Газета День Литературы # 132 (2007 8)

Владимир Печерин ВЕРНУТЬСЯ В НАРОД РУССКИЙ...

Никогда, мне кажется, впоследствии, даже в самые пылкие годы юности, я не испытывал подобного ощущения. Умереть за благо отечества и видеть мать, стоящую у подножия моего креста, – было одно из мечтаний моей юности. Вот как первые впечатления влияют на всю оставшуюся жизнь…

Какая тайна развития человеческого растения! Почему это семя пустило корни в таком, а не в другом направлении?.. А ведь стремление соков, желание развития было великое! Недоставало. Быть может, воздуха, солнца и благотворного дождя. Русская зима всё убила на корню!..

Я воображал себе бедного византийского монаха в чёрной рясе, – с каким усердием он выполировал и разграфил этот пергамент! С какой любовью он рисует эти строки и буквы! А между тем вокруг него кипит бестолковая жизнь Византии. Доносчики и шпионы снуют взад и вперёд… А он труженик, сидит и пишет. Вот, – думал я , – вот единственное убежище от деспотизма! Запереться в какой-нибудь келье, да и разбирать старые рукописи…

Как сладостно отчизну ненавидеть

И жадно ждать её уничтоженья.

И в разрушении отчизны видеть

Всемирного денницу возрожденья!

Началась жизнь петербургского чиновника… Я сделался ужасным любимцем товарища министра просвещения С.С. Уварова. Начал просто ездить к нему на поклон, даже на дачу… раболепная русская натура брала своё. Я стоял на краю зияющей пропасти…

С самого детства я чувствовал какое-то странное влечение к образованным странам – какое-то тёмное желание переселиться в другую, более человеческую среду.

Дотла сожгу ваш храм двуглавый

И буду Герострат, но с большей славой!

Если мне не суждено возвратиться в Рим и жить, долго жить в Риме – по крайней мере, я желал бы умереть в Риме! О! Если я умру в России, перенесите кости мои в Италию! Ваш север мне не по душе. Мне страшно и мёртвому лежать в вашей снежной пустыне.

Важнейшие поступки моей жизни были внушены естественным инстинктом самосохранения. Я бежал из России, как бегут из зачумленного города…

Глыба земли – какое-то сочувствие крови и мяса, – неужели это отечество?.. Я родился в стране отчаяния! Друзья мои, соединитесь в верховный ареопаг и судите меня! ...жить в такой стране, где все твои силы душевные будут навеки скованы – что я говорю, скованы! – нет, безжалостно задушены, – жить в такой земле не есть ли самоубийство?

Моё отечество там, где живёт моя вера!

В степях Южной России я часто следил за заходящим солнцем, бросался на колени и простирал к нему руки: "туда, туда, на запад…"

Я дымящаяся головёшка, которую не желают потушить!

Забудьте, что я когда-то существовал, и простите меня! Не довольно ли я поплатился за мой поступок, разорвав свой договор с жизнью и счастьем? Я извлек из своего измученного сердца несколько капель крови и подписал окончательный договор с Диаволом, и этот Диавол – мысль.

Мне нужна жизнь сверхчеловеческих трудностей, гибельных опасностей. Я не желаю умереть в своей постели. У меня одно-единственное желание – умереть на поле сражения.

Верь мне, друг: в звуках органа, сопровождаемых песнопением, в дыме ладана, в любой иконе Богоматери – больше истины, больше философии и поэзии, чем во всём этом хламе политических, философских и литературных систем, которые меняются теперь ежедневно.

А это зелье было не что иное – как русская переимчивость, податливость. Умение приноровиться ко всем возможным обстоятельствам. Если бы какая-нибудь буря занесла мой челнок на берег Цейлона, и я бы нашёл там приют в каком-нибудь монастыре буддистов, – я бы так же ревностно исполнял все их правила и постановления, потому что выше всех философий и религий у меня стоит священное чувство долга, т.е. человек должен свято исполнять обязанности, налагаемые на него тем обществом, в коем судьба привела ему жить, где бы то ни было, в Китае, Японии, Индостане, всё равно!

О Рим! – Как я тебя ненавижу! Я повторяю слова святого Альфонса: "Мне кажется, что до того момента, как я смог покинуть Рим, пройдёт тысячелетие: как мне не терпится избавиться от всех этих церемоний!" О Рим, мне милее убогие лачуги наших ирландцев, чем все твои пышные дворцы. О Рим! Я ненавижу тебя: ты арена честолюбий и подлых интриг. Здесь пренебрегают заботой о душе…

С самого детства я испытывал страстную любовь к истинной бедности, к бедности св. Франциска Ассизского. Я познал её, я возлюбил её, я испытал её на себе перед поступлением в конгрегацию. Я не выношу ни прикосновения к деньгам, ни разговоров о них. Судите сами, что я должен постоянно испытывать, возвращаясь из исповедальни с карманами, полными денег.

Упрятать в тюрьму церковников…

Ты не можешь себе представить до какой степени противно и приторно не только писать, но даже думать о духовной жизни (католической. – В.Б.). Это такая мертвечина, мерзость запустения, стояща на месте святе, это воплощенная колоссальная ложь. У меня просто руки опускаются, и я с каким-то отчаянным изумлением и даже благоговением преклоняю главу перед великою иудейскою нацией. С необыкновенным умом и хитростью этим жидам удалось надуть весь образованный мир: и древний и новый. Они навязали нам свою пошлую историю – историю кочующей цыганской шайки, исполненную всяческих мерзостей и неслыханных жестокостей; навязали нам свою бедную литературу – и прозу и стихи, и мы доселе декламируем или читаем нараспев их военные патриотические гимны, а Святая Церковь с сладостным умилением распевает их похабные песни…

Я проспал двадцать лучших лет моей жизни… Ведь это не редкая жизнь на святой Руси. Сколько у нас найдётся людей, которые или проспали всю жизнь, или проиграли её в карты! Я и то и другое сделал: и проспал, и проигрался в пух…

Я снова сблизился с русским миром в 1862-м, когда начал читать "Колокол"… Я чувствую, что между нами пропасть, и, однако, через эту пропасть я протягиваю руку соотечественника и друга… Нет ли возможности для нас соединиться в более высоком единстве – там, где прекращаются споры и где царит одна лишь любовь?

Если вследствие какого-нибудь переворота врата отечества отверзнутся передо мною – я заблаговременно объявлю, что присоединяюсь не к старой России, а к молодой, и теперь с пламенным участием простираю руку братства к молодому поколению, к любезному русскому юношеству, и хотел бы обнять их во имя свободы совести и Земского Собора…

Милостливый государь Иван Сергеевич Аксаков! Благородный дух вашего издания давно привлекает моё внимание… Я сам не могу себе объяснить, для чего я посылаю вам эти стихи. Это какое-то тёмное чувство или просто желание переслать на родину хоть один мимолетный умирающий звук…

Есть народная святыня!

Есть заветный кров родной!

И семейство, как твердыня.

Нас хранит в године злой!

(Опубликовано в газете "День". – В.Б. )

Германо-славянским племенам суждено в будущем владычество мира, а так называемые латинские народы обречены на неминуемую погибель!..

Я знаю, я уверен, что у русского народа испокон веку есть одна заветная, задушевная мысль – пойти на Царьград и водрузить крест на куполе Святой Софии. Это согласно со всеми нашими преданиями, с тех пор как Олег прибил свой щит к стенам Царьграда. Народы живут не выводами чистого разума, но страстными стремлениями, роковыми увлечениями, которых никакая дипломатия ни предвидеть, ни остановить не может…

"Записки охотника" – тут видишь настоящий русский народ, как он есть в самом деле, – очень различный от известного нам официального народа; даже мне кажется, что между этими двумя народами есть бездна непроходимая.

Мне непременно надобно оправдаться перед Россиею… Это некоторого рода духовное завещание – это "Apologia pro vita mea" – моя защита перед Россией, особенно перед новым поколением…

А у меня необходимо две жизни: одна здесь, а другая в России. От России я никак отделаться не могу. Я принадлежу её самой сущностью моего бытия, я принадлежу ей моим человеческим значением. Вот уже 30 лет как я здесь (в Ирландии и Англии. – В.Б.) обжился – а всё ж таки я здесь чужой… Я нимало не забочусь о том, будет ли кто-нибудь помнить меня здесь, когда я умру; но Россия – другое дело… Как бы мне хотелось оставить по себе хоть какую-нибудь память на земле русской – хоть одну печатную страницу… Мне нечего завещать, кроме мечтаний, дум и слов.

Я теперь адресую свои записки прямо на имя потомства… Через каких-нибудь пятьдесят лет будет только тёмное предание, что, дескать, в старые годы жил-был на Руси какой-то чудак Владимир Сергеев сын Печерин; он очертя голову убежал из России, странствовал по Европе и наконец оселся на одном из британских островов, где и умер в маститой старости.

И все грехи России

Омоет кровь моя!

Вот тебе и автобиография! Когда человек приближается к концу своего поприща, – все воспоминания далекого прошедшего становятся как-то ближе – живее и яснее. Как будто природа или большой неведомый Х хочет связать начало с концом и поставить человека на очную ставку с самим собою, показать ему целиком его бытие. Вот каков ты был, Владимир Сергеев Печерин, – каков в колыбельку, таков и в могилку. Посмотри-ка на себя в зеркало в последний раз, а там и баста! Пора тебе возвращаться вспять туда, откуда ты пришел, т.е. в лоно нашей общей матери…

А что ещё будет после смерти?.. Тогда я превращусь в легенду, сделаюсь баснословным лицом и, может быть, наконец, попаду в народную сказку – что может быть этого лучше? Это верх блаженства. Это самый упоительный цвет бессмертия…

(Из записей разных лет)