу работать в основном в японском землячестве, которое с легкостью было взято под контроль. На американском же материке Разану и другим оябунам не давали развернуться как полиция, так и угроза столкновения с американским преступным миром. Нужно было платить дань кое-каким американским группировкам, чтобы беспрепятственно провозить наркотики через их территорию для продажи японцам. В те же времена якудза довольствовались тоненьким кусочком огромной головки сыра, которую представляли собой Соединенные Штаты Америки.

Просто выжить было недостаточно. Из теперешней гангстерской войны Разан вынес убеждение, что ничто так не важно, как равное партнерство с американским преступным миром, который, кстати сказать, пронизал и легальные структуры и уже подбирался к американским политикам. Он собирался бросить вызов будущему и осуществить свое самое заветное желание. Он уничтожит эту бесчувственную свинью Урагу и станет самым мощным оябуном, когда-либо существовавшим в Японии.

Ямаге Разану было за шестьдесят. Это был мужчина с тонкой фигурой, довольно длинным носом и густыми седыми волосами, одевался он подчеркнуто элегантно. Но в этот вечер он был босиком и одет только в фундоши, длинный кусок белой ткани, пропущенный между ног и несколько раз обернутый вокруг талии. Его тело густо покрывали татуировки: многоцветные драконы, цветы, птицы. Спина его была украшена портретом вооруженного мечом самурая — картина, наносившаяся на его тело в течение месяца специальными бамбуковыми иголками для татуировки. Только его лицо, шея, кисти рук и ступни ног оставались нетронутыми.

Он был оябуном самой большой в Японии группировки якудзы, преступного синдиката, называемого Шинануи-Кай (огонь таинственного происхождения), насчитывавшей более одиннадцати тысяч человек в различных отделениях Японии и за границей. Он завладел властью и с несокрушимой энергией, силой и террором удерживал свое положение. Он был очень дисциплинирован, обладал сильной интуицией и всегда действовал с непоколебимой уверенностью. Как оябун он не признавал ничьей воли, кроме своей, и был очень жесток.

Если годы ослабили тело Разана, то дух его они укрепили, придали ему убежденность в возможности добиться успеха во всем, за что бы он ни брался. Даже те, кто ненавидел его или боялся, должны были признать, что Разан являлся прирожденным лидером, способным подчинять себе и вселять уверенность во всякого, кто вверял ему свою судьбу.

Он держался в стороне от других — он был непрошенным гостем в мире смертных.

Он никогда не фотографировался и не бывал на людях.

Его дух с каждым годом становился только сильнее: говорили, что он мог чувствовать затаившихся врагов, проникать в будущее, предсказывать чью-либо смерть. Некоторые даже утверждали, что убить его невозможно.

Разан отвернулся от танцоров бон, прошелся по комнате, лишенной каких-либо украшений и мебели, за исключением соломенных матов на полу и зажженных бумажных фонариков, свисавших с потолка и стен из рисовой бумаги. Его глаза остановились на маленьком огоньке, теплившемся в бра в угловом алькове. Ни его квартира в небоскребе, ни его семь домов в Японии ничем не отличались в обстановке. Все они, согласно японской традиции, были суровы и пустоваты, в них было только то, что он считал прекрасным или полезным.

В руках он держал сосновую шкатулку, ее черная лакированная поверхность была усыпана золотыми пылинками. В шкатулке лежала голова куклы и кинжал, врученный Разану адмиралом Ямамото, автором и исполнителем дерзкого рейда на Перл-Харбор. Голова куклы была от хина-нинджио, набора из пятнадцати кукол, олицетворявших старинную знать и членов японской императорской семьи. Это все, что у него оставалось как напоминание о той женщине, которую он все еще любил.

В алькове он встал на колени, отложил шкатулку в сторону и начал составлять цветочную икебану, ее самую любимую. Это непреднамеренная композиция — свободно расположенные розовые розы и одинокая ветка хвои. Он точно знал, что делать с каждым цветком, с каждой веткой, какой угол наклона придать ей. То, что раньше, в начале его изучения языка цветов, проходило через его сознание, с годами стало инстинктивным.

Спустя полчаса Разан сгруппировал цветы и зелень в три ясно обозначенные линии, склоненные вправо, линии, символизирующие небо-человека-землю, три уровня космоса. Высшая красота, скрытое изящество, достигнутые за счет величайшего самообладания и с минимумом затраченного материала.

Теперь, чтобы закончить поминовение женщины...

Он зажег палочку благовоний перед цветами и вынул кинжал из черной шкатулки. Его ручка была покрыта акульей кожей, серебряную головку эфеса венчала вычеканенная буква "Я", лезвие было настолько острым, что могло порезать до крови даже при легком прикосновении к нему.

С кинжалом в правой руке Разан закрыл глаза и прижал кинжал плашмя к своему лбу. Женщина. Он открыл глаза и заскрежетал зубами. Сейчас.

Он приподнял большим и указательным пальцами левой руки верхнюю губу и обнажил десны. Правой рукой схватил рукоять кинжала и решительно полоснул себя лезвием по десне чуть выше зубов.

Он окаменел от боли. Ноздри расширились и побелели. Вены вздулись под кожей на висках и на шее.

Он глотал кровь, неотъемлемую часть своей клятвы, ибо верил в святость и необходимость для своего здоровья того, что он делает. Пальцем правой руки он слегка нажал на лезвие кинжала, который переложил уже в левую руку. Он ждал. Когда палец окрасился кровью, он аккуратно просунул его под верхнюю губу и приложил к ране на десне. Держа кровоточащий палец на надрезе верхней десны, он слегка сжимал и разжимал зубы, тридцать шесть раз, чтобы успокоить свои мысли и унять кровотечение.

Разан положил кинжал в шкатулку и взял голову куклы. Окровавленным пальцем он провел по круглому лицу, глазам, лбу и рту куклы.

— У самурая, — говорил ему пламенный Ямамото, — первый центр силы, который называется силой змеи, расположен внизу позвоночника. От него каналы управления идут вверх по всему позвоночнику и через голову к верхней губе. Концентрация на этом центре оживляет тело воина, успокаивает его мысли и наполняет его внутренней силой. Она придает воину непоколебимую, да, именно непоколебимую, веру в себя.

Клятва, скрепленная кровью из центра змеи и руки, которая держит меч. Нет ничего более священного.

Женева, Швейцария. 1945. Тогда Разан видел ее в последний раз. В комнате отеля в Каруже, средневековом районе города с фонтанами и пивными, он держал в объятиях шестнадцатилетнюю девочку.

— Не говори ерунды, — сказал он. — Ты не умрешь. Я закончу свои дела, и мы вернемся в Японию...

— Я никогда не вернусь в Японию.

Ее печаль разрывала ему сердце.

— Я умру вдали от моей страны. Я знаю, это правда.

— Послушай меня. Я об этом позабочусь, ты не умрешь. Никто не причинит тебе зла. Обещаю тебе.

Она коснулась его лица своей маленькой ручкой.

— Обещай мне, что ты отвезешь прядь моих волос в Японию и похоронишь там. Скажи, что ты это сделаешь для меня. Я больше ни о чем тебя не прошу.

— Я...

Она попыталась встать перед ним на колени. Он удержал ее. Но ее слез он унять не мог.

Наконец, так как он знал, что будет ее любить столько, сколько длится вечность, он пообещал ей на крови из центра силы змеи, и не смог сдержать данного ей обещания. Что сделано, того не переделаешь. Женщина. Ее имя было в облаке его души, и он чтил его денно и нощно.

Разан вытер кровь со своего маленького рта куском белой шелковой ткани и посмотрел через плечо в окно, выходящее в парк. Скоро танец танцоров бон закончится, и буддисты понесут зажженные бумажные фонарики на берег, чтобы пустить их в море. Он зажег фонарик в честь женщины, как он обычно это делал в Японии. Там он тоже пускал зажженные фонарики в воду.

Несколько секунд он был во власти своей памяти, в светлой печали, которую принесла ему мысль о женщине. Она навечно оставила след в его душе.

Разан протянул руку, чтобы потрогать розовую розу, и в это мгновение понял, что ему нужно выйти с фонариком из дома. Немедленно. Пересечь улицу и получить благословение для фонарика у одного из буддистских священников. Затем пронести его через парк и выйти к Куин-Серф-Бич. Дойти до моря. Там он и пустит фонарик для нее, как он делал это каждый год после ее смерти.

Встреча с американцами здесь, в этой квартире, была назначена на одиннадцать часов вечера. У Разана оставалось еще около трех часов. Даже если он будет идти не спеша, как он и ходит обычно, он дойдет до берега и обратно меньше чем за час. Ему нужна помощь женщины: мертвые наиболее почитаемы духами и могут, управлять доброй или злой судьбой. В Японии мертвые могущественнее живых, и о них всегда нужно помнить.

Разан вышел из алькова, дал команду телохранителям, прошел в спальню и начал одеваться, одновременно раздумывая, не слишком ли он рискует, выходя на улицу. Но в конце концов, это — краткая прогулка по парку и назад. Это очень просто. Два вооруженных телохранителя его проводят. Для большей безопасности можно взять Корейца. Он тоже должен был принять участие во встрече.

Разан облачился в темный летний костюм, белую рубашку, черный галстук и вернулся в альков. Там он отломил одиноко стоящую розовую розу, прикрепил ее к бумажному фонарику и обернулся к телохранителям и Корейцу, ожидавшим его у раздвижной двери.

Ни один не проронил ни слова, когда они покидали квартиру. К этому всех приучил Разан. Молчание — это дисциплина. Молчание позволяет женщине прорасти в нем.

Во влажных сумерках Алекс Бендор и члены ее клуба любителей бега заканчивали пробежку в одну милю по колено в воде на Куин-Серф-Бич. Они тренировались для участия в ежегодном «Заплыве в открытом море» на Вайкики, который проходил обычно в сентябре; двухмильный забег по воде Санс-Суси-Бич до Дюк-Каха-намоку-Бич. Она бежала третьей позади Рамона, лидера команды, поджарого молодого филиппинца с повязкой на голове и в красной футболке с надписью «Живи — не думай».

Алекс увлекалась бегом, но Рамон был настоящим фанатиком. Он вообще мало что делал, только посещал петушиные бои да ухаживал за своей машиной. Быстрый темп, который он задал, был вполне ей по силам. Это отвлекало от мыслей о сыне, Саймоне, который должен был вернуться из Японии и уже на день опаздывал. Никакие уговоры Алекс не могли удержать его от поездки туда. Саймон должен был отблагодарить женщину, которая спасла ему жизнь. Ненависть Алекс к этой женщине, пославшей его в Японию, была безмерной.

Рамон неистощим. Он не снизил темпа после того, как они выбрались из воды. Он повел за собой Алекс и остальных сначала по почти пустынному пляжу, затем по парку Куин-Серф. Мимо двух мальчишек в коротких футболках, играющих в волейбол, мимо мерцающих светлячков, роящихся у оснований королевских эбеновых деревьев, мимо хохочущих гавайцев, запускающих гигантские воздушные змеи в темнеющее небо.

«Боже Праведный, — подумала Алекс, — этот ублюдок действительно нас доконает. Он собирается пробежать с нами по парку Капиолани, а это еще миля и три четверти».

Устав и почувствовав судорогу в правой икре, Алекс пропустила вперед трех бегунов.

Боже милостивый, только не дай Саймону умереть в Японии.

— Меня тревожит, — сказала она своему сыну, — то, что, может быть, ты поступаешь так, руководствуясь ложным мотивом. Давай разберемся в этом, детка. Ты любишь хватать тигра за хвост, ты сам это знаешь.

Саймон был профессиональным вором. Он говорил ей, что в минуты чрезвычайной опасности он способен на такое, что в обычной обстановке просто невозможно. Только в риске он видит смысл жизни.

Он взял ее руки в свои и нежно сжал.

— Это то же самое, что ходить по канату без страховки. Я должник Эрики: она спасла мне жизнь, и это значит, что часть меня принадлежит ей. Теперь, если я не возвращу себе эту часть, я возненавижу ее, а я этого не хочу. Благодарность — тяжелая ноша, особенно для меня. Хорошо, ты не одобряешь, что Эрика...

— Я не говорила, что она мне не нравится.

— Алекс, Алекс. Разве я не вижу? Ты порой смотришь на нее та, будто хочешь оторвать ей губы. Мне бы хотелось, чтобы вы поладили. Ты ей нравишься.

— Я думаю, что ты любишь ее за нас обоих. Между тем ее сестра сидит в дерьме по уши, и ты можешь погибнуть, вытаскивая ее оттуда.

Саймон отвел взгляд.

— У меня нет выбора. Если бы не Эрика, я бы погиб. Ее сестре грозит то же самое, если не вытащить ее из Японии. Наше правительство не поможет, а правительству Японии наплевать.

Он посмотрел на мать.

— Самое трудное для меня, моя хорошая — это просто оставаться здесь и наблюдать за происходящим.

Со слезами на глазах Алекс обняла его.

— Эрика спасла, и Эрика погубила. Думаю, что со временем я смогу научиться любить ее, но сейчас она того не стоит. Меня совсем не привлекает перспектива получить тебя в целлофановом пакете. Думаю, что осуществить то, что ты задумал, будет чертовски трудно. Но, кто не рискует, тот не пьет шампанского.

Он усмехнулся и нежно провел кулаком под ее подбородком.

— Не беспокойся, со мной все будет в порядке. Я, как Ван Гог. Что бы ты мне ни говорила, у меня входит в одно ухо, да там и остается.

Никаких драматических сцен прощания. Никаких слов. Саймон, может быть, останется в живых, но Алекс не пережила бы прощания с ним — это точно. Она бы просто рассыпалась перед ним на кусочки. Она так любит его! Однажды утром она проснулась в своем роскошном доме, который они снимали в районе Монт-Танталус в Гонолулу, и почувствовала, что он уехал. Едва дыша, она встала с постели, оделась в домашний халат и поспешила вниз, в его комнату.

Пусто. Кровать убрана. Утренний свет проникал сквозь стеклянные раздвижные двери спальни, за которыми был виден аэрарий, построенный из норфолкской сосны собственными руками Саймона. Все на своих местах в комнате такой же аккуратной, как и сам Саймон. Бумаги, которые он оставил, тоже были аккуратно разложены на три стопочки на белом письменном столе. Алекс посмотрела на них сквозь слезы. Завещание Саймона, страховки, ключи от депозитных сейфов, имущественные документы, чековые книжки. Письмо к адвокату, нотариально заверенное, назначавшее Алекс одним из двух душеприказчиков Саймона.

Долгое время она просидела на краю его кровати, оцепенело глядя поверх блестящего от дождя леса в сторону Японии.

Алекс Глэдис Бендор была шестидесятитрехлетней женщиной, очень высокой, с серыми бдительными глазами на продолговатом лице и крашенными светлыми волосами. В июльскую жару она носила короткий хлопчатобумажный спортивный свитер серого цвета, белые шорты и кроссовки. К бедру ее был всегда пристегнут шагомер для точной фиксации ее каждодневных пробежек и прогулок. Она жила на Гавайях уже тридцать лет, была вдовой и владела книжной лавкой в торговом центре Вайкики. Во время второй мировой войны она была блестящим дешифровалыциком. Это была работа, которая давала ей чувство превосходства над другими людьми, не потому что она была посвящена в какие-то секреты, а потому что эту работу мог выполнять один из тысячи.

Достигнув Капиолани-парка, по которому проходил маршрут их пробежки, она заметила, что Рамон сбавил темп и перешел на бег трусцой, а потом и на шаг. Слава Богу. Пробежка окончена. Пора идти домой, скинуть с себя все эти мокрые вещи и быстренько опрокинуть рюмочку сухого мартини. Но прежде остыть. Это непреложный закон Рамона.

Они шли за ним медленным шагом рядом с беговой дорожкой, освободив ее для любителей джоггинга и бегунов других беговых клубов. Пробегающий мимо окликнул Алекс, она подняла руку, устало его поприветствовала, и он тут же скрылся в сгущающихся сумерках. Ее лэндлорд. Тридцатилетний суперделец, приехавший на Гавайи всего шесть лет назад из Мэриленда. Теперь на острове ему принадлежало недвижимости более чем на двести миллионов долларов. Два сердечных приступа и настойчивость Алекс убедили его сбросить лишних шестьдесят футов, сократить свой двадцатичетырехчасовой рабочий день и начать заниматься бегом.

Алекс и сама начинала бегать с опасениями. Высокое кровяное давление, лишний вес, привычка выкуривать до двух с половиной пачек сигарет в день и опухоль в правой груди пугали ее до дрожи. Опухоль оказалась доброкачественной, но пять дней ожидания, чтобы узнать это, были самыми долгими днями ее жизни.

Именно тогда Саймон решил ею заняться. Он знал к ней подход. Ни один из них не любил, чтобы им командовали. Каждый руководствовался своими собственными побуждениями и гордостью, которая предполагала некоторую дистанцию между ним и другими людьми. Каждый нежно любил другого.

Он начал с подкупа. Если она продержится год — новый «мерседес». В конце шести месяцев — тысяча долларов за каждый фунт, который она сбросит. Он разработает комплекс упражнений и диету и проследит за ней. Сам он придерживался строгого режима и диеты, позволявшим ему находиться в хорошей физической форме, как и тогда, когда он был чемпионом своей гавайской школы по гимнастике.

Ежедневно Алекс глотала горсть витаминов и тщательно отмеренный маленькими дозами протеин, одновременно приучая себя к морковным пирожкам и еде без мяса. Она исключила из рациона холодную индейку, похудела на двадцать фунтов (сразу же за это получив с Саймона) и с удовольствием убедилась, что ее кровяное давление упало до нормы. Звон в ушах прекратился, а ишиас отпустил.

Заминка — остывание Рамона заканчивалось. Небольшая прогулка, несколько упражнений — и до завтрашнего вечера. Алекс пошла домой с Леонардом, смотрителем музея, и Глориеттой, бывшей школьной учительницей. Все больше беспокоясь о Саймоне, Алекс почти не участвовала в разговоре Леонарда и Глориетты. Они обсуждали достоинства пакалоло, гавайской, выращиваемой дома, марихуаны.

Насколько могла понять Алекс, они уже перепробовали все ее виды: Кона Голд, Пуна Баттер, Кауйа Электрик и самую действенную из всех — Майи Вовии. Что поделать, на Гавайях марихуана была самой прибыльной сельскохозяйственной культурой, превосходя такие отрасли, как производство сахара и переработка ананасов. Ни Алекс, ни Саймон ни разу даже не дотронулись до этой дряни. Слава Богу, Саймон не верил даже в аспирин.

— Смотрите, вон там, — сказал Леонард, указывая на толпу.

Алекс вгляделась в сумерки и увидела зажженные бумажные фонарики, кружащиеся рядом с гигантской индийской смоковницей.

— Танцоры бон.

Глориетта вздрогнула.

— Жутко все это, вот что я вам скажу. Мертвые возвращаются к живым. Мой папочка говорил, что, когда ты умираешь, кто-нибудь да бывает этому рад.

— Пение прекратилось, — сказал Леонард и усмехнулся.

— Надеюсь, что здесь все не так, как мы говорили.

Леонард и Глориетта потащили Алекс к танцорам бон и их зрителям.

— Они готовятся к благословению фонариков перед тем, как их пустить на воду, — сказала она им.

Празднество Мертвых. Празднество Фонариков. Ей показалось, что она видит лицо Саймона, а потом вместо него еще двоих людей, которых она любила и которые были уже мертвы. Она задрожала, поймав себя на ужасной мысли, жив ли Саймон.

Буддистские священники начали тихо благословлять фонарики, и толпа стала стихать. Слышались только хриплые голоса австралийских туристов.

Алекс нагнулась растереть свою затекающую икру и застыла на месте. Поначалу она подумала, что она ошиблась: постоянно думая о Саймоне, она, наверное, уже была близка к умопомешательству. Оставаясь в том же положении, она внимательно вслушивалась, вслушивалась всем своим существом. Страх начал заполнять ее. Как во сне, она медленно выпрямилась и повернулась на звук, звук постукивания. Постукивания кольцом на пальце о головку трости.

Ошеломленная Алекс уставилась на человека, который постукивал по трости. Он был за Леонардом, сразу позади него.

Ее ужас сменился яростью. В течение секунды нервы ее напряглись — она превратилась в тигрицу.

Резко повернувшись к шумным австралийцам, она выкрикнула:

— Черт вас всех возьми, тихо! Заткнитесь, заткнитесь, заткнитесь!

Истеричность в ее голосе парализовала их. Толпа в изумлении уставилась на нее, некоторые посторонились. У Леонарда отвисла челюсть. Глориетта неуверенно протянула руку к Алекс и тихо коснулась ее плеча. Алекс слышала шепот, слышала, как ее называют по имени, но она и человек с тростью ничего вокруг себя не видели...

Это выстукивание...

Алекс вспомнила одно из первых правил криптологии: каждый радист имеет свой почерк, такой же индивидуальный, как отпечатки пальцев, подделать его невозможно.

Она увидела за Леонардом де Джонга, пристально смотрящего на нее. Постаревшего, конечно, с морщинами на лице, опиравшегося на трость, но все такого же подчеркнуто элегантного, с длинным носом и голубыми глазами. На его губах играла улыбка.

Его сопровождали три человека. Двое были японцами с короткими волосами и суровыми неулыбающимися лицами; у одного, с фонариком, недоставало пальца. Третий был маленьким корейцем. У него были большие уши и одет он был в мешковатый серый костюм. На каждом запястье у него было по дорогому Ролексу. Алекс знала его. Как же его звали? Как же, черт возьми, его звали?

Де Джонг и Алекс смотрели друг на друга. Узнал ли он ее после почти что тридцати девяти лет?

И вдруг он потянулся рукой к правому уху. Она вздрогнула и взяла Леонардо за руку. Он спросил, не заболела ли она, а Глориетта, взяв ее за локоть, попыталась вывести из толпы. Но Алекс словно приросла к месту, даже не пошевелилась. Она и де Джонг, не отрываясь смотрели друг на друга; Алекс подняла правую руку и провела по пряди волос, скрывающей рубец на месте ее правого уха.

Седоволосый де Джонг молча кивнул. Узнал. Алекс почувствовала, что он как будто смотрит ей в душу с той же неизбывной жизненной силой, которая повергла ее в ужас почти сорок лет назад и ужасает даже теперь. Кореец, повернувшись к ней спиной, что-то сердито шептал де Джонгу.

Чувство опасности, подобно неожиданному удару в солнечное сплетение, пронзило Алекс. Она не ожидала увидеть де Джонга, а тем более де Джонга и Корейца вместе. Алекс повернулась и сказала что-то Глориетте, но слова застревали у нее в горле. Она снова обернулась посмотреть на де Джонга и его людей, но их уже не было.

Алекс поняла, что на нее снова объявлена охота, и преследовать ее будет человек, называющийся гайджином.

Глава 3

Манхэттен

Июль 1983

Саймон Бендор стоял перед огромным окном в своей спальне и смотрел на свое отражение в стекле. Он видел аккуратно наложенные на его грудь бинты. На нем были белые джинсы и зорис, резиновые сандалии, очень популярные на Гавайях. Кровавые царапины пересекали его лоб и левую щеку.

Он помассировал все еще болевший левый локоть. В высоких окнах отражались зеркальная стена и огромная старинная кровать. Рядом с одной из больших подушек лежала груда окровавленных бинтов. Вид бинтов, казалось, говорил, что эта боль будет длиться вечно. Боль делала день очень долгим.

Квартира находилась на тридцать четвертом этаже нового небоскреба, откуда открывался роскошный вид на Центральный парк и городской пейзаж. Не желая испортить этот вид, Саймон обходился без занавесок, наоборот, огромные окна были обрамлены свисающим мхом, высокими пальмами и гигантскими папоротниками. Меблировка была тщательно продумана. В комнате были английские и французские антикварные вещи и только несколько современных предметов, отобранных его матерью. Саймон звонил ей несколько минут назад, но не застал ни дома, ни в книжной лавке.

Он вернулся к кровати, сел рядом с кипой кровавых бинтов и закрыл глаза. Устал, как собака. В левой стороне опять что-то начинало пульсировать. Откинувшись, он принялся массировать кончиками пальцев ноющий лоб. Ему удалось спасти Молли, сестру Эрики, от якудзы в Токио, и теперь обе женщины находились в квартире вместе с ним. Эта спасательная операция временами была очень близка к провалу.

Он открыл глаза. Как ни крути. Да, он был ближе всего к провалу с того самого вечера, когда он впервые познакомился с Эрикой.

Саймону Бендору было немного за тридцать. Невысокий, пять футов девять дюймов, жилистый. Своими белокурыми волосами и добрым взглядом зеленых глаз он напоминал бесстрастного ангела. Он был вором. Он стал им вскоре после окончания своей миссии во Вьетнаме в составе специального подразделения ЦРУ десять лет назад. Начиная с того времени он украл более ста миллионов долларов в наличности, драгоценностях, антиквариате, и ценных бумагах. Он работал один, по ночам, не носил с собой никакого оружия и избегал любых стычек. Умный, смелый, он поддерживал хорошую физическую форму, которая когда-то дала ему возможность быть школьным рекордсменом. Он был убежденным вором, но не ради денег, а из-за остроты ощущений. Он отказывался воровать или хранить ворованное на Гавайях. Гавайи были для него святым местом, здесь он наслаждался лимонным благоуханием белых ибикусов, ведя машину по продуваемой всеми ветрами дороге к своему стоящему; на горе дому. На Гавайях бегали трусцой по вулканическому основанию стопятидесятилетней давности, грелись на солнышке зимой при температуре не ниже 71 градуса по Фаренгейту. На Гавайях обедали в ресторанчиках, выстроенных вокруг миниатюрных водопадов и прудов, изобилующих рыбой, с радостным изумлением наблюдая самые потрясающие в мире закаты.

Он воровал в Нью-Йорке. И вдоль Западного побережья материка. Он был владельцем двенадцатикомнатного дома на Манхэттене, ему принадлежал дом в Гонолулу и некоторая недвижимость на Гавайях и материке. Еще он владел оздоровительными клубами на Манхэттене и в Гонолулу. Портфель его акций был подобран с умом благодаря стараниям его матери, прекрасно знающей рынок ценных бумаг. Он был также совладельцем антикварного магазина в Гонолулу вместе со своим другом, наполовину японцем наполовину американцем, по имени Пол Анами.

Вложения в легальный бизнес Саймон делал для того, чтобы платить налоги. Налоги же платил ради спокойствия души.

Он лежал на кровати и с трудом заставил себя открыть глаза. Конечно же. Надо дать Полу телефон Алекс. Пусть найдет ее. Но сначала нужно что-то сделать с этими окровавленными бинтами и заглянуть к Эрике и Молли. Он вышел из спальни, держа в руке скомканные бинты, прошел по устланному толстым ковром коридору, через уютную гостиную и вошел на кухню. Он бросил бинты в черный пластиковый мешок для мусора, но потом решил все-таки обойтись без мусоропровода и мусоросжигательной печи. Нельзя было исключить возможность того, что мешок мог застрять в мусоропроводе, или кто-то мог его обнаружить в мусорном контейнере в подвале здания. Саймон решил вынести мешок сам. Никто не сможет лучше него самого уберечь собственные тайны.

Он вышел из кухни, подошел к комнате для гостей, находящейся рядом с его спальней, и остановился у двери, прислушиваясь. Обе женщины были совершенно измотаны, недавняя столь желанная встреча эмоционально опустошила их. Саймон посмотрел на полоску света, выбивающуюся из-под двери. Молли была убита тем, что довелось ей пережить в Японии. За три недели, проведенные там, она стала бояться темноты, и теперь засыпала только при включенном свете.

Саймон, скрипнув дверью, заглянул внутрь. Сестры спали на широком викторианском диване, который Алекс купила в Лондоне. Эрика, старшая сестра, спала ближе к камину. Она была темноволосой, довольно стройной для своих тридцати лет и почти такой же высокой, как Саймон; она спала мертвым сном поверх покрывала в одном из его халатов. Она была профессиональным шулером, более безжалостным, чем любой мужчина. Саймона потрясало ее бесстрашие. До Эрики он намеренно избегал любви, потому он был поражен, когда осознал, с какой быстротой он в нее влюбился.

Молли Дженьюари — Дженьюари был ее сценический псевдоним — спала лицом к окну. Это была двадцатилетняя блондинка с лицом беспризорного ребенка на теле взрослой женщины. Полтора года назад она работала парикмахершей в Куинзе за двести пятьдесят долларов в неделю. Теперь она называла себя актрисой и болталась по пробам между Нью-Йорком и Лос-Анджелесом, довольствуясь случайными заработками. Саймон считал, что у нее нет ни таланта, ни дисциплины для получения необходимой подготовки. Она была эгоцентрична, скандальна и одержима верой в свою исключительность.

Месяц назад Молли повезло. По крайней мере так она думала. Агент шоу-бизнеса из Лос-Анджелеса по имени Виктор Паскаль ангажировал ее для работы в Токио. Она должна была петь и танцевать в ночном клубе, и к тому же он обещал ей найти работу модели на стороне. Но это были всего лишь обещания.

Обыкновенная пуля из дерьма. Когда Молли приехала в Токио, единственной работой, которая ее ждала, была работа девочки в дешевом ночном клубе, находившемся под крышей якудзы. И они наняли ее совсем не для того, чтобы петь и танцевать.

Эрике она писала, что ее заставляют заниматься проституцией и участвовать в сексуальных шоу. Положение еще осложнилось тем, что она отвергла притязания одного из боссов якудзы. Он рассвирепел: схватил ее за волосы и ударил. Одна из девушек, работающих в этом клубе, предупредила ее, что если она хочет жить, то должна уступить ему. Он уже убил двух девушек, приехавших сюда из-за границы работать, за то, что они отказывались делать то, что он им приказывал.

Молли не могла и уехать из Японии. Владельцы клуба взяли у нее паспорт, «чтобы его не украли», они забирали у нее большую часть из заработков, положенных ей по контракту. В ее квартирке не было телефона, а вновь поступившим девушкам не давали возможности пользоваться телефоном в клубе. За ними все время следили. Ей нужна была помощь, и надежда была только на Эрику. Эрика попыталась вытащить Молли из Японии, но провалилась с этой затеей и обратилась за помощью к Саймону.

— Мне страшно, — сказала она ему. — И я чувствую себя виноватой. По идее, я должна была заботиться о ней. А теперь посмотри, куда она попала.

Саймон размышлял, мысленно обращаясь к Эрике: «Помочь ты ей не сможешь, скорее сама туда вместе с ней и вляпаешься».

Эрика полезла в сумочку за жевательной резинкой, ее новым средством успокаивать нервы после того, как Саймон убедил ее бросить курить.

— Я обещала родителям перед их смертью, что я буду заботиться о Молли. Она всегда попадала в истории. В конце концов я нашла, как я думала, довольно удобную форму наших с ней отношений. Я просто давала ей деньги в надежде, что она выберется сама. Моя жизнь проходила у карточного стола. В ней не оставалось места ни для кого, кто не был карточным игроком.

— Хватит заниматься самобичеванием. Ты старалась сделать как лучше. Не ты ли мне говорила, что у Молли всегда мозгов не хватало?

— Да, отец всегда говорил, что она может посадить яйца в землю, чтобы из них выросли цыплята. Смышленой мою сестрицу не назовешь. Но знаешь, что я тебе скажу? Ответь мне на один вопрос, черт возьми, кто эти сволочи, которые думают, что они могут спокойно обманом выманить женщину из страны, потом превратить ее в шлюху, и все только потому, что им этого захотелось?

Она уже почти не владела собой. Почти. Несколько секунд она казалась беззащитной и испуганной. Она посмотрела на сумочку, и Саймон понял, о чем она подумала: пистолет. Как и многие другие шулеры, она иногда носила с собой большие суммы денег и официально зарегистрированный «магнум 357». Дважды Эрика стреляла в людей, пытавшихся ограбить ее.

Саймон обнял ее и поцеловал в волосы.

— Достань мне небольшую, как на паспорт, фотографию Молли, если сможешь. Если нет, то тогда любую, которая у тебя есть. Мне она нужна как можно быстрее. Нам нужно сделать для нее паспорт. И еще: больше никаких писем и телеграмм. И держись подальше от работников консульства и агента, пославшего ее в Японию.

— Не понимаю.

— Если ты предупредишь Молли, что я еду, ты предупредишь и тех, кто за ней наблюдает. Нам нужно самое большее два дня, чтобы кое о чем позаботиться, а потом мы поедем к Полу.

— Полу Анами? Я думала, что ты всегда работаешь в одиночку.

— Так и есть. Как правило, я работаю без проколов, постараюсь так работать и впредь. Но Пол японец, и он знает о якудзе не понаслышке, а из первых рук. Если уж идем на бал, то нужно уметь танцевать.

Пол Анами сидел в своем офисе позади антикварного магазина и читал письма Молли к Эрике. Закончив чтение, он поднял с пола маленького спящего щенка и положил себе на колени. Несколько секунд он гладил головку животного. Сначала выращивание их было его хобби, но с течением времени это хобби превратилось в весьма доходный приработок. Сейчас в Гонолулу он стал лидером по их выращиванию и продавал щенков в среднем по две тысячи долларов за каждого.

Анами посмотрел на Эрику и Саймона, сидящих перед ним, и сказал:

— Белокурые волосы, круглые глаза, большая грудь — все это очень популярно у японских мужчин. Приехав на Гавайи, японцы сразу же стараются сделать три дела: пострелять, поиграть в какую-нибудь азартную игру и трахнуть блондинистую проститутку. Огнестрельное оружие запрещено в Японии, блондинки встречаются очень редко. Ну а азартные игры? Их полно во всем мире.

То, что они сделали с вашей сестрой — обычное явление. Эти богатые объявления в коммерческих газетах шоу-бизнеса постоянно твердят девушкам, что они могут сделать большие деньги и стать звездами мировой величины, начав работать в Японии. Эта якудза действует через своих не очень-то щепетильных агентов в Лос-Анджелесе, Сан-Франциско, Фениксе, Далласе и других городах. Трудно устоять перед такими заманчивыми обещаниями, когда ты молода, красива и связываешь свою судьбу с шоу-бизнесом. Обычно в эту ловушку попадаются те, кто не смог себя реализовать в Америке. Прошу извинить меня. Я не хочу обидеть вашу сестру, но таковы факты.

Пол продолжал поглаживать щенка. Этому полуяпонцу-полуамериканцу было за тридцать, небольшого роста, сухощавый, он все еще не утратил юношеской нежности своего лица, постоянно сохраняющего выражение какой-то торжественности. Только его быстрый взгляд выдавал тревогу. Саймон был одним из немногих, кто знал, что Анами, его близкий друг со школьной скамьи, был нервнобольным. Под внешней невозмутимостью этот торговец антиквариатом скрывал внутреннее беспокойство и напряженность.

Он был одет в бледно-зеленый халат, от которого исходил запах Пако Рабанна, на шее у него висел золотой мальтийский крест, на запястья были надеты тонкие желтовато-зеленые браслеты, усыпанные аметистами. Его быстрые глаза прятались за синими стеклами очков без ободков, а ногти были обкусаны до мяса.

Он сказал Эрике:

— Вы сказали, что японское консульство в Лос-Анджелесе ничего не предпринимает.

— Да, довольно вежливо они заметили, что правительство Японии не вмешивается в проблемы иностранных рабочих в их стране, и если у иностранца, работающего по найму, возникают какие-то трудности, то это его дело. Пять минут, отпущенные для моего приема, истекли, меня выставили за дверь и попросили больше не беспокоить.

— Японцы не уважают иностранных женщин, — сказал Анами. — Им доставляет удовольствие видеть их униженными. Грустно признать, но Япония — расистская страна. Хотя американское правительство не лучше, не так ли?

— Совершенно согласна. У меня есть кое-какие знакомые по игре в покер со связями, один из них познакомил меня с чиновником из Государственного департамента. А этот осел имел наглость заявить мне, что моя сестра не первая из подрастратившихся туристов, которые в надежде на бесплатный билет домой рассказывают плохо состряпанные байки.

Анами нагнулся и взял со стола верхнее письмо.

— Ах, Америка, ты прекрасна. Мой отец рассказывал, что в лагерях для интернированных некоторые полуяпонцы-полуамериканцы действительно пели эту песню. Ну и что вы теперь скажете о патриотизме? Судя по обратному адресу на этом письме, Молли находится где-то в районе Роппонжи.

Он посмотрел на Саймона.

— Твоя бывшая земля обетованная.

— Да, я два раза был в увольнительных в Токио, — сказал Саймон. — Роппонжи был довольно популярен у Джи Ай, потому что там всегда можно найти кого-нибудь, кто говорил бы по-английски. Клубы, дискотеки, пиццерии, секс-шоу. Фантастическое место. Молли говорила, что они, правда, могут перевести ее еще куда-нибудь.

— Этот ублюдок Паскаль, — сказала Эрика. — Он и его сучка Нора Барф, работающая вместе с ним.

— Барт, — поправил ее Саймон. — Нора Барт.

Эрика фыркнула.

— Она и Паскаль обещали Молли в Токио тысячу долларов в неделю. И обратный билет заранее. Но в день, когда Молли и две другие девушки должны были улетать из Лос-Анджелеса, Паскаль и мисс Барф объявились в аэропорту с билетами для каждой лишь в одну сторону. Привели девушкам какие-то нелепые оправдания, что-то насчет путаницы, и заверили их, что все уладится, как только они прилетят в Японию, Что касается меня, то я была бы очень рада, если бы слон подтерся этой мисс Барф.

Эрика холодно улыбнулась.

— В одном из писем Молли называет Паскаля «Диком». Если я когда-нибудь его встречу, то обещаю отрезать ему все, что у него торчит. И самыми ржавыми ножницами, которые только найду.

Анами открыл секретер, достал маленькую бутылочку с пилюлями, положил две из них в рот и запил их минеральной водой.

— Вы никогда не встречали Паскаля?

— Нет. Но у меня в Лос-Анджелесе есть подруга, которая собирает о нем сведения. Мэрилин, это моя подруга, сказала, что Паскаль и сам в шоу-бизнесе. Он певец.

— И...

— Мэрилин сказала, что Паскаль аферист. Года не проходит, чтобы какие-нибудь союзы и общества не предъявили ему претензий. Сексуальный шантаж, фальшивые чеки, завышенные комиссионные. Взимание платы за пробы и прослушивания, которые на самом деле бесплатны. Продажа объявлений в несуществующие коммерческие издания. Этот человек настолько алчен, что готов съесть шерсть собственной собаки.

— Как сообщила Мэрилин, — сказал Саймон, — Паскаль и Нора Барт вылетели в Токио позавчера. Его офис в Сансет-стрипе. У него работает только одна девушка секретарь, которая уходит из офиса в три тридцать ежедневно.

Анами посмотрел на щенка, который лизал свою лапу.

— Ну и что тебе даст взлом его офиса?

Саймон почесал висок указательным пальцем.

— Ты проницателен, приятель. Очень смышлен. Как нам известно, мистер Паскаль работает в шоу-бизнесе. Несостоявшийся певец. Что говорит о его огромном самолюбии. А это, в свою очередь, говорит о том, что у него наверняка есть свои собственные фотографии оптом и в розницу. Беглый просмотр его бумаг даст нам возможность выяснить, где они с Норой Барт остановились в Токио. Мой план таков: найти Паскаля и заставить его сказать, где находится Молли. После этого мы с Молли сматываемся оттуда к черту, и как можно быстрее.

Анами спустил щенка на пол, взял в руки папку с письменного стола и достал отпечатанный на двух страницах доклад.

— Хорошо, поговорим о якудзе. Это протокол последнего заседания Торговой палаты. Я член ее августовского состава, поэтому иногда задаюсь вопросом: почему?

Он передал доклад Саймону.

— Каждый год почти восемьсот японцев едут на Гавайи и на материк. Они тратят полтора миллиарда долларов. Это большие деньги. Это тоже не последняя причина, почему якудза обосновалась на островах и на материке. Они прокладывают свой путь в японский туристический бизнес здесь, в Сан-Франциско, Лос-Анджелесе и других американских городах. Все от туров по достопримечательным местам до японских берегов, от сувенирных магазинов до наших самых известных отелей в Вайкики. Все целиком и полностью, с потрохами и сувенирными рубашками принадлежит якудзе.

Он нагнулся погладить щенка.

— Они выкачивают отсюда довольно много денег вполне законным путем. Плантации, рестораны, бары, банки. То же самое и на материке. Они ввозят сюда и вывозят наркотики. Гораздо легче ввозить их в Японию отсюда, нежели, например, из Юго-Восточной Азии. Оружие они тоже покупают здесь или на материке.

Анами посмотрел на Саймона.

— Это означает, что ты можешь привезти Молли опять сюда на Гавайи, думая, что все идет нормально и ты вывез ее из Японии.

Саймон оторвал взгляд от доклада.

— Господи, я должен был об этом подумать. Я предполагал на несколько дней поселить ее у себя дома. Но ты прав, ее могут узнать.

— Какой-нибудь курьер, гоняющий между Японией и Гавайями. Кто-нибудь, кто помнит ее по клубу якудзы в Токио.

Анами посмотрел на Эрику.

— Она также не может находиться и в Лас-Вегасе. Якудза очень влиятельна и на шулерских тусовках в Лас-Вегасе, Атлантик-Сити, Лондоне и в Карибском бассейне.

— Черт! — сказала Эрика. — Не поиграешь, не столкнувшись с ними рано или поздно.

— Тусовки проводятся при тесном взаимодействии с американской организованной преступностью, — сказал Анами. — Якудза поставляет игроков, которые проигрывают деньги «мальчикам» и вынуждены занимать у якудзы под кошмарные проценты. Все в выигрыше, кроме шулеров.

Анами откинулся на спинку стула и уставился на вращающийся под потолком вентилятор.

— У якудзы есть кредитные компании, называемые саракин. По правде говоря, эти компании — типичные кредитные акулы, и все они работают втесном взаимодействии с банками. Банки ссужают саракин миллионы долларов и счастливы этим, приятель. Знаешь, почему? Потому что банки могут давать ссуды под четырнадцать процентов годовых. Саракин же может ссудить тебе деньги, а в качестве процентов потребовать весь земной шарик, и, поверь мне, они это делают. Вот почему в Японии это стало просто национальным бедствием, саракин может ссудить тебе деньги под сто пятьдесят и более процентов годовых и сделать все, чтобы ты их вернул с процентами.

Он посмотрел на Эрику.

— Они убивают людей, которые не могут вовремя заплатить, сжигают их дома, принуждают женщин к проституции, избивают стариков. У меня есть там один друг, японец, сейчас он в тюрьме. Он убил таксиста, которого раньше и в глаза не видел. Он сделал это, чтобы попасть туда, где якудза его не достанет. В прошлом году пожилая чета в Киото заняла деньги, чтобы оплатить медицинские счета, но не смогла вернуть деньги в саракин, и тогда они сунули ноги женщины в огонь. Ей было восемьдесят три года. Они заставили ее мужа смотреть на все это. Он скончался от сердечного приступа.

Левый глаз Анами задергался в нервном тике.

— Они убили моих родителей.

Несколько секунд он не мог говорить.

— Мои родители иммигрировали из Японии в Калифорнию. В Сан-Диего. Там я и родился. Они были интернированы и после войны уехали на Гавайи, чтобы начать все сначала. Мой отец преуспевал в экспорте рыбы, но он всегда мечтал вернуться в Японию. Пришло время, и он вернулся. Взял часть своих денег и вложил в крупную электронную компанию в Токио. Именно тогда он столкнулся с якудзой. Тогда...

Анами достал пилюли и, проглотив еще две, хрустнул суставами пальцев.

— Они называли это сокайя — форма шантажа, практикуемого якудзой. За определенную сумму они обещали не срывать собрания акционеров и следить за тем, чтобы никто этого не делал. Иногда они покупали несколько акций, а потом продавали их корпорации снова, но по очень и очень высокой цене. Таким образом, якудза могла заявить, что получает деньги за свои законно приобретенные акции, а не за угрозу проломить кому-нибудь голову. Так или иначе отец потребовал отчета о выплатах корпорации. Взятках, выплатах и прочих делах такого рода. Головорезы из якудзы попытались заставить его молчать. Отец отказался. Последовали угрозы, и наконец эти костоломы увели моего отца прямо с заседания силой. На следующий день его нашли мертвым. Полиция сказала, что он в пьяном виде врезался на своей машине в грузовик.

Он погладил Эрику по руке.

— Помоги Саймону. Делай только то, что он тебе говорит, понятно?

— Да.

Саймон закрыл папку и положил ее на письменный стол.

— Пол, я попрошу тебя достать расписание грузовых и пассажирских судов, выходящих из Токио в следующий понедельник или во вторник.

Глаза Эрики округлились.

— Это через три дня. Ты сможешь найти и спасти Молли так быстро?

Он посмотрел на нее и Анами через плечо и ухмыльнулся.

— Ладно, поделюсь с вами одним маленьким секретом. Провернуть это дело очень трудно. И чертовски опасно. Шансы, что тебя засекут, очень велики. Чем меньше времени я пробуду в Токио, тем лучше. Скорее всего, мы прилетим назад самолетом. Но всегда нужно иметь запасной выход.

— Расписание будет у тебя сегодня чуть позже, — сказал Анами.

— Как Алекс все это восприняла? — спросила Эрика. — Я знаю, она от меня не в восторге. Не могу понять, почему, разве что она просто не любит женщин-картежниц. Смешно. Она единственная женщина, с кем я хотела бы подружиться, но, по всей видимости, мне этого не удастся.

— Алекс понимает, почему я должен ехать, — сказал Саймон. — Как и Попай, я тот, кто я есть. А что касается ваших отношений, дай время. Она еще изменит свое отношение к тебе.

— Надеюсь. Твоя мама очень оригинальна. Впрочем, как и ее сын.

Эрика придвинулась вплотную к Саймону, их лица соприкоснулись.

— Иногда я думаю, что кем бы ты ни увлекался, ты даешь им все, что может быть потом использовано против тебя же самого. Я не такая. Помни.

Сейчас Эрика была как никогда близка ему; Эрика, независимая, сдержанная женщина, признавалась ему в своей любви.

Они уже собирались покинуть офис Анами, когда тот мягко удержал Саймона за локоть и отвел в сторонку. Убедившись, что они достаточно далеко, чтобы она не услышала их, он спросил:

— Когда?

— Завтра утром.

— Я знал, что это будет скоро.

— Несколько дней в Лос-Анджелесе, потом в Токио. Я скажу Эрике об этом после обеда, вечером.

Анами тронул его за руку.

— Будь там осторожен. Если попадешь в поле их зрения, они не отстанут. Если они поймают тебя, единственное, что я могу тебе сказать: они никогда не простят. Помни это, Саймон. Они не прощают.

В Токио Виктору Паскалю больше досаждала жара, чем городская сутолока и шум. Далеко за полдень температура воздуха была под девяносто градусов по Фаренгейту, поэтому он сказал Норе Барт, что плевал он на все и они возвращаются в отель, где кондиционер и бассейн.

Вернувшись в номер, он решил позвонить прислуге перед тем, как пойти поплавать. Заказать что-нибудь выпить и что-нибудь легкое поесть, салат или мороженое. Все, что угодно, но только холодное. Нора, конечно же, тоже что-нибудь захочет заказать. Эта женщина ела, как Пэк Мэн, даже больше, и никогда не толстела.

Она вошла в номер за ним. Ее руки были полны свертков и пакетов, а она была счастливее свиньи в дерьме: наконец-то они смогли пройтись по магазинам. Три дня в Токио, и все, что они должны были сделать за это время — это встретиться с Кисеном и его людьми, или ждать, когда им назначат встречу. Кисен настоял на том, чтобы они всегда были на телефоне. Такого человека Паскаль и Нора раньше никогда не встречали; неулыбчивый, требующий беспрекословного подчинения. Когда он говорил, надо было слушать.

Проработав четыре года на якудзу, Паскаль тем не менее ни разу не встречался с боссом, оябуном. Даже Кисен, такой хладнокровный и крутой, по их понятиям, человек, глубоко уважал своего загадочного лидера. Паскаль как-то сказал, что они выпивали с оябуном вместе, на что Кисен, презрительно скривившись, заметил, что такая встреча могла произойти только в том случае, если Паскаль «споткнулся и согрешил». Другими словами, если Паскаль прокололся. Тогда он увидел бы оябуна в первый и в последний раз. И точка.

После сегодняшней встречи в час дня Кисен сказал Паскалю и Норе, что они свободны до вечера, а потом они поужинают вместе с ним и обсудят новую роль Паскаля в Америке. Взволнованная Нора потащила Паскаля по лавочкам и магазинам, расположенным на Гинзе, и наконец в депато, огромный универмаг около их отеля. Они с трудом проталкивались с этажа на этаж в этом универмаге, собравшем внутри только одному Богу известно сколько ресторанов, несколько супермаркетов и парочку музеев. МУЗЕЕВ. Не говоря уже о сотнях тысяч покупателей.

Паскаль дважды в год ездил в командировки в Японию, и каждый раз казалось, что людская толпа становилась все гуще. Тысячи автобусов, набитые пассажирами. Тротуары, запруженные миллионами толкающихся, пихающихся и мельтешащих японцев. Эстакады с машинами, набитыми людьми, как банки кильками. Улицы, все в грузовиках, машинах, мотоциклах, мопедах и велосипедах. Толчея и шум транспорта были невыносимы. И в довершение всего — жара. Паскаль чувствовал себя совершенно выжатым.

В гостиничном номере он, потянувшись, закинул руки за голову и с удовольствием вдохнул прохладный воздух. Теперь было более или менее сносно. Мир и спокойствие в четырех по-европейски обставленных комнатах, с баром, холодильником, кабельным телевидением на английском и видом на чудесный японский садик тремя этажами ниже.

Виктору Паскалю было уже далеко за сорок. Он был мулатом и не любил, чтобы его называли черным или хотя бы в шутку — «умный, смелый, почти белый». Он был крупным, красивым мужчиной с прямыми черными волосами, тоненькими, словно нарисованными усиками и озабоченной улыбкой. Его мир — это женщины, с которыми он бывал то груб, то угодлив. Он держался благодаря им, обманывая и используя их, как ему было нужно, тем не менее он не мог и секунды прожить без их любви и поклонения.

Подобно многим, он подвизался в индустрии развлечений, однако потерпел фиаско, потому что ожидал от жизни больше наслаждений, нежели труда и страданий. Он неплохо пел, но в Голливуде было много хороших певцов, которые работали официантами или на заправке и парковке машин. Вот тогда он решил посвятить себя рискованному делу: манипулированию чужими человеческими судьбами. Это был второй его талант: вешать лапшу на уши женщинам, умение убедить их поверить во что угодно. В Голливуде вранье было образом жизни, и Паскаль делал это не хуже других.

Как тебя зовут, мамочка, как ты ловишь кайф в этой жизни? Если я помогу отправить твою попку на работу в Японию, где она наверняка не была, думаю, в этом ничего страшного.

Якудзы платили по максимуму за свеженьких, молоденьких блондиночек, а не за старую козлятину. Он также неплохо зарабатывал, таская, как мул, пистолеты из Калифорнии в Гонолулу, летая в так называемые командировки. Возвращаясь, он привозил наличные, которые забирал из его офиса японец, никогда не улыбавшийся и ни разу не оставшийся в его офисе перекинуться хотя бы парой слов. Пару раз Паскаль ездил с наркотиками из Гонолулу в Лос-Анджелес и Сан-Франциско, но в эти моменты он был весьма близок к тому, чтобы испачкать свои подштанники. Таскать пару килограммов героина в сумке через плечо и думать, что в любой момент тебя могут зацапать феды[5], — тут любой наделает в штаны.

Слишком поздно для Паскаля было плакаться. Уж коль ты связался с якудзой, лучше было не ссориться. Он знал двух американцев, попытавшихся выйти из игры. Один был настолько глуп, что угрожал заложить всех скопом. Неделю спустя его нашли на собственной яхте в море повешенным в душевой. Самоубийство — объявила береговая охрана. Второй сгорел в собственном домике в лесу — взорвался обогреватель. Несчастный случай — объявила конная полиция штата.

Самое умное было помалкивать по пути в банк. Не рыпайся — и сорвешь куш. Этому принципу Паскаль следовал и теперь. Он надеялся разбогатеть, потому что оябун планировал расширить операции на Гавайях и материке. А это предполагало новую организацию дела с вовлечением ребят для тяжелой работы из Нью-Йорка. Не зная деталей, Паскаль, однако, предполагал, что дела будут касаться наркотиков, азартных игр, продажи оружия и кое-какого легального бизнеса. Он ощущал себя частью этого большого дела, которое его пугало, но в то же время и волновало, как прирожденного игрока.

В гостиной их номера Паскаль не без интереса наблюдал за тем, как Нора Барт плюхнулась спиной на белую кожаную кушетку, задергав ногами, скинула туфли и принялась массировать свои ноги. Он любил наблюдать за ней. Она никогда не стеснялась. Сучка, не имеющая стыда — это было одной из причин, почему он держал ее при себе. Она была жизнерадостно бесстыдна, и тем не менее обладала внутренней твердостью, которая делала ее незаменимой, когда дело касалось их бизнеса.

Норе Барт было тридцать. Она была стройной, хорошенькой женщиной с окрашенными в светло-розовый цвет волосами, коротко остриженными под панка, и с мускулистыми руками и ногами танцовщицы. Когда Паскаль встретил ее, она болталась на задворках Голливуда, иногда подрабатывая преподавателем аэробики, официанткой, сменной танцовщицей в музыкальных видеоклипах, продавщицей в супермаркете; когда не удавалось и это, то бисексуальной проституткой, приторговывая своей вертлявой попкой обоим полам. Ему нравился ее хриплый голос, ее стиль, ее энергия и ее готовность сделать все, что угодно, ради денег.

Паскаль снял черную шелковую рубашку и бросил ее на пол. Нора потом подберет ее. Он пробежал пальцами по трем золотым цепочкам, свисавшим с его шеи, поднял руку и сунул нос себе под мышку. Он отпрянул в деланном ужасе.

— Черт побери. Пахнет, как будто кто-то забрался туда и сдох. Знаешь, что я тебе скажу, детка? Если бы я унаследовал Токио и ад, я бы сдавал Токио в аренду, а сам бы жил в аду. Слушай, сделай одолжение, позвони в обслуживание. Пусть пришлют пару бутылок минералки Перри, побольше льда, ванильного мороженого. Ты...

Нора не слушала. Выпучив глаза, она смотрела куда-то вправо. Этого было бы достаточно, чтобы за такое явное к нему невнимание отвесить ей подзатыльник, если бы он не проследил за ее взглядом. Он чуть не подпрыгнул от удивления. Трахнуться можно. В дверях спальни стоял человек, одетый в форму капитана вооруженных сил США. Очень внушительного вида. Среднего роста, черноволосый, с усами и в больших солнцезащитных очках. Он был в резиновых перчатках, а в руке держал фотографию восемь на десять.

Паскаль не догадывался, что на этой фотографии изображен именно он одиннадцать лет назад. На ней он был улыбающимся, в смокинге, сидящим верхом на стуле, перевернутом задом наперед, руки демонстративно положены на спинку стула для того, чтобы показать золотой браслет и три золотых кольца. Капитан внимательно посмотрел на фотографию, на Паскаля, сложил ее и сунул в задний карман.

Он шагнул к Паскалю, в страхе пятившемуся назад.

— Оба на пол. Лицом вниз, руки за голову. Лежите не двигайтесь, и никто вам ничего не сделает.

Его голос был каким-то сиплым, как у Крестного отца. Паскаль знал нескольких комиков из ночных клубов, которые достигали такого же эффекта, засовывая вату за щеки.

Паскаль, однако, быстро приходит в себя. Этот пижон, скорее всего, надрался или обкурился и попал не в ту комнату. И теперь пытается выступать в роли справедливого возмездия. Ну что ж! Паскаль покрупнее его, и парень точно костей не соберет. Сам напросился. Паскаль с легкостью отметелит этого сосунка.

— Твою мать, ты что, шуточки шутишь? — спросил Паскаль. — Ты в моей комнате, паря, и я не собираюсь ложиться на пол ни для тебя, ни для кого-то другого.

Капитан ухмыльнулся и резко ударил Паскаля по голени. Агент по поиску и трудоустройству талантов согнулся пополам от боли, потянувшись обеими руками к ушибленной конечности. Времени, потраченного Паскалем на поглаживание своей лодыжки, капитану вполне хватило, чтобы уделать его окончательно. Один шаг — и капитан за спиной Паскаля. Сильные руки хватают дряблые обнаженные плечи. Потом Паскаль почувствовал что его рванули назад. И сильно рванули. Прямо через вытянутую капитаном левую ногу. Паскаль на секунду завис в воздухе, одновременно обдумывая, в какую херню он попал, затем тяжело рухнул на пол, ощутив боль в каждой косточке, и остался лежать, прислушиваясь к шуму выходящего из него воздуха.

Капитан нагнулся над ним и сильными пальцами правой руки сжал его горло. Легкое скручивание, и Паскаль, давясь, загоготал по-гусиному. Своим мягко-сиплым голосом капитан сказал:

— Если я буду вынужден повторить еще раз, то тебе будет еще больнее. И это не угроза, старая сводня, а обещание.

Капитан взглянул в дальний конец комнаты на окаменевшую Нору Барт. Она сидела на кушетке, скрестив ноги и сложив руки на коленях, без каких-либо явных признаков испуга. Казалось, она находила все это очень интересным. Не говоря ни слова, она поднялась, подошла к Паскалю и легла рядом. На несколько секунд она приподнялась на локте, быстро взглянула на Паскаля и задержала взгляд на человеке в униформе. Потом она снова легла на живот, предварительно одарив капитана взглядом, полным нескрываемого сексуального интереса.

После того, как Паскаль перевернулся лицом вниз, капитан прошел в спальню и вернулся оттуда с маленьким коричневым чемоданчиком. Он открыл его, вытащил наручники, и защелкнул их на каждом из них на спине. Потом он прошел к внутреннему телефону и, повернувшись спиной к Паскалю и Норе, набрал номер дежурного администратора. Никто из них не заметил, как он вытащил вату из-за щек, пока ждал, когда его соединят.

— Это мистер Паскаль из триста пятого номера. Мы решили вздремнуть. Был бы вам очень признателен, если бы нам сюда не звонили, пока я сам не позвоню. Да. Все звонки без исключения. Спасибо.

Он повесил трубку, засунул вату опять себе в рот и вернулся к чемоданчику. Из него он достал ролик липкой ленты, оторвал два больших куска и аккуратно заклеил ими рот Норе Барт. Потом, отложив ленту в сторону, вытащил носовой платок, скатал его и зажал большим и указательным пальцем ноздри Паскалю. Когда мулат открыл рот, чтобы вдохнуть, капитан втолкнул ему туда носовой платок.

Паскаль, давясь, захрипел, пытаясь вытолкнуть кляп изо рта; капитан оторвал еще два куска пленки, перевернул Паскаля на спину и заклеил ими ноздри мулата, старательно пригладив ленту, чтобы не проходил воздух. Закончив, капитан сел и стал спокойно наблюдать, как Паскаля начинает охватывать паника.

Лицо мулата сначала побледнело, потом посинело и наконец покраснело. Глаза его полезли из орбит, он извивался и крутился. Капитан ухмылялся. Спустя несколько секунд он склонился над Паскалем и вытащил из его рта носовой платок.

Мулат звучно втянул воздух. Его грудь вздымалась и опадала. Никогда в жизни он не был так напуган, как сейчас.

— Как только, — сказал капитан, — начнешь темнить, носовой платок вернется на свое место, да там и останется. Молли Дженьюари. Она все еще живет в районе Роппонжи?

Паскаль, моргая, пытался остановить слезы, текущие из глаз. Он утвердительно кивнул.

— Она там. Она там. Не засовывай эту штуку опять мне в рот. Не надо.

Капитан оторвал ленту от рта Норы.

— Ну, что, он говорит правду? Если нет, то снова поиграем в прятки с носовым платком.

Нора не останавливаясь начала кивать, ее маленькое личико царапалось о коврик.

— Она все еще там и работает все в том же клубе, Завтра они ее переводят. Завтра.

Капитан снова занялся Паскалем. Он держал мокрый носовой платок над лицом мулата, раскачивая его как маятник. Перепуганный Паскаль дергался от каждого его прикосновения.

— Она там, парень, клянусь матерью, она там.

Капитан оторвал ленту от носа Паскаля.

— Если ее там нет, я вернусь. Просто для того, чтобы удостовериться, что в следующий раз ты меня не подведешь...

Он опустил руку в чемоданчик и вытащил маленькую черную коробочку. Когда он открыл ее, Паскаль застонал.

— О черт! Парень, только не это...

Капитан держал в руках шприц. Он весело усмехнулся, как будто это было самое смешное, что ему приходилось делать за последнее время.

— Кое-что, что успокоит твою измученную головушку. Всем бай-бай.

— Послушай, парень, я не люблю иголки. Я...

Капитан кольнул его в правый бицепс. Когда мулат отключился, капитан перешагнул через его тело и посмотрел на Нору Барт.

— И сколько ты будешь в отлучке? — спросила она.

Ее хрипловатый голос напомнил ему Джун Аллисон.

— Пару часов.

— О'кей, — сказала она. — Ты не против, если сделаешь это мне в ногу? Я имею в виду — в бедро. В общем, у меня такой недостаток. Я, так сказать, легко покрываюсь синяками, и иногда они не сходят неделями. Я принимаю витамин С, но, похоже, он не помогает. В общем, так сказать, я не люблю синяков на руках, потому что мне нравится выставлять руки. Я имею в виду, что мне нравится носить летние платья, и я часто их надеваю. Особенно в такую погоду. Ты не возражаешь?

Он задрал юбку и обнажил ее зад. Нора Барт не носила белья. В середине одной из ягодиц был вытатуирован череп со змеей, вползающей в одну пустую глазницу и выползающей через другую. Капитан приподнял в удивлении бровь и вколол иглу прямо под татуировку. Когда он одернул ей юбку, она хихикнула.

— Мне от этого жрать не захочется? В последний раз, когда мы были на Гавайях, мы попробовали для интереса одну травку. Мауи-Уоуи. Все, что нам после этого захотелось, так это пожрать. Как настоящим свиньям. Офицер...

Ее голос затихал. Во сне она выглядела гораздо моложе и симпатичнее. Чего ей не доставало, так это варенья и тряпичной куклы.

Минуту спустя капитан приоткрыл входную дверь, выглянул в коридор и вышел. Он запер дверь, положил ключ в карман и повесил табличку «Не беспокоить».

Потом он поднял свой чемоданчик и, напевая «Невинного мужчину» Билли Джоэла, направился к лифту.

В тот вечер, тихо плача, с глубоко ввалившимися глазами Молли Дженьюари вошла в свою маленькую, убогую квартирку. За ней шел коренастый японец со шрамом на лбу и медальоном с символикой якудзы на шее. Он хрипло прогавкал команду двум сопровождавшим его телохранителям, которые почтительно склонили головы и остались в узком, плохо освещенном проходе. Когда дверь закрылась, они встали по обе ее стороны, сложив руки на мускулистой груди.

Войдя, японец со шрамом включил свет и прихрюкнул. Молли ненавидела этот звук. Он был знаком раздражения и напоминал щелканье бича. Этот звук означал: внимание, дай мне пройти. Немедленно.

— Почему твоя не чистит квартиру? — спросил он. — Здесь грязно.

Она стояла к нему спиной.

— Здесь было грязно, когда меня сюда привели. Что до меня, то она может такой и оставаться все время.

Хрюканье.

— Завтра идешь на место, три, четыре часа от Токио. Много мужчин там. Фермы, люди с завода, рыбаки. Ты пляшешь для них, они имеют тебя. Там не такое хорошее, как Токио. Очень, очень грязно. Хэй. Эти люди, они не мыться. Они бьют тебя, если ты не подчиняться.

Он похлопал себя по груди.

— Сначала ты учишься подчиняться мне. Ты снимаешь одежду. Мы трахаться.

Молли бросило в дрожь, несмотря на адскую жару. Тошнотворный кошмар начинался. Он собирался взять ее силой, как он это делал вчера и позавчера. Он был груб и относился к ней с презрением, совсем не щадя ее, а когда все заканчивалось, он тащил ее назад в клуб, чтобы рассказать проституткам и якудзам, что он с ней вытворял. Его звали Кисен.

Молли почувствовала рвотный позыв. Горькая горячая жижа устремилась к ее горлу. Зажав двумя руками рот, она бросилась в крошечную ванную и упала на колени перед унитазом. Ее тут же вырвало. Когда судороги прекратились, она еще долго ловила ртом воздух.

Она повернулась и увидела, как Кисен раздевается. Его мясистая туша была расцвечена татуировками от плеч до колен — вид настолько для нее омерзительный, что она проползла по грязному полу и захлопнула дверь. Она прислонилась к ванне и закрыла глаза. Хватит, хватит.

Два дня назад Кисен угрожал ей сразу же на этом месте исполосовать лицо, если она откажется танцевать голой в этой крысиной дыре, клубе в Роппонжи. Он действительно приставил нож к ее щеке и ждал, что она скажет. Уже не имея сил сопротивляться, Молли сдалась, думая, что это самое страшное, что он может заставить ее сделать, но в глубине души она знала: это не так. Он сделал больше, и с этим в ее жизнь вошел позор.

На полу ванной комнаты она подтянула колени к подбородку, крепко обхватив ноги руками и прислушалась к шуму, доносившемуся с улицы через крохотное оконце. Она жила в трущобах, населенных проституирующими мальчиками, с уличными лотками, дешевыми забегаловками и турецкими банями, которые на поверку оказывались кабинетами для «массажа».

Она возненавидела Токио с его узкими вонючими улицами без названий, домами без номеров, тысячами и тысячами телефонных линий, напоминавших ей тюремные решетки, решетки ее ловушки нищеты и безысходности, у которых не было ни начала, ни конца.

Это был ее кошмар, и она осталась одна. Две девушки, с которыми она прилетела, были переведены Кисеном куда-то в другое место. Большей, чем одиночество, болью были мысли о доме, об Эрике.

— Твоя выходит. Сейчас. — Кисен.

Молли открыла глаза и повернулась посмотреть на дверь, в это время чья-то ладонь зажала ей рот, и сильные руки уложили ее снова на пол. Крик замер у нее в горле. Она не могла пошевелиться. Чье-то теплое дыхание коснулось ее уха, и сквозь свой страх она услышала чей-то голос, прошептавший:

— Не кричи. Спокойно. Это Саймон. Саймон. Эрика прислала меня.

Он прятался в ванной за занавеской душа и теперь вышел из-за нее, чтобы Молли могла его увидеть. Одной рукой он все еще зажимал ее рот.

Она нахмурилась. Темные волосы, усы, армейская форма. Солнцезащитные очки. Это был не Саймон. Хотя...

Да. Молли всхлипнула и прижалась к нему. Он приложил палец к губам, высвободил свои руки и жестом показал, что она должна сидеть тихо. Затем он оглядел ванную. Она была маленькой и тесной, пространства не больше, чем в четырех телефонных будках, сложенных вместе. Саймон мог развести руки в стороны и коснуться заляпанных стен. Ее не мыли — по-настоящему не мыли — месяцами. Запах в ней стоял, как от букета неподтертых задниц.

Саймон прошел мимо Молли к ванне, нашел затычку и впихнул ее в водосток. Он до отказа открыл оба крана, затем поднялся и встал перед грязной раковиной. Молли оставила фен для волос и трансформатор на краю раковины рядом с ванной. Оба были включены в стенную розетку над треснутым, мутным зеркалом. Саймон включил фен, и, когда тот начал соскальзывать с края, положил его в раковину, где под банным халатом он прятал шприц. Должно быть достаточно шума, чтобы заглушить звуки его с Молли разговора.

Он пристроился рядом с Молли, приблизил губы к ее уху и спросил, ждет ли кто-нибудь внизу этого мужчину из соседней комнаты? Да. Шофер. Кто-нибудь еще? Нет, только шофер. Люди у двери вооружены? Да. Они телохранители. Идет война группировок якудзы.

Больше вопросов не было. Теперь инструкции для Молли. Саймон говорил просто, понятно. Молли, как известно, сообразительностью не отличалась. Не имело смысла что-либо усложнять. Закончив инструктаж, он спросил, поняла ли она. В ответ она кивнула. Саймон надеялся, что, ради их же блага, она на этот раз говорит правду.

Он помог ей встать на ноги и улыбнулся, чтобы подбодрить. Она тоже начала улыбаться, но улыбка, однако, была вымученной. Она начала раздеваться. Как и было приказано. В тот момент, когда она дошла до трусиков, дверь в ванную с треском распахнулась, и на пороге появился Кисен, явно раздраженный.

— Почему твоя не заканчивать?

Молли быстро бросила взгляд через плечо в надежде увидеть Саймона.

Его не было.

Она поднесла руку ко рту, не зная, что делать и забыла все, что ей говорил Саймон.

Кисен сгреб ее грудь, глубоко погрузив пальцы в плоть. Молли вскрикнула и попятилась от него.

Саймон, распростертый, как орел, прижавшийся спиной к низкому потолку ванной комнаты, а руками и ногами упершийся в противоположные стены, наблюдал, как Кисен опустил руку Молли на лобок. Саймону все это не понравилось. Молли не делала того, что должна была делать. Ей надо было завлечь татуированного в ванную комнату, а самой выскочить из нее, и чем быстрее, тем лучше. Для этого и нужно было раздеться, чтобы подманить его поближе к Саймону, потом шприц, и потом бежать от телохранителей.

Стараясь заглушить фен и хлещущую воду, он крикнул:

— Молли, черт тебя возьми, беги!

Все произошло в секунду. Кисен посмотрел вверх. Молли, оттолкнув его, побежала, тряся голыми грудями. Саймон рухнул с потолка.

Для толстяка Кисен среагировал молниеносно. В тот момент, когда Саймон оседлал его, он резко отклонился назад, больно приложив Саймона к раковине с зеркалом. Осколки разбитого зеркала вонзились тому в левый бок. Левый локоть пронзила резкая боль, потом он занемел. Сидя на спине Кисена, он увидел, как видавшая виды раковина соскочила с ржавых кронштейнов и рухнула в ванну, уже наполненную водой, увлекая за собой жужжащий фен для волос и трансформатор. И шприц.

Сразу же вода стала потрескивать и шипеть, с ее поверхности повалил густой пар. Потом, становясь горячее, она шумно забулькала и затрещала, как будто в ней ломали одновременно несколько деревяшек. Она пульсировала и билась в конвульсиях, живя какой-то своей уродливой отдельной от всех жизнью. Насыщенная электричеством вода становилась смертельно опасной, так же, как и голый человек, пытавшийся убить Саймона.

Кисен протянул через левое плечо руку и попытался царапнуть Саймона по глазам, глаза он не достал, но глубоко оцарапал ему лоб и щеку. Не дожидаясь, пока Кисен ударит его еще раз, Саймон сложил ладони чашечками и с силой хлопнул Кисена по ушам.

Голый пронзительно взвизгнул и резко нагнулся вперед к унитазу, Саймон рухнул на пол. Кисен не дал ему времени подняться на ноги. Не оборачиваясь, якудза взглянул через левое плечо и лягнул его правой ногой. Саймон увернулся влево, прижавшись к стене. Мозолистая ступня Кисена просвистела в дюйме от его головы. Одновременно голый крикнул своим телохранителям, приказывая выломать закрытую входную дверь. И убить непрошенного гостя.

Саймон услышал, как во входную дверь заколотили. Через несколько секунд они ворвутся внутрь. В его планы не входила драка одновременно с тремя мужчинами, тем более вооруженными. Решающий момент наступил.

После удара ногой Кисен развернулся и очутился лицом к лицу с Саймоном. Теперь в этом замкнутом пространстве они могли с легкостью достать друг друга. Саймон достал первым. Правой рукой в перчатке он схватил осколки зеркала и бросил в лицо Кисена. Когда тот поднял руки, чтобы защититься, Саймон ударил его этой же рукой в пах. Кисен сложился пополам. Саймон вскочил на ноги и весь вложился в удар справа снизу по горлу Кисена.

Кисен, давясь, отшатнулся и поскользнулся на мокром полу. Взмахнув руками, он упал в кипящую воду и сразу же дико завопил. По мере того, как он бултыхался в воде, крик его становился все более резким и пронзительным. Кожа его покраснела, глаза вылезли из орбит, он бил по воде, разбрызгивая ее во все стороны. Затем он затих, всплыл на поверхность на несколько секунд и снова погрузился в воду. Тело его обмякло. Правая рука и нога свисали с края ванны.

Входная дверь с треском рухнула. С пистолетами в руках телохранители ворвались внутрь, зовя Кисена и озираясь по сторонам. Саймон действовал быстро, в соответствии с планом. Он бросился на мокрый пол и вытащил из-под ванны дымовую шашку, которую прятал там. У нее был восьмисекундный фитиль. Он вытащил чеку, сосчитал до трех и бросил шашку в гостиную к телохранителям: шашка, описав плавную дугу, ударилась о деревянный стол, отскочила и приземлилась на продавленную кушетку.

Телохранители, застыв, следили за полетом шашки, как следит хор за палочкой дирижера. Когда ничего не последовало, они, очнувшись, решили разделиться. Один пошел в спальню, другой в ванную комнату. Саймон опять пошарил под ванной, на этот раз в поисках противогазной маски. Какого черта эта шашка не взрывается?

Наконец он услышал мягкое хлоп — шашка сработала, дым быстро распространялся, заполняя гостиную. Сердце его трепетало. Иногда ты ешь медведя, иногда медведь ест тебя. Похоже на то, что сегодня Саймон съест медведя.

На полу он перевернулся на спину, бросил свои солнцезащитные очки и надел противогазную маску. Загрязнение воздуха в Японии было настолько серьезной и опасной для жизни проблемой, что противогазы продавались на каждом углу.

Он встал на колени и застыл. Темная тень кашляющего и плачущего телохранителя появилась в дверях ванной комнаты. Рука с пистолетом болталась вдоль тела, вторая зажимала нос и рот. Он увидел Саймона. Рука с пистолетом начала медленно подниматься. Саймон весь напрягся, готовясь получить пулю. Но пистолет выпал из руки на пол, и телохранитель отшатнулся назад, ударившись о косяк двери. Через мгновение он согнулся и упал в гостиную лицом вниз. Не сегодня, медведь. Не сегодня.

Саймон поднялся, бережно держа свою левую руку, и, наступив на спину распростертого на полу телохранителя, вошел в гостиную, вовремя заметив силуэт второго стрелка. Он увидел, как тот споткнулся об упавшую настольную лампу и грохнулся на стол.

Обеденный стол, не выдержав, развалился под ним, и они с грохотом упали на пол. Он лежал на боку, суча ногами, как будто ехал на велосипеде, его рвало, из глаз текли слезы.

Прея в своей маске, Саймон подошел к единственному в этой комнате шкафу и открыл дверь. Молли сжалась в углу рядом со своим чемоданом. Она успела надеть белую блузку и светло-серую юбку, но была босиком. На ней тоже была противогазная маска, которую Саймон припрятал для нее в шкафу. В противогазной маске она напоминала большого блондинистого жука с раскрашенными ногтями ног.

— Пошли домой, — крикнул он.

В наполненном дымом коридоре он взял ее за руку той же рукой, которой держал чемодан с их паспортами, сменой белья и деньгами, и тут же направился к запасному выходу. Тащась позади него, Молли не переставала жаловаться, что ей жарко в противогазной маске, что у нее нет обуви и что она кое-что забыла взять. Саймон нашел в себе силы перехватить ее руку своей раненой рукой и как следует дернуть, чтобы она заткнулась, и шла побыстрее. Она подчинилась.

В конце коридора, уже перед лестницей, ведущей к запасному выходу, они прошли мимо беззубого старика с жидкой тонкой бородкой. Он стоял в дверном проеме своей дешевой квартирки, держа в руках крошечную собачку и миску лапши, которой кормил ее. Старик был слегка чокнутый и к тому же никак не мог понять, что это за дым. Это мог быть туман, который он любил, когда был мальчишкой. Или это мог быть снег, который обожала его жена. Она умерла, но он все еще иногда разговаривал с ней.

Старику было интересно, на самом ли деле он видел, что какую-то иностранную женщину тащил за собой по коридору американский солдат с чемоданом.

Но потом коридор весь наполнился дымом. Он услышал крики других жильцов, потому что в Токио деревянные дома близко лепились друг к другу, и все боялись пожара. Он начал кашлять, но все равно не хотел покидать свою комнату, свое единственное жилище, поэтому он вошел внутрь, захлопнул дверь и прижал к себе свою маленькую взволнованную собачонку. Он поднес животное ко рту, почти что лишенному губ, и поцеловал, но собачка продолжала лаять.

Саймон закрыл дверь в спальню Эрики и Молли и вернулся к себе. Алекс, должно быть, сейчас с ума сходит. Надо найти Пола, и пусть он поговорит с ней. Саймон взял свою записную книжку, сел на край широченной кровати и набрал номер.

У Пола Анами полегчало на душе, когда он услышал его голос.

— Как все прошло?

— Как по маслу. Гладко всю дорогу.

Саймон рассказал ему обо всем, выпустив лишь смерть Кисена. Не стоило попусту беспокоить Пола, Саймон тщательно замел следы своего пребывания в Японии. Кому-то должно сильно повезти, чтобы его обнаружить. И если бы Молли не была такой беспросветной дурой, разыскать ее было бы тоже невозможно.

— Итак, без проблем, — сказал Анами.

— Ничего, с чем бы мы не справились. Мы с капитаном Кирком прошли бодрым шагом там, где не ступала нога человека. Не забудь сказать Алекс, что все в порядке.

— Рад слышать. Может быть, они там все это забудут. Все, что они потеряли — это женщина, иностранная женщина.

Саймон посмотрел на свою забинтованную грудь. Нет, он ничего не расскажет о человеке в ванной. Саймон вернул долг Эрике и может снова вернуться и жить для себя, а это значит — совсем забыть о том, что произошло в Японии. Он был доволен собой. Чего еще надо?

Глава 4

Йокогама

Июль 1983

Дом в морском порту, находящемся на расстоянии восемнадцати миль к югу от Токио, Руперт де Джонг купил из чистого своенравия. В городе было засилье иностранцев: консульства, офисы различных совместных компаний, старый чайнатаун, клубы американской музыки. Именно тот набор, которого де Джонг как лидер якудзы и европеец, казалось бы, должен был избегать. Он носил японское имя Ямага в честь человека, разработавшего бушидо, кодекс феодального воина; Разан — в честь философа и советника сегунов Токугавы. Он в буквальном смысле слова пролил свою кровь за Японию. До сих пор он не допускал, чтобы кто-нибудь мог командовать им или говорить, что он должен делать. Он был гайджин и делал то, что ему нравилось.

Дом де Джонга — особняк в викторианском стиле из красного кирпича — был расположен на Блаффе, поросшем соснами холме, откуда открывался вид на йокогамскую бухту. Здесь жило и несколько богатых японцев, но традиционно Блафф являлся районом богатых иностранцев, анклавом западных бизнесменов, дипломатов и преуспевающих, миссионеров? Из окна своей спальни де Джонг мог видеть Иностранное кладбище, последнее место успокоения этих алчных перекати-поле, этих купцов, дипломатов, спасителей душ, впервые ступивших на японскую землю. Его родственник по материнской линии, морской капитан, тоже был похоронен здесь. Но это было еще в девятнадцатом веке. В традициях самых знаменитых эксцентриков Британии капитан использовал два позвонка своей умершей жены в качестве солонки и перечницы, а остальные кости носил всегда с собой в ароматизированной сумке.

Иностранное кладбище было очень живописно и привлекало толпы щелкающих и клацающих фотоаппаратами туристов, запечатлевающих надписи и эпитафии на могильных камнях и прогуливающихся, словно по парку, по его зеленым газонам. Восточная часть души де Джонга видела в этом не столько любопытство, сколько напоминание о смерти. Нитка, завязанная вокруг пальца, указывала на то, что смерть является последним ответом на все вопросы. Становясь старше, он часто задумывался над вопросом, что является большей неожиданностью: жизнь или смерть.

На рассвете де Джонг спустился на частный корт, находящийся прямо под его домом в Йокогаме, попрактиковаться в куидо, японской стрельбе из лука. На нем был традиционный национальный костюм: длинная блуза и длинная юбка, сшитые из темно-синей хлопчатобумажной ткани. На его правой руке была перчатка из оленьей кожи, и он был босиком. В присутствии двух кобунов он выпускал стрелу за стрелой в пару четырнадцатифутовых мишеней, прикрепленных к деревянным подставкам на расстоянии шестидесяти футов.

Уже около полудня де Джонг выпустил последнюю стрелу. Он стрелял из японского лука восьмифутовой длины, изготовленного из расщепленного бамбука и кедра. Лук закалили на огне, чтобы придать ему упругость и гибкость. Оперенные стрелы в три фута длиной находились в легком полотняном колчане на правом бедре де Джонга.

Железная дисциплина, выработанная сорокалетними занятиями куидо, зен и дзюдо, позволяла ему сохранять идеально правильную стойку лучника. Тело выпрямлено и повернуто боком к мишени. Тетива оттянута, лук держится в максимально вытянутой руке, затем он медленно поднимается над головой и опускается в нужное положение. Опускается медленно еще раз, рукой в перчатке тетива оттягивается за ухо. Позиция фиксируется. Ожидание. Концентрация, пока тело и ум не сливаются воедино, пока лучник, стрела и лук не превращаются в одно-единое целое.

Затем стрела выпускается, именно выпускается, а не выстреливается. Достигается состояние ума и духа, называемое заншин, сущность куидо. В куидо постигается секрет достижения победы в бою: необходимость постоянного превосходства над противником, лишение его возможности нанести удар первым.

Де Джонг назначил встречу наиболее важным главарям своей структуры на сегодняшний полдень в своем доме в Йокогаме. Это будет встреча, где он должен доминировать, суметь удержать свое лидерство. Для этого он и укреплял свой дух куидо. Для этого он встал на рассвете и выпускал стрелу за стрелой, пока не устала рука и он не остановился в изнеможении. Для де Джонга было очень важно показать своей якудзе, что его силы по-прежнему безграничны.

Два дня назад какой-то европеец убил Кисена, и это являлось серьезной угрозой праву де Джонга на роль оябуна Шинануи-Каи. Оно представляло для него большую опасность, чем его встреча с Алекс Уэйкросс на Гавайях. Смерть Кисена, если только она не будет отмщена в ближайшее время, могла в одну ночь свалить его с вершин власти. Этот коренастый лейтенант был его любимым заместителем. Де Джонг был обязан ему жизнью: Кисен однажды заслонил его своим телом от вооруженного мечом нападавшего, и тот раскроил ему лоб. Кисен также первым предупреждал его о готовящемся предательстве или неповиновении. Такие люди были незаменимы.

Чтобы не уронить престиж и сохранить уважение своих подчиненных, де Джонг должен был найти убийцу Кисена и уничтожить его. Оябун, который не мог защитить своих людей, очень скоро терял их преданность. На сегодняшней встрече гайджин собирался продемонстрировать, что он пойдет на все, чтобы отомстить за смерть Кисена.

Конечно, он не собирался забывать и об Алекс Вейкросс, или как она там теперь себя называла. Если она сумеет доказать американцам, что он еще жив... Она очень опасна. Одному Богу известно, насколько простирается ее ненависть к де Джонгу, а ненависть, де Джонг был в этом уверен — глубокое и длительное чувство. От нее можно было ожидать, что она сообщит в любую из существующих ныне комиссий по военным преступлениям, что де Джонг не протянул ноги в 1945, а все еще жив.

Ее появление и возможное вмешательство означало конец его наметившемуся альянсу с братьями Ла Серрас, лидерами главнейшей преступной семьи в Нью-Йорке. А с этим обрывались его планы экспансии на Гавайях и на американском материке. Де Джонг чувствовал, что поступил мудро, покинув Гавайи сразу же после случайной встречи с Алекс Уэйкросс. Он отменил важную встречу с Ла Серрас, корейским представителем ЦРУ и лейтенантом гавайской полиции, находящимся на его содержании. Лейтенанту было поручено найти мисс Уэйкросс и избавиться от нее.

С налитым кровью лицом, тяжело дыша, де Джонг тянул тетиву лука, пока она не оказалась в девяти дюймах за его правым ухом. Он находился на корте уже почти семь часов, и за это время не притронулся ни к питью, ни к еде. Даже в самое жаркое время года он старался достичь совершенства духа и тела, не позволяя физическим страданиям угнетать его сознание. Вставив последнюю стрелу, он держался так же прямо, как и при первом выстреле, ожидая, когда боль в его руках станет невыносимой. Но он все еще не пускал стрелу. Не пускал до тех пор, пока не ощутил, действительно не ощутил слияние воедино тела и духа.

Он не знал, сколько времени ждал. Он не почувствовал, когда пустил стрелу. Он только услышал гудение тетивы и ощутил толчок лука в левой руке. Долгое время он оставался без движения, впившись глазами в мишень, куда вонзилась последняя стрела. Теперь он почувствовал в себе такую силу духа, какой не чувствовал никогда раньше.

Де Джонг обернулся к двум кобунам, молчаливо прислуживавшим ему. В их обязанности входило подавать ему, когда необходимо, полный колчан со стрелами и стремглав бегать по грязному полю менять мишени. Да, они были полны уважения к нему. Но де Джонг видел и что-то еще в их лицах. Это были страх и почитание. Они знали, что едва ли найдется несколько человек любого возраста, способных выпустить сотню стрел так точно и мощно в цель, как требует искусство куидо.

Это было невероятным достижением духа и умения; такого кобун мог больше никогда и не увидеть в своей жизни. Хэй, они и раньше видели, как стреляет гайджин, но никогда, чтобы с такой мощью и превосходством.

Он был непобедим и обладал властью, не подлежащей сомнению. Он был гайджин.

Под его взглядом кобуны, упали на колени и коснулись лбами земли. Несколько секунд спустя де Джонг с остекленевшим взором прошел мимо их распростертых тел к небольшой деревянной скамеечке около земляной стены. Он сел на нее, повернувшись лицом к лестнице, ведущей наверх, в особняк. Его маленькие руки замерли на огромном луке, лежавшем на его коленях.

Встреча его заместителей должна была начаться здесь, на корте, через пять минут.

Де Джонг пристально смотрел в дальний конец корта на двух мужчин, привязанных к деревянным козлам, к которым обычно прикреплялись его мишени. Это были телохранители, которые не уберегли Кисена и упустили убийцу. Один из них плакал и просил пощады. Другой молча уставился на лампочку над его головой, то ли готовясь к смерти, то ли с присущей ему глупостью пытаясь понять, что с ним происходит. Это мало беспокоило де Джонга. Для всех был очевиден тот факт, что человек, который не смог уберечь Кисена от смерти, так же виновен, как его убийца.

Около дюжины командиров якудзы и несколько кобунов, стоявших на корте позади де Джонга и то и дело переводивших взгляд с него на обреченных телохранителей, молча наблюдали за происходящим.

Де Джонг стоял прямо, зажав лук в левой руке. В колчане на его правом бедре было только две стрелы. Кто-то никак не мог прокашляться. Другой, видно, астматик, громко и тяжело дышал, лихорадочно шаря по карманам в поисках ингалятора. Несколько человек вытирали пот со своих лиц. Двое смотрели а землю.

На большинство лейтенантов де Джонга можно было положиться. Тех, на которых нельзя было положиться, он называл «маргиналами», это были те, кто увидели в убийстве Кисена слабость англичанина. Над ними еще нужно было работать, наставлять на путь истинный. Де Джонг собирался дать возможность маргиналам кое над чем поразмыслить.

Он выхватил стрелу из колчана, резким движением вставил ее в лук, оттянув тетиву на треть положенного стреле хода, и поднял лук вверх — все в одном движении.

Стрела была выпущена так быстро, что все окружающие застыли в мертвой тишине.

Стрела вонзилась в правый висок извивающегося и молящего о пощаде телохранителя, прошла через его череп и пришпилила его голову к щиту. Челюсть его отвисла, и он сразу же застыл. Он висел, как распятый, вытаращив глаза на своего товарища слева.

Де Джонг стоял не шевелясь, впившись взглядом во второго, теперь уже закрывшего в ожидании глаза. Минуту спустя гайджин выхватил из колчана вторую стрелу и проделал все то же самое с молниеносной быстротой.

Раздался свист летящей стрелы. Она вонзилась телохранителю в нос, раздробила его, прошла через мозг в затылок, ударив его головой о щит. Он согнулся пополам, оторвав пригвожденную стрелой голову от деревянного щита. Кровь из раздробленного лица обильно хлынула на землю.

Де Джонг бесстрастно посмотрел на мертвецов. Спустя мгновение он обернулся и пошел к своим командирам. Они расступились перед ним. Он продолжал идти, пока не подошел к маленькой скамеечке. Сел на нее и положил лук на колени. Якудзы, молчаливые и подавленные, приблизились к нему, образовав полукруг. Когда все подошли, он сказал:

— Я произнес на похоронах Кисена всего лишь несколько слов, и некоторые из вас, наверное, сочли, что я не отнесся к его смерти с должной серьезностью. Те из вас, кто знают меня, знают и то, как я глубоко любил его и с каким благоговением к нему относился. Поэтому я предоставляю моим поступкам говорить за меня. Кисен не будет забыт. Как не будет забыт тот человек с Запада, который убил его. Я даю вам клятву, клятву оябуна.

Де Джонг снял головную повязку, влажную от пота, и вытер пот на шее.

— Я позвал вас на эту встречу еще и по другой причине: развеять слухи о том, что моя миссия на Гавайях потерпела поражение.

Он пристально наблюдал за их лицами. Да, теперь они все были полны страстного нетерпения. Внимания. Нет и следа угрюмости ни на одном из них. И все полны уважения. Верно сказано: страх, а не милосердие обуздывает грешников.

Он сказал своим командирам, что действительно вынужден покинуть острова раньше, чем предполагалось, и все из-за того, что встретил старого врага. Но это не остановит его от разработки союза с братьями Ла Серрас. Де Джонг после возвращения в Японию просто использовал свою налаженную связь с Нью-Йорком, своего крестника, для того чтобы не потерять контакт с американцами. Крестник, японский бизнесмен, живущий на Манхэттене, поработал над этим, и все пока идет, как и предполагалось.

Детали. Оружие, конечно. Ла Серрас достанут столько, сколько нужно. Поставка на Гавайи. А де Джонг займется его переброской в Японию.

Героин. Якудза де Джонга будет снабжать Ла Серрас, я не одним-двумя килограммами, как в прошлом, а дюжинами килограммов. Японцы имеют лучший в мире источник, китайцев, которые контролируют прохождение опиума в Лаосе, Бирме. Таиланде, в «Золотом Треугольнике». Де Джонгу нужно доставить его только до Гавайев, откуда Ла Серрас займутся его транспортировкой на материк. На этом якудза получит дополнительную прибыль: не надо больше платить дань за контрабанду героина в Соединенные Штаты и его продажу в японских землячествах — теперь тут будет своя рука.

— Это означает, что наши маршруты контрабанды в Америку будут гарантированы, — сказал де Джонг! — Ла Серрас теперь кровно заинтересованы в том, чтобы мы не сталкивались в Америке ни с угрозами, ни с попытками вмешиваться в наши дела. Ничто уже не сможет помешать нам заработать.

Он сделал паузу, чтобы насладиться произведенным эффектом.

— Они согласны брать минимум миллион метамфетаминовых таблеток в год.

Одобрительные вздохи и шепот. Что и следовало, впрочем, ожидать. Метамфетамин, или, как его называют американцы, «быстрота», был наиболее употребительным из всех наркотиков в Японии. И огромным источником доходов для якудзы. Рабочих во время второй мировой войны принуждали принимать его для того, чтобы они смогли выдержать нечеловеческую нагрузку рабочего времени, необходимого японской военной машине. Сегодня это оставалось тщательно скрываемым «стыдом» Японии: ее «экономическое чудо», ее расцвет послевоенного благополучия в большей степени лежал на плечах тех рабочих, которые все еще принимали этот наркотик.

Де Джонг заговорил с человеком по имени Сото. Маленький и красивый Сото доходил почти до комплекса Эдипа в любви к матери и был блестящим игроком в сеансах одновременной игры в шахматы. Он без колебаний убил своего родного брата, который предал их. Сото был выбран, чтобы стать вместо Кисена правой рукой де Джонга.

— Ты займешься делами с наркотиками, — сказал де Джонг. — Это значит, что будешь работать в тесном контакте с Каннангом. Но не забывай, что он должен получать приказы от тебя. Ты якудза, а он нет.

Сото, прижав руки к бокам, поклонился всем телом. Ким Ду Каннанг был чиновником Корейского ЦРУ; он находился с де Джонгом на Гавайях в тот день, когда им так не повезло и они встретились с Алекс Уэйкросс. Каннанг долгое время работал на якудзу как перевозчик и торговец наркотиками.

Сото как преемник Кисена должен был возглавить подразделение группировки, куда входило и несколько корейцев. На самом деле корейцы составляли около десяти процентов в бандах якудзы. Из-за корейцев иногда возникали кое-какие неприятности, поэтому Сото должен был быть осторожен. Они были самым большим и самым дискриминированным меньшинством в Японии. Неотесанные, грубые люди, занимающие, как правило, нижние ступени социальной лестницы, они снискали себе славу «ирландцев Востока». Грустно признавать, но де Джонгу и всему остальному преступному миру приходилось жить с ними бок о бок. Этим вонючим пидерам некуда было больше податься.

Корейцев ввозили в Японию во время второй мировой войны как дармовую рабочую силу и никогда не позволяли им переступать через этот барьер. Не важно, как долго они или их дети жили в Японии — им всем систематически отказывалось в гражданстве и, соответственно, в связанных с этим привилегиях. Даже второму и третьему поколению детей, родившихся в Японии, не давали гражданства, и они были вынуждены регистрироваться как иностранцы. Считалось, что корейцу повезло, если он находил какую-нибудь черную работу. Далеко не многим удавалось устроиться на эстраду, проститутками, или чистильщиками обуви. Дискриминация загнала их в гетто, японские граждане в большинстве своем сторонились их, как прокаженных. У корейцев не было никаких шансов достичь чего-либо в японском обществе.

Вот почему корейская молодежь хваталась за возможность работать с якудзой, которая и сама находилась вне общества. К чести Кисена надо сказать, что он держал своих корейцев в кулаке, не давая им и японцам перегрызть друг другу глотки. Сото должен был добиться того же самого или держать ответ перед гайджином.

Оставался вопрос о маргиналах, которые противодействовали каждому слову де Джонга. За ними надо было неустанно наблюдать, потому что Урага тайно контактировал с ними, пытаясь запугать и склонить их на свою сторону. Если бы ему удалось заставить их отступиться, то он нанес бы сильнейший удар по авторитету и престижу де Джонга. До сегодняшнего дня еще ни один из маргиналов не посмел проявить своей скрытой сущности. У де Джонга было чувство, что сегодня до захода солнца они сумеют осознать порочность своего пути.

— Мы должны удвоить количество полетов игроков в Америку и на острова Карибского бассейна, — сказал де Джонг. — Излишне говорить о том, что Ла Серрас сделает все возможное, чтобы принять и устроить наших клиентов. Вряд ли стоит напоминать и о том, что все это является потенциальной прибылью компании саракин и не может нас не радовать. Я решил также увеличить ставки на наши кредиты. Уверен, что возражений здесь не будет.

Улыбки. Жадность — движущая сила цивилизации, как, впрочем, и многое другое.

Де Джонг раскрывал им все более широкие горизонты. Вместе с Ла Серрас они займутся сбытом краденых в Америке автомобилей и переброской их на Дальний Восток. Если Ла Серрас смогут добиться разрешения на строительство казино в Атлантик-Сити, японцы получают там долевое участие. В свою очередь, Ла Серрас становятся их младшими компаньонами в строительстве и эксплуатации богатого отеля, который сейчас возводится в Гонолулу под контролем группировки де Джонга. Это даст наконец возможность американцам получить точку опоры на Гавайях.

Деньги якудзы, отмытые через легальные компании и иностранные банки, заработают благодаря определенным инвестициям Ла Серрас начиная со строительства домов совместного владения в Атлантик-Сити, Нью-Йорке и Флориде.

— Самое главное, — сказал де Джонг, — что мы получаем неограниченный доступ к банкам, контролируемым американцами, в трех штатах. Это позволит нам перебрасывать деньги отсюда в Америку без всякого контроля со стороны властей. Я думаю, что вы понимаете, о чем я говорю. В частности, это значительно упростит наш бизнес с гонконгцами.

Де Джонг не посвящал Ла Серрас во все свои операции. Зачем? Умение хранить секреты позволяет тебе править остальными; раскрытие секрета может кончиться тем, что уже он будет управлять тобой. Поэтому он ничего не сказал американцам о том, что он называл своим «гонконгским секретом». Его группировка якудзы собиралась перебросить огромное количество наличных денег из этой колонии Британской короны на Гавайи и в Америку. Астрономические суммы, по сути дела, и главное — что они не принадлежали де Джонгу.

Его организация просто выступала в качестве курьера, чемодана для денег, размещенных в Гонконге; 1997 год приближался, и уже считалось небезопасным хранить такие деньги в Гонконге. 1997 год будет годом, когда Китай вправе объявить Гонконг своей территорией после стопятидесятилетней британской аренды. И прощай договор девятнадцатого века, навязанный китайцам под дулами орудий клевретами королевы Виктории.

Тем временем курс акций в Гонконге стремительно понесся к земле, подобно подстреленной птице. Цены на недвижимость падали с неменьшей скоростью. Деньги, о которых китайцы говорят, что они добавляют человеку достоинства на тридцать лет вперед, в кризисе повели себя совершенно недостойным образом. Одна мысль о надвигающемся коммунистическом перевороте заставляла гонконгских деловых людей ложиться спать в испарине.

Появился гайджин. Он уже давно занимался тем, что заставлял деньги двигаться по свету, свои и чужие. Итак, деловые люди Гонконга связались с ним, чтобы решить свои проблемы? Он может перебросить их накопления в более безопасный климат. Хотя, конечно, это будет задача не из легких.

— Кое-что вы сочтете забавным, — сказал де Джонг своим командирам. — У меня сложилось впечатление, что Ла Серрас сделают жизнь для Ураги в Америке далеко не легкой.

Пауза.

— Как, впрочем, и для его сторонников.

Он улыбнулся и посмотрел на маргиналов. Никто из них не смог выдержать его взгляда.

— И наконец, — сказал он, — Раймонд Маноа собирается баллотироваться в государственное учреждение. Конечно, с моего согласия. Думаю, что он победит легко. Он будет баллотироваться в Гавайский государственный сенат. Его победа будет нашей победой.

Раймонд Маноа был тем гавайским полицейским лейтенантом, с которым должен был встретиться де Джонг, если бы Алекс Уэйкросс не поставила им палки в колеса. Странный человек. Офицер полиции, имеет много наград за проявленное мужество. Коренной гаваец, он с благоговейной почтительностью относился к островам и их традициям, что сделало его очень популярным среди коренного населения Гавайев, которое не могло спокойно смотреть, как красота их острова безжалостно разрушается пришельцами.

Но под внешним налетом цивилизованности скрывалась звериная сущность мистера Маноа. Де Джонг именно его обязал найти и уничтожить Алекс Уэйкросс.

Ответив на вопросы, англичанин поднялся со скамеечки, тем самым показывая, что встреча окончена. Он повел их с корта для стрельбы из лука через дом в сад позади его особняка. Некоторые из командиров вытащили солнцезащитные очки из карманов, другие затеняли свои глаза руками: горячее ярко-белое солнце было невыносимо. Ничего. Де Джонг скоро сумеет отвлечь их от этой жары и света.

Он провел их по выложенной камнями и часто петляющей тропинке сада. Сад он спланировал сам, расположив его вокруг лаково-красного чайного дома, когда-то принадлежавшего великому Хайдейоши. Теплый воздух был напоен сладким ароматом вечнозеленых растений, цветущих орхидей, азалий, ирисов, хризантем и цветов сливовых деревьев редких сортов — все это поил влагой маленький ручеек, бежавший из-под угла его дома. Де Джонг также посадил лимонные и карликовые бамбуковые деревья, обрезав ветки, укоротив корни и привив их друг к другу, пока их причудливые искривленные формы не стали воплощением японского внутреннего видения и понимания природы.

Он не остановился в саду, а направился в окружении своих командиров к двери в дальней стене сада, открыв которую, он отступил в сторону и пропустил командиров вперед. Подождав несколько секунд, он присоединился к ним.

Они столпились в маленьком дворике, почти что пустом, если не считать обнаженного Виктора Паскаля. Он был растянут на десятифутовом квадратном куске оцинкованного железа, прислоненного к стене дворика. Его лицо распухло и кровоточило, а почерневший и набухший язык уже не помещался во рту. При виде де Джонга и японцев он медленно приподнял свою голову и попросил воды.

За запястья и лодыжки он был привязан к оцинкованному железу колючей проволокой, не дававшей ему пошевельнуться. Но самые тяжелые мучения он испытывал от жары, которая превращала этот железный лист в гигантскую сковородку. От любой попытки пошевелиться, предпринимаемой Паскалем, на его теле появлялись рваные раны. Де Джонг знал, что могут металл и железо. Это была пытка, которую он наблюдал в японском гестапо; ее применяли к взятым в плен английским и американским летчикам во время второй мировой войны.

Во дворик вошел кобун с ведром свежей холодной воды, он поставил его у ног Паскаля. Затем кобун сделал шаг назад от раскаленного на солнце железного листа, поклонился де Джонгу и встал рядом с ним, скрестив руки на груди. При виде воды Паскаль рванулся из силков колючей проволоки — и захрипел. Сквозь свое полубредовое состояние он увидел собственную скомканную фотографию, плавающую по поверхности воды. Смокинг, золотые украшения на руках. Улыбка для дам.

Де Джонг склонил голову набок и изучающе посмотрел на небритого окровавленного Паскаля.

— Фотографию нашли в ванной комнате, где погиб Кисен. Ее привез, по всей видимости, тот американский армейский офицер.

Он повернулся спиной к мулату.

— Я предоставил возможность американской женщине, мисс Барт, остаться в живых. Пока. Когда же она сыграет свою роль в поисках «армейского офицера»...

Необходимости продолжать не было.

Из дворика де Джонг вышел первым, за ним остальные. Около бассейна он остановился и погрузил ладони в прохладную воду, чтобы немного остудить себя. Сегодня он не предложит своим людям ни напитков, ни еды. Пусть у них останется сильное впечатление от того, что они видели в доме гайджина.

Когда де Джонг встал и повернулся, три человека в нетерпении ждали, чтобы поговорить с ним. Очень нервничали. Не могли поднять на него глаза. Маргиналы.

Взяв себя в руки, они поклонились, но не смели вновь поднять головы. Заговорил только старший.

— Оябун, разрешите поговорить с вами.

— О чем?

Тишина. Потом:

— Об Ураге.

— А, об Ураге. Хэй, ну что же поговорим об Ураге.

Глава 5

Оксфорд, Англия

1937

Мягким октябрьским вечером восемнадцатилетний Руперт де Джонг осторожно взбирался по ступеням старенького дома с меблированными комнатами на Голивелл-стрит, боясь уронить портативный граммофон, который он нес в руках. Только бы не уронить эту чертовщину, а то уже не придется послушать его новые пластинки Арт Татума и Дюка Эллингтона. Де Джонг, студент второго курса Оксфордского университета, приобрел восхитительную коллекцию композиций американских негров, музыку, которую средний англичанин называл бы дикой и декадентской и отказался бы «допускать» ее в свой дом. Типично дубоголовая британская аргументация.

Он заказал новый граммофон много месяцев назад, но до сих пор не получил и был вынужден пользоваться граммофоном одного коммуниста, своего приятеля из комнаты напротив. К сожалению, это означало необходимость выслушивать разглагольствования комми о диалектическом материализме, терпеть его обращение «товарищ» и делать вид, что тебе нравятся его комплименты по поводу того, как де Джонг потрясающе выглядит в своем шерстяном фланелевом костюме.

Вчера комми уехал в Соединенные Штаты для совместной работы с Американским студенческим союзом, который присоединился к резолюции Оксфорда «не поддерживать любую войну, объявленную правительством». Гитлер, Муссолини и японские лидеры вели переговоры о возможности создания оси Рим-Берлин-Токио. Другие государства, опасаясь происходящего, начали срочно перевооружаться. Война, сосредоточение всех человеческих преступлений, подошла совсем близко и казалась неизбежной.

Но только не для де Джонга. Это его не трогало. Какой смысл волноваться о том, что происходит вдали от аудиторий Оксфорда? Стоит ли беспокоиться? Все в конце концов так или иначе утрясется.

Де Джонг любил слушать музыку стиля свинг, кататься на плоскодонках по Темзе и фехтовать. Он хорошо владел саблей и рапирой. Он был также членом драматического общества, специализировавшегося по традиции на Марлоу и Шекспире. Иногда он доставлял себе удовольствие потискаться со сговорчивыми студентками, две из которых постоянно болтались около любимого университетского места встреч, большого окна Колледжа Святой Хильды.

Однако вскоре жизнь его должна была измениться. Его отец Клэренс Джеффри де Джонг, умный, обаятельный, но несколько сварливый человек, твердо придерживался установленного для высших слоев общества пути получения образования. Само собой разумелось, что его единственный сын должен следовать по его стопам. Итон, Оксфорд, потом Гвардейские гренадерские казармы, немного военной службы за рубежом, а после место в одной из холдинговых компаний де Джонга, работа с огромными пакетами акций развернувшейся по всей стране сети аптек, таксомоторной компании, третьего по величине в Лондоне универмага и корпорации по недвижимости с землями в Англии, Ирландии и Уэльсе.

Плевал я на это все, думал де Джонг. Никто в здравом уме и по своей воле не будет заниматься бизнесом, который чуть, может быть, лучше, чем обыкновенное надувательство, благодарю покорно. И к тому же это такая скучища! Бизнес убил бы его гораздо быстрее любой войны. Он чувствовал в себе столько энергии, что ему было тесно в шкуре бизнесмена. Он чувствовал в себе огонь, справиться с которым было почти что невозможно.

Прижимая граммофон к груди, он достиг наконец верхней лестничной площадки, повернул направо и пошел по узкому коридору, половицы которого при каждом шаге пищали, как мыши. Слишком поздно он вспомнил, что забыл купить свечи, его единственный источник света после захода солнца. В его норе не было также и ванной комнаты — не такое уж небольшое неудобство, как может показаться. В оконной раме недоставало одного стекла. В кровати несколько пружин были сломаны, а пол заметно кренился в левую сторону. Определенно не Риц, но все какое-то разнообразие после этой аристократической кучи мусора — дома семнадцатого века эпохи Якова I, принадлежащего его родителям в Хартфордшире.

Хотя этот разваливающийся дом с меблированными комнатами и требовал ремонта, однако он имел и свои достоинства. Он находился на расстоянии пешей прогулки от нескольких из шестнадцати колледжей Оксфордского университета. К тому же де Джонг был запойным читателем, а дом находился всего в нескольких ярдах от Бодлеанской библиотеки, самой крупной библиотеки в мире. Два с половиной миллиона томов к его услугам, и помимо всего прочего, библиотека получала один экземпляр любой книги, издающейся в Великобритании. Великолепно!

Самой же волнующей чертой дома был его владелец, бородатый алкоголик-заика с сияющими глазами и сухой рукой. Говорили, что он был внебрачным сыном палача-вешателя и румынки-убийцы, родословная, дававшая ему в глазах студентов Оксфорда статус знаменитости.

Де Джонг уже собирался войти к себе в комнату со своим граммофоном, но вдруг остановился и прислушался. Из «норы» комми слышалось какое-то пение. Скорее всего, новый жилец и его гости. Судя по звукам, японцы, и все пьяные в стельку. Самое смешное, что эти чертовы дети пытались петь английские мадригалы. Непередаваемо, что они вытворяли с нежнейшей гармонией некоторых из них. Непередаваемо, но по-своему мило.

Если не слушать голоса, то звук их национальных инструментов довольно-таки приятен. Де Джонгу даже показалось, что он уже где-то слышал их раньше, но это, конечно же, только показалось.

Почему инструменты звучали так будоражаще знакомо?

Он вошел в свою нору, поставил граммофон на кровать, затем вышел в холл и постучал в соседнюю дверь. Их было трое. Трое парней лет двадцати сидели и пили на полу комнаты, такой же жалкой, как и комната де Джонга. Все трое были одеты по моде, почитаемой молодыми англичанами того времени: фланелевые брюки в мелкую белую полоску, трикотажные пуловеры без рукавов, черно-белые ботинки. На плите, прямо перед ними, грелся помятый металлический чайник с рисовым вином. Рядом с плитой были два блюда с вяленой рыбой, слегка покропленной пряной приправой.

Двое из них были кузенами, — смахивающий на птицу Омури и застенчивый подслеповатый Иноки. Они слушали курс истории в Колледже Тела Христова и жили в нескольких кварталах отсюда на Мертон-стрит. Оба были друзьями нового жильца Найги Канамори, коренастого красавчика лет девятнадцати с живой улыбкой и холодной уверенностью в себе. Так же, как и де Джонг они все были студентами второго курса. Черт его знает, каким образом, но он сошелся с ними сразу же. Хотя вообще знакомился и завязывал, дружбу он не так просто. Ему нравились эти ребята, особенно Канамори, будущий драматург и сын состоятельного и известного в своих кругах японского бизнесмена.

Подогретый несколькими чашками теплого рисового вина де Джонг попытался научить их правильно исполнять мадригалы. Но ничего не вышло. Все они были полны желания освоить их, но английский язык им никак не подчинялся. Все слова, в которых был звук "Р", оказывались непреодолимыми. Но это не имело значения, они неплохо провели время, особенно де Джонг. Он пел приятным тенором, а они, страшно довольные, ему аплодировали. Потом пели они, а он подпевал. Они все вместе ели соленую рыбу, пили рисовое вино и смеялись, а когда какой-то студент постучал в дверь и потребовал тишины, потому что он не мог заниматься, де Джонг обозвал его сукой и сказал, чтобы он заткнулся.

Вечер. Зажгли свечи. Вечеринка вошла в более спокойное русло, и японцы заиграли для де Джонга на своих национальных инструментах. Омури играл на маленьком барабане, положив его на правое плечо и ударяя по нему пальцами правой же руки. Иноки, закрыв свои косые глаза за толстыми стеклами очков, играл на тринадцатиструнной японской цитре, пощипывая струны большим, указательным и средним пальцами.

Канамори — лучший среди них музыкант — играл на трехструнном банджоподобном инструменте с нежным тембром и растрогал де Джонга, человека далеко не эмоционального, до слез. Де Джонг уже слышал эту музыку где-то раньше. Но где?

Когда Канамори закончил играть, де Джонг попросил у него инструмент, точно назвав его. Шамизен. Этого слова от него никто не ожидал услышать. Будь он знатоком японского языка или интересуйся он японской музыкой, тогда бы другое дело. Канамори поднял руку, чтобы утихомирить своих соотечественников. Никаких вопросов к гайджину. Не сейчас.

Де Джонг любовно провел рукой по длинному деревянному грифу шамизена и по его покрытому кошачьей шкурой корпусу. Он держал уже где-то такой же раньше. Но где? Он взял медиатор Канамори и начал играть, медленно перебирая струны. Взгляд его был устремлен вперед, глаза застыли. Он играл что-то японское. Печальное, но приятное. И лирически спокойное.

Что-то происходило внутри его. Он перебирал карточки своей памяти и создавал новое мышление. Направленное на Японию. Осознав это, он испугался и взволновался одновременно.

Странная тишина повисла в комнате, когда он закончил. По лицу Канамори текли слезы. Когда он заговорил, голос его был придушенным и сиплым от слез.

— Ты знаешь, что ты только что сыграл?

В оцепенении де Джонг покачал головой.

— Это называется Гагаку, — сказал Канамори. — Церемониальная музыка императорского двора в Японии.

Он наклонился к де Джонгу.

— Хеянского периода. Двенадцать столетий тому назад.

Де Джонг исполнил эту музыку безупречно.

— Карма, — сказал Канамори. — Каждый рождается снова и снова более значительным или менее значительным человеком. Карма — нескончаемый процесс жизнедеятельности и возобновления жизнедеятельности. То, что называется законом внутреннего предопределения. Прошлая жизнь предопределяет настоящую жизнь. Настоящее предопределяет будущее.

— Как еще объяснить различия людей в их здоровье, способностях, уме, — говорил он. — Как еще объяснить, что юный англичанин сумел сыграть на инструменте, который он раньше никогда не видел.

— У вас особое знание Японии, — продолжал Канамори. — Вы хенна-гайджин. Возможно, даже и больше.

Он взял носовой платок, обернул его вокруг ручки помятого чайника и разлил саке для де Джонга, Омури и Иноки. Однако не налил себе. Вместо этого он поставил чайник на горячую плиту и взглянул на де Джонга.

Я знаю, что делать, подумал де Джонг. Я должен оказать ему почтение.

Он взял чайник и наполнил чашку Канамори. Среди японцев считалось дурной манерой наливать самому себе.

Улыбающийся Канамори поднял свою чашку в честь де Джонга.

— Хенна-гайджин,— сказал Канамори.

Омури и Иноки повторили это слово. Все трое склонили головы в почтительном поклоне. Де Джонг ощутил легкий холодок восторга: он знал, что они делали правильно, кланяясь ему, но не знал, почему.

Японцы ждали, пока он отопьет первым. Это был жест уважения.

Дружба де Джонга и Канамори обогащала жизнь и того и другого. С самого начала было ясно, что они могут ожидать друг от друга многого. Канамори думал, что они в прошлой жизни были братьями. До этого для де Джонга было трудно проявить свою приязнь к кому бы то ни было, кроме своей матери. Но он так тепло и заботливо относился к Канамори, что позволил себе подпасть полностью под его влияние.

Благодаря Канамори де Джонг теперь уже знал, чего он хочет и за что ему надо бороться. Он хотел воспитать в себе душу японца.

Канамори сказал, что существуют некоторые барьеры, препятствующие неяпонцу познать Японию. Но они могут быть сломаны, если де Джонг выучит японский язык — нелегкое задание, если принять во внимание, что в японском языке три алфавита, один из которых канджи, иероглифическое письмо из Китая. Хорошо образованный японец знает по крайней мере пять тысяч канджи иероглифов, а также два фонетических алфавита по сорок восемь букв в каждом.

Но де Джонга это не обескуражило. Не теряя времени, он договорился о частных уроках японского языка с университетским преподавателем. Через месяц де Джонг мог вполне сносно разговаривать по-японски с Канамори. Омури и Иноки. Изумленный преподаватель сказал, что за двадцать пять лет преподавания японского языка он не встречал столь одаренного студента.

Для изучения японской истории и философии де Джонг зачастил в Восточный отдел Бодлеанской библиотеки. Он забросил свои занятия в Оксфорде и проводил целые дни в чтении о Японии, начиная с периода Нара и вплоть до эры Шова, которая началась одиннадцать лет назад после коронации молодого императора Хирохито. Но больше, чем занятия и беседы с Канамори, дала де Джонгу погруженность в свое собственное сознание.

В отце Канамори было что-то от мистики, поэтому молодой японец понимал, что происходило с де Джонгом. Все знания лежат в глубинах сознания, говорил ему Канамори. Поэтому сознание де Джонга является его ключом к тайне, называемой Японией. Никакое знание не приходит извне. Оно все существует в человеке, все, что человек знает, на самом деле, он обнаружил, сорвав покров со своей души.

Де Джонг был весьма польщен, получив письмо от отца Канамори, барона, который прослеживал свою родословную без перерыва на двадцать одно поколение. Барон благодарил его за доброту, оказанную его сыну и другим. Он также убеждал де Джонга сделать все возможное для того, чтобы узнать, кто он на самом деле. «На этом пути к самопознанию помните о том, — писал барон, — что окружающий вас мир — это всего лишь прилагаемое обстоятельство тому, кто пытается постичь свое сознание. Знания существуют в сознании, подобно огню в кусочке кремня. Предполагаемые обстоятельства, подобно трению, высекают этот огонь».

В отношении дружбы между де Джонгом и Канамори барон писал, что похоже на то, что они нашли друг в друге второе я. И что, когда де Джонг приедет в Японию, он может считать дом барона своим.

Чем больше де Джонг узнавал о Японии, тем более он разочаровывался в Англии. Образ жизни здесь теперь ему казался однообразным, обычаи утомительными и скучными, а погода ужасной. Бог свидетель, он всегда был не в ладах с протестантской религией и ее верой в то, что девять десятых деяний человека греховны.

Япония. Даже само слово передает ощущение чего-то превосходящего все земное, все ожидаемое.

Хенна-гайджин. Это не тот предмет, о котором разговаривают за чаем с пшеничными лепешками в кругу семьи или откровенничают с его немногими школьными приятелями. Это должно остаться секретом между ним и его японскими друзьями, хотя и с ними на всякий случай нужно вести себя поосторожнее. Однажды он обвинил Канамори в том, что тот склонен к татемаэ, и тем самым посеял первое зерно вражды между ними. Японцы взаимодействуют с внешним миром одновременно двумя путями. Татемаэ — поверхностный подход. Используя его, ты ограничиваешься внешними проявлениями, взаимодействуешь формально. Хонне, наоборот — японская откровенность, подноготная, раскрываемая только в настоящей дружбе, после того, как знаешь другого не первый год.

Слово татемаэ просто слетело у де Джонга с языка Бог знает, как — он сказал, не подумав. Но оказалось, что он был прав в отношении своего друга. Канамори действительно скрывал свои настоящие мысли, ругая себя в силу своих жизненных убеждений. Но было стыдно выслушивать критику от человека с Запада, гайджина. И тем более в присутствии Омури и Иноки. Де Джонг из этого извлек урок: никогда не говори то, что первое пришло в голову. И знай, что наступят времена, когда Канамори и другие японцы возможно увидят в тебе чужака, а не хенна-гайджина.

Канамори, Омури и Иноки пригласили де Джонга поупражняться в дзюдо в подвале их дома. Дзюдо — это сочетание борьбы и гимнастики, когда соперники пытаются повалить один другого, предварительно выведя его из состояния равновесия. После падения оба продолжают борьбу на мате, пытаясь удержать противника в течение тридцати секунд. Тренировка включала также и ате-ваза? удары по жизненно важным центрам противника ладонями рук, пальцами, локтями, ступнями и коленями. Де Джонг был настолько увлечен дзюдо, что забросил все другие виды спорта.

Вместо матов они использовали старые матрацы и коврики. Канамори как обладатель ранга нидана, второго дана черного пояса, вел тренировки. Он, Омури и Иноки были одеты в костюмы для дзюдо: белые хлопчатобумажные куртки, штаны и опоясаны поясами. Де Джонг был одет в старый блейзер и вельветовые брюки. Позже барон Канамори прислал ему по почте костюм для дзюдо, а также ценную и редкую книгу Джигаро Кано, основателя дзюдо.

Если Канамори был самым техничным, то де Джонг был самым агрессивным, он атаковал своих противников неудержимо и с яростью, которой было трудно противостоять. Канамори прозвал его они, демоном. Когда не с кем было тренироваться, де Джонг тренировался один, не жалея времени, чтобы научиться падать.

В дзюдо, как говорил ему Канамори, ты должен суметь воспользоваться благоприятной возможностью. Ты должен избежать ошибок и уничтожить противника любой ценой. Пусть проиграет противник, а не ты. Сконцентрируйся и никогда не расслабляйся. Это путь будо, путь боевого искусства. Это гораздо больше, думал де Джонг. Это мудрость, заслуживающая того, чтобы бережно хранить ее всю жизнь.

До знакомства с Канамори де Джонг безразлично относился к тому, что цветных студентов подвергали остракизму в привилегированных клубах Оксфорда. Стоило ли об этом беспокоиться, если университетское всебелое и всемужское братство старательно избегало индейцев, африканцев и азиатов?

Де Джонг сам был членом двух хорошо известных клубов: «Гридайна», в который принимали только выпускников частных закрытых школ, и «Карлтона», где был даже свой стюард по винам. Почему он присоединился к тем, кого считал оболтусами и повесами? Потому что его отец в студенческие годы был членом различных клубов и хотел, чтобы его сын шел по его стопам. Поэтому Руперт де Джонг и оказался в компании молодых аристократов, чьи представления о безудержном веселье сводились к тому, чтобы перебить фаянсовую посуду в ресторане, перевернуть все вверх дном в своих комнатах и напиться до обалдения.

Тем не менее принадлежать к этим клубам было, вне всякого сомнения, престижно, и де Джонг не видел препятствий к тому, чтобы Канамори обратился туда с просьбой о приеме. Семья Канамори была казоку, дворянством, происходившим из придворной знати, феодальной аристократии и самураев. Эта семья была богата и имела некоторое политическое влияние. Сам Канамори был привлекателен, у него были хорошие манеры и он говорил на английском, французском и немецком. Он был музыкантом, обещающим драматургом и прекрасно знал творчество Шекспира и Шоу. Помимо всего прочего, он был другом де Джонга.

Но как ни старался де Джош, он не смог преодолеть расовые дискриминационные барьеры «Гридайна» и «Карлтона». Канамори было отказано, а де Джонгу посоветовали в будущем выбирать друзей более тщательно.

В ответ де Джонг послал в оба клуба письма с уведомлением о своем выходе из членов, мотивируя свое решение, тем, что он не собирается плясать под дудку кретинов, которые, желая поковырять в носу, попадают себе в глаз, а иногда и в оба глаза. Эта выходка увеличила число его врагов в несколько раз. Студенты теперь старались избегать его. Он стал как прокаженный с колокольчиком на шее, который звонит, заранее всех предупреждая о своем появлении.

Под дверь комнаты де Джонга подбросили неподписанное письмо, в котором обвиняли его в совершении сумасшедшего поступка и объясняли, что это может разрушить сложившуюся структуру университета. Более бурное выяснение отношений он провел с тремя игроками в регби. Они набросились на де Джонга и Канамори, когда те выходили из оксфордского ресторана, но были с легкостью повержены с помощью дзюдо. Де Джонг сломал одному из атакующих руку, и довольно серьезно: кость предплечья, прорвав кожу, вышла наружу. Хотя попытки нападений не повторялись, ненависть к де Джонгу и Канамори не утихала.

Это напоминало де Джонгу отношение к нему со стороны снобов в Итоне, вызванное тем, что его мать была актрисой мюзиклов. Черт бы побрал всех этих представителей высших слоев английского общества и их твидовые душонки. Ничего, кроме сучьего лицемерия от большинства из них ожидать не приходилось. Они так подчеркнуто благородны по отношению друг к другу, но в личной жизни оставались не более чем лжецами, пьяницами и сводниками. Все, включая его собственного отца, который изменял матери де Джонга, начиная со дня их свадьбы.

Канамори воспринял отказ с великолепным достоинством, заметив, что человек предполагает, а судьба располагает. Чтобы показать, что он ценит то, что де Джонг пытается сделать для него, он подарил ему бонсеки, которые изготовил сам. Это был миниатюрный ландшафт, белый песок и скалы вокруг черной лакированной поверхности, символизирующие горы и океан. Де Джонг поставил его на подоконник в своей комнате и по утрам, когда вставало солнце, крошечные песчаные волны, казалось, вздымались и падали.

В доме де Джонга в Хартфордшире, названном Брэмфилд-хаус по имени близлежащей деревеньки, где в двенадцатом веке Томас Беккет был приходским священником, Канамори пришлось испытать еще одно проявление расовой неприязни. Дородный и бородатый лорд де Джонг отказался пожать руку, протянутую Канамори, и уведомил всех через жену, что он не будет обедать с семьей в течение нескольких последующих дней.

— Он рассержен, дорогой, — сказала леди Анна де Джонг. — Говорит, что ты не предупредил его, что твой друг был японцем.

— Был и есть, — ответил Руперт де Джонг.

— Твой отец говорит, что, когда ты написал, что собираешься привезти с собой одного из сокурсников домой на выходной, он подумал...

Де Джонг фыркнул.

— Он думает? Что-то не похоже. Он умудряется обижаться на все. Меня уже тошнит от того, как относятся к Канамори в этой стране. Я обещал ему, что он прекрасно проведет выходные дни, и, клянусь Богом, он проведет их прекрасно, даже если мне придется сжечь этот дом. Все, что требуется от лорда — это вести себя корректно, пока мы с Канамори не вернемся в университет. Если же теперь он не сможет найти в себе силы, чтобы вести себя подобающим образом, то я могу обещать ему, что мы вряд ли с ним поладим и в дальнейшем. И не думаю, что он от этого выиграет.

Леди Анна, заметив, что за это время уверенность в себе ее сына стала гораздо большей, постаралась избежать конфликта.

— Дорогой, оставь все это мне. Сделай это для своей любимой мамы. Я сделаю так, чтобы твоему другу здесь понравилось. Радушие всегда было лучшим угощением, не так ли?

Она сдержала данное ею слово, эта маленькая миловидная женщина с белокурыми волосами, подстриженными под пажа, и одетая в широкие брюки — последний писк тогдашней американской моды, введенный Марлен Дитрих. В сопровождении своего сына она повела Канамори по комнатам, отделанным дорогими шпалерами и украшенным гобеленами ручной работы, мебель в которых была покрыта расшитой тканью. Она вежливо отвечала на многие вопросы Канамори относительно истории этого прекрасного дома; она показала ему самое драгоценное сокровище их дома: одну из двух рубашек, которые были надеты на короле Карле I в день его казни в 1649 году, чтобы унять его дрожь в этот пронзительно холодный день. Король, как сказала леди Анна, не хотел выглядеть напуганным.

Она брала своего сына и Канамори на пешие прогулки, чтобы показать им живописные окрестности, римскую дорогу, загородный дом Тюдоров, руины, обнесенный рвом норманский замок и деревню, на центральной площади которой со средних веков сохранились деревянные колодки и столб, к которому привязывали для наказания кнутом. Канамори был в восторге от всего, что видел и слышал. Вопросам его не было конца. Он спрашивал леди Анну о недавнем браке бывшего короля Великобритании Эдуарда VIII, теперешнего герцога Виндзорского, и разведенной американки миссис Уоллес Симпсон. Он хотел знать, что англичане думают о Гитлере, является ли Уинстон Черчилль сторонником войны и собирается ли он возвращаться к власти. Правда ли, что Редьярд Киплинг, который умер в прошлом году, был самым высокооплачиваемым писателем в мире, и почему, если Великобритания хочет мира, как заявляют ее лидеры, всему населению были розданы противогазы?

Японцы, как говорил де Джонг своей матери — самый любопытный народ на земле. Их желание узнать о чем-либо ненасытно. Он также вскользь сообщил ей, что перестал заниматься экономикой и занялся историей Востока. И что он скоро собирается посетить Японию по приглашению отца Канамори.

Леди Анна сказала, что вряд ли его отцу понравится это его увлечение Японией. Ты ведь знаешь, как он относится к — она чуть не сказала «япошкам» — не вовремя остановилась. Де Джонг вежливо закончил беседу, сказав, что он имеет право выбирать сам и собирается им воспользоваться, и что, если он и наделает ошибок, то, по крайней мере, они будут его собственными.

Незадолго до приезда де Джонга и Канамори в Брэмфилд-хаус с леди Анной произошло несчастье на кухне Она уронила на себя кастрюльку с горячим маслом и обожгла левую руку и бедро. Раны были очень болезненными и не заживали. По ее словам, она поскользнулась на мокром полу в кухне, но всем было хорошо известно, что она начала выпивать. Де Джонг винил этом отца, считая, что он ответствен за все более возраставшую между ними отчужденность. Леди Анна пила, потому что муж изменял ей. Она пила и потому, что ее задевало уничижительное отношение к ней его семьи и друзей, считавших, что она ему не ровня.

Она пила и из-за одиночества. Ее муж запрещал ей поддерживать знакомство с кем-либо из ее театра или пригласить кого-нибудь из своих родственников в Брэмфилд-хаус. В своем жестоком стремлении отсечь от нее прошлое, он совсем не так давно выбросил ее редкую коллекцию театральных программ, афиш, костюмов и фотографий, которую она берегла, как зеницу ока. При этом обозвал все этом мусором и вздором.

Канамори ничем не мог помочь леди Анне в ее семейных проблемах, но кое-что сделать, чтобы вылечить ее ожоги, он мог. Однажды вечером они с Рупертом пошли в ближайший лес набрать лягушек. Набрав около десятка, они вернулись домой, где Канамори сразу же начал хозяйничать на кухне, опуская лягушек одну за другой в растопленный и уже кипящий жир. Потом он приложил таким образом полученную мазь к ожогам леди Анны. Она сразу же почувствовала облегчение. В тот же день, и это было заметно, раны начали заживать. В благодарность она и ее сын подарили Канамори изысканно украшенные карманные часы с четвертным боем и золотым совереном на цепочке.

Лорд де Джонг внушал страх своей жене и своим слугам, но не сыну. Успех, положение и деньги сделали лорда де Джонга самоуверенным, но, Боже праведный, его самоуверенность и в подметки не годилась тому спокойствию и самообладанию, которые исходили от его сына. Что, черт возьми, случилось с мальчишкой? Страшно, когда ты осознаешь, что уже больше никак не можешь воздействовать на собственного сына: ни наказаниями, ни убеждением. Чертов ублюдок перерос своего отца, как вырастают из старых брюк.

За день до отъезда Руперта де Джонга и Канамори обратно в Оксфорд отец и сын случайно встретились одни на верхней площадке великолепной деревянной лестницы в Брэмфилд-хаусе, где за год до своей смерти слабоумная Елизавета I нацарапала кольцом свои инициалы на перилах.

— Я слышал, ты собираешься поехать на Дальний Восток, — сказал лорд де Джонг.

Молчаливый кивок от сына. И больше ничего.

Отец продолжил:

— Постарайся больше никого из них не привозить с собой. У нас в Англии уже нет вакансий для прачек.

Сын так посмотрел на него, что этот взгляд старший де Джонг запомнил на всю свою жизнь. От одного этого взгляда волосы могли встать дыбом. В его сыне обнаружилось что-то такое, чего отец не замечал в нем раньше. В этом взгляде была мощь разрушения.

Чтобы скрыть свой страх, лорд де Джонг извинился и пошел вниз по лестнице, оставив сына в одиночестве на верхней площадке. Внизу лестничного марша покинувшее было его мужество вернулось к нему, и он сказал:

— Возможно, ты постранствуешь по свету и эта твоя горячность улетучится прежде, чем ты придешь ко мне на работу. Осмелюсь напомнить, что перемена климата иногда способствует и перемене души.

Улыбка его сына была зловещей и хладнокровной. Да, вот это слово. Хладнокровной.

— Уверен, что так и будет, — ответил он отцу. — Наверняка именно так и будет.

Двумя месяцами позже де Джонг и Канамори полетели в Токио и прибыли в японскую столицу сереньким пасмурным утром накануне Нового года. Сразу же по прибытии де Джонгу продемонстрировали престиж и мощь барона Канамори. На таможне все иностранцы подвергались подробному письменному и устному опросу, они проходили проверку багажа и Медицинское освидетельствование, включая анализы мочи и кала. Как и многие столетия назад, японцы оставались островным, отгороженным от всего мира народом, с фанатичной тщательностью стерегущим свои границы.

Де Джонг, однако, был освобожден от всех этих процедур. К нему отнеслись так, будто он был японцем. Важным японцем. Его и Канамори встретили личный секретарь барона и майор армии, которые провели их мимо таможенных чиновников к ожидающей у входа в аэропорт машине. Секретарь был низеньким толстым молодым человеком по имени Хара Джийчи, с постоянной улыбкой на лице, необыкновенно маленькими ушами и косолапой походкой. Майора звали Джиро Такео, это был крупный неряшливый человек с пятнами от еды на кителе, большими желтыми зубами и дыханием животного. На специальном значке, который он носил, была изображена звезда в окружении листьев, это указывало на то, что он служит в Кемпей-Тай, секретной полиции Японии.

Майор Такео вел их по аэропорту, и встречавшиеся им на пути люди торопливо шарахались в сторону, уступая дорогу. Де Джонг обратил внимание на то, что Джийчи был явно скован в присутствии Такео. Канамори поприветствовал майора довольно-таки сдержанно и с облегчением вздохнул, когда тот не сел в машину вместе с ними. Если Джийчи импонировал де Джонгу, то майор Такео производил на него отталкивающее впечатление. Он свирепо взглянул на де Джонга, сжал его руку так, что кости захрустели, и чинно удалился в аэропорт, явно разочарованный тем, что ему не удалось покуражиться над гостем барона с Запада.

Де Джонг ничего не сказал Канамори, но про себя подумал, что майор был попросту свиньей.

Машина миновала Токио и направилась на север, к дому барона в Каназаве, который младший Канамори описывал как симпатичный провинциальный городок в японских Альпах. Они должны были встретить там Новый год, а потом вернуться в Токио. Де Джонг, жадно стремящийся увидеть что-нибудь японское, ожидал, что Каназава ему понравится больше, чем Токио, который показался ему мрачным, скучным и гораздо более спокойным и однообразным, чем он предполагал.

Канамори сказал, что это спокойствие и однообразие — результаты постоянного японского самоконтроля, развитого жизнью в течение столетий в переполненных хрупких домах, где не было места для уединения. Самоконтроль вырос из страха перед беспощадными наказаниями самураев, которые рьяно следили за беспрекословным подчинением этому суровому кодексу социальной жизни. Де Джонг с интересом отметил, что большая часть японской жизни всегда регламентировалась силой.

Токио, как он узнал, не был единым городом, а представлял из себя набор городов, деревень и поселков. Современные здания соседствовали с лабиринтами запутанных улочек низких деревянных домишек. Внутри этого огромного города было даже несколько ферм. В Японии старое и новое существовало рядом. Прошлое и настоящее переплеталось.

Де Джонг сказал, что никогда не видел, чтобы толпы народа и такое скопище транспорта передвигались настолько бесшумно. В Токио не было и такого бьющего в глаза буйства красок и разнообразия одежд, как в Европе или некоторых уголках Азии. Все были одеты в черное, серое или в хаки. Убийственная скучища, по его мнению.

Где, ради всего святого, разноцветные, как в калейдоскопе, кимоно, которые он видел в книгах и музеях? Только спустя некоторое время он случайно увидел белые перчатки на регулировщике уличного движения и белые чехлы на сиденьях в такси и у рикш — этот «цвет» резанул его глаз своей неожиданностью. Такой унылый город! Такое разочарование!

На выезде из города им встретился небольшой парк, в котором собралась толпа молодых людей с флагами, плакатами и транспарантами. Они окружили автобус и пели во всю мощь легких, прихлопывая в такт ладонями. Они пели со все более охватывающим их чувством. Де Джонг понял, что он является свидетелем мощною и безудержного проявления приверженности чему-то.

Но чему?

Джийчи что-то сказал шоферу, и машина сбавила ход. Пение продолжалось еще минуту или две, а затем, когда оно закончилось, молодые люди, все более возбуждаясь, стали выбрасывать в воздух обе руки и кричать: «Банзай!» Да здравствует император. Они довели себя до неистовства. Черт возьми, это оставляло какое-то тревожное чувство. Де Джонг никогда в жизни не видел такого фанатизма. Страшно. Хотя и впечатляюще.

Джийчи тронул шофера за плечо. Машина поехала, и секретарь начал объяснять де Джонгу на ломаном английском языке, что они видели. Де Джонг перебил Джийчи и вежливо попросил его говорить по-японски. Тот кивнул и продолжил. — Толпа воодушевленно приветствовала студентов в автобусе, призванных на воинскую службу. Япония находилась в состоянии войны с Китаем. Скоро она начнет войну с Западом. С Великобританией и Америкой. Он умолк. Канамори и Джийчи ожидали ответа де Джонга.

Он смотрел на японцев в течение нескольких секунд и сказал то, что было у него на сердце. Ничего уже нельзя было исправить, если даже и постараться. Джийчи спросил его, не боится ли он за свою жизнь, если начнется война. На что де Джонг ответил ему, что если огонь разожжен, то как можно приказать ему сжигать это и не сжигать то. После этих слов Джийчи за всю оставшуюся дорогу не проронил ни слова. А когда де Джонг заговаривал с ним, то очень внимательно его слушал, тем самым не оставляя у де Джонга никаких сомнений в том, что готовил о нем какой-то отчет.

Каназава оказалась очаровательным, как и говорил молодой Канамори, городком с узкими петляющими улочками, совсем не изменившимися с семнадцатого века. Сильный снегопад только еще более подчеркнул его прелесть. Однако снег расстроил Канамори. Он ужасно не любил холод и предпочитал Токио, где никогда не было снега и было невероятное количество хорошеньких лавочек. Одно лишь радовало его в Каназаве — это парк Кенрокуэн, самый живописный парк в Японии с искусственными водопадами, речками, прудами и великолепно спланированными бегущими ручейками.

Когда они проезжали мимо парка, де Джонг сказал, что он гулял здесь еще в те времена, когда этот парк был собственностью князя Маэда, а клан Маэда в то время правил Каназавой. Князь Маэда сам наградил его за верную службу. Он подарил де Джонгу прекрасного белого коня.

Канамори и Джийчи знали, что Маэда правили городом в семнадцатом веке. Но никаких комментариев от них не последовало.

Немного погодя Канамори спросил де Джонга, помнит ли он, что произошло с его белым конем.

— Нет. Наверное, это придет ко мне позже.

Сердце его билось быстрее обычного. Так много виденного и потом забытого сейчас смутно вспоминалось еще раз.

Дом барона Канамори, выходящий фасадом на парк Кенрокуэн, оказался настоящим дворцом. В нем была масса изящных перегородок шойи, экранов, старинной керамики и бесценная коллекция отпечатанных с деревянных матриц гравюр. Де Джонг вначале никак не мог смириться со спартанской элегантностью комнат, но вскоре он преодолел свои предрассудки и посмотрел на дворец глазами японца. То, что раньше ему казалось голой комнатой с одиноко стоящим предметом мебели, теперь предстало перед ним как пространство с раздвижными перегородками, напольными матами, резьбой на деревянных стенах, чайным кабинетом и вазой с цветами. Совершенство вкуса. Ничего лишнего, ничего нельзя добавить.

Единственное, что досаждало де Джонгу, так это температура. Холод стоял такой, что даже у латунной обезьяны наверняка бы отмерзли яйца, но это явно никого не беспокоило, кроме него. Тепло, если это можно было так назвать, исходило от маленькой жаровни — хибати. Она только наполовину была наполнена горящим древесным углем и пеплом. В гостиной дела обстояли получше. Она обогревалась ирори, плитой, сложенной из камня и врытой в землю. Это была преемница японского очага. Никакой трубы. Просто огромная квадратная дыра в центре пола. По идее дым должен был выходить в отверстие в крыше. Но почти всегда он оставался в комнате, щипал глаза и вызывал беспрестанные приступы кашля.

Барону Канамори было шестьдесят. Это был тонкий маленький мужчина с огромной головой, на которой топорщились коротко остриженные седые волосы, и с немигающим взглядом ястреба, устремляющегося на свою жертву. Свое внушительное состояние он сколотил на перевозке нефти, переработке железной руды, производстве сигарет и импорта риса из Формозы и Кореи. Он очень гордился тем, что его предки были самураями на службе у императоров, сегунами и военачальниками. На его черном кимоно был нашит семейный герб: перекрещенные черно-бурая лисица и два золотых дерева императрицы.

Де Джонг, конечно, с некоторым опасением ждал встречи с ним. Как бы то ни было, но этот старичок — и это было общеизвестно — был мистиком, который мог целыми днями обходиться без пищи, медитировать, сидя у водопада в парке Кенрокуэн, и проводить многие часы, стоя на коленях перед пустой стеной в молчаливом самосозерцании. Судя по словам молодого Канамори, который не очень-то вдавался в детали, он был близко знаком со многими высшими военными и политическими чинами. Барон был также связан с различными секретными обществами — и теми, что имели патриотическую направленность, и теми, что занимались боевыми искусствами. Де Джонг не спрашивал, вели ли эти связи к якудзе. Он просто допустил, что это вполне может быть. Для всех, кто хоть немного знал Японию, не было секретом, что якудзы были громилами по найму и первоначально использовались консервативными бизнесменами против либерально настроенных политиков.

Молодой Канамори сказал:

— Одним из самых выдающихся качеств моего отца является настойчивость. Он самостоятельно мыслящий человек и упорен во всех делах. Япония — его первая любовь, возможно, его единственная любовь. Он все сделает, чтобы защитить ее. Всем нам — моей матери, сестре и мне — он не раз говорил, что, может быть, нам придется отдать свои жизни за Японию.

Де Джонг засомневался, все ли в порядке у барона с головой. Не спятил ли он слегка?

Молодой Канамори иногда рассказывал де Джонгу о секретных обществах. «Черный дракон», «Белый волк», «Кровавое братство» были патриотическими объединениями и одновременно являлись клубами по изучению боевых искусств. Они существовали с девятнадцатого века и сначала собирали информацию о самых мощных предполагаемых противниках Японии — Китае и России. Позже они расширили круг своих интересов и стали собирать данные о других странах Азии, Африки, Европы и Америки. Их членами были министры, видные промышленники, военные, журналисты, студенты, агенты спецслужб.

Де Джонг считал, что это дало возможность барону Канамори стать чем-то вроде неофициального мастера шпионажа. Националист до мозга костей, он свято верил в то, что военные снова должны править Японией, как это уже было раньше, в девятнадцатом веке, перед реставрацией.

Молодой Канамори говорил о якудзе очень неохотно. Он был идеалистом, и для него было довольно трудно принять гангстеров как необходимую составляющую часть политического процесса. Но он считал, что во всем должен поддерживать отца, а это означало — не задавать ему лишних вопросов о предназначении якудзы. Барон же настаивал на том, что якудза играет одну из главных ролей в судьбе Японии. На Японии скрещивались интересы Китая и России в борьбе за влияние на Дальнем Востоке. Великобритания и Америка тоже были потенциальными врагами: они имели колонии на Тихом океане и хотели еще больше. Если Япония не сможет утвердиться в своих правах в этом уголке земного шара, то она, скорее всего, превратится в колонию. Чтобы избежать этого, ей нужна помощь всей нации. Всей.

Де Джонг находил эту концепцию восхитительной Якудза, порочная и пользующаяся дурной славой организация, каким-то образом была вовлечена в национальную политику. Замечательно. Подлецы и мошенники каким-то образом проникали и в правительство Великобритании, но строго на индивидуальной основе, как одиночки, а не как представители тайных обществ. Безусловно, якудза прокладывала себе дорогу силой. Это были люди, которым нечего было терять. Де Джонга восхищала их способность заниматься своим делом без тени стыда или вины за содеянное. Ему хотелось знать, является ли барон Канамори оябуном.

Но в холодной задымленной гостиной вопросы задавал барон Канамори де Джонгу. Первые вопросы он задавал молча, только глазами. На англичанина еще никогда в жизни не смотрели так пристально. Спустя несколько секунд барон попросил своего секретаря Джийчи и сына оставить их одних и сделать так, чтобы его и гайджина никто не беспокоил.

Когда они остались одни, барон взял лицо де Джонга в свои маленькие руки. Они были неестественно горячими. Де Джонг чуть было не отпрянул, но сдержался. Надо было прямо взглянуть на вещи и раз и навсегда решить для себя, кому он принадлежит: Англии или Японии.

Барон медленно прошелся пальцами по лбу, глазам, ушам и рту де Джонга, и тот почувствовал, как его первоначальная нервозность начинает исчезать. Да, в этом маленьком седовласом человеке было что-то не похожее на других, но оно уже не внушало беспокойства. Он наверняка не хотел причинить де Джонгу никакого вреда, и де Джонг вдруг почувствовал полное спокойствие и отрешенность. Барон хотел узнать о нем все, что возможно. Прикасаясь к де Джонгу, он путешествовал по его душе. Он читал книгу его сознания и прикасался к огоньку его жизненной силы.

Барон произнес единственное слово:

— Бушидо.

Де Джонг выдержал его взгляд и ответил, что это означает кодекс воинской чести. Верность своему повелителю, храбрость в битве. Честь превыше жизни.

Барон с шумом выдохнул воздух. Он был удовлетворен.

— Ты прибыл вовремя. Япония нуждается в тебе, гайджин. Мы должны спешить и объяснить тебе то, что ты уже знаешь.

Барон Канамори, его сын и де Джонг покинули дворец за час до полуночи и поехали к морю, в храм, расположенный в долине в трех милях от дома Канамори. Они должны были провести канун Нового года в молитвах со священниками Шинто и просить благословение для семьи Канамори в наступающем году.

Ночь становилась все холоднее, на небе взошла полная луна. Потом снова повалил снег. Де Джонг никогда в жизни не видел такого роскошного белого снега. Внутри лишенного каких бы то ни было украшений храма все трое зажгли свечи и стали помогать священникам, одетым в темное, продавать талисманы и предсказания будущего длинной очереди собравшихся богомольцев. Богомольцы тоже пришли позвонить в храмовый колокол и помолиться за наступающий Новый год. В морозном воздухе, погруженный в звуки колоколов и деревянных барабанов, де Джонг никогда еще не чувствовал себя таким счастливым, как сегодня. И умиротворенным.

Рассвет. Молящихся в храме стало гораздо меньше. В последний час перед восходом солнца, перед тем, как толпы богомольцев снова вернутся в храм, де Джонг и оба Канамори присоединились к священникам, собравшимся около хибати. Они грели руки над мерцающими углями, ели рисовые лепешки и прихлебывали первое сакэ Нового года. Темнота рассеялась, и через открытые двери храма де Джонг мог видеть, как красиво падал белый снег. Вишневые деревья перед храмом были обернуты рисовой соломой, защищавшей их от холода. Японцы почитали их считали священными, веря, что в них, как и в любом другом живом существе, есть душа. Вишневые деревья в снегу были так красивы, что сердце начинало биться учащенно. Де Джонг уже никогда бы снова не стал полностью англичанином.

Ему не нужно было объяснять и значение того, что он провел эту особенную ночь в храме. Для него Новый год означал новую жизнь.

Он посмотрел вниз, в хибати, на ее успокаивающий, приглушенный свет. Он чувствовал себя очень усталым, измотанным, но он хотел остаться. Остаться в Японии.

Священники начали песнопения, и через несколько минут он вдруг почувствовал, что он понимает значение того, что они поют. Что оно имеет для него смысл. Что было, то будет. Что сделано, то будет сделано. Вчера, сегодня, завтра, всегда.

Де Джонг закрыл глаза, почувствовав, что он засыпает стоя, и снова широко открыл их. Священников не было. Не было и молодого Канамори. Де Джонг и барон остались одни у хибати.

Они вели беседу, пока толпы снова не заполнили храм. Барон провел де Джонга по его прошлым жизням, жизням, которыми де Джонг мог гордиться: он был самураем, придворным, поэтом и музыкантом. И в нем выросло неистребимое желание остаться в Японии.

Вдруг барон сказал:

— Присоединяйся к моей молитве, хенна-гайджин, молитве по моему сыну.

Он помрачнел. Смена его настроения застала де Джонга врасплох. Что-то было не так.

Барон Канамори продолжил:

— Найга скоро упокоится.

Сначала де Джонг подумал, что он неправильно понял, что чего-то не расслышал из-за шума наполнявших храм богомольцев. Но печальное выражение лица барона Канамори убедило его в том, что он не ошибся.

— Как вы узнали об этом? — спросил де Джонг.

— Я знал об этом, как знал и о тебе. Найга выполнил свою карму и привез тебя ко мне. Ему теперь нечего делать в этом мире.

— Но почему он должен умереть?

Барон посмотрел в хибати.

— Из-за тебя, гайджин. Нужна кровавая жертва, чтобы привязать тебя к Японии. Потому что ты сможешь сделать для нации то, что он не сможет. Приходи ко мне, гайджин, когда мой сын умрет.

Оксфорд

В холодный мокрый февральский вечер де Джонг и Канамори пошли в недавно открытый кинотеатр на Джордж-стрит. Это был их второй за три последних дня поход туда. Канамори был без ума от кинофильмов, особенно ему нравились голливудские варьете. В еще большем экстазе он был от самого кинотеатра (всего лишь второго в Оксфорде) — явления, впервые взволновавшего университетский городок после прошлогодней показательной встречи между Фредом Перри, трехкратным победителем Уимблдонского турнира, и чемпионом Америки Дональдом Баджем.

Вообще-то де Джонгу нравилось кино, но «Джордж», как местные окрестили новый кинотеатр, на его вкус, был слишком пышным. В холле бил фонтан с пульсирующими струями разноцветной воды, в вестибюле — оркестр и три ресторана. Потолок зала декорирован под ночное небо с двигающимися облаками и мерцающими звездами. В довершение к идущим на первом экране фильмам эстрадные номера, и играл органист.

В этот вечер де Джонг и Канамори были свидетелями сценического действа, предлагавшего поющих собачек и танцующего на пуантах гермафродита. Канамори от всего 5ыл в восторге. Потом начался фильм «Мистер Дидс едет в город», и на экране появился Гарри Купер. Хотя де Джонг и наблюдал за Гарри Купером, раздаривавшим двадцать миллионов долларов наследства, в голове его прокручивалась совсем другая авантюра.

Он остался в Японии на две недели дольше, чем планировал ранее. Это взбесило его отца, и, кроме того, де Джонг отстал в своих занятиях в Оксфорде. В Японии его задержал Ямато Дамишии, дух Японии. Объяснить, что это такое, не так просто, это нужно понять и почувствовать. Как японцы. И как сумел де Джонг. Можно назвать это силой духа, которая, как верят японцы, поддерживает их на протяжении всей жизни. Ямато Дамишии объединяет всю нацию, призывает, если понадобится, каждого мужчину, женщину и ребенка взяться за оружие и защитить страну, которую они любят со страстью, не передаваемой словами.

Запад хотел убрать японцев из Китая, а заодно получить от Японии обещание не вторгаться в Азию в будущем. И до тех пор, пока Япония не уступит, на нее будет оказываться огромное экономическое давление. У Великобритании и Америки были распределены сферы влияния в Азии и бассейне Тихого океана, и это давало им возможность использовать с немалой выгодой для себя территории и естественные ископаемые, и они отнюдь не собиралась делиться с Японией. Азиатские колонии, тесно связанные с Западом, означали для японской развивающейся промышленности только одно: отсутствие сырья. Поэтому Япония стояла перед выбором: либо во всем подчиниться Западу, либо бороться за сырье.

Де Джонг не только был свидетелем, но и почувствовал в себе Ямато Дамишии. Выбором Японии будет борьба, и он хотел стать частью этого великого дела.

Когда в одиннадцать часов вечера кинотеатр закрылся, де Джонг и Канамори нашли ресторанчик на Хай-стрит, который все еще был открыт. Они говорили о фильмах и Японии. В такие редкие минуты мысли, связанные с предсказанием барона о смерти Канамори, милосердно улетучивались из головы де Джонга.

После ужина они вышли на темную и пустынную улицу. Общественный транспорт уже не работал, и только одинокий студент проехал мимо них на велосипеде, торопясь в свою берлогу. Оксфорд небольшой городок: короткая ночная прогулка по свежему воздуху — и они дома, в своих меблированных комнатах.

Они медленно пошли по улице, но через несколько секунд перед ними заплясали на дороге длинные тени: их кто-то осветил фарами. Де Джонг обернулся. Позади них на огромной скорости неслась машина, оглашая тихую улицу таким ревом, будто ею управлял демон. Или пьяный студент. Де Джонг подтолкнул Канамори поближе к витринам магазинов. Пусть эта сволочь проезжает, не стоит искушать его.

Когда машина уже была в нескольких ярдах от них, она вскочила вдруг на тротуар, царапая кирпичную стену и оставляя за собой целый фейерверк искр. Она сбила мусорный ящик, задела фонарный столб и перевернула лоток для бутербродов, служащий выносной витриной магазина. Де Джонг с ужасом понял, что машина намеренно пытается сбить их.

Все случилось очень быстро. Ему удалось мельком взглянуть на машину — желтый «даймлер». Затем его ослепили фары, и что-то отбросило его в сторону. Это Канамори изо всех сил столкнул его с тротуара, чтобы он не попал под «даймлер». Падая, де Джонг больно ударился о мостовую и, повинуясь инстинкту, продолжал катиться, чтобы как можно дальше убраться от машины. Он катился до тех пор, пока не угодил в сточную канаву на противоположной стороне.

Все еще лежа на спине, он увидел «даймлер», набиравший ход по тротуару и волочивший на переднем бампере кричащего Канамори. Внутри машины кто-то восторженно вопил. На заднем сиденье, позади шофера, находилось по крайней мере три человека. Затем «даймлер» переехал через тело Канамори и развернулся, оставив его распростертого у входа в кондитерский магазин.

Неистово сигналя, «даймлер» устремился назад по Хай-стрит, красные габаритные огни быстро растаяли в темноте ночи.

Де Джонг рывком встал на колени, но тут же согнулся. В этом положении он и пополз к Канамори. Тело его ныло от ушибов и ран, полученных в результате этого падения. Безжалостная боль пронизывала его голову и левую лодыжку. Лицо было все в порезах и кровоточило. Вся левая сторона онемела от боли. Если бы не Канамори, могло бы быть еще хуже. Значительно хуже.

Но он видел машину. И он знал, кто этот ублюдок, который был за рулем.

Де Джонг подполз к Канамори и чуть не потерял сознание, взглянув на него. «Даймлер» оторвал ноги Канамори, содрал с него почти всю одежду, а лицо превратил во что-то неузнаваемое. Все вокруг японца было мокрым от крови — де Джонг чуть было не поскользнулся в этой кровавой луже. Рот Канамори выглядел, как черная дыра на кровавой маске; он пытался что-то сказать, но у него ничего не получалось. Он дотронулся до де Джонга рукой в рваных лоскутах залитой кровью кожи.

В окнах верхних этажей зажглись огни. Люди в ночных пижамах выглядывали наружу, спрашивали, что случилось и кто виноват во всем происшедшем.

Плачущий де Джонг поднял Канамори на руки. Скорбь переполняла его, он был на грани обморока. Вдруг Канамори схватил де Джонга за руку с такой поразительной силой, что у того чуть не треснули кости — спустя мгновение он умер.

Только вчетвером полицейские сумели оттащить бившегося в истерике де Джонга от изувеченного тела Канамори.

У де Джонга было сотрясение мозга, вывихнута лодыжка, рваные раны на лице и сломаны ребра. Но он покинул госпитальную койку, чтобы дать свидетельские показания в полиции о том, что владельцем желтого «даймлера» является студент Оксфорда по имени Денис Аддисон. Он добавил к этому, что он и Канамори побили Аддисона и двух его друзей по команде регби около ресторана на Мертон-стрит. Аддисон, судя по всему, теперь отомстил.

Но в своих показаниях Аддисон утверждал, что «даймлер» был у него украден за два дня до того, как с Канамори произошел этот печальный инцидент. А во время случившегося несчастья Аддисон гулял с компанией по лугу Крайат-Черч, расположенному довольно-таки далеко от Хай-стрит. Многочисленные свидетели готовы были подтвердить его алиби. Да, у них была стычка с де Джонгом и его японским другом. Они повредили ему руку, что заставило его бросить все занятия спортом. Причиной драки послужила обида Канамори на то, что его не приняли в университетский частный клуб. А Руперт де Джонг, по словам Аддисона, спровоцировал эту драку для того, чтобы поддержать своего японского друга.

Отец Аддисона, недавно назначенный адмирал флота, поднял все свои связи в поддержку сына. На власти Оксфорда, проводящие расследование обстоятельств смерти Канамори, посыпался град характеристик, телефонных звонков и прочих посланий в защиту молодого Аддисона. Они исходили от Палаты Лордов, министров Уайт-Холла, Министерства обороны и иерархов Английской церкви.

Лорд де Джонг представил своему сыну некоторые потрясшие его подробности «несчастного случая». Полицейский отчет об украденном «даймлере» был фальшивым. На самом деле заявление о пропаже машины поступило через тридцать минут после смерти Канамори. На вопрос Руперта де Джонга, преднамеренно ли полиция ввела всех в заблуждение, его отец ответил:

— Конечно. А ты думаешь, кто лезет из кожи вон, чтобы защитить мальчика? Крепись, парень. И не рассчитывай, что эта маленькая сказка, которую я только что тебе рассказал, когда-нибудь выйдет на свет Божий. Обещаю тебе, что она надолго будет похоронена.

В разговоре с отцом Руперт де Джонг назвал действительных убийц Канамори: английские благополучие и привилегии. Его отец назвал его задницей за то, что он ставил смерть какого-то япошки над порядками и устоями своей страны. И в каких отношениях будет находиться семья де Джонга с Аддисонами и другими им подобными, если не позволить замять это дело с Канамори?

Сын не сын, а до тех пор, пока Руперт не придет в себя и не отречется от покойного мистера Канамори, лорд де Джонг прерывает всяческую финансовую и прочую поддержку, начиная прямо с сегодняшнего дня. Он требует прекратить все контакты с прессой и японским посольством в Лондоне, а также прекратить попытки убедить их разобраться в этом так называемом убийстве.

— Ты вернулся совсем другим из своей поездки на Дальний Восток, — сказал лорд де Джонг. — Ты белый человек волею Божьей. Так и веди себя подобающим образом.

Он предложил ему выбирать. Англия и семья. Или мертвый желтолицый.

Когда тело Канамори отправили его семье в Японию, вместе с гробом поехал и де Джонг.

Ноги его больше не будет в Англии. Так он думал.

Японское море

Сентябрь 1944

Руперт де Джонг стоял на палубе грузового судна, направлявшегося в Корею. Прислонившись к лебедке, он наблюдал за японской девочкой-подростком, которая устроила маленькое представление с веером. Природа наградила ее гибкими запястьями, выразительными руками и даром умения открывать красоту для других. Она стояла рядом со спасательной шлюпкой, а вокруг нее сидело несколько японских девочек, и они смотрели ее представление. Де Джонг прервал свою утреннюю прогулку по палубе, де в силах оторвать от нее заинтересованный взгляд.

Он не спускал глаз с веера. Сигарета во рту осталась не зажженной. Веер превращался вдруг в орла, преследующего ее пустую руку — раненого воробья. Полное наваждение. Девочка владела этим искусством гораздо лучше любого профессионального танцора или артиста кабуки, которых он когда-либо видел. Единственный луч света на этом отвратительном суденышке.

Маленький винтовой пароход «Укаи» ходил от порта рядом с Каназавой в порты Кореи и Китая. Это была посудина чуть побольше дырявого ржавого ведра, с дырками в палубе, сломанными поручнями на носу и корме и грузовыми люками, из которых нестерпимо воняло рыбой, гнилыми костями животных и мочой. На нем было всего шесть кают, все они находились на корме, позади одного огромного помещения на мостике, одновременно служившего рубкой, штурманской и радиорубкой. Каюты эти были стиснуты плохо работающими туалетами и громыхающими паровыми трубами. Кухня внушала неописуемый ужас.

Об экипаже из двенадцати человек можно было только сказать, что он грязен и порочен. Это была смесь корейцев и японцев, сборище крикливых и скандальных пьяниц, которые еще к тому же редко мылись. Капитаном был сорокалетний кореец, маленький человечек с плоским лицом и крупными зубами по имени Пукхан. Де Джонг знал о нем, что он очень жаден и замешан в какой-то грязной истории с молоденькими девочками. Ходить вместе с Пукханом, а де Джонг уже несколько раз ходил с ним, означало мириться с его подобострастием и раболепством. Капитан, увы, был подхалимом. Де Джонг однажды видел, как он продолжал заискивать перед генералом, который плюнул ему в лицо. Действительно отвратительный коротышка. Смешно было видеть, как он становился на носу «Укаи» по стойке смирно и приветствовал проходящие мимо японские субмарины, эскадренные миноносцы, крейсеры и авианосцы, в изобилии бороздившие Японское море.

Де Джонг закурил и, наслаждаясь дефицитной для того времени британской сигаретой, продолжал наблюдать, как девочка-подросток превращала свой веер то в меч, то в Бога-Солнце. Затем, обратив его в маленький занавес, она, периодически скрывая лицо за ним, показала ряд воплощенных эмоций, одну за другой. Радость. Печаль. И надежду.

«Надеяться тебе почти не на что, девушка с веером, — думал де Джонг, — как и тем, кто сидит вокруг тебя с полными восторга глазами».

Все были караюки, женщинами, проданными за границу в армейские бордели. Девочка с веером, восхитительная малышка с прелестным ротиком, похоже, была самой старшей из них. Около пятнадцати, на взгляд де Джонга. Некоторым было вряд ли больше восьми-девяти лет. Большинство из них были проданы вербовщикам родителями, которые по бедности не могли прокормить их. Другие были просто похищены на улицах Токио сутенерами и насильно приведены на борт «Укаи».

Их везли в порт Самчок в Корее, чтобы там продать с аукциона, устраивающегося прямо на причале. Дальнейшая жизнь им не сулила ничего хорошего: изнурительная работа проституток на бессердечного содержателя борделя до тех пор, пока они не станут слишком больны или стары, чтобы обслуживать клиентов. Прошлой ночью, первой ночью в открытом море, девочки были изнасилованы капитаном Пукханом и его командой. Это было лишь слабым подобием того, что ждало их впереди.

Сегодня утром за завтраком де Джонг был вынужден выслушать от капитана Пукхана историю о том, как он прошлой ночью выбросил за борт девочку, слишком энергично, по его мнению, ему сопротивлявшуюся. Но предварительно он снял с нее одежду, которую намеревался продать.

Вчера ночью де Джонг отказался от приглашения Пукхана присоединиться к их приключениям. Двум якудзам, следовавшим с ним, он тоже не разрешал воспользоваться этим приглашением. Все они занимались бизнесом барона Канамори, и на развлечения у них не должно было быть времени. Де Джонг, гайджин, был теперь известен в своих кругах как успешно действующий агент службы безопасности, с ним не спорили, а подчинялись без лишних вопросов. На любой вызов или сомнение в целесообразности его действий он реагировал с мгновенной и неумолимой жестокостью. Такая репутация утвердилась за ним.

С начала войны с Китаем Япония наводнила северные провинции страны героином и морфием, пытаясь как-то ослабить их огромное население, уничтожить его волю к сопротивлению. Но сегодня торговля наркотиками стала просто одним из средств обогащения. Некоторые использовали для этих целей корейцев. Барон Канамори, истративший большую часть своего состояния на нужды военной машины Японии, использовал якудзу. А также гайджина.

В обязанности де Джонга входила доставка четырех чемоданов с героином в Самчок. Здесь наркотики обменивались на золотые слитки и партию риса с черного рынка. Затем капитан Пукхан должен был доставить де Джонга в Гонконг, где тот планировал обменять золото и рис на бриллианты. В отличие от других, которые использовали прибыль, полученную от торговли наркотиками, на собственные нужды, барон Канамори собирался потратить свою прибыль на войну, которую Япония проигрывала. Как-никак, а честь требовала от него этой жертвы.

Де Джонг любил барона как отца, поэтому возвращение в Японию с бриллиантами было для него самым важным делом за шесть лет его службы интересам этой страны.

Под руководством барона Канамори де Джонг стал одним из лучших японских агентов и экспертов по шифру. Он также был мастером по дзюдо, стрельбе из лука и фехтованию на ножах. И результатом всего этого была высокая сила духа гайджина. Его ум был чуток и восприимчив, и эти качества позволяли ему выжить в полной опасностей борьбе внутри военных и политических кругов Японии.

А его беспощадность, которая была сродни беспощадности феодального воина, помогла ему заставить относиться к слову гайджина с уважением и боязнью. Барон Канамори называл де Джонга ножом для скобления костей врага.

Де Джонг понимал то, что видел, и действовал в соответствии с тем, что понял, и гордился этим.

Он был полон сил, бесстрашен и влюблен в войну. Он уяснил, что человек никогда и нигде не бывает так свободен, как па войне. Пришел на войну — забудь о морали и угрызениях совести.

Это отношение он выработал в себе за годы, проведенные в якудзе, и он полностью разделял его. Бог свидетель, это упрощало жизнь.

Якудзы, сопровождающие его, в шутку называли де Джонга своим оябуном. Определенная доля правды в этом была. Они принадлежали к одной маленькой семье, не больше десяти человек, и выполняли самые различные поручения барона, начиная от шантажа и кончал убийством. Однако совсем недавно их оябун и его заместитель были убиты. Они стали жертвами того, кого японцы называют «лордом В» или «очень почетными гостями». Они стали жертвами американских бомбардировщиков В-29, наносивших удары по Японии со своих баз в Китае.

Никто в этой группировке якудзы не проявил себя как лидер, поэтому они были вынуждены обратиться к барону Канамори. Он кормил их, давал им одежду, место для ночлега и немного карманных денег. Он в действительности был их оябуном, а де Джонг его заместителем, неукоснительно следившим за тем, чтобы они ему подчинялись. Барон уже был стар и часто болел. Случись что с ним, и у них никого бы не осталось, кроме гайджина.

Де Джонг стоял на палубе и наблюдал за девочкой-подростком с веером, которая, наклонившись, что-то нежно говорила другой девочке, у которой целые пряди волос были вырваны после вчерашнего сексуального побоища. Как она прекрасна, эта девушка с веером. Глоток свежего воздуха на этом плавучем писсуаре. Де Джонг поймал ее взгляд. Он прикоснулся к своей кепке, приветствуя ее. В награду — восхитительная улыбка. На несколько секунд он почувствовал себя не таким одиноким.

Она махнула ему рукой и, открыв веер, показала изображение храма в горах. Другой взмах — и храм исчез в ее сложенном веере. Чистая магия. Еще одна улыбка, и она снова обратила свое внимание на детей, которые сейчас очень нуждались в ней. Нет, она не флиртовала с де Джонгом. У него был уже достаточный опыт общения с женщинами, чтобы распознать, пытается ли она поймать его на крючок. Нет, эта приветствовала его как друга, в этом де Джонг был уверен. Она поприветствовала его как того, кто согрел ее сердце, отвечая теплом на тепло. На мгновение он ощутил, как одинок он стал после смерти жены и ребенка.

Экипаж судна расходился по своим делам, изредка отпуская грубые замечания по адресу девочек, но этим все и ограничивалось. Капитан Пукхан запрещал разгул в дневное время. Все должны быть готовы к налету вражеских самолетов. Пукхан не хотел также случайно врезаться в другое судно, и все лишь из-за того, что экипаж в похоти бегает по всему судну, светя своими концами из штанов.

У де Джонга тоже были правила для своих, людей. Один должен был все время находиться в каюте с героином. Кто-либо другой, кроме де Джонга или якудзы, переступивший порог каюты, должен был быть застрелен на месте. Гайджин, как китайцы, верил в то, что честны только двое людей в этом мире: один — который уже мертв, другой — который еще не родился.

Он увидел, как веер в руках девочки-подростка превратился в бушующее море. Как только веер ожил в ее пальцах, она сказала:

— Волны в море весной.

Весь день напролет вверх-вниз, вверх-вниз;

Весь день напролет вверх-вниз, вверх-вниз.

Де Джонг оторвался от лебедки и подался вперед. Правильно ли он расслышал? Он бросил сигарету под ноги, растер ее и направился к девочке с веером. Женщины в Японии, как правило, практически не получают образования. А это дитя только что процитировало хайку семнадцатого века Йоса Бусона, одного из самых его любимых поэтов. Де Джонг должен с ней поговорить.

При виде него девочки, сидевшие у ее ног, бросились в разные стороны, давая ему дорогу. Можно ли было винить их после вчерашней ночи? Но девочка с веером не пошевелилась. Она приятно улыбнулась и склонила голову в поклоне. Она держала сложенный веер в изящной тонкой руке, кончиком его касаясь щеки. Беззащитность ее была вызывающей,но она не тронет де Джонга. Он и гроша ломаного не даст за ее судьбу и судьбу остальных. Ей совет: молиться. Неистово молиться.

Хотя, однако, ее знания Бусона вызывали любопытство.

Ее звали Касуми, она была с дальнего севера, из Сендаи, где сейчас царил страшный голод. Люди там ели желуди, сорную траву, кошек, кору деревьев. Для того, чтобы прокормить себя и двух маленьких детей, родители продали ее вербовщику, колесившему по стране по поручению токийских сутенеров. Нет, она не возненавидела своих родителей. Это было ее обязанностью — служить им любой ценой.

Она ходила в миссионерскую школу до тех пор, пока не началась война и английские протестантские миссионеры не были интернированы по законам военного времени. Школу сожгли. Касуми вместе с другими обшаривала пепелище и нашла книгу стихов Бусона, эта книга стала единственной ее собственной книгой.

А искусству обращения с веером она научилась, наблюдая за своей матерью и подражая ей.

Касуми сказала де Джонгу, что она смогла бы пройти через все, что ее ожидало в Корее, если бы знала, что хотя бы на денек вернется в Японию. Она понизила свой голос до шепота и поделилась с ним тем, что ее смерть на чужбине была уже предопределена. Мужчина, который был, с ней прошлой ночью, сказал ей об этом.

— Капитан? — спросил де Джонг.

Она отрицательно покачала головой.

— Полковник.

Де Джонг улыбнулся и не стал поправлять ее. Конечно же, капитан приберег ее для себя. Она была гораздо красивее других, это было бесспорно.

Касуми сказала, что полковник сообщил ей, что ни ее семья, ни правительство не помогут ей. Он был важным человеком в правительстве и имел понятие о таких вещах. Кто-то еще станет ее хозяином вплоть до конца ее жизни и будет делать с ней все, что ему заблагорассудится. Полковник сказал, что ей очень повезло. И что он ей покажет, что нужно делать, чтобы угодить мужчинам.

Она упала на колени перед де Джонгом и со слезами на глазах умоляла его простить за то, что она собирается просить у него. Она недостойна, но она сделает для него все, что он ни попросит, все, если он только будет настолько добр, что возьмет у нее письмо и отправит его ее родителям по почте. Она очень их любит и не держит на них зла за то, что они сделали с ней. Она хочет, чтобы они знали об этом, и еще о том, что они навсегда останутся в ее сердце.

Какая странная, думал де Джонг. Совершенно неожиданна она задела его за живое. Но, думая о ней, он думал о полковнике. Как бы между прочим де Джонг спросил, японец или кореец этот полковник.

— Японец, — ответила она.

Взгляд де Джонга стал жестким. Он посмотрел через плечо на каюты, потом снова повернулся к Касуми. Он помог ей подняться на ноги и сделал это очень нежно. Умная девочка. Достаточно умная, чтобы запомнить хайку семнадцатого века. Достаточно умная, чтобы отличить японца от корейца. Или капитана от полковника.

Де Джонг был на «Укаи», потому что барон приказал ему это, потому что «Укаи» был единственным судном, пригодным для такого рода дел. И потому что капитана Пукхана можно было, напугать и купить по сходной цене. Ни один из высших офицеров не ступил бы на борт этой посудины без особой нужды. Если барон не упомянул ни о каком другом пассажире, значит он об этом ничего не знает. Барон Канамори болен, он уже вплотную подошел к зиме своей жизни. Но ум его остр, как бритва, и он очень точен во всем. Это качество он привил и де Джонгу.

Героин.

Это первое искушение. А искушение неизбежно одерживает верх над добродетелью.

Де Джонг вынул увядшую хризантему из своей петлицы и прикрепил ее к волосам Касуми над правым ухом. Она улыбнулась, прикоснулась к ней, и посмотрела на него с благодарностью, смутившей его. Это де Джонг должен был быть ей благодарен. Она только что спасла ему жизнь.

Карма.

Это она послала ее на борт «Укаи» предупредить и уберечь его.

Это она убила его жену, сестру молодого Канамори, и их маленького сына, когда они, спасаясь от налетов бомбардировщиков на Токио, перебирались в Каназаву и были заживо похоронены под снежной лавиной.

Это ока послужила причиной того, что мать де Джонга заперлась в гараже их дома, включила двигатель роллс-ройса и, оставаясь на заднем сиденье, задохнулась от выхлопных газов.

Это она убила молодого Канамори в Англии и привела де Джонга в Японию.

Карма сделала его гайджином.

Де Джонг взглянул на мостик. Эх, капитан, капитан. Все на борту этой старой калоши происходит с твоего ведома, старина. И именно ты решил прошлой ночью прогнуться перед полковником и устроить ему маленький праздник, подарив хорошенькую Касуми позабавиться в постельке.

Усмехающийся капитан Пукхан помахал ему рукой из окна своей рубки. Де Джонг улыбнулся и, подняв руку, пошевелил пальцами ему в ответ. Стань ягненком — и волк без промедления съест тебя. Чтобы избежать такой участи, де Джонг прибегнет к единственно надежным, с его точки зрения, мерам безопасности: подозрительности и насилию.

Он отвел Касуми в сторону, подальше от других детей, чтобы поговорить с нею с глазу на глаз. Это была самая рискованная часть его плана. Он теперь был вынужден доверять этой девочке, с которой познакомился всего лишь несколько минут назад. Один или два раза он оглянулся и заметил, что капитан Пукхан и его первый помощник наблюдают за ним. Уверенный, что их мысли не идут дальше сальностей, де Джонг нежно обнял ее худенькие плечики и поцеловал волосы. Он увидел, как Пукхан что-то прошептал своему первому помощнику, и глаза их замаслились. Гайджин, помимо всего прочего, был просто мужчина.

Де Джонг проговорил с девочкой еще десять минут, потом прикоснулся к своей кепке и начал прогуливаться по палубе. Ни дать ни взять средний путешествующий англичанин, совершающий утренний моцион. Моцион, правда, вскоре превратился в экскурсию по судну.

Де Джонг прошелся по палубе, непринужденно разговаривая с матросами, одни из которых счищали ржавчину с вылета лебедки, другие ремонтировали крышки люков. Обменялся несколькими фразами с ремонтником, найтовавшим масляные барабаны к мачте лебедки, выслушав от него целую лекцию о единственном на судне зенитном орудии, потом провел несколько минут в обществе корейца, который, не в силах более сдерживать свой природный позыв, писал сквозь перила в кильватерную волну.

Час спустя де Джонг вернулся в свою каюту и приказал обоим якудзам оставаться внутри, пока он не вернется. Никто из них не должен был ни под каким предлогом выходить из каюты, а также есть или пить то, что им принесут. Оружие должно было лежать наготове. Де Джонг все объяснит позже. Он сунул одну из своих бутылок шотландского виски в карман твидового пиджака и вышел. В машинном отделении было так жарко и так шумно, что нужно было кричать, чтобы быть услышанным. Поршни, клапаны, двигатели и шипящие бойлеры — все гремело, свистело, двигалось. И все это обслуживали три грязных полуобнаженных корейца.

Де Джонга попросили покинуть машинное отделение. Вход сюда был воспрещен. Он достал бутылку виски из кармана и высоко поднял ее над головой.

Через двадцать минут де Джонг вышел из машинного отделения мокрый от пота, но с недостававшей ему информацией. На палубе он прислонился к грузовому подъемнику и с жадностью глотнул свежего воздуха, как только что вытащенный из воды утопающий. Солнце поднялось выше, море вокруг судна оставалось спокойным и пустынным. Времени у него почти не оставалось.

Касуми. Он прикрыл глаза ладонью от солнца и поискал ее взглядом — она играла с девочками в янкен, детскую игру. Де Джонг с женой часто в нее играли. По правилам нужно было распрямить или сжать пальцы правой руки, чтобы обозначить ими ножницы, бумагу или камень. Ножницы режут бумагу. Камень ломает ножницы. Бумага накрывает камень. Японцы верили, что эта игра развивает быстроту мышления. Де Джонг очень сильно надеялся на это: если Касуми не сможет точно выполнить его инструкции, то можно его с якудзами считать мертвыми.

В каюте де Джонг сказал своим якудзам, что их подстерегает опасность. Они, Токи и Океса, не стали ни о чем его расспрашивать. Хороший признак. Это означало, что дух де Джонга был высок и они признали в нем лидера, своего оябуна.

Он рассказал им, что он узнал о судне, затем о своем плане, и что они должны делать в соответствии с ним. У экипажа нет огнестрельного оружия. Капитан Пукхан не доверяет им оружия — мудрое решение, если учесть, что экипаж этой посудины составлен из дезертиров, преступников и прочего сброда, в изобилии болтающегося в любой гавани. Кое-какое оружие есть в капитанской каюте под замком.

По словам де Джонга, всегда остается возможность того, что кто-то нелегально пронес пистолет на борт. У некоторых членов экипажа имеются ножи. Но об этом не стоит беспокоиться. Лучшее оружие — внезапность.

Что касается палубного вооружения, то это пулемет среднего калибра, предназначенный для ведения огня с обоих бортов и по воздушным целям при больших углах возвышения. Однако он не в рабочем состоянии. Его давно не чистили, и он поржавел, и, кроме того, в нем недостает двух, по крайней мере, важных деталей. Никто из экипажа, как удалось выяснить де Джонгу, не умеет пользоваться им.

Итак, заключение де Джонга: капитан Пукхан как руководитель слаб, а его экипаж — кусок дерьма.

«Укаи» приходит в Корею через три дня. За это время — де Джонг в этом уверен — будет предпринята попытка убить его и его сопровождающих. Другого пути, чтобы овладеть героином, нет.

Мозгом операции безусловно является полковник. Капитан Пукхан трус, кретин без воображения, ему не хватит ума придумать и осуществить дельный план. Было бы правильным предположить, что полковник вооружен. А так как он путешествует один, несомненно, в его схему вовлечена часть или даже весь экипаж. Считая сутенера. Предположительно, все на борту враги, за исключением находящихся здесь, в каюте. И, конечно, девочек. Одна из них будет работать на де Джонга.

— Меня учили использовать случай, избегать ошибок и уничтожать врага любой ценой. Это я и намерен сделать, — сказал им де Джонг.

Якудзы поднялись на ноги и поклонились ему в знак уважения. Токи, старший, сказал от имени обоих. Они никогда раньше не подвергались такой опасности, как сейчас, даже в многочисленных гангстерских войнах в Токио. Но они уверены в гайджине и подчиняются любой его команде. Его слова придали им силы. Теперь они понимают, почему его так ценят многие важные люди Японии. И они не знают никакого другого лидера, кроме гайджина, кому бы они могли так спокойно и прямо вручить свои жизни.

Де Джонг, который за то время, пока они разговаривали, успел сменить свою рубашку на свежую, подошел к грязному треснутому зеркалу и начал не спеша завязывать свой итонский галстук.

Токи спросил:

— Прошу вашего позволения узнать, гайджин, когда мы выступаем против тех, кто собирается нас убить?

Де Джонг наклонился вперед и, когда его холодные голубые глаза встретились с глазами Токи в зеркале, улыбнулся:

— Сейчас.

Машинное отделение. Изнемогая от духоты и вглядываясь в полумрак помещения, де Джонг и Касуми стояли спиной к металлическому трапу, ведущему наверх, на палубу. Его левая рука лежала у нее на плече. Правой рукой, спрятанной под твидовый пиджак, он держался за пояс. Трое корейцев, вахта машинного отделения, были слишком заняты, чтобы обращать на них внимание. В шуме двигателей и котлов де Джонг должен был пронзительно крикнуть, чтобы привлечь их внимание.

Глаза корейцев устремились на Касуми. Это были люди сотен желаний и всего нескольких возможностей, поэтому они не могли не глазеть на нее. Де Джонг заговорил с ними, зная, что корейцы более заинтересованы в Касуми, чем в том, что он им скажет. Они никак не могли оторвать от нее глаз.

Де Джонг поблагодарил их за то, что они сегодня показали ему машинное отделение, и сказал, что у него к ним есть еще одна просьба. Не будут ли они столь любезны, чтобы позволить ему спрятать кое-что здесь, ну, например, под трапом или в пустом барабане? Ничего особенного. Только несколько чемоданов.

Они сейчас в его каюте, охраняются людьми, которым он не очень-то доверяет. Как можно доверять яку зам, которые, что ни говори, просто гангстеры? Он бы чувствовал себя более уверенным, если бы эти двое японцев, сопровождавших его, вообще не знали, где находятся эти чемоданы. Он может неплохо заплатить корейцам за беспокойство. Он собирается подарить им девочку. Капитан дал ее де Джонгу поразвлечься до вечера. Ее потом заберут для кого-то другого.

Он увидел, как двое корейцев обменялись взглядами. Значит, они знали о чемоданах. И о полковнике. Это было отмечено де Джонгом на будущее.

Де Джонг сказал, что лучше вытащить чемоданы из его каюты после наступления темноты, когда якудзы будут ужинать в судовой столовой. Старший корейской вахты вытер масляные руки грязной тряпкой, улыбнулся и кивнул. Де Джонг в ответ на его улыбку оскалил зубы и убрал руку с плеча Касуми. Теперь отступать было некуда.

Двое других корейцев сняли грязные головные повязки и рукавицы. Один маленький со впалой грудью и гнойными прыщами на лице кореец зашел так далеко, что присел на корточки перед ведром с грязной водой и ополоснул в нем лицо и руки. Де Джонг смотрел, как он мокрой пятерней пригладил свои жесткие черные волосы. Манеры создают мужчину.

Старший по вахте потянулся к груди Касуми.

Де Джонг выстрелил из-под твидового пиджака в лицо и грудь корейца, грохот двигателей поглотил шум выстрела тупорылого вальтера ППК, старший по вахте упал навзничь на поднимающиеся и опускающиеся поршневые штоки. Второй кореец, вытаращив глаза, смотрел, как штоки колотили по телу старшего вахты, кромсая его правую ногу и бок. Сбросив твидовый пиджак на заляпанный маслом пол де Джонг выстрелил второму корейцу в челюсть и левое легкое; выстрелы отбросили его к шипящему котлу, он сполз на пол, заляпав ржавый металл котла своей кровью.

Де Джонг прошел мимо ошеломленной Касуми, прицелившись в голову маленького корейца, который умывался водой из ведра. Кореец, всхлипывая и тряся головой, пятился назад. Де Джонг приказал ему остановить все двигатели. Быстро.

Когда все было сделано, де Джонг засунул вальтер за пояс и кивнул ему на трап. Кореец должен был спрятаться под ним, накрыться брезентом и молчать, если хотел жить. Как только кореец подошел к нему, де Джонг щелкнул пальцами и показал на твидовый пиджак.

— Подними и дай его мне, — сказал он.

Кореец нагнулся, а де Джонг завел свои руки за спину и начал ими быстро манипулировать. Он расстегнул левую манжету, вытащил из ножен кинжал и спрятал его в правой руке за спиной. Рукоятка кинжала была обтянута акульей кожей и имела серебряную головку, увенчанную золотой буквой "Я". Лезвие было настолько острым, что могло порезать до крови даже при легком прикосновении к нему.

Кореец поднялся на ноги и, глядя в сторону, протянул ему пиджак. Де Джонг вежливо поблагодарил его и потянулся левой рукой за пиджаком. Вдруг он схватил корейца за кисть, резко дернул его вперед, чтобы вывести из равновесия. И не успел кореец опомниться, как де Джонг оказался у него за спиной и перерезал ему горло от уха до уха. С застопоренными двигателями стрелять было глупо: выстрел могли услышать.

Он наклонился, вытер окровавленное лезвие о волосы корейца и посмотрел на Касуми. Она стояла, застыв, как статуя, лицо было сковано ужасом. Их глаза встретились. Она молчаливо молила объяснить ей, что происходит, но он ничего не ответил.

Он услышал шаги на верхней площадке металлического трапа и японские и корейские ругательства. Капитан Пукхан. Касуми взглянула на трап, потом на де Джонга, который улыбался. Действительно улыбался, а не скалил зубы.

Она тихо положила свой веер на пол, потом завела руки за шею и начала расстегивать свое дешевенькое коричневое платье. Когда пуговицы были расстегнуты, она выскользнула из платья сначала одним плечиком, затем другим, и платье упало вокруг ее ног. Под платьем она ничего не носила. Она была тоненькой, с маленькими грудками соблазнительной девочкой-женщиной. Де Джонг оторвал от нее взгляд и повернулся к корейцу, горло которого он только что перерезал. Он начал снимать с него брюки. Касуми опустилась рядом с ним на колени и начала расшнуровывать ботинки корейца. Де Джонг бросил на нее быстрый взгляд. Он увидел ее страх, но также он увидел, что она по-детски верит в него. Эта преданность была чем-то таким, за что де Джонг должен был бы ответить, если бы не смог ее уберечь.

Да, что-то в ней трогало самые глубоко запрятанные струны его души.

Оба взглянули наверх одновременно. Были слышны шаги: сначала по узкому коридору от кают команды, потом на верхней площадке трапа, ведущего в машинное отделение.

Капитан Пукхан не мог сдержать гнева. Судно остановилось. Только он мог отдать приказ «стоп машина», но он этого не делал. Во время войны гораздо умнее было сохранять движение в открытом море. Японское море пока еще оставалось относительно безопасным, но, по всей видимости, это было ненадолго, потому что американские налеты из Китая усиливались. И скоро ни одно море в Азии не будет безопасным. Пукхан также хотел, чтобы на борту Укаи все было в норме. Он не любил, когда гайджин задавал какие-то вопросы.

У англичанина была репутация очень опасного человека.

Пукхан не обретет душевное спокойствие, пока они не убьют его.

Теперь Пукхан стоял в пустом машинном отделении, а вахты нигде не было видно. Где эти собаки, которые только и делают, что позорят своего хозяина. Он крепче сжал кожаный ремень в стальных клепках и вгляделся в полумрак. Шорох рядом с трапом заставил его оглянуться.

Девушка. Обнаженная. Под трапом. Самая хорошенькая, которую прошлой ночью он отнял у экипажа и отдал полковнику, человеку, обещавшему сделать его богатым. Что тут происходит? Разве они не слышали его приказ не трогать девчонок днем? А тем более эту, которую он приберегал для полковника? Полковник обещал сделать Пукхана богатым, дав ему часть героина гайджина, и, используя свои связи с японскими оккупационными войсками в Гонконге, помочь ему в приобретении нового судна. Гораздо большего, чем эта старая посудина.

В свою очередь, он должен был сделать все от него зависящее, пока тот находился на «Укаи», что означало проследить за тем, чтобы эта маленькая шлюшка всегда находилась под рукой, когда бы он ее ни захотел. Но трудно было бы сказать, что она под рукой, если ее убьют, а это вполне может случиться, начни эти тупые обезьяны из-за нее драться. Он дорого заставит их заплатить за то, что они ею попользовались. Короткая расправа дольше помнится.

Пукхан наконец-то увидел его. Голые ноги и задница рядом с девочкой. Один из вахты ловил кайф, получал удовольствие. Пукхан облизнул губы и поднял свой кожаный ремень в клепках повыше над головой. Он на цыпочках крался к девчонке и голому мужику. Сейчас будет потеха!

Позади Пукхана из темноты выступила тень и метнулась к нему.

Де Джонг прошел по палубе, быстро поднялся по короткому трапу на мостик и вошел в рубку рулевого управления. Черт бы побрал эти низкие потолки и стиснутые пространства. Не говоря уже о вони, исходящей от немытого и вечно пьяного экипажа. Только капитан Пукхан мог окружить себя такой пьянью...

Де Джонг Теперь был снова одет в твидовый пиджак и нес с собой помятое ведро, накрытое брезентом. Он кивнул Токи, тем самым дав понять, что все пока идет по плану. Токи с русским наганом и Океса с немецким люгером держали под контролем рубку рулевого управления. Их пушки были наведены на первого помощника, рулевого и радиста. Оба якудзы заняли позицию согласно приказу де Джонга: строго внутри рубки рулевого управления около входа, чтобы никто не мог их увидеть с палубы.

Первый помощник, мрачный мускулистый кореец со сломанными зубами и узким лбом, стоял спиной к окну, выходившему на палубу. Его руки были скрещены на груди. Когда де Джонг вошел в рубку рулевого управления, он, не отрываясь, уперся в него взглядом. Де Джонг про себя определил его как бузотера. Рулевой, седой японец с сутулыми плечами, стоял за штурвалом. Это был давно со всем смирившийся алкоголик. Он не представлял абсолютно никакой опасности. Радист, маленький, с детским лицом японец, был еще подростком; он лежал лицом вниз на полу посреди рубки, головой к двери. Когда вошел де Джонг, он поднял лицо, залитое слезами, и спросил, застрелят ли его. Ответа не последовало.

Итак, только первый помощник что-то представлял из себя, и де Джонг задумался — убивать его или нет. Он решил не убивать. Ему был нужен этот ублюдок. Капитан Пукхан возлагал на него обязанности по поддержанию должного порядка среди членов экипажа, который он и поддерживал своей свирепостью. Помимо этого своего особенного умения, первый помощник был просто обыкновенным злобным орудием. Волком, рожденным уничтожать. Паруса его ума никогда не наполнялись ветром философского самосозерцания. И де Джонг подумал, что сейчас как раз подходящий момент наполнить его паруса нужным ветром.

Де Джонг поставил ведро на пол рубки и вытащил из внутреннего кармана пиджака тонкую серебряную фляжку. Он открыл ее и влил себе в рот немного бренди, но не проглотил. Он только размазал языком эту огненную жидкость по рту и посмотрел на первого помощника, который своим взглядом, как штопором, ввинчивался в глаза де Джонга. Не глядя вниз, де Джонг слегка коснулся ведра ногой, потом вдруг резко толкнул его к первому помощнику. Ведро, брезент и круглый предмет из ведра покатились по полу. Ведро с зацепившимся за него брезентом откатилось влево, а круглый предмет подкатился и ударился о ноги первого помощника. Круглый предмет оказался окровавленной головой капитана Пукхана. Рот ее был разрезан от уха до уха, и это придавало лицу отвратительную самодовольную ухмылку. Нос и уши были отрезаны. На лбу было вырезано по-японски Иуда.

Первый помощник с открытым ртом отпрянул назад. Он схватился за стену, чтобы не упасть, и посмотрел на де Джонга, как будто видел его в первый раз. Радист зашелся в плаче, а рулевой отвернулся; рухнув на штурвал, чтобы хоть как-то удержаться на ногах. Оба якудзы с трудом скрывали свое потрясение от увиденного. Токи, старший, сколько мог смотрел на голову, но потом начал быстро-быстро моргать и отвел взгляд к потолку. Де Джонг проглотил бренди, приказал первому помощнику поднять голову, положить ее обратно в ведро и вынести ведро из рубки. Дюжий кореец подчинился и принялся выполнять приказание, стараясь не смотреть при этом на голову. Когда он быстро взглянул на де Джонга, перед тем, как снова уткнуться взглядом в пол, его глаза были почти так же безжизненны, как и глаза капитана Пукхана, чья голова, лишенная тела, была достаточным аргументом даже для такого дурака, как первый помощник.

Теперь, когда люди в рубке рулевого управления были совершенно деморализованы, де Джонг еще глотнул, предварительно подержав во рту, бренди, закрыл фляжку и сел к столу радиста. Он вытащил из внутреннего кармана пиджака маленькую черную книжку, открыл ее на последней странице и достал сложенный листок бумаги, испещренный японскими иероглифами. Это был строго засекреченный список всех военных японских кораблей, находившихся на оперативном пространстве Японского моря в течение ближайших пяти дней. Он посмотрел на настольный календарь, затем заглянул в список и отложил его в сторону. Он снова открыл свою черную книжку, книжку шифров.

Пятеро японцев и корейцев, застыв за спиной де Джонга, наблюдали, как он молча изучал свою черную книжку. Минуту спустя он отложил книжку, перевернув ее обложкой вверх, надел наушники и включил рацию. Он ослабил галстук, давая время рации прогреться. Затем, настроившись на определенную частоту, он сразу же повел передачу. Он стучал ключом в заученном ритме, глаза его смотрели прямо в пустое серое море.

Поступило подтверждение приема радиограммы.

Он переключился на прием. Используя оставленные на столе радистом карандаш и блокнот, де Джонг быстро записывал принимаемую радиограмму японскими иероглифами. Бегло просмотрев принятое сообщение, он подтвердил его и выключил рацию.

Перевернув свою книжку с шифром, он начал декодировать принятую радиограмму. Внимательно прочитав расшифрованную радиограмму, он сунул ее и записную книжку назад во внутренний карман пиджака. Он связался с субмариной, находящейся в трех милях от Укаи. Он лично знал ее командира и ожидал от него быстрой реакции. Но командир хотел уяснить для себя, чего хочет де Джонг, а это значило, что он будет связываться с Японией. Так же кто-то должен был, в свою очередь, связаться с бароном Канамори, который подтвердил бы некоторые кодированные слова в радиограмме де Джонга. Весь процесс мог занять довольно много времени. Все, что оставалось де Джонгу — это ждать. И надеяться, что никто на судне ничего не заподозрит.

Укаи теперь совсем остановился. Под пушками якудзы первый помощник, остававшийся в рубке, объявил команде, что случилась поломка двигателя. Капитан Пукхан и вахта машинного отделения сейчас как раз занята устранением поломки. Все должны оставаться на своих местах. Даже таинственный полковник должен был купиться на эту маленькую ложь. Но, так как он был очень недоверчив, долго это продолжаться не могло. Де Джонг знал, насколько подозрительным был полковник.

Пара уколов ножом — и капитана Пукхана не пришлось больше упрашивать, он выболтал все, не останавливаясь. Человек в каюте номер два был полковник Такео, грубый, жестокий офицер Кемпей-Тай, который встречал де Джонга в его первую поездку в Японию шесть лет назад и с тех пор стал его злейшим врагом. Такео, который завидовал успехам де Джонга как секретного агента. Который пытался устранить его несколько раз и мог бы в этом преуспеть, если бы не барон Канамори. Такео, который упорно отказывался называть его по японскому имени: Ямага Разан.

Де Джонг оставил рацию и подошел к окну, выходящему на палубу и каюты. Он держался чуть правее, чтобы его не было видно снизу. Когда де Джонга приняли в Кемпей-Тай, Такео пришел в бешенство. Бог свидетель, де Джонг заслуживал почтения в десять раз больше, чем имел. Но Такео относился к тем японцам, которые питают патологическую ненависть ко всему неяпонскому. В день его принятия в ряды секретной полиции Такео бросил ему в лицо:

— Я поклялся кровью, что убью тебя до того, как кончится эта война.

Де Джонг всегда будет оставаться чужаком, грязным выкидышем чуждого лона. Он — крыса, которая в поисках защиты вползла в задницу барона Канамори, но когда-нибудь ее везение кончится. Ни один гайджин в мире не достоин находиться среди японцев.

Де Джонг не ответил. Ответить означало предупредить, но не в традициях японцев было предупреждать врага, и он не хотел нарушать эту традицию. Де Джонг давно уже в своем сердце обнажил меч против Такео. Кроме того, нет в мире лекарства, чтобы вылечить дурака.

Поездка де Джонга на «Укаи» была для Такео шансом, который, по словам покойного капитана Пукхана, он давно уже искал. Лучше убрать гайджина вдали от глаз его друзей, чем делать это в Японии. За помощь Пукхан и его команда будут вознаграждены героином и благосклонностью секретной полиции. А сколько из команды готовы окунуть руки в кровь де Джонга? Все. На него у них всегда был зуб.

Когда убрать де Джонга? Капитан Пукхан сказал, что сегодня вечером. В столовой судна. Наркотик в еду, потом обезглавить. И никаких расследований по поводу смерти гайджина не будет, уж здесь полковник Такео постарается. В Японии его сказку примут за чистую монету. Гайджин дезертировал в вооруженные силы Великобритании в Китае. Разумеется, с героином барона. Чтобы успокоить Пукхана, голова которого шла кругом, Такео пообещал ему по возможности скоро ликвидировать и барона.

А что касается гайджина, так не предупреждал ли Такео всегда, не говорил ли о нем все это время? Вот почему он лично сопровождал иностранца по Японскому морю. Печально, но надо признаться, что Такео не смог предотвратить побег англичанина, гори этот гайджин ясным огнем в самых жарких местах ада и рождайся он тысячу раз без глаз и языка за свое предательство.

И если бы не похоть Такео, план его мог бы вполне удаться.

Де Джонг отвернулся от окна и посмотрел на рацию. Касуми была в каюте номер два с Такео. Де Джонга угнетало то, что он послал ее туда. К несчастью, не было другой возможности отвлечь внимание Такео — он был неумен, но хитер и подозрителен. И любой другой путь мог привести к неудаче.

Как агент, де Джонг и раньше использовал женщин, но никогда об этом не задумывался. Почему же его так беспокоило то, что Такео мог сделать с этой девочкой?

Любовь. Активность желез, не более того. Секс с приправой сентиментальности. Так или иначе, но Касуми была ему небезразлична. Она заставила его задуматься, сможет ли он и дальше жить в одиночестве, узнав ее. Он не знал, как и почему так получилось, но она ему понравилась. Одному Богу известно, что управляло им. Тянуло ли его к ней? Да. Не по его воле, а по карме. И он должен был вырвать ее из лап Такео чем быстрее, тем лучше.

Он сел за стол радиста и в рассеянности начал выстукивать невключенным ключом рации сообщение, которое он только что отправил. И чем дольше сидит он за этим столом, тем дольше приходится страдать Касуми в руках Такео. Де Джонг поднялся и начал прохаживаться по рубке.

Хватит думать о ней. Хватит представлять, как она стучит в дверь Такео, быстро смахивая слезу, как входит в его каюту, потому что де Джонг пообещал ей отослать ее письмо родителям.

Он прохаживался по рубке и смотрел на каюты. Ярость охватывала его.

Только через тридцать пять минут пришел ответ от барона. В течение всего этого времени ни один из находящихся в рубке рулевого управления не проронил ни слова. Тишина обволакивала каждую мысль и действие гайджина.

Де Джонг расшифровал сообщение барона, полученное через субмарину, и молча прочитал его.

— Очень даже здорово, — сказал он и встал.

Его якудзы были наготове и ловили каждое его движение.

Он вытащил ключи капитана Пукхана из нагрудного кармана своего твидового пиджака и бросил их первому помощнику. Смешно было видеть, как ключи отскочили от груди корейца, вывалились из его корявых пальцев, когда он неловко попытался схватить их и не смог, как неуклюже он согнулся чтобы поднять их с пола. Над входом в рубку рулевого управления висела ракетница. Де Джонг снял ее, удостоверился, что она заряжена, и сунул в карман пиджака. Не поворачиваясь, он приказал первому помощнику следовать за ним. Он улыбнулся, когда дюжий кореец бросился выполнять его команду.

Ответа не, последовало. Первый помощник еще раз постучал в дверь каюты номер два. На этот раз он дождался ответа. Изнутри послышалась ругань полковника Такео, который был недоволен тем, что его прервали, и требовал, чтобы его больше не беспокоили. Зайди позже. Первый помощник назвал себя, сказав, что капитан приказал ему принести два сообщения в каюту полковника. Сообщения были для гайджина от барона Канамори. Их передали на «Укаи» с подводной лодки.

Такео ничего не ответил, затем спросил, зашифрованы ли эти радиограммы. Первый помощник сказал, что да и что он ничего не может понять в них. Только колонки цифр, и ничего больше. Капитан подумал, что полковнику, может быть, было бы интересно взглянуть на них перед тем, как он передаст их гайджину. Такео согласился. Он попросил подсунуть их под дверь и заодно спросил, где находится гайджин.

— Он в столовой, пьет чай, — ответил первый помощник.

— Он умрет сегодня ночью, — сказал Такео, — вы сегодня все хорошо поработаете. Если кет, ты мне за это ответишь. А теперь давай подсовывай эти бумажки под дверь и проваливай.

Первый помощник присел на корточки, протолкнул радиограммы, которые дал ему гайджин, под дверь, и взглянул на де Джонга. Поймав взгляд первого помощника, гайджин указал ему на палубный кран в нескольких ярдах справа. Он проследил своими холодными голубыми глазами за корейцем, который потащился, исполняя его приказ, к крану. Так же услужлив был кореец, когда по его приказу прошел в каюту капитана, вынес оттуда закрытый солдатский сундучок с оружием и бросил его за борт.

Де Джонг стоял чуть в стороне от вентиляционных отверстий у входной двери, через которые его можно было бы увидеть из каюты Такео. Он вытащил ракетницу из бокового кармана пиджака, взвел ее и постучал левой рукой в дверь. Два коротких удара. Пауза. Один удар. Два коротких. Пауза. Потом один. Сигнал, который должна была запомнить Касуми. И действовать.

Он быстро обернулся и посмотрел на палубный кран. Боже всемогущий! Нет. Эта тупая сука, первый помощник, растворился в воздухе. Наконец де Джонг увидел его: он вразвалочку шел на корму к трем членам команды, собравшимся вокруг девочек. Ничего не оставалось другого, как оставить все, как есть, и надеяться, что дело уже сделано, прежде чем он вернется со своими друзьями.

Де Джонг, отступив три шага назад, застыл в ожидании перед входной дверью каюты.

Дверь каюты распахнулась и с грохотом ударилась в стену, где только что стоял де Джонг. Обнаженная Касуми в тот же момент выскочила из каюты. На ее бедрах была кровь. Лицо залито слезами. Она забежала за де Джонга и опустилась на палубу. Веер был судорожно зажат в ее руке.

Совершенно голый Такео с обритой головой и огромным брюхом застыл в нескольких футах от открытой двери. Из одежды на нем были только очки без оправы, в руках он держал радиограммы де Джонга. Руки Такео медленна опустились, лицо нахмурилось: он лихорадочно пытался установить связь между гайджином и девчонкой. Когда мозг Такео выдал ему ответ: «Ловушка!», он резко развернулся и бросился к маленькому столику, стоящему рядом с двухъярусной койкой, пытаясь схватить маузер, лежащий на подносе между тарелками с остатками пищи. Де Джонг поднял в правой руке ракетницу, нацелился ему в спину несколькими дюймами выше ягодиц и нажал на курок. Раздался поп — звук выстрела из ракетницы. Такео пронзительно взвизгнул: ноги его оторвались от земли, он перелетел через комнату, ударился о дверь туалета и рухнул на пол. Несколько секунд, корчась от боли, он пытался перевернуться на живот, наконец это ему удалось — он потянулся рукой за спину, залитую кровью, пытаясь выдернуть дымящуюся в ней ракету. Де Джонг ударом ноги закрыл дверь в каюту и поднял девочку на ноги. Они дошли до трапа, ведущего на мостик, когда в каюте Такео взорвалась ракета. Де Джонг обернулся вовремя: дверь каюты взрывом сорвало с петель, она перелетела через палубу и врезалась в кран, где раньше стоял первый помощник. Мгновением позже было видно, как огонь заполнил всю каюту, языки гудящего пламени вырывались на палубу.

Первый помощник и три члена команды поймали на себе взгляд де Джонга. Они стояли рядом с краном и наблюдали за пожаром. Первый помощник показал пальцем на де Джонга, который вытащил свой вальтер, заслонил собой Касуми и ждал. Он услышал, как сзади него к трапу вышли якудзы, но не оборачивался. Что-то еще привлекло его внимание: по правому борту, «Укаи» всплыла субмарина. Он увидел, как из воды показалась боевая рубка с номером, потом передняя палуба, и улыбнулся: подводная лодка была для него сейчас стенами кафедрального собора, дающего приют и убежище от преследующей по пятам разъяренной толпы.

Он не один увидел подводную лодку. Вся команда и девочки усыпали поручни, наблюдая за тем, как боевая рубка субмарины открылась и хорошо обученный экипаж выбрался на палубу. Де Джонг хорошо знал командира этой подводной лодки, он был его близким другом, его звали Шиба, с ним вместе они занимались дзюдо. Шиба, которому не исполнилось еще и двадцати пяти лет, наслаждался, гоняя свой экипаж на военно-морских учениях столь усердно, что некоторые не выдерживали и падали, и их приходилось бить руками и ногами, чтобы заставить двигаться вновь. По три человека бросилось к каждому из двух напалубных орудий. Другие спустили пару надувных плотиков на воду и посторонились, дав дорогу вооруженным матросам, которые, прыгнув на плотики, сразу же погребли по направлению к «Укаи».

Де Джонг засунул свой вальтер обратно за пояс, снял твидовый пиджак и накинул его на трясущуюся и молча плачущую Касуми. Вытащив носовой платок из кармана, он вытер ей слезы, ловя себя на мысли, что ему нужно ее прощение за то, через что он заставил ее пройти. Он обнял ее и начал гладить ее волосы, все еще прижимая ее к себе даже тогда, когда вооруженные матросы высадились на «Укаи» и направили свои винтовки на экипаж.

Глава 6

Манхэттен

Июль 1983

Алекс Бендор грызла грушу и наблюдала за тем, как Саймон руками и ногами колотит тяжелый боксерский мешок в своем оздоровительном клубе в Манхэттене. Она гордилась сыном: мальчик действительно был хорош. Красив с головы до ног и силен. Без всякого преувеличения. Он охаживал свой мешок с холодной яростью, которая не была неожиданной для Алекс: она знала, что его временами, как он говорил, «что-то доставало».

Она наблюдала за своим сыном с удовольствием, на время позабыв о том, что она была на него сердита. Сердита, потому что Саймон не поверил, что Руперт де Джонг жив и теперь попытается убить ее. Сердита, потому что Зрика и Молли жили в его квартире, а она была вынуждена остановиться в гостинице.

Единственное, что мешало наблюдать, за тренировкой Саймона, было ее местоположение. Тяжелый боксерский мешок висел рядом с сауной из эвкалипта, от которой исходил запах какого-то едкого лекарства от кашля. И каждый раз, когда дверь туда открывалась или закрывалась, лицо Алекс искажала гримаса страдания.

Саймон настаивал на том, чтобы клуб называли Центром физической подготовки, как будто кроме этого «центра» в мире больше ничего не существовало. Он находился в районе многоэтажной застройки на Западной Семьдесят четвертой улице, месте, облюбованном торговцами недвижимостью и хищными землевладельцами. Теперь можно было распрощаться со сложившимся характером квартала, его деликатностью, булочными, латиноамериканцами, мастерскими по ремонту обуви, ирландскими барами, магазинами подержанных вещей. И поприветствовать корейцев, торгующих фруктами в собственных палатках, магазины, отпускающие товар но «золотым» кредитным карточкам, квартиры с одной спальней по цене 300 000 долларов, лавки одежды для гомиков (заваленные клепаной кожей и нижним бельем в сеточку) и дюжины кафе вдоль тротуаров.

Центр физической подготовки был великолепным заведением, использующим сложную современную технику; два этажа из металла и хрома, с серыми, в тон, стенами и ковровым покрытием. Широкие окна открывали роскошный вид на Гудзон, медленно катящий свои серые волны. Все было очень модно и современно и очень подавляло. Оборудование было просто произведением искусства: последние модели фирм «Наутилус» и «Универсал».

Алекс предпочитала клуб в Гонолулу с его аэрариями, ресторанами здоровой пищи и близостью к пляжу Вайкики.

Алекс смотрела, как Саймон обрабатывал боксерский мешок, используя сочетания боксерской и каратистской техники. В его ударах ногой была видна мощь. Кожаный боксерский мешок буквально взлетал от них на своей цепи. Когда он возвращался назад, то Саймон встречал его ударом руки в перчатке. Короткий прямой слева, хук слева — и все в исходном положении. Алекс одобрительно качала головой. Однако было еще над чем поработать, кое-что могло быть и получше.

— Еще круг, — сказала она. — Боковые удары. И удвой их.

Саймон подчинился. Сильный удар ногой — и мешок отлетает. Когда он летит назад, Саймон делает левый сайд степ по направлению его движения и бьет левой рукой. Только левой. Два хука в корпус, и левый кросс в голову. Алекс улыбается. Прекрасно.

Это все начиналось с тренировок. Вор высокой квалификации должен уметь лазать, как скалолаз, бегать, как олимпийский спринтер, и уметь протиснуться в любое узкое пространство. Что означало, он должен быть ловким, тонким и гораздо больше физически подготовленным, чем обычный мужчина. Как Саймон рассказывал Алекс, все наиболее удачливые «бомбилы», которые без миллиона не уходят, имеют среднее телосложение такого типа, как у него. Никто не превышает вес ста семидесяти фунтов. Саймон стабильно держит вес не больше ста шестидесяти.

Он участил удары по мешку. Он двигал его, нанося по нему беспрерывные удары, как из пулемета. Удары градом. Или, как один боксер сказал однажды Алекс:

— Вы должны добиться такого звука, будто корова писает на плоский камень.

Левой, правой, левой, правой. Потом одной рукой без перерыва. Саймон все это проделал. У девочек, наблюдавших его с тренажеров «Наутилус», явно усилилось слюноотделение.

Настойчивость Саймона, вызывавшая восхищение, как и следовало того ожидать, порою не могла не раздражать. Как и его отказ воспринять серьезно слова Алекс о Руперте де Джонге.

— Саймон, я видела его так же ясно, как вижу тебя сейчас, — сказала она. Они теперь сидели в кафетерии Центра физической подготовки. — И не говори мне, что это не так.

— Ну, хорошо, ты кого-то видела. Ты видела какого-то старичка, какого-то старого пижона, греющегося на солнышке в Капиолани-парке с другими туристами. Ты перетренировалась. Сколько ты уже пробегаешь теперь за день? Семь, восемь миль? И две из них по колено в воде. Этого вполне достаточно, чтобы измотать кого угодно и сбить с толку.

— У твоей матери белая горячка, не так ли? Какой там к черту спорт? Какой там к черту «старый пижон»! Ты думаешь, что я после всего того, что этот сукин сын со мной сделал, забуду его почерк радиста? Я слышала, как он выстукивал кольцом по своей трости.

— Эй, а что ты мне совсем недавно говорила?

— О чем?

— О том, что произошло, когда ты начала всех обзванивать. О том, что случилось, когда ты начала всем рассказывать, что де Джонг жив и здоров.

Саймон продолжал:

— Половина из них не поверила тебе. Другая половина не даст за это и крысиной задницы. Не это ли ты говорила? Зачем тебе лезть во все это? Зачем ты едешь в Вашингтон? Чтобы убедиться, что с этими людьми ты попросту зря потеряешь время?

— Потому что у меня вес еще есть там друзья. Потому что мне там кое-чем обязаны, и я намерена теперь этим воспользоваться. Когда дело касается Руперта де Джонга, никто не сможет меня просто так отшить по телефону и оставить все, как есть. Бьюсь об заклад. Вот так-то, мужик! Между ним и мной еще не кончено. Кто-то из нас должен положить конец этому. Кто-то из нас: или он, или я.

Закрыв глаза, Саймон сжал голову руками.

— Опять все сначала. Еще письма редактору?

— Иногда, как вот сейчас, твоей матери хотелось бы немного выпить. Почему у тебя здесь не продают алкоголь?

— Два письма в «Санди Таймс» по поводу опечаток некоторых отчетах о шахматных играх... — сказал Саймон.

— Каспаров и Корчной. Это больше, чем просто шахматная игра.

— Как бы там ни было. «Таймс» пишет в своем ответе: «Неправильно, леди. Ваши предположения ошибочны, безосновательны, опрометчивы и неумны».

— Ты упустил несправедливы, неточны и непристойны. Они любят это слово «непристойны».

Она подняла одну бровь.

— Ты говоришь, что ошибаться в шахматах значит ошибаться по поводу де Джонга? Нет, нет, дай мне закончить. Одно с другим не связано. Во всяком случае, я собираюсь послать еще одно письмо в Таймс...

— Господи!

— Четыре ошибки во второй игре Каспарова и Корчного. На этот раз, детина, твоя мама знает, о чем говорит.

Он усмехнулся.

— Собираешься идти вперед, несмотря ни на что. Если мне не изменяет память, это не первый случай, когда ты суетишься, проверяя очередной слух по поводу Де Джонга.

Она бросила на него взгляд оскорбленной невинности, широко раскрыв глаза и приняв соответствующее выражение лица.

— Я?

— Ты. С чего ты взяла, что де Джонг связан с якудзой? Надеюсь, ты не связываешь то, что произошло со мной и Молли в Японии, с тем старичком в парке?

— Никогда в жизни, сеньор. С де Джонгом были два японца, его личные головорезы, у одного из них не было мизинца.

— Потому что ему зажало руку дверью машины, — сказал Саймон. Или, может быть, он мясник из близлежащего района, кто знает? А что если кто-то положил руку парня между двух кусков хлеба и сильно кусанул?

— Саймон, я прошу тебя. Они были телохранителями, поверь мне. Толстые шеи, пронзительные маленькие глазки: Из тех, кто готов загрызть крысу собственными зубами. И еще одно: я узнала корейца с ними, Ким Ду Каннанга.

Саймон почесал затылок.

— Где-то я уже слышал это имя раньше.

— Семь лет назад. Ты и я были в Вашингтоне в одно и то же время.

— А, да. Я подломил два дома в Джорджтауне в ту же ночь. Не я ли отловил тебя на обед рядом с Корейскими воротами? Ты как раз показала мне парня с большими ушами и золотыми часами на каждой руке.

— Это был Каннанг. Одни часы у него показывают южнокорейское время, другие — американское. Он тогда работал на корейское ЦРУ, может быть, и сейчас работает. Он был одним из корейцев, обвиненных в подкупе конгрессменов с целью сохранения иностранной помощи его стране.

— Старина Ким Кондитер, — сказал Саймон. — Стабильно раздающий те самые конфетки. Те самые конвертики, полные стодолларовых купюр. Если бы расследование довели до конца, то половина Конгресса оказалась бы в тюряге. Как бы там ни было, Яворский ушел в отставку. Говорят, ему не помог ни Конгресс, ни Государственный департамент.

— Сокрытие, сокрытие, сокрытие, — сказала Алекс. — Конгресс защищал сам себя. Тем временем наш мистер Ким благополучно выжил с помощью южнокорейского посольства. Поговаривали в то время, что он был связан с якудзами, потом об этом забыли, так же, как и о многом другом. На паре приемов в Вашингтоне я натыкалась на этого маленького злобного тролля.

— И что?

— Мы раскланивались, и все. Я думаю, он знал, что я в игре: Иначе что бы я делала на этих приемах, устраиваемых людьми из спецслужб? Одно я знаю наверняка: наш мистер Ким не хотел, чтобы его увидели с де Джонгом. Он повернулся ко мне спиной, пытаясь сделать вид, что он меня не узнал, что его вроде там и нет.

Она увидела, что на лице Саймона появилось выражение: каш мистер Ким не единственный, кого там не было.

— Пытался дозвониться до тебя, когда вернулся из Японии, — сказал он.

— Я была в Лос-Анджелесе.

— Как поживает леди?

— Какая леди?

Саймон прихлебнул чай и ничего не сказал.

Немного погодя Алекс сказала:

— Я просто хотела справиться о ней, и все.

Саймон посмотрел на нее.

— Знаешь, что я думаю? Я думаю, что ты работаешь над какой-то маленькой схемой, включающей в себя этого старикашку в парке и леди, к которой ты летала на самолете повидаться.

— Миссис Оскар Коль, жена датского бизнесмена.

— За исключением одного: он не датчанин. А его жена была подружкой де Джонга. Сделай мне одолжение, будь так любезна, не нужно больше игрушек. Зачем ты летала в Лос-Анджелес?

— Увидеть Касуми, а ты что подумал?

— Почему нельзя было позвонить по телефону?

— Я хотела видеть ее лицо, когда задам ей вопрос.

Саймон допил свой чай.

— Сгораю от желания узнать, о чем ты ее спросила.

— Не получала ли она каких-нибудь известий от де Джонга?

— И она ответила...

— Она ответила, что это странный вопрос: всем известно, что он уже давно умер.

— Надо же! И ты ей поверила?

— Конечно, да. Ничто не могло бы помешать им быть вместе. Она тут же полетела бы к нему быстрее пули из ружья, знай, где его искать, и наоборот.

— Верю тебе на слово.

Алекс полезла в свою сумку и вытащила на свет Божий свое главное блюдо.

— Боже, — сказал Саймон. — Я так и знал.

Алекс держала в руках дневник Касуми, который он видел и выдержки из которого слышал столько раз, что уже и не помнил, сколько.

— Практически почти все страницы истерлись, — сказала она. — Но, часто читая его, я почти что выучила наизусть эту чертову штуковину.

— Я знаю, я знаю.

— Мой японский, конечно, не так хорош, как был когда-то. Да, что я еще хотела сказать? Перед тем, как вылететь с Гавайев, я проверила некоторые страницы с Полом.

— Господи, ты и его втягиваешь в это?

— Он был рад помочь мне, поверь. Он подтвердил мою первоначальную интерпретацию. Де Джонг дал клятву Касуми, что привезет прядь ее волос в Японию, если она умрет за границей. Она прибегла к этому, потому что не хотела быть похороненной на чужбине. Хочешь услышать и остальное?

Саймон вернулся к своей пустой чашке.

— Сгораю от нетерпения.

— Миссис Оскар Коль, Касуми, умирает.

Саймон поднял глаза на мать.

— Плохое сердце, — сказала Алекс. — Может умереть в любое время. Несколько недель, пара месяцев — самое большое. Я разговаривала с ее доктором.

Глаза Саймона были полузакрыты: он пытался все увязать вместе.

— Ну, что ж, посмотрим. Во-первых, ты пытаешься найти этого парня, как ты говоришь, де Джонга. Потом ты даешь ему возможность узнать, что его подружка все еще жива. Он едет: «Ах! Я дал ей это обещание сорок лет назад», или что-то в этом роде, но он приезжает в Лос-Анджелес и бежит скорее отрезать прядь ее волос, чтобы отвезти ее в Японию. Ну как?

— Давай, продолжай.

Он отодвинул стоявшую перед ним чашку.

— А когда он появляется, ты его уже поджидаешь, не так ли?

— Чтобы убить его.

Саймон отвел взгляд в сторону.

— Месть истинной патриотки. Неожиданная встреча.

Это было обидно. Вряд ли кому понравится, когда собственный сын считает, что у тебя не хватает шариков. Но этот англичанин был тенью, которая никак не хотела исчезать. И Алекс не могла избавиться от чувства вины в гибели ее агентурной группы тридцать восемь лет назад. Черт бы его побрал! Не месть, дорогой мой сыночек, а справедливость — единственная надежда тех, кто страдал.

Она размышляла: «Он придет за мной. Наверняка, это мелкое дерьмо придет за мной. Я видела это в его лице. Он обязательно придет».

Она могла бы привести Саймону и другие аргументы и подкрепить их, но это привело бы только к противопоставлению ее войны его войне, как то уже случалось, и не раз. Ее война была необходимой войной, она поддерживалась миром и пониманием в тылу: все, стиснув зубы, делали все от них зависящее и в тылу, и на фронте.

Вьетнам, война Саймона, была лошадкой совсем другого цвета. Беспорядки в тылу и ставящие в тупик, некомпетентные, безответственные действия на фронте. Не говоря уже о продажных политиканах Южного Вьетнама. Саймон, как и многие другие, вернулся из Нама совсем не в настроении говорить о патриотизме.

Алекс до головной боли спорила с Саймоном о Боге, стране и, конечно же, Джоне Уэйне, с которым она встречалась и которым восхищалась. Когда шум и крики спора стихали, выяснялось, что никто никого не убедил, и, что еще хуже, Саймон оставался сам по себе. Слово, от которого Алекс бросало в дрожь, но оно как никакое другое передавало смысл сказанного. Сам по себе, отрезанный, выброшенный. Синдром ветеранов вьетнамской войны. И в первый раз за все время их взаимоотношений Саймон действительно был настроен к ней как-то антагонистически.

Может быть, он был и прав. Между прочим, это Алекс уговорила его принять предложение ЦРУ вступить в их специальное подразделение. И после этого он попал во Вьетнам, где ЦРУ предало его и попыталось убить. Для нее была невыносима его холодность, временами это доставляло ей такую боль, что она не спала ночи напролет и проводила их в слезах. Но Господь милостив иногда, и в конце концов они снова стали близки друг другу.

Поэтому именно на Алекс лежала забота по сохранению мира в семье, что означало держать свою войну и свой патриотизм при себе. И ничего не говорить по поводу его воровства и ее страха, что Саймона могут посадить в тюрьму или убить. После того, через что он прошел во Вьетнаме, она чувствовала себя виноватой.

Она рассказывала ему о нацистском офицере, который был очарован красотой, застенчивостью и покорностью Касуми. После смерти де Джонга у Касуми не было другого выбора, чтобы выжить в яростных катаклизмах, пронесшихся по Европе с окончанием войны. Вместе с нацистским офицером она бежала из Европы по «крысиной тропе», подземной железной дороге для нацистов, организованной Ватиканом. Американская КРС, служба контрразведки, знала об этом все. Нацист и Касуми не смогли бы бежать, если бы не американские деньги, фальшивые документы и протекция.

Бог свидетель, Алекс не хотела, чтобы хоть один нацист остался на свободе. Она хотела, чтобы он, как и многие другие, был убит. Но на ее мнение наплевали. Война в Европе была окончена, а новая уже просилась на сцену. На этот раз врагом был Советский Союз, имевший большие планы по экспорту коммунизма по всему миру. Нацистский же офицер Касуми довольно много знал о советской системе шпионажа.

А так как Америка была заинтересована в разоблачении коммунистических агентов в Германии, Франции, Польше, Болгарии, Греции, Италии и даже в Америке, нацистскому офицеру Касуми и сотням ему подобных нужно было сохранить жизнь и свободу. Таким-то образом мистер и миссис Оскар Коль отправились сначала в Южную Америку, а потом в Лос-Анджелес, где в течение многих лет мистер Коль служил консультантом нескольких разведывательных агентств США. А немного погодя начал процветать в текстильном бизнесе: покрытия для пола автомашин, покрывала для постелей, различные полистироловые смеси. Тот, кто скрывался под именем Коль, не был худшим из нацистов, но, по мнению Саймона, его надо было грохнуть, а не защищать.

Это была война Алекс. И это было давно. Война Саймона была еще слишком свежа в памяти и слишком абсурдна, чтобы воспринимать ее как необходимую и достойную поклонения. Война Саймона была провалом.

Саймон встал, потрогал свои бинты под футболкой и сказал:

— Сделай мне одолжение, выбрось из головы все это дерьмо, связанное с новыми убийствами людей, хорошо? Война закончилась. Твоя, моя, они обе закончились. Сегодня я встречаюсь с Эрикой и Молли. Когда твой самолет на Вашингтон?

Алекс ответила, не поднимая головы:

— В восемь пятнадцать сегодня вечером.

Она почувствовала, как он обнял ее.

— Как у тебя с деньгами?

Она пожала плечами, все еще не поднимая головы.

— Я так и думал.

Он поцеловал ее волосы, и это заставило ее почувствовать себя гораздо лучше, как и те две тысячи долларов наличными, которые он ей дал. Саймон никогда не использовал кредитные карточки и ни под чем не подписывался. Внимание от него было приятно, но Алекс не могла согласиться с тем, что она должна сдаться, отступить. Она никогда не пятилась в своей жизни и не собиралась это делать сейчас. Так победить было нельзя.

Вашингтон

1942

Война. Шифровальщики работали в унылом, грязно-желтом, похожем на фабрику строении на Конститьюшионал-Авеню. Оно было неудобным, но шла война, и о комфорте нужно было забыть до лучших времен. Здесь ты должен был обнаружить закономерность во вражеском шифре и не опускать руки, и не впадать в отчаяние от работы, не имеющей ни конца, ни края, как и от постоянной сосредоточенности на том, что ты делаешь. Никаких компьютеров, никаких машин. Только точность и наблюдательность. И дай Бог, чтобы все совпало.

Ты работаешь с листами газетной бумаги три на четыре фута, испещренными группами цифр, по пять в каждой строке, потому что ровно столько может увидеть глаз сразу и запомнить. Слово с большим, чем пять, количеством букв предполагает работу с двумя или тремя строчками. Немцы и японцы не стараются упростить тебе задачу. Забудь о цифрах на одной строчке, совпадающих по количеству с буквами в данном слове.

Первое правило: что написал один человек, может прочитать другой. Второе правило: ставь себя на место другого. Делай предположения, используй все шансы. Подозревай, строй догадки. Пробуй.

Сначала по колонкам вниз, потом вверх. Затем каждую строчку слева направо, потом поменяй колонки или строчки. Далее по диагонали туда, сюда, и всегда ищи повторение двух и более цифр вместе. Надейся и молись, чтобы это повторение, которое ты обнаружил, не было следствием закона вероятности.

Продолжай искать еще повторения и снова начинай танцевать от них. Это отчасти похоже на бред. Но такова эта ужасная работа.

Будь особенно осторожен в самом начале. Колонка за колонкой, страница за страницей будут лишены всякого смысла, просто какие-то сплошные длинные бессмысленные наборы букв, тарабарщина, которую вражеские радисты специально запускают, чтобы деморализовать тебя и предотвратить твои попытки добраться до настоящего сообщения, которое может начаться двумя футами ниже по странице. К тому времени, когда ты доберешься туда, глаза у тебя уже закатываются, ты весь измотан, и сердце колотится.

Неоценимую помощь в карьере Алекс оказало то обстоятельство, что она была воспитана таким образом, что не могла встать из-за своего письменного стола до тех пор, пока не выполняла всю свою домашнюю работу. Другие шифровальщицы, недавние выпускницы колледжа, являлись не более чем жертвами современного прогрессивного образования. Преподаватель должен был сделать работу интересной или — Господи, помоги нам — полной смысла. А если этого не было, то виноват преподаватель, и, следовательно, нечего стараться.

Алекс уставала или впадала в отчаяние не меньше других, но она никогда не опускала руки, что частенько делали другие. Их шеф, унтер-офицер, приятный мужчина небольшого роста, начинал ходить вокруг них и упрашивать продолжить работу. Так войны не выиграешь. Никто не упрашивал Алекс. Никто.

Саймон поцеловал ее в щеку и посмотрел мимо нее. Алекс обернулась и проследила за его взглядом. Это прокладывала свой путь среди закусывающей публики Молли, с модной курчавой прической, в очень открытой красной шелковой блузке, багги-джинсах и на каблуках-шпильках; за ней тащилась мрачная Эрика. Алекс расцвела одной из самых своих очаровательных улыбок. Но не для Эрики и Молли, а для человека, идущего за ними.

Алекс протянула руки.

— Иди сюда, маленький, страшный итальяшка.

Они обнялись. Его голова едва доходила ей до плеча.

Это был Джозеф Д'Агоста, для краткости Даг, отставной нью-йоркский детектив, ныне теневой делец. Он был близким другом Саймона и его «набойщиком», то есть человеком, который выбирал места краж. Алекс он нравился, потому что он мог смело возразить Саймону и без колебаний отказаться от намеченной цели, если она казалась ему слишком рискованной. Даг всегда стоял на своем, что не так легко, особенно когда споришь с Саймоном. Это Д'Агоста настоял на том, чтобы Саймон считал себя профессионалом, а не каким-то там пуэрториканцем, тайком наполняющим пластиковый мешок для мусора в супермаркете.

— Работай головой, — говорил Даг, — люди должны говорить о тебе: «Смотрите, вон он пошел», а не «Этот дурак похоронен где-то здесь».

Д'Агосте было под пятьдесят, это был кряжистый мужчина с тяжелой челюстью, огромными залысинами, образующими на его голове всегда промасленный «вдовий кок», и с дикцией собаки, грызущей кость. Даг, будучи полицейским, был способен на суровое геройство. У него было больше чем достаточно наград за проявленное мужество и храбрость; он выучился играть на скрипке, постиг тайны французской кухни и знал, насколько важно для мужчины выслушать женщину до конца.

Его уязвимым местом, и немалым, по мнению Алекс, являлась приверженность католической церкви. Из-за этого Д'Агоста продолжал состоять в браке, лишенном всякой любви, более половины своей жизни, отказываясь покинуть пьющую и психически ненормальную свою жену. У них был ребенок, девятнадцатилетняя дочь, обреченная на раннюю смерть от рассеянного склероза.

То, что он пришел сегодня в клуб, означало, что у него и Саймона было какое-то дело, требующее обсуждения.

Саймон высвободился от Эрики, обнял Алекс на прощанье, сказав, что машина ждет ее внизу и отвезет на аэродром, откуда рейс на Вашингтон. Алекс сказала, что позвонит Саймону из Вашингтона, и, быстро взглянув на Д'Агосту, добавила, чтобы он был осторожен.

— Обещаю, — ответил он.

Но Алекс не покидало чувство, что ей было бы гораздо безопаснее на Гавайях вместе с Саймоном.

В лифте Алекс повернулась, чтобы помахать рукой Саймону. Но все, что она увидела, была его спина, его и Д'Агосты: они шли в офис клуба, Даг что-то говорил Саймону, а тот очень внимательно слушал.

Молли стояла перед зеркалом, сложив руки на животе, и любовалась собой. Только Эрика увидела Алекс и помахала ей рукой. Алекс подумала, не помахать ли ей в ответ, но решила, что не стоит. Может быть, в другое время. Возможно, Эрика и любовь сына на всю его жизнь, но она любви к Эрике не испытывала.

Глава 7

Стейтен-Айленд

Июль 1983

Этой ночью, когда каждую секунду мог полить дождь, Саймон Бендор висел на руках на ветке вяза в парке Вон-Брейзен. Из парка открывался чудесный вид на нью-йоркскую гавань и огни Манхэттена в пяти милях на том берегу. Вяз рос всего в сотне ярдов от дома, который Саймон собирался ограбить. Только три четверти миллиона могли привести его на этот остров обшарпанных домишек, крутых, обрывистых холмов, забегаловок-пиццерий и грязных дорог.

Полчаса назад дом погрузился в темноту. Саймон прятался в кроне вяза, ожидая, когда заснут обитатели дома. Теперь он выпустил ветку из рук, мягко спрыгнул на землю и пригнулся. Замерев, он прислушался, не обнаружил ли кто-нибудь его присутствие. Нет, ничего. Кроме морских чаек, пронзительно кричащих в покрытом тучами небе, да бакенов, грустно трубящих в темноте гавани.

Он был одет в черное. Лыжная маска, рубашка с длинными рукавами, брюки, теннисные тапочки и кожаные перчатки. Черная водонепроницаемая сумка висела у него на правом плече. Две ультракоротковолновые рации были прикреплены к поясу. Одна была настроена на частоту местной полиции, что позволяло Саймону слушать все переговоры полицейских, другая служила для связи с его шофером, ожидавшим его в машине с северной стороны парка.

Машина с шофером была единственной возможностью спокойно улизнуть. Пустая машина, припаркованная в неположенном месте непременно привлекла бы внимание полиции. Они прокручивали номера через компьютер, а если машина была еще тепленькой и копы чувствовали что-то неладное, они устраивали засаду и хватали первого попавшегося. Даг говаривал, что стоит припарковать машину рядом с «работой» — и можешь смело сказать «здравствуй» «гостинице» и десяти годам шитью мешков для почты. Будь профессионалом. Паркуй всегда на некотором расстоянии, а на «работу» ходи пешком. Да не забудь, где оставил машину.

Стоя в тени вяза, Саймон оглядел поросший травой подъем к дому. Красивый трехэтажный дом, построенный в девятнадцатом веке владельцем почтовых линий и заводов по производству кирпичей, стоял на крутом обрыве, фасадом к нью-йоркской гавани. Он находился прямо внутри парка Вон-Брейзен и выходил на мост Веррациано и Бэттери-Уид, растянувшейся во все стороны старой крепости на Стейтен-Айленд; сейчас там помещался музей.

Хозяином дома был Ирвин Тукерман. Преуспевающий адвокат, специализирующийся на делах легального бизнеса и делах по укрывательству от налогов, за что Даг называл адвокатуру организованной преступностью". Сегодня ночью Тукермана не было дома, он «гулял», празднуя двадцать седьмую годовщину свадьбы, для чего и отправился с женой в Атлантик-Сити поразвлечься и поиграть в азартные игры. Кроме драгоценностей миссис Тукерман, Саймона еще интересовали и двадцать ворованных штампов для авиабилетов, которые использовали для подтверждения действительности билетов на двадцати авиалиниях.

— Мы говорим о двадцати авиалиниях, парень, — сказал Даг.

Ирвин Тукерман также собирал бейсбольные открытки. Черт его побери! Он был фанатиком. Он обладал Джипси Куин и Олд Джадж Сигарет — сериями, выпущенными до 1900 года, на многих открытках были автографы игроков того времени. У него были серии, выпущенные Буше Голд Коин Сигаретс, Крэкер Джэкс, Боумэн Пасифик Лиг — 1949, а также лучшее, что выпустили Флир и Топпс Гам, начиная с 1920 года. До тех пор, пока Даг не ввел его в курс дела, Саймон и не предполагал, что эти маленькие кусочки картона могут стоить так дорого.

— Ты должен подломить его только на шесть открыток, — сказал Даг. — Только на шесть. Мы говорим с тобой только о самых ценных открытках в мире. Гонус Вагнер играл за Питтсбург Пайрийтс в 1910 году. Сигаретная компания выпустила открытку, а Вагнер не курил, поэтому сразу полез в бутылку. Сказал, чтобы компания прекратила их печатать, или он подаст в суд. Они остановились. Но кое-что уже ушло на рынок. Немного, вот почему они такие редкие. Только девятнадцать из этих малышек выжили. У Тукермана их шесть. Сейчас они по двадцать тысяч за штучку. У меня есть парень, коллекционер, он готов выложить полную стоимость. Половину мне, половину тебе. Накладные расходы за мной счет.

Ну, что ж! Это справедливо. Нужно отдать должное Дагу. «Набойщик» — ключевая фигура в воровстве. Без него, который может сплавить ворованный товар, вор просто зависает с барахлом, не зная, как от него избавиться. А барахло означает «гостиницу», если с ним застукают. Такой набойщик, как Даг, который мог связать работу и скупщика, который знал полицейскую рутину и меры безопасности, у которого до сих пор были кое-какие связи в полиции, стоил дорогого.

На каждое дело для Саймона Даг поставлял машину и шофера. Сегодняшним шофером была Марша, без фамилии; она молча вела машину, рядом с ней сидел доберман, злобно уставившийся на Саймона. Марша была высокой, тихой чернокожей девушкой не больше двадцати лет, которая, по словам Дага, играла на классической виолончели и продавала кожаные ремни ручной работы праздно шатающейся в обеденное время публике на Парк-Авеню. Она вела машину уверенно, зная, куда ехать, и не донимала попытками познакомить со своим доберманом.

Самые большие расходы в этом деле были связаны с горничной Тукермана. Она рассказала Дагу о драгоценностях миссис Тукерман и о бейсбольных открытках. Ее звали Секора Элизондро, она была низенькой темной жизнерадостной доминиканкой лет девятнадцати. В Санто-Доминго на ее попечении было трое ее незаконнорожденных детей. Три дня назад она вернулась в Доминиканскую республику, сказав Тукерманам, что едет повидаться со своими детьми. Тукерманы и не подозревали, что Секора больше не вернется.

Это было предложение Дага, чтобы она уехала и не вернулась. Ирвин Тукерман не был дураком. После ограбления он мог спокойно сесть и все обдумать, наверняка связав Секору и кражу. Даг позаботился о том, чтобы она уехала не с пустыми руками. Она вылетела из аэропорта Кеннеди с цветным телевизором «Сони», микроволновой печью, чемоданом, набитым обувью и видеоиграми, а также с 8 000 долларов за корсетом. И — что было немаловажно — с обещанием Дага навестить ее, если ему когда-либо придется побывать в Санто-Доминго.

Даг встретил Секору в баре Куинз, расположенном неподалеку от дома, где жили родственники его жены. Бар был местом сборищ латиноамериканцев, слушателей вечерней школы. Дага не интересовали слушатели мужского пола — повара забегаловок, посыльные, вахтеры, мальчики, катавшие тележки с тряпками в магазинах одежды. Он интересовался женщинами — горничными, которые ходили в вечернюю школу подучить английский. Горничными", работавшими у людей, располагавших вещами, которые могли заинтересовать Саймона. Женщины из Доминиканской республики, Колумбии, Мексики, Кубы, Сальвадора. Женщины, которым очень мало платили, которые всегда нуждались в деньгах и которые всегда знали, что составляет главную заботу хозяев.

Саймона восхищал способ, с помощью которого Даг это все обделывал. Он не болтался по латиноамериканскому бару, выпивая и скармливая четвертьдолларовые монеты в музыкальный ящик. Нет, вместо этого Даг, по примеру женщин, ходил в Куинз-колледж, записавшись на вечерние курсы бальных танцев, искусствоведения и испанский для начинающих. После этого он себя чувствовал вполне уверенным в предстоящем успехе. Все, что ему оставалось делать — это ждать своего часа и выбирать подходящую женщину. А выбрать, как говорил он Саймону, можно по тому, что пуэрториканки носят на ногах.

Саймон знал Ирвина Тукермана только понаслышке. Ублюдок. Тщеславный, жадный до денег, с отвратительным характером. Подлый, как змея, но зато уж умен, как десять профессоров. Ходатай по темным делишкам, который наскирдовал свое состояние, не брезгуя ничем и взимая гонорары в любой форме: наличными, акциями, недвижимостью, вертолетами, драгоценностями, живописью и автомобилями. «Клубничкой» тоже, как говорил Даг. Секора получала лишние пятьдесят долларов, каждый раз «поиграв в прятки с колбаской» Тукермана.

— "Шурика" Тукермана, — говорил Даг, — даже после его смерти бейсбольной битой не уложишь.

Тукерман начинал с Мейером Лански и прочей еврейской братвой. У него до сих пор крепкие связи с людьми Лански, которые обретаются в казино Лас-Вегаса и Атлантик-Сити, он дружит с этими мудрыми ребятами, асами ростовщичества. Его знакомство с итальянцами восходит к сороковым годам, когда Фрэнк Костелло взял верх после того, как Лаки Лучано посадили, а Вито Дженовезе выслали в Италию. За все это время адвокат ни дня не провел за решеткой. Неудивительно, что они называют его «мистер Тефлон». Ничто не прилипает к этому человеку.

Стоя в тени вяза, Саймон вглядывался в темный дом. Живущая в доме пара, которая готовила для Тукермана, явно, как говорил Даг, не относилась к разряду полуночников. Наступает десять часов — теплое молочко, вставные зубки в стаканчик с водичкой — и бай-бай.

Саймон взглянул на небо. Ни луны, ни единой звездочки. Прекрасно. С луной было бы хуже. Когда она на небе, трудно найти место, чтобы спрятаться.

Он вытянул руку в перчатке. Тверда — не дрогнет. Каждая частица тела безупречно повиновалась ему. Он почувствовал прилив жизненных сил. Черт, он может сделать все, что захочет. Любая хреновина в его силах. Он глубоко вдохнул соленый воздух. Здесь гораздо лучше, чем на западном краю острова, где ежедневно сваливают десятки тонн мусора на самую большую городскую свалку. И лучше, чем в любом другом месте острова, где, как говорил Даг, водятся четырехфутовые черные ямайские змеи.

Последняя радиопроверка перед взломом. Полицейские переговоры слышны громко и ясно, и ничего о чем-то подозрительном около дома Тукермана. Прекрасно. Тукерман проявлял заботу о местных полицейских, поэтому патрульная машина каждую ночь подъезжала к его дому. Если они не замечали ничего подозрительного, они даже не выходили из машины.

Следующее — Марша. Она вышла на связь без промедления.

— Никаких проблем, — сказала она. — Все тихо.

— Пока «вольно», — дал он ей команду и отключил рацию.

Еще один взгляд на парк, на темный, затихший дом, на выбранный туда подход.

Время. Пора.

Низко пригнувшись к земле, короткими перебежками от тени к тени, используя как прикрытия деревья, пни и кусты, он продвигался вперед, пока не достиг низкой сложенной из камня ограды позади дома. Там он бросился на мокрую траву и прислушался. Запах моря, мимозы, и рододендронов — и ни звука из дома.

Саймон встал на колени, расстегнул молнию своей черной сумки и вытащил очки ночного видения. Надев их, он поднялся. Фантастика. Почти как днем, вот что значит инфракрасное видение.

Все вокруг Саймона было четким и выпуклым. Маленький садик между каменной оградой и домом. Выложенная плитками дорожка вела от ограды к дому. Тачка, шланг для поливки и грабли валялись на дорожке. За этот прибор ночного видения Саймон заплатил восемь тысяч долларов — он стоит этих денег.

Он шел по дорожке, старательно обходя тачку и инструменты, оставленные садовником, затем, наступив на мягкую почву, подошел к подвальному окошку. Невероятно! Кругом такая преступность, а у людей такие поганые средства охраны. Даг давно ему говорил, что в девяноста процентах случаев охранная сигнализация ненадежна или минимально надежна. Например, на подвальном окошке Тукерманов не было решетки, потому что миссис Тукерман считала их уродливыми и ненужными в таком тихом местечке, как у них. Ни на окне, ни внутри никаких датчиков охранной сигнализации, которые могли бы сработать от вибрации. Нет даже чашки звонка сигнала, увидя которую, вор мог бы остановиться и задуматься. Глухо.

Внутри Тукерман установил кое-что для защиты: звонки охранной сигнализации, детекторы движения, фотоэлементы. Естественно, у него со всем этим сразу же возникли проблемы. Все, кто обзаводится этим хламом высокой технологии, сразу же обзаводится и проблемами. Сигнализация сработала несколько раз без перерыва. Дважды она включалась, когда Секора пылесосила, один раз перепуганная мышь наделала шуму, а однажды Тукерман катал шары для гольфа по полу, один из них укатился под кушетку, задел за провод сигнализации и — «прошу прощения, офицер».

Детекторы обнаружения движения часто срабатывали от двух далматинов Тукермана. Из-за собак фотоэлементы в доме пришлось перенести с уровня пола на уровень роста собак. На достаточную высоту, чтобы животные могли проходить под лучом, не пересекая его. Более чем достаточно для взломщика, чтобы проползти под ним, не затронув. Хорошие собачки.

Три ложные тревоги означали штраф или отключение всей сигнализации. У Тукермана их было больше, но такому краснобаю, как он, пошли навстречу й ничего не отключили. Он заплатил штраф, внес дань в пару полицейских благотворительных фондов и был прощен.

Его далматинов звали Трумен и Рузвельт. Рузвельт проглотил иголки и находился в ветеринарной лечебнице, поправляясь после операции на горле. Трумен теперь бродил до дому один, но чаще спал у двери в спальню Тукерманов или, пригревшись у плиты, на кухне. Как утверждала Секора, собаки были совсем не злые, милые и забавные, но им было уже по десять лет, и у них были свои причуды. Так что в отношениях с Труменом Саймон должен был действовать сообразно обстановке.

Саймон постучал в подвальное окошко. Это было для блага самого Трумена: на случай, если собака забрела в подвал. Ответа не последовало. Расстегнув свою сумку, Саймон достал ролик черной липкой ленты и оторвал два шестидюймовых куска. Он бросил ролик в сумку, застегнул ее и прикрепил полоски липкой ленты крестообразно к оконному стеклу. Сжав кулак, он ударил по стеклу и разбил его. Прилипшие к стеклу полоски липкой ленты удерживали разбитое стекло на месте.

Потянув за ленту, Саймон вытащил осколки битого стекла, опустился на одно колено и вырыл рукой ямку во взрыхленной почве. Он бросил в вырытую ямку склеенные липкой лентой осколки, тщательно выбрал оставшиеся в раме и все это закопал. Рама осталась пустой. Без стекла, она при беглом осмотре могла сойти за застекленную.

Просунув руку, он открыл единственную на окне задвижку, потом вытащил два длинных гвоздя, соединяющие верхнюю и нижнюю половинки окна. Гвозди были вставлены для того, чтобы снаружи окно не могли открыть, это была неплохая идея, но этого было явно не достаточно. Закопав гвозди, Саймон поднял нижнюю половинку окна, толкнул ставни и спрыгнул внутрь на бетонный пол.

Он закрыл окно и ставни и оглянулся. Кругом была кромешная темнота, но для Саймона, благодаря его очкам ночного видения, было светло, как днем, только из-за того, что снаружи было светлее, чем внутри дома, пришлось немного отрегулировать их. А так больше никаких трудностей.

Прямо перед ним была лестница, ведущая на кухню, а слева от лестницы находилась дверь в винный погреб. Адвокат устроил целую газетную сенсацию, когда заплатил за бутылку Шато Лафита Ротшильда 1929 года девятнадцать тысяч долларов.

Саймон на цыпочках прошел наверх по деревянной лестнице, стараясь держаться ближе к стене: там ступени лестницы меньше скрипели. На верхней площадке он лег на живот и прополз через открытую дверь под бледным лучом фотоэлемента на кухню. Здесь он встал и оглянулся вокруг.

Просторная кухня. Два холодильника, морозильная камера, две кухонные плиты, несколько наборов висящих на крючках кастрюль и прочей кухонной утвари, а также три больших разделочных стола. Саймон подошел к ближайшему холодильнику, открыл дверцу, на мгновение зажмурившись от неожиданно яркого света, и, порывшись среди овощей, вытащил особенную головку салата-латука. Он закрыл дверцу, подождал, пока его глаза снова привыкнут к темноте, затем начал, тщательно изучая, вертеть головку салата-латука туда-сюда. Наконец он нашел то, что ему было нужно. Крышечку. Головка салата-латука была сделана из винила пустой внутри для хранения драгоценностей.

Саймон вытряхнул драгоценности себе на ладонь. Теперь посмотрим. Бриллиантовые подвески, браслет с бриллиантами и одно очень интересное колечко. Все это стоило больших бабок. Особенно колечко. Саймон давно не видел такого красивого кольца. Платина и золото, усыпанные синими сапфирами и рубинами. Первоклассная работа. Он засомневался, сможет ли Даг расстаться с этим «ребенком». Неудивительно, почему миссис Тукерман хотела, чтобы оно все время было у нее под рукой вместо того, чтобы положить его в банковский сейф. Ну что ж, мистер Т., у меня для вас есть хорошие новости и плохие. Хорошая новость — это та, что салат-латук содержит мало калорий и витамин А. Плохая касается колечка, которое вы очень любили.

Саймон положил драгоценности в свою сумку, потом закрыл отверстие в фальшивом салате-латуке и положил его обратно к другим овощам. Дальше морозильная камера. Больше драгоценностей не было. Так же, как наличности и наркотиков. Только пластиковый поднос с кубиками льда, два пакета мороженой кукурузы и недоеденная пинта диетического клубничного мороженого. Вытащив тарелку с нарезанным языком и ливерной колбасой из холодильника, он закрыл дверцу и пошел к выходу, но вдруг остановился и заглянул в короткий проход, ведущий в гостиную. Он был узким и темным. Обе стены были украшены образцами вышивок по канве миссис Тукерман. Что-то, было еще в атом проходе: фотоэлемент в конце его. Ну что ж, начнем сначала. Саймон лег на спину.

Он пополз под лучами фотоэлементов по полу коридора, придерживая рукой на груди тарелку с нарезанным холодным мясом. Лучше уж запах полироли, чем мяса: Саймон был вегетарианцем и не выносил мяса. Никаких трудностей с фотоэлементами не было. Они находились на расстоянии двух-трех футов от пола. Пустая трата денег. Хвала Трумену и Рузвельту!

Спустя мгновение Саймон был уже в гостиной и на ногах. Глаза его чуть было не выскочили из орбит. Впечатляюще! Он стоял в огромной комнате с высокими потолками и мешаниной из красного дерева и натуральной кожи, представлявшей собой мебель викторианской эпохи. Там были три венецианских шандала, ручки которых скрывали искусно выполненные подвески из драгоценных камней, портреты каких-то благородных джентльменов девятнадцатого века с седыми бакенбардами и руками, заложенными за борт сюртуков, а также огромный камин, увенчанный украшенной позолотой каминной доской.

Саймону было интересно, подходил ли Тукерман когда-либо к полкам с книгами в массивных переплетах с золотым тиснением. Заинтересовала его и коллекция адвоката фарфоровых клоунов и маленьких глазурованных шкатулочек, в изобилии покрывавших столики у центрального окна. Наверняка стоят на меньше нескольких тысяч. Забудь об этом. Хватай барахло только суперкласса и делай ноги отсюда.

Слева от Саймона был рояль, над которым висели фотографии в дорогих рамках. Одна была Тукермана и его жены, цветная, они были сняты на теннисном корте.

Она была маленькой, симпатичной женщиной под пятьдесят в панамке от солнца, белом брючном костюме и солнцезащитных очках. У него была улыбка той, которая уже когда-то была счастливой. Тукерман стоял слева от нее, это был большой краснорожий мужчина в белом костюме для тенниса, с длинной головой, длинным носом и редеющими волосами. У него был вид высокомерного ублюдка. Ракетка была у него поднята высоко над головой, и держал он ее с таким видом, будто хотел ею, как топором, завалить бычка. Ни тени улыбки на этом тонком, как проволока, рту. Точно там никого не было, с кем бы ты хотел трахнуться.

Работать. Саймон нашел телефон там, где и говорила Секора, на маленьком столике под настенным аквариумом. Он поднял трубку и послушал гудок. Тукерман доплачивал за сигнальную линию, она была частью охранной сигнализации, используемой банками и ювелирными магазинами. Прерви линию — и сигнал пойдет в полицейский участок или в охранное бюро. Саймон не собирался прерывать линию. Он просто хотел убедиться, что не сработала сигнальная линия и предупредительный сигнал не идет от телефона. Все нормально. Обыкновенный чистый телефонный гудок.

Не вызывал опасения и щит охранной сигнализации. Он был над входной дверью, поэтому его можно было вообще не принимать во внимание. Так же, как и всю сигнализацию внизу. Отключены были детекторы движения и сенсорные датчики давления, которые Тукерман просил разместить под ковриками у входных дверей в гостиную. Домашние любимцы, типа Трумена и Рузвельта, делали все это сложное устройство охранной сигнализации полностью бесполезными. Охранное устройство, с которым Саймону придется поработать, находилось на втором этаже, где была спрятана большая часть драгоценностей и штампы для авиабилетов.

Но сначала бейсбольные открытки. Тукерман хранил их в альбомах и металлических коробках на полках стенного шкафа, расположенного около французских дверей, ведущих на веранду. Он настаивал на том, чтобы коробки и альбомы дважды в неделю доставались с полок и слегка протирались губкой, смоченной в растворе теплой воды и спирта. Эта работа обычно занимала несколько часов, и никто из прислуги не любил ее. Тукерман был помешан на чистоте. Он не выносил грязи и пыли, один только вид таракана, как говорила Секора, мог ввергнуть его в буйное помешательство.

Подойдя к книжным полкам, Саймон встал на цыпочки и вытащил с самой верхней полки черный альбом. Первый справа, как предупреждал его Даг. Ребята типа Тукермана, которые любят, чтобы каждая вещь знала свое место, делают жизнь гораздо проще.

Саймон открыл альбом и медленно перевернул страницы. Все открытки лежали на черной бумаге и для сохранности были переложены целлофаном. Не надо было быть экспертом, чтобы догадаться, что Тукерман хранил здесь не самое плохое из своей коллекции. Игроки из бостонской команды Американской лиги и питтсбургской команды Национальной лиги, которые в 1903 году разыграли первый чемпионат мира. Сай Янг из бостонской «Рэд Фокс» идеально сработал на подачах в той игре 1904 года: девять подач, двадцать семь прорывов — и никто не добежал первым. Невероятно.

Ти Коббу восемнадцать лет, его первый год с «Детройт тайгерз». Другая открытка с Коббом и его количество побед за всю жизнь: 367. За всю жизнь. Здесь были открытки 1912 года, первого года, когда «Бостон брайвз» сыграли под этим названием, а ниже, на этой же странице, открытки, когда бостонская команда играла под названиями «Бинитерз», «Довз и Раслз». И подумать только! Вот страница с шестью открытками Гонуса Вагнера. Джон Питер «Гонус» Вагнер. «Летающий датчанин». Саймон аккуратно вырвал всю страницу, бережно положил ее в сумку, а альбом поставил назад на полку.

Все еще с тарелкой с нарезанным мясом в одной руке он на цыпочках поднялся по широкой лестнице на второй этаж. Последняя дверь справа. Хозяйская спальня. Он фыркнул в отвращении. Мясо раздражало его своей вонью. Как только люди могут есть эту гадость.

Но он был доволен тем, что захватил мясо с собой. Минуту назад Трумен лежал перед дверью в хозяйскую спальню. Теперь же он стоял и пристально изучал Саймона, который застыл, стараясь дышать как можно тише. Никаких резких движений. Спокойствие. Лицо под лыжной маской горело и зудело, рубашка намокла от пота. Но он даже пальцем не шевельнул, чтобы почесаться или вытереть пот.

Ворам всегда досаждают собаки, собаки любого размера. Лучшие друзья человека могут тебя изжевать или лаять до тех пор, пока не вывалятся внутренности или кто-то не придет посмотреть, из-за чего весь этот шум-гам. Присутствие Трумена представляло для него единственную опасность в его сегодняшней работе, но Саймон все-таки решил ни перед чем не останавливаться. По словам Секоры, собака не была злой. Раздражительной и старой, возможно, но не злой. Семьсот пятьдесят тысяч долларов стоили того, чтобы попробовать пройти мимо нее.

Саймон медленно нагнулся — никаких резких движений — и протянул тарелку далматину. Трумен подбежал и понюхал. Потом понюхал еще. Саймон затаил дыхание. Момент истины. Три четверти миллиона долларов и, может быть, свобода Саймона зависели от того, что сделает собака в ближайшие несколько секунд. Чертовский азарт. Саймон любил его. Он сам выбрал эту жизнь и отвечал за это сам. А жизнь, выстроенную по правилам, написанным кем-то другим, можно послать куда подальше.

Трумен зарылся в мясо. Саймон свободно вздохнул. Его сердце успокоилось. Он поставил тарелку на пол и погладил далматина по голове. Сейчас вам официант принесет карту вин. Трумен вилял хвостом, не поднимая головы.

Саймон разогнулся и подошел к зеркалу слева от входа в хозяйскую спальню. Как и все в доме Тукермана, зеркало было искусно сделано и богато украшено. Большое, в половину роста Саймона, в толстой позолоченной раме, украшенной лебедями, сатирами и херувимами. За ним также скрывалась охранная сигнализация, подсоединенная к стенному сейфу в спальне, расположенному как раз за этим зеркалом.

Саймон размял пальцы, глубоко вздохнул и стал снимать зеркало со стены. Урони он эту конфетку — и семь лет ему обеспечено. А скорее всего десять или двадцать. Сигнализация не сработала.

Но она была точно включена. Об этом говорила маленькая горящая красная лампочка. Саймон поставил зеркало на пол и повернул ключ сигнализации. Красная лампочка погасла. Зажглась белая. Сигнализация была отключена. Никаких сообщений и по полицейскому каналу. Это значило, что сигнализация молчала. Ну что ж, пусть не оставляет удача. Он посмотрел на Трумена, который, наклонив голову, медленно жевал на левой стороне, как будто у него болели зубы. Что, приятель, старость не радость?

Саймон повернул ручку двери и чуть приоткрыл ее. Он не думал, ито там кто-то есть, но осторожность не помешает. Сегодня в пять часов дня Даг позвонил з Атлантик-Сити и выяснил, что Тукерманы остановились в одной из самых лучших гостиниц в казино в Бордволке и собираются пробыть там, по крайнем мере, до понедельника.

Саймон оставил дверь приоткрытой. Пусть Трумен зайдет, если захочет. Если оставить его снаружи, он может лаять и скрестись в закрытую дверь, чтобы быть рядом со своим только что обретенным новым другом.

Спальная была прекрасно обставленной и просторной. Стиль Новой Англии. Потолки в балках, камин, прялка, кресло-качалка, двуспальная кровать с четырьмя столбиками и пологом, покрывала в оборках. Акварели и оловянные кружки на стенах. Натертый пол с разбросанными там и сям ковриками. Эркеры, выходящие на берег залива. Саймону не требовалось большого воображения, чтобы представить, что эту комнату населяют привидения и прочая другая нечисть.

Он шагнул чуть-чуть влево, чтобы посмотреть поближе на акварель, где были изображены дети в шерстяных шапочках и бриджах, катающиеся на коньках по замерзшему пруду Новой Англии. Саймон поставил картину на пол, достал маленький ломик из своей сумки и рукой в перчатке ощупал контур сейфа, спрятанного за картиной. Ничего особенного. Приходилось встречаться с такими раньше, и никаких затруднений. Маленький, не больше фута в длину и шесть дюймов в высоту. Грубо говоря, не больше буханки хлеба.

Несколько минут спустя он выломал сейф из деревянной стены. Он положил его в свою сумку, как и кусочки дерева, вывалившиеся вместе с сейфом. Положив сумку около двери, он повесил акварель на прежнее место. Аккуратность прежде всего.

Теперь сейф номер два. Этот был спрятан в стенном шкафу рядом с окнами. В шкафу ничего не было, кроме рубашек с монограммой Тукермана и дюжины его же двухцветной обуви. Все рубашки были дорогими, сделанными вручную и с монограммами. Каждая была отглажена и повешена на деревянную вешалку. Дюжина за дюжиной обуви, с преобладанием двухцветной, были аккуратно расставлены по блестящим металлическим стеллажам. Тщеславен до мозга костей этот мистер Тукерман. Интересно, думал Саймон, сколько места, если вообще предусмотрено, выделено миссис Тукерман.

Хотя шкаф и был просторен, Саймону пришлось кое-что отодвинуть, чтобы освободить себе пространство. Он выдвинул два стеллажа с обувью в спальню, бережно положил дюжину рубашек на кровать и, закатав коврик, лежащий на полу шкафа, обнажил спрятанный под ним сейф. Такого же типа, как и в стене. Тукерман замуровал его в полу, как противопехотную мину. Небольшая регулировка очков ночного видения, так как в шкафу было темнее, чем снаружи, и — давай снова за работу.

Выкопать этот было гораздо труднее. Сучья работа! Все из-за каменного пола. Пот заливал Саймону очки, дважды пришлось снимать их, чтобы протереть от попавшей в них влаги. Но все же через десять минут сейф был у него в руках. И присоединился к другим вещам в его сумке. Это была только половина работы. Другая половина состояла в том, чтобы открыть их.

Стеллажи с обувью, рубашка и коврик были возвращены на свои первоначальные места в шкафу. Деревянные щепки от шкафа скрылись в его сумке. Насколько мог судить Саймон, комната приобрела свой обычный вид. Выйдя из спальни, он снова включил сигнализацию, повесил на место зеркало и закрыл дверь. Пустая тарелка Трумена, вылизанная им до блеска, тоже отправилась в сумку, которая весила теперь уже целую тонну. Саймону не очень-то хотелось, чтобы кража обнаружилась прежде, чем он выберется из дома и будет уже далеко.

Он на цыпочках пошел по холлу к лестнице, потом вдруг остановился и оглянулся. Трумен шел за ним. Саймон усмехнулся. А почему бы и нет?

В винном погребе Саймон принялся за сейфы, а Трумен улегся на холодный бетонный пол, положив свою черно-белую пятнистую голову на передние скрещенные лапы, и уставился на него. Оба сейфа были закрыты. Саймон, не тратя времени попусту, начал колотить ломиком по дну одного из сейфов, пока не пробил в нем дырку. Потом, вставив ломик в дырку, он начал его вращать. Наконец дырка расширилась. Неплохо получилось.

Он залез внутрь сейфа, схватил что-то и вытащил.

Посмотрим. Да, ожерелье, но такое, какое Саймон видел не каждый день. Огромные камни в золотой оправе и золотой фермуар. Можно будет поговорить о шестизначной цифре за эту детку, вне зависимости от того, продаст ли Даг его целиком или разломает и продаст камни по отдельности. Потери даже только одного этого ожерелья вполне, достаточно для того, чтобы поднять ставки страховочной премии Тукермана.

Саймон снова залез в сейф и что-то вытащил. Два браслета. Не какие-нибудь. На одном сорок или пятьдесят небольших камешков, оправленных в золото. Он снова полез в сейф. На этот раз его добычей стал конверт. Ого! Наличность. Все в сотенных купюрах. Сердце Саймона запрыгало в груди. Даг ничего не говорил про наличность.

Как и у любого грешного человека, у Саймона сразу же возникла мысль, как бы утаить эти деньги от Дага. Но он без промедления выбросил ее из головы. Может быть, Даг уже знал о них и проверяет его. Играет в свои маленькие игрушки. Чужая душа потемки, особенно у полицейских. А у Дага к тому же есть и чувство юмора. Во всяком случае не стоит подвергать риску отношения ценою в миллионы ради нескольких тысяч долларов.

Зная Тукермана, можно было предположить, что деньги были «горячими», номера банкнот шли в последовательности или были где-то переписаны. Самым благоразумным было отдать наличность Дагу, чтобы он ее отмыл где-нибудь на Лонг-Айленде или в Джерси. Заплатить какому-нибудь кассиру два процента за услугу; никаких вопросов и чистые денежки, которые уже не отследишь.

Второй сейф. Может быть, Саймон устал или сейф был покрепче, чем выглядел, но проделать в нем дырку он смог только за пятнадцать минут. И очень тяжелой работы. Но она стоила того. Он осознал это, когда его рука коснулась штампов. Двадцать тонких металлических пластин по размеру чуть больше авиационных билетов. Саймон вытаскивал их по нескольку штук и складывал в свою сумку.

Мысль о Тукермане заставила его улыбнуться. Стряпчий будет вне себя: он и в лучшие-то времена заводился с пол-оборота. Осознание того, что кто-то вторгся в его частную собственность, превратит его в ревущее животное. Если драгоценности застрахованы, то штампы ему вряд ли удастся компенсировать, и плюс надо потратить целое состояние на новую сигнализацию. Может быть, ему что-то и достанется в Атлантик-Сити, но все равно этот уик-энд будет для него самым дорогим в его жизни. Ну, что, Тукерман, если у тебя нет чувства юмора и ты не понимаешь шуток, то черт с тобой.

Саймон спрятал искореженные сейфы за поленницей дров, закрыл дверь в винный погреб и огляделся. Дело сделано. Его визит к Тукерманам теперь уже можно считать вписанным в анналы истории. Ему не терпелось выбраться наружу, вдохнуть свежий воздух и снять очки. Последняя радиопроверка, и вперед. Он отстегнул рацию, настроенную на полицейский канал, от ремня и присел рядом с Труменом на корточки. Привет, дружище. Без тебя у меня ничего бы не вышло.

Это произошло внезапно.

Ударил гром, бухнув в окна подвала и заставив завибрировать цементный пол. И сразу же захлестал дождь. Звуки были неожиданными и испугали Трумена. Саймон держал свою руку на голове далматина, когда собака начала сначала скулить, потом лаять, а когда снова ударил гром, Трумен в ужасе закружился. Своим костлявым боком он ударил Саймона по руке, той самой руке, которая держала рацию, и рация полетела через весь погреб. Она врезалась в стальной бойлер, отскочила от него и упала на каменный пол. Сукин сын!

Саймон бросился на пол, поднял рацию и поднес ее к своему уху. Ничего. Он вывернул ручку громкости на максимум. Бесполезно. У, Трумен, болт ты гребанный! Копы, может быть, уже идут к дому, а Саймон ничего об этом не знает!

Именно это сказала ему Марша, когда вышла с ним на связь по другой рации. Прием был плохой: рация трещала от статических разрядов и атмосферных помех, вызванных грозой, но Марша сумела ему передать свои плохие новости.

— Копы у тебя на маршруте, — сказала она. — Думала передать тебе дважды, наверняка, чтобы ты услышал. У нас тут снаружи целая буря.

— Спасибо, ценю. Моя полицейская рация сломалась. Что там проходит по твоей?

— Мне кажется, ты задел где-то за сигнализацию. Или это, или то, что копы здесь очень подозрительные. Может быть, ничего и не случилось. Может быть, они просто осматривают окрестности по долгу службы. Но то, что они у тебя на маршруте, это точно.

Еще удар грома. Скулящий Трумен съежился около холодильника.

Помехи. Эхо-сигналы. Саймон не мог понять, что она говорила. Он попросил ее повторить.

— Я говорю, здесь такая сучья погода, — сказала она. — Льет так, что ты себе представить не можешь. Давай я подъеду к дому. Тебе не нужно будет так далеко идти...

— Не пойдет. Оставайся на месте. Если копы не наехали на тебя, пусть так и остается. Если они зацепят тебя по любой причине, у нас сразу будет две неприятности. Насколько хорошо ты знаешь здесь дороги?

— Я родилась на этом дерьмовом острове, дядя. Или почему, ты думаешь, я так спокойно тебя по нему возила? Слушай, ты уверен, что мне не нужно подъезжать? Тебе придется пробежать по дождичку, пока ты до меня доберешься. А добраться ты можешь только тем путем, по которому ты пришел, вдоль той дороги, по которой сейчас как раз и путешествуют копы.

Она сказала, что не уверена, что Саймону удастся проскочить мимо патрульной машины в темноте и в такую плохую погоду.

Он вспомнил, что однажды ему сказала мать: уверенность — это то, что у тебя было прежде, чем ты узнал об этом больше. Черт, он не хотел уже узнавать больше. Чем больше ты узнаешь, тем больше ты боишься потерять. И в конце концов, ты можешь быть раздавлен страхом, как Трумен, или тебя парализует настолько, что будешь бояться высунуть нос. Саймон никогда не жил чужим умом, он всегда точно знал, что он делает. Хотя предстоящие несколько минут не так просто будет пережить, как хотелось бы, но он бывал несколько раз в передрягах и похлеще.

— Оставайся на месте, — сказал он Марше. — Я пошел.

Он выключил рацию и бросил их обе в сумку, посмотрев на Трумена, который крался вверх по лестнице, зажав хвост между ногами. Саймону стало немного жаль собаку. Старина Трумен оказался трусом.

Он вылез через окно и попал в дождь. Черт побери! Он действительно не был готов к этому. Это был тропический ливень, который за считанные секунды промочил его до костей.

Он снял очки ночного видения и бросил их в сумку: в такой дождь от них не было проку. Прикрыв глаза рукой, он осторожно стал пробираться по двору к парку.

Он трусил к дороге, ремень сумки резал ему плечо. Не было необходимости пригибаться, ползти или прятаться. В этом бушующем ливне нужно было коснуться кого-то, чтобы заметить. Саймон пробежал под деревьями и выскочил на дорогу. Он побежал по самой середине этой дороги, утопая по щиколотку в грязи. Может, он успеет добежать до Марши, пока патрульная машина доберется сюда. Дождь может задержать копов. А, черт! Он увидел свет вдалеке на дороге, прямо перед собой. Сначала он был маленьким, потом все разрастался, определенно приближаясь к нему. Он стоял в грязи, прикрыв от дождя свои глаза обеими руками. Что-то было не так. Он чувствовал это, хотя не мог сказать точно. Вдруг он понял. Свет. Перед Саймоном были не просто автомобильные фары и габаритные огни. Свет, который двигался к нему, был слишком сильным и слишком ярким для этого. Какого черта! Что там происходит?

Он оглянулся вокруг, ища место, куда бы спрятаться. Ему надо было куда-то деться от этого света. Это не был обыкновенный свет. Это было что-то типа прожектора, что-то специально сконструированное для ночного дозора в такую вот сучью погоду, новое оружие, как они говорят, для никогда не прекращающейся войны с преступностью.

Патрульная машина неумолимо приближалась, поднимаясь и опускаясь на каждой дорожной колдобине, разбрызгивая воду из луж, в которые она попадала, а луч, этот чертов луч, шарил и слева, и справа, превращая весь погруженный во тьму мир в сияющий солнцем день. Господи! Это было, как во Вьетнаме, когда грузовики, бронетранспортеры и военные вертолеты с ракетами и 40-миллиметровыми гранатометами и еще черт знает с чем набрасывались из темноты, включив свои прожекторы, мощные, очень мощные прожекторы, и мешали в грязь все, что попадало в полосу света. Стрельба шла отовсюду: от деревьев, собак, хижин, рисовых плантаций и вьетнамцев, наших и ненаших, и всегда этот гребаный свет, такой яркости, что подобный можно увидеть, наверное, только в аду, когда его ворота гостеприимно откроются. Саймон ненавидел этот свет.

Если он не уберется с дороги, он пропал. Прожектор патрульной машины ослепит его, и он не будет знать, куда бежать. Он не будет ориентироваться. Саймон и этот полицейский свет. Один на один. Испытание мужества — ради этого стоит жить. Он знал, что сейчас придет к нему: животный инстинкт самосохранения, когда ты делаешь то, что боишься делать, когда ты знаешь и верить в то, что единственный путь избежать опасности — это риск.

Саймон глубоко вздохнул и сделал так, как он делал всю свою жизнь. Он бросился навстречу опасности. Он побежал навстречу свету.

Глава 8

Гавайи

1965

Зимой штормы в открытом море между Аляской и Сибирью порождают огромные волны, бегущие тысячи миль по Тихому океану, пока не добираются до Гавайев. Здесь волны, достигнув пика своей ярости, да еще усиленные зимней зыбью, обрушиваются на северный берег Оаху с такой силой, что земля дрожит под ногами. Соленые брызги иногда долетают до шоссе в горах, а праздных любителей прогулок по белым пескам пляжей огромными волнами уносит в море. Тридцати и сорокафутовые волны здесь не редкость. В 1969 году пятидесятифутовые волны прошлись по побережью, подобно налету вражеской авиации, несколько гавайцев погибли, дома были снесены до основания. Это были не приливно-отливные волны, а зимние штормовые валы, обычные для ноября и декабря, поднимавшиеся черными глянцевыми горбами из серо-синей морской пучины.

И тем не менее, зима — это сезон для серфинга, когда отчаянные любители покататься на волнах несутся впереди быстро рассыпающейся на мелкие осколки стеклянно-прозрачной волны на досках для серфинга, называющихся еще «ножными машинками», «струнами банджо», «плавниками», «хоботом слона». Это пьянящее и опасное удовольствие — нестись над острыми кораллами со скоростью в двадцать пять миль в час. Соревнования по серфингу проводятся по всему миру, но состязания профессионалов на гавайских зимних волнах — самые рискованные и опасные.

Оаху Банзай Труба, как говорят любители серфинга — самая классная волна. Но даже самым умелым и опытным она внушает страх. Банзай — это мужество, которое необходимо, чтобы прокатиться на этой чудовищной волне, а труба — это трубообразная форма, которую волна принимает, когда выкатывается на берег.

Серферы, которым довелось побывать в этой грохочущей трубе из соленой воды, говорили, что впереди ничего не видно, кроме исчезающего солнечного света. Свет является одновременно и «путеводной звездой», и предупреждением. Он говорит о том, что труба быстро закрывается для серфера, делая проход через нее все более рискованным. У серфера всего пятнадцать секунд или того меньше, чтобы выскочить, иначе труба сожмет его и похоронит под водой во взвихренном песке или сломает шею или спину своим могучим обрушивающимся гребнем.

Даже если серфер, упавший со своей доски, сумеет избежать подводной песчаной бури или падающего гребня, его ожидает самое ужасающее испытание трубы: долгие томительные секунды без воздуха, в кромешной тьме под водой.

Наконец, когда вода отступает, обнажается океанское дно, усеянное свежеотбитыми обломками кораллов и морскими ежами.

Пройти через такое испытание, говорят старые гавайцы, значит родиться заново, сбежать от грохочущей соленой водой могилы. Они называют серфинг хе иналу. Хе — значит течь, струиться, скользить, убегать. Налу — движение волны, скользящей на берег, слизь, обволакивающая тело новорожденного ребенка.

Саймон Бендор нашел свое новое рождение в недрах смертельной Банзай Трубы. Когда он бросил вызов волне, та в ответ захлопнула ловушку, чуть не убив его. Но, оставшись в живых, он научился жить полной жизнью. Секунды, проведенные в трубе, были для него очистительным огнем, выжегшим его страх и нерешительность. Труба научила его тому, что жизнь — это риск или ничто.

Он родился в Вэнисе, штат Калифорния, на побережье рядом с Лос-Анджелесом. Это место было благоустроено на переломе веков бизнесменом, который хотел выстроить южно-калифорнийскую Венецию по образцу той, итальянской, с каналами и гондолами. Поначалу местность процветала: туристы стекались, привлеченные прогулками на гондолах, парками отдыха и развлечений и отелями, выстроившимися в ряд вдоль морского берега на протяжении трех миль. Но в шестидесятые годы Вэнис деградировал. Мирный городок заполонили хиппи, привлеченные низкими налогами, за ними последовали гуру, поэты, мотоциклетные банды, актеры и просто старые люди, которым негде было жить. Саймон рос, наблюдая, как Вэнис превращался в поганое испорченное обиталище; но из его судьбы он вынес урок. Ничто не вечно в этом мире: пользуйся жизнью, пока это возможно.

Его отец, Шиа Бендор, был летчиком, одним из немногих американцев, летавших вместе с Королевскими военно-воздушными силами Великобритании во время второй мировой войны. Мать, Алекс, преподавала английскую литературу в Колледже Санта-Моника и, так как она говорила на нескольких языках, работала по совместительству еще и преподавателем языков. Позже он узнал, что его родители уже на гражданской службе продолжали работать на американскую разведку. Шиа Бендор, с его белокурыми волосами, квадратной челюстью и легкой хромотой, выглядел настоящим героем, которым он, впрочем, и был. Но в мирное время его военные награды за проявленную в воздушных боях доблесть и его детское обаяние мало кого привлекали, и единственное, что ему в конце концов осталось делать — это врать самому себе. Он был азартным и наивным бизнесменом. И в итоге его скромный трастфонд и дивиденды от винодельни в Пасадене ушли на покрытие долгов. Если бы ты был девушкой, говаривала ему Алекс, ты бы постоянно ходил беременным, потому что не умеешь сказать «нет». На это он отвечал, что только доверчивые люди и живут по-настоящему.

Когда Саймону было десять лет, семья была вынуждена переехать в более дешевый дом, где по соседству жили мексиканцы, которые, отмечая свои праздники, устраивали фестивали национальной музыки и палили из ружей в воздух до глубокой ночи. Алекс удавалось держать семью на плаву, потуже затянув поясок семейного бюджета и пользуясь кредитами в колледже. Она настояла на том, чтобы Шиа перестал играть в азартные игры, не пытался больше заниматься бизнесом и обратился за ветеранскими льготами, которыми он никогда не пользовался и в которых семья сейчас крайне нуждалась. Алекс взяла себе побольше уроков в колледже и нашла дополнительную работу переводчика. Экономя деньги, она сама стригла Саймона и делала это во время восхода на небе последней четверти луны, для того, чтобы волосы быстрее отрастали и были жестче.

Шиа Бендору везло во время войны. После этого, как говорила Алекс, его хлеб всегда падал на пол маслом вниз. Но их любовь друг к другу не дрогнула. Алекс считала своим долгом не допустить, чтобы их любовь переросла просто в привычку. Она помогла Саймону понять, что его отец относится к тем людям, которые и в мирное время живут, как на войне, им постоянно нужна какая-то замена всепоглощающей страсти боя. Саймон понял это, внезапно ощутив в самом себе внутреннее волнение. Позже он осознал, насколько важна была для него, как и для отца, сила духа его матери.

Алекс Бендор часто сопровождала своего мужа в его поездках на Дальний Восток. Они привозили Саймону подарки из Токио, Джакарты, Манилы, Гонконга. Сингапура и с Гавайев. Больше всего Саймон любил слушать о Гавайях. Гавайях с их далеким загадочным прошлым, Гавайях, островах, которые боги вытащили из глубин океана. Гавайях, где все еще грохочут вулканы, где лучший в мире серфинг. Рай. Лучшего места на земле не сыщешь.

Иногда из этих совместных поездок один из родителей возвращался раньше. Обычно это был отец Саймона. Днем или двумя позже появлялась Алекс, привозила Саймону подарки и никогда не объясняла, почему она задержалась.

Саймону достаточно было одного взгляда на Алекс, чтобы понять, что никаких разговоров относительно ее пребывания одной в чужой стране не будет. Что касалось Шиа Бендора, то он относился к задержкам своей жены совершенно спокойно. Саймон же видел в этом что-то необычное. Для себя он решил, что это связано со шпионскими делами, со сбором информации для людей, которые время от времени приходили к ним домой. Это были мужчины с крутыми затылками, в галстуках-бабочках и в рубашках, застегнутых на все пуговицы. Они брали его мать за локоток и выводили в сад пошептаться, но иногда они говорили громкими голосами и смеялись; это бывало тогда, когда они вспоминали старые добрые времена.

Несмотря на свои довольно регулярные отъезды, Алекс всегда была рядом, когда Саймон нуждался в ней, как это было тогда, когда двое подростков чикано хорошо разукрасили его, потому что он поймал их на краже шести пакетов Херши Кисес из супермаркета, в котором он работал после школы. Эти говнодавы хорошо уделали его: сломали нос и подбили глаз. Саймон воспринял все это с холодным спокойствием и улыбкой, как будто это было не более чем урок, который он выучит лучше в другой раз. Алекс была уверена, что именно так и будет. Неделю спустя он был в гимнастическом зале в центре Лос-Анджелеса, и ему зашнуровывал боксерские печатки Лоуренс ван Гант, коренастый, черный, с таким широким носом, какого Саймон раньше ни у кого не видел. Ван Гант сейчас был тренером, а до этого боксировал с Грациано, Бобо Олсоном и Кидом Гавиланом.

Саймон оказался одаренным учеником и осваивал бокс очень быстро, демонстрируя исключительную скорость, прекрасное чувство равновесия и настоящий талант к составлению серий ударов.

— Сайми — молодец, — сказал ван Гант Алекс, когда четырнадцатилетний Саймон с менее чем двухгодичным опытом боев провел три раунда с семнадцатилетним мексиканцем в легком весе на Панамериканских играх и уделал этого мексиканца. Тренер дал Саймону технику и кое-что еще: а именно философию. Если хочешь выиграть, разозлись. В этом Саймон вскоре и сам убедился, когда на него пошел с угрозами массивный и явно под наркотой хиппи, которого Саймон застал за тем, что он мочился в ящик с молочными продуктами в супермаркете. Саймон отступил, сложил три батарейки размером с куриное яйцо в чулок и, подкравшись сзади, оглушил ублюдка.

Пусть Саймон будет «семью несчастьями» их семьи, тем, кто всегда кладет свою голову в пасть льву. Алекс изумляло то, что он мог одновременно совершать какие-то невероятные поступки и оставаться невозмутимым и безмятежным. Он был неплохим мальчиком, если не считать его школьных выходок, его клоунаду перед девочками да побеги с уроков, чтобы пойти покататься на волнах на серфинге. Убрать из его характера эти безрассудства — и перед вами предстанет тихий молодой человек с хорошими манерами. Но тогда это не будет Саймон, да и сама Алекс находила забавным жить в атмосфере постоянно меняющихся выходок сына. Хотя иногда она задавалась вопросом, действительно ли она его знает, особенно когда он вдруг становился совершенно непроницаемым.

Интересно, о чем думал Саймон, когда начинал заниматься гимнастикой. Это был спорт, требующий силы, чувства равновесия, гибкости. И выдержки — прежде всего. Саймон всем этим обладал, особенно выдержкой. Так же, как и в боксе, он занимался гимнастикой с полной отдачей. Черных учеников в особенности восхищало его хладнокровие, они прозвали его «ястребом», потому что он высоко летал и «жаждал крови». На одном из выступлений в школе черные начали скандировать «ястреб, ястреб, ястреб», остальные школьники подхватили, в это, время Саймон вращался вокруг верхней перекладины брусьев, он выпустил ее, завис в воздухе вверх ногами, казалось, он должен рухнуть на пол, но он сделал два обратных сальто и приземлился на ноги под восторженные крики, визги и топанье болельщиков. Алекс, которая вместе со зрителями была в зале, чуть не грохнулась в обморок. Это был вечер, который она никогда не забывала, потому что на следующий день он подарил ей свою медаль за первое место. Ее имя было выгравировано на обратной стороне.

Саймону было шестнадцать лет, когда его мечта сбылась. Его семья переехала на Гавайи, где отец устроился на работу на маленькую аэролинию, обслуживающую полеты в Манилу, Сингапур и Гонконг. Шиа Бендор исчерпал свои возможности на материке. Слишком много полетов было пропущено из-за игр в покер, и слишком много остановок и задержек в пути было сделано в иностранных казино. К тому же, был скандал. Его имя прозвучало в деле по освоению земель в Аризоне, стоивших инвесторам миллионы долларов.

Началось расследование. Гонолулу становился его последним шансом. Он скатился до полетов на изношенных самолетах на захолустных авиалиниях с травой и дикими кабанчиками на взлетно-посадочных полосах.

Саймон отказывался это понять. Отец давал его матери гораздо меньше, чем брал, но она, однако, оставалась с ним. Был ли предел бесконечному прощению, особенно начиная с того момента, когда всем стало уже ясно, что его отец никогда не изменится. Думала ли Алекс, что Гавайи смогут что-либо изменить?

— Когда любишь, — говорила она Саймону, — трудно порвать. Кроме того, я всегда довожу до конца то, что начала. Бросить что-то не в моем характере, ты ведь знаешь. Он может измениться. Так давай дадим ему шанс.

Гавайи. Нравится ли ему это место, думал Саймон. Какого черта еще нужно в жизни, если живешь здесь? Прекрасная погода, цветущие деревья, горы вулканического происхождения, заросли сахарного тростника и коралловые рифы, служащие пристанищем миллионам птиц. А пляжи! Фантастика! Черные пляжи из перетертого до песка вулканического камня. Пляжи из розового кораллового песка. Пляжи из снежно-белого песка. А девочки, от одного взгляда на которых твоя тыква идет кругом! Китаянки, японки, полинезийки и хаол, белые. Бездна соблазнительнейших красоток в вызывающих бикини, платьях с длинными, до бедра, разрезами и подрезанные, с бахромой джинсовые шорты выставляли напоказ гораздо больше попочек, чем он видел когда-либо во всей Калифорнии. Рай, без всяческого сомнения.

И кое-что еще нужно добавить к портрету Гавайев. Благодаря своему положению в середине Тихого океана, в точке соприкосновения Востока и Запада, острова являлись плацдармом шпионских операций и секретных военных дел. Глаза и уши были везде: подслушивание, прослушивание телефонов, слежка, подглядывание. Алекс была просто влюблена во все это. Гуляя с Саймоном, она доходила до порта Гонолулу, показывала ему русские траулеры, стоящие в порту или на рейде. Она говорила ему, что любое правительственное здание, консульство, торговое представительство оснащено «жучками» или прослушивается еще каким-то способом. Гавайи были Берлином с пальмами, здесь оперативники, агенты, информаторы всех мастей играли в свои игры. Что еще поддерживало эти игры на плаву, так это то, что Гавайи были популярны у работников ЦРУ, военных офицеров, многие из которых, подобно родителям Саймона, время от времени выполняли правительственные задания. Игроки, пытавшиеся удержаться на этом маленьком островке привилегий.

Саймон впервые подумал об этом, когда обнаружил большой коричневый конверт у себя в комнате. Он нашел его в тот день, когда они только что переехали в скромный двухэтажный оштукатуренный домик на Мерчент-стрит, гонолулскую Уолл-стрит. Китайский грузчик вывалил ящик с книгами Алекс на кровать Саймона, тогда и появился этот предмет, явно к его вещам не имеющий отношения. Конверт выпал из коробки, Саймон поднял его и автоматически, не думая, заглянул внутрь. Пожелтевшие вырезки из газет, квитанции на авиабилеты из Гонолулу в Лос-Анджелес. И несколько писем, адресованных его матери. Письма были отправлены с Гавайев, обратного адреса не было. Он развернул одну газетную вырезку. Она была из сан-франциской газеты, датированной 15 декабря 1943 года, и говорила об убийстве Уильяма Линдера, местного адвоката и члена городского совета. Окровавленное тело Линдера было найдено со сломанной шеей, сломанной ключицей и поломанными ребрами. Полиция была уверена, что это «гнусное убийство» было делом рук «Джона Канна, японца, американоненавистника, которому удалось сбежать из лагеря для интернированных японцев в Тул-Лейке, штат Калифорния». Канна оставался все еще на свободе, но полиция и ФБР надеялись схватить «этого садиста, который так злодейски разделался с благопристойным белым гражданином, многие годы считавшим его своим другом».

Что это такое?

Алекс рассказывала ему об отношениях Америки к американским японцам во время войны. Она рассказывала, еле сдерживая слезы. Это был один из тех немногих случаев, когда она допускала, что Америка могла совершить что-то дерьмовое. Она выросла с японцами в Сан-Франциско; и сама идея, что они могут оказаться саботажниками и иностранными агентами, была для нее свидетельством тупоумия. Тем не менее, 120000 японцев американского происхождения было вывезено с западного побережья материка и Гавайев и брошено в концентрационные лагеря в Калифорнии, Техасе, Висконсине и полудюжине других штатов. Почему?

— Расовые предрассудки и военная истерия, — сказала Алекс. — После Перл-Харбор страна ударилась в панику. Она хотела отомстить Японии и не очень-то раздумывала, как это сделать.

Саймон читал вырезку дальше. Джон Канна, по утверждению капитана полиции Свэнсона Баптиста, был лидером ноябрьских беспорядков японцев в Тул-Лейке. В лагере Канна прятал коротковолновую рацию, помогавшую ему осуществлять связь с Токио. Канна был безжалостный кровожадный недочеловек, который при побеге убил двух охранников голыми руками. Капитан Баптист расценивал этот случай как открытый вызов и оскорбление, брошенное доблестным белым христианам. Капитан Баптист самолично вызвался привязать Канна к креслу в газовой камере и нажать на кнопку, которая пошлет этого япошку к его праотцам.

Саймон вложил вырезку в конверт. Если даже Канна и убил трех человек, то все равно ему трудно было не симпатизировать. Если бы его не бросили в концентрационный лагерь, ничего бы этого не случилось. Саймона заинтересовало, почему его матери был интересен этот парень. Он решил, что это как-то связано с ее бывшей работой в ОСС.

Саймон вытащил из конверта черно-белую фотографию размером с открытку. На ней, пожелтевшей от времени, была изображена его мать, стоящая с каким-то японцем на фоне центральной лестницы, ведущей во что-то типа библиотеки колледжа. Фотография относилась к тридцатым годам, когда его мать училась в университете в Сан-Франциско. Она была похожа на тощую Джун Аллисон, в туфлях с цветными союзками, носочках по щиколотку и свитере, рукава которого поддернуты по локоть. Она щурилась на солнце. Фотограф запечатлел ее с охапкой книг в одной руке, другую же руку она положила на плечо японского парня.

Японский парень примерно одних лет с его матерью на фотографии выглядел более официально: в пиджаке и галстуке. Он держался за кепку обеими руками и смотрел прямо перед собой, не улыбаясь и не хмурясь. Ровно ничего не отражалось на его лице. На нем каждый мог прочитать только то, что ему хотелось. Этот парень был подобен морю. Его можно было сколько угодно зондировать и промерять лотом, но никогда по-настоящему не узнать его глубины. Он стоял рядом с матерью Саймона, но на самом деле он был не здесь, а где-то... Смешно, но оказалось, что Алекс понимала это и относилась к этому без малейшего беспокойства. У парня был неплохой размах плеч, и он крепко стоял на земле, широко расставив ноги, как человек, владеющий ситуацией. Что-то было между ним и матерью Саймона.

— Саймон!

Черт! Алекс. Она стояла в дверях в комнату Саймона и сердито на него смотрела. Взбешенная до белого каления. Ворвавшись в комнату, она вырвала фотографию из его рук.

— Никогда, никогда так больше не делай. Не дай Бог, я тебя снова застану ковыряющимся в моих вещах!

Козыряющимся в ее вещах! Господи! Он не стал бы ковыряться в них, если бы ему даже платили за каждый час, и она прекрасно об этом знала. Если бы этот болван не ошибся комнатой и не вывалил вещи, где не надо, Саймон никогда бы не увидел этого конверта. Может быть, жара и нервозность, связанная с переездом, так довели его мать. Психовать из-за ничего не было в характере Саймона. Он предпочитал владеть собой, потому что это единственный путь — владеть ситуацией. Самообладание давало ему возможность вытворять сумасшедшие вещи абсолютно безболезненно. Самообладание — вот благодаря чему он стал чертовски хорошим атлетом.

Он оперся на локоть и стал наблюдать, с каким выражением лица смотрит на него мать, готовая в тот момент его разорвать. Она злилась на него так, будто он прибил ржавыми гвоздями невинного младенца к дереву. Дать ей успокоиться. Только и всего, дать ей успокоиться.

Наконец она попыталась совладать с собой. Она подняла плечи, резко опустила их и долго выдыхала. Она отвернулась от него к окну и уставилась на китайских грузчиков, возившихся на лужайке у центрального входа.

— Если эти китаезы уронят еще одну лампу, то я спущусь вниз и вытащу у кого-нибудь из них сердце через задницу.

Она пошла к дверям, волоча ноги, теперь уже подавленная и вполне овладевшая собой. Она остановилась в дверном проеме и обернулась к Саймону.

— У твоей матери приступ никотинового голодания, который с ней иногда случается, когда она не покурит дня два. Пытаюсь бросить уже в который раз. Извини меня за то, что я не сдержалась.

— Ничего страшного. Ты хочешь поговорить — мы поговорим. Не хочешь — не будем. Только один вопрос: они поймали этого парня, Канна?

Он увидел, как у нее перехватило горло и она сжала косяк двери так, что побелели костяшки пальцев. Саймону не было необходимости смотреть ей в лицо: он и так знал, что она снова нервничает. Каждый ее жест кричал о том, что любое упоминание о Джоне Канна заставляет ее страдать. Очень.

— Нет, — сказала она. — Они не поймали его.

Потом она ушла. Без всяких дальнейших объяснений, ничего о том, что случилось с Канна. Только:

— Они не поймали его.

И все. До свидания.

Саймон сел на кровать. Что все это могло бы значить? Стоило задать вопрос — и его мать расстроилась и начала плакать. Именно это произошло, когда она вышла из его комнаты. Не стоит ли ей надевать шляпу, когда она находится столько времени на солнце, подумал он.

Ко времени, когда Саймон должен был кончать высшую ступень средней школы, он уже стал гавайским «золотым школьником», известным школьным атлетом, которому поступили предложения гимнастических и легкоатлетических стипендий от местных и материковых колледжей. Все, что ему надо было сделать — это выбрать один из них, потом бы его ожидали еще четыре счастливых и беззаботных года спортсмена колледжа, выступающего за их команды. Была ли это легкая атлетика или бокс, но спорт был для него незаменим. Так или иначе, спорт позволил Саймону узнать себя, понять, чего он достиг. Кроме того, в спорте была своя красота. Красота, с помощью которой его тело и разум достигли совершенства.

Его мать понимала это лучше, чем отец. Лучше, чем его друзья и некоторые из его тренеров. Годы, которые, он занимался боксом и легкой атлетикой, позволили ей понять, что чувствуют атлеты, когда занимаются спортом. Но хотя она и была горда достижениями Саймона в спорте, ничто не могло ее убедить позволить ему попробовать Банзай Трубу. Труба убивала и калечила серферов. Ну что из того, что некоторые прошли через нее и потом рассказывали сказки? Алекс запретила Саймону даже и думать о ней. Она вынудила его дать ей слово, что он никогда не будет кататься в этой трубе. Он дал ей слово, сделав так, как она хотела.

Но он обретал свободу, подвергая себя риску. Риск для него был наркотиком. Однажды испробовав, он уже не мог от него отказаться.

Саймону было восемнадцать, когда он попробовал Банзай Трубу. На рассвете одного декабрьского дня он уложил свою самую тяжелую доску в джип и отправился на Сансет-Бич, к местообитанию страшнейших волн на свете. В серфинге он мог за пояс заткнуть многих парней на Вайкики, он обладал холодной дерзостью — так зачем откладывать? Его отец улетел с буровым оборудованием для голландских нефтяников в Джакарту; мать преподавала в гавайском университете и в ближайшие пять дней принимала выпускные экзамены. Это означало, что она будет работать по восемнадцать часов в день без перерыва, поэтому можно было рассчитывать на то, что она будет спать в кампусе три ночи в неделю, нежели ездить домой вся измотанная. Саймон был зачислен в университет на двойную стипендию по гимнастике и легкой атлетике и уже предвкушал студенческую жизнь в кампусе, где ты можешь щеголять в шортах, футболке и босиком. И чувствовать себя спокойно.

Но сначала нужно было пройти через трубу.

Это было жутко.

Со скалы, выходящей на Сансет-Бич, Саймон и десятки других людей наблюдали за зимними волнами, молотящими океанский берег. Труба была мощной и дикой. Она с ревом обрушивалась на берег, сила этого удара была такова, что земля под ногами слегка колыхалась. Никто из наблюдавших не разговаривал. Все в молчании смотрели на гигантские волны, которые жутко закручивались перед тем, как удариться о риф. Людей на пляже не было. Никаких влюбленных, за руку прогуливающихся по усыпанному ракушками белому песку пляжа. Городские и окружные пожарные машины припаркованы в бурой грязи позади скал, желтые и красные проблесковые огни включены, экипажи всматриваются в бурлящее море, не нужна ли кому-нибудь помощь. Как всегда, штормовые предупреждения были расклеены, но они были бессмысленны. Ничто не могло остановить того, кто решился попробовать. А на это никто, кроме серферов, решиться не мог.

В прошлом Саймон приезжал на север во время зимнего серфинга понаблюдать за работой профессионалов во время Гавайского кубка мира или Дюк Каханомоку Классик. Каждый раз труба тянула его, как магнитом, но всегда он был всего лишь зрителем. Однажды он видел, как попробовала девушка и была буквально сметена. Пожарный вытащил ее из воды окровавленную и без сознания. Что больше всего поразило воображение Саймона — это ее доска для серфинга, которую выбросило на берег с глубокими уродливыми царапинами, оставленными острыми, как бритва, кораллами, скрывающимися под водой.

И сегодня труба выглядела ничуть не менее зловещей, чем в тот день, когда произошел несчастный случай с девушкой.

Наплевать и забыть. Сосредоточиться. Не психовать. Просто сосредоточиться на предстоящем деле. Саймон, у которого сосало под ложечкой, прошел сквозь толпу и вернулся к джипу. Он достал с заднего сиденья «хобот слона». Эта доска была около десяти футов длиной, сделана из пластика, покрытого бальзой, нос ее был загнут вверх, чтобы легче скользить по водной поверхности, а сзади находилось «оперение», которое работало как вертикальный стабилизатор. Вес тридцать пять фунтов. Никакого труда нести ее под мышкой не составляло, и он спокойно пошел по грязной колее вниз слева от скалы.

У подножия скалы он спустился на уклон, служащий как бы скатом, ведущим на пляж. Пять или шесть человек стояли на уклоне, жертвуя своей одеждой ради того, чтобы поближе увидеть трубу. У двоих были доски, но Саймон, взглянув на них, мог точно сказать, что никто в воду не собирался. Может быть, даже вчера эти ребята были ого-го какими серферами. Но сегодня им пришлось столкнуться с чем-то таким, что смутило их души.

На несколько секунд Саймона охватила тревога. Ближе к своему концу труба выглядела подавляюще. Непреодолимо. И оглушающе. Некоторые на уклоне зажали уши обеими руками. Они стояли там с облепленными мокрыми волосами головами, лицами, блестящими от соленой морской воды, и руками, зажимающими уши, похожие на тех обезьянок, которые ничего не хотели слышать.

Он вошел в поток. Прошел вброд как можно дальше в море, потом лег животом вниз на доску и, гребя руками, направил свою доску к «линии», месту на воде, откуда можно было войти в трубу. Ярость океана поразила его. Он начал сражаться с ней с самого начала, сражаться, чтобы его не утянуло в море. Он справился с этим, не дал утянуть свою доску в ложном направлении. Теперь он владел ситуацией. Он был готов.

Он стоял на доске, достигнув идеального равновесия, управляя ею своими ногами, как он это делал уже тысячу раз, и вот, наконец, «линия», он плавно втекает в трубу — восторг не передать словами — ощущение скорости, которое он раньше никогда не испытывал. Быстрый взгляд налево. Труба вздымалась, уходя из поля зрения, пугающая стена воды, тонны ее уже над его головой, они уже сходятся над ним — жуткое зрелище. Теперь уже слишком поздно что-либо предпринимать — только вперед, вперед навстречу опасности.

Солнечный свет становился все менее ярким, угасал — и вдруг Саймон оказался в темноте; он был в трубе из воды, полностью ею окружен, стремительно летя по проходу, который через секунду сожмет его в своих объятиях. Зажат со всех сторон водой, и только несколько секунд, чтобы выбраться через сужающееся пространство. Саймон визжал от охватившего его восторга. Он был внутри трубы и еще никогда в своей жизни не испытывал такого полного счастья.

Он согнул колени и вытянул руки в стороны. Для того, чтобы держать равновесие. Дневного света не было. Он сосредоточился на солнечном пятне где-то впереди и выше над ним. Невероятно, как быстро сужалась труба. Стало еще темнее. Паника.

Волна захлестнула его с ужасающей быстротой, сбила с доски и с силой втолкнула его в удушающую, колющую тысячей песчинок стихию подводной песчаной бури. Он перевернулся и попытался протереть глаза. Перед ним была только кромешная тьма. Он испытал приступ ужаса — и бросился выбираться из этой ревущей воды и смертоносного песка; в рывке, в который он вложил всю свою силу, он попытался достигнуть поверхности воды, того, что, он надеялся, просил и умолял Бога, должно было быть поверхностью воды. Но труба была неумолима, неутомима и безжалостна; она скорее распнет его, нежели выпустит из своих объятий. Она тянула, толкала и крутила его во всех направлениях, не давая ни глотка воздуха. Он наглотался морской воды и песка и понял, что погибает, идет в это вечное и ужасное неизвестное. Надо было послушать мать и держаться отсюда подальше. Дерьмо тупое. Вот что он такое, и вот почему он погибает.

Потом он почувствовал, как его потянуло под водой куда-то со скоростью пули, он не смог удержаться от крика, когда острые, как бритва, кораллы рванули его тело и сломали обе ноги. В последние секунды своего сознания он вдруг понял пугающую правду: его жизнь больше ему не принадлежит. Он проиграл в первый раз в жизни и, осознав это, Саймон вверил себя бурлящему морю и буйному ужасу морской воды, называвшейся Банзай Трубой.

В июле следующего года Саймон сидел на деревянном стуле на аэрарии дома, расположенного на вершине горы Маунт-Танталус. Пара металлических костылей покоилась на столе рядом с ним. Второй день он уже в этом доме, а все еще не встретился с человеком, которому он принадлежал. Друг его матери, единственное, что он о нем знал, и, судя по всему, у друга было не так уж много «капусты». Дом был в стиле ранчо, одноэтажным, построенным из кирпича, красного дерева и стекла. Комнаты в японском и западном стилях: с резьбой по тику, лакированными столиками, шелковыми свитками, рисунками в стиле Пикассо и клавесином. Циновки на полу и раздвижные двери из рисовой бумаги.

Ни одной фотографии или портрета владельца. Абсолютно ничего, что могло бы дать представление, как он выглядит. Ни жены, ни детей, ни родственников. Только один-единственный слуга-японец, который приходил и уходил по своему усмотрению. В конце концов Алекс сказала Саймону, что хозяин — японец, но это было все, что она сказала. Саймон скоро с ним встретится, и тогда все прояснится.

Маунт-Танталус был самым высоким местом в Гонолулу и одним из самых привилегированных его районов. Район людей при деньгах, как сказала Алекс. Прибежище тех, кто владел Гавайями. Того типа людей, которые сидят, развалившись, и шепчут, потому что, как она говорила, они уверены в том, что ты подашься вперед и будешь ловить каждое их слово. Танталус находился всего в часе езды от центра Гонолулу, но до вчерашнего дня Саймон никогда не бывал здесь. Веселенькое местечко, особенно если ты ищешь, где бы поскучать.

Старый добрый Танталус! Гаражи на четыре машины, ухоженные лужайки, таблички «нет прохода» — и все прячется в тропической зелени гигантских филодендронов и папоротников. Зато нет магазинов, кинотеатров, химчисток и газетных киосков. Тоска. Но не надо столько критики, как говорила Алекс, Танталус был достаточно прохладным и влажным местом, чтобы здесь можно было выращивать розы, единственное место на Оаху, где можно было заниматься этим. К тому же здесь можно было походить по лесным тропинкам и пособирать плоды гуава и пассифрута. Саймон сказал, что это действительно классно, если можешь ходить, а так как он не может, то ничего в этом классного и нет. Теперь он нуждался в костылях, инвалидном кресле и скрепах для ног. По утверждению докторов, его ноги могли стать немножко посильнее, но немножко. Ему придется носить эти скрепы до конца жизни.

Труба не убила его. Хотя можно сказать, что убила. Она лишила его ног, его быстрых колес, навсегда покончив с ним как со спортсменом. Были и другие раны: сломанная рука, сломанные ребра, страшные порезы о коралл, инфекция от ядовитых морских ежей. Но ничто не могло сравниться с тем, что произошло с ногами. Обе были переломаны и буквально искромсаны. Несколько месяцев Саймону пришлось провести в гипсе, а когда его сняли, он взглянул на свои ноги и заплакал. Они ссохлись до костей, ноги, которые когда-то были, как крылья орла, которые когда-то носили его, как по воздуху, и слушались его во всем. От одних только шрамов на них его мутило. Все зажило на нем, кроме ног, и доктора утверждали, что надеяться на что-либо бесполезно.

Суки эти доктора. Они гнали обычную туфту:

— Ты должен быть благодарен, сынок, за то, что ты хотя бы остался жив. Постарайся принять случившееся как данность и подумай о будущем. Ведь могло быть и хуже, ты же знаешь.

Хуже быть не может, доктор, и единственная причина, почему вы так думаете — это то, что у вас дерьмо вместо мозгов. Когда его привезли в госпиталь, доктора хотели отрезать ему ноги.

— Единственное, что остается, чтобы спасти ему жизнь, — заявили они. — Кости переломаны, нервы и хрящи повреждены. К тому же, инфекция. Угроза для жизни налицо, миссис Бендор, нам необходимо ваше разрешение на немедленную ампутацию.

— Никогда, — сказала Алекс. — Вы не знаете моего сына. Он скорее убьет себя, чем останется жить калекой, и потом, кто вы, черт возьми, такие, чтобы говорить, что я должна это сделать ради него? Я должна? Нет, ничего я не должна. И не буду.

Доктора понижали голоса, переходили на шепот и продолжали урезонивать эту истеричную женщину. На Алекс это увещевание не действовало.

— Только через мой труп, — сказала она.

Потом она вообще перестала с ними разговаривать, а связалась с Вашингтоном, благодаря чему прибыли хирурги военно-морских сил из Перл-Харбора, классные специалисты своего дела, которые присоединились к хирургам, оперировавшим Саймона. Операция длилась семьдесят два часа. В госпитале Алекс за глаза называли «железными воротами». Но она спасла Саймону ноги.

И сделала это она одна. Шиа Бендор погиб в Индонезии, его тело было найдено на заливном поле в Богоре, городишке в сорока милях к югу от Джакарты. Его лицо было так разбито, что идентифицировать тело смогли лишь по стоматологическим снимкам. Никаких подозреваемых на момент расследования, и, как заявила полиция Джакарты, вряд ли они появятся. Алекс сказала, что его убили из-за его груза, который был отнюдь не буровым оборудованием. Шиа Бендор вез стрелковое оружие: карабины, минометы, автоматические пистолеты 45 калибра, гранаты. Новая международная валюта.

Его предыдущие разведывательные полеты были очень простыми. Все, что должен был сделать любой летчик аэролинии — это поговорить с иностранцами, бизнесменами, журналистами, лидерами союзов, а потом передать отчет американским разведывательным службам. Просто. Если не учитывать, что мир с каждым днем становился все менее простым. Алекс думала, что смерть Шиа могла быть предупреждением Америке не совать свой нос в индонезийские дела, или, может быть, кое-кто подумал, что Шиа знал гораздо больше, чем было на самом деле. Может быть, кто-то пытался провернуть сделку с оружием, а Шиа мешал. Саймон думал, что американцы и их индонезийские друзья решили поменять ход игры в последнюю минуту, а его отец ничего об этом не знал и попал впросак. И явил собой доказательство тому, как трудно стать героем в этом новом жестоком мире.

С аэрария перед Саймоном открывался захватывающий вид на большую часть Гонолулу, от Даймонд Хед до Перл-Харбор. Было девять часов утра, а уже почти все были в воде. Серферы. Пловцы. Винд-серферы, стоя на своих досках и прижавшись к многоцветным парусам, отдавали себя во власть ветра, готовые вместе с ним лететь куда угодно. Саймон смахнул непрошенные слезы.

Он встал сегодня пораньше, не желая, чтобы кто-нибудь в доме видел, как он из комнаты в комнату таскался на костылях. Унижение от сознания того, что тебя видят калекой, сродни унижению действительного одиночества. Он не хотел больше визитов жалости от своих друзей. Сочувствие не придавало сил Саймону. Оно чертовски бесило его, потому что он знал правду: люди, глядя на него, видят только то, что может случиться с ними самими. Вот почему они больше сочувствуют себе, чем Саймону Бендору. Его новый смысл в жизни? Сидеть в своем инвалидном кресле и своим живым примером демонстрировать другим, что в мире может быть и еще в чем-то хуже — не забывайте об этом.

Он не был против, что его мать была рядом с ним. Она взяла неоплаченный отпуск в университете, чтобы ухаживать за ним, массировать его ноги, готовить и читать ему. В госпитале она спала в одной комнате с ним, чтобы, как она говорила, защитить его и быть уверенной в том, что врачи не попытаются что-нибудь сделать с ним. Она была с ним в самое трудное время, в те дни, сразу же после «выброса» из трубы, когда боль и депрессия были настолько нестерпимы, что он хотел только умереть. Но ни на мгновение не иссякавшая ее любовь дала ему силу жить.

Саймону тогда позвонил Пол Анами, японский парень, который вытащил его из воды на Сансет-Бич. Это был звонок вежливых соболезнований.

Саймон оглянулся и увидел свою мать с каким-то японцем, направляющимся к нему. Оба были в кимоно и сабо. Глядя на них, Саймон подумал, что эта парочка больше чем друзья. Его мать выглядела гораздо более успокоенной, чем еще совсем недавно. У нее даже хватило времени подкрасить губы, тщательно причесать волосы и вплести в них ленту. Ну что ж, понятно. Интересно, может быть, они где-нибудь тут рядом уже успели и согрешить, хотя она, конечно же, имела на это право. Вглядевшись в нее, он увидел следы недавних переживаний, длившихся более шести месяцев. Она непрерывно курила, и у нее был нервный тик — непрерывно дергался левый глаз. На лице залегли глубокие морщины. В первый раз Саймон осознал, что его мать стареет и он когда-нибудь потеряет ее. Жалость охватила его душу.

Японец был хозяином дома, никаких сомнений на этот счет не возникало. Теперь он немного отстал, позволяя Алекс пройти вперед и поговорить с Саймоном наедине. Ему могло быть и тридцать пять, и пятьдесят, к тому же он показался Саймону знакомым. Саймон никак не мог вспомнить, где он мог его видеть, но знал, что наверняка вспомнит это. Мужчина был хорошо сложен, с седыми висками и имел вид человека, который полагается и рассчитывает только на самого себя. Саймон подумал: «Он уверен, что перед ним не может быть никаких преград. Так считал когда-то и я. Он думает, что я узнал его. Это тот самый человек, который был на фотографии вместе с Алекс, той, снятой перед университетской библиотекой в Сан-Франциско, двадцать пять — двадцать шесть лет тому назад. Точно, это тот же самый человек».

Алекс долго стояла перед Саймоном, собираясь с духом, чтобы заговорить. Наконец она заговорила, глядя в сторону, на мокрый от дождя лес.

— Я знаю его давно. Мы были увлечены друг другом — как, я думаю, ты уже догадался — с тех времен, когда были студентами университета в Сан-Франциско. Меня, конечно, убило бы, если бы ты начал обо мне плохо думать, когда узнал об этом, но это правда, и я ее не стыжусь. Твой отец знал об этом и не возражал. Это немного упрощало мою жизнь, потому что, видишь ли, они были нужны мне оба.

Она подождала, как Саймон отреагирует на эти слова, и, не дождавшись, продолжала:

— Нелегко мне, пойми, говорить об этой стороне моей жизни. Я имею в виду, как объяснить женщине, что она любила сразу двух мужчин одновременно? С мужчинами это бывает сплошь и рядом, но, по всей видимости, это совсем их не беспокоит. Хотя меня, черт возьми, это еще как беспокоит! О, Боже! И беспокоило всегда!

Саймон дотронулся до нее.

— Послушай, это твое дело, оно касается только тебя и этого парня.

— Ты ведь знаешь, я всегда о тебе заботилась.

— А я что, жалуюсь? Если бы не ты, быть бы мне каким-нибудь уродом с культяпками вместо того, то у меня сейчас.

Он кивнул головой по направлению к японцу.

— Не надо об этом, если ты не хочешь. Меня ведь, ты знаешь, ничто не может расстроить. Разве что...

Он посмотрел на свои ноги.

Алекс села напротив Саймона на стул — незажженная сигарета в одной руке, тонкая золотая зажигалка — в другой.

— Вот почему я привезла тебя сюда. Саймон, ты должен мне кое-что пообещать. Обещай мне, что ты сделаешь все, что ни скажет этот человек, не задавая никаких вопросов. Верь мне. Очень тебя прошу, верь мне.

Саймон сказал, что так и сделает: это было правдой, и терять ему было нечего. Жаль, что он не поверил ей тогда, до трубы.

Алекс прикурила сигарету, один раз затянулась и ввинтила ее в черную коралловую пепельницу. Она посмотрела на японца, потом снова на Саймона.

— Люди здесь, на Гавайях, знают его как Виктора Яшима. Но это не настоящее его имя.

— Я знаю. Его настоящее имя Джон Канна, — сказал Саймон.

У Алекс отвисла челюсть.

— Господи!

Она взглянула на мужчину и отрицательно замотала головой. Мужчина понял и кивнул один раз. Потом он перевел взгляд на Саймона и начал смотреть не отрываясь. Саймон, которому все это начинало нравиться, выдержал взгляд японца и не отвел глаза до тех пор, пока Алекс не схватила его за руку. Очень крепко.

— Как, Бога ради, ты это узнал? — спросила она.

— Труба свернула мне ноги, но не мозги. Ты только что говорила мне об университете. Это напомнило мне о фотографии, той, которую ты не хотела, чтобы я видел. Где вы вдвоем. Ту, которая снята перед входом в университетскую библиотеку. Вот как я сразу узнал мистера Канна. Это и еще вырезка из газеты о его побеге из лагеря для интернированных, и как он замочил трех ребят.

— Что-нибудь еще?

Сарказм и гордость одновременно в ее голосе.

— Что-нибудь еще, — сказал он. — Дай подумать. Ах, да. Ты сразу же задергалась, когда я тебя спросил, поймали ли они мистера Канна. И были еще кое-какие вещи в этом твоем конверте. Письма, отправленные с Гавайев без обратного адреса. Квитанции на авиабилеты Гонолулу — Лос-Анджелес в одну сторону...

— Расскажи ему все, — в первый раз заговорил Канна.

Голосом сильного мужчины, который может себе позволить быть нежным.

Алекс закурила, глубоко вздохнула и выдохнула дым в сторону моря. Ее глаза обратились к Канна.

— Все.

Калифорния

1943

Для американских японцев, подлежащих заключению в военное время, приказы Министра обороны США были неслыханно жестокими. Добровольная явка в назначенное время; багаж весом не более, чем можно унести в одной руке; от одной недели до десяти дней на устройство личных дел, включая ликвидацию бизнеса и передачу или сдачу под охранное свидетельство всей собственности. Вынужденные быстро избавляться от всего, что имели, японцы быстро становились легкой добычей. Их осаждали алчные агенты по недвижимости, охотники за товаром по дешевке и прочие мошенники. То, что японцы не смогли продать, было конфисковано штатом и поделено между местными округами.

Чтобы сохранить свою землю, семья Джона Канна переписала ее на Уильяма Линдера, адвоката из Сан-Франциско, который вел их дела. Линдер обещал быть опекуном их земли до тех пор, пока Канна не будут освобождены. Но вскоре после того, как Канна отослали в калифорнийский лагерь для интернированных Тул Лейк, Линдер продал землю и прикарманил деньги. Теперь Линдер боялся мести Канна, потому что знал, что их семья восходит к ниндзя, средневековым шпионам-убийцам, и относится к буддистской секте Миккио. Внешне же семья ничем не отличалась от остальных японцев. Они много и упорно работали, держались друг за друга и не делали никому зла. Но, подобно многим мастерам боевых искусств, последователям Миккио, они верили, что занятия магией и заклинания придают силу их боевым навыкам. Миккио было таинственным учением, объединявшим боевые искусства, колдовские обряды и сверхъестественное лечение болезней. Японцы называли этот метод лечения Тээйет, прикосновение руками. Этот способ был очень распространен в древние времена, но иногда он встречается и сейчас.

Отец Джона Канна вылечил единственного сына Линдера от туберкулеза всего лишь прикосновением рук, используя Миккио, силу буддийского закона, метафизическую сторону действий японского воина. Адвокат теперь боялся этой силы и решил нанести удар первым. Он подкупил двух охранников из Тул-Лейк убить семью Канна: Джона, его родителей и двенадцатилетнюю сестру. Нет ничего проще — был ответ охранников. В лагере существовало только одно правило на случай попытки к бегству: стрелять на поражение. Решение проблемы, следовательно, и состояло в том, чтобы поймать япошек на этой попытке.

Холодным декабрьским вечером охранники под прицелом вывели гуртом семью Канна в безлюдное место, «место попытки к бегству». Терять было нечего — Канна и его отец решили постоять за себя. Они убили охранников, но и сами понесли потери: мать Канна была убита наповал, а отец тяжело ранен. Умирая, он взял со своего сына слово убить Уильяма Линдера.

— Это было нелегко, — сказала Алекс. — Прежде всего Джону пришлось бежать из этого ада. Мимо лагерных вышек с пулеметами, нацеленными на восемнадцать тысяч японцев. Мимо колючей проволоки, мимо вооруженных охранников, танков и батальона пехоты, в полной боевой готовности дислоцированного вокруг лагеря. Я до сих пор не знаю, как ему это удалось. Без еды, без какой-либо помощи, зимой, в мороз. Не говоря уже о том, что он просто мог быть в любой момент застрелен на месте, если бы кто-нибудь увидел его за пределами лагеря.

— Я читал что-то о коротковолновой рации, — сказал Саймон, — по которой он поддерживал связь с Токио.

— Они врали. Судя по отчетам, ни один японец в этой стране не совершил ни единого акта саботажа или шпионажа, хотя, Бог свидетель, у них были для этого причины после того, что с ними сделали. У Джона не было ни коротковолновой, ни какой-либо другой рации. Власти знали правду и пытались ее скрыть.

— Ты сказала, что у него не было никакой помощи. Мне так кажется, что ты ему помогала.

— Я имела в виду помощи, чтобы выбраться из лагеря. А в том, что я ему помогала, ты, конечно же, прав, но это было гораздо позже.

Саймон посмотрел на Канна. Мистер Спокойствие. Стоит не шелохнется, как будто кто-то накачал его успокоительными.

— Что случилось, когда вы увидели Линдера?

— Я убил его.

Констатация факта. И никаких сожалений.

— Вы его не спрашивали, почему он сделал это, почему он нарушил слово?

— Меня не интересовали причины, что бы он ни сказал, я бы не передумал.

Строго вперед, как стрелка, указывающая на север. Однонаправленность ума, талант для занятий бизнесом. Саймону это нравилось.

На сегодняшний день Джон Канна был удачливым экспортером рыбы, жил тихо-мирно, выращивал розы-рекордсмены и состоял в членах торговой палаты. Он никогда не был женат. Так как не было срока давности за убийство, он по-прежнему находился в розыске, и ему грозило наказание за убийство трех человек. Но по просьба Алекс он согласился что-нибудь сделать, чтобы вылечить покалеченные ноги Саймона.

— Что сделать? — спросил Саймон. — Покрасить одну в красный цвет, другую в зеленый, а потом использовать в качестве светофора для маленьких машин?

Когда Алекс злилась, ее ноздри начинали раздуваться, а нос краснел. Сейчас ее нос был свекольно-красным.

Я, с искалеченными ногами, все время пытаюсь подставить ножку, черт возьми, подумал Саймон. Она всего лишь пытается помочь. Если он давно махнул на свои ноги рукой, то его мать нет. Хотя, с другой стороны, он уже много раз проходил через это: его лечил то один специалист, то другой, но это приносило лишь новые разочарования. А кем, собственно говоря, был этот Джон Канна, кроме как человеком, замочившим двух охранников и одного стряпчего? Его мать, Господи, Боже мой, она никак не успокоится. Скоро она начнет ему говорить, что пройдет совсем немного времени, и он будет отбивать чечетку, позабыв обо всем, что с ним случилось.

Он сказал матери, что сделает все, что она захочет. Потом он посмотрел на море, на два только что стартовавших каноэ, мчавшихся наперегонки. Когда он обернулся, его матери уже не было. Джон Канна сидел на ее стуле. Не шевелясь и не издавая ни звука. Мистер Спокойствие Канна. На столе между Канна и Саймоном лежала цветная фотография Алекс в желто-зеленом муму[6], снятая здесь, на аэрарии. Канна постучал по фотографии указательным пальцем.

— Плюнь на нее.

Саймон всегда гордился своей выдержкой, но, если бы не ноги, он бы перескочил стол и засветил бы ему в оба глаза.

Канна взял фотографию и пристально посмотрел на нее.

— Почему ты отказываешься делать то, что я тебя прошу? Это всего лишь кусочек бумаги и ничего больше.

— Но не для меня. И вы знаете об этом.

Канна слабо улыбнулся.

— Итак, для тебя это не просто кусочек бумаги. Перед тобой символ, имеющий определенную значимость, символ, который пробуждает сильные эмоции. То, что будит в тебе силы сражаться с человеком, который приказал тебе плюнуть на это. Ну что ж, посмотрим, сможешь ли ты понять другие символы, сможешь ли ты постичь их силу. Американский флаг — это символ, не так ли? Вероятно, он что-то значит для тебя. Медаль, полученная на легкоатлетических соревнованиях — тоже символ. Так же, как подарок на память от хорошенькой девушки, может быть, одной из тех, на телефонные звонки которых ты отказываешься отвечать. Есть люди, которые считают море и небо символами Бога.

Голос Канна был завораживающий. Очаровывающий. Гипнотизирующий. Именно так. Гипнотизирующий. Глаза Саймона теперь были прикованы к рукам Канна, покоящимся на столе, но на самом деле они не были неподвижны. Он выделывал какие-то странные вещи своими пальцами. Саймон слышал, как он сказал:

— Сильная воля пронзает камень. Твоя воля должна стать сильной.

Саймон, который с трудом удерживался, чтобы не закрыть глаза, поплыл в своих мыслях: «По-моему, он мне ничего не говорил. Господи, его пальцы никак не успокоятся. Сначала они сплелись вместе в сторону Канна. Потом они сплелись указательными пальцами в сторону Саймона. Затем один кулак поверх другого, большой палец в сторону Саймона. Захватывающее зрелище, но очень непонятное. Канна вроде бы не производит впечатление психа. Так почему же он такой дерганный?»

— Саймон? Саймон?

Его мать. Стоит рядом со стулом и трясет его. Разбудила от глубокого сна. Можно ли в это поверить? Только что он говорил с Канна, а в следующее мгновение заснул. И вдруг он почувствовал такой голод, какого не испытывал уже месяцами.

— Принесла тебе кое-что поесть, — сказала Алекс. — Ничего с тобой не случится, если ты и наберешь несколько лишних фунтов. Сэндвич из мяса цыпленка и черного хлеба. Шелушеный рис. Фрукты. Джон сказал, чтобы ты был осторожен в выборе еды.

— Сколько я спал?

— Больше двух часов.

— Ты что, издеваешься?

Она показала ему часы. Было двенадцать дня.

— Ешь, — сказала она. — Когда поешь, Джон просил тебя зайти в дом, он будет в комнате сразу же у аэрария, в той — с алтарем.

Саймон впился в сочный кусок манго. Он закрыл глаза всего лишь на минуту, а минута оказалась более чем двумя часами. Канна загипнотизировал его. Миккио. А что еще это могло бы быть? И сон был самым лучшим со времени Трубы.

Он обратился к матери:

— Ты знала, что он собирался сделать, не так ли?

— Джон сказал, что ты был очень зажат и давно уже нормально не спал.

— В этом он прав.

— Он прав и во многом другом. Он уже наблюдает за тобой...

— Наблюдает за мной?

— Он приходил несколько раз в госпиталь.

— Никогда его не видел. Он приходил, когда я спал?

— Только один раз. В другое время он приходил, когда ты бодрствовал, но ты никогда не видел его.

— Ты говоришь, что я не спал и не видел его в моей комнате? Погоди-ка, до меня дошло. Он выдавал себя за доктора или еще за кого?

Алекс бросила себе в рот виноградинку.

— Ты узнал его, когда только что увидел. Почему же ты не мог его узнать, когда он был переодет доктором? Если он, конечно, переодевался вообще.

Саймон перестал жевать и посмотрел на дом.

Алекс, не сводя глаз с сына, потянулась еще за одной виноградинкой.

— Джон ждет. Заканчивай с едой.

Канна определил цель. Совершенствование духа и тела, развитие духовной и физической силы. Внутренняя сила более значительна. Она умиротворяет разум, придает уверенность в себе и даже может омолодить тело. В бою или в повседневной жизни сильная воля делает человека неуязвимым. Но сначала Саймон должен поверить в эту силу. Он должен много работать, чтобы выявить ее в себе. Понять на собственном опыте, что эти чудеса случаются в жизни, что они ни сверхъестественны, ни необъяснимы. Ни слова, ни книги не смогут передать это знание. Он должен будет его постичь на собственном опыте. Если он справится, то возвращение былой силы его ногам будет всего лишь одной из наград.

Они тренировались с ним вместе дважды в день, на рассвете и вечером. Канна, как узнал Саймон, был строгий и требовательный учитель с безупречной техникой бойца, и в этом-то и была трудность. Он был непримирим в своих требованиях, чтобы Саймон жил в соответствии с его наставлениями. А как можно было угодить такому человеку? Никак. На этом можно было только надорваться.

Канна был само совершенство. Неделя тренировок с ним — и Саймон понял, как Канна смог выбраться из Тул-Лейк и отослать Уильяма Линдера в комнату судебного заседания на небесах. Нанося ли удар, демонстрируя ли упражнения на гибкость, показывая ли, как можно бесшумно войти и выйти из запертого дома или посвящая его в древние принципы Миккио, он оставался законченным, совершенным воином, которого легко было уважать, но трудно полюбить.

Тренировка. Физическая часть состояла из каратэ и нинзютцу. Канна запретил инвалидное кресло. Саймон и он садились друг напротив друга на аэрарии и делали упражнения на растяжку, потом различные удары руками, после этого — техника ударов ногами. Удары ногами Саймона были достойны жалости. Ему надо было собрать все свои силы, чтобы оторвать ногу хотя бы на дюйм от пола аэрария. Но постепенно дела пошли лучше. Через две недели после первой встречи Саймон уже мог поднимать каждую ногу на два фута в воздух, и ему уже не нужно было инвалидное кресло.

Саймон сам снял скрепы на ногах, занявшись нинзютцу. Ниндзя были «проникатели», коммандос, которые проникали в наиболее укрепленные замки и крепости. Канна изобрел собственную методику обучения Саймона прониканию. Саймон должен был проползти по темному дому без единого звука, без ударов о мебель, перевертывания торшеров и диких криков кошки, которой отдавили лапу. Где бы Саймон ни наделал шуму, Канна, прятавшийся в темноте, бил его по голове или плечам бамбуковой палкой.

Канна исправлял его ошибки довольно-таки больно, но Саймон наслаждался игрой, так как для него она значила, что он снова участник состязания. Он преуспел в проникании и стал делать это настолько хорошо, что Канна начал расставлять ловушки на его пути: битое стекло, консервные банки, колокольчики. В большинстве случаев Саймон обходил их, но все же не всегда.

Саймон задавал все больше вопросов о ниндзя. Канна рассказал ему, что все они были супер-эскейписты[7], шпионы и мастера маскировки, они могли замаскироваться под солдата, дерево, священника. Ниндзя могут использовать темноту, дождь, чтобы стать невидимыми для окружающих. Они могут убивать. Ниндзя сделает все, чтобы выжить, и он постоянно совершенствует свои возможности, которые, в сущности, безграничны. На вопрос Саймона, есть ли здесь какие-нибудь ниндзя, Канна ответил утвердительно, но предупредил, что он никогда не покажет их. Жизнь ниндзя зависит от секретности. У большинства есть враги. Канна сказал, что наверняка нинд-зя-тренировка Саймона подарит ему врагов. Если она вернет мне мои ноги, сказал на это Саймон, она будет того стоить.

Миккио. Канна повел Саймона по пути к внутренней силе с куи но ин, овладения девятью символами, практикой сплетения пальцев для того, чтобы загипнотизировать противника или увеличить уверенность в себе в минуты опасности. Дважды в день Саймон тренировался перед маленьким алтарем Канна. Он садился на циновку — спина прямая, глаза закрыты — и пытался очистить свое сознание от посторонних мыслей и сосредоточиться на внутренней силе. Затем надавливал указательным пальцем на основание своего черепа пятьдесят раз для стимуляции работы мозга. Потом руки на бедра и повороты головой влево-вправо пятьдесят раз, затем то же самое, только корпусом, расслабив шею и позвоночник. После этого — потирание ладоней друг о друга для стимуляции циркуляции внутренних токов. Все это завершалось упражнениями на контролирование дыхания, медленные глубокие вдохи-выдохи в полном молчании.

Все девять символов имели свои индивидуальные положения пальцев и дыхательные упражнения, как и специфические духовные и физические цели. Каждый символ складывался из девяти горизонтальных и вертикальных линий, прочерченных пальцами в воздухе. Каждый взаимодействовал с определенным центром духовной и физической силы в теле. Каждый имел свои цвета и предполагал свою форму в теле. Саймон должен был выполнять это все по памяти. И без ошибок. Иногда он работал над одним символом целыми неделями, а иногда осваивал один символ за другим — под неустанным контролем со стороны Канна. Резкое движение кисти Канна — и ошибка наказывается ударом бамбуковой палки. В конце концов Саймон поверил, и не потому, что его мать или Канна убеждали его, а потому что его ноги становились сильнее. Потому что он сам увидел и ощутил силу Миккио.

Рин. Первый символ. Тренирует сознание и тонизирует все органы тела. Указательные пальцы вытянуты, остальные сжаты. Указательные пальцы попеременно чертят пять горизонтальных и четыре вертикальных линии в воздухе, изображая заранее известную фигуру. Затем руки на коленях, глубокий вдох и выдох восемьдесят один раз. На последнем выдохе — задержка дыхания и сосредоточение на внутренней силе. Воздух задерживается на восемьдесят один удар сердца.

То. Второй символ. Наполняет тело полезной энергией и увеличивает восприятие. Ладони вместе. Средние пальцы сверху вытянутых указательных, другие пальцы сжаты. Снова чертятся пять горизонтальных и четыре вертикальных линии в воздухе, изображая заранее известный знак.

Кай. Третий символ...

Саймон вернулся к занятиям спортом. Он плавал, занимался подводным плаванием и бегал милю за милей по пустынным тропинкам, влажным от дождя, в лесу Маунт-Танталус. Он мог драться, обладая такими свирепыми навыками рукопашного боя, о которых он не мог и мечтать, будучи боксером. Он вернулся к серфингу, но не чаще двух раз в неделю и не подвергая себя опасности.

Теперь серфинг не вызывал у него чувства наслаждения. Он говорил себе, что стал старше, и в двадцать своих лет считал себя закончившим «школу пляжных мальчиков». И что его тренировки с Канна, даже если только одна в день, дают ему гораздо больше, не оставляя времени для другого.

И у него появилась работа. Работа, как говорит Канна, защищает человека от скуки. Она для него и услада, и награда. Он нанял Саймона палубным матросом в один из своих флотов, промышлявших в акватории Кевло Бейсин около Гонолулу. Саймон не находил в этой работе ни услады, ни награды. Наоборот, ему это было скучно. Какая-то чистой воды мура. Унылая, занудная работа. Саймон стряпал для команды, тянул сети с рыбой до саднящих мозолей, потом, после возвращения с ловли, часами потрошил рыбу на фабрике Канна. Чтобы избавиться от рыбной вони, Саймон мылся по три раза в день и брал с собой на работу смену чистой одежды. Его мать, снова вернувшаяся к преподаванию в Гавайском университете, была согласна с Канна. Если Саймон потерял интерес к учебе в колледже, лучше уж пусть он будет чем-нибудь занят, пока не решит, что делать в будущем.

Саймон только что вышел из долгого периода темноты — впереди у него лежала жизнь, которую он должен был сделать сам. Знания, которые он получил от Канна, не давали определенного направления, и он не знал, чем бы ему хотелось заняться. Но чем бы это ни было, оно должно было волновать кровь.

Однажды вечером после ужина Саймон заметил тень какого-то напряжения, пролегшего между его матерью и Канна. Обычно они о чем-то болтали по-японски, как будто его там и не было; это бывали, единственные мгновения, когда Канна улыбался или даже смеялся. Канна не относился к тому типу мужчин, которые демонстрируют открыто свои чувства, но в том, что он любил Алекс, сомнений не было. Как только Саймон поправился, она частенько стала заводить речь о том, чтобы куда-нибудь переехать, подыскать какой-нибудь домик, который был бы ей по карману. Тот, который был у них на Мерчент-стрит, она продала, чтобы оплатить лечение Саймона в госпитале. Но когда Канна попросил ее остаться, она согласилась.

Так почему же между ними возникла напряженность сегодня вечером? Саймон наблюдал, как мать без аппетита ковыряла вилкой еду на тарелке, отставив ее в сторону, покрутила в руке бокал с вином и наконец закурила.

— Ты боишься Банзай Трубу? — вдруг ни с того ни с сего спросил Канна Саймона.

Трубу. Никакого подтекста. Саймон отложил нож и вилку и откинулся в кресле.

— Да, — сказал он, вспоминая то, что ему пришлось испытать.

Вот почему серфинг не доставлял ему больше наслаждения. Он напоминал ему те мгновения, когда он потерял уверенность в себе.

— Ну, если ты боишься, — сказал Канна, — есть только одно, что ты можешь сделать. Ты должен попробовать прокатиться по ней еще раз.

А, вот в чем дело, подумал Саймон. Он хочет, чтобы я сделал это, а она нет.

— Мужество в том, чтобы делать именно то, чего боишься. Пока ты не пройдешь через Трубу, ты всегда будешь бояться.

Быть нерешительным, быть удивленным, быть напуганным. Сознание и дух воина не могут быть поражены большими болезнями, чем эти. Так учил его Канна.

Канна долго смотрел на Алекс, потом обратился к Саймону:

— Ты все еще в ловушке Трубы. Ты должен освободиться. Ты изучил Миккио, и теперь ты готов. Вера в себя — это гораздо больше, чем просто доверие к себе. Она требует, чтобы ты сделал что-то, и знает, что ты можешь. Ты мечтал о покорении Трубы. Настало время действовать.

— Ты думаешь, я смогу это? — спросил Саймон.

Алекс отвернулась.

— Главное, — сказал Канна, — что ты думаешь.

Декабрьским утром, почти похожим на то, когда он чуть было не погиб, Саймон вышел в бурлящее море на Сансет-Бич со своей доской для серфинга. Замешкавшись, он обернулся на мать и Джона Канна, смотрящих на него с покатого уступа, потом глубоко вдохнул и сделал то, что он станет делать всю свою жизнь. Он бросился навстречу опасности. Он бросился навстречу Банзай Трубе.

Вон-Брейзен-парк, Стейтен-Айленд.

ИЮЛЬ 1983

Саймон бросился навстречу опасности. Он бежал навстречу ослепительному свету патрульной машины.

Проливной дождь мешал ей, поэтому патрульная машина едва ползла по грязной дороге, шаря своим лучом по темному парку. Теперь движение луча вдруг остановилось, и он начал возвращаться. Саймон вспомнил, чему учил его Канна. Ниндзя может стать невидимым усилием воли. Этого можно достичь уловками и хитростью. Ложью и обманом. Черная сумка из непромокаемой ткани колотила его по ребрам, но Саймон не обращал на нее ни малейшего внимания: его сознание и воля были сосредоточены на символе куи но ин, помогающем стать невидимым.

Он был всего лишь в футе от парочки валунов, лежащих на обочине дороги. Небольшие, лежащие недалеко друг от друга у начала тропинки, ведущей в парк. Ни один из камней не мог бы служить хоть каким-то укрытием: каждый из них был не больше стереоколонки, но для Саймона они были единственным шансом. Никаких деревьев или строений поблизости. Только два маленьких камушка.

Свет луча приближался, миновал блестящие от дождя парковые скамейки, водяной фонтанчик, закрытый ставнями киоск для прохладительных напитков, сильно потрепанный бурей. Еще секунда — и луч поймает Саймона прямо посреди дороги.

Рывком он достиг камней, бросился на землю между ними и лег на правый бок. Сумка из непромокаемой ткани прижата к груди, руки крест-накрест поперек сумки. Колени подтянуты к подбородку. Спина к дороге, к патрульной машине. Голова вниз, глаза закрыты. Его черное облачение слилось с ночью, темными камнями и грязью. Он замер. Но сосредоточил свою волю на том, что он теперь камень, он теперь часть ночи.

Секундой позже он уже купался в ярком потоке света, сияние которого ослепляло даже сквозь сомкнутые веки. Саймон продолжал концентрироваться. И оставаться неподвижным, застывшим в грязи и дожде. Машина вдруг подъехала к нему почти вплотную, обдав его грязной водой из-под колес, и из глубин своего сознания он услышал едва доносившиеся звуки гитар и скрипок, наяривавших какой-то мотивчик стиля кантри по автомобильному радио, потом свет миновал его, и патрульная машина поползла дальше по дороге к дому Тукермана.

Саймон оставался неподвижным. Третий камень, едва видимый в дожде и темени. И только когда машина скрылась из вида, а ее габаритные огни померкли вдалеке, он встал и бросился в парк, прочь от дороги, тенью, летящей на север, навстречу Марше и ее машине.