Газета День Литературы # 153 (2009 5)

Юрий КУБЛАНОВСКИЙ ХРОНОМЕТР

ЗВЕЗДА

Прости сию похвальбу: отважный,

гляжу без оптики я всерьёз

на распахнувшийся космос, влажный

от раскалённых несметных звёзд.

Ведь есть одна среди них, с которой

не надо света – признал поэт.

Свою Сальери назвал Изорой.

А имя нашей – не знаем, нет.

Конечно, тут разговор отдельный,

есть тайнозрители-доки, но

один волчара, другой похмельный,

а встретить третьего не дано.

Но чем отчётливее старею

иль задыхаюсь на пять минут,

тем несомненнее и скорее

узнаю, как же её зовут.

***

Мы смолоду были с тобой самородки,

но вот оказались на дне –

твоей нерасчётливо скорой походки

отчасти, считай, по вине.

Ведь помнишь, как бодро шагая вначале,

ты вдруг задохнулась в пути:

– Россию, которую мы потеряли,

уже никогда не найти.

Я был только автор ненужных нетленок.

Ты – русая птица ночей.

Зачем же тогда в либеральный застенок

таскали выпытывать: чей?

Когда, прокурорствуя, Пемзер в колонках

мне на спину вешал туза,

возилась со мной ты, что с малым ребёнком,

рукой прикрывала глаза.

...Два лебедя здешних куда-то уплыли,

лишь домик понтонный стоит.

Запутаны кроны плакучие были,

как старые сети, ракит.

Да разве нет хлипкой надежды на чудо,

на новый лимит бытия?

И у новодевичих башен – "Откуда

ты знаешь?" – упорствовал я.

Хранится у Грозного в библиотеке,

которую всё не найдут,

прижизненное руководство Сенеки,

как с жизнью прощаться должны человеки

и Хроники будущих смут.

СТАЛКЕР

1

Жасминоносная ночь, короче,

открытый космос с гудками, лаем.

А что ему-то всех одиноче,

так это даже не обсуждаем.

Лишь соглашаясь на участь птичью,

тем платим пени его величью.

Как сталкер, выведший из промзоны

двух неврастеников худощавых,

я знаю жизненные законы

в их соответствиях не слащавых –

неукоснительного старенья

и милосердного разуменья.

…И в прежнем, можно сказать, эоне

с четырёхпалым пеньком на троне,

и ввечеру, когда дальний гром лишь

и уцелел от потопа, помнишь? –

соблазн и скрепа моей надежды

весь шорох-ворох твоей одежды

из грубоватого хлопка цвета

поблёкших трав на излёте лета.

2

Неторопливый хронометр с боем

над вечным, можно сказать, покоем.

Без спешки принятое решенье

не звать на помощь – когда крушенье.

Ориентируясь на белёный

маяк и привкус во рту солёный,

за мысом с впалым его откосом

мы станем чайкой и альбатросом.

Друг друга криками повторяя,

выравниваясь и опять ныряя –

так каждый в Царствие Божье внидет.

Вот что во сне, очевидно, видит

раб, из которого вьют верёвки,

иль сталкер после командировки.

…И хоть финальной задумки кроме

жизнь состоялась в своём объёме,

отхлёбывая понемногу виски,

я продолжаю свои записки –

навстречу новому мезозою

под галактической бирюзою.

3

Товарняков заоконный скрежет.

Прижавшись к наволочке несвежей,

будто пацан беспризорный – к лону,

он спит и видит родную зону.

Когда напорист, когда опаслив,

он был там разом и зол, и счастлив,

кричал как чибис и ждал ответа

в сухой траве на излёте лета.

Не отличая ответ от эха,

он ждал отдачи, а не успеха

и где-то там, где репей в бурьяне,

и в станционном порой шалмане.

…Спи, сталкер! Что тебе нынче слава,

она диагноз, а не забава.

Чтобы какой-нибудь сноб с набобом

шли за твоим, извиняюсь, гробом?

В небытие уходить достойней

здесь на отшибе, чем в центре с бойней,

пока заря на сырой подушке

одна и держит на красной мушке.

***

Сделалось с годами, допекая,

всё слышней дыхание в груди,

с ним таким теперь на пик Синая,

потакая звёздам, не взойти.

Кажется, что жизненная квота

вычерпана – но, наоборот,

из кармана заставляет кто-то

доставать затрёпанный блокнот.

Словно это юнкер темноокий

у себя в казарме налегке

спит и видит сон про одинокий

и мятежный парус вдалеке.

Станционные стансы

Неужели бывает

то, чему не случалось бывать:

на глазах прибывает

жизнь, способная лишь убывать

со времён колыбельной,

будто это меня на заре

порешили под Стрельной

иль у проруби на Ангаре.

Из-под ног уходила

уж земля за последний порог.

Но, войдя, полонила

та, с которой ещё не продрог.

Помнишь, как прижимали

лбы к тускневшему сразу стеклу?

А за ним опускали

проходимцы родную страну.

Как его не замылен

чем ни попадя глаз на веку,

понимать, что бессилен,

посуди, каково мужику.

Не пловцом, не артистом,

как когда-то покойный отец,

надо минималистом

неуступчивым стать наконец.

Только, милая, снова

знай, что я не сметливый хорёк.

Я заветное слово

с загрудинною болью сберёг

и не хрень диамата

положил на надгробье эпох,

а на стёклах когда-то

колосившийся чертополох,

что в наследство достался

нам от прежних арктических зим,

от уездных вокзалов,

задымлённых на подступах к ним.