Газета День Литературы # 128 (2007 4)

Василий Бабанский ХОЛОДНАЯ БАЛКА

отрывок из поэмы

Памяти Владимира Высоцкого

На площади перед театром

С утра толчея и галдёж.

У касс суетливо-азартно

О чем-то шумит молодёжь.

Еще бы! Невиданный случай:

С концертом в шахтерский Донецк

Приехал тот самый, – хрипучий, –

По слухам, опальный певец.

Опальный, а значит гонимый...

О, эти два слова подчас

Синонимы слова любимый.

Народ милосердный у нас.

Но как притягательна жертва!

Вон сколько наехало... Страсть.

В театре за час до концерта

Уж яблоку негде упасть.

И тем, кто сегодня не в зале,

Услышать певца не дано.

Они все у выхода ждали,

Чтоб взять хоть автографы. Но...

***

Еще у певца от оваций

Назойливо пело в ушах,

К нему за кулисы прорваться

Успели директоры шахт.

И вот уже штатс-генералы,

Согнав сановитость с лица,

Стоят перед бардом усталым,

Вовсю аллилуйя певца.

– Вот это по-нашему, в точку!

– А главное, всё – в новину.

– Ну, врезал, едри его в почку,

Про золото. – А про войну?!.

– По власти прошёлся без страха.

Выходит, есть суд и над ней...

– А как вам намёк на жирафа,

Которому сверху видней?

– Про баб лишь, браток, маловато.

Всё больше про нас, вахлаков.

...По скулам певца угловатым

Катались узлы желваков.

И гомон хвалебный все таял,

А вскоре и вовсе умолк.

В кругу орденов и медалей

Стоял он, как загнанный волк.

Но странно: внутри того круга

Звучал не враждебный мотив,

А скрытый, как ласковость друга,

И чуть грубоватый интим.

Он рвал этой близости нити,

Смежив отстраненно глаза:

– Устал, мужики. Извините,

Что мог, я со сцены сказал.

– Устал он... Подумаешь, новость.

А ты к нам в забой походи!

И все обернулись на голос

Владельца Звезды на груди.

Крепыш, выше среднего роста,

Пучок седины на висках.

Ба, это же сам Белохвостов –

Затейщик, каких поискать.

Мужик в генеральских погонах,

Чуть сыпок, но статен собой,

Он сам начинал коногоном

И знал, что такое забой.

Отменной горняцкой закваски,

Крутой матерщинник, вожак.

Дрожали шахтерские каски

От ругани в три этажа.

Держал для разъезда пролётку.

Хоть "Волги" менял, что ни год,

И за голенищами плётку

Носил, устрашая народ.

Но всё же при нраве суровом

От горьких в забое утрат

Умел он уветливым словом

Пронять кого хошь до нутра.

При этом с талантом актёра

Менял, не теряя лица,

Тяжёлое слово шахтёра

На тонкую речь хитреца.

Вот он на средину выходит

Косым, плутоватым шажком:

– Тут дело такое, Володя...

Позволь-ка шепнуть на ушко.

И он наклоняется к барду,

Слегка его взяв за рукав

И шепчет о чем-то азартно,

Хоть голос покорно-лукав.

– Хотелось просить бы, не горбясь,

Но тут, брат, не личная блажь.

Челом бьёт директорский корпус:

Ты спой нам особо, уважь.

– Челом бить не надо. Пустое, –

Взгляд барда по лицам скользит, –

Заказ ваш недёшево стоит.

Ведь это уже – эксклюзив.

– Не нищие вышли на сцену.

Смотри, как отъели зады.

Смелей называй свою цену.

– По тысяче с носа. – Лады!

И вот уже чья-то фуражка

Мелькает околышем вниз.

Лишь шорох хрустящих бумажек

Гуляет в тиши закулис.

– Готово! Сквалыжников нету,

По чести сложились "носы", –

И шалый директор поэту

Вручает две пачки "косых".

– Вот тут от меня и от шахты,

А здесь, что собрали на круг.

Теперь уже в наших руках ты,

Знай: нету надежнее рук.

Тут бард от души рассмеялся:

– Ну, это, положим, вопрос,

Кто в чьи теперь лапы попался

И кто кого держит за нос.

Измотан я был не смертельно.

Но чтоб откреститься от вас,

Цену загибал запредельно,

О чём сожалею сейчас.

Простите, я выглядел мелко,

Торгуя стихами в залог.

Но сделка и в Африке сделка.

Не взяли бы только налог.

– Могила! – сказал Белохвостов,

Ведь ты у шахтера в гостях.

Мы знаем: живётся непросто

Тому, кто не служит властям.

Ты правдой о горнорабочих

Пронял до печёнок Донбасс...

Да что ж мы тут лясы все точим?

Ты спой нам про нас ещё раз.

И тёртый чиновный ловчила,

Приобняв за плечи певца,

Выводит, держась за перила,

Со сцены под своды крыльца.

– Притопали. Сборы недолги.

Прошу в экипаж к старику.

В пристяжке мордатые "Волги"

Стоят уже все начеку.

И вот уж ни шатко ни валко,

Сверкая ободьями шин,

На шахту "Холодная балка"

Уходит колонна машин.

***

"Идет охота на волков,

идёт охота..."

Он вдруг умолк,

как задохнулся на бегу

Иль напоролся на невидимое что-то.

Сказал осипло: – Это – не смогу.

И тишь повисла в комнате, как вата,

В неё неспешно голос струн стекал.

Лишь у кого-то звякал виновато,

Дрожа на блюдце, выпитый стакан.

Его накрыл ладонью кто-то нервно,

Как будто тем пред гостем извинясь.

Пытаясь жестом вежливым, наверно,

Восстановить утерянную связь.

Но гость молчал.

И, вглядываясь в лица

Сидящих за столом директоров,

Решал, что лучше:

встать и извиниться,

Иль заявить, что просто нездоров.

Они сидели сдруженно и тесно,

В своём кругу, хоть круг и неширок

Тринадцать боссов угольного треста

Да гость случайный –

автор этих строк.

Ох, этот гость! Частенько он – Иуда.

Его всегда смущало слово "гость".

Коль не сказали, кто он и откуда,

Без Комитета тут не обошлось.

Щеку поэта сводит нервным тиком:

"Ай да страна!

Житья от шпиков нет".

Что ж он со сцен

себя изводит криком:

Мол, в доску свой я, мол,

– не диссидент.

Но вот – не верят.

Ну и дьявол с ними.

Что гость оттуда –

свыкнуться пора.

Ему б лишь этим

не подставить спину

И отработать честно гонорар.

Вон как глядят-то

барственно-хозяйски

И ждут, что будет, выдержку храня.

Так стая серых молча ждёт развязки,

Зажав в кольцо уставшего коня.

Хотя... Постой, какие к чёрту волки!

Ведь он и сам на жертву не похож.

Но отчего-то струны, как иголки,

Вонзились в пальцы,

просто невтерпёж.

Ну да, конечно!

Песня-то с намеком,

В ней не по волку бьют из винтаря,

А по нему – прицельно и жестоко.

Ведь волк – он сам. А эти – егеря.

Но как же часто жизнь меняет роли...

Он изучил все промахи зверей

И за флажки всегда уйдет на волю,

Оставив с носом псов и егерей.

...Он снял со струн

прокуренные пальцы,

Потёр щетину крепко, по-мужски.

– Ну что вам волки –

серые скитальцы?

У вас свои запретные флажки.

И стол ожил, качнулся влево-вправо

И загудел неслаженно, вразброс:

– Уж это точно!

– Как приметил! Браво!

– Да ты, брат, с перцем!

– Стрелянный...

– Непрост...

Встал Белохвостов:

– Слушай-ка, Володя!

Мы не Пилаты, ты – не Иисус.

Нас не смутила б песня об охоте.

Её и так мы знаем наизусть.

У нас свои запреты и оковы,

И в наши души кто только не лез.

Любой из нас, как серый,

офлашкован:

Кто прокурором, кто – ОБХС.

Но есть над всеми егерь и покруче.

Вот ты о нём, избави Бог, не пой.

Побереги себя на всякий случай.

И спой-ка нашу, – ту, что про забой.

***

"Взорвано,

уложено,

сколото

Чёрное

надёжное

золото."

...Строки, до боли знакомые,

Голос – надтреснутый бас

Остро вонзаются в комнату,

Будто вгрызаются в пласт.

Гриф обнимает он ощупью,

Круглой подковой – спина.

С виду – фигура забойщика,

Перед которым стена.

Взмах над гитарой, – и сходу он

Резко отвёл локоток,

Словно бы в жилу породную

Острый навёл молоток.

Вот под щипками-ударами

Пласт, им обрушенный, лёг...

Пел он под стоны гитарные,

Будто рубил уголёк.

И перед нашими взорами

Мрак преисподней вставал.

Чёрное золото. Чёрное...

Уголь и кровь – пополам.

Вслед за словесною замятью

Вмиг оживало быльё.

Каждый в закраину памяти

Что-то упрятал своё:

Мат вперемешку со стонами

От тесноты и жары.

Тёмные норы кротовые,

Дух изопревшей коры.

Лица, надзоркой размытые.

С рельсов сошедший вагон

И с головою разбитою

В луже крови – коногон.

Кто-то припомнил по случаю

Невероятный каприз

Доли забойщика Кучера

С шахты "Наклонная-бис".

Он под завала раскатами,

Чуя погибель нутром,

Руку, пластами зажатую,

Сам отрубил топором.

...Сказы и были шахтерские,

Сколько там крови и бед!

Штольнями тысячевёрстными

Тянется горький их след.

Только на шахтах замечено:

Будь здесь любая беда,

Вслух о смертях и увечьях

Не говорят никогда.

Здесь и в поминки, по малости

Выпив в кругу на "коня",

Горю, равно как и жалости,

Не поддавался горняк.

Но, и напившись мертвецки, он

Пел, на кулак опершись,

Песню про степи донецкие,

Тост повторяя "За жизнь!"

Вот и сейчас, в этой комнате,

Под энергический бас

С первым припевом о золоте

Что-то менялося в нас.

Ясно, лучисто – как в юности –

Преображались глаза.

В них – вместо хмурой угрюмости

Вдруг загорался азарт.

Видано ль? Баловень публики,

Полуопальный поэт

Хоть и за кровные рублики

С ними почти tеt-а-tеt.

"Взорвано,

уложено,

сколото..."

Парень, гляди-ко ты, наш.

Словом весомым, как молотом,

Лупит, нащупав кливаж

Вы, мол, кромешные дьяволы,

Чрево терзая Земли,

Шарик, как мяч, продырявили,

А залатать не смогли.

Божьего страха не чувствуя,

С адом на самой меже

Роете Землю без устали,

Чтоб не копаться в душе.

Да и кого это трогает,

Мрачно там или светло.

Живы одной вы тревогою:

Дать только б людям тепло.

"Взорвано,

уложено,

сколото..."

Ритму стиха в унисон

Кровь, как горячее золото,

Бухает гулко в висок...

Но уже в мелкое крошево

Хриплый рассыпался бас.

Будто бы в лаве заброшенной

С шорохом сдвинулся пласт.

И в наступившем молчании

В диво себе самому

Кто-то утробным молчанием

Выдал протяжное "У-у-у!"

Вслед ему стол завороженный

Охнул. Да так глубоко,

Что даже люстры вдруг ожили

Звонами под потолком.

– Здорово! Песня – фартовая.

– Верно, что мы ради всех

Уголь ворочаем тоннами.

– Выпить за это не грех.

Тут же застолье матёрое

Вмиг обступило певца:

– Дёрни, дружище, с шахтёрами...

– Водочки или винца?

Но, искривясь от смущения,

Гость покраснел до ушей:

– Временно на излечении.

Питух был. И вообще...

Есть у эстрадников правило:

Принял на грудь – так не пой.

Сцена для нас то же самое,

Что для шахтёров забой.

– Ну, не блажи ты про старое!

Друг ты нам или не друг? –

Бард отмахнулся гитарою,

Как от назойливых мух:

– Я ж вам про игрища с Бахусом

Выдал свой стыдный секрет.

Вы вот скажите: под градусом

В лаву спускаетесь? Нет?

То-то же. Здесь я работаю,

Значит, хмельным не дурю.

Пейте, гуляйте с охотою,

Я же пока покурю.

И, поманив меня, быстро он

Вышел за дверь из игры.

Вслед ему пробочным выстрелом

Хлопнул шампанского взрыв...

***

Мы молча стоим на балконе.

Прохладно. Немного сквозит.

Он бережно прячет в ладонях

Горящую спичку. Дымит.

Скупой маячок сигареты

То рдеет, то гаснет во тьме.

С вопросом, участьем согретым,

Он взгляд заостряет на мне.

– Ты, вижу, не куришь? Похвально.

А мне, извини, невтерпёж.

От чуткости вашей повальной.

Не то что закуришь – запьёшь.

Да ты не кривись. Не ханжа я.

Сам в лоск напивался, бузя.

Но сопли насчет "уважаешь?",

Поверь, не прощал и друзьям.

Друзьям, повторяю. А эти...

Ну, с виду – свои мужики.

Но, как там поют в оперетте,

"Они от меня далеки".

И завтра в похмелье зелёном

Солгут, не меняясь в лице:

Мол, песельник, всеми хвалёный,

Давал "под парами" концерт.

По жизни от сплетен и слухов

Принял я вагон оплеух.

Слыхал о беззубых старухах?

Вот эти – страшнее старух.

А впрочем, пошли они в с...ку!

Бессмертие требует жертв. –

Он, будто настроясь на драку,

Поддёрнул подкову манжет.

И без перехода – как в прорубь:

– Сердечко булгачит, небось?

Скажи начистую мне, голубь,

Ты – гость или... вроде бы гость?

Задеть столь обидным намёком

Нельзя лишь того, кто оттоль.

И я со смущённым упрёком

Отверг неприглядную роль.

– Не в каждом прохожем, Володя,

Сидит кэгэбист или мент.

Укор не по адресу вроде:

Газетчик я. Вот документ.

– Ах, вот как?

Скандальнейший случай.

Ну, надо же так оплошать!

В такой атмосфере паучьей

Глядишь, заподозришь и мать.

А, впрочем, прости за укоры

И лучше давай-ка на "вы".

Вступать с вашим братом

в разборы –

Совсем не иметь головы.

И что-то в беседе сломилось,

Как пламя свечи на ветру ...

– За что же такая немилость

К собратьям моим по перу?

Да, в прессе, увы, не без хлама,

Но в ней даже брань и хула

Для вашего брата – реклама,

Какой бы она ни была.

Ведь ругань лишь слабого бесит,

В ней есть потаённый резон.

Скандальчиком лёгоньким в прессе

Не брезговал даже Кобзон.

– Э, бросьте! – Он тушит окурок.

– По вашей печати, дружок,

Я – бард приблатнённых и урок,

Фальшивый хрипун и пижон.

А в общем – кумир подворотни,

Играющий "под пахана".

Но вы, кому пел я сегодня,

Вы что, извините, – шпана?

Я – гость очень редкий в эфире,

Но то, что – украдкой пока –

Едва ли не в каждой квартире

Врубают мой хрип... Это как?!

Добавлю еще по секрету,

Что плёнкой с концертом моим

Легко опоясать планету.

Куда там Кобзонам твоим!

Но это я так, для тебя лишь, –

Он вновь переходит на "ты", –

Ту плёнку, как шлем, не напялишь

От ругани и клеветы.

Вот вывод обидный и странный,

Что сделал известный поэт:

Мол, в песнях моих без гитары

Души поэтической нет.

И с рифмой не всё слава Богу –

Глагольна, проста и т.д.

"Кричу" и "торчу", дескать плохо.

А "Оза" – "стервоза" шедевр?

Вот так мои стоны, печали

Поэт разложил по частям.

Чего же мне ждать от печати,

Которая служит властям?

Я вставил: – Знакомое что-то...

Он тотчас почуял подвох:

– На сцене б сыграл идиота,

Но в жизни... Ну, что я вам – лох?

И хмыкнул: – Прелестная пара –

Чудак-неврастеник и я.

Такой себе Чацкий с гитарой.

Нет, друг, это роль не моя.

На людях я холодно-вежлив,

Как опытный снайпер в бою.

Словесным поносом не грешен

И власти, заметь, признаю.

Но только... не лица у власти.

Никак не пойму до сих пор,

Какой они веры и масти

Но это... иной разговор.

А в общем-то некуда деться

От выбора: лгать или клясть.

Хотите, дам серию лекций

На тему "Художник и власть?"

О, это – мудрёная сфера,

Хоть правда, похоже одна:

Художнику высшая мера

Авансом в ней предрешена.

Бунтарь обречён на свободу

В тюрьме иль в петле умереть.

Холуй ненавистен народу.

А чем это лучше, чем смерть?

В раздумьях над этим предметом

Я смерть бунтаря выбирал,

И мысленно два пистолета

К дуэли не раз примерял.

Но, чувствуя холод металла,

Твердил я себе как урок:

Не хочешь хулы иль опалы –

Будь дальше от власти, дружок.

Но бьют и нейтралов жестоко...

Недаром почти без грехов

Поэты уходят до срока

В тот мир, где не пишут стихов.

Быть белой вороной негоже,

Хвалим ли ты или браним.

А я задержался, похоже...

Но этот дефект устраним.

Он с деланно вялой зевотой

Умолк, прикрывая глаза,

Как будто интимное что-то

Чужому случайно сказал.

.....................

И тут же спохватисто бросил,

Да так, будто губы ожгло:

"Слышь, публика зрелища просит,

А, значится, время пошло".

И, вслушавшись в гомон застенный,

Звучавший все громче теперь,

Коротким тычком, как поленом,

Толкнул тяжеленную дверь.

И в ноздри пахнуло чуть кислым

И жарким застольным душком,

Когда уже дым коромыслом,

А кое-кто и под хмельком.

Все ж гостя там сторожко ждали.

Лишь он посмотрел на часы,

Как рюмочный звон и медальный

Покрыли густые басы.

– Давай-ка, Володя.

– Попросим!

– Устрой-ка душе выходной.

И двое вдруг кепками – оземь:

– А, мо, под кураж – по одной?

И он, расставляя два пальца,

По горлу чертил: мол, не пью.

Боясь оголтело попасться,

Как в омут, в своё дежавю.

Сюжетец затасканный, старый...

Случалось ему (и не раз)

Стоять одиноко с гитарой

В плену вожделеющих глаз.

Подальше от этого плена!

Он сбросил гитару с плеча,

Поставил её на колено:

"С чего, подскажите, начать?"

И кто-то на басовой ноте

Сказал, как пальнул в тишину:

"Здесь есть те, кто выжил на фронте,

Давай-ка, дружок, про войну.

***

"Почему всё не так?

Вроде всё – как всегда:

То же небо – опять голубое.

Тот же лес, тот же воздух

и та же вода.

Только он не вернулся из боя."

Он негромко запел,

Не запел – застонал.

Стали сразу суровее лица.

И в застольный уют

Вдруг ворвалась война,

Как в окно, – ошалелая птица.

Стала комната

Тесной землянкой сырой,

Стул в середке – походной треногой.

А на нём – не актёр,

А дружок фронтовой.

Ну точь в точь. И живой, слава Богу.

Но стекает по струнам

Гитары печаль.

Горе в голосе друга такое,

Что догадкой в мозгу

Начинает стучать:

"Это он не вернулся из боя!

Это он жизнь за друга

В бою положил,

Приняв пулю шальную на вздохе.

А сейчас лишь по случаю

В песне ожил,

Воскрешая нам образ эпохи".

Но уж чёрная тень

Вдруг ложится на стол.

И поникли от тяжести плечи.

Да, на братских могилах

Не ставят крестов.

Ну, а если поставят, то легче?

"Ох, не легче, браток, –

Кто-то шумно вздохнул. –

Крест, он что? Разве лечит от боли?

Горе вот оно где", –

И пиджак расстегнул,

Грудь потёр онемевшей ладонью.

...Ай да публика!

Каждый по виду – кремень,

В чьё нутро – ни щелей, ни отдушин.

А попробуй коснись,

За живое задень,

И увидишь ранимые души.

Он – увидел. И понял:

Вот шанс рассказать –

Пусть келейно и пусть по заказу,

Не на ленте магнитной,

А глядя в глаза,

Всё, что знал о войне. Всё и сразу.

И, как в песне своей же,

Шагнув с колеи,

Он затронул такие сюжеты,

Про такую войну и такие бои,

О которых не пишут газеты.

В той войне театрально

"Ура!" не кричат,

Нет героев парадно-отважных.

Там идет на прорыв

В штыковую штрафбат,

Как на смерть, –

Молчаливо и страшно.

Там не только "Вперед",

А "Ни шагу назад!"

Там порою ни фронта, ни тыла.

За спиной заградительный

Замер отряд.

Смотрит жестко, прицельно,

в затылок.

Ну а тех, кто сломался, –

Лицом на восток

И под залп специального взвода.

...Но всегда есть один,

Он не жмёт на курок.

Кто он? – Враг? Или совесть народа?

Ох уж эти вопросы беды и вины!...

Кто сказал, что чужда им эстрада?

В его песнях – не желчь,

Не изнанка войны,

А одна лишь суровая правда.

Только где же её,

Эту правду, нашёл

Он, не нюхавший пороха даже?

Всем понятно:

Кто ада войны не прошёл,

Так о ней не споёт и не скажет.

Что ж, хороший вопрос.

И его самого

Часто мучила эта проблема:

Отчего с первых строк

Так вцепилась в него

Мёртвой хваткой военная тема?

Ну, положим, военное детство.

Москва.

Лай зениток. Прожекторы. Маски.

У соседа Петра – два пустых рукава.

У Ефрема – штанина в подвязке.

Письма с фронта,

Бедою входящие в дом,

Рвань кровавых бинтов на ограде.

Да платочки у глаз

Неотплакавших вдов,

Да щемящее: "Дай, Христа ради".

Да рассказы отца

Про безусых ребят.

С сединою их клали под флаги...

Он всегда эту скорбь

Пропускал сквозь себя,

И, казалось, седела бумага.

Не случайно средь писем,

Что пришут ему,

Можно часто прочесть и такое:

"Не с тобой ли, браток,

В ту лихую зиму

Отступали мы под Калитвою?"

А записка из зала от "Петьки-бойца"?

Прочитал – и морозом по коже:

"Сын полка, ты живой?

Ну, фартовый пацан!

Мы ж тебя хоронили под Оршей..."

Письма что?

Адресат их безлик и далёк.

Эти вот они, здесь, с глазу на глаз.

В их вопросах всегда

То подтекст, то намёк

Или просто тактичная наглость.

...Так и вышло. Он спел

Всё, что мог, о войне.

Струны выгладил жестом знакомым.

Словно замерло всё.

Лишь в немой тишине

Взвизгнул стул под хозяином дома.

Над широким столом

Он, как глыба, навис:

"Ну, задал ты нам встряску,

признаться.

Ну, орел! Уж прости,

Что не просим на "бис".

Тишина – она громче оваций.

У тебя самого, показалося мне,

Сердце в горле, дружище, застряло.

Ты скажи:

Что так много поёшь о войне?

Та война уж своё отстреляла.

Отстреляла? –

Поэт (он молчал до сих пор

И витал как бы мыслями где-то)

Вдруг взглянул на директора

Остро, в упор:

– Вы то сами хоть верите в это?

Вижу – нет. Ну, а тот,

Кто владеет пером,

Не терзался: "А что было б, если?.."

Мы же дети войны.

Нам за всё суждено

"Довоевывать" – в книге и в песне.

И потом...

Не о прошлой войне я пою.

А о тех, кто хоть раз был на грани,

На пороге беды,

У судьбы на краю,

Если не был убит или ранен.

Есть и в мирные дни

(Ну при чем тут война!)

Те, кто ходит в обнимку со смертью.

Имя им – легион.

Просто в те времена

Их в стократ было больше, поверьте.

– А шахтёры? –

Хозяин стоял наклонясь,

На висках его вспухнули жилы, –

Мы уходим под землю,

На солнце крестясь

И молясь, чтоб осталися живы.

– Это – знаю,

Хоть с вами в наряд не ходил

И крестился, как все, – на иконы.

Но вчера увидал

Столько братских могил.

Их у вас тут зовут терриконы.

Не под ними

Шахтерские кости лежат,

Поле смерти – в глубоких забоях.

И, быть может, сегодня

Ваш друг или брат,

Как солдат, не вернётся из боя.

Душам павшим

Законное место в раю.

А живым?.. Не в аду ли кромешном?

Я об этом ещё напишу и спою,

Если тему осилю, конечно.

– Одолеешь... Ты наш, –

Раздались голоса, –

Но, заметь, мы не серенькой масти.

Наша правда, как жизнь, –

То пряма, то коса.

А душа лишь "под мухою" – настежь.

– Не блажи.

Он в такие вопросы вникал...

Вспомни Гамлета –

Датского принца...

– Ну, тогда за Таганку.

– Подвинь-ка стакан.

– Говорю же, пора освежиться...

И от залпа граненых,

Налитых "под ноль"

Все, кто пил, как-то грузно осели.

"Осыпает, – он вспомнил, –

Мозги алкоголь."

Кто сказал? Ну, конечно, Есенин.

Только там была драма,

А здесь – лишь загул

С заказным на десерт – лицедеем.

И паяц этот – я, –

Он печально вздохнул, –

Фигурально, а также на деле.

Значит надо скорей

Отыграть эту роль,

Не терзаясь взахлеб самоедством.

Для того, чтоб не выдать

Свой стыд или боль,

Есть в запасе защитное средство.

И, слегка подтянув

На гитаре колки,

Он сказал с нарочитой зевотой:

"За Таганку,

Скажу, не таясь, мужики.

Я уж выпил годичную квоту".

Но, чутьем уловив

Настроенье певца,

Хоть и был уже явно "на взводе",

Стол не стал предлагать

Ни пивца, ни винца

С фамильярным

"Да брось ты, Володя!"

Он в ответ,

Оценив их учтивость и такт,

Сам по-свойски тепло улыбнулся:

"Извините, друзья,

Если что-то не так.

Видно, слишком антракт затянулся".

И, набросив на шею

Ремень, как шлею,

Он запел про коней густогривых

И про то,

Как в чужую попал колею,

Хоть и мчал по своей –

Вдоль обрыва.

***

"Я не люблю,

когда мне лезут в душу,

Тем более – когда в неё плюют."

Он когда-то писал,

Что ушёл из хорошего дела,

Ничего не унёс –

Отвалился, в чем мать родила.

Он в бегах не бывал

И в тюрьме никогда не сидел он,

А, гляди, все пытают:

"Какие такие дела?!"

Да дела – вот и всё!

Нет же, лезут нахраписто в душу,

Норовя уличить

В непонятно каком, но грехе.

И вопросом-тычком

По-боксерски колотят, как в грушу:

Что имел, мол, в виду

Ты в таком и таком-то стихе?

Так и хочется взвыть:

"Ах, пожалуйста, смилуйтесь, люди!

Это ж только Эзоп

Мог в кармане держать по шишу.

Мои мысли чисты,

Как пасхальные яйца на блюде.

Что имею в виду, –

Вот о том без финтов и пишу".

Но как адски живуч

Он, упрямый недуг любопытства!

Даже здесь, среди них,

Этих строгих и мудрых мужей.

От занозистых глаз

И вопросов с душком – не укрыться.

Ты, похоже, здесь – цель,

А точнее – живая мишень.

Так и есть. Не успел он

Умело и в общем корректно

Уклониться от темы

Про лично-интимную жизнь,

Как вопрос ему в лоб

Залепил шельмоватый директор,

Тот, кто слева сопел

И с утра был "под мухой", кажись:

– Говорят, ты женат,

На актрисе – француженке вроде.

Выбор, право, хорош.

Знать, владеешь не только пером.

Но ответь по-мужски:

Как с супружеским долгом, Володя,

Если ты в СССР,

А она, извини, "за бугром"?

– По-мужски не скажу,

А скажу – неприлично обижу.

Но ответ все же дам, –

Он ладонью провел по виску, –

Просто я круглый год

По субботам бываю в Париже,

А жена круглый год

Прилетает по средам в Москву.

– Ты серьезно?

– Вполне.

– Сколько ж стоит такая утеха?

Он небрежно махнул:

Мол, не стоит считать, пустяки.

Тут уж сам Белохвостов

Затрясся, как студень, от смеха:

– Как же нас он уел

И поддел на фуфу, мужики!

Впрочем, и поделом:

Не мутите чужого колодца!

Ты прости стариков,

Зло без умысла – меньшее зло.

Лучше вот что скажи:

Как тебе так легко удаётся

Петь про разных людей,

Обрядившись под их ремесло?

– Вы, простите, о ком?

– Да, хотя б о сидящих с тобою...

Кто тут нам заливал,

Что в руках не держал обушок?

А шахтёров воспел,

Будто век отышачил в забое.

То ж не песня, а сказ,

Не в альбоме игривый стишок.

А боксеры, борцы

Или разные там скалолазы?..

Ты о них так тепло

И со знанием дела поёшь.

Ты ж не хочешь сказать,

Что не дрался, не падал ни разу?

Хоть по виду и впрямь

На атлета, гляжу, не похож.

– Как сказать... как сказать...

С циркачами дружил я недаром,

Хоть и сам не гимнаст,

Но хотите, – была не была! –

Я могу хоть сейчас... –

И отставив в сторонку гитару,

Он прошёл на руках

Под веселые "ахи" стола.

Возвратился назад.

Сел на стул, потирая ладони.

И заметил смеясь:

"Видно, делаю что-то не то.

Часто в песнях моих

Фигурируют птицы и кони.

Что ж, прикажите мне

Хлопать крыльями, бить копытом?!

Ну, а если всерьёз,

То, наверное, вот что скажу я.

Я ж притворщик, актер,

По иному сказать, – лицедей.

Мне по штату должно

Влазить походя в шкуру чужую,

Говорить за других, –

И порою не лучших, – людей.

Хоть заметить хочу:

Мне не так и важны уж, конечно,

Ни профессии их,

Ни характеры, ни типажи.

Я пою не о них,

А о том, что волнует извечно, –

О друзьях и врагах,

О предательстве, правде и лжи.

Белохвостов ввернул:

"Ты последнее верно приметил.

Ничего нет подлей

И опасней измены и лжи.

О тебе о самом

Ходят разные слухи и сплетни.

Где там правда, где ложь? –

Лучше сам о себе расскажи.

– Что хотите вы знать?

Сплетни могут быть только плохие...

Я, по слухам, – блатной,

Отсидел и почил "за бугром".

Но, как видите, жив,

Не в тюрьме сочиняю стихи я.

Даже больше скажу:

Не стою на учете в угро.

Про себя не скажу.

Есть субъекты и поинтересней.

Вона, сколько их, звёзд,

Кто "попсу" под "фанеру" поёт.

Моя личная жизнь,

Вся как есть, целиком –

в моих песнях.

Кто не глух и не глуп,

Тот услышит и сразу поймёт.

И, взглянув на часы,

Мол, лимит на вопросы исчерпан,

Он решительно встал

И поправил ремень на плече:

"Обсуждать ремесло

Сочинения песен нелепо.

Просто надо их петь.

А иначе и я здесь зачем?"

Он прищурил глаза,

Будто что-то неясно приметил.

Там, за тенью голов,

На поверхности крашеных стен

Проступали, двоясь

В чуть неровном,

рассеянном свете

То пиратский платок,

То венец на распятом Христе...

Донецк – Киев