Газета День Литературы # 140 (2008 4)

Виктор Пронин КУДА ЖЕ МЫ ПОДЕВАЛИСЬ?

"Чудеса на свете случаются, паруса на рассвете встречаются – алые паруса!" Так изысканно выразился я однажды в те ещё времена, когда писал стихи. Прошли годы, наступил январь 2008 года и вдруг однажды утром, да-да, на рассвете, зимой светает поздно, раздаётся звонок – на проводе Олег Бавыкин из Союза писателей России, того, что на Комсомольском проспекте.

– Витя, ты часто бываешь во Вьетнаме? – спросил он вкрадчивым голосом.

– Да не очень… Все ещё собираюсь…

– Вот и хорошо. В четверг вылетаем.

– Видишь ли… – забормотал я в панике, – правая нога о себе напоминает… Даже не знаю…

– Привет правой ноге! Там у неё найдутся другие заботы, – решительно сказал Олег Митрофанович и положил трубку.

И мы полетели. Громадная махина ИЛ-96 тяжело оторвалась от взлетной полосы и, карабкаясь по облакам, устремилась в туманное зимнее небо.

"Пролетаем над дружественным Казахстаном… Пролетаем над мятежным Афганистаном… Пролетаем над прекрасной Индией… Подлетаем к свободолюбивому Вьетнаму..." – развлекала нас стюардесса волнующими сообщениями.

Никогда не думал, что Вьетнам так далеко. Я привык считать, что он рядом, что он всегда где-то рядом. Это понятно – я взрослел в те времена, когда все последние известия начинались фронтовыми сводками из вьетнамских джунглей. Маленькая страна на самом краю света схватилась в неравном бою с самой демократической страной мира – Соединенными штатами Америки, которые десять лет выжигали напалмом целые деревни со всеми их жителями, ковровыми бомбардировками выкорчёвывали древние джунгли, ядохимикатами вытравляли всё живое, оставляя на месте цветущих полей марсианские пустыни – что-то им не понравилось в образе мыслей народа, который тихо себе жил за двумя океанами.

А ведь не дрогнул Вьетнам. Воинственные носители демократических ценностей убрались восвояси под улюлюканье земного шара. Но десять лет ежедневных бомбёжек! У меня такое ощущение, что не все бомбы упали, многие до сих пор еще блуждают в облаках, высматривая на земле добычу.

Приземлились ночью. Встречали с цветами. А вьетнамские розы, кстати, пахнут хоть и розами, но не нашими. Что-то в них есть тропическое, незнакомое, но всё равно приятное – голландские розы, несмотря на всю их величественность, вообще без запаха.

По ночной, пустынной дороге мчимся в Ханой. Впервые увидел странную вьетнамскую архитектуру – стоит дом, к примеру, пятиэтажный, но весь этаж состоит из одной-двух комнат. Кто-то из нас удивился – все дома тёмные, ни одного светлого окна.

– Ребята, три часа ночи! – рассмеялся наш провожатый Хоанг Тхюй Тоан, прекрасный прозаик, поэт, переводчик. Кстати, во Вьетнаме многие писатели по совместительству и переводчики. Раньше переводили с русского, сейчас – с английского.

Да, как это ни горько...

Поселили нас в старом городе, в маленькой гостинице "Спирит-Ханой" – переводите, как хотите, название позволяет проявить фантазию. Потом уже, утром, опять же на рассвете, мы осознали щедрость этого подарка. Старый Ханой – особая страна, которая, похоже, живёт по тем же законам, по тем же обычаям, что и сотни лет назад. Маленькие кафешки, ресторанчики, на тротуаре низенькие столики, у которых можно расположиться, сев прямо на асфальт, тут же кипит котёл с каким-то варевом, стелется дымок от жареных каштанов. А мелкие лавочки, заваленные сокровищами! Бронзовые подсвечники с черепахами и аистами, статуэтки Будды из металла, нефрита, самшита, шкатулки, инкрустированные перламутровыми раковинами… Перечислять бесполезно. Часто всё свалено в одну кучу и нужно время, усердие и тревожный трепет в душе, чтобы в этом ворохе высмотреть вещицу, которая будет украшать твой дом и после тебя.

Я высмотрел такую вещицу. Нужен был нюх старого любителя свалок и барахолок, чтобы увидеть в пыли чёрную от времени бронзовую фигурку буйвола. Когда я сдул с неё пыль веков, глазам моим предстало нечто потрясающее. На спине буйвола сидел мальчик и держал в руке перед глазами книгу. Нет, я не буду утверждать, что это была моя книга, но что-то во мне дрогнуло. К тому же, к одному рогу буйвола была привязана целая стопка книг. Эти уже наверняка были моими, по обложкам узнал. И "Ворошиловский стрелок" там был, и "Гражданин начальник"… Колебаний, брать или не брать, не возникло ни на единую секунду.

В старом Ханое полно туристов со всего мира, но самые заметные – двухметровые старики с военной выправкой. Это американцы, солдаты, которые когда-то бомбили эту страну. Видимо, любопытно им стало – что же осталось после их усердия тридцать с лишним лет назад. А всё осталось. Как жила страна тысячи лет, так и живёт. Чингиз-хана громили в своё время, китайцев, французов, японцев… Так что американцы оказались в этой общей компании. Но что больше всего удивляет мужественных старцев – доброе, радушное, улыбчивое к ним отношение со стороны вьетнамцев. И не только молодых, пожилые люди, от которых им же и досталось в своё время, добры и великодушны.

И подумалось: а ведь великодушные, доверчивые и улыбчивые – самые мужественные и несгибаемые воины. Потому что великодушие – это душевная щедрость, которая идёт от силы характера и цельности личности. И доверчивость – это тоже сила. Вспомните наших отцов и дедов шестьдесят с лишним лет назад, посмотрите им в глаза на старых снимках – доверчивость и простодушие. Взгляните на портреты гитлеровских военачальников – спесь, высокомерие, превосходство. А портреты наших маршалов… Простоватыми выглядят, этакие деревенские мужички с орденами, не умещающимися на кителе. Всё-таки простодушие сильнее надменности, выше, талантливее. И природа простодушна по сути своей.

Как говаривал Акела, вождь волков, мы с вьетнамцами одной крови.

Но великодушие не исключает памяти. В музее под открытым небом – якобы, лучшие в мире сбитые самолеты, вернее то, что от них осталось. И танки. Тоже, вроде бы неплохие. Были. До того, как их сожгли в бою. Видел: два рыжих двухметровых старика, не заходя в музей, долго смотрели на эти останки сквозь решётку забора. Пожилой переводчик-вьетнамец, который их сопровождал, покуривая, сидел в сторонке. Ему нечего было добавить к тому, что видели американцы сквозь железные прутья ограды.

Вечером – встреча с вьетнамскими писателями. Мы приехали более чем через десять лет с тех пор, как в Ханое была последняя делегация русских писателей. Прозвучали лестные для нас слова…

– Русская литература – великое культурное достояние вьетнамского народа. Многие наши писатели и поныне сохраняют преданность русской литературе. Мы храним память о тех временах, когда были вместе в самые тяжёлые испытания, которые выпали на нас. Была война, и мы прекрасно помним – в те годы питались хлебом из России. И духовная наша пища тоже была из России. Мы охотно переводили ваши книги на вьетнамский язык, а наши писатели печатались в Москве… И каждый, кому посчастливилось напечатать книгу в России, становился самым уважаемым писателем здесь, во Вьетнаме. Почему все это кончилось? Ведь мы братья по оружию!

И, наконец, прозвучали слова, которые я слышу до сих пор…

– Куда же вы подевались?

Самое горькое то, что в этих словах не было укора или обиды. Да, опять простодушная доверчивость, недоумение – может, случилось нечто такое, чего мы не знаем? И нам оставалось только разводить руками и моргать виноватыми своими глазами.

Но договорились – встретиться летом в Москве.

Во времена наших добрых с Вьетнамом отношений МИД России располагался в роскошном особняке дипломатического квартала Ханоя, в самом центре города. Но предыдущий президент (имя его я знаю, но стараюсь забыть, как говорили римляне) решил, что это нам ни к чему. И теперь посольство великой России на окраине города, в спальном районе Ханоя. Нечто похожее случилось и с базой в Камрани. И на Кубе.

Так "отступала грозная броня".

Слова давней песни вспомнились не случайно. После деловой встречи Союз писателей Вьетнама пригласил нас на ужин. И обсуждение животрепещущих проблем наших взаимоотношений продолжалось на более доверительном уровне. Во всяком случае, программа пребывания делегации вьетнамских писателей в России этим летом в общих чертах была составлена и должным образом скреплена тостом искренним и великодушным.

И тут выяснилось, что председатель Правления Союза писателей Вьетнама Ху Тхин – бывший танкист. И в подтверждение он на чистом русском языке пропел … "Мчались танки, ветер поднимая, наступала грозная броня, и летели наземь самураи под напором стали и огня!" Я люблю эту песню, знаю её до последнего слова и следующий куплет мы пропели уже вдвоем под восторг всего зала… "И добили – песнь тому порука, всех врагов в атаке огневой три танкиста, три весёлых друга – экипаж машины боевой!"

И тут выяснилось, что Ху Тхин написал вьетнамскую песню о танкистах, такую же победную, только у него в танке не три, а пятеро танкистов – вьетнамцы поменьше ростом. Он же написал музыку, и в этот потрясающий вечер исполнил песню. Я опять ему подпел уже на вьетнамском языке, который слышал первый раз в жизни.

– Как вам понравилось моё произношение? – спросил я, когда стихли овации.

– Это было прекрасно! – великодушно ответил Ху Тхин. – Подобного исполнения я никогда не слышал. Мне даже показалось, что у вас несколько южные интонации.

И тут выяснилось, что через два дня мы вылетаем на крайний юг Вьетнама, в центр партизанского движения, в Хошимин. Шёл январь, и температура там была 39,5 градусов, а температура воды в Южно-Китайском море – 28.

А помните недавние времена, когда мы, пристыженные собственной неполноценностью, в угоду заокеанским ценителям наших песен меняли слова, вычёркивали всё, что они могут не одобрить – очень хотелось понравиться, да, Борис Николаевич? В угоду японцам не решались произнести слово "самурай", в угоду немцам коверкали священные строки, опасаясь, что им не понравятся слова, с которыми побеждали наши отцы – "Артиллеристы, Сталин дал приказ!"

Вьетнамцы тоже громили самураев, а сейчас у них с Японией вполне дружеские отношения. Но они не стесняются произносить истинные слова песни – "И летели наземь самураи под напором стали и огня".

Но, кажется, что-то меняется в нашей нравственной атмосфере, свежие ветры подули.

Дай-то Бог!

Наш волшебный вечер продолжался. После ужина решили пройтись по ночному Ханою. Жизнь кипела и в позднее время. Клокотали котлы на тротуаре, вокруг низеньких столиков на асфальте сидели весёлые мужчины и женщины, пылали костерки, и поднимался дымок от вогнутых сковородок с жареными каштанами.

Очень много лавочек с живописью. Масло, гуашь, карандашные наброски. Много копий Ван Гога, Гогена, Матисса, других импрессионистов. Это то, что оставили французы после своего здесь пребывания. Кстати, и гостиницы украшены не экзотическими вьетнамскими пейзажами, а копиями картин тех же художников.

Ну, что ж, не самое худшее напоминание оставила о себе Франция.

Зашли в одну из лавочек. Узкое помещение, высокий потолок, стены сплошь увешаны картинами. Художники, судя по всему, не заканчивали наших художественных институтов и потому писали, кто как мог. Хозяин, прислушавшись к нашему разговору, осторожно приблизился.

– Россия?

– Россия.

– Очень хорошо! – И он удалился куда-то в подсобные помещения. Вышел через несколько минут с громадной бутылью, наполненной зеленоватой жидкостью, в которой плавало нечто растительное, вьющееся и, похоже, с глазами. С живыми глазами.

После первой рюмки, которую мы выпили не без опаски, хозяин рассказал, как он ездил на заработки в Россию. Работал на каком-то курском заводе. Платили мало, обижали, но рассказывал он об этом легко, незлобиво, со счастливой улыбкой. После второй рюмки я понял, что ничего лучше в своей жизни не пил. У странной настойки была полная прозрачность, цвет глухой зелени, крепость около пятидесяти, вкус растительной горчинки, не перцовой, не обжигающей, нет, мягкой. Этот вкус ещё какое-то время оставался во рту, как бы напоминая о себе, как бы призывая повторить.

И мы повторили. Говорили о смысле жизни, о пространстве и времени, о поэзии и прозе – каждый говорил, о чём хотел, не дожидаясь, пока замолкнет собеседник.

Расставались со слезами на глазах, клялись увидеться вновь… А что, и увидимся, "чудеса на свете случаются, паруса на рассвете встречаются", сказал поэт.

Наш хозяин остановил нескольких возчиков – на велосипедах, к которым сзади были прикреплены лёгкие сидения на колесах. И маленькой кавалькадой мы бесшумно скользнули в глухие, пустынные уже переулки ночного Ханоя.

Настойка была непростая, что-то произошло с моим сознанием, и не зря, не случайно мы говорили со странным художником о пространстве и времени. В какой-то момент я понял, что оказался в начале прошлого века во французском квартале – вокруг стояли дома с причудливой лепниной, из светлых распахнутых окон неслись звуки клавесина, женский смех, французская речь…

Потом это всё вдруг исчезло и н

аступила полная, кромешная темнота, которую нарушали разве что таинственные шорохи, которые слышались совсем рядом. И пришло понимание – я провалился на несколько веков в прошлое…

В настоящее меня вернул смех моего возчика – он показывал на двух девушек невероятной красоты, стоявших в свете несильного фонаря. У них были миндалевидные глаза, а улыбки сверкали зубами, перед которыми мерк знаменитый вьетнамский жемчуг. В глазах моего возчика был вопрос: "Ну, ты как, дескать?" Ответить я не успел – наш руководитель решительно махнул рукой вперёд. Я так до сих пор и не могу сказать – были это реальные, сегодняшние девушки, или очередное видение, вызванное колдовской настойкой.

А на следующий вечер мы были в гостях у известного вьетнамского художника Чан Куан Нгока. В молодости он был помощником Фам Ван Донга – премьер-министра и боевого соратника Хо Ши Мина. Дом у нашего хозяина был неплохой - пятиэтажный. Но, как это водится во Вьетнаме, по две комнаты на каждом этаже, а между ними лестничный пролёт. На первом этаже мы пили чай – пусть будет чай, а на пятом смотрели картины художника.

В мои годы уже неприлично часто испытывать потрясения, пора бы уже всего насмотреться, но тут я дрогнул. Как вы думаете, что пишет этот немолодой уже мастер Чан Куан Нгок, человек, объехавший весь белый свет, написавший дюжину книг, проведший не одну выставку в разных городах и странах? Что он изображает на своих полотнах? Что тревожит душу его и заставляет вновь и вновь подходить к чистому холсту?

Отвечаю – он пишет Россию. Вот громадное панно – православный монастырь в Псковских лесах. Храм Покрова на Нерли. Заснеженные избы в сибирской деревне. Тобольский кремль на высоком берегу. Тропинка в осенней берёзовой роще… Портрет моряка, приехавшего на побывку в свою деревню, портрет старой крестьянки…

И так без конца. Сотни работ – живопись, рисунки, наброски. О чём мечтает в свои годы Чан Куан Нгок? Выставка в России. Именно здесь он хочет отчитаться о прожитой жизни, о том, чему свою жизнь посвятил.

– Годы, проведённые в России, до сих пор светятся в моём прошлом, – сказал художник.

Помочь бы ему, а? Господа, принимающие художественные решения… Поднатужьтесь, ради Бога! Ведь наш человек… Тридцать пять лет он не был в России, не расставаясь с ней в душе ни на один день!

А потом мы поднялись на крышу, где художник в каждое полнолуние общается с Буддой, любовались ночным Ханоем, потом опять пили зелёный чай, пили за наши будущие встречи в Москве, говорили о боевой молодости Чан Куан Нгока и, хотя слова эти не прозвучали вслух, но висел над столом, висел все тот же вопрос – ребята, куда же вы подевались?

Город Хошимин. Бывший Сайгон. Именно здесь, в его окрестностях шли наиболее тяжёлые бои тридцать с лишним лет назад. Сейчас часть джунглей огорожена и здесь создан музей. Как у нас принято говорить – музей боевой славы. Только побывав здесь, начинаешь понимать, что такое ковровое бомбометание. Уже заросшие воронки – метров двенадцать в диаметре, метров пять-шесть глубиной, а свежие они были куда больше. Защитники демократических ценностей сбрасывали бомбы в тонну весом, не меньше. Воронки идут одна за другой впритык, площадь покрывалась полностью, здесь ничто не могло уцелеть.

И даже в таких условиях выживали. Благодаря подземным ходам, которые пронизывали окрестности. В полном смысле слова из-под земли возникали партизаны, наносили удары по базам, аэродромам, казармам противника и снова уходили под землю. Исчезали, не оставляя следов. Поэтому бомбы американцы сбрасывали, в основном, чтобы уничтожать, обрушивать эти подземные ходы. Да, конечно, многое им удавалось, но ходы были проложены в три этажа, каждый этаж все ниже, углублялись на десять-пятнадцать метров. Спасала система многочисленных выходов на поверхность.

Мы попробовали пройтись по некоторым ходам – страшновато, но, наверно, привыкнуть можно. В некоторых местах ходы расширяются, превращаясь в подземный штаб, лазарет, оружейную мастерскую. За столами, у наковальни, за штамповочным станком замерли искусственные фигуры в партизанской форме, исполненные с потрясающим мастерством. В какой-то момент наш провожатый поворачивает невидимый рубильник и всё мгновенно оживает – работает швейная машинка, кузнец выправляет деталь, двое добывают взрывчатку – распиливают ножовкой неразорвавшуюся бомбу, поднимается с кровати раненый…

Впечатление прямо-таки жутковатое.

Ананасы в шампанском это ладно, дело привычное. А борщ с ананасами едали? Во Вьетнаме без ананасов вроде как и не борщ. Неожиданно, но "удивительно вкусно, искристо, остро", как сказал Северянин.

Ежегодно в самом большом зале Хошимина собираются писатели города за накрытыми столами, шумно друг друга приветствуют, представляют новых членов Союза, чествуют юбиляров, награждают лауреатов, выпивают, что Бог послал… (На наш стол Бог послал "Ханой-водку".)

Вот бы и нам так! Худосочные фуршеты для избранных не идут ни в какое сравнение.

В аэропорту юная вьетнамка заметила, что я обратил на нее внимание, и тут же улыбнулась искренне и широко. Не только мне она улыбнулась – и себе тоже, поскольку внутри у неё чисто и светло.

А вам не приходилось видеть, как человек на багажнике мотопеда везет двухметровый холодильник? Представили? А холодильник-то на багажнике не лежал – стоял! В уличной толчее с лежачим холодильником не проедешь. А в человеке-то может, и было полтора метра роста, а может, и не было.

И, наконец, тёплая и радушная встреча с коллективом совместного российско-вьетнамского нефтедобывающего предприятия "Вьетсовпетро". Прекрасный, ухоженный городок со всеми необходимыми для жизни службами. Но больше всего мне понравилась библиотека, а понравилась она тем, что в ней нашлись мои книги, которые хозяева любезно расположили на стенде. Сообщить нашим хозяевам какие-то московские новости мы не могли по той простой причине, что в городке принимаются едва ли не все каналы центрального телевидения.

А вот они порадовали. Уже в Москве мы получили радостную весть, что предприятие готово оплатить издание двух антологий – поэзии и прозы на русском и вьетнамском языках. И я корыстолюбиво подумал, что, кто знает, кто знает, может быть и мой недостойный рассказец сумеет протиснуться в эту книжечку сквозь плотные ряды классиков.