Газета День Литературы # 127 (2007 3)

Юрий Архипов "МАЛЕНЬКОЕ" ПРАВО

Крылов К. Нет времени. СПб., Владимир Даль, 2006.

Есть такая газета – "Спецназ". (Или была? В последнее время в киосках ее что-то не видно.) При случае я нередко её покупал – ради статей главного редактора Константина Крылова. И не из-за сугубого сходства идей и взглядов; я немало пожил на свете и меня трудно в чём-либо переубедить. С "обличительной" частью писаний Крылова, впрочем, нельзя было не согласиться. Но всего больше меня привлекало другое – редкий эссеистический (то бишь художественно-публицистический) дар автора. Эссеистика вообще у нас теперь на подъёме и достигла, пожалуй, небывалого расцвета, опершись на опыт немногочисленных классиков прошлого – Леонтьева и Розанова, прежде всего. Учтен опыт и вынужденных эмигрантов – Мережковского, Федотова, Адамовича, Ивана Ильина, Владимира Вейдле. Любопытно, что и многие интересные явления художественной прозы последнего времени тоже тяготеют к роману-эссе (Шишкин, Королев, Отрошенко, Клех, Гольдштейн.) Но ещё привлекательнее (и убедительнее!), так сказать, эссеисты в чистом виде – Галковский, Гачев, Гиренок, Головин, Аннинский и другие. Достаточно сравнить отдающую лубком, на мой вкус, художественную прозу Проханова с его блистательной публицистикой, чтобы понять, в каком жанре нынешние литераторы научились работать ничуть не хуже предшественников.

Своими статьями, лучшие из которых собраны в книге "Нет времени", Константин Крылов быстро вдвинул себя в когорту самых боевитых, фехтовальных перьев России. На его примере хорошо видно, что задаёт уровень публицистике. Да – стиль, да – живой ритм, да – меткий, как выпад рапиры, словарь. И внимание к деталям, конечно, – культурологическим знакам и метам времени. Но главное – чтобы всё это работало на единую идею. Чтобы из фейерверка перлов вырастало не разбросанное по случайным пустякам мировидение автора. О чём бы ни писал Крылов, его интересуют национальные интересы России и перспективы русских и русского в грядущих геополитических битвах. Есть ли ныне темы важнее?

В защите своего, сокровенного, Крылов несгибаем, в обличении чуждого и враждебного красочно ядовит. Мастер-класс, например, он демонстрирует в статье о Ельцине и его времени под глыбообразным аббревиатурным названием "ЕБН". Памятливо перечислив многие фантасмагорические, "вкусные", как он пишет, подробности того и впрямь свихнувшегося времени с Чумаком и Кашпировским на экране телевизоров, с уроками Агни-Йоги и секса в школе и камланием сектантов на стадионах, Крылов хлестко резюмирует:

"О психологическом состоянии "советского пока еще народа" лучше не говорить. Человечков буквально крутило: они блукали в потьмах, как слепые, и выли, как бешеные. Немногие сохранившие остатки ума смотрели на взбесившихся с ужасом и омерзением. Это был прямой выплеск инферно – какое-то всеобщее оле-оле и гыр-гыр-гыр, помрачение последних остатков разума.

В нормальных вроде бы людей легионами вселялись бесы, которые греготали и похабноглаголали какие-то непотребные кощуны. Тогда-то и накатила последняя, самая страшная волна ельциномании.

...Я никогда не забуду чудовищные митинги на Манежной площади, бьющихся в экстазе старушек и крики – "Ельцин, Ельцин, Ельцин!!!" И бесы уссывалисъ в аду, внимая тому, как призывают слепленного ими из какашек голема. "Человеком года" в 1990-м стал Анатолий Кашпировский" (стр.180).

Как видим, Крылов за словом в карман не лезет и по-раблезиански низменной лексикой не брезгует. Это вам не академическое витийство раздувающих дряблые щеки политологов – от Никонова и Бунича до Сатарова и Ципко. У кого ещё встретишь такую, к примеру, салтыков-щедринскую словесную печать:

"События 1991-го года выдают чуть ли не за церковный брак народа российского с ельцинской блядвой и прошмандой, разлучить который теперь может только смерть (понятное дело, народа, а не прошманды – та намерена жить и веселиться, прокучивая имущество покойного супруга). Тогдашние сватьи бабы Бабарихи, сладко певшие народу в уши о прелестях и чистоте невесты, теперь ощериваются гнилыми зубами: "вы выбрали демократию, выбрали рынок, выбрали реформы – теперь не жалуйтесь, терпите и несите эту ношу смиренно, смирненько, смирнёхонько, до гроба".

В книге Крылова более сорока таких – ударных – статей. Хотя далеко не все они посвящены политическим темам. Здесь и рецензии на "нашумевшие" так или иначе книги, и отзывы о событиях культурной и общественной жизни, и теоретические трактаты ("За кулисами нации", "Кондовость", "О тоталитарной эстетике", "О советской книге" и др.) Есть и своеобразные некрологи – в память тех кумиров либеральной интеллигенции, которые не пользовались симпатиями Крылова. (Посторонний взгляд тоже имеет свое маленькое право.) Собственно, с такого некролога – "Памяти Сергея Аверинцева" – и начинается книга.

Свое "маленькое право" Крылов осуществляет в этой работе с той зоркостью, которая, видимо, бывает доступна только противостоянию. Он признается, что не знал Аверинцева лично, "видел его несколько раз в жизни, читал какие-то его книги; не любил его". Но при этом собрал с исчерпывающей полнотой все сомнительные чёрточки в облике и творениях Аверинцева, которые я, хорошо знавший прославленного академика на протяжении сорока почти лет, мог бы разве что расцветить иллюстрациями, но никак не дополнить. Здесь и самовлюбленность, и по-детски бесцеремонный эгоцентризм, и провалы сугубо "профессорского" вкуса (совсем надо плохонько слышать, чтобы возвеличивать вирши Вячеслава Иванова и Германа Гессе), и то, что Крылов называет "жестом и позой". Признаться, я, по снисходительности своей, больше ценил сильные и бесспорные стороны дарования Аверинцева. Даже не знания, вещь все же механическую, а его изощрившееся умение показать своё "хождение" за этими знаниями сквозь силки и ловушки охранников интеллектуальных сокровищ, Поэтому к его очевидным, иной раз почти шокирующим человеческим слабостям я относился снисходительнее, объясняя их трудным детством и недоданностью физического процветанья.

Крылов куда суровее и беспощаднее. Там, где я недоумевал, он обличает. "Ну, как ты, архаист, можешь симпатизировать кочетковщине и требовать перевода церковной службы на современный русский язык?" – говорил я, к примеру, Аверинцеву. Он в ответ только улыбался – надмирной улыбкой авгура, и я оставался при своих недоумениях, робея заподозрить его в мании величия (ведь перевод-то означенный осуществил не кто иной, как он сам). А Крылов клеймит: мол, экуменист, филокатолик и юдофил – что с него взять.

И депутатство аверинцево в "региональной группе" как-то не вязалось в моих глазах с его красиво демонстрируемой всегда отрешённостью – но опять я только недоумевал. А Крылов жесток в оценке: нашкодил-де со своими демократическими друзьями, а как увидел, что они натворили скопом, так и сбежал себе в "гемютную" (уютную, стало быть) Вену.

А ведь мне ли не помнить один яркий эпизод из совместной с Аверинцевым жизни. В июле 69-го было дело – вона ещё когда! Нас с ним в один день приняли на работу в ИМЛИ, провели, что называется, одним приказом. Оформив необходимые бумаги, выходим с ним к памятнику Горького в институтский дворик. Он мне, усмехаясь, говорит: "Ну вот, Юра, приняли нас с тобой в святая святых. Какие все же хорошие люди наши начальники – ведь они терпят нас! А будь мы их начальниками – мы бы не стали их терпеть!"

Вот я и думаю теперь – может, в крыловской жесткой зоркости больше правды?

Во всяком случае, его книга пробуждает во мне какое-то подспудное чувство вины. Не профукать бы нам своей ленивой снисходительностью Россию.