Газета День Литературы # 168 (2010 8)

Михаил ПОПОВ ЛЮБИМЕЦ

Измышление

– Я слышал об отце твоём.

– Он раб твой, и я раб твой.

– Встань и повтори, как зовут тебя. Когда дух от Бога бывает на мне, то плохо разбираю в тоске своей слова человеческие.

Юноша медленно, как учил отец и как подобает, оторвал лоб от пропахшего пылью войлочного пола. Потом осторожно поднялся на ноги. Он был рослый, жилистый, загорелый до черноты, как всякий пастух; на груди длинный белый шрам; ноги с панцирными ногтями и каменными пятками. Убрал с расчёсанного из-за вшей лба грязные, спутанные космы. Взгляд почтительно потуплен, но твёрд.

В шатре стоял удушливый полумрак. Царь лежал на львиной шкуре покрывавшей ложе, опираясь правым локтем на парчовую подушку. Справа и слева от него стояли на закопчённных треногах плоские жаровни с тлеющими углями. В них тихо дымились палочки ароматического дерева. Благовонные пары скапливались под потолком шатра как безумие под черепом одержимого.

– Имя мое Эхананан. Я пришёл сразиться с НИМ.

Царь был бледен и выглядел измождённым, почти старым, хотя по числу лет своих мог считаться лишь в начале зрелости. Глаза светились тускло, губы искривляла улыбка спесивого недоверия.

– ОН велик. Он возвышается на голову над любым из моих людей.

Эхананан одним движением поднял с пола свою большую, как два винных меха, дорожную суму. Поднял безымянным пальцем, самым слабым из всех, и легко протянул перед собой.

– Здесь ефа сушёных зёрен и десять хлебов, их я отдам братьям, что теперь при твоём войске. И ещё здесь десять сыров, их я отдам тысяченачальнику, так велел отец. Я могу так держать суму эту до заката. Одним пальцем.

Царь устало покосился на молчаливого бородача Авенира, главного над войском Израиля. Седая приземистая башня в кожаных латах промолчала, только косматые брови сошлись на переносице, да руки сложились на груди, глухо звякнув медными налокотниками.

Решив, что приведённого доказательства силы недостаточно, Эхананан бросил сумку на пол и, подхватив руками свою пастушескую палку, выставил её перед собой. На его обнажённом торсе выпукло прорисовались эластичные мышцы, они переливались вдоль своей длины.

– Когда лев утаскивает овцу от стада, то я всегда догоняю его, и отнимаю овцу от его пасти. А если он нападает на меня, то я беру его одной рукой за гриву, а другой вырываю ему горло. Без всякого ножа.

Царь и военачальник вновь переглянулись. Царь закрыл глаза и медленно откинулся всем телом на подушки, так что его голова оказалась рядом с мёртвой львиной. Злой дух от Бога встал на нём, и это было видно. Военачальник мрачно вздохнул.

Эхананан вернул пастушескую палку в вертикальное положение и растеряно вытер пот с широкого лба. Голос его сделался менее уверенным.

– И когда медведь утаскивает овцу, то я и медведя догоняю и убиваю.

– Ты пастух? – чуть слышно спросил лежащий.

– Я раб твой.

– Ты услышал, что победителю ЕГО я отдаю в жёны свою дочь Мелхолу, и потому пришёл?

– Я слышал о дочери твоей, но больше слышал о поношенье и поругании Израиля, и решил придти.

– Ты пастух? – всё не открывая глаз, опять спросил царь. Эхананан смущённо покосился на военачальника, тот кивнул головой, мол, отвечай.

– Пастух и раб твой.

– Может, ты ещё что-нибудь принёс кроме хлебов и сыров в своей сумке?

– Там только хлебы и сыры. И сухие зерна. И моя пастушеская свирель.

– Свирель? Всё-таки есть и свирель. Сыграй мне на ней.

Авенир повторил приказ жестом – играй.

Сбитый с толку этой просьбой Эхананан пожал плечами, развязал узел на суме и, порывшись, извлёк на свет камышовую дудочку. Постучал по мозолистой ладони, вытряхивая хлебные крошки.

– Я жду.

Поняв, что царь не шутит, Эхананан приблизил камышину к губам и она издала протяжный и чуть скулящий звук, как будто в ней ожил голод шакала. Перебирая пальцами по вырезанным отверстиям, молодой пастух сначала возвысил добытый звук, потом возвысил ещё, и тут же направил вниз. Так делал раз за разом до пяти раз.

– Хватит, – сказал царь, открывая подёрнутые влагой затаённого отчаяния глаза, – уж больно проста твоя музыка.

Какое-то время он молчал, глядя в невидимый из-за испарений потолок.

– Может быть, не твоя это вина, а камыша.

Авенир, подчиняясь незаметному жесту господина, подал Эхананану большую критскую кифару, сделанную из рогов кедронского оленя, украшенную лазуритом и серебром. Пастух пробежался пальцами по струнам, они отозвались слишком вразнобой.

– Не умеешь взять музыку от неё?

– Нет, господин, я и вижу такую впервые.

– Тогда должен знать, что и первейшие мастера игры на кифаре, которых мне удалось сыскать в Фимне, Цере, Вифсамисе, Лахисе, Анаве уклони- лись от встречи с НИМ. Убоялись ЕГО великого искусства.

Пастух недоумённо повёл головой.

– Другое я представлял себе дело здесь – прекратить поношение сорокадневное Израиля. Что мне в кифарной игре?!

Вновь опустив веки, царь продолжил, словно и не услышал возгласа собеседника.

– Но оставим струны. Может статься твоя сила в голосе?

– Моя сила – ловкие руки, быстрые ноги, меткий глаз!

Авенир поднял руку, Эхананан остановился, а царь продолжил.

– Все пастухи поют по ночам. Кто овцам, кто звёздам. Спой теперь мне.

Молодой пастух посмотрел на угрюмого военачальника, больше смотреть было не на кого. Он пытался определить, не смеются ли над ним. Нет, над ним никто не смеялся. Надо было петь. Эхананан запел. Просил Господа сохранить его малое стадо от волчьих зубов, и от холодного ночного ветра, просил, чтобы ручей не пересох, и снег не пошёл в этом году. Песня была длинная, мотив варварский, голос хрипловатый. Выходило нехорошо. Пастух сам остановился, почувствовав, что уже надо остановиться.

Спустя молчание царь сказал.

– Песня от простого сердца. При моём войске были лучшие храмовые псалмопевцы. Они услаждали мой слух и возвышали мой дух, и я считал себя властителем красоты, слушая их, и видел Израиль воистину избранным перед всеми племенами. Я велел им пойти к НЕМУ и показать себя. Они отказались, сказали, что не смеют и боятся, что они никто перед НИМ.

– Что мне красота речений. Одно верно знаю – необрезанный не может возводить клеветы на воинство Бога Живого.

Царь вдруг быстро сел на ложе, опершись ладонью о львиную голову.

– Но, может, ты пророк-прозорливец? Может, имеешь наущение от Бога, и выйдешь перед необрезанным, и смутишь ЕГО!

– Молод я, и пастух, как же мне прозревать и пророчествовать? Не в моих то силах.

– Когда бы только не в твоих, – с болезненным сарказмом в голосе воскликнул царь. – Нет пророка в моём войске. Я звал Самуила, он не пришёл, и не откликнулся. Если Самуил боится выйти перед НИМ, как же Саул может победить! ОН высылает, и уже сорок дней, возвестить над всей долиной и над всем войском, что Израиль беззвучен, бессловесен и беспросветен. И где же здесь клеветы?!

Услышав эти слова, Эхананан подумал, что царь сидя бредит в густом благовонном настое, и всё утопает в этом бреду. И светильники, и длиннобородый, безмолвный Авенир, и он сам, пастух с палкою.

– Бог оставил меня, и оставил Израиль за грехи наши.

– Не слова лишь одни, все эти слова?

– Ни один из моих воинов, пятидесятиначальников не поднимет копья, видя, что дух Израиля повержен красотою и мудростью необрезанного. Израиль юн, горяч, слеп, дик и погибнет; филистимлянин древен, спокоен, возвышен, красив и пребудет.

– Но слышал я, что истукан Дагона пал ниц перед Ковчегом Завета, хотя бы и пленённым.

Царь застонал.

– Тогда Бог был с Израилем. Необрезанные думали, что Ковчег в их руках, а он прочно был в руках Божиих. И даже пленив Ковчег, они сомневались, а не поклониться ли ему? Теперь всё не так. Наше войско велико, а мои воины меж собою говорят, что теперь они не рабы Божии, а рабы лишь Сауловы. А Саул – власть не от Бога, потому немощен духом. Не поклониться ли тому, кто воистину силён?

И царь медленно повалился на спину.

– Позволь мне выйти против НЕГО.

Саул не успел ответить, как в шатре появился, отвалив матерчатую занавесь и впустив внутрь клубы пыльного света, молодой мужчина в боевом облаченье. Кожаный панцырь его был покрыт серебряными пластинами в виде рыбок, в рукояти меча тускло блеснули драгоценные камни, на голове широкий золотой обруч со священными письменами. Облаченье было богатое, но на фигуре вошедшего смотрелось неподобающе, как будто надел он его нехотя. Между тем, это был царский сын Ионафан. Не обращая внимания на босоногого пастуха, он наклонился к отцу и начал шептать что-то яростное, быстро шевеля тонкими губами. Такое было впечатление, что слова он вливает прямо в ухо сухой львиной головы, и та в ответ оскаливается.

Саул проговорил убитым голосом.

– Я этого боялся, это и случилось.

Ионафан скорбно кивнул.

Царь обхватил голову руками, что-то бесшумно причитая.

Авенир взял Эхананана за локоть и направил к выходу, давая понять, что теперь царь занят и у него нет времени на праздные разговоры.

– Отправляйся домой.

Поклонившись и подхватив суму, молодой пастух вышел из шатра. Остановился, на мгновение ослеплённый сиянием утра, вдохнул чистый, прохладный воздух и залюбовался величественной картиной, открывшейся перед глазами. Войско Бога живого и войско филистимское занимали вершины двух обширных, пологих холмов – образуя как бы два спящих муравейника. Меж холмами располагалась небольшая долина, покрытая нежной, свежей травой. Посреди долины росло всего лишь одно дерево – старая, чуть наклонённая смоковница. В сочной тени дерева стоял белый полотняный шатёр, с синим овальным пятном входной занавеси. Это было ЕГО жилище. И рядом не было никакой охраны. Поблизости с шатром поблескивала в траве лишь большая алмазная булавка – изгиб родникового ручья.

Эхананан долго смотрел в сторону шатра и дерева, надеясь разглядеть хозяина его, но тот не появлялся. Молодой пастух пошёл разыскивать братьев. И отыскал их скоро. Они спали под одним войлочным пологом у погасшего костра, от холодных углей его ещё шёл запах горелого бараньего жира. Элиав, Аминадав и Самма... Когда Эхананан разбудил их, они не обрадовались. Даже вид отцовских гостинцев не рассеял их пасмурности. Может быть, им всем приснился дурной сон. Младший брат не стал спрашивать об их сне, он сразу спросил о НЁМ.

Элиав, рассматривая куски разломанной хлебины, недовольно вздохнул. Аминадав упрекнул младшего брата в легкомыслии. Самма добавил, что тут не одно лишь легкомыслие, но и греховное любопытство.

– В чём же вы видите одно и другое?

– Ты захотел потешить себя необычным зрелищем, оттого и вызвался доставить посылку от отца. Горе Израиля для тебя развлечение – вот в чём грех, – объяснили братья, лениво жуя.

– Не наблюдать только, но сразиться с НИМ пришёл я.

– Сразиться? Ты с НИМ? Каким же образом? – удивились братья, и даже перестали есть.

Вокруг, на звук разговора, стали собираться любопытные. Люди на войне без дела всегда скучают и рады случаю развлечься.

– Да, сразиться! И я прошу вас, братья, дать мне оружие и панцирь.

– Ты обезумел и не знаешь, что говоришь! – сказали Элиав, Аминадав и Самма, уже не насмешливо, а раздражённо.

– Я выйду против НЕГО и убью ЕГО.

Братья молча переглянулись, пряча неприятные ухмылки в бородах. Старший из братьев Элиав сказал.

– Ладно, возьми тогда вон там мой щит, и меч рядом с ним тоже возьми.

– А там, видишь, лежит мой панцирь из медной чешуи, бери, – сказал Аминадав.

– Можешь взять моё копьё и поножи, – последним из братьев сказал Самма.

– Шлем не забудь. Наплечники возьми, мои возьми. Смотри, какая перевязь для ножен! – со смехом предлагали столпившиеся воины. Элиав, Аминадав и Самма хмурились, им казалось, что младший брат позорит их. Они хотели отделить себя от него, и смеялись над ним вместе с чужими.

Эхананан смущённо глядел на гору собранного оружия. По молодости лет никогда ему ещё не приходилось облачаться для битвы по всем правилам. Братья и прочие помогли ему, находя много развлечения себе при виде его неловкости и неопытности.

На голоса явился Авенир, такой живой шум давно уже был редкостью в лагере Израиля. Военачальник едва узнал пастуха под воинским облачением, и спросил, для чего он затеял такое.

– Я хочу с НИМ сразиться, и должен сразиться.

Мудрый Авенир, воин опытнейший, спросил у него тогда.

– Зачем же тебе оружие, если ты хочешь выйти против НЕГО?

Эхананан уже привык немного к странным словам в царском шатре, не сбился с толку и ответил быстро.

– Говорят повсюду, что у НЕГО броня весом в пять тысяч сиклей меди, и щит в три тысячи сиклей, и копьё тоже в тысячу сиклей, как же мне выйти против него безоружным?

Ответил пастуху Ионафан. Он вышел из царского шатра вслед Авениру и слышал весь разговор. Ответил с усталой и бескровной ухмылкой на брезгливых губах.

– Слух про то, что броня ЕГО весит пять тысяч сиклей, а щит в три тысячи, и копьё тяжеёлое, правильный. Но если рассудить слух этот на старый лад, ничего не поймёшь. Уразумел?

Эхананан помотал головой, великоватый шлем съехал ему на лоб, отчего вид у воина сделался глуповатый. Все снова засмеялись. Ионафан переждал, пока смеялись, потом объяснил.

– Сикль это наша мера, а у необрезанных филистимлян мера другая – талант. Пять тысяч сиклей и три тысячи, и тысяча – это три ТАЛАНТА, коими ОН обладает. Но это не золото, не серебро и не медь. Он владеет словом, он владеет музыкой, он владеет даром предвиденья. И каждый талант велик. У нас нет слов, чтобы их объяснить, и тогда мы их как бы взвесили. Отсюда и пошли рассказы, про его баснословное вооружение. Ты понял меня, пастух, ты понял, что тебе нельзя выйти против такого человека? Тебя ждёт позор, и это будет новый позор Израиля.

По мере того как Ионафан говорил, Элиав, Аминадав и Самма снимали с младшего брата воинские доспехи. И вот он снова, в чём пришёл. Крепкий, загорелый, грязный, и непреклонный.

– Но с нами Бог Живой!

Царский сын нахмурился. Он хотел сказать: почему же ни в чём не сказывается то, что Бог с нами?! Он хотел сказать это, но вовремя сообразил, что ему не к лицу такие речи. Негоже наследнику сомневаться в предназначенном наследстве. Негоже спрашивать, где же он? – про Бога; Бог пребывает всегда. Ионафан отвернулся и пошёл к царскому шатру. Это выглядело так, будто он разочаровался в пастухе, не желает более тратить на него слов. И все, кто стоял рядом, именно так и подумали. Эхананан же, наоборот, почувствовал, что он победил в этот момент царского сына.

– Теперь же и пойду к НЕМУ и убью ЕГО, – твёрдо сказал он.

В ответ он услышал даже не презрительный смех, а оскорбительные возгласы. Этот пастух-выскочка очень злил бывалых воинов. Эта злость не испугала Эхананана и не смутила. Она успокоила его. Он посмотрел исподлобья на тех, кто стоял вокруг него плотным кольцом. Рты отверсты, руки воздеты. Были слышны крики, но не было слышно слов. Нельзя было понять, они проклинают его, или приветствуют. Не одно ли это и то же, подумал он, и удивился, что так подумал. А потом сразу же пошёл на человеческую стену. И стена расступилась, не переставая при этом кричать. Толпа некоторое время следовала за Эханананом, редея и вытягиваясь клином вниз по склону холма. Наконец клин этот остановился, от острия отделилась одна капля и покатилась далее. Голый по пояс юноша с пастушеской палкой в руке.

Во вражеском лагере его тоже заметили. Филистимляне выбежали во множестве за ограду лагеря и расположились на своём склоне как на трибуне.

Эхананан не оглядывался и не поднимал глаз, он смотрел на шатёр в тени дерева. Он шёл не прямо на него, он брал чуть левее, но делал это не от нерешительности. Он давал ЕМУ возможность услышать шум Израиля и филистимлян. Эхананан хотел, чтобы поединок был честным и открытым. На глазах у всех.

Ступая по мягкой юной травке, он вышел на берег ручья, рассекавшего дно долины.

Белый шатер молчал, но было ясно, что он не пуст. Эхананан остановился шагах в двадцати от него. Край солнца выплыл над смоковницей и свет хлынул в лицо пастуха. Шум левого и правого холма стих, только голос струящейся воды у левой ноги был слышен теперь.

Шатер безмолвствовал, но Эхананан понимал, что выкликать никого не надо. Там в шатре известно, что противник явился.

Солнце уже по пояс высвободилось из древесной кроны, и теперь уже не только слепило, но и обжигало.

Эхананан встал на одно колено и наклонился над водой, собираясь напиться и освежить чело. И в этот момент услышал, как холм слева от него и холм справа вздохнули. Пастух скосил взгляд и увидел в проёме шатра ЕГО. Пот кипел у юноши в бровях, и натекал в глаза, отчего фигура противника была искажённой и сверкающей. Эхананан опустил руку на дно ручья и взял со дна камень величиной с крупный лимон. И медленно выпрямился во весь рост. Хозяин шатра не пошевелился. Пот по-прежнему заливал глаза Эхананану, но он всё же смог несколько яснее рассмотреть ЕГО. Это был высокий, но не громадный мужчина средних лет, с волосами до плеч и чёрной бородой, уложенной кольцами по сирийской моде. Облачён он был в белый хитон, на запястьях горели браслеты. И ОН улыбался. И дружелюбно, и с превосходством. Эхананан почувствовал, что человек этот хорош и светел. Но вместо того, чтобы шагнуть ЕМУ навстречу и поприветствовать, пастух изо всех сил сжал в ладони камень, добытый с ручейного дна.

И тут в воздухе разлился цветочный мёд и Эхананан почувствовал приятный холод на щеках и немного в душе. Это ОН сказал:

– Меня зовут Голиаф. Ты утолил жажду тела, юноша, войди ко мне, и я утолю жажду души твоей.

Эхананан вытер пот рукою, но видеть лучше не стал.

– Подойди же ко мне.

И тут пастух понял, что уже начал подчиняться этому голосу и скоро подчинится совсем.

– Что же стоишь, приблизься!

Эхананан остался на месте.

– Я не буду тебе петь, я не буду тебе играть.

Эхананан не шевельнулся.

– Я предскажу тебе, кем ты станешь.

– Я стану тем, кто победит тебя.

Хозяин шатра тихо засмеялся.

– Ты знаешь слишком мало. Войди в мой шатёр и ты узнаешь такое, о чём даже и помышлять не мог.

– Если я убью тебя, этого будет довольно.

– Если ты убьёшь меня, ты вечно будешь мучить себя вопросом – зачем я не выслушал его? Что ты теряешь, войди в шатёр. И потом, как же ты убьёшь меня, разве палкой, но ведь я же не собака.

– А вот как, – Эхананан одним движением распоясался, и у него в руках образовалась праща. Он вложил в неё камень из ручья и стремительно раскрутил. Сладкоголосый хозяин протянул в испуге руку, было видно, что он быстро говорит. Но пастух, не дожидась, когда он договорит, выстрелил. Камень попал точно в лоб чернобородому, и он сразу же рухнул на спину. Продолжая говорить, Эхананан подбежал к нему, и склонился над телом, встав на одно колено.

– Царь иудейский, ты Царь иудейский, – шептали губы.

На горе филистимлян началась паника. Те из необрезанных, кто подошёл близко к шатру, начали карабкаться вверх по склону к ограде своего лагеря. Напротив, воины Саула широкой, возбуждённой толпой неслись вниз по своему склону, размахивая оружием.

– Ты Царь Иудейский, – шептали губы лежащего, хотя сам он был беспамятен.

Пастух озабочено огляделся, ощупал тело и обнаружил на поясе бородача, под благоуханными греческими одеждами, обыкновенный сирийский обоюдоострый меч. Он был невелик, никак не тянул на три тысячи сиклей по весу, но для задуманного дела годился. Эхананан вытащил клинок из ножен, взял бредящую голову за волосы и несколькими ударами отсёк её. Ионафан, возглавлявший воинов Израиля, бегущих с горы, был уже совсем рядом. Пастух не хотел, чтобы царский сын слышал слова, которые говорит голова.

Эхананан поднял отрубленную голову и показал Ионафану и своим братьям, толпившимся в первых рядах.

– Теперь никто не скажет, что ОН на голову выше любого из воинов Израиля.

Саул ждал Эханана возле шатра. Тот медленно поднимался по горе, неся в вытянутой руке уже почти не кровоточащую голову. Ионафан шёл рядом с пастухом, но все чувствовали, что он всё же на шаг отстаёт от него.

Царь сказал, когда процессия остановилась и приветственные крики стихли.

– Ты победил Голиафа, как и обещал. Отныне ты будешь называться не Эхананан, но Давид, что значит – любимец!

Приветственные крики вспыхнули с новой силой.