Газета День Литературы # 55 (2001 4)

Владимир Бондаренко ДОБРОВОЛЬНОЕ ГЕТТО ЮННЫ МОРИЦ

Юнна Мориц всегда чувствовала себя чужой на пиру любой из элит. "Никакую паутину / исступленно не плести, / одиночества картину / до шедевра довести!.." Может быть, это и спасало ее поэзию, которую она воспринимала как важнейшую часть жизни. Вот уж кто не согласится с представлением, господствующим на Западе, что поэзия — это некая игра для ума или развлечения, что поэт — некий специалист, овладевший некой профессией. Нет, поэзия способна переименовать, переделать, возвысить мир. Вот уж верно: "Не бывает напрасным прекрасное". Слово у нее самоценное — не только что-то обозначает, но и само по себе имеет ценность как важнейшая часть бытия.

Казалось бы, после крушения советской власти наступает ее время, ушли годы, когда за стихотворение "Памяти Тициана Табидзе", а особенно за строчки "Кто это право дал кретину — / Совать звезду под гильотину?", ее на долгие годы занесли в черные списки, когда девять лет по идеологическим причинам не издавали новых книг, когда объявили "невыездной". А теперь же — свобода творить, свобода писать, свобода ездить. Впрочем, первыми поехали и насовсем уехали именно те, кто объявлял ту или иную поэзию "невыездной". Все равно — Юнны Мориц или Николая Тряпкина. Впрочем, эти выехавшие комиссары и сейчас на Западе, став славистами, очень строго определяют, кого из современных поэтов пускать в Европу, а кого и близко не подпускать. Но вряд ли они распространили нынче свои запреты на поэзию Юнны Мориц. Ей-то светило оказаться в "дамках" русской поэзии и в прямом, и в переносном смыслах. И происхождение, и репутация, и былые запреты давали ей карт-бланш. Думаю, нашлись бы наверняка и богатые друзья из олигархов. Что же по-прежнему превращает Юнну Мориц в обитательницу гетто отверженных, из которого она сама не желает выходить? И западный мир ее совсем не прельщает:

Все там, брат, чужое,

Не по нашей вере.

Не по нашей мере

Окна там и двери

Все чужое, милый, —

Не по нашей воле.

Не от нашей боли

Воют ветры в поле.

……………………..

Но всего чужее —

Страх чужой при мысли,

Что у них на шее

Мы с тобой повиснем.

Осознанно поэт не желает идти в мир сытости и роскоши, оставляя себя среди сирых и убогих, среди обреченных на нищету и гибель людей в нынешней России, подобно польскому доктору Янушу Корчаку, пошедшему с обреченными детьми на смерть в концлагере. "Все красавцы, все гении, все мозги уезжают, / остаются такие бездари и дураки, как я". Конечно, это уничижение паче гордости, но уничижение не только самой себя, а также и всех остальных неимущих, от которых отгородилась не только Россия богачей, но и Россия элитарной, не желающей видеть беды народа либеральной культуры. Именно потому и решила остаться в России, среди якобы "бездарей и дураков", что верит в слово поэта. Верит в могущество поэзии. В ее способность не только мир озвучить, но и человека сделать иным. И потому Юнна Мориц верит в свою необходимость людям. Поразительно, литературные круги всю жизнь ее считали чересчур эстетской, а сама Мориц ощущала себя востребованной простыми слушателями и читателями. Вера в поэзию заставила такого сознательного поэта-одиночку неожиданно заговорить от имени всех поэтов Земли. "Мы — поэты планеты Земля — в ответ на бомбежки Югославии войсками блока ГОВНАТО — силой поэзии будем крушить авторитеты нового гегемонства. Мы дадим современникам и оставим потомкам самые отвратительные портреты сегодняшних "победителей", называющих Третью мировую войну "защитой прав человека". Мы превратим их в посмешище, мы знаем, как это делать! Гегемонство ГОВНАТО, на глазах всего человечества уничтожая суверенную страну Югославию, диктует свои гегемонские условия капитуляции, свои порядки, свои блокады, свои гегемонские интересы всей планете Земля. Мы — поэты этой планеты — будем силой поэзии наносить удары по гегемонам и гегемончикам, которые сами себя назначили правительством всей Земли… Мы — поэты планеты Земля — не дадим загнать человечество в зону страха, мы будем сбивать спесь с гегемонов и гегемончиков мощной струей поэзии. С нами — Бог, Создатель, Творец!"

Для политиков этот манифест — всего лишь довольно неожиданный протест известного либерального поэта против агрессии НАТО в Югославии, для читателя — подтверждение веры Юнны Мориц в силу поэзии, способной поднять дух народа и страны.

О поэме "Звезда сербости", знаковом событии и в судьбе Юнны Мориц, и в поэзии последних лет, поговорим позже, а прежде попытаемся понять путь поэта к подобному бунтарскому произведению.

Юнна Мориц родом из киевской еврейской семьи, и все тревоги и волнения украинского еврейства, помноженные на переживания войны, она впитала в себя. И отрекаться от них никогда не собиралась. Как Анна Ахматова писала в "Реквиеме": "Я была тогда с моим народом…", так и Юнна Мориц не собиралась уходить от своего народа в космополитическую европеизированную наднациональную элиту. Когда-то она написала: "В комнате с котенком, / тесной, угловой, / я была жиденком / с кудрявой головой…" А рядом, за стенкой, жили татары, православные, в тесноте, да не в обиде. "Под гитару пенье, / чудное мгновенье — / темных предрассудков / полное забвенье!" Это все та же барачная, коммунальная атмосфера тридцатых годов, что и у Высоцкого: "Мои — без вести павшие, твои — безвинно севшие". С той поры у Юнны Мориц и ненависть к рою садящихся на сладкое, и желание чувствовать себя в изгнании от кормушек, от власти, от наград.

Я — не из роя, и в этом суть.

Полынью пахло в моем раю,

Лечили хиной — от малярий.

Любили горькую там струю

Поэты, пахари, маляры…

Горчили губы у матерей,

Горчили письма из лагерей.

Но эта горечь была не яд,

А сила духа, который свят.

Там родилась я в жестокий год,

И кухня жизни была горька,

И правда жизни была груба

И я — не сахар, стихи — не мед,

Не рассосется моя строка,

Не рассосется моя судьба.

Еще одно дитя 1937 года, связанное с этим годом навсегда и жизнью своей, и поэзией своей. С одной стороны, она со своим запрятанным в душе гетто должна быть крайне далека от глубинного русского почвеннического Рая Валентина Распутина или Виктора Потанина. От мистического державничества Александра Проханова. Но, с другой стороны, как близки эти разные писатели, осознающие свои разные корни, близки своим отрицанием лакейства, патоки и высокомерного интеллектуального избранничества. Близки прежде всего тем, что у каждого есть своя почва, своя опора в народе. У каждого свой отказ от наднациональных космополитических высот.

Может быть, резче всего это запрятанное гетто в душе Юнны Мориц прорывалось в отказе от любой стайности, от любой тусовочности: "Я с гениями водку не пила / и близко их к себе не подпускала… / И более того! Угрюмый взгляд / На многие пленительные вещи / Выталкивал меня из всех плеяд, / Из ряда — вон, чтоб не сказать похлеще". Она всегда в своей поэзии предпочитает первичность жизни, первичность ощущений, первичность запаха и звука любым эффектным формальным приемам. Разочаровавшись еще в самом начале своей литературной деятельности в чрезмерных игрищах и неприкрытом политиканстве шестидесятников с их стайностью, стадионностью и чаще всего поэтическим пустозвонством, она, впрочем, как и почти все ее поколение 1937 года, ушла в одиночество стиха. Не такая ли судьба у Геннадия Русакова, у Игоря Шкляревского, у Олега Чухонцева? Тогда же отвернулись от шестидесятничества и более молодые, такие разные поэты, как Татьяна Глушкова и Иосиф Бродский, Юрий Кузнецов и Юрий Кублановский. Еще в 1979 году Юнна Мориц писала:

Я знаю путь и поперек потока,

Он тоже — вещий, из грядущих строк.

Он всем известен, но поэты только

Стоят по грудь — потока поперек.

Юнна Мориц не принимала жеманных игр и эстетического рукоделия в литературных салонах еще и потому, что на всю жизнь осталась обожжена своим военным детством, всегда помнила, каково это: "Из горящего поезда / на траву / выбрасывали детей. / Я плыла / по кровавому, скользкому рву / человеческих внутренностей, костей… / Так на пятом году / мне послал Господь /спасенье и долгий путь… / Но ужас натек в мою кровь и плоть — / и катается там, как ртуть!"

Поэт, как правило, говорит о себе все в своих стихах, надо только внимательно его читать, надо чувствовать не только чернила, но и кровь поэта. Юнна Мориц любила изысканность стиля, увлекалась сложными рифмами, экспериментировала с ритмом стиха, чем так понравилась ведущему теоретику стиха Михаилу Гаспарову, но ее запрятанная глубоко под кожей гонимость всегда оставалась в душе, и в результате — ранимость на гонимость, дерзость к властителям в литературе, отказ от ученичества: "Из-за того, что я была иной, / и не лизала сахар ваш дрянной, / ошейник не носила номерной, / и ваших прочих благ промчалась мимо…"

Она шла по свободному пути одиночества, отказавшись от многих шалостей интеллигенции, от ее снобизма, от ее учительства. И более того, отказав высоколобой интеллигенции в праве учительства над народом. "Мой кругозор остается почти примитивным, — / только мое и твое сокровенное дело". Из своего еврейства она извлекла принцип гонимости и не собиралась с ним расставаться, ее не манило новое барство.

Свои принципы Юнна Мориц не пожелала поменять и после перестройки. Если в году 1979 она писала:

Нет, нет и нет! Взгляни на дураков,

Геройство променявших на лакейство, —

Ни за какую благодать веков

Попасть я не желаю в их семейство!

то, продолжая эту тему и дальше, едко наблюдая за лакеизацией всей числящей себя прогрессивной культуры, она уже в 1998 году, отказываясь от вежливости и осторожности в выражениях, переходит на прямую речь:

Меня от сливок общества тошнит!..

В особенности — от культурных сливок,

От сливок, взбитых сливками культуры

Для сливок общества.

Не тот обмен веществ…

…………………….

Сырую рыбу ела на Ямале,

Сырой картофель на осеннем поле,

Крапивный суп и щи из топора

В подвале на Урале…

……………….

А тут, когда настало

Такое удивительное время

И все, что хочешь, всюду продается —

Моря и горы, реки и леса,

Лицо, одежда, небеса, продукты

Включая сливки общества, — тошнит

Меня как раз от этих самых сливок…

В постсоветский период начинается в поэзии Юнны Мориц время прямого действия. С пугающей многих откровенностью она отворачивается от более чем благополучных друзей, от своего либерального окружения, от самых либеральных журналов. Она с головой уходит в какое-то бродяжничество, народное бомжество, помойничание, как бы самоунижаясь до тех старушек, которые в аккуратно заштопанных пальто аккуратно роются в помойках, выбирая себе питание на жизнь. Вдруг гонимое нищее гетто заговорило в ней во весь голос, и она встала рядом с ныне отверженными постсоветским режимом. Уже их глазами она смотрела на новую власть и либеральную культуру. Она уже кричит во весь голос: "Такая свобода, / что хочется выть". Она становится поэтом из гетто обездоленных: "А старушка вот плохая, / вспоминает вкус конфет, всем назло не подыхая…". Она среди тех, кто "не умеет культурно /свое место занять в гробу…", идет учиться у народа его языку, хлесткому, площадному, бунтарскому.

Очень Моника любила

Хер сосать дебила Билла.

Сербия — не Моника,

Там своя гармоника!..

Как часто, увы, бывает у талантливых поэтов, в поэзии Юнна Мориц более смела и откровенна, чем в своих интервью. Беседуя с давно ей знакомыми либеральными журналистами, она все же обходит острые вопросы и даже старается найти оправдание своим вызывающим стихам. Как поэт, она издевается над Хавьером Соланой и Клинтоном, над банкирами и политиками, не стесняясь и не останавливаясь ни перед чем в своих выражениях. Передо мной лежат ее последние сборники "Лицо" и "Таким образом". Они наполнены лексикой анпиловских бунтарей, они созвучны самым ожесточенным страницам газеты "Завтра". Они беспощадны по отношению к палачам и богачам. Они едки и язвительны по отношению к западной цивилизации во главе с США. Это откровенная поэзия протеста. Откуда эта смелость и этот протест? Я вывожу их из потаенного гетто, заложенного с детства в душе маленькой киевлянки. Но, думаю, у каждого из сотен тысяч ныне протестующих есть своя потаенная ниша, своя глубинная причина для протеста. В конце концов, и у Александра Проханова, и у Василия Белова они — эти причины — тоже разнятся. Каждый шел к своему противостоянию с нынешней бесовщиной своим путем. Юнна Мориц с образом гонимого гетто в душе нашла себе в современной России точно обозначенное, ею воображаемое и ею воспроизведенное в стихах место певца в переходе, зарабатывающего таким нелегким трудом деньги на помощь близким. Думаю, все свои яркие протестные стихи Юнна Мориц пишет с точки зрения этого нищего наблюдателя жизни, обездоленного музыканта-побирушки в уличном переходе или в переходе метро. Это ее будто бы самоуничижение лишь поднимает поэта над всей сытой, богатеющей на глазах нищего народа, культурной тусовкой: "Искусство шутом враскоряку жрет / на карнавале банд… / Кто теперь сочиняет стихи, твою мать?.. / Выпавший из гнезда шизофреник. / Большой настоящий поэт издавать / должен сборники денег…" Она презрительно отвернулась от сборникоденежных поэтов, она не хочет быть с великими лакеями, вспомним ту же семейку Ростроповичей, жадно слетающихся на деньги, нет, ей противно такое величие. "Какое счастье — быть не в их числе!.. / Быть невеликим в невеликом доме, / в семействе невеликих человечков…" Юнна Мориц несет в себе образ гонимого еврейства, и ей в нынешней поэзии явно не по пути с тем же еврейством, вышедшим из гетто, пересевшим в "Мерседесы" и переехавшим в особняки. Она своей поэзией входит в противостояние и с еврейством всемирным, европеизированным, забывшим про гетто обездоленных и заботящимся лишь о правах граждан мира, скажем, с поэзией такого рафинированного сноба, как Давид Самойлов, для которого Юнна Мориц со своей гонимостью и отверженностью гетто наверняка была чересчур местечкова. Вот и в нынешней действительности Юнна Мориц ассоциирует себя не с богатой финансовой элитой и не с прикормленными ими культурными лакеями, а с униженной бедолагой, поющей в переходе. Это у нее не единичное стихотворение, а повторяющийся мотив. Знак поэта, его нынешняя мета.

Тут я давеча клянчила работку,

Чтоб родимого спасти человека,

Прикупить ему скальпель с наркозом.

Обратилась к одному прохиндею,

Гуманисту в ранге министра,

Борцу за права чикатилы…

………………

— Ты очнись, оглянись, что творится!

Президент еле кормит семейство!

А уж я обнищал невозможно!

Тут приехала за ним вождевозка,

И помчался он работать бесплатно,

Голодать на кремлевских приемах,

Делить нищету с президентом.

А я мигом нашла себе работку —

Подхватила я свой аккордеончик,

В переходе за денежку запела,

В переходе, в подворотне, на крыше,

Ветром, ливнем, а также метелью

Заработала на скальпель с наркозом.

Поэт, он же бродячий музыкант, певе

ц в переходе, и его песни переходят в метели, ветры, ливни, его слово оказывает реальную помощь проходящим людям. Эта поэзия — святое унижение, дабы помочь страждущим. В книге "Таким образом" целый цикл Юнна Мориц поименовала "Вчера я пела в переходе": "Вчера я пела в переходе / и там картину продала / из песни, что поют в народе, / когда закусят удила…" Место в переходе — это ее определившееся место в гетто, это ее отношение к жизни, это ее способ существования. Вон из элиты, туда, к переходу, к гонимым, к нищим, которым сама на бумаге рисует за отсутствием красок окурками свою мелодию тоски. Когдатошняя невыездная протестантка, подписывавшая лишь письма в защиту Солженицына и Синявского, в своем переходе тоскует о поэзии большого стиля, над которой ныне издеваются все поц-модернисты.

Уже и Гитлера простили

И по убитым не грустят.

Поэзию большого стиля

Посмертно, может быть, простят…

Неожиданно для многих за большой стиль в поэзии, в культуре, в жизни стали после краха советской власти заступаться не придворные лакеи, не авторы "Лонжюмо" и "Братской ГЭС", не завсегдатаи салонов ЦК и ЧК, а вечно отверженные любители красоты и носители почвы, все равно Борис ли Примеров, или Юнна Мориц.

Она сама была поражена тем обнаруженным и ощутимым вероломством, что "как только "Союз нерушимый" вывел войска из Афганистана, из стран соцлагеря, как только разрушили Берлинскую стену, как только Россия стала разоружаться — о Россию вдруг стали дружно вытирать ноги, как о тряпку, печатать карты ее грядущего распада, вопить о ее дикости и культурной отсталости, ликовать, что такой страны, как Россия, больше не существует. С тех пор как я увидела и услышала всю эту "высокоинтеллектуальную" улюлюкалку, чувство национального позора меня в значительной степени покинуло. В особенности под "ангельскую музыку" правозащитных бомбовозов над Балканами".

Гонимость стариков и старушек, обездоленных детей и умирающих инвалидов в поэзии Юнны Мориц стала сродни гонимости ее отцов и дедов, гонимости еврейской бедноты. Она чувствовала себя не среди тех евреев, кто кричал когда-то "Распни Его", а среди тех, кто шел за Христом. И поэтому ее выдуманное гетто не совсем отождествимо с реальным, когда-то существовавшим. Ибо, взяв из гетто ощущение гонимости, она соединила его с православием и отзывчивостью русской культуры.

Старики подбирают объедки,

Улыбаясь, как малые детки,

Как наивно-дурацкие предки

Мудрецов, раскрутивших рулетки.

……………..

Стариков добивают спортивно,

Стариков обзывают противно.

И, на эту действительность глядя,

Старики улыбаются дивно.

Есть в улыбке их нечто такое,

Что на чашах Господних витает

И бежит раскаленной строкою

По стене… но никто не читает.

Это верно, никто не читает ныне раскаленные строки поэзии. Но нет ли тут вины и самих поэтов? Нет ли тут вины и самой Юнны Мориц? Парадоксально, но поэт в силу ли житейской боязни, в силу ли человеческого окружения, от которого никому не уйти, свою бунтующую, стреляющую, сострадающую поэзию, порой написанную собственною кровью, прячет под обложками богато изданных книг и элитарно-либеральных журналов. А в интервью "Литературной газете" как бы оправдывается, что, скажем, поэма "Звезда сербости", которую надо бы печатать на листовках и нести в миллионные массы, печатать в самых тиражных оппозиционных газетах и зачитывать по радио "Резонанс", не имеет отношения к коллективному протесту. Мол, в исполнении поэта, ставшего вместе с массами, поэма "Звезда сербости" "будет воспринята как политический акт определенного коллектива. А когда я пишу такую поэму, все знают, что это моя, и только моя, личная инициатива, за мной, кроме искры Божьей в моей человеческой сути, никто не стоит…"

Нашла Юнна Мориц чем гордиться! Она даже не понимает, что противоречит своему же манифесту. Как же поднять дух народов и стран, как же сбить спесь с того же ГОВНАТО, если поэт не хочет присоединять свой голос к общему протесту?

Именно такие протесты ГОВНАТОВЦам и прочим российским манипуляторам очень выгодны. Вроде бы сказал слово против где-то там в дорогущей книжке, которую нищий народ и не купит, или в журнале элитарном, который, опять же, протестный человек и не догадается открыть, а теперь можешь спокойненько жить дальше. Протестные стихи Юнны Мориц рвутся на протестный простор. Пустит ли их туда поэт Юнна Мориц? Разве этот босховский зимний пейзаж для элитарного изнеженного богатенького читателя:

Ван Гога нашли у ефрейтора в койке,

Картину вернули вдове,

Курящий младенец лежал на помойке

И продан в страну или в две,

До полной стабильности — самая малость:

Уж красок полно для волос!

Как мало еврея в России осталось,

Как много жида развелось…

Я понимаю, что напиши эти строчки Станислав Куняев, его же хором бы опять обвинили во всех смертных грехах. Понимаю, что смелость прямой речи в поэзии Юнны Мориц даже в разговоре на "жидовскую" тему идет от ее глубинного гетто, которое никто не сможет отринуть. Еврей в либеральной поэзии может быть куда более смел на любую тему, нежели прихорашивающийся в политкорректного интеллигента русачок. Иосиф Бродский мог высказаться откровеннее, чем Евгений Евтушенко. Евгений Рейн пришел на юбилей Юрий Кузнецова и назвал его поэзию великой, чего, очевидно, не осмелился бы сделать Игорь Шкляревский, кстати, не пришедший на юбилей своего былого друга Станислава Куняева. Да и такую поэму, как "Звезда сербости", никогда бы не позволила себе Белла Ахмадулина, и дело здесь не в уровне таланта, а в уровне откровенности.

Вот идет поход крестовый

За Большую Демократь.

Серб стоит на все готовый,

Он не хочет умирать.

И поэтому, летая

Над Белградом, демократ

Убивает часть Китая, —

Серб опять же виноват!..

Откровенность могут позволить себе в России лишь гонимые — гонимые по духу своему, по праву древнего гетто или в силу социальных катастроф, новых национальных противоречий. Гнет либеральной жандармерии, соединенный с прямыми репрессиями ельцинских властей и с прямой зависимостью от денежного мешка, не дает возможности быть предельно искренним, подлинным и первичным любому из самых уважаемых членов нынешней интеллектуальной и культурной элиты. Политкорректность убила чувство исповеди и гнева в либеральной культуре. Лишь отринув политкорректность, можно претендовать на правду и истину. Откровенен Юрий Кузнецов, откровенен Александр Проханов, но они и есть гонимые сегодняшнего дня. Я понимаю, что название поэмы "Звезда сербости" идет у Юнны Мориц от звезды гонимых, нашиваемой на одежды узников в фашистских лагерях. Но ведь такую же звезду гонимых можно было нашить на защитников Дома Советов в 1993 году, на трижды закрытую газету "День". Гонимость с разных концов и по разным причинам могла бы и соединить сегодня простых людей России.

Сербы стали гонимым народом Европы, и сердце не забывавшей про свое гетто Юнны Мориц откликнулось на новых гонимых. Конечно, я мог бы не докапываться до параллелей "звезды сербости" с желтой звездой на еврейских куртках в немецких концлагерях, свести все к единой протестной позиции патриотов России, поддержать Юнну Мориц в ее серболюбии, назвать ее поэму гражданской публицистикой, но я понимаю, что корни ее — другие. И поэтому не будем хитрить и таиться.

Жидоеды, сербоеды, русоеды —

И далее везде друг-друга-еды,

До полной, окончательной победы,

До убедительной и точечной победы,

Когда в отдельной точке трупоеды

Найдут, что сербоедский Йошка Фишер —

Такой же труп, как сербоедский Гитлер.

Как всякоедский Гитлер Йошка Фишер,

Как Йошка Алоизович Солана,

Хавьер Адольфович и Гитлерович Йошка…

Конечно же, русско-славянское желание отпора НАТО, поствизантийская державность опираются на иные корни, на иную идеологию, нежели крик души поэта, переживающего с детства гонимость своего народа и ныне отождествившего эту гонимость с судьбой гонимых сербов.

А чем фашисты хуже "дерьмократов",

Американских психов и европских,

Штурмовиков, разгромщиков, пиратов

С улыбками побед на фейсах жлобских?!

Как сперму, на Белград спускают бомбы,

Военного оргазма изверженье.

Погром Балкан вздувает их апломбы.

И это называется сраженье?!

Может быть, это же сострадание к гонимым позволило Юнне Мориц не подписывать палаческих писем либеральной интеллигенции типа "Раздавите гадину", призывающих к прямой кровавой расправе с оппозицией в России? Честь ей за это и хвала. Но именно ее же поэзия и вызывает у меня лично чувство протеста: почему эти стихи обездоленных неизвестны обездоленным? Почему поэма, смело, по-новаторски написанная современным уличным языком частушек и песен, поэма, которой Россия может гордиться как еще одним актом противостояния новому мировому порядку, числится в графе некой личной инициативы и личного высказывания?

Гром гремит, земля трясется,

ГОВНАТО в Сербию несется,

Летчик сбит ночным горшком, —

Что он чешет гребешком?..

Не для того, думаю я, Юнна Петровна, Вам Бог дал право и возможность написать такую поэму, чтобы она лежала в богатых магазинах "Вошь энд гоу" и ее лениво перелистывали эти самые хавьеры и соланы, эти самые с европским вкусом люди.

Война уже идет. Не с сербами. А с нами.

Но вся Земля живет, овеянная снами

О будущем… Каком?! На нас летит цунами,

И станем мы вот-вот жильцами катакомб.

Пойдут на нас плясать несметные вояки,

Пирог Земли кусать под видом честной драки,

Гумпомощь нам бросать, тряпье в помойном баке

На выжженной земле гуманитарных бомб.

Я уже встречал в "Октябре" Ваши протестные стихи и даже цитировал их в своих статьях, удивляя Вашей смелостью того же Станислава Куняева и Владимира Личутина, но все равно был поражен, случайно наткнувшись на поэму "Звезда сербости", изданную в книге "Лицо". Наверное, так же были поражены первые читатели поэмы Александра Блока "Двенадцать". Но ведь Блок не запер свою поэму в какой-нибудь сборник символистов, дал право на ее широчайшее распространение. Может быть, и с поэмой "Звезда сербости" поступить точно так же? Опубликовать ее сразу же в "Советской России" и в "Завтра", вот когда ее прочитают сотни тысяч читателей по всей России, тогда она уже точно станет принадлежать не только поэту Юнне Мориц, но и всем гонимым и обездоленным, борющимся и воюющим.

Куча денег у ГОВНАТО,

Жаль, что сербов маловато.

На гектар таких времен

Нужен сербов миллион.

Тем более, что свою принадлежность к гетто Юнна Мориц простодушно вводит в обиход русской культуры, признавая свою родовую гонимость частью великой русской культуры. Ее гетто всегда живет внутри ее же русскости, несомненной принадлежности именно к русской культуре и никакой иной. Она считает себя русским поэтом в такой же степени, в какой считает себя тем простым евреем из гетто, которых в России, по ее же словам, все меньше и меньше. Мне кажется, в чем-то Юнна Мориц замахнулась ни много ни мало на бунт русского гонимого, народного, поющего в переходах еврейства против еврейства антирусского — еврейства дворцов и банков. Простят ли ей это?

Соотноситься с чем?.. С мечтою этой сраной?..

Предпочитать любой говнюшке иностранной

Отечественный ум, достоинство и честь?!

Расстаться с барахлом и дикостью советской

Во имя барахла и дикости турецкой?!

Чтоб у параши быть венгерской и немецкой?!

Куда мы рвемся, брат?.. В сообщество бандитов?

Не нам, а им нужны потоки тех кредитов,

Что жрет дебил, страну спуская с молотка.

Пускай они теперь с него спускают шкуру,

Нормальную страну не превращая в дуру, —

Не то крутой народ предъявит всем натуру

Такой величины, что мало не пока…

Неужели этот призыв к восстанию привел в восторг Бориса Березовского? Неужели эти стихи поразили Зою Богуславскую? Не есть ли присуждение премии "Триумф" точно продуманным шагом — укротить автора "Звезды сербости"? Просто не верю, что эта поэма на самом деле привела в восторг Березовского и его либеральных клевретов, впрочем, так же, как ее стихи о сливках культурного общества и о помоечных старушках.

Унижая сербов напоказ,

Стервецы с фашизменною злобой

Накачали веселящий газ

Для улыбок наглости особой.

Их правозащитная братва

Дрессирует страхом населенье,

Потому что всем нужна жратва,

Пестики, тычинки, опыленье…

Боже, дай им силы прекратить

Сербии жестокую блокаду

Или дай мне в розы превратить

Бомбы, смерть несущие Белграду!..

Воевать ведь можно по-разному, сгибать можно и кнутом и пряником. Может, так и поступили с автором "Звезды сербости"? Сначала приняли чисто полицейские меры. Ведущие либеральные журналы "Знамя" и "Октябрь" наотрез отказались печатать поэму. Сергей Чупринин даже не пытался объяснять причины отказа. И так все ясно. Да, годами заманивали Юнну Мориц в журнал, да, готовы были послать курьера и срочно поставить в набор что угодно. Но когда вместо современного постмодернистского "текста" они получили обжигающий, режущий, колющий крик ненависти к натовцам и боль души за поруганную Сербию, за поруганную Россию, "знаменцы" холодно сообщили, что печатать не будут. "Объяснять не надо…" Соросовские журналы закрыли перед поэмой все свои двери и даже щели. Перейти черту и обратиться в журналы патриотические, в ту же "Москву" к примеру, а то и в "Наш современник" Юнна Мориц не решилась. И это тоже, я думаю, заранее учитывалось либеральными идеологами. Мол, в "Завтра" сама Юнна Мориц не понесет, а в нашей прессе мы уж полный бойкот устроим. Вот пример настоящего тоталитарного единодушия в либеральной печати: от НТВ до РТР, от "Известий" до "Независимой газеты", от "Сегодня" до "Московского комсомольца" все дружно, по команде отмолчались.

От культуры вашего насилья,

Где под видом высшего порядка

Вырежут язык, отрубят крылья

И заставят улыбаться сладко.

Лучше быть в набедренной повязке

И, за пищей бегая ногами,

Не сдаваться в плен кошмарной сказке,

Где за все заплачено долгами…

О поэме полное молчание в критике, даже о книгах молчание, и в то же время молча, без всякого обсуждения дали премию "Триумф" за эти же самые стихи. А я хочу также молча цитировать строчки из поэмы, ибо их даже неловко сопровождать литературоведческими изысками, разбирая стиль и ритмику, как нельзя утонченно рассуждать о гибели людей.

Дай мне Боже самым низким слогом,

Самым грубым площадным пером

В эту стену упереться рогом,

Потому что — бомбы и погром.

Потому что от победы пьяных

Некому в бараний рог скрутить,

Потому что бомбы на Балканах

Невозможно в розы превратить.

Юнна Мориц сама почувствовала, какой размер надобен именно такой поэме и тоже отказалась от привычных для нее стихотворных изысков, от игры слов и созвучий, от ненужных метафор и утонченной иронии. Поэма "Звезда сербости" не имеет сюжета в традиционном его понимании, не имеет единого лирического героя. Как у Маяковского, как в революционной поэзии двадцатых годов, как у Велимира Хлебникова и как в гениальной поэме Блока "Двенадцать", в поэме Мориц господствует "мы", лишь кое-где уточняемое лирическим "я". Ее герои — массы, гибнущие, стонущие, воюющие, защищающиеся. И такие же коллективные враги — говнатовцы, хавьеровцы, америкосы или их семантический двойник — ликующий Ковбойск. Я бы с радостью послал эту поэму в подарок Хавьеру Солане и заодно его российским защитникам, всем этим Сергеям Ковалевым и Григориям Явлинским. Я бы эту поэму зачитал вслух в Государственной думе.

Крутые мясники

Правозащитных войск

Планету на куски

Разделают, как тушу,

И вынудят мозги

Признать, что их Ковбойск

Есть Божья благодать, спасающая душу…

Поразительно, что в конце ХХ века наиболее беспощадные, сатирические, митинговые стихи в защиту Сербии, проклинающие гуманитарную цивилизацию "нового мирового порядка", написала поэтесса, окруженная всяческим вниманием именно этих цивилизаторов. Плач о Сербии в исполнении Юнны Мориц я бы сравнил с плачем о защитниках Дома Советов в октябре 1993 года Татьяны Глушковой. Мне нет дела до их личных отношений, если две киевлянки примерно одного возраста и чуть ли не из одной школы вошли в большую русскую поэзию. Изначально между ними дружбы быть не могло. Такова природа таланта. Но оказалась одинакова направленность, одинакова протестность, одинакова бескомпромиссность. И там и там — ощущение народа.

И там и там — чувство Бога, обращение к Богу.

Мадам, мадам, засуньте в зад

Улыбок чемодан!

Ты помнишь сербский дом и сад,

Веселая мадам?..

Не дай Господь, чтоб в твой квадрат

Попала та семья,

Тот сербский дом и сербский сад,

Где жизнь спаслась твоя,

Где спасся твой квадратный смех,

Квадратной злобы вид,

Когда земля, одна на всех,

Горит, горит, горит!..

Это пронзительная и редкая по откровенности лирика, это брутальная простая первичность прямой речи, это поэзия площади, поэзия улицы, поэзия ратного поля. Смело сочетается самое "высокое" и самое "низкое", господствует цветаевская нервная напряженность. Поэма, конечно же, близка цветаевским максималистским установкам: "Отказываюсь быть в бедламе нелюдей". Установка на простоту, на простые и знакомые рифмы, на простой размер, на простой язык. Тональность явно декламационная, с расчетом на площадь, на массу, на слушающих и готовых действовать людей. И в то же время всегда виден автор. Его интонация, его право на пророчество. Начинается поэма нашествием хавьер.

Европа, ты — в дерьме! Ордой поперло зверство,

Нашествие хавьер, ковбойский интеллект,

За ценности твои сражается хавьерство

И хавает тебя, как мясо для котлет.

Жесткое осуждение Европы и всей ее элиты. Отрицание присутствия Бога в душе европских людей. "Тебя покинул Бог". И тут же обращение к Богу за помощью сербам. Выслушав мои восторги по прочтении поэмы, на всякий случай Юнна Петровна заметила, что она не собиралась навязывать антизападное настроение в России. Ну что ж, я давно знаю, критику при анализе произведения часто автор не помощник. Ведь пишет-то поэму или рассказ, или роман один человек, с искрой Божией, а отвечает тебе на вопрос человек иной, из иной жизненной реальности. Кстати, это и ответ обывателям на вопрос, когда был Пушкин искренен — когда писал "Я помню чудное мгновенье" или когда писал пошловатые заметки в тетради. А ты не читай чужие тетради, не лезь в жизненные дебри поэта, живи его стихами. Вот и я живу сейчас поэмой "Звезда сербости". Пусть Юнна Петровна кому-нибудь другому говорит, что в поэме нет антизападных настроений. Может быть, сама Мориц в своем человеческом отождествлении и не желала бы видеть свои же строчки, может, она сама побоится их прочитать вслух на площади или по телевидению, но они полны ненависти к цивилизованным убийцам. Это поэма прямого сопротивления. Это, если хотите, призыв к восстанию, статья 74, за подобное высказывание меня два года таскали по ельцинским судам.

И будут нас долбать америкосы,

Диктуя нагло свой ковбойский план,

И будут резать нас

фашистские отбросы,

Собой заполнив мировой экран.

А я уйду, конечно, в партизаны,

Чтоб эту авиацию [натовскую. — В.Б.]

крушить

И, как простые русские тарзаны,

В землянке водку ведрами глушить.

А в это время умные засранцы [это вся наша высококультурная элита. — В.Б. ]

Гуманитарно улетят в Париж,

Где горячо их примут, сделав танцы,

От радости в душе, когда бомбишь…

Крутой демократический следователь, какой-нибудь Падве или Резник, будет слепить лампой глаза и спрашивать: в каких землянках вы собираетесь отсиживаться после взрывов дружественных нам американских самолетов? Как вы собираетесь их крушить? Не после вашего ли призыва русский парень, кстати, художник, скульптор, взял гранатомет, чтобы выстрелить в американское посольство? Юнна Мориц как идеолог русского вооруженного сопротивления.

Помочиться Гитлер вышел,

А навстречу — Йошка Фишер.

Сербоеду сербоед

Сделал пламенный привет!

Неужто за эти строчки умный засранец Борис Березовский и еще более умные засранцы из распорядителей "Триумфа" присудили поэту высокодолларовую премию? Быть такого не может!

А Гитлер слаб по части диамата —

Гуманитарной не назвал войну,

Поэтому не он, а блок ГОВНАТО

У нас, ребята, схрюкает страну.

По большому счету, эта поэма хоть и называется "Звезда сербости", но могла быть названа и "Звездой русскости", ибо она о нас самих. О России, о наших предателях, о гибнущей стране. О чести и достоинстве русском.

Соотноситься с кем?.. Какого беса ради

Не видеть, что война — в Москве, а не в Белграде?

Мы — нищие, о да, но не такие бляди,

Чтоб стать ордой хавьер и мчаться всей страной,

Приветствуя кошмар порядка мирового,

Когда в любой момент летят бомбить любого,

Кто не сдается в пленковбойщине дрянной.

Хоть и говорю я о добровольном гетто как об осознанной установке поэта, как о точке отталкивания в пространство, но, конечно же, поэма "Звезда сербости" становится явлением русской культуры не только по языку, но и по своей трагичности, историчности, по христианской сути своей, по максимализму требований, по глобальной сверхзадаче. Так европские и америкосовские поэты уже давно не пишут. Так упорно отучают писать и наших русских поэтов. Вот уж о чем можно сказать: поэзия большого стиля, так о поэме Юнны Мориц.

Я живу в побежденной стране,

Чья борьба за права человека

Упростила победу в войне

За планету грядущего века.

Вот идет Победитель Всего,

Поправляет Земли выраженье.

Никогда на победу его

Не сменяю свое пораженье.

Это уже не надтрагедийное, уходящее от борьбы, пастернаковское "И пораженье от победы ты сам не должен отличать", а осмысленное осознание своего и народного поражения в прошедшей битве со Злом. И твердая ставка на проигравший, но народ. На потерпевшее поражение, но Добро. Поэт бескомпромиссно делает ставку на людей добра и тепла. Сама зарывшись в свое индивидуальное гетто, в свой очерченный круг, куда не допускается литературная чернь, поэт из одиночества пластично и зримо перетекает в народное "мы", в круг народных понятий и традиций. Кстати, это умение преодолеть одиночество и выйти к людям, говорить за людей и их голосом до сих пор отсутствует у сверстницы Юнны Мориц поэтессы Беллы Ахмадулиной. Не хватает смелости? Но лишь выйдя к трагедийности народной, зазвучали на совсем иной высоте и Анна Ахматова, и Марина Цветаева. Вот и поэма "Звезда сербости", что бы ни думал о ней сам автор, достигает эмоциональной убедительности своими зримыми образами благодаря стройному композиционному слиянию личностного, потаенного и всеобщего. Я бы не побоялся сказать — всерусского.

И этой волчьей соли звук

Еще распробует Европа,

Когда сверкнут во мраке мук

Караджич Вук и Васко Попа.

Их сербость перекусит сук,

На коем трусость правит кастой.

Еще сверкнет Караджич Вук

Баллады сербостью клыкастой.

От поражений и побед

Лишь песня — вещество спасенья…

Песня поэта — как вещество спасенья, слово поэта — как шаг к победе, поступок поэта — как зримое реальное дело. Насколько эти аксиомы Юнны Мориц противоречат установкам наших либеральных культурных идеологов. Ясно, что поэма не могла быть востребована ни "Знаменем", ни "Октябрем". Но куда идти поэту дальше? Куда нести свою ношу? Клыкастая сербость сопротивления видна и у Вука Караджича, и у Радована Караджича, но где взять клыкастую русскость сопротивления? И осмелится ли Юнна Мориц так же прямо, без обиняков написать о клыкастой русскости? Не верю, что ее могут остановить малочисленные русские экстремизмы, у сербов их гораздо больше, и наверняка ее поэму, переведенную уже на сербский язык, читали и читают с восторгом бойцы погибшего Аркана и соратники воинственного Воислава Шешеля, хотя иные постулаты их явно неприемлемы для творящей гетто в душе своей. К счастью, не знаю уж каким образом, Юнна Мориц сумела переступить через многие запреты и преграды. Как переступить через такие же преграды и запреты здесь в России? Чтобы ее будущую "Звезду русскости" читали бы не только в либеральных салонах, но и в окопах под Сержень-Юртом, не только профессора и студенты, но и похожие на шешелевцев нацболы Лимонова и уже впадающие в отчаяние бескорыстные анпиловцы. Может быть, в определенный момент поэту потребуется выдавить из себя потаенное гетто ранимости и гонимости для того, чтобы поверить в победу? Ибо и в поэме "Звезда сербости" все-таки самые сильные строки, на мой взгляд, случаются тогда, когда мы слышим не плач по погибшим, а мелодию непримиримости. И значит, надежды и уверенности в будущей победе. Уйти с проигравшими не для того, чтобы с ними умереть, а для того, чтобы вдохновить их на победу — вот высшее призвание поэта.

Но свечи сербам зажигает Бог.

И в этом свете мой поется слог,

Который сердца боль превозмогает,

Когда "сдавайся, серб!" поет орда.

Сама я — серб. Не сдамся никогда.

Творец нам, сербам, свечи зажигает.

В этом свете борьбы и преодоления и поется мой слог в защиту и поддержку сегодняшней поэзии Юнны Мориц. В защиту и от угрюмых певцов русской резервации, ибо не таков наш народ, чтобы развиваться в этнической замкнутости, и не такова наша русская культура, без имперской всечеловечности она задыхается и мельчает, и от либеральствующих "борцов за права чикатил", услужников западного правления, который год и даже век стремящихся безуспешно переделать русских под западную колодку. Может быть, в защиту и от самой Юнны Мориц, остановившейся перед последним рубежом, мешающим ей стать "певцом во стане русских воинов". В нашем русском стане и ее гонимое гетто не помеха. Такое вот лицо я вычитал и вычислил у еще одного поэта, рожденного в грозовом 1937 году.

* Из цикла “Дети 1937 года”