Газета День Литературы # 178 (2011 6)

Виталий МУХИН ЧАС МЕТАМОРФОЗ

***

И имя этой звезде – Полынь.

На русскую славу и пламенный Спас

слепых откровений ударил мой час,

слепых откровений.

Не вороны-вепри за Бугом кричат,

не реки иссохшие в венах стучат,

а ужас прозренья.

Живым только мёртвые верность хранят,

и только она, как стрела наугад,

сшивает столетья.

Что в землю ушло, то взойдёт из земли,

о счастье недолгом поют ковыли –

и грезят бессмертьем.

Но нет и не будет его никогда,

а русская слава всегда молода –

но горечь полыни…

Но колокол веры – и вечность как миг,

лишь русской тревогою держится мир

и в прошлом, и ныне.

***

Тяжёлая

набухшая луна.

Над майской полночью

знобящий запах цвета.

И яблони стоят в воде букетом,

и спит разлив у самого окна.

В голубовато-рыжей полутьме

столбы огней.

Вселенское затишье.

И только капли чиркают о крыши –

считают жизнь…

Я тоже –

но в уме.

ЖУРАВЛИ

А.Карину

Пустое утро пасмурного дня,

а на дворе ледком уже запахло,

и над равниной, низенькой и чахлой,

вожак свою колонию поднял.

И – с мягкой кочки прыгнув в небеса,

и – молодняк на случай примечая,

он полетел, поплыл, крылом качая, –

и дрогнули у стаи голоса:

– Курлы-курлы…

А мы бежим!.. Скорей за ней бежим –

нам, босотве ленд-лиза, непонятно,

зачем вожак поворотил обратно,

идёт на нас вдоль высохшей межи.

Идёт на нас… И плачет... Боже мой!

Мы удивлённо пятимся к забору.

Но караван кольцом взмывает в гору.

"Курлы-курлы" несётся над землёй –

сквозь заполошно-рваное "динь-дон".

– Дин-дон… дин-дон!..

в каком-то гибельно-червонном озаренье

через войну и через мой детдом,

парящий над вселенским разореньем,

от ранних звёзд рабфаковской Москвы

до рудников и вышек лагспецстроя…

Давно ль они позаросли травою?

А всё туманней их рубцы и швы,

всё выше, дальше чёрные следы…

Ах, пахари воздушной борозды,

ах, журавли, чего без вас я стою?!

Я – человек, покуда в небе вы.

МЕТАМОРФОЗЫ

Ночь так темна, что в десяти шагах

сплошной стеной загадочная бездна.

Тугие травы тянутся к ногам,

затишье давит тяжестью железной.

Ночь так темна, что хочется кричать –

авось хоть чей-то голос отзовётся.

Подмокший ельник цапнет сгоряча –

и сердце кувыркается в колодце.

Колючий лес пронзил тебя насквозь,

он дышит мхом, густым настоем хвои,

он фыркает прогалиной, как лось,

и ёжится обманчивым покоем.

Его хребет окутан млечной мглой,

во лбу – звезда, кровь запеклась на лапах.

И он ползёт, змеится над землёй,

как будто вверх, а всё равно на запад.

Плывут стволы, плывёт тяжёлый дым,

скрипят верхи и чавкают коренья.

И ты плывёшь, и ты ползёшь по ним,

по мордам луж своим же отраженьем.

Лицо залито едкою росой,

в глазах туман, а в горле – листьев шорох…

Ты прорастаешь радостью босой

и буреломом спишь на косогорах.

Ты – как цветы, ты – сгусток белых гроз

и зов лощин, и сумрачные чащи…

Глухая полночь. Час метаморфоз.

Нечистый дух, ощерившийся ящер.

***

О, захолустная тоска!

Она задушит здесь любого.

Шнуром, свисающим с крюка,

завьётся в дуло у виска –

вот зрак всевидящего Бога!

Кричи – никто не прибежит.

Зови – кому ты нынче нужен?

На костылях вторая жизнь

за водкой хлюпает по лужам.

Эй, инвалид, и я с тобой!

Ты не останешься внакладе –

всей заковыристой судьбой

прибавку к пенсии оплатим.

Твой Кёнигсберг и мой Афган,

Летит по вычурному кругу

трясущийся в руке стакан –

ввек недопитые сто грамм –

от друга к другу.

И с каждым днём тесней кольцо,

всё бойче лживые преданья,

и всё слышнее пред концом

тех недобитков ликованье.

СОЛНЦЕ ГОНИМЫХ

(Из Байрона)

But oh haw could!

Гонимых солнце – и всегда звезда

неспящим и уснувшим навсегда,

мучительная радость прежних дней,

чем ярче ты, тем ночь моя темней.

Зачем, зачем в безжизненной ночи

ты, словно слёзы, льёшь свои лучи

в сиянье слёз… Печальней нету сна:

светла, но далека; чиста, но холодна.

***

Е.Тарасовой

По-августовски свежий и глубокий

лимонный свет стреноженной луны.

Хребты домов и вербы вдоль дороги

густейшей тенью вкось отражены.

В такую ночь собаку тянет в поле,

в такую ночь предчувствие беды…

Пересчитав штакетники околиц,

луна струит над речкой белый дым.

Стоишь-стоишь и вздрогнешь ненароком,

когда в саду, скатившись по листам,

и заблестит, похожий на кристалл.

Седая груша оперлась о крышу,

хрустят ежи примятою травой.

А на стекле рушник крестами вышит –

рушник звезды холодной, но живой.

Уже роса, а с нею запах мёда

от тёмных слив, от брюквы, от коры…

И светосонь – хорошая погода,

а вот о ведьмах тянет говорить.

***

Жестокие детские сны,

чугунка, да степь в буераках,

да песни недавней войны

в расстёгнутых настежь бараках.

Гуляет воскресный народ,

швыряет деньгу пищеторгу.

Отчаянно бабка орёт,

что ироды срезали торбу.

Свистит от восторга шпана,

а воры поодаль – в законе,

прищуром стальным пацана

на подвиги новые гонят.

Надсадно шарманка сипит

про сопки, что мглою покрыты…

И наши карьеры в степи

хранят сновиденья убитых.

Год 53-й! Весна!

Рыдает старуха в ракитах.

В садах и в руинах страна…

Ничто до сих пор не забыто.

***

Анюте

Зеркальный плёс зари вечерней,

песок от влаги потемнел.

Спит над притихшею деревней

нарядный облак в вышине.

Он между вечностью и нами

завис в незримой пустоте

и золотыми куполами

двоится в выпуклой воде.

К нему в белёсом промежутке

прижалась стайка старых хат,

и безалаберные утки

под берег илистый скользят.

И над зелёною рекою

такая Божья благодать.

Но обмелевшему душою

её, пожалуй, не понять.

Зеркальный плёс зари вечерней,

песок по низу потемнел.

Спит над заброшенной деревней

нарядный облак в вышине.

***

Вот это ночь – продрогшая, что пробы

морозу негде ставить, а из сфер,

как из ведра, по крышам и в сугробы

материально хлещет рыжий свет.

Свирепые свирели полнолунья

свистят метелями над спящею землёй.

Не то чтобы весь мир ополоумел

или приснился сон кому какой,

но оживают тени неживые,

по мостовым безвременья скользя,

и в подворотнях псы сторожевые

вбирают небо в ноздри и в глаза.

И в очертаниях, очерченных нерезко,

проступят вдруг

окно,

дорожка,

шлак…

Да как припомнится

знакомая окрестность

и – женский шаг…