Гайдук Станко

ПАУК

На улице протяжно стонет ветер, пробегая по голым веткам, и моросит дождь. Кромешная тьма. В такую ночь даже гайдук сидит на месте; пес и тот рад-радешенек любому пристанищу и ведет себя тихо и смирно.

Лишь один человек бредет в темноте. Ноги его вязнут в размякшей земле, он спотыкается и падает, но все же выполняет приказ своего господина.

Человек этот — Маринко. И спешит он в хан, к Груше, который уже заждался его.

— Ты что так долго? — крикнул он, едва Маринко переступил порог. — Где пропадал? Я жду тебя целых два часа.

— Немножко припоздал, дорогой ага, — ответствовал Маринко, улыбаясь и палкой счищая с опанок грязь.

— Продрог?

— Наоборот, вспотел.

— Садись.

Маринко, согласно обычаю, присел на краешек стула.

— На улице скверно? — спросил турок.

— Скверно. Дождь льет даже из деревьев и камней. А тьма — хоть глаз выколи. Если б мне залепили пощечину, я б не смог дать сдачи.

— Курить хочешь?

Груша спросил скорее для порядка: он отлично знал, что Маринко никогда не отказывается от курева.

Маринко просиял и вытащил из-за пояса трубку.

— Слушай, Маша, — начал турок, когда они закурили, — говорят, этот пес чуть не убил тебя сегодня!

Маринко махнул рукой.

— Да что там! Как стал он меня душить, так мне небо с овчинку показалось. Силен, как сама земля! Сегодня сорвалось. Так прочувствованно говорил бедняга перед народом, что я сам чуть слезу не пустил.

— А как старики?

— Растрогались! Жалко им стало Алексу — как-никак один из самых уважаемых людей на селе. Сам видел, как поп и кмет отвернулись, чтоб скрыть слезы. А Шокчанич, он стоял рядом со мной, шепнул Поповичу: «Ей-богу, взяли мы грех на душу, возвели напраслину на честного человека».

— Ха-ха-ха-ха! — смеялся турок. — А Иван?

— Как заряженное ружье. Делает, что ему прикажут.

Груша задумался.

— Я вот о чем думаю, — сказал он после короткого молчания. — Что, если нам обласкать Алексу? У человека горе, а мы пойдем к нему, поговорим с ним, попробуем утешить?..

— Не надо, ага! Ты его не знаешь. Дьявольская это порода! Из камня скорее выжмешь слово, чем из него. Лучше держаться Ивана. Он человек видный и уважаемый. Лазарь — твоя тень. Он пойдет за тобой и в огонь и в воду. Иван — его отец, а любящий отец чего не сделает для сына.

Груша встал и в задумчивости зашагал по комнате. Вдруг он остановился.

— Знаешь, что я хочу?

— Да, дорогой ага.

— Тогда открой мне свой план.

— Так вот, Черный Омут я знаю как свои пять пальцев. Всё они вместе с кметом и попом были как один человек. Только я всегда был в стороне. Если двое разговаривали, то стоило мне подойти, как разговор тотчас же обрывался. Звали меня прихвостнем, выродком, подонком, турком… Бог знает, как меня только не честили. А я все терпел. Если мне нужно было что-нибудь узнать, то я выпытывал у женщин и детей.

Груша потерял терпение.

— Будет, будет! — прервал он Маринко. — Я хочу знать, как обстоят дела. Расскажи, что задумал.

— Сейчас? Хорошо! С того самого дня, когда я очернил Станко и когда нашли кошелек, который мы с Лазарем закопали у него во дворе, — с того дня все идет как по маслу: все плюют на дом Алексы.

— Вот мне и нужно завести с Алексой дружбу.

— Нет, не нужно.

— Почему?

— Во-первых, я уж тебе говорил, от этого не будет никакого проку. А во-вторых, люди и так уже отвернулись от него, а тогда окончательно отшатнутся.

— Этого-то я и хочу! — сказал Груша.

— Напрасно!

— Как — напрасно?

— Напрасно! Напрасно! Держись Ивана. Ходи к нему в гости. Поп первый его заподозрит. Он возмутится и расскажет о своих подозрениях кмету и еще кое-кому. Но и Иван не без роду и племени, у него тоже есть свои люди. И в один прекрасный день Черный Омут расколется: одна половина встанет на сторону попа, другая — на сторону Ивана. Поп обругает Ивана турецким прихлебалой, а тот его — укрывателем воров.

Груша живо представил себе нарисованную Маринко картину, и сердце его запрыгало от радости.

— Молодец! — воскликнул он, обнимая Маринко. — Мудрые твои речи. С таким умом быть бы тебе пашой!

Маринко поцеловал у него подол и руку.

— Спасибо, дорогой ага! Слова твои мне милее несчетного богатства. Но…

— Что? Чего ты хочешь? Проси!

— Мне ничего не надо, просто я еще не кончил.

— Говори!

— Лазарь хочет жениться.

— Знаю.

— На дочке Севича.

— И это знаю.

— Девушка должна пойти за него!

— Не ты ли говорил, что Лазарь со Станко поссорились из-за нее, потому что она любит Станко.

— Ну?

— Захочет ли она идти за Лазаря?

— А кто станет ее спрашивать? Разве спрашивают покойника, угодно ли ему на погост? Мы непременно должны их поженить.

— А почему?

— Так надо! Иван уже твой, а тогда прибавится и Севич. Оба они крепкие хозяева. Двоим цена больше, чем одному, и они будут делать все, что ты пожелаешь. К тому ж и Лазарь у тебя на поводу, а он добрый пес, стоит быть его хозяином.

Груша смотрел на Маринко широко раскрытыми глазами.

А Маринко все разглагольствовал.

— Вот он, мой план. Иван потянет за собой Поповичей, Севич — Беличей, Беличи — Шокчаничей. Глядишь, больше половины Черного Омута примкнет к тебе. Тогда и суди как знаешь. Будешь здесь царь и бог!

— Маринко, брат! Человек! Проси, чего хочешь!

— Мне ничего не надо, кроме твоей любви! И еще хочу, чтоб обо мне узнали все турки!

— Суля для тебя ничего не пожалеет!

— Спасибо! Однако мой план еще не совсем готов.

— Что ты еще замышляешь?

— Что замышляю? Чего я только не передумал с того дня, когда увидел тебя в большой печали! Если б мне, если б мне…

За окном раздался какой-то шорох.

Маринко побледнел и осекся. Груша тоже оцепенел, но тут же пришел в себя и кинулся к двери.

— Мехо! Асо! Ибро! Быстро на улицу! Посмотрите, кто там!

Парни выбежали в темноту.

Темь была, как в могиле. Возле хана ни души.

— Дальше! Дальше! — кричал турок. — Кто-то есть! Ищите! Ищите!

Парни прочесывали темноту, но вокруг гулял один лишь ветер.

— Никого?

— Никого.

Груша направился в комнату, таща за собой Маринко.

Разговор возобновился. Но теперь они говорили без прежнего жара. Маринко был бледен как полотно; голос его дрожал, а полные страха глаза неотрывно смотрели в окно.

— Да ты не бойся!

— Я не боюсь!

— Сам же видел, что никого нет. Так на чем ты остановился? А, ты воскликнул: «Если б мне…»

Маринко посмотрел на него долгим, многозначительным взглядом.

— В другой раз, дорогой ага, в другой раз.

— Но я хочу сейчас!

— Нет! Лучше потом!

— Скажи мне, кого еще ты надумал поссорить? Почему испугался? Мехо! Дай-ка Маринко ракии, пусть человек согреет душу. На, кури!

Маринко зажег трубку и отхлебнул ракии.

— Пей!

— Хватит.

— Да ты пей!

— Больше не могу. Скажу, раз настаиваешь. Мне кажется, что можно поссорить кмета с попом.

— Как?!

— Больше не спрашивай! Я пошел по твоим стопам и не подведу тебя, даже если жизнь положить придется. С меня довольно и твоей веры в меня. Твоя любовь мне милее сыновней любви!

— А как ты это сделаешь?

— Коли обещал, то сделаю! Не беспокойся! Поссорю их точно так же, как ты поссорил…

Опять послышался шорох и чьи-то шаги.

Груша выбежал на улицу. Стражники последовали за ним. Они обшарили каждый куст, но никого не нашли.

Груша разразился грубой бранью и угрозами. Маринко слушал с поникшей головой.

Наконец он встал.

— Ты куда? — спросил турок.

— Домой.

— В этакую-то темень?

— Надо идти. Если меня увидят здесь, все пропало. Нам нельзя больше видеться. Поноси меня всячески перед крестьянами — пусть слышат. А пока спокойной ночи!

— Спокойной ночи! — ответил Груша и вернулся к себе.

Маринко заспешил домой.

Едва он вошел в лес, как из-за пня вблизи хана поднялся человек.

— Из твоей паутины, паук, совьем тебе веревку! Иди! Иди! — проговорил он, погрозив Маринко рукой.

Человек этот был Верблюд.

ЕЛИЦА

Люди того времени достойны восхищения. Нам кажется невозможным совершить то, что совершили они. Начало нашего века дало таких исполинов, каких можно найти лишь в народных сказаниях. Эти сильные, ловкие, смелые люди поистине творили чудеса. Равных им нет даже в мифологии. И язык у них был особенный. Что ни слово — то пословица. В наши дни ученый не скажет так красно, как тогдашний пахарь. Полуграмотный священник становился дипломатом, простой пахарь — воеводой, а какой-нибудь торговец скотом — гением! А ведь ни один из них даже трех чужих сел не видел.

И женщины в те времена были не такие, как теперь. Не похожи они были и на матерей и сестер прежних времен. Целое поколение словно с неба упало. Не теряйте попусту время, стараясь установить, от кого оно ведет свой род. Ни в предыдущую, ни в последующие эпохи вы не найдете подобных примеров.

Те женщины творили чудеса. Они не делали различий между женскими и мужскими делами. Вы бы ничуть не удивились, увидев, как женщина на поле брани обходит раненых, поит и кормит их. А разве мало сохранилось преданий о том, как бабы сами били турок! Вот вам одно из них.

Вломился турок в дом священника Те́ши из Бадо́винцев. Дома была одна попадья. Сел он, у очага и, потирая руки, сказал:

— А ну, тетка, вари цицвару!

Попадья была не в духе и только покосилась на него.

— Тебе говорят, вари цицвару! — рявкнул турок и ударил ее хлыстом.

Вспыхнула баба, как огонь, сверкнула очами, подскочила к турку и ахнула его по затылку той самой деревянной ступкой, которой только что толкла чеснок. Турок так и повалился на пол. Из проломленной головы хлынула кровь. Взглянула попадья на окровавленную ступку и вышвырнула ее на улицу.

— Испоганил мне ступку, негодяй! — спокойно проговорила она и занялась своими делами.

Эту историю поведал я вам в подтверждение своих слов, А теперь вернемся к нашему рассказу.

Елица была дочерью своего времени. Простодушная, прямая, верная и преданная, Елица любила Станко. И чем больше в их доме его ругали, тем сильнее и крепче становилась ее любовь. Мысли ее были полны им одним. Днем и ночью разговаривала она с ним в душе своей. Она знала, что Станко оклеветан. Она одна верила, что он не способен на такое гнусное дело, в каком его обвинили.

Как-то раз повела она разговор о Станко со своей матерью.

— Что ты говоришь, несчастная? — испуганно воскликнула мать.

— Сказала: он не виноват!

— Откуда ты знаешь?

— Знаю!

— Ты что, умней своего отца и всех других?

— Нет, не умней, только я думаю, это большой грех винить невиновного!

— Как — невиновного? Разве не на его конюшие нашли кошель с деньгами?

— А разве не мог кто-нибудь подбросить туда кошель?

— Кто же возьмет на душу такой грех?

— Я, мама, знаю кто.

— Скажи — кто?

Елица зарделась как маков цвет. Ей легче умереть, чем произнести имя Лазаря. С того дня, как Станко ушел в лес, ненависть ее к Лазарю была равна любви к Станко.

— Тот, кто его обвинил.

— Лазарь?

Елица кивнула головой.

— Дочка! Господь с тобой! Перекрестись!

Елица опустила голову.

Мать вскочила на ноги, схватила ее за руку и посмотрела ей прямо в глаза.

— Откуда ты знаешь?

Елица молчала.

— Я спрашиваю: откуда ты знаешь?

— Не спрашивай меня, мама! Я не видела, но знаю, что это так.

— Говори! Говори, не то прокляну тебя! — крикнула мать, приложив руку к груди.

— Не проклинай меня, мама! — взмолилась Елица. — Я знаю, что он его ненавидел!

— Кто кого? Лазарь — Станко?

— Да.

— Почему?

— Мама, — молила Елица, — не допытывайся!

— Я должна знать!

Елица покраснела как рак. Клеть завертелась у нее перед глазами.

— Из-за меня… — пролепетала она еле слышно.

Мать вздрогнула. В одно мгновение она поняла все.

Елица дрожала как в лихорадке.

— Больше ни о чем меня не спрашивай! Теперь ты все знаешь…

Елица метнулась к кровати и приникла головой к подушке.

Кру́ния оторопела от изумления. Этого она никак не ожидала. Но сердце матери не камень. Оно и корит, любя. Мать подошла к кровати, взяла руку дочери и проговорила:

— Встань, душа моя!

Если б мать стала ее бранить, проклинать в даже бить, она бы все стерпела и не проронила б ни слезинки. Но нежный голос матери, ее ласковые слова тронули Елицу до глубины души, и она разрыдалась. Чтоб заглушить громкие рыдания, она все глубже зарывалась головой в подушку.

— Радость моя! Солнышко мое! Не плачь! Боишься, что я прокляну тебя? Разве может мать проклясть свое дитя? Какая мать может сделать такое! Елица! Радость моя!

И старушка склонилась над ней.

От душивших ее рыданий Елица не могла вымолвить ни слова.

Но вот Елица успокоилась, встала, припала головой к груди матери, обняла ее и тихо зашептала:

— Мамочка! Родимая моя! Не проклинай свою дочь…

— Не прокляну, глазоньки мои!

— Я не виновата, мама! Господь хранил меня от этого. Они оба были добры ко мне. Ведь они побратимы, вот я и ходила с обоими. Но Лазарь был завистлив. Сердце мое чуяло, что он ненавидит Станко. Стоило мне с ним заговорить, как уж Лазарь готов был съесть его глазами. А когда они в ильин день стали бороться, я видела, что он так бы и убил Станко.

— И стрелял он из-за тебя?

— Да, мама.

— А с чего ты взяла, что кошель подкинули?

— Я не видела, мама, но могу поклясться в ста монастырях, что это его рук дело. Ох, мама, ты просто не представляешь себе, как он ненавидит Станко…

— Знаю, дочка, но что теперь о том говорить, раз Станко ушел в гайдуки.

Елица ничего не сказала.

Наступило длительное молчание. Елица исповедалась матери, и на душе у нее стало легче.

Однако она не до конца открылась матери, утаила от нее, что обещала Станко ждать его, и теперь находилась в мучительном раздумье — сказать ей об этом или смолчать?

«Надо сказать! — думала Елица. — Надо! Она добрая, как погожий день. Зачем же таиться от матери? Скажу, что виделась со Станко, что дала ему обещание… Нет, нет! Ни за что! К чему говорить, кто меня за язык тянет?.. А если он зашлет сватов? Что тогда буду делать?»

Елица уже открыла рот, но опять сдержалась.

— Что поделаешь, радость моя… Такая, видать, твоя судьба! — нарушила молчание Круния.

— Какая, матушка?

— Не сулил тебе господь мужа по сердцу.

— Почему, мама? — Елица заглянула в глаза матери.

— Как — почему? Разве он не гайдук? — спросила Круния.

— Ну и что с того?

— Что ты сказала?!

И взгляд матери проник к ней в душу.

Елица затрепетала.

— И… и… ничего…

— Ты сказала: «Что с того, что он гайдук».

— Да. Он честный человек. У него не было другого выхода, потому что…

Но под взглядом Крунии слово застыло на ее устах. В нем увидела она то страшное, чего так боялась, и задрожала всем телом…

— Что у тебя на уме? — крикнула Круния. — Отвечай! Не думаешь ли дожидаться, когда гайдук вернется к тебе из леса? Не дала ли ты ему обещание, несчастная?

У Елицы кровь бросилась в голову.

— Отвечай! Отвечай! Обещала ему, да? О, будь ты проклята!.. Можешь ты смотреть мне в глаза? Отвечай! Отвечай!

Круния подошла к дочери, взяла ее за плечи и стала трясти. Ужасное подозрение пронзило ее сердце. Словно безумная, схватила она Елицу за горло.

— Говори! Смеешь ты смотреть мне в глаза? Ты честная девушка?

Елица встрепенулась и обдала мать таким гневным взглядом, что та невольно отстранилась от нее.

— Да, я честная девушка! Я могу смотреть в глаза и тебе, и всем людям! Но я обручена! Я обручилась с гайдуком Станко!

Круния обомлела.

— Богу и ему поклялась я, мама, и сдержу свое слово! Скорее я прыгну в Ста́рачу, как та несчастная, чем моя рука коснется руки другого мужчины! Теперь ты все знаешь. Прокляни меня, убей, но по-другому не будет!

Весь вид Елицы говорил о том, что она не отступится от своего решения.

Это была уже не прежняя тихая Елица, а буря, для которой нет преград.

У Крунии подломились ноги. Она села на кровать, чувствуя, что теряет рассудок.

ЗЕКА

Вся северо-западная часть Мачвы сплошь испещрена бочагами. У самого Черного Омута отходит от Дрины рукав, который здесь называют Студеным Омутом. А сразу за селом его именуют Рибня́чей. Там он разливается, образуя множество необычайно плодородных островков. За островками он уже называется Йова́чей, а чуть дальше — Заса́вицей. Студеный Омут временами пересыхает, но Засавица всегда полноводна. Местами она очень глубока, хотя кажется совсем мелкой, когда глянешь на осоку и покоящиеся на воде кувшинки. Однажды кто-то попытался вырвать кувшинку с корнем и был до крайности изумлен тем, что длина стебля, притом не до самого корня, оказалась равной восемнадцати мужским пядям.

Крестьяне из Равня, Засавицы, Раде́нковича и других окрестных сел считают Засавицу не рекой, а озером. И они правы. Исток и устье ее часто пересыхают, а Засавица по-прежнему полноводна.

На берегах ее водится разная птица, а рыбы в ней ничуть не меньше, чем в самой Саве.

Здесь, вблизи Савы и Засавицы, охотнее всего располагались гайдуки. Вблизи была река, и в случае погони они могли спастись бегством. У гайдуков было несколько лагерей. Один из них, находившийся в том месте, где Дрина впадает в Саву, назывался Пара́шницей. За селом Ба́ново Поле находился второй стан — Вишку́пия, а за селом Раденковичем — Дренова Греда.

Дремучий лес и река были надежной защитой. Продовольствие и все прочее доставлял им мельник.

Когда атаман Сречко с отрядом пришел на Дренову Греду, Но́гич радостно воскликнул:

— Добро пожаловать, атаман!

— Здравствуйте!

— Благодарение богу, все вы живы и здоровы!

— Благодарение богу!

— Хочешь, я обрадую тебя, атаман?

— Чем?

— Пополнением. — И Ногич показал на человека, стоявшего в стороне от других, возле пня.

На вид ему было немногим более тридцати; высокий — выше всех в отряде, смуглолицый, с великолепными усами, ну как есть писаный красавец. Его большие глаза смотрели на Сречко смело и открыто.

— Откуда будешь? — спросил атаман, подходя к нему.

— Из Герцеговины, — ответил он громовым голосом.

— Когда пришел?

— Сегодня. Переплыл Дрину.

— Кто тебя послал?

— Один мельник.

— Как его зовут?

— Не знаю. Он только и сказал: «Ступай и разыщи Сречко, атамана. Эта дорога приведет тебя прямо в его стан. Скажи ему: «Я от Верблюда».

Он говорил свободно и непринужденно. Атаману парень понравился с первого взгляда.

— Хорошо, хорошо… А как ты прозываешься?

— Зе́ка.

Гайдуки переглянулись.

— Какое странное имя! — невольно вырвалось у Заврзана.

— Так зовут меня с тех пор, как я себя помню. — И Зека взглянул на Заврзана.

— Чего ты хочешь? — спросил атаман.

— Выполнять волю твою! Сейчас не до того, чтоб пахать и сеять. Каждый, у кого в груди бьется сердце, должен браться за оружие!

— Отчего кинул свой дом?

— От добра! — словно ветром выдуло у него из груди. — Ищу пристанища… Турки поубивали всех, в живых остались мать да дети малые. Им теперь горе мыкать, а мне — мстить.

Видно было, что Зека понравился гайдукам.

— Примем его, атаман! — закричали все разом.

— Станко у нас без пары, вот и будет ему товарищем, — сказал Заврзан.

— Прекрасно, — обрадовался Зека. — Бог даст, и меня увидите в деле.

— Хорошо, сокол, принимаю тебя, — сказал атаман.

Зека отведал хлеба-соли, а потом стал целоваться с гайдуками.

Пошли шутки и прибаутки. Гайдукам хотелось поскорее узнать, как прошло сражение, и Заврзан принялся описывать боевое крещение Станко. Однако в рассказе его было столько вымысла, что Станко почувствовал неловкость.

— Братья! Люди! — вдохновенно кричал Заврзан. — Я тоже умею стрелять! Все мы умеем стрелять, но так… Ну-ка, Суреп, скажи! Что молчишь, словно воды в рот набрал?

— Ты трещишь сразу за десяток баб! — сказал Суреп, и все покатились с хохоту.

Заврзан взял Станко за плечо.

— Нет, ты послушай, как он болтает. Твои подвиги даже Сурепа заставят разговориться.

Зека глянул сначала на одного, потом на другого. Станко ему сразу пришелся по сердцу. Зеку покорили его твердая рука и верный глаз. Вместе с гайдуками рассматривал он пистолеты и ятаган, который добыл Станко, и восхищался их отделкой.

Заврзан обнажил ятаган и засмотрелся на письмена, начертанные на нем.

— Зека! — сказал он.

— Что?

— Читать умеешь?

— Разве что по руке… А что?

— Думал, ты обучен грамоте и прочтешь вот эти турецкие слова. Наверное, здесь написано имя бека.

Зека склонился над ятаганом и, проведя пальцем по письменам, сказал:

— Я не умею читать. Но посмотри на эти пятна, я их знаю. Это кровь униженных и угнетенных. Пришло время смыть их кровью насильников!

— Как есть пришло! — воскликнул Заврзан, потрясая ятаганом. — Хорош, ничего не скажешь! Погляди-ка, Суреп!

Суреп, погруженный в размышления, сидел на колоде в стороне от товарищей и не слышал разговора. Когда Заврзан подошел к нему с ятаганом, он поднял на него удивленные глаза и спросил:

— Что?

— Гляди, какая прелесть, попробуй замахнись!

— Я никогда не замахиваюсь зря, — сказал Суреп, снова опуская голову.

Гайдуки засмеялись, а Заврзан заговорил:

— Ты, Станко, и смешить людей умеешь. Чем ты нас так околдовал? С тех пор как ты пришел в отряд, Сурепа просто не узнать — такой стал забавник!

Суреп только покачал головой, как бы говоря: «Что с тебя взять? Язык без костей, вот и мелет без остановки».

И опять посыпались шутки. Начались молодецкие состязания. Ну и шуму было! Прыгали Станко и Зека.

— Люди! Да они просто богатыри! — воскликнул Латкович.

— Поистине богатыри!

— Я тоже хотел прыгать, да уж лучше не срамиться! — вздохнул Латкович и сел.

— Зека! — крикнул Заврзан.

— Что?

— А ну-ка перепрыгни Ушана!

— Какого Ушана? — удивился Зека, и все расхохотались.

— Вон того, что сидит свесив уши.

— Разве его зовут Ушан?

— Так его ласково называла мать, — пояснил Заврзан.

Смех покатился по лесу.

— По человеку и ухо! — заметил Латкович. — А ты, чучело гороховое, ты к кому пристал?

— Пристал к дружине, чтоб немножко потешить ее… Разве не так?

— Так, так! — кричали со всех сторон.

— А чтоб мои шутки были веселее, для этого ты, Ушан, в дружине.

— Лучше б рассказал нам что-нибудь путное, чем нести всякий вздор, — огрызнулся Латкович.

— Не возражаю. Ведь я рожден для прибауток.

Товарищи окружили его. Он сел на землю и принялся рассказывать об умной девушке с кривым носом…

Зека то и дело поглядывал на Станко — он угадывал в нем что-то родное и близкое. Вдруг он дернул его за рукав.

— Не обессудь, если я задам тебе вопрос.

— Какой?

— Это ты вчера вступил в отряд?

— Я.

— Это тебя очернил побратим?

У Станко загорелись глаза и запылали щеки при напоминании о Лазаре.

— Откуда ты знаешь?

— Мельник сказал. Он все мне выложил: и что ты совсем не виноват, и как к тебе на конюшню подкинули кошель. И все это по наущению субаши сделали твой побратим и какой-то Маринко…

— Да. И мне он то же сказал. Только никак не пойму, откуда он знает. Не берет ли он греха на душу? Я во всем виню одного Лазаря. И если есть на свете бог, то Лазарь за это поплатится!

— И еще мельник сказал, что твоему отцу и домашним плохо приходится. Сельчане смотрят на них, как на прокаженных, и стороной обходят их дом.

Станко чувствовал себя так, будто душу его придавила гора. Бедные родители! Честное имя, добрая слава дома Алексы — все ушло! Их точно град побил. И теперь старики горюют и плачут. Ни одна душа не слышит их печали, никто не верит в их невиновность.

— Ох, Лазарь, Лазарь! Все-таки есть на свете бог!

Зека был взволнован до глубины души. Он подошел к Станко, взял его за руку и заговорил:

— Брат, со мной тоже обошлись несправедливо. Турки разорили мой дом. Знаешь, как мне тяжко! Но доброе имя у меня не отняли. Твое горе тяжелее, тебя хотели лишить не только жизни, но и чести.

Станко молчал, словно воды в рот набрал.

— Видит бог! Твои горести — мои горести. Ты потерял побратима, я тебе заменю его. Буду тебе и другом, и братом — всем! Твой враг — мой враг! Хочешь стать моим побратимом?

Глаза его заблестели и наполнились слезами.

Станко окинул его долгим взглядом и промолвил:

— Братство принимаю, а месть оставляю себе.

— Братство принимаешь?

— Принимаю, побратим!

Они взялись за руки и поцеловались, а потом возвели очи к небу. Они уже не слышали шуток Заврзана, смешивших даже лес.

ПРЕСЛЕДОВАНИЕ

Помолившись богу, гайдуки начали ужинать. Ужин был очень скромный: брынза, хлеб да по куску сала, но гайдуки ели с таким аппетитом, словно целый день землю копали.

Заврзан, который ни минуты не мог помолчать, стал поддразнивать Зеку:

— Как зовут тебя, дружище?

— Как и тебя, — ответил Зека.

— А фамилия?

— Селя́кович[19].

— Судя по твоей фамилии, ты рос не на одном месте.

— А кто из нас вырос на одном месте? — спросил Зека. — Не судил нам бог жить в мире и спокойствии, вечно кочуем с места на место. Все мы одного роду-племени, все Селяковичи. А ну-ка, скажите, кто из вас живет на дедовской земле? Никто! Ваши родители, как и я, бежали с насиженных мест, чтоб у них кишки не сводило, если уж от насилия никуда не уйдешь.

Зека говорил гладко и красиво. Гайдуки смотрели на него как завороженные.

— Правильно, Зека, — согласился с ним атаман.

— Конечно, правильно! И если кто вздумает утверждать обратное, я тому скажу, что он говорит неправду. Дорогой мой брат и друг Заврзан, запомни это хорошенько и оставь в покое мои имя и фамилию.

— Ого! — воскликнул Заврзан. — Да ты, никак, осердился!

— Видит бог, нет! Я, как и все здесь, охоч до шуток. Другой раз я не прочь пошутить и среди жестокого боя. Но надо знать, чем можно шутить, а чем нельзя.

— Правильно! — закричали гайдуки, с уважением глядя на своего нового товарища.

— Бог благословил шутку! — вскипел Заврзан. — И уж коли я шучу с жизнью, а это поважнее, то почему б не посмеяться над прозвищем? Скажи мне, положа руку на сердце, что обидного было в моих словах?

— Ничего. Ровным счетом ничего! Но я так разумею: у каждого человека есть своя святыня. А у меня нет ничего, кроме моего сербского имени, так не смей же над ним смеяться!

— Не буду, брат! Я только хотел спросить, каким именем тебя крестили. Но раз тебе не нравится, больше об этом и не заикнусь.

Ужин прошел в полнейшем молчании. Гайдуки призадумались над словами Зеки. Все были на его стороне; Заврзан и тот понял, что переборщил и что Зека был вправе отчитать его.

Взошел месяц, а гайдуки все сидели и молчали.

Наконец атаман сказал:

— Ногич! Смени караул — и спать!

Ногич тотчас вскочил на ноги, отобрал несколько человек и увел их в лес.

Когда он вернулся, атаман обвел взглядом дружину.

— Станко! Брось в костер полено потолще, чтоб огонь не погас. Ну, добрые молодцы, спокойной ночи!

На землю опустилась ночь.

Приказ был выполнен. Гайдуки улеглись спать. Зека лег рядом со Станко и обнял его одной рукой.

В наступившей тишине слышались лишь шелест листвы да стрекотание кузнечиков; немного погодя раздался чей-то легкий храп.

Станко смотрел на небо. Ущербная луна постепенно поднималась все выше и выше. Станко смотрел на нее, охваченный какими-то странными мыслями.

«Хорошо тебе, луна! — думал он. — Ты все видишь и все знаешь. Хотел бы я быть твоим лучиком, чтоб перенестись по поднебесью к своему дому и увидеть своих родителей…»

Мысли его смешались… Он стал лунным светом, лившимся как раз на дом, в котором мерцал огонек.

У очага сидели двое убитых горем стариков. Сердце Станко сжалось от боли. Он услышал вздохи, к которым давно уже все были глухи. Сельчане отвернулись от них, даже здороваться с ними не желают.

Но что за чудо! Он уже не свет, а снова человек. Глаза его заволакивает туман. Он силится пронзить его взглядом, но туман все густеет и густеет. Вот туман окутал стариков, скрыв их от его взора. Станко хочет встать, но будто что-то привязало его к земле, чья-то ледяная, отвратительная ручища, как змея, обвила его шею и начала душить его. Он чувствует, что теряет сознание; в горле булькает; руки и ноги холодеют; стынет сердце… и он задыхается…

Вдруг вся тяжесть спала. Лунный свет пробивался сквозь туман, возвращая ему сознание и жизнь. И словно чья-то горячая и нежная рука опустилась ему на чело и начала согревать и сердце и кровь. Он открыл глаза и увидел Елицу. Она была прекрасна, как солнечный луч, румяна, как улыбка зари. Взор ее устремлен на него, а алые губы улыбаются.

«Ела!.. Это ты?!» — воскликнул он.

Она кивнула и прикрыла его глаза ладонью, как бы желая сомкнуть его веки. И прошептала, — это он хорошо слышал:

«Спи!»

Кто-то толкнул его в бок. Он вздрогнул и открыл глаза.

— Вставай! — крикнул Суреп. — Ты что, не слышишь, как каркает ворона?

И вправду, из глубины леса неслось карканье. Станко осмотрелся: все были на ногах.

Он вскочил. В одно мгновение он взвалил на спину сумку атамана и подошел к Сурепу.

— Это настоящая ворона? — в страхе спросил он, потому что воронье карканье не предвещало ничего хорошего.

— Нет.

— Тогда кто каркает?

— Друг… Предупреждает, что турки напали на наш след, — объяснил Йовица Нинкович.

Атаман сидел в задумчивости. Вдруг он встал.

— Бросьте в огонь вон то бревно! — приказал он.

Неподалеку от них лежало огромное бревно. Гайдуки подошли к нему, и в мгновение ока оно очутилось в костре.

— Суреп!

— Слышу, атаман!

— Ступай по селам и рассказывай всем и каждому, что на Дреновой Греде гайдуцкий лагерь.

— Хорошо.

— Йован! Йовица!

— Мы здесь, атаман!

— Ступайте в Баново Поле. Разыщите Ба́новца и скажите ему: в первое воскресенье один человек принесет ему привет. Пусть выполнит мой наказ.

— Хорошо, атаман!

— Ногич! Ты отправишься к себе домой. Возьмешь с собой Станко. Будешь ему во всем подмогой, понимаешь?

— Понимаю, атаман!

— Атаман! — сказал Зека.

— Что тебе?

— Оставь меня тоже здесь.

— Зачем?

— Мы со Станко побратались и дали друг другу слово головой стоять за побратима. Я тоже хочу быть ему опорой…

Атаман немного помолчал, прежде чем сказать:

— Хорошо, останься. — И повернулся к Станко: — А тебе приказываю взять Лазаря живым. Я буду судить его! Не убивайте его, если вам дорога жизнь. Я должен увидеть того мерзавца, который сумел так ловко оболгать честного человека. Смотрите, чтоб ни один волос с его головы не упал. Ногич, ты за это в ответе.

— Не беспокойся, атаман…

— В случае большой опасности идите к Це́ру. Если вам что-нибудь понадобится, обратитесь к кому-нибудь из этих людей: Бановцу в Бановом Поле, Ка́тичу в Гло́говце, Чоня́ге в Са́лаше, Ивану в Кле́не, попу Те́ше в Бадовинцах, Илье Срда́ну в Прня́воре. Любой из них вас напоит, накормит и скажет, где я с отрядом. Если потребуется помощь, известите Верблюда. Готовьтесь!

— Мы готовы!

— Пошли! До свидания, Суреп, Ногич, Станко, Зека, до свидания!

— Счастливого пути!

Через несколько мгновений гайдуки скрылись за деревьями.

Йован и Йовица задержались.

— Вам пора идти! — сказал Зека.

— Догоним. Прощайте! Дай бог свидеться…

— Дай бог!

Поцеловавшись с теми, кто оставался, они взяли свои ружья и побежали догонять отряд.

Станко задумался. Тщетно пытался он понять, какое отношение к истории с кошельком имеют Груша и Маринко. Ему страстно захотелось узнать правду, и он решил сразу же отправиться к Верблюду и расспросить его.

Ногич словно прочел его мысли.

— Сейчас пойдем ко мне, — сказал он. — Там мы будем в безопасности…

— А не лучше ли отправиться к Верблюду? — прервал его Станко.

— Нет, сокол! К нему нельзя. Да и незачем. Верблюд — пугливое животное. Он очень осторожен. Он помнит о нас, но о себе вдвойне. Атаман и тот ни разу у него не был, он всегда сам приходит, если есть важные новости. Пусть вот Суреп скажет, правду ли я говорю.

— Правду! — подтвердил Суреп.

— А потом, — продолжал Ногич, — мельница есть мельница. Туда может заявиться кто угодно. Стало быть, идем ко мне и передадим Верблюду, чтоб навестил нас.

Ногич встал. Станко ничего больше не оставалось, как последовать его примеру. Зека же готов был пойти за Станко хоть на край света. Простились с Сурепом.

— А костер? — спросил Зека.

— Что? — удивился Ногич.

— Оставим его гореть?

— А разве ты не слышал, как атаман велел подбросить в костер бревно? Он никогда не заметает за собой следы и сейчас велел бросить бревно именно потому, что нас преследуют. Пошли!

И они разошлись.

А в то самое время по лесу уже двигался отряд преследователей. Впереди ехал на коне Груша, а возле него бежал Маринко.

— Далеко еще? — спросил субаша.

— Нет, вон их логово, — ответил Маринко. — У меня верный нюх. Ты велел мне найти их, и я нашел. — И, показав рукой на восходивший кверху дым, добавил: — Здесь!

— Окружить! — скомандовал Груша.

Осторожно, едва дыша, придвигались турки к костру, уже видневшемуся сквозь ветви деревьев… Когда завиднелось яркое пламя, Груша рявкнул:

— Ни с места! Сдавайтесь!

Лес повторил его слова.

Турки приблизились к костру. Там не было ни души!

Субаша со стоном схватился за голову.

— Клянусь глазами, были здесь! — возопил Маринко.

— Где же они?

— Может быть, в засаде? — промямлил Маринко в ужасе.

Это предположение образумило турок, и они мигом повернули назад.

СИМА КАТИЧ

Гайдуки смеялись над преследователями. Скрытые кустарником, они смотрели, как турки удаляются, вздрагивая при каждом шорохе. Особенно их смешил Маринко, который как пес, бежал за субашой, на все лады клянясь, что видел гайдуков здесь…

Когда незадачливые преследователи исчезли из виду, гайдуки продолжили свой путь.

Станко погрузился в размышления. В голове понемногу прояснялось. Теперь он верил, что Груша и Маринко причастны к истории с кошельком. Одно оставалось для него неясным: за что они возненавидели его, ведь он не сделал им ничего плохого.

Ночь была тихая. Каждый шаг гулко отдавался в ночной тишине.

— Боже, до чего хороша ночь! — воскликнул Зека.

— Хорошая, — согласился Ногич.

Они замолчали и предались своим думам. Под ногами хрустели сухие ветки. По временам раздавались тихие, таинственные шорохи — казалось, это чья-то невидимая рука ворошит опавшие листья.

Пришли к Ногичу. Беловатый дымок вился над дымовой отдушиной, устремляясь прямо к небу, словно душа праведника.

Ногич постучал в дверь.

Домашние обрадовались, услышав его голос. Встретили их так хорошо, как только можно было желать. Женщины приготовили ужин, и гайдуки, как цари, принялись за еду, хотя успели уже поужинать на Дреновой Греде.

— Марица, — обратился Ногич к жене, — возьми рядно и постели нам в сарае.

Жена ушла.

— А ты, Йова, ночью сходишь к Симе и скажешь ему, что мы ждем его здесь.

— Долго пробудешь дома, брат? — спросил Йова.

— Несколько дней. Нужно сделать одно дело.

— Вчера собирались вас искать.

— Знаю. Они ушли не солоно хлебавши.

— Говорят, из-за каких-то турок, которых вы уложили на Жураве.

— Ну и пусть себе ищут на здоровье! А мы тем временем хорошенько выспимся.

Женщины разули их и омыли им ноги. Гайдуки пошли спать.

Наступила тишина. Вскоре все погрузились в глубокий сон.

Заря только начинала заниматься и пели первые петухи, когда Катич с Йованом подошли к дому.

— Где они? — спросил Катич.

— В сарае.

Йова и Катич сели у очага.

Сима Катич торговал скотом. Он родился в селе Дворы, в Боснии. Несправедливость и притеснения заставили его покинуть родной очаг. Он перебрался на другой берег Дрины и поселился в Глоговце. Однако обида на турок, не затухавшая в нем ни на минуту, вынудила его бросить землепашество и заняться торговлей. Торговые дела требовали постоянного хождения по селам, что давало ему возможность разжигать в людях пламень ненависти к угнетателям.

Он любил гайдуков, этих сынов леса, этих отверженных, которые своими длинными ружьями и острым ятаганом вершили на земле справедливый суд. Им он отдавал все, вплоть до своего покоя. Стоило только шепнуть ему на ухо: «Тебя зовет гайдук», как он, если даже валился от усталости, тут же вскакивал и бежал, чтоб поцеловаться с ним, как с родным братом…

— Послушай-ка, невестушка, а не разбудить ли мне брата? — спросил Йова.

Марица пожала плечами.

— Устали они, — сказал Катич, — пусть поспят.

— Пойду скажу ему, а то еще осердится.

Вскоре Йова вернулся и позвал Симу в сарай.

Катич и Ногич поцеловались.

— Я ждал от тебя гонца.

— Ты знал? — удивился Ногич.

— Сречко сообщил. Ну и молодцы же вы! За Жураву вы достойны целого царства.

— Это все он! — И Ногич показал на Станко.

— Значит, вот он какой, Станко! Ты сын Алексы. Будь благословенно материнское молоко, вскормившее такого сокола! Если б вы видели, какой тут был переполох. Все, кто носит чалму, поднялись на ноги. Я тотчас же разослал людей во все концы — к Сто́яну в Но́чай, к протоиерею в Бело́тич, к отцу Теше в Бадовинцы, к Иванко, Аврааму, отцу Раче. И вас я известил о погоне.

— Через Верблюда?

— Да, через него. Для таких дел он просто незаменимый человек. Оглянуться не успеешь, как у него все уже готово. — И, повернувшись к Станко, сказал: — Значит, ты Станко? Ну и наделал ты, брат, шуму? Из поколения в поколение будут рассказывать о твоем геройстве и, услышав твое имя, будут говорить: «Это тот, что ружьем колет!» Знай же, от какого насильника ты нас избавил! Уж я-то его знаю! На дороге с ним лучше не встречайся! Жизнь твоя во власти его прихоти. Этот самый Сали-ага иногда просто так, для развлечения, убивал людей. Ради забавы мог убить единственного сына у отца. Но час расплаты настал! Нашелся муж, который заколол его из ружья! Рассказываю я Стояну, а он счастливо улыбается. А потом протоиерею Николе… Он был сам не свой от радости. Знаешь, что он сказал: «Этот Станко вовсе не вор!» Я слышал от Верблюда, почему ты стал гайдучить. Верблюд говорит, тебя оклеветали…

Станко молчал.

— Это все козни Груши, Маринко и Лазаря, — продолжил Катич. — Верблюд говорит: «Груша хотел поссорить черноомутцев, Маринко — угодить Груше, а Лазарь — получить дочку Севича, которая на тебя поглядывала». И, как говорит Верблюд, турку его затея удалась. Весь Черный Омут плюет на дом Алексы. Я просил уже протоиерея Николу из Бело́тича сходить к отцу Милое и объяснить ему все.

— И что он сказал? — спросил Станко.

— Сказал, что сходит.

— Спасибо вам. Только зря вы усердствуете.

— Как это — зря? — удивился Катич.

— Отец Милое и кмет Йова знают Алексу лучше, чем протоиерей Сми́лянич. Что им его слова! Алекса Алексич вырос вместе с ними в Черном Омуте. И если они поверили, что в его доме завелся вор, то пусть так и остается! — И Станко грозно сверкнул очами.

— Но… — промолвил Катич.

— Не стоит, дядюшка Сима, говорить об этом, — прервал его Станко. — Пусть лучше потом поговорят о том, как я с ними расквитался.

Слова эти прозвучали устрашающе, хотя сказаны они были спокойным тоном.

Станко опустил голову и замолчал.

Наступила тишина. Разговор оборвался.

— Послушай-ка, Сима, — нарушил молчание Ногич, — правду ли болтают, будто турки убили кого-то около Белграда?

— Правда.

— Кого же?

— Пала́лию и Ста́ное из Зе́ока.

— За что?

— Черт их знает. Позвали людей по-хорошему, а когда те пришли, взяли и убили их.

— Зачем же они пошли?

— Оба были кметы. Думали, позвали по делу. А когда явились…

— Сами волку в пасть полезли, — сказал Ногич.

— Чему быть, того не миновать. От судьбы не уйдешь.

— Нет, уйдешь! Если не будешь доверять им! Приходи, брат, к нам, в лес, и других за собой веди.

— Рано или поздно приду, и другие тоже. Илия Срдан из Прнявора первый подаст пример. Что случись, он первый махнет в лес. Дом его у самой дороги, словно придорожное дерево, — каждая телега о него цепляется. Был я намедни в Прняворе, он мне и говорит: «Я сыт по горло! Дай мне царскую корону, — и то не соглашусь их больше терпеть. И глазом моргнуть не успеешь, как я буду в лесу!»

— Осточертело человеку!

— Всем нам осточертело! Поужинать спокойно не можешь. Сидишь как на иголках — того гляди, незваный гость пожалует. А заявится какой-нибудь голодранец из Боснии, так подай ему и ужин, и постель, и все двадцать четыре удовольствия! А домочадцев гони вон. Мать-старуха горб нажила, прислуживая им. Да еще ему, собаке, жену мою подай. И в довершение всего он бьет тебя после того, как его накормишь и напоишь, да еще приговаривает: «Это, говорит, тебе, чтоб в другой раз получше попотчевал!»

— И все это терпят? — спросил Зека, и щеки его заполыхали.

— Терпят. Трудно пахарю расстаться с плугом. Трудно кинуть малых детей; легче носить на шее это ярмо, чем знать, как они мучаются.

— Неужели так будет всегда? — вздохнул Зека, и кровь бросилась ему в голову.

— Пока чаша страданий не переполнится, — ответил Катич. — А как перельется через край, земля застонет от крови, но пахарь не остановится. Зеленую травушку и ту растопчет!

— Когда это будет?

— Когда?.. Этого никто не знает! Это случается само собой, как гром… Но уж если он грянет, то разрушит все до основания. Мне кажется, это скоро начнется. И когда ружейный залп сольется с детским плачем, то плохо придется не только тем, кто нас здесь топчет, но и самому султану в Стамбуле! Попомните мои слова! Однако уже светает. Я пошел, вечером приду… До свидания! Если понадоблюсь, пошли…

И, наскоро попрощавшись, он ушел.

Занималась заря, а гайдуки сидели, погруженные в думы.

ГРУША ДЕЙСТВУЕТ

Прошло три месяца. Наступила поздняя осень. Серые тучи больше не уходили с неба; деревья оголились, лишь кое-где сиротливо покачивались печальные листочки…

Груша в глубокой задумчивости сидел у очага. Вихрь мыслей кружился в его мозгу. Он сделал все, как советовал Маринко. Сегодня он ждет Ивана Миражджича. Надо придумать, как повести с ним дело. В душе его рождалось столько великолепных планов, что он и не заметил, как вошел Иван.

Гость сел к огню. Груша велел принести ракии. Он был прелюбезнейшим хозяином, и с лица его не сходила приятная улыбка.

— Как поживаешь, Иван?

— Божьей милостью, ага.

— Как дома?

— Божьей милостью…

— Что поделывает Лаза?

— Сидит дома, обтесывает какие-то спицы и дробины. А что еще можно делать в такую погоду, когда носа из дома не высунешь.

При имени Лазаря турок весь расплылся в медовой улыбке.

— Хороший у тебя сын, дай-то бог ему здоровья! Второго такого парня не сыскать. Он еще мальчонкой был, а уж я видел, что из него выйдет добрый семьянин и хозяин. Смирный, послушный, уважительный к старшим. Я еще в ту пору полюбил твоего мальчишку.

Груша знал, как разговаривать с отцом. Он вовсе не ошибался, полагая, что своими медовыми речами завоюет Ивана.

— Ей-богу, ага, я это говорю не потому, что он мне сын. У меня есть другие дети, но Лазарь мне милее всех. Такой стал самостоятельный, такой хозяин…

— Это сразу видно, брат Иво! Ты ведь знаешь, как я был одинок, когда здесь поселился. Вот я и бродил по селу и полям, к тебе заходил, в хоровод наведывался и сына твоего встречал. Скажу, брат, по совести; он всегда выделялся среди молодежи. Ты даже и представить себе не можешь, как я его полюбил!

Иван так и млел от блаженства.

— Смотрю я на других. Возьми, к примеру, сына кмета, или Шокчанича, или Алексиного выродка! Одни воры да гайдуки! Все на один покрой, точно родные братья. Ну хоть бы на мизинец усердия к хозяйству, так в лес и глядят…

— Спасибо тебе, дорогой ага, на добром слове о моем Лазаре. Зря он стрелял в этого несчастного…

— Господь с тобой! Любой стрелял бы, если б у него украли добытое потом и кровью. Ты, может, рассуждаешь иначе, но я, а я человек разумный, поступил бы точно так же.

Иван пожал плечами, но в душе он был благодарен турку. Это не укрылось от проницательных глаз Груши.

— Это говорит только о том, что он будет рачительным хозяином. Маринко мне тогда рассказал, как все было, а я ему и скажи: «Ступай разыщи его и приведи ко мне». Наверно, он тебе говорил?

— Да, говорил. У меня, говорит, душа в пятки ушла, а он обошелся со мной так ласково, человечно, что я заплакал, как ребенок.

— Ха-ха-ха-ха! — гоготал Груша. — Он в самом деле плакал. Но я понял его. Нельзя же сразу огорошить, надо сначала приласкать его, поднять в нем дух.

Иван был поражен добротой турка.

Груша понял, что добился своего.

— А что сказали на селе? — спросил он с улыбкой.

— Лучше не спрашивай! Сказали, что он стрелял в Станко из-за девушки….

— Чепуха! — И турок передернул плечами.

— Я было испугался. Я-то знаю, слышал от женщин, что он заглядывается на девку Севича, вот поначалу и поверил. Но господь миловал…

Груше того и надо было.

— Что говорят, что? Он любит девушку?

— Я его не спрашивал, так люди говорят.

— Она хорошая девушка?

— Да, хорошая.

— Вот бы их соединить! — с нежностью во взоре проговорил турок.

Иван совсем растаял. Груша и вправду любит его Лазаря.

— Посмотрим…

— Ты должен это сделать. Раз дети любят друг друга, пусть поженятся. Нет большего греха, чем разлучать влюбленных. Ты должен их поженить. И уж раз упустил осень…

— Можно на мясоед, какая разница, — подхватил Иван.

— Я хочу знать наверное, любит ли ее Лазарь. Знаешь, что я сделаю? Скажу Маринко, чтоб повыспросил его. Маринко мастер на такие дела. Вы вот всячески его поносите, а ведь он, ей-богу, хороший человек. Я попрошу его: уж он сумеет дознаться правды…

— Он сам не знает. Я спрашивал его — сказал, что не знает.

— Пусть расспросит его. Вот ужо повеселимся! — воскликнул Груша, и глаза его увлажнились. — Ты и представить себе не можешь, каково жить среди вечного недоброжелательства! Эх, если б мне было кого женить да выдавать замуж! Один я как перст. Я бы все отдал, чтоб только люди меня понимали… Я, брат, муравью и тому не желаю зла, а уж про человека, божье творение, и говорить нечего… — И он со вздохом опустил голову.

«Ему и вправду трудно», — с сочувствием подумал Иван и сказал:

— Не печалься, дорогой ага. На то мы и люди, чтоб ошибаться. Ты был здесь чужаком, вот тебя и сторонились. Думали, может, ты гнушаешься нашим разговором… Но теперь другое дело! Я, я, — он вдруг перешел чуть ли не на крик, — я поговорю с людьми, скажу им, какой ты хороший человек, какой ты…

— Не надо, не надо, Миражджич! Я хочу, чтоб они сами убедились в моем добросердечии!

— Пустая затея! Много воды утечет, пока они убедятся. Предоставь это лучше мне! Скажу по совести, я первый тебе не верил. Мы не привыкли, чтоб турки нам улыбались. И вот когда я первый раз увидел, какой ты приветливый, то подумал: «От этого добра не жди!» Ей-богу! Но теперь… теперь я стану говорить другое.

Груша ничем не выдал своей безумной радости.

— Не будем об этом говорить… Лазарь мне нравится. Хочу видеть его веселым и счастливым, тогда и я повеселею. Хочу быть его сватом!

— Я не против. Сегодня же передам Севичу, — сказал Иван.

— Сначала пришли ко мне Лазаря. Я спрошу его, по душе ли ему это дело.

— Ну что же, пришлю!

— А потом, я сам хочу его обрадовать. Сделай мне такое одолжение!

— Пожалуйста! Приду домой, сразу же его и пошлю. — И Иван поднялся.

— Садись, садись. Куда спешишь?

— Никуда! Думал, дела у тебя.

— Нет у меня никаких дел. Садись. Одного мне хочется — приятной беседы… Садись.

Иван сел.

— Скажи мне, Иван, по совести: кто из вас больше всех меня ненавидит? — И турок уставился на Ивана.

— Да почти все!

— Знаю, знаю… Кто первый настроил людей против меня?

— Ну, как тебе сказать… не знаю. Вроде бы священник. Очень ты ему не понравился. Как сейчас помню его слова: «Он турок и потому не может желать нам добра. Я бы хотел, чтобы он по-турецки со мной распрощался».

Груша закусил губу и принужденно засмеялся.

— Ха-ха-ха-ха! Добрый человек, добрый священник! Плохо он думал…

— Видно, так, — обронил Иван.

— Но я не сержусь на него. Передай ему поклон и скажи, что я всегда знал, чья это работа. Но я не сержусь. Он добрый человек и примерный священник. Я рад, что он такой. А обо мне он станет говорить другое, когда получше меня узнает. А как кмет Йова?

— Кто? Кмет? Он думает о тебе то же, что и священник. Они словно на одном корню выросли: все делают сообща. Но ты не беспокойся. Стоит мне им только слово молвить…

— Ты и представить себе не можешь, как мне приятно, что между вами такое согласие. Это хорошо. Только одна паршивая овца к вам затесалась.

— Жаль мне Алексу, — вздохнул Иван. — Как увижу его, простоволосого, с трубкой в руках, то чуть не плачу. Прекрасный был человек! Лучше б он его при рождении удавил своими руками, чем растить себе на беду.

— Как он сейчас?

— И не спрашивай. Его совсем не видно. И к нему никто не ходит, и к себе он никого не зовет. Сдается мне, что он малость повредился в уме…

— Ну, брат, надо смотреть за детьми.

— Что поделаешь! Видать, такая его доля. И все равно мне жаль его, как родного брата… Сколько хлеба-соли я с ним разделил, и то больше в его доме, чем в своем…

Беседа их затянулась надолго; Груша задавал вопрос за вопросом, а Иван только отвечал. По своему простодушию он выложил турку даже такое, о чем бы следовало помалкивать.

Убедившись, что Маринко его не обманывал, что черноомутцы действительно люди гордые и сердечные, Груша наконец решил довести дело до конца.

— Послушай-ка, Иван, брат, поговори с людьми. Скажи им, что я совсем не такой плохой, как они думают.

— Не беспокойся! Сейчас же пойду к священнику. Расскажу ему все, как есть, — молвил Иван, вставая.

— Скажи ему, что я не держу на него зла.

— Не учи меня, дорогой ага! Мы тоже не лыком шиты: соображу, что сказать… Вот увидишь, как мы все поладим и станем добрыми друзьями! Поверь мне, как только ты узнаешь, что за люди черноомутцы, то никогда не захочешь их покинуть.

— Я бы хотел жить здесь до самой смерти!

— До свидания, дорогой ага!

Груша протянул ему руку:

— До свидания, Иво, брат! Не забудь поговорить с Севичем.

— Как можно забыть! Сегодня же схожу к нему.

— Знаешь, я люблю Лазаря, как родного сына!

— Спасибо! До свидания!

— Счастливо!

Иван был растроган. По дороге он думал о словах Груши. Ему казалось, что и среди односельчан не много найдется таких сердечных людей, как Груша.

«Но… я в долгу не останусь. Для начала расскажу священнику и Йове, какой он приятный человек. Как плохо мы о нем думали! Как заботится о моем Лазаре! Но ведь Лазарь и вправду парень хоть куда! А какой хозяйственный! Я бы за все блага земные не стал стрелять в Алексу, а он не такой; за свое добро он готов человека убить. Как тут его осудишь?»

Груша с порога следил за Иваном, пока тот не исчез в лесу. Потом он вернулся к себе, потребовал кофе и закурил. В густых клубах дыма ему виделась прекрасная картина.

«Ну, ну, Черный Омут! — смеялся он. — Глаза у вас повылезут от моего благословения! Я дам вам такой мир, что потом и сам господь бог вас не помирит… Пустили козла в огород…»

РАСКОЛ

Иван вернулся домой в самом отменном расположении духа. Навстречу ему выбежали внуки. Иван любил придумывать им разные прозвища.

— Эй ты, малыш!.. Ты что бегаешь босиком? Почему мать тебя не обула? Смотри, какая обувка на Лохматке, а если Лохматка еще и нос вытрет, станет писаной красавицей!

Пошутив с детьми, он вошел в дом.

— А где Лазарь? — спросил он свою жену Крсма́нию.

— Во дворе.

— Позови его.

Вскоре явился Лазарь.

— Лаза, сынок, — начал отец, глядя на него ласковым взором. — Ступай-ка к субаше, он звал тебя зачем-то.

— Хорошо, отец.

Лазарь направился к двери, но Иван окликнул его.

Лазарь обернулся.

— Это правда?

— Что, отец?

— Ах ты проказник!

Лазарь молча опустил очи долу — он понял взгляд отца.

— Ха-ха-ха-ха! Поглядите-ка на него! Жениться собрался, а отцу молчок! Знай же, что я давно про то слышал. Удивляешься? Да, слышал, а от кого — не скажу… Ладно уж, иди, иди! Посмотрим…

Лазарь вышел. От переполнявшей его радости он едва не забыл зайти к священнику. Он уже миновал его дом. Пришлось вернуться. Священник и кмет сидели у огня.

Лазарь снял шапку и поцеловал им руки.

— Здравствуй, Лаза! — приветствовал его священник. — Что скажешь?

— Отец просил прийти к нему, если ты свободен, хочет сказать тебе что-то важное.

— Хорошо, Лаза, хорошо.

Лазарь опять поцеловал им руки и галопом помчался к Груше.

— Вот увидишь, — продолжал священник прерванный разговор, — теперь случится то самое, что я тебе еще тогда предсказывал. Станко все время стоит у меня перед глазами. Не может человек так закипеть ни с того ни с сего. Ты видел, как он преобразился, в один миг превратился из ребенка в мужчину…

Кмет молчал.

— Я еще в тот вечер многое передумал, — продолжал священник. — Всю ночь глаз не сомкнул. Думал, не берем ли мы греха на душу? А потом вспомнил, как Алекса испугался, и тут меня опять сомнение взяло. Видел бы ты его в тот день, когда я читал молитву над ребенком! Я и то чуть не прослезился! Нелегко смотреть на стариковские слезы.

— Ну конечно! А знаешь ли, какой он был у общины, когда кинулся с ножом на Маринко?..

— Надоело, брат, человеку! Нелегко это! Он ни в чем не виноват. Молодость мы с ним вместе провели, были пастухами, и никогда, никогда он чужой пылинки не тронул.

— Так-то оно так, — сказал кмет. — Но что поделаешь? Деньги-то нашли у него. При всем желании мы не смогли бы его защитить.

Священник задумался. Огонь в очаге потрескивал.

— К Ивану пойдешь? — спросил кмет после долгого молчания.

— Можно. Пошли вместе.

— Пошли.

Священник встал, надел отделанный бахромой гунь и взял свой посох.

— Стойя! — обратился он к попадье. — Если ко мне кто придет, то пусть подождет. А ежели что срочное, то пошли к Ивану, я буду там.

Священник и кмет отправились к Ивану. По дороге оба молчали, словно воды набрали в рот.

Путь их лежал мимо дома Алексы. Хозяин без шапки стоял во дворе и смотрел на небо, а ветер развевал его седые волосы.

Кмет Йова печально покачал головой.

— Лучше б ему умереть!

— Лучше, — согласился священник. — Тяжело ему. Сдается мне, что он с ума свихнулся.

— Бедняга! — вздохнул кмет.

И они прошли мимо дома. А на сердце им будто скала навалилась.

Иван встретил их с радостной улыбкой.

— Как по заказу оба явились!

— Вот и мы, — сказал священник, здороваясь.

Домочадцы стали прикладываться к его руке.

— Садитесь, — пригласил Иван. — Дети! Принесите ракию!

Все сели. Подали тыкву с узеньким горлышком.

Пожалуй, надо рассказать, как пили наши деды.

Мачва не богата виноградниками. Вина здесь было немного, да и требовалось оно не так уж часто — его пили только в день святого причастия да на поминках. Но зато в Мачве в изобилии росли яблоки и слива. Мачванская сливовица и яблочная водка славились в те времена. Напитки эти имелись в каждом доме, и всякого гостя непременно потчевали одним из них.

Яблочную водку пили из выдолбленных тыкв или баклаг — у кого что было, а сливовицу — из тыковок с таким узким горлышком, что водка через него едва цедилась. Проходило две-три минуты, прежде чем набирался один глоток.

Священник немного отпил и передал тыкву кмету.

— Вот это да! Добрая ракия, такой много не выпьешь, да и сосуд как раз по ней!

— Ха-ха-ха! — смеялся Иван.

— Правду говоришь ты, отче, — сказал кмет, насладившись питьем. — Горлышко в самый раз, шире и не нужно.

— Это мой Лазарь смастерил. Он ведь в этом деле собаку съел.

— Чем занимаешься? — спросил священник, немного помолчав.

— Чем тут можно заняться?! — воскликнул Иван. — В этакий-то дождь и носа из дому не высунешь. Сижу вот и разговариваю с детьми. Вчера очистили немного кукурузы, а сегодня… Сходил к субаше.

— К субаше? — удивился священник.

— Да, он присылал за мной.

— А зачем?

— Да так, беседовали… Оказывается, он хороший человек! Ей-богу, он хороший человек, а я-то думал…

— Что? — прервал его священник, насупив брови.

— Разговаривает с тобой, брат, о том о сем… Со мной вот говорил о тебе и о Йове.

— Что же он говорил?

— Говорит, у нас хороший священник. Прекрасный человек! Он еще на своем веку не видел такого священника! И кмет тоже! «Не знаешь ты, Иван, говорит, как мне понравились эти два человека. Благодаря им так хорошо в Черном Омуте. Умные они люди, и все тут!»

Кмет по лицу священника понял; что ему не по душе речи Ивана. Он хотел было что-то сказать, но взгляд священника остановил его.

Иван, не жалея похвал и вознося Грушу до небес, пересказал весь свой разговор с ним.

— Прекрасный человек! Преприятнейший! И Маринко тоже. Ты же знаешь, как мы всегда его ругали. А субаша так его хвалит! Правда, говорит, с ленцой, но хороший, честный человек. И все мы здесь, говорит, в Черном Омуте, прекрасные люди… Только вот об Алексе плохо отзывается, не любит его. Даже и слышать о нем не хочет.

— Послушай-ка, Иван, — вскипел священник, — ты только за этим меня звал?

— Да я… Зачем же, брат, понапрасну чураться человека? Ежели б он был такой, как… те, что заводят всякий разлад, я бы первый от него отвернулся. Но он хороший человек! Говорил мне даже, как ему хочется женить Лазаря. Я только диву давался: «Он, говорит, хороший хозяин! Ты бы, говорит, это так оставил, а он готов умереть за свое!» Бог мне свидетель, он так любит Лазаря, словно он ему сын родной.

Священник и кмет молчали.

— Знаете что?

— Что? — спросил кмет.

— Помиритесь с ним.

— А мы не ссорились, — сухо сказал священник.

— Знаю. Но он слышал…

— Что слышал?

— Что вы поносите его.

— А кто ему донес?

— Не знаю, только он очень печалится. Он любит вас и хотел бы жить с вами в мире и дружбе.

Священник посмотрел на Ивана.

— Не ты ли сболтнул ему, что мы его ненавидим?

Иван вздрогнул.

— Господь с тобой, отче! Перекрестись! Как я могу сказать ему такое? — солгал Иван, испугавшись взгляда священника.

— Кто, кроме тебя, мог ему сказать? — серьезно спросил священник.

— Неужели ж я? — возмутился Иван, чувствуя в глубине души стыд, ибо именно он проболтался об этом субаше. — Ладно, оставим это: он хороший человек…

— «Хороший, хороший»! Разумеется, хороший, только для турок. А нам с ним не по пути! Запомни-ка ты, Иван! Пусть хоть весь Черный Омут, все мои друзья лижутся с ним, сколько их душе угодно, а я не стану! Я не жду от турок добра. Даже своим глазам не поверил бы. Решил бы, что на старости лет слаб глазами стал, обманывают они меня. А сейчас раз ты взялся передать мне поручение Груши, то передай и ему мое. До свидания!

— Садись, отче! Садись, Йова! — кричал Иван, потому что священник и кмет уже встали, собираясь уходить.

— Зачем мы тебе? Мы уже закончили разговор, ради которого ты нас звал! — отрезал кмет.

— Я звал вас не за тем! Это только так, к слову. Я звал вас по другому делу. Хочу высватать для Лазаря дочку Севича. Садитесь, люди! Какие вы, право, гневливые!.. Я ничего плохого не думал.

В эту минуту пришел посыльный Сима.

— Отче, тебя зовут прочесть молитву.

— Ладно, иду. До свидания, Иван.

— Посиди немного.

Но священник ушел.

Иван стал уговаривать кмета побыть еще немного, но тот тоже поспешил распрощаться.

Иван остался один. Ему было стыдно, что он выдал турку священника и кмета. До той самой минуты, пока не заговорил священник, он думал, что делает доброе дело. А теперь все представлялось ему совсем в ином свете. И, схватившись за косичку, он вскрикнул:

— Старый дурак! Жизнь прожил, а ума не нажил!

Все его хорошее настроение как рукой сняло, на сердце легла такая тяжесть, словно его придавила скала.

Священник и кмет шли молча. Алекса все стоял у своего дома; с его расплетенных волос стекала вода.

— Этот никогда бы так не поступил. Его уста никогда бы не выдали тайну. А мы с ним так обошлись… — как бы про себя сказал священник, но все же достаточно громко, чтоб кмет слышал его.

УПРЯМСТВО

Странные мысли охватили Ивана. С одной стороны, он стыдился своего поступка, с другой — его брала досада, что не выполнил данного турку обещания.

Ни о каком обмане Иван и не помышлял. Он не то чтобы боялся Груши, отнюдь нет, просто ему не хотелось упасть в глазах турка, который, как он заметил, думает о нем слишком хорошо.

И вот тебе на! Одно слово священника все испортило.

«Какая муха его укусила? — размышлял Иван. — Я считал его умным человеком, а он вон какой! Даже разговаривать не желает. А ведь если б он выслушал меня, то понял бы, какой Груша хороший человек и как дороги ему наше благополучие и согласие. Но он о турке и слушать не хочет!»

Ивану было жаль священника. Такой человек, как Груша, сумел бы войти к нему в дружбу. А вдвоем они могли бы творить в Черном Омуте добро. Если же между ними вспыхнет война, то хорошего тут не жди.

— Почему он такой? — воскликнул Иван вслух. — И кмет туда же! Теперь с ним труднее разговаривать, чем со священником. Как он поглядел на меня, когда я попросил его остаться! Глаза его словно говорили: «К туркам переметнулся!»

Иван снова почувствовал угрызения совести, и все же он старался оправдаться перед самим собой.

«Да, я сказал турку, что священник с кметом ругают его, но ведь это так, к слову пришлось. А вообще Груша хороший человек».

Иван был абсолютно уверен в том, что разговор с субашой останется без последствий. И все-таки ему было не по себе, какое-то странно неприятное чувство томило его. Ему вдруг захотелось бежать от самого себя или уж, на худой конец, излить перед кем-нибудь свою душу.

И тут, словно по заказу, явился Маринко. Он-де шел мимо и решил заглянуть к Ивану. На лице его застыла усмешка — он видел, как Иван возвращался от Груши.

— Бог в помощь, Иво!

Иван от радости вскочил со стула.

— Бог в помощь!

— Зашел вот проведать тебя…

— И хорошо сделал. Садись. Все меня покинули.

В иное время он бы не очень обрадовался приходу Маринко, но сегодня ему нужно было отвести душу. А с кем, как не с Маринко, он может мирно говорить о Груше?

Маринко сел.

— А где Лазарь? — спросил он.

— Пошел к субаше, он звал его.

— Ну-ну… Хороший субаша человек. Другого такого в Черном Омуте я не знаю.

— Хороший, да не для всех, — проворчал Иван.

Маринко уставился на него:

— Кому же он не угодил?

Иван махнул рукой.

— Да уж бог с ними!

Но Иван ошибался, думая, что Маринко можно обмануть. Уж коли тот что почуял, костьми ляжет, а тайну выведает.

— Так кому же, Иван, не нравится субаша? — выпытывал Маринко, пристально глядя на Ивана.

— Не стоит об этом говорить, — отмахнулся Иван.

— Почему не стоит? Почему не хочешь мне сказать?

Иван молчал. В нем опять заговорила совесть.

Тогда Маринко пустился на хитрость:

— Значит, не хочешь сказать?

— Но… — пролепетал Иван.

— Не можешь… Я и сам знаю. Хочешь, скажу? Священнику и кмету. Разве не так?

У Ивана забегали глаза.

— Так ведь?

— Да… им…

— А что им не нравится?

— Кхе…

— Ты слышишь, Иван! Что есть, то есть. Нашла коса на камень… О чем думают эти люди? Пусть-ка они, брат, своими головами рискуют, а не нашими. Ненавидят турок! А кто их любит? Ты думаешь, я от большой любви увиваюсь вокруг них? Чтоб они были так же милы богу, как мне, но ничего, брат, не поделаешь. Я не в силах с ними бороться. А раз я слабее, то надо смириться — ласковый теленок двух маток сосет. А Груша? Груша, брат, словно бы и не турок! Скажи-ка вот сам.

— Конечно… — согласился Иван.

— Разве он не по-человечески обходится с нами?

— Да, да, по-человечески!

— Ты вот разговаривал с ним. Разве не милейший он человек?

— Милейший.

— Разве он не добра желает всем нам?

— Добра.

— Словно вырос здесь.

— Правда!

— А поп и кмет восстали против него?

— Да.

— Только им одним он не по вкусу. А почему?

— Не знаю.

— Тяжко нам с такими старшинами! — завопил Маринко. — Тяжко нам! Неужели им, брат, мало его сердоболия! На кого они точат зубы? Кто в Черном Омуте терпит от турок? Кто? С тех пор как его здесь поставили, мы живем как у Христа за пазухой. Дашь богу божье, кесарю кесарево, десятину аге, шапку набекрень — и пошел! Разве не так?

— Так.

— Так, так! И все это благодаря Груше! А поп и кмет, которые уж, поди, из ума выжили, поносят его. Нет, брат Иво, их слушать нельзя. Они толкнут нас в пропасть.

И Маринко пошел глаголить о других субашах и о тех бесчинствах, какие они творят в своих селах. Воскурив Груше фимиам, он заговорил о Лазаре:

— Будь на его месте другой турок, твоему бы Лазарю несдобровать. Стал бы другой с ним нянчиться! Предоставил бы Станко расквитаться с ним, дескать, больно вы мне нужны! Но этот не такой. Знаешь, что он говорит: «Сотру в порошок это воровское отродье, чтоб не поганил такое хорошее село!» Он терпеть не может дурных людей. Видишь, как он внимателен к твоему Лазе. Ведь он еще мальчишка, а Груша призывает его к себе, учит уму-разуму, дает ему добрые советы. Ты еще всего не знаешь. В тот день, когда Лаза стрелял в вора и убежал в лес, он позвал меня и сказал: «Ступай разыщи этого мальчика, пока его не настиг злодей…» И я целую ночь искал его в лесу. Вот так-то, Иван! Он друг тебе и твоему дому, ты не смеешь плевать на его любовь.

Иван опустил голову и задумался. Слова Маринко попадали прямо в сердце. Он чувствовал, что они справедливы, верил, что турок действительно ему друг и на деле уже доказал свою приязнь к нему.

Однако люди, с которыми он вырос, мрачнеют, лишь только помянешь турка. Они не хотят с ним помириться!

Но, с другой стороны, Груша… Разве Маринко не прав? Разве Груша не сделал ему добра больше, чем все черноомутцы, вместе взятые? Так неужели ж он отвернется от этого человека, отвергнет дружбу, которую он предлагает ему от всего сердца? Нет, нет, это невозможно.

Иван был в полнейшем смятении. Куда податься? С одной стороны, детство, молодость, вся жизнь; с другой — дружба, дружба искренняя, сердечная. Как тут быть? Ноет душа…

Глаза Маринко были прикованы к Ивану. Он смотрел на него, как кот на сало. «Борись не борись, — думал он, — а ты уже мой!»

Иван встал.

— Ты куда? — спросил Маринко.

Иван ничего не ответил. Он стал шагать взад и вперед по горнице. Но Маринко, точно сам сатана, решил во что бы то ни стало заполучить его душу.

— Что это за друзья? Чего они хотят? Что ж, теперь и спасибо не скажи человеку, который сделал тебе столько добра? Во имя отца, и сына, и святого духа! Я, брат, поступил бы иначе! Я б им сказал: «Мы братья, жили мы до сих пор в мире и согласии, так и будем. Но этот человек сделал для меня столько хорошего, что я не могу от него отвернуться!»

Иван остановился и в упор взглянул на Маринко.

— Я обещал субаше помирить их с ним. Теперь мне стыдно смотреть ему в глаза!

— Не стыдись! Ты старался, но что поделаешь, раз они не хотят.

— Как же я покажусь ему на глаза? Ведь я сам ему сказал: «Не беспокойся, это моя забота!» И вот тебе на! — в отчаянии простонал Иван.

В Маринко проснулось что-то звериное. Сердце его застучало от радости — случай сам пришел ему на помощь.

— И ты еще раздумываешь! А если они прикажут тебе ходить на голове — ты и тогда им подчинишься? Не очень-то они заступятся за тебя, если дело пойдет о твоей чести и твоей седой косичке. Эх, мой Иван, тяжко тебе. До каких же пор ты все будешь ходить в дураках? Неужели ты думаешь, что эти двое поймут тебя? Тяжко тебе! Отныне ты для них чужой. Нельзя тебе любить то, что им не по нраву.

Ивана словно кипятком окатили. Он видел в словах Маринко глубокую правду. Он знал, как умеет ненавидеть священник, ясно видел разделяющую их пропасть. И все же попытался возразить Маринко:

— Как? Неужели они отвернутся от меня?

— Ха-ха-ха! — захохотал Маринко. — Ты, ей-богу, точно малое дитя! Они скорее начнут водить компанию с этим жуликом Алексой, чем с тобой. С ним снюхаются раньше, чем подумают о тебе. Иль ты их не знаешь?

Правда, сама святая правда, Маринко говорит правду!

Священник и кмет как-то вдруг стали для него чужими и далекими. Теперь они представлялись ему и хитрыми, и алчными, одним словом, людьми, которые больше всего на свете пекутся о собственном благе.

И Иван почувствовал к ним неприязнь. Он считал себя вправе поступать по-своему. И верил, что за какой-нибудь год достигнет большего, чем достигли они за всю свою жизнь.

Он сделал выбор.

— Неужели не знаешь… — начал Маринко.

Иван только рукой махнул.

— Знаю! Твоя правда… Какой я был дурак!

— А!.. — усмехнулся Маринко.

— Не смейся. Все ошибаются. Отныне никто не будет водить меня за нос!

— Молодец! Теперь ты говоришь разумно.

Иван взял стоявший в углу посох и сказал:

— Пошли к Груше.

СВАТОВСТВО

У Маринко сердце заходилось от радости. По лицу Ивана он понял, что тот уже сделал выбор, и теперь обдумывал, как навсегда отвадить Ивана от старых друзей. В голове у него роилось множество разных планов, но ни один из них не устраивал его вполне.

Между тем Иван принял решение. Все в душе его встало на свое место. Человек, так полюбивший его сына, несомненно был ему лучшим другом.

Подошли к хану. Лазарь был у Груши. Услышав о приходе Ивана и Маринко, Груша радостно выбежал им навстречу.

— Наконец-то! А мы тут с Лазой беседуем.

Маринко подмигнул ему. Турок засмеялся.

— А, здесь Лаза, жених… Ну, ну… — ухмылялся Маринко.

— Да, жених! — подтвердил Груша. — Парень он хоть куда. Хотел бы я посмотреть на девушку, которая ему откажет! — И Груша похлопал Лазаря по плечу.

Иван от умиления чуть не прослезился — субаша так ласков с его Лазарем!

— Присаживайтесь, друзья! — пригласил Груша, показывая на оттоманку. — Вот и табак.

— Это ты, дорогой ага, меня угощай: Иво к таким вещам равнодушен, — сказал Маринко, расплываясь в улыбке.

— Разве не куришь?

— Нет.

Лазарь собрался уходить.

— Погоди, Лаза. Давай-ка потолкуем с твоим отцом.

Лазарь опустил очи долу.

— Вот что, Иво. Как раз сейчас я говорил с ним и спрашивал, не хочет ли он жениться.

— И что он ответил? — спросил Иван.

— Что говорит? — ухмылялся турок. — А что бы ты сказал на его месте? Хочет жениться, вот что!

Маринко давился от смеха. Лазарь смотрел в окно.

— А есть у него на примете девушка?

— Уверен, что есть! Ха-ха-ха! — Маринко чуть не задохнулся от смеха.

— А какая? — осведомился Иван таким тоном, будто об этом и слыхом не слыхал.

— Да еще какая! — воскликнул Груша. — Первая красавица в Черном Омуте. Неужели такой славный парень полюбит плохую девушку? Он выбрал Елицу, дочку Милоша.

Иван улыбнулся. Он давно знал, что Лазарь любит Елицу.

— Ну что ж, хорошо, — сказал он.

— Знаю, что хорошо. Так будем засылать сватов.

— Посмотрим. Может, и зашлем.

— Не говори так, — нахмурился вдруг Груша. — Скажи определенно: будешь или нет? Тогда я поговорю с Севичем.

— Что? — посерьезнел Иван. — Я и сам могу спросить. Чего мне стыдиться? И почему б ему меня стыдиться!

— Конечно, нечего, — вступился Маринко. — Если взять семью, то у тебя задруга больше; если добро всякое — и тут ты его обскакал.

— Правильно! — подтвердил Груша.

— Да и деньжата у тебя водятся, — добавил Маринко.

— Тогда я сам пойду к нему.

— Вот это серьезный разговор. Я просто пошутил, чтоб расшевелить тебя. Я ведь знаю, что молодежь не любит ждать. Мы с тобой, конечно, могли бы потерпеть, но…

— Все равно раньше мясоеда и думать нечего: сейчас пост, — возразил Иван.

— Но обручить их можно и сейчас, — сказал Груша.

— Ладно, я сегодня же схожу к Милошу.

— Вот и хорошо, вот и хорошо! Меня, надеюсь, позовешь на обручение?

— А… да, да!

— Но ведь там будут и поп с кметом.

Груша остановился и взглянул на Ивана. Увидев его нахмуренный лоб, он спросил:

— Что с тобой?

Иван ничего не ответил.

— Серьезно, что с тобой?

— Ничего, дорогой ага, ничего, — сказал Маринко. — Немножко повздорил с ними, но это пустяки…

И Маринко снова подмигнул турку.

— Из-за чего?

— Да… ничего особенного. Он стал им говорить о тебе, и…

— И?..

— И… не знаю. Пусть сам расскажет.

— Что произошло, Иван?

— «Произошло»! Попробуй им что-нибудь доказать, если они тебя и слушать не хотят.

— Так это правда из-за меня?

Иван кивнул.

— Ничего страшного. Не стоит из-за этого убиваться! — подбадривал его Груша. — Ничего другого я и не ждал. И все же спасибо тебе за любовь. Ты мне точно брат родной. А они… кхе! Что поделаешь? Будет когда-нибудь и на моей улице праздник. Настанут для них черные дни, тогда узнают, какой хороший человек Груша. Однако что они говорят? Почему они не хотят?

— Потому что ты турок! Я старался…

— Верю.

— Но толку чуть…

— Не беда, — сказал Груша, стараясь казаться спокойным, хотя щеки у него пылали. — Что об этом говорить? Я и без того знаю, как они меня ненавидят. Так ведь?

— Так, — подтвердил Иван.

— Сильно ненавидят?

— Сильно.

— Видит бог и люди, что напрасно они меня ненавидят. Каждый, кому бог дал глаза, видит это.

— Правильно.

— Прекратим этот разговор, — со смехом предложил турок.

— Но ты должен знать все! — возразил Иван.

— Я и так достаточно знаю. Знаю, что они мне заклятые враги и готовы стереть меня с лица земли; знаю, что ты мне друг. И я ценю твою любовь и дружбу, а вражды их совсем не боюсь. Но я… Когда поговоришь с Севичем?

— Сегодня.

— Не теряй времени. Ступай сию же минуту.

— Хорошо. Сейчас иду. — И Иван отправился к Севичу.

Встретили его приветливо и радушно. Милош Севич был человек добрый, благожелательный, миролюбивый. Во всех сельских делах он всегда держал сторону умных людей, таких, как священник, кмет и другие. В доме своем он был полновластным хозяином. Порядок здесь был, как в улье. Все слушались его беспрекословно, ибо считалось, что каждое его слово — закон. Словом, настоящий сын своего времени. Иван не застал Милоша — тот ненадолго отлучился к Шокчаничу. Домочадцы засуетились, стараясь получше попотчевать гостя.

Вскоре вернулся и Милош.

Поздоровавшись, они заговорили о плохой погоде, о яблочной водке, о том о сем. Разговор шел обстоятельный. Потом Иван завел речь об общинных делах. Помянул и священника, сказал, какой хороший человек субаша.

— Ты и представить себе не можешь, какой он добрый! Будто родился в Черном Омуте.

Милош имел обыкновение прислушиваться к мнению других. Он полагал, что уступает в уме всем прочим, в том числе и Ивану, и потому во всем с ним Соглашался.

«Вот это человек, — думал вконец растроганный Иван, — настоящий человек! Вот бы тебе, поп, послушать умного человека! Он книжной премудрости не обучен, а знает, что к чему. Всенепременно надо с ним породниться!»

— Милош! — заговорил он наконец.

— Что?

— Хочу я потолковать с тобой.

— О чем?

— У меня, брат, есть сын жених, ясный сокол, а у тебя дочь на выданье. Не худо б было нам их соединить. Что ты на это скажешь?

— Ну… — Милош пожал плечами.

— Хорошо бы. К тому ж и они нравятся друг другу.

— Я не против, — сказал Милош.

— Когда засылать сватов?

— Когда хочешь.

— Тогда завтра.

— Всегда рад тебе.

— Вот и хорошо! Знаешь, мы, благодарение богу, с детства друзья. Я это задумал, как дети только подрастать стали.

— Видно, так судил бог.

Иван посидел еще немного, а потом пошел домой готовиться к сватовству.

Милош позвал жену и объявил ей, что обещал отдать Елицу за Лазаря.

Круния побелела.

— И когда?

— Завтра вечером придут сваты. Смотри, приготовь все как следует. И ей скажи.

Круния вышла из горницы бледнее смерти. Она вспомнила, как Елица говорила о Станко.

Боже, таково уж сердце матери! Ее долг — повиноваться хозяину, любить то, что он любит, и все же душа ее взбунтовалась. В один миг она возненавидела и Ивана, и Лазаря, и всех присных. Все они представлялись ей душегубами и изуверами. Она давно уже уверовала в то, что Станко не вор и что все это дело рук Лазаря.

Елица была во дворе, набирала у сарая дрова для очага.

— Ела! — окликнула ее мать.

— Слышу, мама.

— Отнеси дрова и приходи в клеть.

— Сейчас, мама, сейчас.

Круния вошла в клеть и огляделась. Вскоре пришла и Елица. Она похолодела, увидев, как бледна мать.

— Зачем ты меня звала, мама?

— Вот… где та пряжа, что я дала тебе намедни?

— В сундуке, мама, — ответила удивленная Елица и шагнула к сундуку.

— А… да, да… Знаю… Не надо, не доставай!

Елица, увидев смущение матери, подошла к ней поближе и посмотрела ей в лицо.

— Мама! — с дрожью в голосе воскликнула Елица. — Ты скрываешь от меня что-то страшное! Что?

— Да, родная, страшное!

— Что же?

У Крунии язык не поворачивался сказать ей правду.

— Скажи, мама! Скажи, не мучь меня!

— Тебя сватают! — простонала Круния, сцепив руки.

Елица обомлела. Клеть заходила перед ней ходуном. Но она тут же взяла себя в руки.

— Сватают? Кто?

— Иван Миражджич, за Лазаря! И отец отдает… Велел сказать тебе и приготовиться. Теперь ты знаешь… Вот как!..

В Елицу словно бес вселился. Она сжала кулаки и твердым голосом сказала:

— Я не пойду!..

Круния не верила своим ушам. Где это слыхано, чтобы дочь осмелилась ослушаться отца.

— Что ты говоришь, несчастная!

— Не пойду! — повторила Елица.

В глазах ее сверкала отчаянная решимость.

Круния села на кровать. Она еще не вполне осознала, какая беда вдруг свалилась на нее — как гром среди ясного неба!

И мать и дочь молчали. Круния смотрела на подрагивающие от гнева губы Елицы. Придя в себя, она встала, взяла Елицу за руку и проговорила сквозь рыдания:

— Ступай… беги!

— Что?

— Он убьет тебя!

— Отец?

— Да, он! Беги, несчастная!

Елица взглянула ей в глаза.

— Нет! — решительно сказала она.

— Но он убьет тебя!

— Пусть убьет! Думаешь, мне страшна смерть? Ни капельки! Думаешь, мне жаль жизни, коли я должна провести ее с Лазарем? Нет, мама! Лучше я буду гореть в аду, чем стану женой этого изверга!

Круния точно обмерла.

— Скажи отцу, пусть убьет меня, коли хочет! Я на небе замолю его грех. И бог скорее простит его, коли он убьет меня одним ударом, чем медленно изведет меня, отдав этим мерзким людям. Скажи ему, мама! Не то я прокляну утробу, выносившую меня!

Елица говорила решительно и твердо; голос ее ни разу не дрогнул. Ни одна слезинка не скатилась с ее глаз, по которым ясно читалось, что она готова вынести любые муки, лишь бы не идти за Лазаря.

Круния встала, подошла к дочери, взяла ее руку и, опустив глаза, в отчаянии заговорила:

— Ты пойдешь за Лазаря!.. Ты что, не знаешь, каков твой отец? Думаешь, он отступится от своего слова? Он слов на ветер не бросает! На куски тебя изрубит, коли воспротивишься его воле! Он сказал Ивану, чтоб приходил завтра вечером. Неужто ты осрамишь наш дом и его слово? Заклинаю тебя молоком, которым я тебя вскормила, покорись отцу! Такая уж, дитя мое, твоя судьба! От судьбы не уйдешь! Чему быть — того не миновать. Послушай! Мать просит тебя! Грех не послушаться матери! Ела… доченька!

Круния подняла голову и замерла под взглядом Елицы.

Вдруг ее охватил гнев. Она готова была убить свою дочь.

— Почему ты отказываешься?

— Потому что дала слово другому! — спокойно ответила Елица.

— Кому же?

— Станко.

— Дала слово Станко! — в отчаянии воскликнула Круния. — И она еще дает слово! По какому праву ты даешь слово? Да и что твое слово в сравнении со словом отца, а? И кому ты дала слово?! Вору! Вот…

Елица сверкнула очами. Сердце матери затрепетало.

— Он не вор!

— Но гайдук!

— У него не было другого выхода! Он не дал связать себя ни за что ни про что! Он не вор! Не называй его так!

— Ты грозишь?

— Нет, не грожу. Но он не вор! Таких слов я ни от кого не потерплю!

Круния занесла руку, собираясь ударить дочь, но та даже не шелохнулась…

Круния опустила руку.

— Пойду скажу отцу, — проговорила она и вихрем вылетела из клети.

Елица не шевельнулась.

Вскоре дверь отворилась. Круния просунула голову и сказала:

— Отец зовет тебя…

Елице стало страшно. Но она пошла за матерью.

Чем ближе подходила она к дому, тем труднее становилось идти.

И она отдалась своей судьбе, как овечка, которую ведут на заклание.

В родительской горнице пахло базиликой. Отец стоял у кровати и смотрел во двор.

— Явилась? — спокойно спросил он, почувствовав присутствие дочери.

Елица молчала.

— Тебя сватают.

Опять молчание.

— Иван сватает тебя за Лазаря. Я сказал, чтоб засылал сватов.

Тишина…

— Но твоя мать говорит, что ты не хочешь идти за Лазаря.

— Не хочу! — подтвердила дочь, глядя ему прямо в глаза.

— Что ты сказала, что? Кто в моем доме смеет говорить «нет», когда я говорю «да»? Уж не ты ли? Не советую тебе так делать! Словом, ты пойдешь за Лазаря!

— Но, папа…

— Прочь с моих глаз!

— Убей меня!

— Ты пойдешь за Лазаря…

— Нет, будь ты мне хоть трижды отцом!

Милош остолбенел от изумления. Первым его побуждением было наброситься на дочь и задушить ее, но он тут же взял себя в руки и тихим голосом проговорил:

— Собирай свои пожитки и вон из моего дома! Для тебя здесь больше нет места!

— Спасибо, папа!

Елица хотела поцеловать отцу руку, но он оттолкнул ее.

— Прочь, не погань мне руки! Вон!

Елица повернулась и вышла из горницы… Дядя Младен сидел у очага. Она приложилась к его руке и направилась к двери. Уже на пороге она услышала, как отец сказал:

— Младен! Ступай к Ивану Миражджичу и скажи, чтоб не приходил. Сватовства не будет, потому что у меня больше нет дочери…

Спотыкаясь, прошла Елица через двор, отворила ворота и вышла на улицу. Никто не остановил ее…

Сердце ее сжалось от боли. Та ледяная глыба, что давила ей сердце, словно начала таять. Из глаз хлынули слезы…

«Куда идти?» — пронеслось у нее в голове.

СВИДАНИЕ

Станко видел прекрасный сон. Ему снилось, будто он держит за руку Елицу, — на голове у нее венок из роз, и она улыбается ему. Никогда еще не видел он ее такой красивой! И все вокруг было так прекрасно, словно весь белый свет призанял у нее красоты. Вдруг раздался выстрел. Он вздрогнул.

— Вставай! — кричал Ногич.

Станко вскочил и огляделся.

— Что случилось? Зачем разбудил?

— Верблюд тебя спрашивает.

— Зачем?

— Хочет тебе что-то сказать.

— Да, ты мне нужен. Волки напали на овечку.

— Какие волки, какая овца?

— Твою Елицу сватают за Лазаря. Если надеешься на себя, то выходи на дорогу!

— Когда?

— Завтра вечером.

— Хорошо! — сказал Станко, и мускулы его заиграли.

— Потому я и поспешил к тебе. Ежели опоздаешь, то все пропало. Лазарь хочет, Иван хочет, турок хочет! Она достанется Лазарю, хоть ты тут умри!

— Пока я жив, не бывать ей за Лазарем! — воскликнул Станко, вставая. — До сегодняшнего дня я повиновался атаману, но завтра, клянусь богом, перестану его слушаться!

Он дрожал как в лихорадке.

— Побратим! Лазарь не получит ее, пока мы живы! — сказал Зека, беря его за руку.

— Как ты об этом узнал? — спросил Ногич Верблюда.

— «Как, как»! Мне положено все знать. Дошел слух. Я все вижу и слышу. Язык мой зря не болтает, а ежели когда и привру, то сплю спокойно, совесть меня не гложет.

— Как это тебе удается?

— Очень просто. Встану за кусток и смотрю или приложу ухо и слушаю. Много интересного я наслушался! Турок задумал перессорить Черный Омут. А когда прольется кровь, он будет втаптывать ее в землю и мирить! Горе тебе, Черный Омут, когда живут тут такие, как Маринко Маринкович! Он сидит у ног Груши и наставляет, как лучше поссорить братьев. Алексу Алексина оттолкнул от всех, Ивана Миражджича отколол от братьев и друзей. Теперь зарится на Милоша Севича. Я думаю, одна-единственная пуля пойдет на пользу этому бедному народу…

— Я убью его! — воскликнул Станко.

— Легче, легче, Станко! Ты помнишь наказ атамана?

— Помню. Он не знал таких горестей и печалей. А я…

— В Черном Омуте у тебя хватит дел, — заметил Верблюд. — Пока ты расквитаешься со всеми, перед кем в долгу, в Дрине много воды утечет. А ты знаешь, что у тебя делается? Даже и не спрашиваешь?

Станко опустил голову.

— Не смею! — прошептал он.

— Ты когда-нибудь видел, как отпадает улей? Так вот и твой дом отпал. И сам знаешь, что старику нужно вернуть доброе имя. Он расплел косицу, закурил чубук и молчит. Только на небо смотрит… Просит у бога одной смерти.

У Станко полились слезы.

— Бедный мой отец! Бедная моя мать!

— Не пристало мужчине плакать! Послушай-ка, Ногич!

— Что?

— Сегодня же ступай в Черный Омут. Иди прямо к отцу Милое и расскажи ему все, что слышал от меня. Скажи ему, чтоб остерег людей от Груши, Ивана и Маринко. На Ивана пусть спокойно махнет рукой — его уж не спасешь! Если поп спросит, откуда ты все знаешь, скажи, что под Грушиным окном подслушал. До свидания! Не подпускай волков к овечке!

И Верблюд ушел. Гайдуки стояли с поникшими головами.

В груди Станко все кипело. Он увидит Елицу! Согласится ли она идти за Лазаря? Ее заставят. Нет, не пойдет! Он вспомнил ее твердый взгляд, который был выразительней всяких слов. Нет, не пойдет! Однако где это видано, чтоб девушка противилась отцу?

Станко вскочил на ноги и стал ходить по сараю. Он был так взволнован, что не находил себе места.

Ногич отхлебнул вина, встал и снял ружье.

— Я пошел.

— Я с тобой! — воскликнул Станко.

— Нет, ты останешься!

— Сегодня я не усижу здесь! Лучше б мне сидеть на горящих угольях, чем знать, что ты там! Возьми меня с собой! Я не подойду близко к селу. Наши леса я знаю как свои пять пальцев. Возьми!..

— Ладно, уговорил.

— А я, точно старуха, буду дожидаться вас здесь? — спросил Зека.

— Нет, нет. Ты тоже пойдешь с нами, — ответил Ногич. — Собирайся!

В мгновение ока все трое были готовы к походу. Подкрепились немного ракией и двинулись в путь.

— Ей-ей, люди добрые, чует мое сердце, что не зря идем туда, — заметил Зека.

— Мое тоже, — сказал Ногич.

Станко шел молча, понурив голову. От сильного волнения сердце его так стучало, словно хотело выскочить из груди. В голове кружился целый рой мыслей…

— Побратим! — воскликнул вдруг Зека.

— Что?

— Что будет, если мы сейчас встретим твоего Лазаря?

— Почему «моего»? Он такой же мой, как и божий. А что будет, то знает один бог. Я не стану тратить на него пулю. Я загрызу его!

— Так и надо! — сказал Ногич. — Если тот, кого ты любил, нанесет тебе кровную обиду, то он становится ненавистнее заклятого врага.

Станко снова опустил голову и снова предался своим думам.

Перед глазами у него стояла Елица. Он представлял ее необычайно живо, хотя с того страшного дня прошло уже много времени. Он ясно видел, как она защищается, не боясь ни гнева отца, ни проклятия матери.

«О девушка, — думал он, — если б я мог позолотить каждое твое словечко! И все равно мое золото было б навозом!»

— Ждите меня у Бездана, — обратился Ногич к спутникам. — А я пойду к священнику…

Ногич ушел. Станко и Зека остались вдвоем.

— А где Бездан?

— Там, — в рассеянности ответил Станко и показал рукой.

— Пошли?

— Ладно.

— Я знаю, чего тебе хочется…

Станко молчал.

— Тебе хочется ее увидеть? Знаю, знаю! Не отпирайся, я ведь твой побратим. Увидим ее.

— Пошли! — нетерпеливо сказал Станко.

— Хорошо, пошли, но будь осторожен!

— Не беспокойся!

И они направились к дому Севича.

Станко летел словно на крыльях. Длинноногий и легкий, Зека едва поспевал за ним.

— Куда ты так несешься?

— Скорей, скорей! У меня какое-то предчувствие. Мне кажется, что сегодня у меня счастливый день. Скорей, побратим!

Они вымокли до нитки, ноги их вязли в раскисшей земле, но они всё бежали и бежали.

Они приблизились к дому как раз в тот момент, когда Елица выходила со двора.

— Это она? — спросил Зека.

Вопрос был излишним. Достаточно было взглянуть на Станко, чтобы все понять.

В первую минуту Станко побледнел. Потом щеки его залил яркий румянец. Зека не получил ответа.

— Куда теперь? — спросил Зека.

Станко стоял как вкопанный, уставившись на Елицу.

Вдруг он сорвался с места. В мгновение ока очутился он перед остолбеневшей от изумления девушкой.

— Елица! Ела!..

Станко схватил ее за обе руки и крепко сжал их.

— Откуда ты?! — спросила девушка, приходя в себя.

— Не мог усмирить свое сердце, пришел повидаться с тобой.

Елица увидела незнакомого человека и побледнела.

— Что с тобой? — забеспокоился Станко.

Елица показала рукой на приближавшегося к ним Зеку.

— Не бойся! Это мой друг, побратим.

— Беги! — шепнул Зека. — Сюда идут!

Не успела Елица оглянуться, как оба они уже были за деревьями.

Мимо Елицы, поздоровавшись с ней, прошла группа крестьян.

Станко подозвал ее к себе.

— Что ты тут делаешь? Отчего у тебя заплаканные глаза?

— Мне некуда идти!

— Как — некуда?!

— Отец выгнал из дому.

— Выгнал?! Значит, отказала Лазарю?

— Да!

Станко подпрыгнул от радости.

«Я так и знал! — воскликнул он в душе. — Неужто она пойдет за Лазаря? Ни за какие богатства не стала б она его женой! Я знал! Слышишь, Ела! Ты настоящая девушка! Я не в обиде на судьбу! Не каждому господь дает такое, что дал мне. Спасибо тебе, боже!»

Он снял шапку и перекрестился.

— Правда? — повернулся он к Елице. — Дядюшка Милош выгнал тебя?

— Да, выгнал! Он велел Ивану засылать сватов, а когда я сказала: «Не пойду», он меня выгнал.

— Он не мучил тебя?

— Нет.

— Не ругал?

— Не ругал.

— Спасибо ему! Не сделай он этого, бог знает, увидел ли бы я тебя.

— Это правда, — вступился в разговор Зека. — Но куда она теперь пойдет?

— В мой дом.

— Что ты сказал? — спросила Елица.

— Ты пойдешь ко мне, и сейчас же…

— А там меня примут?

— Скажи, что я тебя послал…

Алекса сидел у очага, а Петра раздувала огонь под горшком, в котором варился обед, когда Елица перешагнула их порог.

— Бог в помощь! — сказала девушка.

Удивленные старики повернулись к ней.

Елица поцеловала им руки.

— Здрав-ствуй! — Старик заикался от волнения. — Откуда ты?

— Пришла к вам, — промолвила Елица и опустила голову.

— Уже целых три месяца ни один пес не переступал этого порога…

— А я вот пришла…

— Уж не бог ли послал тебя мне в утешение?

Старик заплакал. Вслед за ним залилась слезами и Петра.

— Я пришла… Мне некуда идти. Возьмете меня к себе?

— И ты еще спрашиваешь? Входи! Ты первая ступила в мой дом! Входи! Входи, первое мое доброе утро!

Старик, шатаясь, подошел к девушке, привлек к себе ее голову и поцеловал; Петра сжимала ей обе руки…

— Отец! Мать! — крикнул с порога Станко. Он вихрем подлетел к родителям и стал осыпать поцелуями их дрожащие морщинистые руки.

Старик качнулся, а Петра так и рухнула у стены. Такая большая радость была им уже не под силу.

МАСКА СОРВАНА

Расставшись с друзьями, Ногич направился к отцу Милое. Он шел медленно, обдумывая каждое слово, которое скажет ему.

Вот и дом священника. Над дымовой отдушиной спокойно вьется дымок. Ногич опасливо осмотрелся по сторонам и ступил во двор.

Он подошел к двери, прислушался и, убедившись, что в доме никого нет, отворил ее.

Священник был в горнице. В глубокой задумчивости сидел он, прислонившись к спинке стула.

— Бог в помощь! — поздоровался гайдук, входя в горницу.

Священник вздрогнул и покраснел от неожиданности.

— Здравствуй!

— Ты мне нужен, отче, — приветливо сказал гайдук.

— Кто ты? — осведомился священник, вглядываясь в пришельца.

— Не узнаешь?

— Ногич! — воскликнул хозяин вместе с гостем. — Зачем пожаловал?

— Двери священника открыты для каждого! — спокойно ответил гайдук, смерив его взглядом с головы до пят.

— Да… да… — в смущении проговорил священник. — Открыты для каждого, кто нуждается в совете, кто…

— Я пришел не за молитвами и советами, сейчас я сам хочу советовать…

Ногич посмотрел на священника долгим, спокойным взглядом.

— Кому же?

— Тебе, седовласый отче.

— Но мне не нужен советчик…

— Гайдук? Это ничего не значит. Ты тоже даешь советы тем, кто их не просит, — сказал Ногич и засмеялся.

Священник терялся под его долгим, спокойным взглядом.

— И какой же ты желаешь дать мне совет?

— В двух-трех словах его не выскажешь. Нужно сесть и поговорить…

— Что ж, садись!

Ногич поставил ружье за печкой, взял стул и сел напротив хозяина.

— Знаешь ли ты, отче, священника из Белотича?

— Знаю.

— А Стояна Чупича?

— И его знаю.

— Симу Катича?

— Тоже знаю.

— Что они за люди?

— Хорошие, достойные уважения.

— Я тоже их хорошо знаю. И думаю о них так же.

— Тогда зачем спрашиваешь?

— Просто так. Хотел убедиться, что ты с ними знаком. А коли эти люди тебе известны, то не скрою, что все они сердиты на тебя.

— За что? — спросил священник и встал.

— За то, что пустил турка в свой огород.

— Кто пустил?

— Ты.

— Как это?

— А вот как! Ты и не видишь, что творится у тебя под носом! Какой же ты после этого священник?

— Решил отчитать меня! — вскипел отец Милое.

— Я не отчитываю, хоть ты и заслужил этого. Сластена Груша замыслил всех вас перессорить, а тебе это и невдомек.

— Как это — нас перессорить?

— А так! Разве уже не откололись от вас два самых крепких хозяина? А теперь у тебя на глазах уводят третьего.

— Кого же?

— Разве не он сподобил вас плюнуть в лицо одному из достойнейших людей, Алексе Алексину? А?

— Но Алексин…

— Стыдись, отче! Хотел сказать, что его сын Станко вор?! А ведь он вырос на ваших глазах. Вы знаете его с колыбели! И вдруг он — вор! А раньше он когда был замечен в таких делах?

— Нет, не был.

— И вдруг вор?

— Но ведь нашли кошель…

— Это вам сказал Маринко. А ты не подумал, что этот холуй мог по приказу турка сам подбросить туда деньги?..

Священник рот раскрыл от удивления.

— А взломанный сундук и еще…

— А Лазарь не мог сам взломать свой сундук? Разве ты забыл, что в тот день он стрелял в Станко? Он стрелял в человека, мог его убить, и ему все сошло с рук…

У священника потемнело в глазах. Чем больше вдумывался он в слова Ногича, тем больше верил ему.

— А откуда ты это знаешь? — спросил отец Милое, подходя к нему. — Уж не от самого ли Станко, который, как я слышал, в одном отряде с тобой?

— Нет. Он и сам не знал. А если б знал, то разговаривал бы с вами по-другому.

— Так кто ж тебе сказал?

— Тот, кто в ту ночь, когда Лазарь стрелял в Станко, видел Маринко и Лазаря у турка, кто слышал их разговор и знал, что произойдет назавтра…

— А почему он не открыл нам глаза?

— Он не говорит. Но будь уверен, ему известно каждое слово, произнесенное в Черном Омуте.

— Верблюд! — воскликнул священник.

— Да, он! Он все слышал!

— Посиди здесь! — попросил священник и вышел из горницы.

Вскоре он вернулся и сел на свое место.

— О брат! — радостно воскликнул он. — Хочешь верь, хочешь нет, но я всегда знал, что Станко может сделать все, что угодно, только не украсть…

— Вижу я, как ты знал! — прервал его Ногич.

— А что я мог сказать, когда нашли кошель? Сейчас придет кмет Йова. Я позвал его, чтоб он тоже послушал.

— Хорошо! Сегодня вы многое услышите! Рад поговорить и с кметом.

Скрипнула входная дверь, послышался какой-то разговор; дверь в горницу отворилась, и вошел кмет.

Он поздоровался со священником, по обычаю, попросил благословить его, а уж потом поздоровался с Ногичем.

— Он мне, Йова, много занятного рассказал.

— Откуда ты взялся? — удивился кмет, узнав Ногича.

И отец Милое принялся рассказывать кмету все, что узнал от Ногича.

— Это правда?! — воскликнул изумленный кмет.

— Все правда! Но самое худшее, что вы осрамили и оттолкнули почтенного человека. Где были ваши глаза? Неужели вы не видите, что турою вонзил свои когти уже и в Ивана?

— Твоя правда! — в один голос произнесли священник и кмет.

— А теперь отнимают у вас и Милоша Севича. Он сватает его дочку за Лазаря. Куда уж лучше! Алексу ославил, Ивана заграбастал, рыщет и свищет по Черному Омуту, а вы оба сидите сложа руки.

— Не сидим, Ногич! Мы, брат, просто не знали правду. Попробуй залезть в эту дьявольскую душу! Мы с Йовой всячески старались отвратить от него людей.

— Я не знаю, что вы делали. Я знаю одно: вы будете кругом виноваты, если Севич переметнется к турку. Не отдавайте его! Отрекитесь от Ивана, он уже продал душу дьяволу, окончательно запутался в сетях Груши. Вам лучше раззнакомиться с ним. А с Алексой возобновите дружбу. Он, бедняга, истосковался по людям и доброму слову.

— Хорошо, Ногич, хорошо!

— Я считал своим долгом открыть вам глаза. А теперь до свидания! Ежели я вам понадоблюсь, приходите ко мне, а коли не застанете, то спросите Верблюда. Он всегда знает, как нас найти. До свиданья!

Попрощавшись с кметом и священником, Ногич осторожной кошачьей походкой пошел к лесу.

Отец Милое и кмет Йова сидели понурив головы.

— Вот тебе и раз! — сказал священник после длительного молчания.

— Да, — вздохнул кмет.

— Никогда бы мне и в голову не пришло, а теперь чем больше думаю, тем больше верю и только удивляюсь, как это я раньше не сообразил! О брат, как несправедливо обошлись мы с человеком! Как же нам теперь быть?

— Надо с ним помириться.

— Знаю, но как?

Оба склонили головы.

— Пошли к нему! — предложил священник после некоторого молчания.

— К кому?

— К Алексе.

— К Алексе? — Кмет с недоумением взглянул на священника. — Разве мы не сами отреклись от его дома?

— Мы были неправы. Мы облыжно обвинили невиновного. Пошли!

— Ладно, будь по-твоему…

И старики поднялись.

Отец Милое и кмет Йова вошли в дом Алексы в тот самый миг, когда хозяин от радости, что видит сына, рухнул на пол.

— Доброе утро!

Все домашние так и застыли от удивления. Гости тоже изумились, увидев Станко, который со слезами на глазах целовал руки старикам родителям.

Станко метнулся к стене, схватил ружье и приготовился стрелять.

— Постой! — остановил его Зека. — Не стреляй в священника.

— Что вам надо? — спросил Станко, окидывая их грозным взглядом.

— Вот… пришли… — залепетали священник и кмет.

— Вижу, что пришли, но зачем? Чтоб схватить меня?

— Нет, — степенно ответил священник. — Мы пришли не ради тебя, а ради этих старых людей…

Слова священника как бы пробудили Алексу. Они упали ему на душу, словно живительная влага на сухую землю. Из глаз его полились крупные слезы, и он зарыдал, как малое дитя.

— Значит, решили помучить их из-за меня? — взорвался Станко. — Отче!.. — Голос его стал угрожающим. — Отче, я много раз целовал тебе руку, но если ты только тронешь моих родителей, я ее отрублю!

— Нет, сынок, — сказал священник спокойно и ласково, — моя рука поднимается лишь для благословения.

И священник поцеловал Станко в обе щеки.

— Людям свойственно ошибаться. Мы погрешили против тебя и каемся в грехах своих. Возвели, сын мой, напраслину на тебя и на этих ни в чем не повинных стариков!

Он подошел к Алексе, коснулся его плеча и тихо проговорил:

— Встань!

Алекса поднялся.

— Эй… слезы! — рыдал он. — Перестаньте же! Долго вы лились. Из-за вас я не вижу людей!.. Они нужны мне, как травинке роса… Остановитесь!..

Алекса утер глаза, подошел к Елице и обнял ее.

— Радость моя! Солнышко мое! Ты вернула мне сына, ты привела людей в мой дом, который я считал проклятым! Счастье мое!

Вдруг старик оцепенел. Взгляд его остановился на дверях.

Все обернулись. Чья-то тень метнулась в сторону и исчезла между деревьями.

— Что это? Кто был здесь? — спросили все разом.

— Маринко! — прошептал старик.

БУРЯ

Младен пошел к Ивану, чтоб передать поручение Милоша. Встретили его как нельзя лучше. Женщины поднесли ему ракию и принялись расспрашивать о здоровье женщин, а Иван сдвинул на бок феску и спросил:

— Ну, приятель, что поделывает мой друг Милош?

У Младена язык не поворачивался сказать правду. Ему легче было лишиться правой руки, нежели объявить то, ради чего он сюда пришел. Но выхода не было. Он покачал головой и процедил сквозь зубы:

— Гм… хорошо…

— Ждет гостей? Готовит угощенье…

Младен махнул рукой.

— Что случилось?

— Не спрашивай!

Все взоры устремились на Младена.

— Что же?!

— Не приходи…

— Не приходить… Почему?

— У него больше нет дочери.

— Уж не умерла ли?! — в страхе воскликнули все, кто был здесь.

— Хуже!

— Что же?

— Не хочет идти за Лазаря. А Милош взял ее за плечи и выгнал вон!

— Почему не хочет? — спросил Иван, чувствуя себя посрамленным.

— Сказала, что не пойдет. Бог ее знает почему.

— Ах вот как! Да что это за отец, которому дочь прямо в глаза заявляет, что не покорится?! Срам!

Младен побелел и опустил голову. В глубине души он считал, что Иван прав.

— А где его дочка?

— Не знаю. Словно сквозь землю провалилась. Бедная сноха Крупа убивается.

У Лазаря перехватило дыхание. Ему казалось, что жизнь его висит на волоске. Если он сейчас упустит Елицу, то потеряет ее навсегда. Что угодно, только не это! Без нее ему белый свет не мил.

Он затрясся как в лихорадке. Дома ему не сиделось, и он словно безумный бросился на улицу.

Ему нужно было отвести душу, выплакаться. Но перед кем? Домашние все равно не поймут его, а отец и сам сейчас не в себе.

И Лазарь побежал к турку. Он бежал, не разбирая дороги, то и дело спотыкаясь и падая в грязь.

Он примчался в хан как раз в ту минуту, когда Груша делал какие-то распоряжения своим стражникам.

— А, Лаза? Каким ветром тебя принесло? — удивился Груша.

— Я к тебе…

— Хорошо, хорошо, ступай в комнату, я сейчас.

Лазарь вошел в комнату. Вскоре явился и Груша.

— Как поживаешь, Лаза?

— Плохо, мой эфенди!

— Отчего же?

— Ничего у нас не вышло!

— Как — не вышло?

— Не вышло. Девушка отказалась…

— Ха-ха-ха! Раз добром не идет, пусть выдадут силой.

— Отец выгнал ее.

— И куда она ушла?

— Никто не знает. Словно сквозь землю провалилась!

Груша испугался. Чья-то невидимая рука путает и мешает его планы.

— Как это — отказалась?

— Не хочет!

— А что говорит Иван?

— Страшно обозлился. Чуть не плюет в Милоша. Мне кажется, он уж нипочем не согласится на сватовство, даже если Милош передумает.

— Вот и ладно…

— Что — ладно?

— Ему и не нужно!

— Ему-то не нужно, но мне нужно! Как я буду жить, коли она достанется другому? Лучше б ты убил меня, чем говорить такие слова.

И Лазарь залился слезами. Турок погладил его по голове.

— Не плачь. Стыдно лить слезы. А она будет твоей, если только господь не призовет ее к себе.

— Но отец!

— Это моя забота. Оставь мою заботу мне. А сейчас пойдем к Ивану. Ты же знаешь, что он мне не перечит.

Лазарь просветлел. Гнев и гордость отца пугали его гораздо больше, чем отказ Елицы. Он снова верил, что все уладится, и поцеловал турку руку.

Груша изобразил умиление:

— Лаза, Лаза! Благодаря тебе я молодею. В тебе я вижу свою молодость… Для тебя я сделаю все! Идем…

Они пошли к Ивану. Голые ветки роняли на них дождевые капли.

— Не печалься! — утешал Груша Лазаря. — У меня легкая рука. Я уверен, что девушка будет твоей… Будет!

Иван кричал и бранился на весь дом. Как могли отвергнуть его, Ивана Миражджича? Если б ему кто-нибудь сказал об этом вчера, он бы счел того человека сумасшедшим и плюнул бы ему в глаза. А сегодня в его собственном доме ему бросили в глаза: «Девушка не хочет идти в твой дом за твоего сына».

Женщины с горестными лицами сидели по углам. Младена уже не было.

Груша поздоровался.

Иван при виде гостя встал, а молодежь, по обычаю, стала прикладываться к его руке.

— Что ты расшумелся? — спросил Груша.

— Оставь меня! Лучше б мне умереть, чем дожить до такого сраму! А ведь еще и готовиться начал! Думал: приведет ли еще господь увидеть какую радость, так уж повеселюсь сейчас с добрыми людьми. И вот нате вам!

— И что тебе мешает?

— Девушка отказалась.

— Пусть ее приневолят!

— Кто?

— Отец.

— Какой отец? Разве это отец? Если б мне кто из моих детей заявил такое, я б его убил!

— Не горячись. Предоставь это мне, — мягко сказал Груша.

— Теперь не надо! Неужто ты думаешь, что после такого сраму я перешагну порог Милоша? Ни за что на свете!

— Но… это нужно сделать.

Иван сверкнул очами.

— Никогда!

— Но ты должен!

— Не могу!

— Сможешь, сможешь! Ради счастья своего ребенка отец все может. Видишь, Лаза хороший мальчик. Он любит ее. Грех разлучать любящие сердца… И, наконец, разве тебе никогда не приходилось усмирять свою гордыню?

Иван опустил голову. Видно было, что в нем идет борьба. С одной стороны, гордость, а с другой — человек, делавший ему только добро, просит его, и просит ради его собственного сына.

Все воззрились на Ивана. Лазарь впился глазами в отца, с нетерпением ожидая его ответа.

Иван поднял голову. Лицо Лазаря просветлело.

— Хорошо! — сказал Иван. — Сделаю это ради твоей любви, дорогой ага.

У Лазаря отлегло на душе; ему показалось, что Елица уже принадлежит ему.

— Пошли сегодня вечером, — предложил турок.

— Но девушки-то нет, — возразил Иван.

— Как — нет?

— Младен сказывал, что отец выгнал ее из дому и с тех пор ее никто не видел.

— Пустяки! — заявил Груша. — Найдется.

— Нет, не найдется! — крикнул Маринко, вихрем влетая в дом.

Все оторопели. Иван вскочил на ноги, а Лазарь кинулся к Маринко.

— Почему?

— Вам ее не достать. Она у Алексы.

Все замерли, точно пораженные громом… Турок первый пришел в себя.

— Что ты сказал? — спросил он, окидывая Маринко острым взглядом.

— Правду, эфенди. Ты знаешь, что я хорошо вижу.

— Ну?

— Теперь все пропало.

— Как это — пропало? — вскипел Лазарь. — Отнимем ее!

— Ничего не выйдет.

— Почему? — заинтересовались все.

— Потому что там Станко.

Воцарилась тишина. Все словно окаменели. Груше показалось, будто его кто-то схватил за горло.

— Станко?!

— Да, Станко с дружиной. Полный дом гайдуков! Там и священник с кметом. Священник благословляет гайдуков и гнездо гайдуцкое…

Груша в ярости тряхнул Маринко за грудки.

— Что ты сказал?

— Правду.

— Пошли за ней! — крикнул Лазарь и кинулся к двери.

— Стой! — как змея, прошипел турок, взглядом пригвождая Лазаря к месту.

Грозный вид Груши поверг всех в безумный страх.

— Никто ни с места! Маринко! Подкрадись к Алексиному дому и погляди, не обманули ли тебя твои старые глаза.

— Но… — начал было Маринко.

— Отправляйся! Ты понимаешь, что говоришь! Среди бела дня полный дом гайдуков! Ты с ума сошел!

— Но, дорогой…

— Ступай!

И Маринко пошел к двери.

— Если это правда, то несдобровать тебе, Черный Омут! — рявкнул Груша. — Несдобровать тебе, отче Милое! Твоя борода украсит голые ветки первого же дерева! Вздерну, как только придет приказ!

Груша был страшен.

Маринко осторожно, как кошка, перебегал от дерева к дереву. Когда наконец он приблизился к дому настолько, что в открытую дверь видна была горница, он содрогнулся. В доме не было ни одного гайдука. Алекса без шапки, с расплетенной косой сидел на своем обычном месте. В руке он держал чубук. Петра стояла у очага, глядя в дымовую отдушину.

Маринко стал тереть глаза. Может, глаза его обманывают?

Он снова вгляделся. Он был уже так близко от дома, что мог бы услышать каждое сказанное там слово. Но, кроме стариков, в горнице никого не было.

— Неправда, — шептал он. — Я всех их видел здесь: и священника, и кмета, и Станко, и другого гайдука! Неправда! Они просто спрятались!

Так никого и не увидев, он побрел обратно.

Груша уже терял терпение, когда вернулся Маринко.

— Ну как? — спросил он.

Маринко пожал плечами.

— Дорогой ага, я не обманул тебя!

— Они там?

— Их не видно, но они там! Они спрятались. Голову даю на отсечение, что они там!

— Где там?

— У Алексы. В доме ли, во дворе — но там.

— Ты болван! Я уже сказал, что ты ошибся. Хватит валять дурака.

Груша считал, что положил конец этому разговору, но не тут-то было. Маринко что осел: как упрется, то его с места не сдвинешь.

— Но ты мог бы сделать у Алексы обыск!

Турок рассмеялся.

— Послушай меня!

— Пустая затея!

— Но я прошу тебя!

— Нет!

Но Маринко не сдавался:

— Ну и не надо! Ведь я пекусь о твоем же благе. Куда ни шагни, всюду гайдуки. Они у тебя под носом, а ты ленишься руку протянуть. Я прошу тебя…

Груша молчал.

— Редкий случай переловить их, дорогой ага. Только пошевели пальцем, и они у тебя в руках. Подумай, сразу пойдет молва о твоем уме и смелости.

Уловка Маринко удалась — он знал, какую струну тронуть.

— Ладно, уломал.

— Только сейчас же! Потом будет поздно!

— Хорошо! Пошли! Лаза, ты с нами?

— Да!

— А ты, Иво?

Турок подарил его таким ласковым взглядом, что тому ничего больше не оставалось, как дать свое согласие.

Вся компания двинулась к хану. Сборы были недолгими. Груша опоясался саблей; вооруженные до зубов стражники ждали приказа.

— Пошли! — скомандовал Груша.

Груша велел стражникам оцепить дом, а сам с Иваном, Лазарем и Маринко направился к двери.

— Ни с места! — загремел он с порога.

Все, кто был здесь, застыли в той позе, в какой их застал окрик.

Алекса поднял голову, но, увидав, кто к нему пожаловал, снова понурился.

— Мехо! Ибро! Асо! — крикнул Груша. Стражники прибежали.

— Всё переверните!

Турки разошлись по горницам и подворью.

— А, это ты, старый хрыч? — обратился Груша к Алексе.

Алекса поднял голову.

— Кто был у тебя?

— Никто.

— Врешь!

Он не получил ответа.

— Ты слышишь?

Алекса по-прежнему молчал.

— У тебя есть язык?

Опять никакого ответа.

Груша взял его за плечи и затряс.

— Отвечай!

— Я уже ответил, — промолвил Алекса, обдав его ледяным взглядом.

— Мне известно, что здесь были гайдуки.

— Ну и ищи их! — Алекса обвел рукой вокруг себя.

Явился стражник, обыскивавший горницу.

— Ну как, Асо?

— Никого.

— Поищи-ка получше!

— Здесь никого! Разве что на чердаке…

— Поищи на чердаке.

Принесли лестницу. Турок полез наверх, обшарил все углы и вернулся ни с чем.

Пришли те, кто обыскивал надворные постройки. Там тоже не было гайдуков.

— Поп был здесь? — спросил Груша Алексу.

— Нет.

— А куда ты дел Елицу, дочку Милоша?

— Какую Елицу?

— Не прикидывайся простачком! Дочку Милоша Севича. Она здесь.

— Я ее не видел.

Груша вперился ему в лицо, но старик выдержал его взгляд.

— Лжешь!

— Нет. Ты спрашиваешь — я отвечаю. С того дня, как этот твой холуй и тот дурень, — он показал на Маринко и Лазаря, — осрамили и очернили меня, мой дом стал пугалом даже для сельских псов. Вы первые ступили через этот порог. Что за корысть мне врать?

Груша взглянул сначала на Алексу, потом на Маринко.

— Так здесь никого не было?!

— Никого!

Груша подошел к Маринко, посмотрел на него в упор и прошипел:

— Ты болван! — А потом крикнул остальным: — Пошли домой!

Он повернулся и вышел.

Маринко шел как в воду опущенный. Быть того не может, чтоб он ошибся. Ведь он своими глазами видел кмета, священника, Станко и еще одного гайдука.

— Послушай меня… — обратился он к турку в надежде уверить его в том, что видел в доме Алексы всех этих людей.

— Отстань! — огрызнулся Груша.

— Не отталкивай меня, дорогой ага. Я наложу на себя руки, если лишусь твоего расположения. Я еще ни разу не солгал тебе! Ты это хорошо знаешь!

— Тогда где же они?

— Они были в доме!

— Так куда они делись?

— Не знаю; наверное, спрятались. Клянусь жизнью, я их найду!

— Разве мы их плохо искали?

— И все же они близко.

Турок передернул плечами.

Стражники, охваченные горькими думами, молчали. Груша тоже пребывал в глубоком раздумье. Примирение священника и кмета с Алексой, упорство Елицы не давали ему покоя. Он чувствовал, что рушатся планы, которые он вынашивал годами.

И голова его стала опускаться на грудь.

Ивану тоже было не по себе. Перед глазами у него стоял Алекса. Только теперь он понял, сколько уже выстрадал этот человек и как еще страдает. И он содрогнулся.

А Лазарь? Он тоже был угрюм и невесел. Исчезновение Елицы. Приход Станко. Он всегда знал, что Станко придет. Он один верил Маринко. Ему вспомнилась та страшная ночь, когда он бежал по лесу. И при воспоминании о пережитом страхе волосы встали дыбом.

— Он здесь! Он здесь! — невольно шептал Лазарь. — Боже, что мне делать, если встречу его? Он ненавидит меня. Я его тоже ненавижу. Боже, будь ему таким же другом, как и я! Но если мы встретимся…

Вдруг его осенило.

— Выслушай меня! — обратился он к Груше.

Турок вскинул на него глаза. От его взгляда Лазаря прошиб холодный пот.

— Что тебе?

— Я… я хотел… — залепетал Лазарь.

— Что?

— Попросить тебя об одной вещи.

— Какой?

— Дозволь мне носить оружие.

— Зачем оно тебе?

— Знаешь, всякое может случиться…

Турок ехидно усмехнулся.

— Станко боишься?

— Но, дорогой ага, береженого бог бережет.

— Боишься Станко? — Груша пронзил его острым взглядом.

— Да.

— Тогда носи. И где бы ты его ни встретил, убивай на месте!

— Хорошо, — сказал Лазарь.

Когда поравнялись с домом Миражджича, Иван пригласил Грушу и стражников зайти закусить, но Груша мотнул головой и пошел себе дальше. Маринко было последовал за ним, но турок его остановил.

— Будь здесь и смотри в оба!

— Хорошо, ага.

— Маринко, зайди, выпей чего-нибудь, — позвал его Иван. — Ведь с самого утра во рту ничего не было.

— Зайду, Иван, как не зайти! Я и впрямь проголодался.

Выпив немного ракии и наевшись, Маринко распрощался с домочадцами. Лазарь вышел вслед за ним.

— Дядюшка Маринко!

— Что, родимый?

— Скажи мне по совести, ты видел Станко?

— Так же, как тебя сейчас вижу.

— Она тоже была там?

— Бедный мой Лаза! Хотел бы я тебе сказать «нет», но что поделаешь, если была!..

Лазарь почувствовал стеснение в груди.

— Я должен убить его! — проговорил он как бы про себя.

— Должен.

— Или он меня!

— Уж как выйдет! Только знай: если не ты его, то он тебя! А что до Елицы, твое дело дрянь. Тебе не видать ее как своих ушей! До свидания!

И Маринко ушел.

Дом Ивана погрузился в тоску и уныние. Домочадцев угнетало какое-то недоброе предчувствие.

Иззябший, вымокший до нитки, вернулся Груша в хан. Однако все ненастье дня не шло ни в какое сравнение с ненастьем его души. В душе его был сущий ад.

И неудивительно!.. У Алексы гайдуков не оказалось, и все-таки он склонен был думать, что Маринко не лгал ему. У Маринко острый глаз. Он видит даже в непроглядной тьме.

Значит, гайдуки в селе. Поп, кмет и многие другие’ с ними заодно. Груша уже видел, как черноомутцы тянутся к дому Алексы, чтоб с ним помириться.

И еще ему казалось, что кто-то проник в его тайные замыслы и подсек их в самом корне.

Груша велел сварить кофе и удалился в свою комнату. Переодевшись, взял чубук и задымил.

В кольцах дыма ему виделись улыбающиеся лица его врагов. Глаза их как бы говорили: «Зря стараешься, турок!..»

Груша стукнул себя по лбу.

«Я должен их одолеть! Они должны пасть предо мною ниц и молить о пощаде! Так должно быть!»

Но как одержать победу? Как жалки все его планы!

— С ума сойти можно! — простонал он и опустился на оттоманку.

«Нет… не выйдет! Ничего не выйдет. Этот поп! Он стережет свою паству, как пастух свое стадо. Еще, чего доброго, и Ивана у меня отнимет!»

— Нет, поп! — рявкнул он вдруг. — Не отдам!

Тут ему пришло на ум позвать Милоша Севича.

Он подумал, что еще не все потеряно, и хлопнул в ладоши.

Стражник приоткрыл дверь.

— Ибро, сходи за Милошем Севичем.

Дверь закрылась.

СТРАШНЫЕ ВИДЕНИЯ

Груша успокоился. Он знает, как быть. Он перетянул к себе Ивана, а теперь прихватит и Милоша. Оба они люди почтенные. Любого можно сделать кметом.

«Ха!.. Сделать кметом! Так, так! В два счета заставлю этого старика бросить палицу. А на его место посажу Ивана. Уж он-то будет плясать под мою дудку!»

Лицо его прояснилось, по телу разлилось приятное тепло, а сердце забилось сильней.

«Ну и болван же я! — сам на себя досадовал Груша. — И чего я испугался? У меня в руках тысяча способов перессорить черноомутцев. А если поп и староста станут ставить мне палки в колеса, то мой Асо сумеет убрать их с дороги. У него наметанный глаз и твердая рука. Я просто болван!»

Груша потребовал еще кофе, потом вычистил трубку и снова набил ее. Над головой его взвился дым. Он принялся за кофе.

Доложили о приходе Милоша.

— Пусть войдет, — елейным голосом сказал Груша.

Милош был бледен, как полотно. Хан вертелся вокруг него, коленки подгибались. Он был человек мирный, никогда ни с кем не ссорился и не судился.

Груша поднялся с оттоманки и, расплываясь в улыбке, кинулся навстречу Милошу.

— Добро пожаловать!

— Рад видеть тебя! — ответствовал Милош скорее по привычке, нежели по велению сердца.

— Садись, добрый человек, садись! — любезно приглашал его Груша.

— Ничего, могу и постоять, — сказал Милош. От страха у него зуб на зуб не попадал.

— Ну садись же!

— Уж так и быть, сяду. — И Милош медленно опустился на оттоманку.

— Как здоровье? — спросил Груша.

— Слава богу…

— Как дома?

— Слава богу…

— Так, так. Главное — здоровье, остальное приложится.

Милош молчал. Если б Груша прислушался, он бы мог услышать, как оглушительно колотится у него сердце.

— Ну? — спросил Груша.

Милош вздрогнул.

— Гостей ждешь? Угощенье готовишь? Мы ведь собираемся к тебе.

Милош готов был провалиться сквозь землю. Пусть бы Груша завел речь о чем угодно, только не об этом.

— Да… жду… добрых сватов, — забормотал он бессвязно.

Милош ничего не видел перед собой — глаза застилал туман. Ему почудилось, что земля уходит у него из-под ног и он летит в бездну. Милош потерял сознание и рухнул на пол.

Груша подскочил к Милошу и стал поднимать его.

— Милош! Эй, Милош! Очнись, друг!

Но Милош не шевелился.

Груша кликнул стражников.

Милоша окатили холодной водой, и он стал приходить в себя. Вот он приподнял голову, потер лоб и огляделся по сторонам.

— Встань! — скомандовал Груша.

Милош медленно поднялся. Его снова охватил безумный страх.

— Садись, Милош, — ласково сказал Груша. — Что с тобой? Какой ты бледный!

— Худо мне. Лучше я пойду домой.

— Сядь, отдохни.

Груша дал ему ракии.

— Скажи же, что с тобой?

— Не знаю.

— С тобой и раньше такое случалось?

— Никогда.

— О брат! — воскликнул Груша и взял его за руку. — Да ты, никак, испугался? Не бойся. Я ведь тоже человек. Я позвал тебя затем, чтоб предупредить, что я с друзьями тоже приду к тебе вечером в гости. Я слышал от людей, что ты хороший, добрый человек, а я люблю хороших, достойных людей.

Частью от стыда, частью от страха Милош совсем растерялся. Как сказать Груше, что сватовства не будет? Как нарочно, подходящие слова не шли на ум.

Но Груша, человек бывалый, так повел дело, что Милош сразу разговорился и во всех подробностях поведал турку о том, что произошло в его доме.

— Где же она сейчас? — спросил Груша.

Милош пожал плечами.

— Я слышал, что она у Алексы, — сказал Груша, глядя на него в упор.

— Может быть.

— А еще я слышал, что она там встретилась с этим вором Станко.

Милош опять побелел как полотно.

— Не знаю, — прошептал он.

— Послушай-ка, Милош! Ты достойный человек. Я люблю тебя, желаю тебе добра. Однако вот что: если ты сию минуту не отправишься к Алексе и не заберешь у него свою дочку, то берегись!

В глазах его сверкнули молнии.

— Хорошо, — машинально проговорил Милош. — Иду.

— Иди, иди! До свидания!

Милош ушел.

Груша долго ходил взад и вперед по комнате.

«Этот, — размышлял он, — боится меня. Он силой уведет ее от Алексы. Он заставит ее выйти за Лазаря».

Однако он видел, ясно видел, что план его вконец испорчен. Он чувствовал, что ему не придется никого мирить, если даже к нему обратятся с такой просьбой. Но раз он не может мирить, то может поссорить, а сейчас ему довольно и этого.

Он сел, чтоб собраться с мыслями.

«Я знаю, как быть! Свалю кмета! Заставлю его отказаться от палицы. И сделаю это, не откладывая в долгий ящик. Севичу велел вернуть домой дочку. И он вернет ее. Потом велю отдать ее за Лазаря. А Иван станет кметом… Чудесно! Чудесно!»

Груша хлопнул в ладоши.

В дверях показался стражник.

— Ступай, приведи ко мне кмета!

Дверь закрылась.

Через полчаса кмет Йова предстал перед турком. Степенный, спокойный, он стоял, будто святой.

Груша буравил его глазами.

— А, это ты?

— Да, эфенди.

— Что это происходит в Черном Омуте?

— Что, эфенди?

— Великолепно! Он еще меня спрашивает! А ты не знаешь?

— Не знаю.

— Какой же ты тогда кмет?

Йова молчал.

— Какой же ты кмет, если не знаешь, кто днюет и ночует в Черном Омуте?

Турок встал и уставился ему в лицо.

Йова спокойно выдержал его взгляд и еще спокойнее ответил:

— Мне никто не жаловался. Один бог может все знать!

Груше почудилось, что его устами говорит отец Милое.

— Ты гайдуцкий укрыватель! — гаркнул он в бешенстве.

Йова ничуть не удивился — он был готов к такому натиску.

— Нет, не укрыватель, — спокойно ответил он.

— Укрыватель!

— Нет!

— Да, раз я говорю!

— Не смею тебе перечить. Но все же я не укрыватель, и в Черном Омуте нет гайдуцких укрывателей.

Если б кмет шумел и бранился, Груша был бы доволен, но он отвечал тихо и спокойно, четко выговаривая каждое слово. Турок пришел в ярость.

— Лжешь! — рявкнул он. — А что было сегодня? Кто был сегодня в воровском доме вместе с этим вором?

«Нужда закон меняет», — подумал кмет Йова и, не моргнув глазом, солгал:

— Я не знаю.

— Лжешь!

— Не лгу!

— Лжешь! — прошипел Груша. — Ты был там вместе с попом! Я знаю! От меня не скроешься! Так вот послушай: завтра же соберешь село и вернешь ему свою палицу, потому что ты недостоин ее! Не откажешься сам, так тебя заставят.

— Хорошо, — сказал Йова, пожав плечами.

Турок смотреть на него не мог. Невозмутимый вид Йовы и его безмятежный взгляд выводили Грушу из себя.

— Можешь идти, — бросил он, отвернувшись от кмета.

— Хорошо. — И Йова направился к двери.

— Так завтра, не то рискуешь головой!

— Хорошо…

Кмет ушел. Турок брякнулся на оттоманку. Его трясло от злости.

«Больше по-хорошему нельзя, — думал он. — Теперь я тоже буду умнее. Хватит с ними цацкаться. Прицыкну хорошенько на всех недовольных, снесу чью-нибудь непокорную голову, тогда посмотрим! Сразу присмиреют, как снохи!»

Эти мысли целиком завладели им. В мечтах своих он предавал Черный Омут мечу и пожару…

Чубук давно валялся на полу. Груше представилось, что он уже действует — и рушит, и валит — и все живое, как перед богом, падает перед ним ниц. Душа его таяла от удовольствия.

Вдруг комната заволоклась туманом. Из тумана вышел человек и направился прямо к нему. Груша всмотрелся в этого человека. Знакомое лицо. Где он видел его?

«Узнаешь меня?»

«Нет!»

«А я тебя знаю, Груша!» — сказал человек, приблизился к нему, схватил его за шиворот и поднял, как перышко.

Груша отбивается руками и ногами, но страшная рука, как тисками, сдавила ему горло. Язык ему не повинуется, руки висят, точно плети, взгляд застыл. Он не может пошевельнуться.

Вдруг человек загремел страшным голосом:

«Я Станко! Не узнаешь меня, злодей?!»

Станко опустил его наземь и стал распоясываться. Груша услышал какой-то шорох, оглянулся и увидел связанного Маринко.

Станко подошел к Маринко, поднял его, повесил на сук и сказал:

«Смотри, что я сделаю с твоим Грушей! Для того я тебя и приподнял немножко, чтоб ты лучше видел».

И вот Станко подходит к нему, кладет его навзничь, ставит колено ему на грудь, вытаскивает ятаган и поглаживает лезвие ладонью. Он уставился на Станко и разразился слезами.

«Что, Груша? Стыдись! Распустил нюни, словно баба! Не поможет, хоть слезами облейся! — И он провел ладонью по лезвию. — Остер, как бритва, а ты не заслужил того, чтоб я вонзил в тебя острый клинок!»

Потом Станко взял его голову и откинул ее назад… Вот над ним блеснул нож, и в ту же секунду острое железо вонзилось ему в горло…

Груша вскрикнул и свалился с оттоманки.

Крик его всполошил всех, кто был в доме. Когда сбежались стражники, он был в глубоком обмороке.

Наконец его привели в чувство.

На землю постепенно опускалась ночь; глубокая, темная, сырая ночь поздней осени. Пустота ее передавалась его душе. Груша велел зажечь ночник.

Но заснуть он никак не мог.

Наступила глухая ночь… Все умолкло, только сверчок поет свою веселую песенку. Стражники сидя дремлют.

С улицы послышались шаги. Груша вздрогнул от испуга. Ему почудилось, что та самая ледяная рука хватает его за голову. Он хотел вскрикнуть, но не смог. Все в нем замерло, голова пошла кругом.

Дверь медленно отворилась. Кто-то очень тихо вошел в комнату, так тихо, что ни один стражник не проснулся.

— Кто здесь? — спросил Груша, напрягая все силы.

— Я, дорогой ага.

На лицо ему упал отсвет ночника.

— А, это ты, Маша, — сказал Груша со вздохом облегчения.

— Я пришел доложить тебе…

— Что?

— Здесь…

— Кто?

— Гайдуки.

— Где? — испугался Груша.

— У Алексы…

Груша молчал.

НОВЫЙ KMET

Кмет Йова сразу же направился к священнику — тот обещал ждать его.

Священник, несмотря на дождь, поджидал кмета возле дома.

Завидев Йову, он бросился ему навстречу:

— Ну как?

Кмет только рукой махнул.

— Так как же?

— Никак. Решил стереть меня в порошок. Я держался, как ты советовал, но это его только взбесило.

— Ну?

— Велел мне завтра же отказаться от должности.

— Отказаться?

— Да, вернуть миру палицу: она, мол, не про тебя.

— А еще что?

— Больше ничего. Напал на меня как бешеный.

Священник задумался. Случай был просто невероятный. Много субашей сменилось здесь на его веку, но ни один из них никогда не вмешивался в сельские дела.

— Пусть будет так. Ты вернешь нам палицу, а мы снова вручим ее тебе.

— Лучше не надо! Не дразни его, не то совсем озвереет. Не хочет, чтоб я был кметом. Вот и хорошо, вот и не буду! В конце концов, хватит с меня.

— Тогда знай, что нам уготовили. А ты не догадываешься, кто станет кметом?

— Кто?

— Иван… Это уж как бог свят. Голову даю на отсечение.

Кмет только пожал плечами.

— А какой ему от этого прок?

— Пока никакого, но надо быть начеку. Иван потянет людей за турком.

— А мы не допустим.

— Будем стараться.

Придя домой, кмет Йова приказал Симе созвать сходку.

На другой день у общины собрались старики.

— Братья! — крикнул Йова с галереи. — Я вас созвал, чтоб сказать вам: спасибо за честь. Стар я стал, не могу больше оставаться кметом. Вот вам, братья, палица, передайте ее кому-нибудь другому.

И он протянул палицу.

— А кто у нас лучше тебя? — послышалось несколько голосов.

— Что ты делаешь, Йова?

— Не могу больше, братья! Пора, думаю, мне и отдохнуть.

— Что правда, то правда, — заметил кто-то. Но ведь не так-то это обременительно, раз ты уж свое дело знаешь.

— Слушайте, братья, — сказал священник. — Каждый из вас по-своему прав. Но Йова все же вынужден отказаться. А почему — лучше не спрашивайте. Так что возьмите эту палицу и вручите ее кому-нибудь другому.

— Кому же? — заволновался народ.

Поднялся невообразимый шум. Наконец из общего гула выделился голос Маринко.

— Знаете, братья, кому?

Все повернулись к нему.

— Я предлагаю выбрать Ивана Миражджича! Человек он достойный, хороший, зажиточный, как говорится, все при нем. Я думаю, он будет служить нам верой и правдой…

Кмет и священник только переглянулись.

— Мы не против.

— Иван — хороший человек!

— Конечно, хороший! Все мы хорошие люди… Но он к тому ж и на все руки мастер, — надрывался Маринко. — Что вы скажете, братья?

— Согласны! Согласны!

— Но лучше б остался Йова, — сказал Петар Шокчанич. — Я не говорю, что Иван плох, просто Йова лучше в наши дела входит. Но раз он не хочет, то пусть будет Иван. Правильно?

— Правильно!

— Тогда Иван!

И Петар принял от Йовы палицу и вручил ее Ивану.

Иван поднялся на галерею и поцеловался с Йовой.

— Иван, — сказал священник, — поклянись нам, что будешь честно и добросовестно выполнять обязанности кмета.

Он снял с плеча сумку, в которой были книги и крест, снял шапку и надел на шею епитрахиль.

Все обнажили головы. Иван перекрестился, приложился к кресту и стал повторять за священником слова присяги.

Люди поцеловались с новым кметом и разошлись по домам. Священник и Йова тоже пошли домой.

— Подождите меня! — крикнул им Иван. — Я все хочу вас спросить: почему вы меня сторонитесь?

— Кто?

— Вы двое.

— Мы не сторонимся.

— Я же вижу, отче… Это прямо в глаза бросается! Только никак не пойму, в чем дело. Слышал я, что вы даже у Алексы побывали.

— Да.

— И виделись там с его вором!

— Он не вор, — твердо сказал священник.

Иван вскинул на него глаза.

— Что ты говоришь, отче?

— Говорю, что он не вор.

— Кто же тогда украл мои деньги?

— Скоро узнаешь.

— А я хочу знать сейчас! — И Иван заступил священнику дорогу.

— Сейчас тебе ничего не докажешь.

— Что?

— Что ты потерял голову!

— Что ты сказал, отче?!

— Да, ты потерял голову! Ты видишь только то, на что тебе указывает Груша. Не сегодня-завтра ты станешь таким же доносчиком, как Маринко. Не понимаю, как ты мог до этого докатиться!..

— Но, отче…

— Что «но»? Тебя ведь сегодня выбрали кметом по его приказу. Вчера он под страхом смерти велел Йове отказаться от палицы. И Йова отказался, а тебя выбрал Маринко Маринкович!..

Отец Милое устремил на него пристальный взгляд, и Иван понял, как ничтожен он в его глазах.

— Поэтому я и напутствовал тебя после присяги, — продолжал отец Милое. — Ты серб. Споешься с турком — нарушишь свою присягу. Помни же об этом! А потом тебе ни Груша, ни целая рота турок не помогут заглушить укоры совести. Теперь ты знаешь все. Можешь рассказывать кому хочешь. Я не стану лезть в твои дела, только не вздумай тащить черноомутцев под Грушин подол. Этого я тебе не позволю! А сейчас до свидания.

Священник с Йовой повернулись и пошли прочь.

Иван остановился, пораженный, но изумление тут же сменилось страхом.

Когда отец Милое и Йова скрылись из виду, новый кмет в глубокой задумчивости медленно побрел домой.

ДВА ОТЦА

Приказ Груши не на шутку напугал Милоша. Он шел как потерянный. В глубине души он сочувствовал Елице. Раз он выгнал дочь из дому, то она вольна идти туда, где ее готовы приютить.

Как войдет он в дом, который проклял вместе со всеми? Что скажут ему соседи и Иван?

Но ничего не поделаешь! Турок шутить не любит. Пошли он его за самим сатаной, все равно пришлось бы идти.

В полном отчаянии вернулся Милош домой. В горнице никого не было. Он кликнул брата и жену.

— Как нам быть? — спросил Милош.

Жена и брат молчали.

— Кто пойдет туда?

— Вестимо, ты, брат, — ответил Младен.

— Как же я пойду?

Круна заплакала. Как и всякая мать, она тосковала по дочери.

— А что ты станешь там делать? — спросила она.

— Уведу ее.

— А если ее не отдадут?

— Я отниму!

— А если не сможешь? Если они пересилят?

Милош заходил по горнице.

— Я отниму ее! — вдруг завопил он. — А ежели она не пойдет, я ее убью! Я ее породил, я вправе и убить.

— Зачем же прогнал ее из дому? — сквозь слезы спросила Круна. — Почему ее здесь не приневолил?

Милош понял, что прижат к стене. Он и сам себя корил за то, в чем его упрекала жена.

— Но… надо же что-то сделать! Как я покажусь на глаза турку? У него камень вместо сердца. Мне некуда деваться.

— Может быть, посоветоваться со священником?

— С этого и начнем! Сейчас же ступай к отцу Милое и позови его сюда.

Младен понесся словно ветер.

Милош остался вдвоем с женой. Круна захлебывалась слезами.

— Что ты наделал? Я всегда была тебе послушной женой, а сейчас не могу молчать — сердце исходит кровью, — рыдала она.

— Я был сам не свой от злости. А она, упрямица, взяла да ушла. А теперь вот…

Он замолчал.

Вернулся Младен со священником.

— Зачем я вам? — спросил священник.

— Отче! Брат! Будь отцом родным, дай добрый совет.

И Милош принялся рассказывать все по порядку.

Священник остановил его.

— Я знаю! Я был у Алексы в тот день, когда Станко привел ее. А сам-то ты что думаешь?

Милош поведал, как распорядился турок.

— Да, да! Значит, турок хочет! Хочет выдавать наших дочерей и женить наших сыновей! Мало ли чего он еще захочет. Может, всех нас обезглавить пожелает. И посыплются наши головы, точно гнилые груши. Что ты решил?

— Пока ничего. Хотел вот с тобой посоветоваться. Прошу тебя, как бога, научи меня!..

— Научить тебя? Чему? Будь это моя дочь, я бы Груше сказал: «По-твоему не будет!» Вот как я бы сказал, а ты…

— Прошу тебя, отче!

— Ты трус. Куда проще отправиться к Алексе, взять Елицу за руку, привести домой и отдать Лазарю. Так ведь?

— Я так и хотел.

— Видишь, я угадал. А теперь слушай меня. Только ты не сделаешь этого.

— Почему?

— Потому что не сделаешь! Ты знаешь, что Станко гайдук?

— Знаю. Я дам ему хорошую плюху!

— Ого! Полюбуйтесь на героя! Перед каким-то ничтожеством дрожит как осиновый лист, а на горного царя собирается поднять руку!

— Я знаю его с пеленок. Сколько раз целовал он мне руку.

— Да. Но он уже не прежний Станко. Теперь он гайдук, который всадит тебе в глотку пулю, как Сали-аге! Нет, дорогой мой, ступай-ка ты к Алексе и постарайся с ним договориться.

— Господь с тобой, отче!

— Вот мой тебе совет: помирись с Алексой! Не раскаешься! И держись его: он честный человек.

— Алекса?

— Да. Эта кража — происки субаши и его холуя Маринко…

— Правильно, отче, — вступилась Круна. — Святая правда! И Ела мне то же сказала. Я по ее глазам видела, что она не лжет! «Мама, — сказала она, — Станко не вор!»

— Нет, не вор. Взяли мы грех на душу, оболгав хорошего парня.

Милош молчал.

— Что молчишь?

— Как же я пойду к Алексе? Я его очень обидел — отвернулся, когда он со мной поздоровался.

— Разве ты один? Все мы его обижали.

— О брат! Не знаешь ты, каково мне это…

Однако слова священника возымели действие. Милош уже и думать забыл про все свои обещания Груше.

— Ладно, иду. Пошли вместе, отче!

— Почему не хочешь один?

— С тобой как-то спокойнее. Не знаю, что ему и говорить.

По дороге Милош пересказал священнику свой разговор с субашой.

Священник постучался. Одна из снох Алексы отворила калитку и пригласила их в дом.

Чело Алексы было светлое и ясное. Он бросил трубку, заплел косичку и улыбался ласково и приветливо.

И Петра, и домочадцы — все оживились и повеселели… Вернулись прежние дни — дни счастья и бесед!

— Входите, входите! — крикнул Алекса.

— Бог в помощь!

Молодежь стала целовать руки гостям.

Все сели. Принесли баклагу с ракией.

— Как поживаешь, Милош? Привел господь увидеться.

— Слава богу!

— Как твои?

— Те, что дома, хорошо. Но не все дома.

Алекса усмехнулся.

— Одна моя овечка забрела в твое стадо, — вздохнул Милош, — вот я и пришел за ней.

— Здесь она, — вставил священник.

— Где же?

— Алекса! — не сдавался священник. — Пусть приведут Елицу!

Алекса взглянул на сноху Мару, и та помчалась, как быстроногая лань.

— Скажи мне по совести, — обратился Алекса к Милошу, — что ты задумал?

— Увести ее домой.

Алекса вскочил.

— Нет! — отрезал он, сверкнув очами.

— Разве я не властен над своим ребенком? — рассердился Милош.

— Был… пока она жила в твоем доме. Теперь же властен один я. А применишь силу — поплатишься головой!

— Но я отец!

— И я отец!

— Знаю, знаю… Но я ей родитель!

— Зачем тогда выгнал свое дитя из дому? — прервал его Алекса. — Я ее кормилец и защитник. Под моим кровом искала она Станко и нашла его.

— Так чего ты хочешь?’.

— Я сватаю ее за своего сына.

— Какого?

— Станко…

— Но он гайдук!

— А разве нет женатых гайдуков?

— Есть, но…

— Запомни, Милош! Гайдуки — не последние на свете люди. Они точно выкованы из стали, сердца их не мирятся с несправедливостью.

— Слышишь, Милош! — включился в разговор священник. — У тебя, брат, дочь на выданье. Сватают ее два жениха. Одному она сама отказала, а другой привел ее за руку в свой дом. Значит, такова воля божия.

— Знаю, отче, но негоже ей здесь оставаться…

— Не отдам я ее, запомни! — взорвался Алекса. — Елица для меня все! С тех пор как она вошла в мой дом, люди стали ко мне приходить.

Глаза его метали молнии.

— Слышишь, Милош, отдай девушку за моего сына.

— Ну… ладно, — пролепетал Милош.

— Отдаешь? — крикнул Алекса.

— Отдаю.

Алекса обнял Милоша. Из глаз его хлынули слезы радости.

Тут отворилась задняя дверь; на пороге показался Ногич. Он вел за руку Елицу. Он подошел к Милошу, хлопнул его по плечу и сказал Елице:

— Девушка, теперь у тебя два отца! Целуй обоим руки…

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

Что только не делали в Черном Омуте и по всей округе, чтоб переловить гайдуков! Лазарь и Маринко буквально сбились с ног, но, увы, все их старания ни к чему не привели. Выследят гайдуков, сообщат Груше, отрядят погоню, явятся на место — а их и след простыл.

Вся зима прошла в таких занятиях. Как изменился за это время Черный Омут!

Куда делись смех и веселье? Если к двоим собеседникам кто-нибудь подойдет, они тотчас же умолкают.

Иван по-прежнему кмет, но люди сторонятся его больше, чем субашиных стражников. Лазарь совсем отбился от дома. С утра до вечера торчит он в хане.

А Груша?

Грушу преследуют кошмары. С того дня он так боится Станко, что при одном его имени бледнеет как смерть. Сон его теперь охраняют стражники.

Однако честь и хвала черноомутцам!

Они держатся стойко. Священник и Йова не складывают оружия. Никто не переметнулся на сторону турка. Милош Севич и тот стал совсем другим.

Груша с досады рвал и метал.

Наступила весна. Приятно посидеть вечерком перед ханом. Небо усыпано звездами. В многочисленных бочагах квакают лягушки. И Груша бездумно погружается в эту музыку. Так бы и слушал ее до самого утра.

Однажды вечером сидел он с Иваном. Разговор шел невеселый.

— Эх, мой Иван, мой кмет, что нам делать? — вздохнул Груша.

Иван пожал плечами.

— Не знаю.

— Тебя вот все покинули.

— Все.

— Из-за меня?

Иван молчал.

— Правда?

— Ты тут ни при чем.

— Поверь мне, добрый человек, уж очень у меня мягкий характер. Никак не расправлюсь с этим попом! Это все его козни! Но бог с ним. Все равно он от меня не уйдет! Шкуру с него спущу, как с барана!

— И хорошо сделаешь! — одобрил его Иван. — Он твой самый заклятый враг. А за ним Алекса. Раз ты его не судишь, то я сам буду ему судьей. Так и смотрит, как бы мне навредить. У моего Лазаря давно чешутся руки, да только я его сдерживаю.

— Слышал я, что этот вор опять был здесь, — сказал Груша со страхом в голосе.

— Был. Но он неуловим, как тень. Я всю ночь понапрасну проходил вокруг дома. А Лазарь видел, как он пришел.

— Не знаю, как быть, — вздохнул Груша и задумался.

Некоторое время прошло в молчании.

— Я придумал, что делать, — снова заговорил турок. — Завтра пошлю Лазу в Шабац, пусть от моего имени попросит янычар для поимки гайдуков.

— Да поможет тебе господь!

— Может, так их переловим…

— Наверняка.

— Тогда пришли ко мне Лазу.

— Непременно, непременно.

На другой день чуть свет Иван снарядил Лазаря в путь. Под ним серый конь, за поясом пистолет и ятаган, а на плече ружье.

Лазарь подъехал к хану, слез с коня, привязал его к дереву и пошел к Груше.

Едва он переступил порог, как из-за хана появился Верблюд. Он улыбнулся, погрозил ему вслед пальцем и скрылся в лесу.

День обещал быть погожим. На востоке уже алело, когда Лазарь простился с Грушей, который вышел проводить его.

— Ну, возвращайся с добрыми вестями.

— Сам о том мечтаю.

— Счастливо!

— Спасибо! Дай бог!

Конь под ним заиграл. Он дал ему немного порезвиться, а потом пустил ровным шагом.

Утро было чудесное. Сквозь молодую листву пробивались солнечные лучи. Птицы приветствовали своей песней солнце, но звонче всех пел соловей. Воздух чист и свеж, дыши полной грудью…

Лазарь предался своим мыслям.

День прекрасный… Кругом такая благодать, а в душе его сущий ад. У него есть все, кроме Елицы. А ее нет потому, что еще жив Станко.

Лазарю страстно захотелось найти его.

«Только б он мне попался! — думал он. — Только б встретиться с ним, тогда уж белый свет для него померкнет! Я убью его, как собаку! Второй раз не промахнусь!»

И мысли его побежали далеко-далеко, вслед за облаками, что пасутся на голубом небе, словно ягнята на зеленой лужайке. Он думал о себе, о Станко, о Елице, о Груше — решительно обо всем.

Дорога казалась ему бесконечной. От долгого сидения в седле заныла поясница. Он решил немного пройтись пешком, чтоб размяться и дать отдых коню.

Лесная чаща повергла его в ужас. По спине побежали мурашки.

«А вдруг Станко здесь неподалеку?»

Лазаря прошиб холодный пот.

«Ему-то хорошо. Он за деревом. Нацелится — и вся недолга. Только спустить курок».

Лазарю стало еще страшней, он пугался каждого пня.

Он погнал коня быстрее.

Вдруг из-за дуба, мимо которого он скакал, высунулась рука и схватила коня за узду.

— Стой! — послышался окрик.

Из-за дерева вышел человек.

В его глазах сверкали искры. Это был Станко.

— Слезай!

«Слезай!» — повторило эхо.

Лазарь, не отдавая себе отчета в том, что делает, выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил…

Станко качнулся и выпустил уздечку.

Конь помчался во весь опор, но не в сторону Шабаца, а назад. Лазарь не останавливал его. Он не мог сделать этого по той простой причине, что потерял сознание.

Когда Серко примчал его к хану, когда его сняли с седла и привели в чувство, он сказал:

— Сдается мне, что на этот раз я не промахнулся. Теперь он убит.

— Кто? — спросил Груша.

— Станко.

— Ты его убил?!

— Я.

— Где?

— У самого Белотича.

В тот же вечер Лазарь слег и проболел целых шесть недель.

РЕШИТЕЛЬНЫЕ МЕРЫ

Иван потерял терпение. В тот вечер он решил взяться за Алексу. По его приказу Алексу привели в общину.

— Пришел?

— Зачем звал? — спросил Алекса, с состраданием глядя на Ивана.

— Эти воры все еще ходят к тебе.

— Какие воры? — Алекса смотрел ему прямо в глаза.

— Твой сын.

— Мой сын не вор. Весь Черный Омут знает, что твой сын подкинул нам деньги.

— Гайдуцкое отродье!

— Ну что же, лучше быть гайдуком, чем подлым предателем!

— Кто предатель?

— Ты! Отвяжись от меня! — И Алекса, не обращая внимания на его крик, вышел из общины.

Это был первый натиск Ивана на Алексу, за которым следовали все новые и новые.

Между тем Алекса отнюдь не трепетал перед новым кметом. Он держался с ним так независимо, будто разговаривал с посыльным Симой.

Иван был вне себя от злости. К тому же Лазарь опять промахнулся. Умри Станко — все было бы куда легче и проще.

Кроме того, его мучил страх. Ни днем, ни ночью не покидало кмета дурное предчувствие. С минуты на минуту ждал он беды.

«Ведь он гайдук, — размышлял Иван. — И может напасть, когда ему заблагорассудится. Нет на нем креста. Хоть бейся лбом об стенку, а от него не спасешься».

Наконец он оставил Алексу в покое.

— Может, твой Алекса и свадьбу Станко сыграет на наших глазах? — издевался над ним Груша. — Чего ты ждешь?

— Он за это поплатится!

— Когда?

— Придет время…

И Иван откладывал расправу, проводя день за днем в мучительных раздумьях. Но одно событие все переменило и направило дело по иному руслу.

Было это незадолго перед троицей. Алекса возвращался с поля. Подходя к своему двору, он заметил шнырявшего вокруг дома Лазаря.

Алекса нахмурился, однако сдержал свой гнев и приблизился к нему, чтоб посмотреть, что он тут делает.

Дверь была открыта. У очага хлопотала Елица. Лазарь так засмотрелся на нее, что не слышал, как подошел Алекса.

— Что ты тут делаешь? — Во взгляде Алексы были и ласка и укор.

Лазарь стоял точно пораженный громом.

— Ну, скажи же!

Лазарь молчал.

— Хочешь посмотреть, кто есть в моем доме? Что молчишь? Почему не отвечаешь?

Лазарь хотел было что-то сказать, но слово замерло на устах.

— Коли ты за тем пришел, то входи! — И Алекса взял его за руку и повел во двор.

Лазарь шел послушно, как ребенок. У самой двери он остановился.

— Входи, входи! Это дом дядюшки Алексы. Ты ведь часто здесь играл. Входи, входи! А вот и тетушка Петра, твоя «Петья». Разве ты забыл, как называл ее?

У Лазаря дрожали коленки. Ласковые слова, странный взгляд. Ужели это отец Станко? Ему вдруг вспомнилась счастливая жизнь, которая текла в обоих домах. А ведь это было совсем недавно. Еще вчера дом этот был его вторым домом.

— Входи, входи! — настаивал старик.

Лазарь машинально снял шапку и приблизился к Алексе, но тот вспыхнул и отдернул руку.

— Прочь! Не смей целовать мне руку! Прочь! Уходи!.. Или нет, иди сюда!

Алекса схватил его за руку и потащил в дом. Лазарь упирался.

— Пусти! Не пойду!

— Нет, пойдешь!

Алекса дотащил его уже до порога, когда в дверях показался Станко.

Лазарь обмер… В глазах у него потемнело, он качнулся и припал к дверному косяку. Станко направил на него пистолет, но Алекса взял его за руку и резко сказал:

— Только не на своем пороге!

Повинуясь укоризненному взгляду отца, Станко опустил пистолет.

— А он меня?

— Еще успеешь вернуть долг. Сейчас он мой гость. А мое слово для тебя свято!

Лазарь едва пришел в себя. Ему хотелось бежать отсюда без оглядки. Но ноги будто онемели, и он не мог сдвинуться с места.

Станко смотрел на него грозно и сурово.

Лазарь дрожал как осиновый лист. Перед глазами у него промелькнуло все, что произошло с той памятной ночи, когда он стрелял в Станко.

Станко подошел к нему:

— Можешь убираться! Сейчас тебе защитой мой отец. Но мы еще встретимся!

Лазарь повернулся и побрел прочь, сам не зная, куда идет. В глазах стоял туман, а голова болела так, точно ее зажали в тиски.

Он не помнил, как очутился дома.

— Что случилось? — изумился Иван. — Что с тобой?

Лазарь мотнул головой и рухнул прямо на пороге.

Когда он открыл глаза, была уже ночь. Перед ним маячил Станко. Лазарь крепко сомкнул веки, но видение не исчезало.

— Отец… Спаси меня!

— Что? Что с тобой?

— Он…

— Кто?

— Станко…

— Где?

Лазарь показал рукой на дом Алексы.

— Ну, теперь ты попался, голубчик! — сказал Иван угрожающим тоном. — Теперь ты от меня не уйдешь!

Иван шагнул к двери. Лазарь мигом спрыгнул с постели и схватил его за плечи.

— Не надо! Не ходи! Он убьет тебя!

— Меня? Нет!

— Не ходи! Он чуть не убил меня! Если б не дядюшка Алекса, у тебя уже не было б сына.

Ивану стало страшно. Что с ним будет, если убьют его Лазаря?

— Нет… сейчас он мой!

Лазарь как мог удерживал отца.

— Ты не пойдешь! Я прошу тебя, не ходи! Завтра, послезавтра… в любой день, только не сейчас!

И он повис на шее у отца.

— Ладно, — сдался наконец Иван. — Ложись. Завтра рассчитаюсь со стариком.

Не выпуская отцовой руки, Лазарь лег в постель.

Наступил день. Иван чуть свет отправился к Груше. Маринко был уже там. Иван поздоровался.

— Здравствуй, — ответил субаша. — Послушай-ка, что говорит Маша. Садись.

— А что он говорит? — полюбопытствовал Иван.

Груша взглянул на него с упреком.

— Эх, Иван! Я-то надеялся, ты будешь мне подмогой, еще и кметом тебя сделал. А что получилось?.. В Черном Омуте хозяйничают гайдуки! Известно ли тебе, что Станко этой ночью был дома?

— Известно!

— Известно?!

— Да. Слышал от сына. — И Иван рассказал про вчерашнее событие.

— Что ты собираешься делать?

— Пришел к тебе за советом.

Турок задумался. Он прикидывал и так и этак, но все его планы гроша ломаного не стоили. Одно ему было ясно — гайдуков ему не поймать, потому что сельчане видят в них своих заступников.

— Что ты думаешь, Маша? — обратился он к Маринко.

— Я думаю, надо прищучить старика и выпытать у него, где их лагерь.

— Ну?

— А потом сообщить в город и наслать на них войско.

— А ты уверен, что он скажет?

— Посади его в каталажку, а остальное предоставь мне.

Груша задумался. Совет Маринко показался ему разумным.

— Прекрасно! — воскликнул он. — Сейчас пошлю за ним.

— Пошли, пошли! — обрадовался Иван. — Выложит все как миленький! За это я тебе ручаюсь.

Груша хлопнул в ладоши. В дверях вырос стражник.

— Мехо, приведи ко мне Алексу Алексича.

Стражник ушел.

— Вы уверены в успехе? — спросил Груша Ивана и Маринко.

— Уверен! — воскликнул Маринко, и на устах его заиграла дьявольская усмешка.

— Так вот. Я пытался с ним по-хорошему, но ничего не вышло. Отдаю его вам. Делайте с ним что хотите. А я отойду в сторонку.

— Хорошо, хорошо! — воскликнули они хором.

А Маринко прибавил:

— Вот увидишь, что я еще чего-нибудь стою.

Ждать пришлось недолго. Мехо вернулся с Алексой.

Алекса был бледен, но от всей его фигуры веяло спокойствием и решительностью.

— Явился, — заговорил турок. — Значит, на глазах у всего честного народа привечаешь гайдуков?

Алекса смотрел ему прямо в лицо.

— Я их не привечаю.

— Как это не привечаешь, когда сын бывает у тебя каждую ночь? — вскипел Иван.

— Мой сын приходит к себе домой.

— А… твои домочадцы воры, не так ли?

— Мои домочадцы — мои сыновья, они не воры!

Маринко засмеялся.

— Вот это отец! Хотя… когда человек потерял честь, ему уже все равно.

— По себе судишь! — выпалил Алекса.

Грушу поразила смелость Алексы.

— Что по себе сужу? — спросил Маринко, ощерившись.

— Будь у тебя хоть капля чести, ты бы переименовался в Муйю или Алию, не поганил бы сербское имя.

Маринко повернулся к субаше:

— Погляди-ка на него, эфенди! Послушай-ка, что несет он без всякого стеснения!

— Не приплетай его сюда! — возмутился Алекса. — Это относится только к тебе.

«Ловко защищается… Жаль!» — подумал Груша.

— А, подлизываешься! — злобно прошипел Иван.

— К кому? А ну-ка скажи, когда и к кому я подлизывался? Это ваше с Маринко ремесло! Мне от вас ничего не надо.

— Даже милосердия? — спросил Груша, вставая.

— Милосерден один бог! Ты не в состоянии даже ни одного моего белого волоса почернить, не то чтобы мне помочь.

Дерзкий ответ Алексы привел Грушу в ярость:

— Знаешь ли ты, что я могу с тобой сделать?

— Если богу угодно — ничего!

— Мехо! Асо! Ибро!

В дверях показались стражники.

— Стащите-ка этого старого пса в темницу!

Алекса был по-прежнему спокоен.

— Можете не тащить меня. Я сам пойду, — сказал он подошедшим к нему стражникам и обвел всех острым взглядом.

МУЧЕНИК

Отворили подвал. Оттуда ударил резкий запах плесени и сырости. Алексу толкнули, и он кубарем скатился с лестницы. Едва он сделал несколько шагов, как ноги его стали вязнуть в грязи. Дверь за ним захлопнулась, и он остался в кромешной тьме.

Алекса встал на ступеньку и перекрестился.

— Господи! — взмолился он. — Будь мне другом! Дай мне сил и разума выстоять до смерти!

Он сел и уронил голову на руки…

Вдруг Алекса ощутил сильную слабость. По телу пробежал холодок. Он вскочил на ноги и встряхнулся. Головой он задевал балки, а ноги вязли в грязи.

— Куда меня бросили? — воскликнул он и стал на ощупь изучать свою темницу.

Это был крошечный подвальчик, в котором нельзя было ни выпрямиться, ни повернуться. С серых стен стекала вода. Темень, хоть глаз выколи. Дверью служила цельная дубовая доска, припертая снаружи деревянной поперечиной.

Страшно! Алекса снова присел на ступеньки.

Ему было холодно и хотелось пить. В горле пересохло, но воды у него не было. Он стал стучать в дверь.

— Чего тебе? — раздался снаружи голос.

— Дайте воды!

Ответа не последовало. Алекса решил, что стражник пошел докладывать субаше. Но время шло; казалось, минула уже целая вечность, а никто и не думал вступать с ним в разговор.

Как странно устроен человек — всегда он мечтает о несбыточном!

«Нет, турок! Ты не заставишь меня говорить! Слюну буду глотать, а тебе не скажу ни слова! Уж лучше умереть».

Между тем время шло. Алексе казалось, что минули уже не одни сутки, а дверь его темницы все не отворялась.

Его мучили голод и жажда. Но пока он в своем разуме, он не станет кричать и молить о пощаде.

Вдруг ему почудилось, что с двери снимают щеколду. Он встряхнулся и вскочил на ноги. Глоток свежего воздуха вернул бы ему силы и бодрость.

Но он обманулся.

В другой раз ему послышалась какая-то возня в стене. Похоже было, что это скребется мышь. Он ступил в грязь и прислушался. Да, кто-то скребется, но совсем тихо, осторожно…

Наконец дверь отворилась. В темницу ворвался живительный воздух. У Алексы закружилась голова. Глаза его ослепил дневной свет, и он упал.

— Алекса… Алекса! — донесся до него чей-то голос.

Узник открыл глаза и увидел над собой ухмыляющегося Маринко.

— Эх, брат Алекса! Субаша совсем забыл про тебя. Прихожу я сегодня, спрашиваю, а они и думать-то про тебя забыли. Есть хочешь?

— Хочу… — прошептал несчастный.

— Сейчас принесу тебе завтрак.

— И воды, воды… — шептал Алекса.

— Хорошо, хорошо…

Дверь закрылась. Алекса ждал. Каждая минута растягивалась в вечность.

Дверь снова отворилась. На пороге показался Маринко. В руках у него были горшок, деревянная ложка и ломоть хлеба.

— Вот тебе обед! Сварил тебе немного фасоли с рыбой. Знаю, что ты это любишь.

И он поставил еду перед Алексой.

Алекса жадно схватил горшок. Запах рыбной похлебки приятно щекотал ему ноздри.

Маринко не отрывал его от еды, только с лица его не сходила сатанинская усмешка.

— Вкусно? — спросил он.

— Вкусно… Только солоновато.

— Вяленая рыба.

Алекса ел…

— Ну как, Алекса?

— Что — как?

— Рассказал бы мне про своего Станко.

Алекса молчал.

— Я люблю его, как родного сына. Он хороший мальчик. Что там ни говори, а в Черном Омуте не найдешь второго такого парня. Ну, оступился невзначай. Что с того? И святые не безгрешны.

Алекса сверкнул очами.

— Он не оступился! — сказал он резко.

— Оступился! — возразил Маринко.

— Врешь! Дело помни, а правды не забывай!

Маринко осклабился. Его осенила какая-то мысль.

— Хочешь знать правду? Твой Станко не виноват. Он украл так же, как и ты, — сказал он, метнув на Алексу пристальный взгляд.

— Но ведь ты это сказал…

— Да, я. Но мне приказали так говорить!

— Приказали? А кто тебе приказал?

— Тот, у кого власть.

— Турок?

— Он…

— А почему?

— Не знаю… По сей день не знаю.

— Дай мне немного воды! — попросил Алекса.

— Дам, только скажи мне кое-что.

— Что?

— Где Станко с дружиной?

Алекса выронил ложку и взглянул на него грозным взглядом. Но Маринко не унимался.

— Скажи… скажи!

— Этого ты никогда не узнаешь!

— Узнаю!

— Нет!

— Ха-ха-ха! — расхохотался Маринко. — Прекрасно! Не желаешь говорить, ну и не надо! Дай сюда! — и вырвал у него из рук горшок.

— А воды?

— Когда скажешь, где Станко! — И Маринко запер за собой дверь.

От соленой еды у Алексы так жгло горло, словно ему туда насыпали горящих угольев.

Вдруг его бросило в жар. Голова пылала, а кровь бешено струилась по вздувшимся жилам.

Он почувствовал невыносимую, мучительную жажду. В голове помутилось, и он рухнул со ступенек прямо в грязь.

— Воды! Воды! — кричал он.

— Скажешь? — спросил снаружи Маринко.

— Нет.

Потом все умолкло…

Алекса вскочил и диким голосом закричал:

— Мучайте меня! Убейте меня! Режьте меня на куски, все равно не скажу!

И он стал яростно топтать грязь. Потом провел ладонью по сырой стене и влагой, оставшейся на руке, смочил себе губы.

Алекса принялся каплю по капле собирать со стены влагу.

Но от этого ему еще больше захотелось пить. В отчаянии начал он рвать на себе волосы и одежду. Потом повалился на пол и стал кататься по грязи.

Он чувствовал, что грязь остужает его горячее тело. Вот по нему поползло что-то холодное, а потом начал рушиться потолок…

И он увидел темное, затянутое тучами небо. Вдруг хлынул ливень и оросил ему лицо. Дождевые струи текут ему в рот. Они поят его, освежают. Он уже утолил жажду, но струи все текут и текут. Они льются уже бурным потоком. Он чувствует, что захлебывается. Он хочет спастись, но не может…

Алекса впал в беспамятство.

МЕСТЬ НАЧАЛАСЬ

В то самое время, когда Груша, Иван и Маринко, заперев Алексу в темнице, вернулись в хан, из пролеска, что возле хана, вышел Верблюд.

Погрозив им кулаком, он, крадучись, направился к лесу.

Верблюд весь кипел от гнева.

«Задумали ни за что ни про что погубить человека! Как бы не так… Есть еще на свете бог, наш старый приятель!»

И он быстро зашагал в сторону села, намереваясь сообщить сначала эту новость священнику, а уж потом разыскать Станко.

Но священник попался ему навстречу.

— Ты куда?

— К тебе.

Священник по лицу Верблюда понял, что что-то стряслось.

— Что случилось? — спросил он в страхе.

— Беда… Алексу бросили в темницу, в подвал под ханом…

— Когда?!

— Сейчас. Я только оттуда. Его обрекли на страшные муки. Я слышал их разговор. Маринко будет его пытать…

— Ну?

— Так вот знай. И потолкуй с людьми, придумайте, как нам быть. Ведь то, что случилось сегодня с Алексой, завтра может случиться с тобой, с Йовой и другими… А я пошел к Станко.

— Где он?

— Вот уже несколько дней, как все они на Подинах. Там и атаман. Скажу им, что терпение наше иссякло. А потом отправлюсь к Катичу, Стояну, протоиерею Николе. Скажу им, что от их перешептываний толку чуть, пора браться за дело. До свидания, отче.

Верблюд повернулся и зашагал в Подины.

Он торопился. По лицу его струился пот. Вдали слышался глухой рокот Дрины. Верблюд шел ему навстречу. Вдруг он остановился и закаркал.

Ему ответили карканьем. Не успел он и шагу шагнуть, как перед ним вырос человек.

— Верблюд?

— Я, Йован. Атаман здесь?

— Здесь.

Верблюд направился к атаману.

Гайдуки сидели прямо на траве.

Верблюд понял, что он прервал какую-то веселую шутку Заврзана. При его появлении гайдуки мигом вскочили на ноги.

— Бог в помощь! — поздоровался Верблюд.

— Здравствуй! — загремело со всех сторон.

— Что случилось? — заволновался атаман, увидев его грустное лицо.

— Несчастье.

— Несчастье?! — вскрикнули гайдуки.

— Несчастье! Станко! Отца твоего бросили в темницу.

Эта весть прозвучала как гром среди ясного неба. Станко кинулся было к Верблюду, но в глазах у него потемнело, и он остановился. Он хотел что-то сказать, но язык не слушался…

— Как? За что? — зашумели со всех сторон.

Верблюд рассказал все по порядку.

— Какая у него темница? — спросил атаман.

— Я заглянул туда одним глазом, — отвечал Верблюд. — Там так смрадно, что даже змеи бегут оттуда.

— Атаман, — сказал Суреп, — надо вызволить человека!

— Да, да, вызволим его! — закричали со всех сторон. — Все пойдем!

— Все не пойдем. Не стоят они того, чтоб бросать на них весь отряд. Верблюд, сколько стражников у турка?

— Десять.

— Десять и два — двенадцать… четырнадцать… Хорошо, хорошо, — подсчитывал атаман. — Пойдут Суреп, Илия, Станко, Зека, Йован и Йовица. Хватит.

— Хватит! — грянул Станко. — Я и сам справлюсь с ними! Перережу их, как овец!

— Спокойней, Станко, спокойней! — сказал атаман. — Не забывай, что имеешь дело с мерзавцами. Суреп, иди сюда.

Суреп подошел.

— Сначала ступай к священнику и договорись с ним, — наставлял его атаман. — Верблюд и Заврзан пусть сделают разведку — свидетели вам ни к чему. И своим пусть накажут помалкивать. Можете их изрубить на куски, можете привести сюда, мне все равно. Как сделаешь, так и ладно.

— Хорошо, атаман!

— Приглядывай за Станко! Он чересчур горяч. Сдерживай его.

— Хорошо.

— Собирайтесь! — крикнул атаман.

В мгновение ока все было готово.

— Верблюд!

— Что, Сречко?

— Поклонись от меня священнику, и будьте осторожны…

— Не беспокойся. До свидания!

— До свидания! Встретимся здесь.

Гайдуки взяли на плечо ружья и двинулись в путь.

— Станко, — весело заговорил Заврзан, — я просто счастлив, что атаман послал меня с тобой. Наконец-то я разгляжу твоего Грушу.

Станко молчал. Внутри у него все кипело. Ему все казалось, что он ползет, как черепаха, а на самом деле он намного опередил товарищей.

— Станко! — окликнул его Суреп.

— Что?

— Не спеши!

— Да… Вам-то хорошо! Вы бы и поспать еще могли, а у меня душа не на месте. Будь у меня крылья, я бы полетел. Мой отец ни за что ни про что томится в тюрьме! Может, он терпит неслыханные муки… Я должен спешить!

Возле Ста́рачи Суреп приказал остановиться. Он отозвал Верблюда в сторонку и о чем-то переговорил с ним.

— Послушай-ка, Суреп, чего мы ждем? — спросил Заврзан, когда Верблюд ушел.

— Чего надо, — ответил Суреп.

— Но нам много чего надо.

Суреп пожал плечами.

Станко был вне себя от бешенства. Он никак не мог понять, чего они ждут.

На землю опустилась ночь. Это была тихая летняя безлунная ночь. Из лесу доносились птичьи песни; ветерок шевелил листву.

— Сиди здесь… Видно, тебе спешить некуда, а я иду! — бросил Станко в лицо Сурепу, теряя терпение.

— Не пойдешь!

— Кто запретит мне?

— Твоя клятва. Ты поклялся на хлебе-соли, что будешь повиноваться старшему.

— Но…

— Атаман знал, что приказывал. Ты только все испортишь. Любое дело надо делать с умом, чтоб потом не кусать локти. Садись.

Станко сел.

Вскорости показался Верблюд. Суреп пошел ему навстречу.

— Ну как?

— Все в порядке. Они у субаши.

— Все?

— Кроме Лазаря.

— А что говорит священник?

— Надеется на успех. Принял меры.

Суреп повернулся к дружине и шепотом приказал:

— Пошли!

У Станко словно гора с плеч свалилась. Гайдуки были уже на ногах.

— Будьте осторожны! Илия! Ты зайдешь со стороны чащи с Верблюдом и Йовицей, а Станко, Зека и Йован пойдут со мной. Только не спешите. У самого хана остановитесь. Ничего не начинать без моей команды.

И гайдуки двинулись в путь.

В комнате Груши горел светильник. Груша нервничал: страшные видения опять не дают ему покоя. Потому он и призвал к себе Ивана и Маринко.

Все они пребывали словно в каком-то полусне. Стражники спали возле очага. Снаружи легкий ветерок гнал опавшие листья…

Груша улегся, крепко сомкнул веки и заснул.

Не успел он закрыть глаза, как к нему явился Станко с отрядом: стоит на пороге и смотрит на него суровым взглядом. Он хотел крикнуть, но слова застряли в горле.

В дверях и в самом деле стояли Станко, Суреп, Зека и Йован. Турок протер глаза. Нет, это не сон, как он сначала подумал, а страшная явь.

— Ни с места! — загремел Станко. Глаза его метали молнии.

— Стражников связали? — спросил Суреп.

Заврзан только рукой махнул.

— Подумаешь, стражники! Они сами себя связывают! — И он рассмеялся.

Груша содрогнулся от этого смеха.

Станко подошел к Груше с обнаженным ятаганом.

— Свяжите друг друга! — грянул он.

Груша, не понимая, что делает, стал распоясываться.

Иван и Маринко словно окаменели. Станко взглянул на Маринко и сказал:

— Подсоби-ка своему Груше, скрути его!

И Маринко послушно, как сноха, приблизился к Груше и начал его связывать.

— Туже!

Маринко стянул пояс.

— Еще крепче! — крикнул Станко. — Так! А теперь дядюшку Ивана.

Маринко скрутил Ивана так же, как и Грушу.

Станко подошел к турку и перевернул его, точно колоду. Все шло точь-в-точь, как было в Грушином сне.

— Скажи-ка, турок, где мой отец? — спросил Станко, наклонившись над Грушей.

В груди у Груши что-то хрястнуло. Он открыл было рот, но ничего не сказал.

Станко взмахнул ножом.

— Отвечай — где?!

— В подвале…

Суреп крикнул:

— Ступайте в подвал за Алексой!

Заврзан и Йовица побежали, как олени. Отворив дверь, они увидели лежавшего в грязи Алексу. Руки в крови, одежда порвана, а к налипшей на пальцы грязи пристали пряди его седых волос.

Гайдуки вынесли его во двор. Старик был недвижим.

Заврзан склонился над ним.

— Как? — спросил Йовица.

— Еще дышит…

Из хана выбежал Станко.

— Где он, где?

— Здесь, — ответил Заврзан.

Станко упал перед отцом на колени и стал осыпать поцелуями его покрытое грязью морщинистое лицо и руки.

Старик встрепенулся.

— Воды… — прошептал он.

Бросились за водой.

— Пойди пригляди за этими… — сказал Суреп Йовице, а сам взял кувшин и стал поить Алексу. Потом смочил ему водой спекшиеся губы.

По телу старика разлилось животворное тепло. Он был еще очень слаб, но все же приподнялся на локтях.

— Воды!.. Воды!..

— Много ему нельзя, это убьет его, — сказал Суреп и несколько раз капнул на его сухие губы, а потом повернулся к Заврзану: — Понесешь Алексу!

Начинало светать.

Месяц в последней четверти еще стоял в вышине, склонив к земле свой рог. Утренняя прохлада пробуждала ото сна все живое.

Гайдуки двигались быстро. Алексу несли на носилках, сооруженных из нескольких ружей. Станко шагал возле отца, внимательно следя за каждым его движением. Свежий воздух благотворно подействовал на Алексу. Он захотел встать и напиться.

Суреп дал ему один глоток.

— Не мучьте меня… Все внутри горит!

Но Суреп больше не дал ему воды.

Заврзан поднял глаза вверх.

— Господи, какие чудесные дни! Но еще краше улов! Послушай-ка, Суреп, этой плешивой тыкве, — он показал на Грушу, — атаман обрадуется больше, чем если бы мы добыли ему золотое яблоко.

Суреп одобрительно кивнул головой.

Станко подошел к пленникам, которых гнал Зека.

— А, Иван Миражджич! Что скажешь? Вот тебе твои Груша и Маринко. Скажи-ка им, чтоб отрядили погоню.

Иван опустил голову. Только теперь он понял, какое преступление совершил, только теперь почувствовал, какую ненависть навлек на себя!

— Станко, бог простит тебя за мою голову, — проговорил он, собравшись с духом. — Но… не мсти моим! Они ни в чем не виноваты…

— А в чем провинился вот он? — И Станко показал на Алексу.

— Бог с меня взыщет…

— А пока дойдешь до бога, я сам с тебя взыщу! — взорвался Станко.

Иван примолк.

Начинался день. Вставало солнышко, и его теплые лучи уже пробивались сквозь густую листву.

Вдруг все остановились. Заврзан залаял; ему ответили таким же лаем. Вслед за тем навстречу гайдукам вышло несколько вооруженных людей.

— Значит, с добычей? — спросил Ногич.

— С добычей, — ответил Заврзан. — Эти цепные собаки дались нам в руки, даже не пискнув.

— Идите, идите, атаман ждет вас.

Атаман с дружиной приветствовали их радостными возгласами. Зека привязал всю троицу к тонкому ясеню, а Алексу поднес к атаману.

Сречко склонился над ним.

— Ну как, брат, жив?

— Жив. Воды!

Сречко протянул ему свою баклажку:

— На, пей. Это подкрепит тебя.

Алекса сделал несколько глотков.

— Можешь встать?

— Попробую…

Подбежал Станко, чтоб помочь отцу.

— Устрой его здесь, рядом со мной, — сказал атаман.

Алексу посадили на колоду. Он прислонился к атаману и посмотрел на пленников.

— А теперь расскажите все по порядку. Давай-ка ты, Илия.

И Заврзан стал рассказывать со всеми подробностями.

— Вот здорово! Молодцы! — воскликнул атаман, когда он кончил. — Так что же нам с ними делать?

— Убить! — сказал Станко.

— Судить! — сказал Суреп.

— Судить! — закричали со всех сторон.

— Зека! Развяжи их и приведи сюда, — распорядился атаман.

Гайдуки выстроились вокруг атамана по порядку и старшинству.

Зека привел пленников.

— Груша! — обратился атаман к субаше. — Ты здесь перед судом мстителей. Мы знаем все про твои грязные дела. Ты поставлен за старшего в Черном Омуте?

Груша молчал.

— Отвечай. Ты поставлен над этим народом. А старший в селе — это все равно, что старший в доме. Так ведь?

— В чем моя вина? — спросил Груша.

— Ты ссорил людей.

— Нет.

— Да.

— Я в твоих руках, ты можешь вырвать у меня любое признание… Но я никого не ссорил. Все бежали от меня. Только Маринко с Иваном относились ко мне по-человечески. Я в этом самом Черном Омуте тосковал по людям и доброму слову. Но все на меня косились. Стоило мне заговорить, как они тотчас же опускали головы. Какой же вред я мог причинить им? Скажи, Иван! Скажи, Маринко!

Гайдуки молчали. Иван и Маринко тоже.

— Я был мучеником! — продолжал Груша. — Если б я занемог, ни одна б душа не пришла меня проведать. Я рос сиротой, сызмальства не знал ни отца, ни матери. И вдруг — я нарочно ссорил! Кого, с кем?

Все молчали, и Груша расхрабрился.

— Я ведь из того же теста, как и все вы, — говорил он в надежде разжалобить гайдуков. — У меня тоже есть сердце. И есть свои печали и горести, и люди мне нужны, чтоб отвести душу. Скажите по правде, разве не горе привело вас в лес? Разве не душевные муки толкнули вас на это? А если так, то в чем моя вина?

— Конечно, если б все было так, как ты говоришь…

— Так и есть.

— Верблюд! Иди сюда! — позвал атаман.

Верблюд подошел.

— Ты слышал, что сказал турок?

— Слышал. Но он все врет!

Груша оторопело уставился на Верблюда, а Маринко с Иваном побелели как смерть.

— Он полоумный… Мелет всякий вздор! — воскликнул Груша.

— Ха-ха-ха! — рассмеялся Верблюд. — Да, вы научили меня молоть, но я в своем уме. Полоумный не смог бы следить за каждым твоим шагом. Молитву и ту ты творил у меня на глазах.

И Верблюд поведал то, что уже известно читателю.

У турка задрожали коленки. Этот человек знает все, вплоть до самых сокровенных его желаний.

Верблюд говорил горячо и вдохновенно. Гайдуки слушали его, холодея от ужаса…

— Так вот, турок, — заключил Верблюд свое обвинение. — Хочешь знать, кто смешал все твои планы? Я! И еще отец Милое.

Груша рухнул точно подкошенный.

Из рассказа Верблюда явствовало, что главные заводилы в этом деле были Груша и Маринко. Иван же был только орудием в их грязных руках. Раз оступившись, он уже не смог встать на ноги и так катился дальше вниз.

— Братья! — сказал Станко после долгого размышления. — Приговариваете вы Грушу и Маринко к смертной казни?

— Приговариваем! — загремели со всех сторон.

— И казнить их немедленно! — прибавил Станко.

— Тебе они больше всех навредили, ты и получай их! Возьми кого-нибудь себе на подмогу и веди их в лес.

— А Миражджич?

— Его тоже будем судить.

— Без меня? — удивился Станко.

— Подождем тебя.

Станко кликнул Зеку и Заврзана.

Двинулись в путь. Сквозь густую листву пробивалось солнце, пронизывая своими лучами кружившую в воздухе мошкару.

Станко кипел от гнева. Заврзан, как всегда, балагурил.

— Видишь, Груша, как чудесно сияет солнышко? А вон ползет муравей. Он счастливей тебя. Какой тебе прок от того, что ты человек? Никакого! Замираешь от страха, как подумаешь, что с тебя станет через несколько минут. А мы привыкли к смерти, нас она не страшит.

Маринко с Грушей молчали. Только лица их поминутно меняли свой цвет: то белели, то чернели, то зеленели.

Заврзан вдруг помрачнел. Ему стало стыдно, что он так зло смеется над обреченными на смерть.

Наступила тишина. Слышался только хруст сухих веток под ногами.

Вдруг Станко поднял голову и скомандовал:

— Стой!

Эхо повторило его приказ. Груша и Маринко похолодели от ужаса и опустились на траву.

— Здесь… Вон тот дуб. Тут мы вздернем проклятого холуя.

Маринко обезумел от страха. Груша мигом вспомнил свой сон. Ему даже показалось, что именно это дерево видел он во сне. Он хотел было попросить, чтоб его увели отсюда, но слова застряли в горле.

— А ну, Заврзан! А ну, побратим! За дело!

Гайдуки подошли к Станко.

— Не спеши! Сначала повесим Маринко, а уж потом сочтемся с турком.

Маринко развязали; в одну секунду из пояса его сделали петлю и накинули ему на шею.

— Так… Вставай!

Грозный взгляд Станко поднял Маринко. Станко подвел его к дубу, ветви которого спускались довольно низко.

— Заврзан!.. Или нет, я сам привяжу. Я должен сделать это своей рукой.

Станко влез на дерево, выбрал сук покрепче и потом крикнул:

— Веди его!

Маринко сразу пришел в себя и стал бешено вырываться. Но крепкие руки Зеки удержали его.

— А ну давай его сюда! — крикнул Заврзан, схватил Маринко в охапку и поднес к дереву.

— Приподымите его! — скомандовал Станко.

Зека — он был выше Заврзана — поднял Маринко чуть не до самого сука. Станко привязал пояс к суку…

— Отпускай! — приказал он.

Маринко опустили.

Станко взглянул на Грушу.

— Видел, турок?

Груша молчал.

Станко подошел к Груше, закинул ему голову и вонзил ему в шею ятаган… Брызнула кровь, и нож вошел еще глубже.

Станко вытер нож и вложил его в ножны.

Потом надел шапку и повернулся к друзьям:

— Пошли судить Ивана!

МСТИТЕЛИ

Гайдуки встретили их глубоким молчанием.

— Готово? — спросил атаман.

— Готово, — ответил Станко.

— Тогда садитесь.

Друзья сели.

— Так вот, Станко, сынок, — сказал атаман. — Главных виновников мы отдали тебе.

— Тут нет главных и неглавных! — воскликнул Станко. — Они все главные!..

— Ты разгневан, потому тебе так и кажется, — спокойно возразил атаман, — но мы думаем иначе.

— Иначе? — вскипел Станко и вскочил на ноги. Глаза его грозно сверкнули. — Ты хочешь сказать, что Иван Миражджич ни в чем не повинен?

— Нет. Но его вина меньше, чем тех двоих.

— Он еще больше виноват! Он их пособник. Он ссорил народ. Он всюду срамил моего отца! Я должен убить его!

— Легче, парень! Буйная головушка… Послушай-ка старших. Здесь я, здесь Ногич, Суреп, Верблюд и вон сколько людей. Пусть-ка Иван возвращается в село, чтоб люди показывали на него пальцем, как на предателя.

Станко встрепенулся.

— Тогда прикажи мне снять шапку и хорошенько попросить у него прощения.

— Ты знаешь, что такого я от тебя не потребую. Но ты зря не желаешь слушать нас…

— А все его пакости…

— Он за них поплатится. Что может быть хуже презрения уважаемых людей? Это хуже самой смерти. Так ведь, братья?

— Так!

— Тогда будь по-моему.

У Станко было такое чувство, будто ему залепили пощечину. Он считал, что он один вправе судить Ивана. Он подошел к атаману, мрачно взглянул на него и произнес:

— Я не согласен.

— Тогда ты нам не товарищ! — резко ответил атаман.

— Вот и хорошо. Я сам буду ему судьей! — И Станко взялся за пистолет.

Сверкнуло черное око Сречко и остановило его руку.

— Слово Сречко — закон! Пистолет за пояс, и скатертью дорожка! Когда начнешь действовать самостоятельно, поступай как знаешь, а ежели у меня в отряде сделаешь по-своему, убью!

Гайдуки обступили Станко.

— Хорошо, атаман! До сегодняшнего дня я был твой, а отныне сам себе хозяин. Я уважаю твое слово, как уважаю твои хлеб-соль.

Он сунул пистолет за пояс и повернулся к дружине:

— Братья! Спасибо за хлеб-соль! Ежели есть среди вас лютые мстители, то присоединяйтесь ко мне. Я не останавливаюсь на полпути.

Йован и Йовица подошли к нему.

— Как, оба? — удивились гайдуки.

— Да.

Заврзан почесал затылок и тоже подошел.

— И ты, Заврзан?

— Да! Потехи ради…

— Атаман, что ты делаешь?! — воскликнул Ногич.

— Я никого не держу! Я требую повиновения. Если ты тоже недоволен, то ступай.

— Я доволен. Но Станко…

— Я семь раз отмерю, а один отрежу! — спокойно сказал атаман. — Я неспроста помиловал Ивана…

— Для чего же ты даришь ему жизнь? — язвительно спросил Станко.

— Ты молод еще. Сердце у тебя горячее. Ты не видишь дальше своего носа. И если будешь поступать по велению сердца, то натворишь больше зла, чем добра…

— Послушай, Станко! — вмешался Верблюд. — Сречко знает, что делает. Он поступил разумно.

У Станко дрожали губы.

— О боже!.. Уж не сошел ли я с ума? — простонал он. — Выходит, он за свои злодейства еще достоин жизни! До свидания, атаман! Спасибо за отеческую заботу! Спасибо за хлеб-соль! Я же думаю по-другому. Здесь ты старший. Он под твоей защитой, пусть живет. Но рано или поздно я доберусь до него! До свидания!

Станко снял шапку и поцеловал Сречко руку.

— Прости, обидел я тебя. Ведь ты мне что отец родной. Так не думай обо мне худо. Прости!

— Бог тебя простит! Быть бы тебе атаманом, да только ты чересчур горяч.

— Я богу поклялся, атаман.

Они поцеловались.

— Братья! — обратился Станко к гайдукам. — До свидания! Не поминайте лихом!

Потом он подошел к отцу, поцеловал у него руку и проговорил сквозь слезы:

— Батюшка! Передай поклон матушке. А я не вернусь под родной кров, пока не выполню свою клятву… До свидания!

Проходя мимо Ивана, Станко бросил на него такой грозный взгляд, что тот содрогнулся.

— Горе твоему дому, Иван Миражджич!

Гайдуки прощались с Заврзаном, Йованом и Йовицей.

— Ничего не поделаешь, — оправдывался Заврзан перед товарищами. — Люблю Станко! Люблю за беспокойный нрав. К тому ж и у меня есть кое-какие свои счеты, а раз дружина такая жалостливая, то я сам сведу их. До свидания, Суреп! Тебя мне больше всех жаль, жаль твоих прибауток!

Раздался взрыв смеха. Суреп поднял левую бровь и раздвинул губы…

— Заврзан, Заврзан! — повторял он.

— Ну, пошли!

Гайдуки поцеловались и обнялись, точно родные братья.

— Может, господь приведет снова соединиться! — закричали гайдуки.

— Конечно, приведет! — сказал Станко. — Но не раньше, чем земная правда примирит небо с землей. А сейчас до свидания!

Заврзан запел:

Затянули потуже котомки и двинулись в путь. Густой лес быстро скрыл их от взоров друзей.

Гайдуки понурились.

— Словно родные братья меня покинули, — вздохнул Ногич.

Никто не поддержал разговора. Один ветерок беспокойно шевелил зеленую листву.

Солнце пекло даже сквозь густую листву. Небесная лазурь совсем поблекла от зноя. Вдали шумела бурливая Дрина.

Гайдуки шли молча. Балагур Заврзан и тот приуныл.

— Куда пойдем? — нарушил молчание Йовица.

— В Пара́шницу, — ответил Станко. — Гайдукам там такая благодать, как ребенку в люльке. К тому ж оттуда рукой подать до Черного Омута и Рачи. Любой турецкий отряд будет у нас как на ладони.

— Передохнуть бы чуток, — предложил Латкович. — Не станет же нам хуже, если мы немного поговорим о своих делах. У меня ведь тоже есть неуплаченный долг.

— Ладно, — согласился Станко, присаживаясь в густой тени. — Я до сих пор не знаю, почему вы ушли в лес.

— От добра никто не уходит, — заметил Латкович. — Тяжело мне об этом говорить. Пусть лучше расскажет Йовица.

Но Йовица понурил голову.

— Ну, так слушай! — начал Заврзан. — Жил в их селе субаша, по имени Ибро. У Йовицы была сестра на выданье, а Йовану пришла пора жениться. Были они соседи… Росли вместе, ну и полюбили друг друга. Йован хотел взять за себя Спасению, сестру Йовицы. Но не тут-то было! Приглянулась девушка турку. И вот в один прекрасный день его стражники схватили девушку и привели к нему. А что случилось потом, и говорить не стоит… сам знаешь.

Станко сверкнул очами.

— Что было с турком? — грянул он.

— Сбежал в город. С того дня нигде его нет, словно сквозь землю провалился, — ответил Заврзан.

— Я пошел бы в город! — сказал Станко.

— Мы и хотели, — вступился Йовица, — да атаман не пустил… Потому и примкнули к тебе. Вот тебе наши руки и наши головы. Веди нас куда хочешь, лишь бы за нее отомстить!

— А что потом сталось с ней?

— Лучше не спрашивай!

— А все же? — допытывался Станко.

— Повесилась… — ответил Заврзан.

Станко вскочил на ноги.

— Братья! — воскликнул он. — Мы отомстим! Будь проклят всякий, кто сотворил злое дело! О создатель! Дай мне силы сдержать свое слово! А тебя какая беда привела в лес? — спросил Станко Заврзана.

— Я… я пошел за компанию. Противно мне было сидеть, точно баба, за печкой сложа руки. Потянуло меня сюда, к людям. Здесь-то оно лучше. Раньше я смотрел, как турки бьют, убивают и грабят; теперь же сербы и турки смотрят, как здорово орудует ружьем Заврзан, словно сто лет учился этому ремеслу!

— Весельчак ты наш! Сколько раз разгонял ты мою печаль! — сказал Латкович и обнял его.

— Будет, Ушан! Лучше выберем атамана.

— Выбирать нечего! — возразил Йовица. — Вот Станко.

— Но я не знаю…

— Если не знаешь, договоримся, — прервал его Заврзан. — Ты думаешь, Сречко все знал, когда шел в лес? Нужда всему научит.

— Решено! — воскликнули Йован и Йовица.

— Тогда согласен.

— На сегодня хватит, — опять заговорил Заврзан. — Наставлений нам не читай, мы и сами не лыком шиты.

— Я и не собирался. Я хотел просто двинуться в путь…

— Пошли.

В лесу отдавался хруст сухих веток.

ПАРАШНИЦА

За годы, отделяющие нас от описываемых событий, Парашница неузнаваемо изменилась. На месте прежних дремучих лесов простираются теперь плодородные поля и луга.

Именно здесь, у слияния Дрины и Савы, обычно располагались гайдуки и повстанцы. Местность эта привлекала их тем, что все турки, направлявшиеся в Боснию или обратно, были у них на виду.

Во время восстания здесь был стан предводителя голытьбы Зеки Селя́ковича, известного под именем Зека Булюбаша. Тут выросли даже торговые ряды, оттого до недавнего времени Парашницу называли местечком, а старые люди и сейчас еще так ее именуют.

Уже смеркалось, когда Станко с товарищами пришел в Парашницу. С воды дул свежий ветерок, остужая их горячие потные головы.

— Привал! — воскликнул Станко.

Гайдуки остановились и стали развязывать сумки.

— Будем жить тут, на виду у Дрины и Савы. Здесь от нас никто не уйдет. А сейчас давайте перекусим.

Йовица вытащил из сумки хлеб и закуску. Все сели.

— Я пить хочу, а не есть, — сказал Заврзан. — Пойду-ка поищу родничок.

Он перекрестился, взял тыкву и зашагал к реке. Вскоре он вернулся с водой.

— Холодна, как лед. Совсем не пришлось копать, три раза ковырнул — и готово.

Гайдуки напились студеной воды и предались каждый своим думам.

Медленно опускался вечер. Сумерки не спеша обволакивали дальние предметы. Как-то незаметно перед глазами у них осталась только белая лента реки. Небо усыпали звезды; ветерок шевелил зеленую листву, а там, далеко-далеко, лаяли собаки.

Гайдуки уснули, один Станко не спал. Он загляделся на дрожащие в голубом небе огоньки; они были так грустны и печальны, как сирота, глаза которого смежает сон. И Станко казалось, будто эти немые звезды хотят заговорить с ним, сказать ему нечто бесконечно важное.

Вдруг он почувствовал какую-то глухую, давящую тяжесть во всем теле. В горле пересохло. Он взял тыкву, выплеснул из нее остатки воды и направился к берегу.

Отыскав родник, он умылся и утолил жажду. Холодная вода освежила его.

Он лег на траву у родника. Вода с шумом выбивалась на поверхность, и шум этот успокаивал его.

Станко приподнялся на локтях и вгляделся в молочную дымку.

Взошла луна и осветила водную гладь. Станко залюбовался пляской воды в водоворотах. Сталкиваясь, волны становятся бешеными и могучими, они рушат и сметают все преграды на своем пути.

«Так вот и со мной. Если б я мог спокойно сидеть в своем гнезде, я бы, как мой отец и дед, никого пальцем не тронул. Но меня выбросили из родного гнезда, и вот я, сколько у меня хватает сил, рушу и сметаю все на своем пути, как и та волна…»

На душе опять стало легко. Он почувствовал себя вправе заплатить обидчикам той же монетой.

Станко снова взглянул на небо и снова увидел мерцающие звезды. Но теперь ему казалось, что они больше не мигают и смотрят ясно…

«Наложу на себя руки, если не расквитаюсь с Лазарем и Иваном. А они, точно малые дети, твердят о прощении! Кого простить? Злодея? Но ведь своим милосердием мы благословим его на новые злодейства. Нет! Нет! Пусть бог прощает, а человек должен мстить!»

Журчала вода.

Станко отдался своим чувствам, и они укачали его, словно колыбель. Он уснул.

Вдруг прогремел выстрел. Станко вздрогнул.

Послышался разговор.

Станко вскочил на ноги и побежал к отряду. Навстречу ему спешил Йовица.

— Что случилось?

— Прибыло пополнение, атаман.

— Какое?

— Суреп, Зека, Ногич, Крайчин — вон они, ищут тебя.

У Станко радостно забилось сердце. Он бросился к товарищам.

— Вот он! — кричал Заврзан. — Я всегда знал, что Суреп меня найдет!

— Добро пожаловать! — сказал Станко.

— Здравствуйте!

И все стали целоваться.

— Каким ветром вас принесло?

— Так мы решили, — ответил Ногич. — Завтра прибудет еще двадцать. Атаман разделил дружину; половину оставил себе, а другую послал к тебе. Понадобятся еще отряды… Сербия восстала, всюду бьют турок. Сречко ушел на Ядар поджидать там турок.

Станко подбросил вверх шапку.

— Господи! Спасибо тебе за такой дар! Ногич! Вот тебе отряд. Веди нас, куда хочешь…

— Ну, нет! Атаман сказал: «Станко молодец, пусть он будет атаманом!»

— Так, — подтвердил Суреп.

— Ладно! Но вы знаете, что я хочу отомстить. Я должен отомстить! Бог накажет меня, если я не разочтусь с Лазарем.

Гайдуки молчали.

— Значит, согласны?

— Согласны!

— В добрый час! — сказал Станко.

Начало светать. На востоке заалело. Гайдуки сели на росистую траву.

— Устали? — спросил Станко.

— Нет.

— С чего бы нам устать? — сказал Заврзан. — Не жернова же мы ворочали!

На востоке все больше алело; постепенно стали обрисовываться разные предметы; из села доносилось петушиное пение, лес огласился птичьим гомоном.

Зека вгляделся в боснийские горы.

— Что с тобой? О чем задумался, побратим? — спросил Станко.

Зека вздрогнул.

— Ни о чем. Просто смотрю на землю, вскормившую меня. Кажется мне, будто я вижу свой разоренный очаг. Будь я старшим, я б здесь раскинул лагерь. Тут все на виду. И еще… я бы всегда помнил о мести. Это место называется Парашница?

— Да, Парашница.

— Красивое место. Здесь как-то легко дышится…

— Поспите чуток, — сказал Станко вновь прибывшим. — А мы тем временем приготовим обед. Йован, Йовица! Раздобудьте-ка барашка.

Друзья перекинули через плечо ружья и пошли за добычей.

— Мне надо с тобой поговорить, — сказал Ногич. — У меня есть к тебе поручение от атамана.

— Какое?

— Отойдем в сторонку.

— Хорошо.

Станко и Ногич отошли от отряда.

Ногич подробно рассказал о восстании в Шума́дии и Ва́левской нахии. Самые именитые люди в Мачве, как-то: торговец Чу́пич из Ночая, протоиерей Сми́лянич из Белотича, Ка́тич из Гло́говца, Илия Срдан из Прнявора и многие другие — решили поднять восстание в этих краях.

— Атаман разделил отряд: нас, мачванских, послал к тебе, а остальных повел в их родные места поднимать людей на борьбу. «Поклонись от меня Станко, — сказал он. — Пусть он делает то же: пусть стережет Дрину, потому что нет дня, чтоб через нее не переправился какой-нибудь турецкий отряд, дабы чинить здесь разбой и насилие. А завтра вечером — это уже сегодня — пусть пойдет к Катичу. Там будут все наши, пусть с ними и договорится». Вот тебе наказ атамана.

— А куда он двинулся?

— В Соколску нахию.

— Хорошо. Вечером вместе пойдем к Катичу. Возьмем еще побратима Зеку и Сурепа.

Дружина уже спала, когда они вернулись. Заврзан разжигал костер и прилаживал вертел для ягненка.

— Вот видите, — сказал он, завидев Станко и Ногича, — не сижу сложа руки.

— Молодец, — похвалил его Станко. — Однако ты, Ногич, тоже прилег бы, пока Заврзан стряпает.

Ногич лег рядом с товарищами и заснул как убитый.

Заврзан ворчал:

— Слушай, Станко… Прости — я хотел сказать «атаман». Как я рад, что наши пришли! Особенно рад Сурепу. Он сам дьявол! Порой такое сморозит, что можно лопнуть со смеху! И за словом в карман не лезет, но уж как найдет на него, то целую неделю рта не раскроет.

Но Станко не слушал Заврзана. Его мучило другое. Сречко взвалил на него такую заботу. Справится ли он с ней?

Кроме того, он чувствовал, что сегодня произойдет какое-то очень важное для него событие.

Размышления его прервало карканье. Станко встрепенулся. Заврзан тоже насторожился. Карканье повторилось.

— Отвечай! — приказал Станко Заврзану.

Заврзан закаркал. Гайдуки пробудились.

— Что случилось?

— Кто-то ищет нас, — ответил Станко.

Наступила тишина. Минуты тянулись, словно вечность. Сердце у Станко бурно колотилось.

Наконец кусты раздвинулись, и перед гайдуками предстал Верблюд.

— Вы здесь?

— Здесь, — ответил Станко. — Какие вести принес?

— Нехорошие…

СХВАТКА

Верблюд взял Станко за руку и отвел в сторону.

— Что случилось?

— Ты был прав! Ивана надо было казнить!

— Что еще он выкинул?

Станко приготовился выслушать самое худшее.

— Пока ничего, но будь начеку!

— Говори ясней!

— Сречко вчера вечером отпустил его. Иван пошел домой, а я за ним следом. Перед ханом его встретил Лазарь. Он только что вернулся с базара и сразу же отправился искать отца. Они думали, что их никто не видит, и так расчувствовались, что еле ноги волочили. Пока доплелись до дому, уже стемнело. Я прошмыгнул во двор и притаился под окном. Они долго говорили, но главное вот что. Утром Лазарь уехал в город, чтоб привести в Черный Омут войска. Дом твой предадут огню, а домочадцев поубивают. То же готовят священнику и Йове. Увидел я Лазаря на коне и сразу же кинулся сюда, — я знал, что ты здесь.

Станко затрясся как в лихорадке.

В эту минуту перед ним выросли Йован и Йовица. Каждый вел по овце.

— Отпустите овец! — приказал Станко.

— Что?

— Отпустите! Сначала перебьем волков!

Йован и Йовица выполнили приказ. Гайдуки с тревогой смотрели на своего атамана — он был грозен.

— Готовьтесь!

В одно мгновение все были готовы.

— Верблюд! — крикнул Станко.

Но его уже и след простыл.

— Его нет, — сказал Ногич.

— Выступаем!

— Куда?

— В Черный Омут…

Он взял ружье, проверил спуск и кремень и повел гайдуков в свое село.

Взошло солнце, огромное, сверкающее, багряное.

Заврзан снял шапку и перекрестился.

— Боже, будь милостив к нам! — взмолился он.

Все последовали его примеру.

— По душе мне атаман, который не отсиживается в кустах, — сказал Заврзан. — Какие мы гайдуки, если позволяем насильникам глумиться над нами? Так ведь, атаман?

Станко крепко сжал губы, чтоб товарищи не заметили, как они дрожат.

— К кому это мы идем в гости?

— К старым друзьям.

— Уж не Иван ли Миражджич пригласил тебя?

— Он самый.

— Ну, тогда повеселимся на славу!

Гайдуки засмеялись.

— Истосковался я по делу, но о таком, право, и не мечтал!

— Будет!

— Я-то надеялся пострелять еще в тот вечер, когда вызволяли твоего отца, но господь не привел. Да там и турок-то настоящих не было, какие-то бабы. Сказал я им для смеху: «Вяжитесь!», а они всерьез распоясались и давай стягивать друг друга. Все прошло без сучка и задоринки. А тех двоих опять же ты сам казнил. Я уж боялся, что ружье мое так и заржавеет…

Вот уже и Бездан. Станко отыскал глазами то место, где он упал, когда Лазарь стрелял в него. Ему вспомнилось все до мельчайших подробностей; сердце с новой силой запросило мести.

Из гущи вышел Верблюд.

— Стойте! — крикнул он.

Гайдуки остановились.

— Станко пойдет со мной, а вы ждите здесь.

Станко передал Ногичу отряд и спросил Верблюда:

— Куда идем?

— К священнику. Все там, отец твой тоже. Они боялись, что я не найду тебя. Но теперь, кажется, успокоились.

Верблюд и Станко пересекли двор и вошли в дом.

Там действительно были и отец Милое, и Сима Катич, и Йова Юришич, Севич, Шокчанич и многие другие.

Станко отвесил общий поклон и стал подходить к каждому в отдельности. Все поцеловались с ним.

— Зачем собрались здесь? — спросил Станко.

— Турок ждем… — ответил священник. — Хорошо, что Верблюд разыскал тебя. Сдается мне, быть сегодня сражению.

— Дай бог! — воскликнул Катич.

— Мы позвали тебя на совет. Что нам делать — ждать турок здесь или выйти им навстречу?

— Мне все равно, — ответил Станко.

— Я думаю, лучше устроить им достойную встречу на дороге, — сказал отец Милое.

— Оружие есть? — спросил Станко.

— Больше, чем надо.

— Тогда, Верблюд, ступай к Ногичу. Скажи, чтоб вел отряд к Жураве. Полюбилась мне Журава. Там был мой первый бой. Там получил я боевое крещение. А как дома, отец?

— Все ушли к Милошу.

Станко нахмурился.

— Почему?

— Дом наш скоро заполыхает.

— Иванов, а не наш! — грянул Станко.

— Откуда я знал. — Алекса пожал плечами. — Думал, им лучше спрятаться. Вот, выпей-ка! — и протянул сыну баклагу.

Станко перекрестился, произнес здравицу, сделал несколько глотков и передал баклагу дальше.

— Лазарь давно ушел? — спросил Станко.

— Верблюд говорит, около полуночи.

— А старик?

— Дома сидит. Прикидывается незнайкой, — сказал Алекса.

— Тогда в путь. Пойдем лесом.

Все поднялись. Отец Милое снял с крюка ружье и перекрестился:

— Господи! Будь нам другом! Ты видишь наши страдания, так будь же нам добрым отцом и опорой нашим слабым рукам! Четыреста лет Сербия рождала рабов и слуг. Забудь прегрешения наших предков, смени гнев на милость и прости тех, кто поднимает руку на палачей! Ты допустил надеть на нас ярмо, так позволь же нам сбросить его своими слабыми руками…

Все, кто был здесь, осенили себя крестным знамением. Лицо священника вдруг преобразилось.

— Братья! — воскликнул он, поцеловав ружье. — Сердце говорит мне, что бог с нами! С оружием в руках, братья мои, защитим мы наше юное племя. С оружием в руках, братья, защитим честь и святость домашнего очага, свои семьи. С оружием в руках погибнем или победим! Вперед!

И священник молодецким шагом направился к двери.

— Вперед, сын мой! — обратился он к Станко, когда все вышли из дому. — Веди нас!

Станко чувствовал себя сильным и могучим, способным вести жестокий бой. Он снял шапку и сказал:

— Отче, благослови меня!

— И божье и мое благословение, слезы убитых горем родителей и всех скорбящих да вдохновят тебя на великое дело!

Станко приложился к его руке, надел шапку и крикнул голосом, полным силы и надежды:

— За мной!..

Отряд уже ждал их на Жураве. Тут собрались те, кто отделился от атамана Сречко, а также крестьяне из окрестных сел: Совляка, Богатича, Кленя, Али-агиного Салаша и Банова Поля. В отряде, насчитывавшем более пятидесяти человек, были и молодые и старые. Все встали, когда подошел Станко с черноомутцами.

Станко поцеловался с товарищами. Глаза у них горели, лица светились гордостью и волей к победе.

Станко испытывал необычайный душевный подъем. Наметанным глазом окинул он все подходящие для засады места.

Он распоряжался так четко и уверенно, точно давно уже обдумал план операции. Старики только диву давались. Отец Милое повернулся к Алексе:

— Вот это ловушка: будь их даже тысяча, ни один не уйдет!

Алекса плакал от радости. Он в тысячный раз благословлял сына, из-за которого столько перестрадал.

— А где Верблюд? — спросил Станко Ногича.

— Бог его знает!

— С птицами беседует, — пошутил Заврзан. — Готов поклясться, что он придет не с пустыми руками.

Станко распределял обязанности. Сам он занял самое опасное место. С ним были Ногич, Суреп, Заврзан, Йован и Йовица. У них твердая рука и верный глаз. Они бьют без промаха.

Шум постепенно стихал.

Наконец наступила гробовая тишина. Все замерли в ожидании врага.

Слышался только шелест листвы, говор Журавы да жужжание пчел. Солнце начинало припекать.

На дороге показался человек.

— Верблюд! — крикнули все разом.

— Где атаман?

Станко вышел из засады.

— Идут! — сказал Верблюд. — Лазарь их ведет.

Сердце Станко радостно забилось.

— Внимание! — крикнул он. И Верблюду: — Спрячься.

— За меня не беспокойся, — ответил тот и скрылся в чаще.

Наступила зловещая тишина. Ветер трепал длинную траву.

Вдруг загудела земля… Это идет войско. Уже слышно цоканье копыт. Войско все приближается.

На дороге показались турки.

— Ибро! — с дрожью в голосе воскликнул Йовица.

Турки шли беззаботно, не подозревая, что здесь им уготовлена ловушка. Вот они поравнялись с центральными постами.

И вдруг будто разверзлась земля. Первый залп поразил турок, точно гром среди ясного неба. Они остановились как вкопанные.

— За ножи! — крикнул Станко.

И кусты ожили. Турки в растерянности застыли на месте. Повстанцы сбрасывали их с коней и резали, как ягнят…

Станко проник в самую гущу и разил турок направо и налево.

В мгновение ока дорога стала похожа на бойню. Лес огласился стоном и воплями.

Все кончилось так быстро, что казалось, не прошло и минуты с начала боя.

Когда турки опомнились, было уже поздно. Перескакивая через трупы своих соплеменников, бросились они врассыпную. Но повстанцы настигали их пулями.

Станко осмотрелся вокруг, кого-то ища. Йован и Йовица стояли в обнимку и смеялись. На ноже у них красовалась голова Ибро.

— Атаман! — сказал Йован.

— Лазарь убежал? — спросил Станко.

— Да.

— Все равно не скроется от меня! — Губы у него дрожали. — Побратим! Суреп! Заврзан! За мной!..

— А мы? — спросили хором Йован и Йовица.

— Нас и так хватает.

— Доброй дружине лишний боец не помеха! — крикнул Йовица.

— Тогда идите!

Подошел отец Милое:

— Куда это ты собрался? А нас на кого покидаешь?

— С вами останутся Ногич и Катич. Я еще не сделал свое дело. Поднимайте людей на борьбу.

— А ты? Ты не с нами?

— Я мститель. Клятва жжет мою душу! А сердце горит жаждой мести!

Гайдуки отделились от повстанцев и подошли к Станко:

— Мы хотим с тобой!

— Ладно. Катич! Веди эту армию. Найди протоиерея Смилянича, газду Стояна из Ночая и поднимайте народ. Если понадобится помощь, скажите Верблюду: он нас разыщет. А теперь до свидания!

ТРУС

Небо затянули набежавшие с запада тучи, поэтому ночь спускалась быстрее обычного.

Там и сям сверкали молнии; погромыхивало, собиралась гроза.

Иван нервничал. В сотый раз выбегал он на дорогу и прислушивался; даже ухо к земле прикладывал — не слышится ли стук копыт? Но было по-прежнему тихо.

Он вернулся домой и стал вымещать кипевшую в нем злобу на домашних.

Однако это не успокоило его. Он вышел в сад и полным ненависти взглядом воззрился на дом Алексы.

— Погоди, придет твой час, старый негодник! — шипел Иван сквозь зубы. — Этой же ночью взовьется над твоей крышей красный петух… Все сгорите, как мыши. Если кто выскочит на улицу, то ружье загонит его в огонь. А на заре разыщу и гнездо гайдуцкое!

Между тем наступила уже ночь, а Лазаря все нет.

Ивана взял страх. Что могло с ним случиться? Может быть, турки отложили поход до завтра и он заночевал в Шабаце? Но почему он остался там, почему никого не прислал к нему?

А вдруг он встретил утром Станко и тот убил его?

Сердце Ивана разрывалось на части. Беспокойство за Лазаря вмиг вытеснило все другие заботы.

— Ох, только не это! — простонал он и бросился прочь со двора.

Началась гроза. Молнии, словно горящие жгуты, прорезали черное небо, в лесу гремели громовые раскаты. Иван опять затрепетал от страха. Разбушевавшаяся стихия казалась ему дурным знаком.

С непокрытой головой бродил он вокруг дома, прислушиваясь к каждому шороху. Но нигде не было ни души.

«Сам я во всем виноват. Старый дурак! Зачем послал ребенка по такому делу? Самому надо было ехать, а его оставить дома. Хотел повелевать! Зачем-де делать самому, когда можно свалить на другого… И вот тебе! Лей теперь слезы…»

Хлынул дождь. Крупные капли падали на его седую голову.

Иван вошел в дом.

Домашние молча стояли у очага. Даже не взглянув на них, он сел на свое место.

Дом будто вымер — так было тихо. Слышались только удары грома да перестук дождевых капель по деревянной крыше.

На улице бушевала непогода — казалось, началось светопреставление.

Вдруг обе двери распахнулись, и ворвавшийся ветер задул огонь в очаге. Все, кто был здесь, задрожали от страха.

В дверях показались дула ружей.

Вскоре на пороге появился Станко. Глаза его метали молнии, а на губах играла сатанинская улыбка.

— Значит, старый лис в своей берлоге! — Голос Станко был подобен грому.

Иван поднялся и застыл на месте.

С минуту все стояли точно окаменелые, а потом женщины и дети разразились громким плачем.

— Я много ломал голову над тем, какую казнь тебе придумать, — заговорил Станко, подходя к Ивану. — Но ты сам меня надоумил. Вечером в саду ты посулил моему отцу красного петуха. Так вот, получай его сам! Ты сказал: «Сгорите, как мыши!» Так испытай же это счастье!

У Ивана подогнулись коленки, и он грохнулся на пол.

— Пощади, если на тебе есть крест! — взмолился он.

Станко расхохотался.

— Да ты, Иван, никак, спятил! Неужели ты думаешь, что я, Станко Алексии, могу простить тебя? Неужто прощу тебе Грушин подвал? Не старайся попусту!

— Но…

— Молчи! И все же я лучше тебя.

Станко повернулся к домочадцам.

— Соберите детей и вон из дому! Спрячьтесь где-нибудь. Живо!

Никто и не подумал упираться. В мгновение ока дом опустел.

— Видишь, я лучше тебя! — снова обратился он к Ивану. — Другие твои сыновья и женщины с детьми не причинили мне зла. Зло мне причинили ты и твой Лазарь. Вам я и отомщу…

При имени сына Иван вздрогнул.

— Где Лазарь?

— Тебе лучше знать, куда ты его послал.

Иван упал перед ним на колени и молитвенно сложил руки.

— Молю тебя, как бога, скажи мне: ты убил его?

— Пока еще нет, но убью! Точно так же, как сейчас тебя!

Иван обхватил ему колени и разревелся, как ребенок.

— Станко! Дитя мое! Сын мой! Я играл с тобой, когда ты был маленький! Я качал тебя на своих коленях! Я тебя… я и сейчас люблю тебя, как родного сына! Не надо! Не бери на душу неосвященную могилу и своего лучшего друга… Дядюшка Иван молит тебя, как всемогущего бога! Прости!

Станко стало противно. До последней минуты считал он Ивана чуть ли не героем, хозяином, умеющим только повелевать. И вот этот некогда гордый человек, извиваясь, точно червяк, ползал у него в ногах. Собирался мстить злодею, а столкнулся с трусом. Станко отвернулся и сплюнул…

— Стыдись! Ты даже пули не стоишь! — И крикнул: — Заврзан! Начинай!

Станко повернулся и пошел к двери. Иван бросился за ним. Он целовал Станко ноги и пол, где он ступал.

— Станко! Сынок!

— Не зови меня так! Какой я тебе сын! — взорвался Станко.

— Но я люблю тебя!.. Я любя так зову тебя…

— Любишь? Не смей называть меня по имени, не то я, видит бог, возненавижу собственное имя!

Густой дым повалил в дом.

— Хочешь меня сжечь? — закричал Иван.

— Ты угадал! Смотри! Видишь, как огонь лижет дранку!

Иван хотел обнять ему колени, но взгляд Станко пригвоздил его к месту.

Дым становился все гуще. Красные языки, шипя и потрескивая, пробивались уже сквозь деревянную кровлю.

Станко вышел из дому и оглянулся. Ветер раздувал огонь, разнося его во все стороны. Вот-вот он перекинется на надворные постройки.

Иван был в ужасе. Но броситься навстречу ружьям не отваживался.

Дом наполнился дымом. Иван кинулся к двери, но сильная рука Зеки отбросила его назад, словно мячик.

— Закройте дверь! — приказал Станко.

Дверь закрыли. Через несколько „секунд из дома повалил черный дым… Дым постепенно светлел и наконец превратился в яркое пламя, охватившее весь дом.

Кровля рухнула.

— Пошли, братья, — сказал Станко и двинулся вперед.

СЕРДЦЕ РАДУЕТСЯ

Лазарь избежал возмездия на Жураве. Правда, вслед ему стреляли, но ни одна пуля не коснулась его. Он верил в своего коня. И действительно, быстроногий Серко благополучно вынес его с поля боя.

Лазарь мчался по лесу, припав к коню, чтоб не цепляться за ветки деревьев. Конь уносил его все дальше и дальше.

Гордый лик Станко стоял у него перед глазами; в ушах звучали громовые слова: «За ножи!» Лазарь и раньше боялся Станко, а теперь, даже думая о нем, замирал от страха.

Но конь выбился из сил. Благородное животное было все в пене.

Тщетно раздирал он шпорами его высоко вздымавшиеся бока: конь не мог двинуться с места.

— И ты, Серко, изменил мне? — печально промолвил Лазарь, слезая с коня.

Конь грустно смотрел на хозяина; Лазарю показалось, что в его глазах стоят слезы, и он погладил его по холке.

— И тебе не жаль своего хозяина? Ведь я заботился о тебе, как о ребенке…

Лазарь закинул поводья на луку и приник ухом к земле.

Земля гудела. Гул этот болью отзывался в его душе.

Но он взял себя в руки.

«Гайдуки далеко еще! Хотя от них все равно не укроешься! Куда мне идти? Домой? Да, лучше всего податься домой…»

Он уже готов был направиться в Черный Омут, но вовремя спохватился:

«Так, так! И угодишь прямо в лапы к Станко!»

При этой мысли Лазарь содрогнулся.

«Нет, домой нельзя! Поброжу по лесу… Надо подождать, пока уляжется суматоха. Приду тайком. Не вечно же так будет. Рано или поздно турки разгонят их, как воробьев».

Этот довод немного успокоил его. Он сел на траву и погрузился в раздумья, но мысли путались и мешались; словно пестрые мотыльки, порхали они с одного на другое.

Над ним тихо шелестела листва. Он вытянулся на траве и стал слушать, как жует конь.

Убаюканный, он заснул…

А тем временем по следам коня шел человек. Увидев спящего Лазаря, он покачал головой.

— Горе тебе, Лазарь! В лесу ищешь спасения от гайдуков!

Он осмотрелся вокруг и спрятался в кустах.

Это был Верблюд. Он один видел, как Лазарь скрылся в лесу, и пошел по его следу. Сначала он бежал во весь дух, стараясь не отставать от коня, но, почувствовав, что ему за Серко не угнаться, остановился.

«Ну и болван же я! Вот следы копыт. Найду его повсюду, разве что убежит на небо».

И он пошел обычным шагом.

Верблюд из-за куста смотрел на Лазаря. Молодой, здоровый, он мог бы быть красой и гордостью своих земляков, а вместо этого стал предателем.

«Убить его? — размышлял Верблюд. — Нет! Станко никогда не простит мне этого! Мое дело — не выпускать его из виду. Одного я ему не позволю: не позволю уйти к туркам. Не то, да простит меня господь, придется с ним покончить».

Полдень уже миновал, когда Лазарь проснулся. Он спал как убитый.

Сон вернул ему силы и бодрость. Он сел и стал думать, куда идти.

«Отсюда надо удирать, — говорил он сам себе. — Вдруг Станко где-нибудь поблизости? Пойду-ка я к Саве».

Лазарь встал. Он надел на коня уздечку, которую тот сам с себя сбросил, потому что хозяин забыл об этом, и медленно повел его по лесу.

Вскоре вышел из своей засады и Верблюд.

— Составлю-ка я тебе компанию, — сказал он, почесав за ухом.

Крадучись, перебегая от ствола к стволу, шел Верблюд за ним по пятам.

Прошло несколько дней после вышеописанной битвы. Станко был в Парашнице. Отряд его рос с каждым днем. Новички рассказывали о том, как крестьяне бросают свои дома и плуги и идут к Чупичу, Катичу, протоиерею Смиляничу или к Илие Срдану.

Турки между тем не подавали признаков жизни. Казалось, им и дела нет до погибших соплеменников.

Гайдуки смеялись.

— Хорошо бы каждый день отправлять их в преисподнюю такими пачками, — заметил Ногич.

Станко подошел к гайдукам:

— Надо раздобыть овец. Завтра день святого Петра.

— А я и забыл совсем, — сказал Заврзан и вместе с Йованом и Йовицей отправился за добычей.

В 1806 году день святого Петра пришелся на воскресенье — двадцать седьмое мая. День выдался погожий, теплый, дул легкий ветерок. Гайдуки готовили себе жарко́е.

Вдруг, откуда ни возьмись, Верблюд.

Станко сидел на бревне и разговаривал с Ногичем. Увидев Верблюда, он тут же вскочил на ноги.

— Ты ко мне?

— К тебе, — с улыбкой ответил Верблюд.

— Что хорошего скажешь?

— Сейчас узнаешь.

И Верблюд отвел Станко в сторону.

С горящими глазами вернулся Станко к дружине.

— Ногич! — позвал он товарища.

— Я здесь.

— Я ненадолго отлучусь. Отряд поручаю тебе. Обедайте сразу, как изжарится ягненок, меня не ждите. Оставьте только кусок жаркого.

— Куда ты, атаман?

— По делу.

— Может, возьмешь кого-нибудь на подмогу?

— Нет. С этим делом я справлюсь один. До свидания!

— До свидания!

Станко поспешно взял ружье, прикрепил к поясу подсумок и углубился в лес.

Сердце его бешено колотилось — казалось, оно само гонит его вперед. Он летел будто на крыльях.

— Он на своем лугу, — сказал Верблюд. — Конь его выбился из сил; хочет накосить для него немного травы и двинуться в Шабац, чтоб привести турок.

Станко приближался к тому месту, на которое указал Верблюд. Волнение его усиливалось.

Вот и луг. Лазарь здесь. Он занят косьбой, хотя сегодня святое воскресенье. Ружье висит на груше, а пистолет и нож лежат под деревом.

Станко пересек пролесок, подошел к груше и дрожащей рукой снял с плеча ружье.

Он постоял несколько минут, стараясь прийти в себя и успокоиться.

Скрытый стволом груши, Станко раздумывал. Ему хотелось, чтоб Лазарь почувствовал весь ужас смерти и всю силу его мести.

Станко опять нацелил ружье: рука не дрожала. Тогда он вышел на луг и вгляделся в косаря.

А потом крикнул что было силы:

— Лазарь Миражджич!

Лес повторил его слова.

Лазарь обернулся и застыл на месте.

Станко подошел к нему вплотную.

— Ну, что же будем делать? — спросил он.

Лазарь потерял дар речи. Под пристальным взглядом Станко он будто окаменел.

— Ну, побратим, почему не отвечаешь? Что с тобой? Язык проглотил? Боишься меня? Мы ведь вместе выросли. Из одного ковша пили, заботились друг о друге, как братья. Так скажи же, за что ты вдруг возненавидел меня? Говори!

Первый испуг прошел, Лазарь немного успокоился и решил прибегнуть к хитрости.

— Сам не знаю, нас поссорили, брат! — сказал он, дружелюбно глядя на Станко. На глазах у него блестели слезы.

— Поссорили?

— Да! Это Маринко, чтоб ему гореть в аду, всему виной. И еще Груша.

— А как?

— Как? Не спрашивай! Я любил Елицу. И чуть ума не лишился, когда понял, что она любит тебя. А тут Маринко, точно по дьявольскому наущению, стал мне мутить душу, вот я и потерял голову. Я раскаивался, хотел найти тебя, да не посмел. А потом… дьявол вконец попутал.

Станко тряхнул головой.

— Так, брат! А дальше?

— Дальше… Чем дальше в лес, тем больше дров. Дядюшка Алекса с отцом враждовали, и меня дьявол попутал.

— Так, значит, ты ни в чем не виноват?

— Клянусь собственными глазами, нет!

— А почему ты не дал мне знать?

— Не знал, через кого.

— Так, так. Не было случая… Ты не сказал мне этого, когда я остановил тебя в лесу.

— Я побоялся.

— Вот незадача! Подумать только, до чего мы дошли! А ведь как любили друг друга! Веселый дядюшка Иван… Ты слышал, конечно, как он кончил?

У Лазаря полились слезы.

Станко засмеялся каким-то диким смехом. Лазарь, начавший успокаиваться, опять испугался.

— Таков удел всякого предателя! — загремел Станко. Глаза его горели.

У Лазаря задрожали поджилки.

— Зачем ты так…

— Молчать! Ты уже вообразил, что я разжалобился? Вообразил, что меня можно провести? За тысячу лет жизни не отдам я этой минуты! Все, что ты тут городил, — плата за мои бессонные ночи. А сейчас, сейчас я отплачу тебе за твои преступления!

Станко снял с плеча ружье Лазаря — свое он откинул в сторону.

— Назад! — приказал он.

Лазарь отпрянул.

— Стой! Хватит!

Лазарь застыл на месте.

— Поклонись на том свете своему отцу, Маринко и прекрасному аге Груше. Скажи им, что это я прислал тебя к ним.

Щелкнул курок — Лазаря прошиб холодный пот.

Станко навел ружье на самое сердце и выстрелил. Лазарь упал.

— Спасибо тебе, господи! — воскликнул Станко. — А теперь, турки, ваш черед! — и запел:

БОЙ НА САЛАШЕ

Станко вернулся как раз ко времени — ягненка только что сняли с огня. Гайдуки приветствовали его радостными криками.

— Ты весел, атаман? — спросил Заврзан, заглянув ему в глаза. — Никак, убил Лазаря?

— Да.

Наступила благодатная, тихая ночь. Станко лежал на зеленой траве и смотрел в небо. На душе у него было легко. Наконец глаза его смежил сон.

Утро выдалось ясное, погожее. Гайдуки чистили оружие. Станко беседовал с Сурепом. День вступал в свои права.

Вдруг вдали прогремели ружейные выстрелы.

Все вздрогнули.

— Что это? — встревожился Станко. — А ну-ка, Заврзан, влезь-ка вон на тот тополь и погляди, где стреляют.

Заврзан, как кошка, вскарабкался на дерево. Несколько минут прошло в полнейшей тишине.

— Дерутся! — крикнул Заврзан.

— Где? — спросил Станко.

— Возле Али-агиного Салаша.

— Кто с кем?

— Наши с турками.

— Ого! Значит, повстанцев набралось порядком!

— Ей-богу, здо́рово дерутся!

— Слезай!

В эту минуту появился Верблюд.

— Что происходит? — спросил Станко.

— Спеши… Идет сражение… Турки напали со стороны Бадовинцев, подошли к Прудам, захватили скот из Глоговца и Совляка и погнали его в Боснию. Я сообщил об этом Чупичу — он как раз случился у Ерича в Ме́тковиче. Он сразу взялся за дело — и вот уже кипит бой. Я пришел за тобой. Спеши.

Станко взял ружье и крикнул:

— В поход!

В мгновение ока все были готовы к выступлению.

Станко раздумывал, откуда лучше ударить по туркам. Он отомстил обидчикам и теперь хотел немного славы.

И он повел свой отряд к Подинам.

— Турок там много? — обратился он к Верблюду.

— Хватит. У них есть даже окоп — ночью вырыли.

— А их больше, чем наших?

— Больше…

— Стойте! — приказал Станко отряду и взобрался на высокий дуб.

Несколько минут он наблюдал сражение, а потом со смехом спустился вниз.

— Пошли!

В лесу отдавался топот ног и бряцание оружия.

Наконец деревья стали реже, и гайдуки увидели вырубки, называвшиеся Салашским Полем. Над поляной стоял сплошной дым, но зоркие глаза гайдуков различали движущиеся по ней тени.

— В бой, атаман? — спросил Заврзан.

— Нет… Только по команде!

Станко привел отряд на опушку леса, быстро расставил людей и стал наблюдать бой.

Глаза его уже привыкли к темноте. Он видел отчаянную, решительную схватку. Турки медленно отходили к своему окопу.

«Сейчас же вступить в бой или еще подождать?» — размышлял Станко. Он не сомневался в победе, но победа должна быть полной.

Вдруг над окопом взметнулся столб пыли, и вслед за тем раздался страшный грохот.

— Что это? — заинтересовались гайдуки.

— Наши подожгли у турок порох, — объяснил Ногич.

— Правильно, правильно! Смотри! — кричали гайдуки.

Началась настоящая свалка. Вместо того чтоб устремиться к югу, к Бадовинцам, турки бросились на запад, к Дрине, чтоб поскорее добраться до Боснии.

— Бог наш старый приятель! — со смехом воскликнул Станко, глядя на улепетывавших восвояси турок. — Он знает, что нам надо! — И дружине: — Спокойно! За ружья не браться, пока я не выстрелю. Смотрите в оба! Сначала обстреляем их, а потом за ножи! Грех без нужды тратить порох. А теперь все по местам и замрите!

Турки без оглядки удирали от наступавших на них сербов. Гайдуки видели уже их перекошенные от ужаса лица. Станко подпустил их поближе, взял на мушку одного турка и выстрелил. Начался бешеный огонь.

Турки остановились как вкопанные.

Гайдуки бросились на них с обнаженными ножами. Поле огласилось криками и стонами.

Повстанцы и те оторопели от изумления.

Между тем гайдуки делали свое дело. Турки валились, точно гнилые груши. Станко вихрем носился по полю, кося врага, как хороший косарь косит зеленую траву.

— Лови! — крикнул кто-то.

Мимо них прямо по трупам своих соплеменников промчался какой-то турок на быстром арабском коне. За ним несся Стоян Чупич, но турок благополучно достиг кустарника и скрылся в лесу.

Турки кинулись врассыпную. Гайдуки пустились за ними вдогонку.

На поле брани остались одни повстанцы. Битва закончилась.

Подъехал Чупич на своем вороном коне.

— Это чей отряд? — спросил он.

— Мой! — с гордостью ответил Станко.

Чупич спешился.

— Подойди ко мне, сокол, я тебя поцелую! Честь и слава герою!

И они поцеловались.

Повстанцы обступили их. Станко увидел своего отца, священника, Катича. Он целовал им руки.

У Алексы слезы лились ручьями. Все целовались так, словно были на свадьбе, а не на поле битвы…

Наконец Станко пришел в себя и обратился к своей дружине:

— У кого еще есть неуплаченные долги? Кто еще не отмщен?

Все молчали.

— Тогда, братья, есть у нас общий палач. С сегодняшнего дня будем мстить ему. До сих пор мы рассчитывались со своими обидчиками, а отныне будем мстить за всех слабых и беззащитных!.. Согласны?

— Согласны! — грянули гайдуки.

— Раз согласны, то слушайте. С сегодняшнего дня нет больше ни атамана, ни гайдуков, отныне все мы восставшие рабы, которые сбросили с себя ярмо. Да сгинут наши угнетатели! Выдернем их с корнем, ведь они хотели так поступить с нами!

— Выдернем!

— Тогда, братья, подойдем к нашим братьям. Сольемся с ними.

И гайдуки смешались с повстанцами.

— Стоян! — обратился Станко к Чупичу. — Принимаешь нас?

Стоян обнял его…

На поле брани пошло такое веселье, что небо диву давалось. Удалые песни разносились по лесам и чащам, над которыми веками стоял только стон. Бурливая Дрина и та зашумела веселее. Волны ее говорили, что рабы поднялись на тиранов, поднялись так, как весной поднимается из земли травка. Никому не сдержать зеленую траву, и никто не остановит народ, решивший или погибнуть, или вдохнуть свежий воздух свободы.