Газета День Литературы # 150 (2009 2)

Александр БОБРОВ ЗАМЕТКИ И ПРИЗНАНИЯ

Нашему давнему автору, прекрасному поэту и публицисту, русскому патриоту Александру Боброву, азартному и яростному человеку, всегда с гитарой в руках, исполнилось 65 лет. Поэт и публицист Александр Бобров может повторить о себе слова Аполлона Григорьева: "Вскормило, взлелеяло меня Замоскворечье". Здесь прошло его детство и юность, здесь он учился в школе и техникуме, отсюда ушёл самым молодым студентом Литинститута в армию.

После службы в армии стал работать на Центральной детской экскурсионно-туристской станции, проводил много походов по Подмосковью, Валдаю, Русскому Северу. После окончания Литинститута вышел в 1974 году на работу в газету "Литературная Россия" и продолжал писать о родных краях, вёл рубрику "На просторах России", заведовал отделом поэзии...

Выпустив несколько книг стихов, песен, литературных пародий, отправился в путь по Валдайским волокам и Карелии, написал первую книгу путевой прозы "Белая дорога". После многолетней работы в писательской газете был принят на кафедру культуры Академии общественных наук. В 1989 году защитил диссертацию о современной лирике и стал работать в издательство "Советский писатель. В 1995 году перешёл на телевидение – ТРК "Московия". Вёл прямой эфир, делал авторские программы "Русские струны" и "Подмосковные встречи", снимал сюжеты для "Русского Дома", потом работал в телекомпании "Мир" и на радио "Резонанс". Продолжал писать и выпускать книги.

В настоящее время – автор и ведущий программы "Листая летопись времён" на ТРК "Подмосковье", обозреватель газеты "Советская Россия". Член редколлегии журнала "Русский Дом". Кандидат филологических наук, член правления Союза писателей России, лауреат премии имени Дмитрия Кедрина "Зодчий" и премии имени Алексея Фатьянова "Соловьи, соловьи…"

Поздравляем Александра Боброва с юбилеем!

Желаем дальнейших творческих успехов, новых стихов и песен.

И – здоровья.

Редакция газеты "День литературы"

"Поэзия в конце концов прекрасная вещь – надо с этим согласиться..."

Фёдор Тютчев

В СООТНЕСЕНИИ С ЛЮБИМЫМ

Хочу высказать часть сокровенных мыслей и воспоминаний о необманных жизненных вехах, о памятных дорогах и дорогих людях, наконец, сказать несколько выстраданных слов о своём понимании чести и сути русской поэзии. Зачем? – ведь ещё Пушкин предупреждал: не настаивай на излюбленной идее. Но он же с гениальной проницательностью заметил в дружественном письме: "...Или воспоминание самая сильная способность души нашей, и им очаровано всё, что подвластно ему". Русская лирика XX века от Бунина до Рубцова подтвердила правоту этих слов, хотя очарование воспоминаний часто клеймилось, изгонялось из нашей жизни, искажалось в поэзии. Но, слава богу, не вся она изменила главной черте славянской натуры, стихии российского мировоззрения. "Русское море, – писал Василий Розанов, – гладко, как стекло. Всё – "отражения" и "эха". Это "воспоминания"…"

Вспоминаю, как на подмосковной станции мы купили с одной молодой писательницей том критических статей, писем и стихов замоскворецкого моего земляка Аполлона Григорьева. Долго читали его у станции Радищево, в лесу, с эхом и чистой рекой, и вдруг спутница горячо сказала: "Какие литературные баталии они вели, как спорили о мировых проблемах, о больных российских вопросах, а стихи-то все, ну, все – о любви..." А ведь правда! Наверное, вся лирика, если говорить по существу, – о любви. Литературовед М.Бахтин вообще считал её главной эстетической составляющей: "Безлюбость, равнодушие никогда не разовьют достаточно силы, чтобы напряжённо замедлить над предметом... Только любовь может быть эстетически продуктивной, только в соотнесении с любимым возможна полнота своеобразия".

На рубеже тысячелетий страшная безлюбость и невиданное на моём веку равнодушие пронизали нашу жизнь, а значит, поэзию, лишили творящую и воспринимающую личность полноты своеобразия. С чем любимым возможно соотнести всё воспринимаемое? Что сохранило в стране свою первозданную и неодолимую притягательность? "Малые родины" разорены и обезлюдели, большие города утратили свой исторический и национальный облик, природа осквернена, возлюбленные заменены сексуальными партнёрами. Любовь к Отечеству, любование славными страницами прошлого и вовсе шельмуются как ретроградство и шовинизм... На что душе опереться? Где искать выход? Пусть каждый попытается найти ответ на этот главный вопрос самостоятельно, в соотнесении с любимым. Лично я попытался сделать это в стихах и в лирических заметках.

"Слово звучит лишь в отзывчивой среде", – говорил Пётр Чаадаев. Остаётся надеяться на отзывчивую читательскую душу.

ТВОРЧЕСКОЕ КРЕДО

С юношеских лет, со времён Литературного института, где был я самым молодым студентом, мне всегда больше всего нравилось, как читают стихи поэты. Конечно, настоящие поэты. О, скольких я слышал! Не только артистичного Евтушенко, который просто ставил декламацию с режиссёром и собирал полные концертные, академические залы. Но мне довелось слышать и ровное, по-крестьянски основательное чтение усталого Твардовского, и ярмарочный речитатив Бокова, и запрокидывающийся вместе с головой заговор Ахмадулиной, и примитивный, но такой выразительный напев Рубцова под гитару. Причем это чтение посчастливилось слушать не только с эстрады, но и в ЦДЛ, в застолье, в поездках, на дружеских посиделках. Актер без публики читает по-другому, поэт – всегда одинаково блестяще – так, как диктуют собственные стихи. Или обстоятельства. Известно, что Тряпкин и Межиров – заикались (кстати, Александр Петрович и сегодня, дай Бог здоровья, по-моему, заикается в США), но они блистательно читали свои стихи – интонация, сосредоточенность и какой-то внутренний напев спасали от заикания.

Вот, упомянул волшебное слово "интонация" – и всё встало на места, и прояснилась суть этой рубрики. Каждый русский поэт (я хорошо владею лишь одним языком и потому знаю лишь одну поэзию) обладает неповторимой интонацией – это его дыхание, роль и глубинная суть. Мне рассказывал литовский актёр Лаймонис Нарейка, что волшебной интонацией обладала Соломея Нерис, и во время встреч на Весне поэзии читал самозабвенно её стихи про одуванчик. Да, это завораживало: "Пенья, пенья…" Но меня поражало всегда обилие холодноватых, пусть и метафоричных верлибров в литовской поэзии, вышедшей, казалось бы, из дайны, из духовных стихов, из поэзии от землицы, к которой, как мне рассказывали, в литовском языке есть десятки выразительных синонимов. Но это – особая тема.

Итак, неповторимый голос поэта, его авторская лирическая интонация – для меня первый признак поэзии в унифицированном, пластмассовом мире, где царят интертермины, рекламные слоганы, гламурные обороты. Ну, и конечно, есть ещё два важнейших признака, которые надо объяснить.

В июне, сразу за праздником рождения Пушкина, следует день рождения выдающегося русского мыслителя Петра Чаадаева. Он, родившийся на пять лет и один день раньше Пушкина, всегда как-то уходит в тень своего великого младшего друга. Так вот, философ многое предсказал и чеканно высказал, рассуждая о сути, а значит, о литературе России. "Есть три непобедимые вещи: гений, доблесть, рождение", – от этой загадочной фразы Петра Чаадаева веет убеждённостью и внутренней духовной силой. Гении во все времена были редки, но ведь нынешним поэтам явно не хватает "доблести и рождения". Ну, доблесть в такое прагматическое и продажное время – понятно, а вот под рождением надо понимать не только происхождение (хотя дворянская гордость и Пушкина, и Чаадаева, которого поэт боготворил как храброго офицера войны 1812 года, помогала им гордо держать голову, не пресмыкаться в творчестве пред сильными мира сего), но и осознание своих духовных корней, отеческих заветов, преданий старины глубокой. И, конечно, ощущение языка как родной колыбели, святой стихии, данной от рождения, что, например, напрочь отсутствует у постмодернистов и пофигистов, заполонивших телеэкраны, сцены поэтических фестивалей и составы писательских делегаций на книжных ярмарках и форумах. Они – безродны, а потому – победимы, если вспомнить приговор Чаадаева, пусть пока и держатся на плаву.

Ну а как же эстетика, утончённая ткань стиха, метафора, которой ушиблена западная поэтика? Русский философ Иван Ильин утверждал: "Суждение потому и называется эстетическим, что его определяющим основанием служит не понятие, а внутреннее ощущение гармонии в игре душевных сил, поскольку она может только ощущаться (подчеркнуто мной. – А.Б)".

Что происходит, когда уходит, утекает это ощущение гармонии, вырождается в кривляние игра душевных сил? Тогда и общество, и отдельный поэт не ощущают прекрасного, теряют почву под ногами, живут эрзац-заменителями, телевизионно-попсовой виртуальностью. Каждый может надеть на себя любую гламурную маску. Например, Андрей Вознесенский написал к недавнему 75-летию поэму "Серп и топор", как ему казалось, наверное, – дерзкую поэму, в которой выделил красным шрифтом такие строки:

Берусь

поутру

Звать

Русь

к топору!

Я искренне расхохотался. Более нелепого и напыщенного заявления – давно не читал. Зачем нужны такие позы?

Итак, обобщу, что более всего ценю я в современной поэзии, в театре одного поэта? – свободное лирическое дыхание и неповторимую авторскую интонацию; доблесть и рождение, говоря словами Чаадаева; и внутреннее ощущение игры душевных сил – гармонии.

ВЕРИТ ЛИ МОСКВА СТИХАМ?

Всё в Москве пропитано стихами,

Рифмами проколото насквозь.

Пусть безмолвие царит над нами,

Пусть мы с рифмой поселимся врозь…

Анна Ахматова, 1963г.

Стою у родного храма Богоматери Всех Скорбящих радости на Ордынке, в который так любила ходить Анна Андреевна Ахматова, и думаю: а что же изменилось в столице, стряслось такого, что она перестала быть столицей, пропитанной поэзией? Ну, конечно, писать мы стали хуже, бледнее и обтекаемее по сравнению с москвичами Пушкиным, Лермонтовым, Блоком, издавшим в Москве первую книгу, Ахматовой, так любившей Замоскворечье. Ну, ясно, издателей таких нет, как Иван Дмитриевич Сытин – зайдите в музей-квартиру на Тверской: как скромно жил, а ворочал миллионами и книг издавал больше, чем Англия, Германия и Франция вместе взятые. Шумные вечера и целые поэтические митинги советской поры – отошли в прошлое. Кажется, что никому-то поэзия не нужна. А уж поэты – тем более. Но в глубинной России и земляков чтят, и книги издают! Даже за МКАД – уже по-другому!

Например, недавно в Балашихе, во многом благодаря усилиям "Литературной России" и общим усилиям поэтического цеха была открыта мемориальная доска недавно ушедшему поэту нашего поколения Николая Дмитриеву. И уж в столице точно не удалось бы то, что произошло в славном Ростове Великом Ярославской области. В гимназии № 1 города на озере Неро, состоялось открытие мемориальной доски в память учившегося здесь поэта Александра Гаврилова. Рано ушедшему из жизни поэту, моему однокашнику по Литературному институту, исполнилось бы в этом году 60 лет. Мы учились в одном семинаре у Льва Ошанина, и поэт – известный песенник, выделял именно нас двоих: Сашу по ярославскому землячеству, а меня по любви к песне, наверное. Недаром я и вёл вечера Ошанина в Доме Союзов, и ездил с ним по стране, и был его заместителем по Фатьяновскому комитету.

Искренне порадовался за Гаврилова, который давно, конечно, и без особого успеха из ростовчанина переделался в москвича, ушёл из перестроечной жизни прямо на столичной улице, на остановке автобуса, но земляки вот хранят память о незаурядном парне, родившемся в деревне под Ростовом и выпустившем несколько хороших стихотворных сборников. На вечере была представлена первая посмертная книга поэта "У любви не бывает разлуки", вышедшая при содействии администрации и депутатов горсовета Ростова. Принято решение проводить в Ростове Великом ежегодные Гавриловские чтения.

Читаю и думаю: Господи, что же должно стрястись, чтобы подобное случилось в Москве? Чтобы, скажем, где-нибудь в управе "Замоскворечье" или "Якиманка", на территории которых прошло моё детство, обучение и литературное становление, вдруг кто-то из чиновников вспомнил о… (как выразиться? – не земляке же), каком-то Боброве – авторе 28 книг, среди которых есть прямо сборник стихов "За Москвою-рекой" или подарочная книга "Москва-река" с главами о Кадашевской набережной и Ордынке? Не собираюсь равняться с кем-то достижениями или печься о посмертной славе, но как-то ясней прикидывается сложившаяся ситуация на свою судьбу. Тоже вот юбилей приближается, но разве мне могучая администрация Центрального округа Москвы, как администрация небогатого Ростова, издаст книгу избранного? А ведь, помню, приехал в дальний город Поронайск на Сахалине, и мне на сцене вручили грамоту от местных властей: "Благодарим Вас, поэта – певца Замоскворечья…" Так приятно было, что за тысячи вёрст от Москва-реки вчитались в мои стихи. А на её берегах?

Накануне Дня Победы пришло письмо моей замоскворецкой землячки З.В. Сиренко: "Я прошу Вас написать об одном советском поэте, который мне очень нравился в молодости, нравится и теперь, но ничего о нём не слышу и не читаю. Даже песни его перестали транслировать. Этот поэт – Виктор Гусев".

Первую книгу стихов "Поход вещей" выпускник МГУ издал в двадцать лет. Потом книги выходили одна за другой. Написал в 1935 году знаменитую пьесу в стихах "Слава", перед войной – лирическую пьесу "Весна в Москве", по которой Григорий Александров поставил фильм, а в 1941 году создал сценарий одной из самых любимых народом комедий "Свинарка и пастух". Знаменитая песня о Москве из этого фильма – "И в какой стороне я ни буду…" – стала позывными столицы. В 1944 году написал сценарий фильма – символа веры, надежды и любви – "В шесть часов вечера после войны" (режиссер двух последних фильмов – Иван Пырьев). Его стихами с доверительной интонацией разговаривала страна, песни его, начиная с мужественной "Полюшко-поле" и кончая солнечной "Звенят ручьи", пели все от мала до велика, и вот – полное замалчивание. Ушёл из жизни очень рано, в 1944 году – году моего рождения. В моей жизни Виктор Гусев оставил особый след. В восьмом классе я сыграл в школьном драмкружке одну из главных ролей из его пьесы "Слава":

А слава приходит к нам между делом,

Если дело достойно её.

В том же году я влюбился в десятиклассницу нашей замоскворецкой школы №586 Лену Гусеву – дочку поэта. Это была неравная любовь во всех смыслах. Начать с того, что Алёна – Елена Викторовна, жила в писательском доме в Лаврушенском переулке, а я в полуподвальной коммунальной квартире кооперативного домика "Советский труженик". Ну и, конечно, разница в два года в таком-то возрасте оставляла мало шансов на внимание русой девушки, но я начал писать для неё стихи.

А насчёт формального забвения-неупоминания снова скажу убеждённо как москвич: Виктору Гусеву не повезло родиться в Москве. Память о более младших современниках его – Алексее Фатьянове или Льве Ошанине, например, хранят Вязники на Клязьме и Рыбинск на Волге, они проводят праздники, учреждают премии в честь замечательных земляков, а Москве даже на поэтов-державников – наплевать. Вот Веничке Ерофееву памятник возле Курского вокзала или Булату Окуджаве на Арбате поставить – это у нас сразу, да ещё и по распоряжению президента Ельцина. Я не хочу масштабы или характеры дарований сравнивать, но вдумайтесь: Гусев написал вальс – признание любви к Москве, но памяти столицы, выходит, – не заслужил?

Ещё раз хочу оговориться: подобные раздумья и вопросы рождаются не из чувства тщеславия, а от осознания того, что утратило свою весомость общественное мнение и профессиональное суждение писательское. Да и само наше сообщество утратило единство и чистоту критериев. Мне обидно за Поэзию Московии, за те стихи, которые, по определению Ахматовой, пропитали в 60-х прошлого века всю Москву.

Москва слезам не верит, а стихам?

ПРОХУДИВШИЙСЯ ПАМЯТЬЮ

На очередном литературном вечере, посвящённом шестидесятилетию поэта Георгия Зайцева, ко мне подошёл заросший пародист Виктор Завадский, с длинной бородой, бегающим взглядом и горячими словами: "Я сейчас новую юмористическую книгу тебе подарю!" Долго сидел в углу, не подходя к банкетному столу, что-то обдумывал, старательно писал. Потом поймал в застолье, торжественно вручил новую книжку "В каждом Я блажь своя" – вот так: без знаков препинания.

На обратном пути в метро я сразу открыл книгу приятеля и коллеги, которого начал широко печатать ещё в "Литературной России", брал на многие выступления, поддерживал затем на весомом издательском посту. Всё это было отражено в огромной неразборчивой надписи, которая прямо начиналась историей взаимоотношений: "Саше Боброву, которому я признателен за своевременное сочувствие и содействие – особенно за публикацию тех 7 пародий, которые он ещё в 1973 году опубликовал в "Л.Р.", пробив брешь в лице В.Владина, чего он мне не простил". И ещё – полстраницы корявого признания. Прочитал посвящение, стал листать книгу, и почему-то сразу обратился к "Послесловию", где снова прочёл, что автор родился в Краснослободске (Мордовия), а потом начал столичную карьеру, в том числе – литературную. И тут меня на контрасте поразило расхождение между рукописным признанием в надписи и печатной версией послесловия.

Вот как Завадский описывает вхождение в литературу: "До 3-4 пародий публиковалось, кроме "Дня поэзии", в журнале "Москва" и в альманахе "Поэзия", но самое большое количество было дано в "Литературной России", где в сентябре 1973 г. была опубликована подборка из семи моих пародий на известных поэтов, причём редакция их негласно высоко оценила уже и тем, что она была подкреплена ещё и семью же дружескими шаржами Наума Лисогорского. Понятно, польстило моему самолюбию и то, что эта страница была вывешена на стенде "Лучшие материалы номера" – наряду со страницей стихов широко известной поэтессы Маргариты Агашиной. Было потом опубликовано ещё две страницы, но представленных уже поскромней".

То есть, хочется спросить, как это – "была опубликована" и что это за безликая "редакция оценила"? Сама, что ли, подборка начинающего пародиста выскочила в свет или по инициативе редактора полосы "Ревизор" В.Владина, который "так и не простил? Да нет, конечно. В мае 1973 года после окончания Литинститута я вышел волей Константина Поздняева на должность заведующего отделом поэзии, горячо включился в работу, зарекомендовал себя и с приходом Юрия Грибова настоял, чтобы и в "Ревизоре" появлялись поэтические публикации, одобренные мной. Так всплыла подборка на целую полосу русско-мордовского пародиста Завадского. И Виктор прекрасно знал, кто её подготовил, поддержал, кто опубликовал с шаржами, а потом приглашал автора на все редакционные выступления, на Дни "Литературной России" в Москве и в Чувашии. Ну, и надпись на книге о том же знании и признательности говорит. А почему же не печатный текст в послесловии, что за двойственность у наших пародистов такая?

Дальше – больше. Завадский, называя вовсе забытые фамилии недругов (а то и не один раз!), продолжает живописать свой литературный путь. "…Со второй моей книгой пародий ("Смех, да не только", изд-во "Советский писатель") произошло для меня убийственное! Отозвавшись на рекомендацию редактора отдела поэзии изд-ва "Советский писатель" Виктора Фогельсона, который "не посоветовал" мне предлагать вторую книгу вскоре после выхода первой (в 1978 г.), я принёс её лишь в 1981 г., после чего последовало "юбилейное" издание! Вышла книга ровно через 10 лет! То есть, разрыв между 1-й и 2-й книгами составил 13 лет (чёртова дюжина!) Случайно? Мои попытки что-то прояснить и всё же подтолкнуть выход книги "хотя бы" к юбилею (1985 г.) ни к чему не привели. И я (ещё раз – о моём характере!) по сути "примирился" с этим, хотя и сделал несколько попыток решить вопрос с помощью официальных писем директору издательства. "Замороженная" книга, к стыду моему, подморозила и меня – лишила сил и даже желания побороться за только справедливое решение вопроса!"

Что же изменилось за столь долгий срок? В сентябре 1989 года, после окончания аспирантуры Академии общественных наук я был утвержден секретариатом Союза писателей СССР на должность заведующего огромной редакцией поэзии издательства "Советский писатель" (потом я узнал, сколько людей было против: например, и А.Вознесенский, и Е.Сидоров прочили на эту ключевую для поэтического процесса должность – другого человека). Я вышел на работу, начал вникать, разбираться в завалах и давних долгах, увидел "замороженную" рукопись В.Завадского и элементарно поставил её в план 1991 года. Автор это прекрасно знает, горячо благодарил меня устно, но затемняет всё страдательными глаголами – "была издана". Без упоминания "виновника" и публичного слова благодарности. Да же что у нас, книги – сами издаются, вопреки мнению Фогельсона и других редакторов – вдруг вылетают в свет?

Послушайте, какой бред он пишет в "Послесловии": "Итак, "злосчастная" книга была, наконец, издана-в 1991 г. И не поздравления, а соболезнования был я готов принимать в связи с этим "юбилейным изданием". Им меня, так сказать, "поставили на место", с чем я и "примирился". Не стал никому доказывать свою, казалось бы, более чем подтверждённую (см. выше) профпригодность в качестве юмориста-сатирика. Как же я "спасался" в это и предыдущее время? Года два я зарабатывал на жизнь, организуя официальные выступления по договорам с профсоюзными организациями учебных заведений, предприятий, учреждений. Когда же профсоюзы были "обесточены", я лишился и этого заработка".

Что же с нашими литераторами происходит? Откуда эти роковые кавычки? Какие соболезнования можно принимать по поводу выпущенной мной книги тиражом в 20 000 экземпляров и с оплатой по 2 тогдашних руб. 40 коп. за строку? Ведь прошло с тех пор много безумных лет, Завадский должен через тьму годов благодарить судьбу и нас – пришедших новых руководителей издательства – за то, что мы успели перед августовскими событиями 1991 года, последующим отпуском цен и развалом всего хозяйства, включая издательское, выпустить в свет его гонорарную книжку, разошедшуюся по всем магазинам через "Союзкнигу". Дальше нагрянул разгром и мрак. Какие там профсоюзы и очереди на издание! Ничего не помнит, не ценит, не осознаёт. Так что же тогда народ в несознательности укорять, если у нас юмористы таковы?

Интересно, что новая книжка Завадского открывается пародией на покойного Евгения Храмова – "Беспамятное", которая начинается, как обычно, не очень артистично:

Боже мой, как же памятью я прохудился!

Целиком отношу эти слова к позиции моего коллеги, бывшего товарища, которого я реально поддерживал в решающие моменты литературной судьбы. Оказывается, напрасно. И реплика эта рождена не простительной личной обидой, а гражданским гневом и полным недоумением: почему наши литераторы "прохудились памятью" и не могут печатно писать правду, называя имена, события, обстоятельства? Даже в безобидной ситуации – от руки одно, а типографски, пусть малым тиражом – другое. Так какую же литературу и нравственную атмосферу мы создаём? Какой доверчивости и благодарности ждём от читателей? Не нахожу ответа над подаренной и, увы, не смешной книгой.

Снова вспоминаю Фёдора Достоевского: "Хорошо смеётся человек – хороший человек"… Уж про хорошее поведение смехачей и говорить не приходится.

ЧЕСТНЫЙ ПУТЬ

Радостную весть прислала мне из Вологды Анастасия Александровна Романова: собирают книгу воспоминаний о моём незабвенном старшем друге, собрате по лирике, полном тёзке Александре Александровиче Романове. Давно пора! Чем дольше живу я на белом свете, чем больше общаюсь с людьми, встречаюсь с творцами, тем глубже осознаю: человека такой внутренней чистоты и цельности – мне, пожалуй, больше не встречалось.

Самое поразительное, что Александр Александрович помог мне и после смерти. Телекомпанию "Московию" продали олигарху Пугачёву – другу Путина. Я возмутился, выступил в широкой печати с гневными статьями…

Ну, подумал – всё. Пора заняться литературной работой, писать не примитивно и оперативно, а от души и по-писательски, издавать книги. Но режиссёр, с кем прошли мы все перипетии борьбы в "Московии", уговорила меня выйти на МГТРК "Мир", чтобы делать с её помощью авторскую программу о культуре стран СНГ. Тогда ещё витала надежда на создание единого экономического и информационного пространства, на выход в широкий эфир и поддержание наших культурных связей. Снова горячо взялся за дело. Может быть, слишком горячо… Меня начали ставить на место. Прежде всего – обвинять в литературности, в излишней любви к поэзии, пусть и национальной. Хотя так в титрах и написано было: поэт и публицист.

На других каналах литературу стали вообще презирать и, похоже, знать – не хотели. Вот Василий Арканов делает для программы "Намедни" репортаж из США о девушках из группы поддержки команд, которые теперь в паузах матча скачут с махалками и у нас, и завершает его словами, прежде немыслимыми для сына или однофамильца писателя: "В общем, кричали женщины "ура" и в воздух чепчики бросали", как сказал… Пушкин". Сильно! Прежде и журналисты, и редакторы со школьной скамьи помнили, что это сказал Грибоедов, но теперь, ни "стильный" тогдашний ведущий Парфёнов, ни вся группа "аналитической" программы не замечали этот ляп, выказывая не просто свою необразованность, а демонстрируя общий дух, царящий на телевидении.

Я тоже хлебнул его сполна и не смог вынести двух самых главных творческо-политических претензий: мол, очень много литературы вообще и излишне много… России, будто она и не член СНГ, на котором, по правде-то говоря, всё Содружество держится и политически, и морально, и материально. Терпеть такое – невозможно, я окончательно убедился, что не приемлю современное телевидение, где царят предательство и пошлость. После прямого предательства режиссера окончательно порвал с телевидением. Но тяжело оставлять поприще, которому отдал столько сил и лет.

Приехал домой, увидел повторное извещение о бандероли, которую некогда было получить, сходил на почту и, вскрыв грубую упаковку, получил нежный привет из прошлого – из Вологды и годов, наполненных поэзией. На форзаце извлечённой книги – на первом же развороте – была воспроизведена дневниковая надпись, сделанная рукой его старшего друга, замечательного вологодского лирика Александра Романова: "Поэтическое слово – искра вечности". Александр Александрович Романов подготовил сборник к 70-летию, но чуть не дожил до юбилея – утром 5 мая, в День печати, поэт и журналист переписал начисто последнюю статью "Здравствуй, племя младое!" – о встрече с ребятами 15-ой школы Вологды, вышел по делам на улицу и… упал во дворе дома. Остановилось ранимое и отзывчивое сердце лирика.

ЮБИЛЯР ЕВТУШЕНКО

Младший друг Владимира Соколова, напечатавший о нём статью в "Комсомолке", Евгений Евтушенко два года отмечал своё 75-летие. Когда-то он придумал формулу, ставшую крылатой: "Поэт в России – больше чем поэт". Многие считают, что в первую очередь это касается самого Евгения Евтушенко: его судьбы, неослабевающего интереса к современности, к жизни, к миру, который он объездил практически вдоль и поперёк. Он и на самом деле больше, чем поэт: художник и самокат собственной жизни. Например, он собирал на стадионах десятки тысяч поклонников поэзии, причём, однажды читал свою поэму "Братская ГЭС" в Братске, в котловане строящейся электростанции. После чтения с людьми творилось что-то невообразимое. С ним в поездке был Александр Межиров. Он, вернувшись в Москву, пришёл ко мне в кабинет "Литературной России" и стал делиться: "Вы представляете, Саша, ему детей стали матери протягивать для поцелуя или благословения. Он отбился от ревущей толпы, подошёл разгорячённый ко мне и победительно спросил: "Ну, как?" – "Теперь, Женя, я окончательно убедился, что вы – не поэт".

Александр Петрович сказал это, чуть заикаясь, как-то особенно убедительно. Но, думаю, что он вложил в заключение не только уничижительный смысл, но и отзвук евтушенковской формулы: "…больше, чем поэт".

Евтушенко – фотограф, чьи выставки посмотрели тысячи посетителей, неутомимый путешественник и общественный деятель. Недавно мы с ним были на Кубе, где проводился огромный Фестиваль поэзии, в основном, латиноамериканских поэтов. Евгений Александрович прилетел из США, где он преподаёт в заштатном американском колледже никому не нужную там поэзию. Но он бодрится, представляет своё преподавание для заработка и комфортной жизни как некую миссию.

Мы встретились с ним в душный день у бассейна лучшей гостиницы "Гавана". Он сразу вызвался угостить меня махито и возбуждённо стал рассказывать: "Представляете, я попал в тот же номер, что и 40 лет назад! Это ведь бывший "Хилтон", мебель ещё американцы завозили. Так я даже нашёл надпись, что сам на столе выцарапал". Вот пойми, что правда, а что выдумка… Читал на торжественном вечере в костёле стихи на испанском, покорил зал, в общем, блистал. Но потом в парке имени Ленина, где мы с ним сфотографировались у памятника Пушкину, я взял гитару и сорвал больше оваций.

Евтушенко – режиссёр нескольких художественных фильмов и даже... Циолковский, роль которого поэт сыграл в одноимённом фильме. Проще говоря, Евгений Евтушенко – легендарный тип русской и советской литературы ХХ века. Был он и членом редколлегии знаменитого журнала "Юность", и секретарём писательского союза, и народным депутатом СССР. При победе буржуазной демократии в нём вдруг проснулась жажда власти и он захватил печать и должность в покинутом партийными функционерами Союзе писателей СССР. Много вреда причинил, способствуя вместе с Юрием Черниченко и Михаилом Шатровым расколу творческого союза.

Но быстро охладел к этому, потому что работать для других