Газета День Литературы # 175 (2011 3)

Новелла МАТВЕЕВА ПРИКЛЮЧЕНИЯ ДОМОХОЗЯЙКИ

ОТРЫВОК ИЗ РОМАНА

…А ты никак не можешь знать,

Вещей обозревая смуту,

Какую блажь через минуту –

За счастье будешь почитать!

1963

Однажды Зинкин Хахаль – вообще-то – Валера Тунец, – верный друг Зины и добрый малый (но эти прозвища – уж как пристанут!), так вот, однажды он (на день рождения своего племянника) мне книжку "Золотой горшок" подарил. Книжку я прочла с интересом, но потом у Зины спрашиваю:

– Ведь получается, я у несовершеннолетнего его книжку присвоила?

– Да не беспокойся ты, Вест, – отвечала она, – мой – человека не обидит; Васе он подарил такую же. На твой день рождения.

Я уж не стала распутывать эту интригу, вполне удовольствовавшись тем, что смысл её так и остался мне навсегда неясен. А вспомнила я этот случай только, чтобы хоть на миг отвлечься от ахинеи, которая, к сожалению, продолжала со мной твориться.

Читатель, верно, ведь не забыл, как судьба установила меня прямо перед вывеской (которая попала ко мне в комнату вместе с некоторой дверью), и ещё помнит наверно – кто на этой вывеске был нарисован? А нарисован был на ней (к моему глубокому возмущению!) человек, до такой степени нализавшийся, что ему даже пришлось закрепиться на всех четырёх… прежде, чем он согласился позировать художнику. (Непонятно, кстати, где же находился сам художник, если ему удалось схватить так низко расположенную натуру? Значит ли это, что и он тоже… Гм… Разве что натурщик обретался в это время на какой-нибудь возвышенности? Или на пьедестале?)

Сказано: "В одну реку не входят дважды". (А в две – четырежды, – уточнила бы я.) Но за одну ту ночь уже вторично обратилась я, помню, к той новой, мне вдруг навязавшейся, двери, как вроде к единственному, что у меня ещё оставалось – ммм… прочного! (Тем более что к тому времени я отбила об неё все кулаки! Как если бы под видимой её ветхостью скрывалось железо!)

Приходилось признать: посреди сплошного плутовства и неверности, скольжения и оползания, – одна лишь эта – пусть хотя бы и зловредная – дверь с картинкой как-то ещё обнадёживала своей… ну неподвижностью, что ли. Нельзя было не испытывать известного почтения к вещи, которая – одна из всей обстановки – отличалась устойчивым видом! Потому что… (несмотря, – повторяю, – на впечатление, что и она вот-вот рассыплется в пыль) с ней с одной пока ничего – посреди сумбура – не делалось, и оттого мой страх перед ней начинал всё заметнее уступать страху перед всем остальным. А нарисованный человек – так тот казался мне теперь… почти другом!

Не знаю, как насчёт мифологии, а история требует признать: новые ворота подкупали не только странною своей неколебимостью, но ещё и тем, что теперь на них просто приходилось глазеть без отрыва. Просто приходилось! – потому что больше глазеть было некуда. По сторонам же оглядываться я отныне опасалась, дабы не увидеть свою квартиру на каком-нибудь… новом витке её развития! Ещё неизвестно – насколько опасном для самой жизни моей...

"Почти друг" – сказала я о том шаромыжнике? Увы, да! И даже ещё повторю, что в моём усталом и напряжённо-беззащитном уме (от многих страхов – сразу же разучившемся рассуждать) незваный гость обретался теперь… ещё и в виде своеобразного моего покровителя. И несмотря на его легкомысленную позу – почти мецената!

Ах, только бы и он не менялся! Хотя бы только он один – оставался таким, как есть! Я теперь даже мечтала об этом (потому – никогда не знаешь – что будешь почитать за счастье – в следующую минуту)! Не исчезай же! Не подведи же и впредь – о, старыми слабыми красками выполненная картина! Держись взятого курса, – коль скоро ежели тебя одной кроме нет, оказывается, ничего прочного в этой, дышащей предательствами, подлунной!

И (если не считать, что тут я простёрла к вывеске руку, чего делать наверно не следовало) можно было б решить, что от собственной речи я по-своему даже успокаиваюсь. Прихожу в эту … как её? – в себя, кажется.

- 1 -

Но ведь на человека не угодишь (как ты для него ни старайся!). И вдруг…

– Какого тебе рожна здесь требуется? – вскричала я, обращаясь к любезному гостю, когда внезапно мне показалось, что и этот пошевелился бежать. Я даже топнула ногой! (Непозволительная, конечно, замашка для бедной домохозяйки, но как знать? – может быть, у меня в роду принцы были? И теперь, – не впервые за этот вечер, – они потребовали своего?) Любопытно другое. А именно то, что дать пинка вероотступнику захотелось мне именно теперь, когда он и сам сделал, казалось, поползновение к бегству.

К слову сказать, мне и вообще всё время хотелось к нему придираться; то за то, что остался, то – за то, что бежать собрался. (Наверно, это и есть "женская логика"?) Но в тот миг – именно его готовность улизнуть казалась мне почти очевидной и особенно возмутительной. Как?! Уже став для меня (за неимением лучшего) вехой отсчёта, от которой я рассчитывала податься дальше (хотя и не знала – куда), крокодильствующий элемент, кажись, тоже уже смазал пятки? Вот и надейся на эти хвалёные "прочные ценности"! А давно ли я готова была углядеть в безобразнике… чуть ли не всеобщего заокеанского доброго дядюшку?! Пресловутый который. И от которого все ждут наследства. (Как если бы он – предусмотрительно – сам его уже сто раз не пропил!) Я-то не ждала; до наследства ли, когда вообще тащат всякую палубу из-под ног, – едва на одной половице утвердиться одной ногой успеваешь! И вот тут-то благодетель вдруг нахально утрачивает в моих глазах даже этот вот свой отрицательный повседядюшкинский ореол!

Или… то была всего лишь мечта? Игра "рембрандтовской" светотени? Сквозняк, от которого пошевелилась фигуродержащая материя (то бишь фактура, в которой он был прописан)? – а никакого такого ренегатства, оставаясь безмятежным, бедняга не злоумышлял?

Я снова вгляделась. Нет, нет; так и есть! Сила спокойствия более не исходила от его осанки; его физиономия больше не излучала той покровительственности, того тепла, того блаженного благоволения, без которого и наследства не надо (особенно – когда его разместить негде). И вот восторг мой – да, почти восторг мнимой защищённости – он простыл.

И долго ещё я не могла утешиться. Ничего себе – "дядюшка"! – думала я. Видимо его и нравственно развезло, а не только физически? Но если он такой же, как все… И, как все, рад поработать в пользу неустойчивости вещей; и специально смазал пятки, – чтобы над моим (вынужденным) гостеприимством посмеяться, то кому верить? За кем идти после этого?

Впрочем, и я хороша. О Вилька-Пампа! Так оторваться от действительности! И этот-то подержанный капустный лист принять за своего покровителя! К тому же так плохо нарисованный, что устыдилась бы и сама Кузя (то есть моя кузина – художница, – имей бы она хоть каплю совести)! Бог с ней, впрочем! Сейчас не в том вопрос – правильно ли карандаш держит Кузя, а в том – не утратила ли я в эту ночь светильник рассудка?!

Конечно, без путаницы в голове сегодня не проживёшь. Если ясность не помогает, а внятность ни к чему не ведёт, – идиотизм нам единственная опора.

– Но теперь, – теперь я прозрела! – наступала я на хулиганское объявление и картинку, – не очень-то – опять – понимая себя и других. Ведь ежели намалёванный кое-как бедняга и не стоил сильных похвал, то вряд ли заслуживал и такой напряжённой брани! И как человек нарисованный, и как человек по-окаянному пьяный. (Особенно важно второе!) И разве оба эти факта – не двойная броня ему против критики? Но я…

"С картинкой связалась! На равных с ней торгуешься! – Разве это нормально?" – так и слышу я непререкаемый приговор.

Ну что на это ответишь?

Конечно, под напором всяких таких неожиданностей моё сознание наверно слегка мутилось. Но неправ – кто думает, что хотя бы одно мгновение я была по-настоящему "не в себе".

С изображением поругалась? Ну так что же? А разве мы не спорим то и дело с книгами, будто с живыми существами? Даже когда их авторы уже тысячу лет как не могут нам возразить? Вон – книжку того снотворного писателя я так метнула, что он у меня полетел! Думаю, на моём месте вы сделали бы в точности то же самое. (А ведь тут, на вывеске, мне попался типаж не менее трудный!)

Далее. Разве пылкие живописцы не спорят порой до драки из-за "не той" краски на полотне? Не вцепляются друг другу в волоса из-за какого-нибудь – почти даже совсем незаметного со стороны – оттенка? Не готовы ли они вырвать бороды друг у дружки ради, неодушевлённого вроде бы, изображения, как бывало это (стена на стену) у целых школ – итальянской и немецкой? (Так дядя Никандр рассказывал.) А ваятели, ваятели-то! Если иногда и не разбивают к лешему чужие (а то и своей работы) скульптуры, – то не держат ли к ним порой сильную страстную речь? – точно это их лучшие друзья или враги злейшие? (Даже если это и не статуя Командора!)

Так и тут. То есть, собственно, не совсем так (и даже, может быть, не совсем тут!) Книгу-то я сама с полки сняла. А вот в таинственности, в самой необъяснимости появления вывески и самозванца было нечто свыше поведения обыкновенных книг и обыкновенных картин. И, пожалуй, подход мой к вывеске и её герою был как-то сложнее и суеверней. Чисто с отчаяния, я обращалась к незнакомцу с тирадами – так, будто на него могли подействовать гнев или просьба. И как если бы он мог мне сам что-нибудь объяснить. Но оракул молчал.

- 2 -

Так как же долго мне ещё предстояло терпеть неопределённое положение? Вглядевшись вновь, я начала наконец-то смутно улавливать, что безобразник, возможно, и сам – жертва обстоятельств или интриг (вроде какого-нибудь там дворцового переворота)? Что он (как выразился бы тот же дядя Никандр), может быть, просто – "безобидное дитя Бахуса". (А Бахус, по мнению того же специалиста, – это такой божок, – сам не пьющий, но который целыми партиями выпускает шинкарей вроде бы этак из левого рукава, а те – дальше идут уже сами, растянувшись в нить по всему горизонту для того, чтобы самые разные люди получили возможности спиться с круга нашей планеты и даже с самого круговращения её.)

Так "дитя Бахуса", значит? "Безобидное"? Что ж, весьма вероятно. Но дверь-то он всё-таки стережёт? Вместе с теми, кто её с той стороны подпёр, – не даёт мне выйти отсюда! Так является ли именно он моим притеснителем или просто выполняет чью-то величественную волю по борьбе со мной? Гм… Рисованный-то он – рисованный. Но, – хотя магнетизма в нём, кажется, не больше, чем в ботве турнепса, – бывают, слыхали мы, очень даже опасные, специально зачарованные, портреты. Нет! Я должна понять… Необходимо узнать… С самого начала здесь какая-то тайна…

…Однако ж долго разглядывать эфиопа на фоне ночи (хотя разгильдяй-то был из бледнолицых) казалось чересчур томительным и небезопасным. А ну-ка! Ещё разик, ещё раз! Авось – зелёная сама пойдёт! – и тут я сызнова наддала плечом упирающуюся дверь.

От чего плечо прямо взвыло! (И чуть только не вслух!..) И вмиг брызнуло из глаз! А в рукаве сделалось клейко. Вот так мне опять "повезло"! Ну а дверь? Дверь?! Даже не скрипнула. Несмотря на свою упорно продолжающуюся ветхость – даже и не вздохнула!

– Ах, негодяи! Ах, подлецы вы! – тихо кричала я (сама не зная, кого имею в виду). Гнев дымовой завесой заслонил мне путь к познанию непознаваемого. И всё же дух исследования (а заодно и свободы) так был во мне силён, что неумные слёзы ругани, казалось, – лишь подливали горючего в лампу его огня.

-----

Ругалась я, конечно, не Зиниными словами (тем более – не словами Зинкина Хахаля), но – по-своему – очень сильно. И – куда же, если опять не в сторону вывески? Ведь больше-то придраться было не к кому, а кроме того я успела заметить: вывеска выдержит всё, что ты ей ни выскажи! Порой мне делалось даже немножко совестно, и жаль бородатого человека, которому приходится столько всего от меня выслушивать! Я лишь надеялась, что он всё равно ничего не поймёт, а если и возникал иногда страх, что он всё слышит, то… В Древней Греции я была бы наверно оратором, потому что, начав, уже не могла остановиться…

Помнится, тут-то я и заметила, что мне как будто… легче, когда я что-нибудь говорю! Особенно, если вслух. И плечо даже меньше ломит! Вот тогда-то и решила я проговорить всю ночь до утра, чего бы мне это ни стоило!

(А не стоило мне это, кажется, ничего. Да. Кажется, даже совсем ничего. Если не ошибаюсь. Кажется, не ошибаюсь…)

- 3 -

Итак, я твёрдо решила всю эту ночь провести за разговорами, хотя разговаривать тут было, собственно, не с кем. Вот так чуть не пожаловалась я, – как вдруг меня прерывает целый хор, душевных таких, внутренних голосов: "Как так – "не-с-кем"?! А вывеска? Ба! Вот что значит – обращаться к рассудительным силам! Как быстро они заметили, что вывеска – друг человека! И что потолковать с ней за жизнь – бывает куда полезней, чем с каким-нибудь там деканом университета, от которого кроме мата ничего не услышишь.

Да, говорить, говорить! Это, оказывается, слегка и впрямь унимало боль. Тем усерднее говорить, что у меня это, кажется, неплохо получалось – особенно там, где "Не исчезай же!", – и жест был удачный! И про "дитя Бахуса"… А то ведь же и сознание начинало уже от невзгод хрупчать, – следовало срочно удержать его от этого необдуманного шага! Но чем ты удержишь, – если – опять же – не разговорами? Устная речь (как ни странно!) убавляла, казалось, и другие проблемы… Недаром на каторге (даже молча!) люди создавали – по слухам – целые книги! То есть не прямо на каторге, конечно, а в камере-одиночке, – вот где раздолье! Для удальства мысли – простор, какого свет не видал! (Да, наверное, не видал. А может быть видел.)

Об одном писателе сказывали даже, что родственники вообще сажали его на хлеб и на воду и запирали на ключ, чтобы зря не разгуливал, а поскорее закончил книгу! Так, может быть, и мне теперь написать книгу? (Хотя заперли меня, наверное, не для этого…)