Газета "Своими Именами" №18 от 30.04.2013

РОЖДЕНИЕ БУРИ

В сентябре (августе по ст.ст.) на Петроград двинулся генерал Корнилов, чтобы провозгласить себя военным диктатором России. За его спиной неожиданно обнаружился бронированный кулак буржуазии, дерзко попытавшейся сокрушить революцию. В заговоре Корнилова были замешаны некоторые министры-социалисты. Сам Керенский был под подозрением. Савинков, от которого Центральный комитет его партии, социалистов-революционеров, потребовал объяснений, ответил отказом и был исключен из партии. Корнилова арестовали солдатские комитеты. Многие генералы были уволены в отставку, некоторые министры лишились портфелей, и кабинет пал.

Керенский попытался сформировать новое правительство при участии представителей партии буржуазии - кадетов. Партия социалистов-революционеров, к которой он принадлежал, приказала ему кадетов исключить. Керенский не послушался и пригрозил, что, если социалисты будут настаивать на своем, он подаст в отставку. Однако настроение народа было настолько резко и определенно, что в это время он не посмел бороться с ним. Была образована временная директория из пяти министров (во временную директорию входили: Керенский, Никитин, Терещенко, Верховский и Вердеревский) с Керенским во главе, которая и взяла на себя власть впредь до окончательного разрешения вопроса о составе правительства.

Корниловский мятеж сплотил все социалистические группы - как “умеренные”, так и революционные - в страстном порыве к самозащите. Корниловых больше не должно быть. Необходимо создать новое правительство, ответственное перед элементами, поддерживающими революцию. Поэтому ЦИК предложил всем демократическим организациям прислать делегатов на Демократическое совещание, которое должно открыться в Петрограде в сентябре.

В ЦИК сразу образовалось три направления. Большевики требовали немедленного созыва Всероссийского съезда Советов и перехода к нему всей полноты власти. Центристы-эсеры, руководимые Черновым, вместе с левыми эсерами, возглавлявшимися Камковым и Спиридоновой, меньшевики-интернационалисты во главе с Мартовым и меньшевики-центристы, представленные Богдановым и Скобелевым, требовали создания однородного социалистического правительства. Правые меньшевики во главе с Церетели, Даном и Либером, а также правые эсеры, которыми руководили Авксентьев и Гоц, настаивали на участии в новом правительстве представителей имущих классов. Почти вслед за этим большевики завоевали большинство в Петроградском Совете, а потом и в Советах Москвы, Киева, Одессы и других городов.

Меньшевики и эсеры, господствовавшие в ЦИК, встревожились и решили, что в конце концов Ленин для них страшнее Корнилова. Они изменили порядок представительства в Демократическом совещании, выделив гораздо больше мест кооперативам и другим консервативным организациям. Но даже и это специально подобранное совещание сначала высказывалось за коалиционное правительство без кадетов. Только открытая угроза Керенского отставкой и отчаянные вопли “умеренных” социалистов, что “республика в опасности”, заставили Совещание незначительным большинством принять принцип коалиции с буржуазией и санкционировать создание нечто вроде совещательного парламента без всякой законодательной власти под названием “Временного Совета Российской республики”. В новом министерстве представители имущих классов фактически заправляли всем, а в Совете Российской республики они получили непропорционально большое количество мест.

ЦИК фактически уже не представлял рядовую массу в Советах и без всякого законного основания отказался созвать Второй всероссийский съезд, который должен был открыться в сентябре. ЦИК не имел никакого намерения созвать съезд или допустить его созыв. Его официальный орган “Известия” начал намекать, что миссия Советов уже почти закончена и что, быть может, они скоро будут распущены... А в то же время новое правительство также заявило, что в его программу входит ликвидация “безответственных организаций”, т.е. Советов.

В ответ на это большевики призвали Советы собраться на съезд 2 ноября (20 октября) в Петрограде и взять в свои руки власть в России. В то же время они вышли из Совета Российской республики, заявив, что не хотят принимать участия в “правительстве народной измены”.

Однако уход большевиков не принес спокойствия злополучному Совету республики. Имущие классы, стоявшие теперь у власти, явно наглели. Кадеты заявили, что правительство не имеет законного права объявлять Россию республикой. Они требовали применения суровых мер в армии и флоте с целью разгона солдатских и матросских комитетов и повели атаку на Советы. А на противоположном крыле Совета республики меньшевики-интернационалисты и левые эсеры выступали за немедленное заключение мира, передачу земли крестьянам, введение рабочего контроля над производством - фактически за большевистскую программу.

Мне пришлось слышать выступление Мартова против кадетов. Сгорбившись над трибуной, точно смертельно больной, каким он и был, показывая пальцем на правых, он говорил хриплым, еле внятным голосом:

“Вы называете нас пораженцами. Но настоящие пораженцы - это те люди, которые ждут благоприятного момента для заключения мира, которые откладывают и оттягивают мир до бесконечности, до тех пор, пока от русской армии не останется ничего, пока сама Россия не станет предметом торга между империалистическими группами... Вы пытаетесь навязать русскому народу политику, диктуемую интересами буржуазии. Вопрос о мире должен быть разрешен немедленно... И тогда вы увидите, что не напрасно работали те люди, которых вы называете германскими агентами, те циммервальдисты (члены революционно-интернационалистского крыла европейского социализма. Они названы так по их международной конференции 1915 г. в Циммервальде.), которые подготовили пробуждение сознания демократических масс во всем мире...”

Между этими группировками метались меньшевики и эсеры, ощущая слева давление нарастающего недовольства масс. Глубокая вражда разделила Совет республики на непримиримые группы.

Таково было положение, когда долгожданная весть о Парижской общесоюзнической конференции поставила во весь рост жгучие вопросы иностранной политики...

В теории все русские социалистические партии стояли за скорейшее заключение мира на демократических условиях. Еще в мае (апреле) 1917 г. Петроградский Совет, которым тогда руководили меньшевики и эсеры, обнародовал известные русские условия мира. В них содержалось требование, чтобы союзники созвали конференцию для обсуждения целей войны. Конференция была обещана на август, потом отложена на сентябрь, потом на октябрь, теперь она была назначена на 10 ноября (28 октября) (конференция не состоялась в связи с падением Временного правительства).

Временное правительство намеревалось послать на эту конференцию двух представителей: генерала Алексеева, настроенного очень реакционно, и министра иностранных дел Терещенко. Советы со своей стороны избрали Скобелева своим представителем и составили манифест, знаменитый наказ, который должен был служить ему инструкцией. Временное правительство не признавало ни Скобелева, ни его наказа; союзная дипломатия тоже протестовала. Кончилось тем, что Бонар Лоу (Эндрю Бонар Лоу (1858-1923) - английский государственный деятель, глава консерваторов, в 1917 г.- канцлер казначейства (министр финансов) в коалиционном правительстве Ллойд Джорджа и лидер палаты общин) холодно заявил, отвечая на вопрос в британской палате общин: “Насколько мне известно, Парижская конференция будет обсуждать не цели войны, а способы ее ведения...”.

Русская консервативная пресса была в восторге, а большевики кричали: “Вот куда завела меньшевиков и эсеров соглашательская тактика!”.

А по всему фронту длиною в тысячи миль бурлила, как морской прилив, многомиллионная русская армия, высылая в столицу, новые и новые сотни делегаций, требовавших: “Мира! Мира!”.

Я отправился за реку, в цирк Модерн, на один из огромных народных митингов, которые происходили по всему городу, с каждым вечером собирая все больше и больше публики. Обшарпанный, мрачный амфитеатр, освещенный пятью слабо мерцавшими лампочками, свисавшими на тонкой проволоке, был забит снизу доверху, до потолка: солдаты, матросы, рабочие, женщины – и все слушали с таким напряжением, как если бы от этого зависела их жизнь. Говорил солдат от какой-то 548-й дивизии.

“Товарищи! - кричал он, и в его истощенном лице и жестах отчаяния чувствовалась самая настоящая мука, - люди, стоящие наверху, все время призывают нас к новым и новым жертвам, а между тем тех, у кого есть всё, не трогают.

Мы воюем с Германией. Пригласим ли мы германских генералов работать в нашем штабе? Ну, а ведь мы воюем и с капиталистами, и все же мы зовем их в наше правительство...»

Солдат говорит: “Укажите мне, за что я сражаюсь. За Константинополь или за свободную Россию? За демократию или за капиталистические захваты? Если мне докажут, что я защищаю революцию, то я пойду и буду драться, и меня не придется подгонять расстрелами”.

Когда земля будет принадлежать крестьянам, заводы - рабочим, а власть Советам, тогда мы будем знать, что у нас есть за что драться, и тогда мы будем драться!”

В казармах, на заводах, на углах улиц - всюду ораторствовали бесчисленные солдаты, требуя немедленного мира, заявляя, что, если правительство не сделает энергичных шагов, чтобы добиться мира, армия оставит окопы и разойдется по домам.

Представитель VIII армии говорил:

“Мы слабы, у нас осталось всего по нескольку человек на роту. Если нам не дадут продовольствия, сапог и подкреплений, то скоро на фронте останутся одни пустые окопы. Мир или снабжение... Пусть правительство либо кончает войну, либо снабжает армию...”

От 46-й Сибирской артиллерийской бригады: “Офицеры не хотят работать с нашими комитетами, они предают нас неприятелю, они расстреливают наших агитаторов, а контрреволюционное правительство поддерживает их. Мы думали, что революция даст нам мир. А вместо этого правительство запрещает нам даже говорить о таких вещах, а само не дает нам достаточно еды, чтобы жить, и достаточно боеприпасов, чтобы сражаться...”

А из Европы шли слухи о мире за счёт России... Недовольство еще увеличивалось известиями о положении русских войск во Франции. Первая бригада попыталась заменить своих офицеров солдатскими комитетами, как это было сделано их товарищами в России, и отказалась отправиться в Салоники, требуя возвращения на родину. Ее окружили, поморили голодом и, наконец, обстреляли артиллерийским огнем, причем многие были убиты...

26 (13) октября я отправился в беломраморно-красный зал Мариинского дворца, где заседал Совет республики. Мне хотелось послушать Терещенко: он должен был огласить правительственную декларацию о внешней политике, которой так долго и с таким страстным нетерпением ждала страна, истощенная войной и жаждавшая мира.

Высокий безукоризненно одетый и выбритый молодой человек с выдающимися скулами тихим голосом читал свою тщательно составленную и ни к чему не обязывающую речь. Ничего... Все те же общие места о сокрушении германского милитаризма в тесном единении с доблестными союзниками, о “государственных интересах России”, о “затруднениях”, созданных Скобелевским наказом. Терещенко закончил следующими словами, составлявшими суть его речи:

“Россия - великая держава. Россия останется великой державой, что бы ни случилось. Мы все должны защищать её, мы должны показать себя защитниками великого идеала и сынами великой державы”.

Никто не был удовлетворен этой речью. Реакционеры требовали “твердой” империалистической политики, а демократические партии хотели получить гарантию, что правительство будет добиваться мира. Привожу передовую статью газеты “Рабочий и Солдат” - органа большевистского Петроградского Совета:

“Ответ правительства окопам.

Министр иностранных дел г. Терещенко выступил в предпарламенте с большой речью по поводу войны и мира. Что же поведал армии и народу самый молчаливый из наших министров?

Во-первых, мы тесно связаны с нашими союзниками (не народами, а их правительствами).

Во-вторых, не следует демократии рассуждать о возможности или невозможности ведения зимней кампании: решать должны союзные правительства.

В-третьих, наступление 18 июня было благодетельным и счастливым делом (о последствиях наступления Терещенко умолчал).

В-четвертых, неверно-де, будто союзные правительства о нас не заботятся. “У нас имеются определенные заявления наших союзников”... Заявления? А дела? А поведение английского флота? А переговоры английского короля с высланным контрреволюционером Гурко? Об этом министр умолчал.

В-пятых, наказ Скобелеву плох, этим наказом недовольны союзники и русские дипломаты, а “на союзной конференции мы должны говорить единым языком”.

И это всё? Всё. Где же пути выхода? Вера в союзников и в Терещенко. Когда же наступит мир? Тогда, когда позволят союзники.

Таков ответ Временного правительства окопам на вопрос о мире”.

И в это же время на заднем плане российской политики начали вырисовываться неясные очертания зловещей силы - казаки. Газета Горького “Новая Жизнь” обратила внимание читателей на их деятельность:

“...Во время февральских дней казаки не стреляли в народ, во время Корнилова они не присоединились к изменнику...

За последнее время их роль несколько меняется: от пассивной лояльности они переходят к активному политическому наступлению...”

Атаман донского казачьего войска Каледин был уволен Временным правительством в отставку за участие в корниловскои заговоре. Он наотрез отказался покинуть свой пост и засел в Новочеркасске, окруженный тремя огромными казачьими армиями, составлял заговоры и грозил выступлением. Сила его была так велика, что правительству пришлось смотреть на его неподчинение сквозь пальцы. Мало того, оно было вынуждено формально признать Совет союза казачьих войск и объявить вновь образованную казачью секцию Советов незаконной.

В начале октября к Керенскому явилась делегация казаков, имевшая наглость требовать прекращения нападок на Каледина и упрекать главу правительства в том, что он потакает Советам.

Керенский согласился оставить Каледина в покое и, как сообщалось, при этом сказал: “Руководители Совета считают меня деспотом и тираном... Что до Временного правительства, то оно не только не опирается на Советы, но весьма сожалеет, что они вообще существуют”.

В то же время другая казачья делегация явилась к английскому послу и в разговоре с ним прямо называла себя представителем “свободного казачьего народа”.

На Дону образовалось нечто вроде казачьей республики. Кубань объявила себя независимым казачьим государством. В Ростове-на-Дону и в Екатеринославе вооруженные казаки разогнали Советы, а в Харькове разгромили помещение профессионального союза горняков. Казачье движение повсюду проявляло себя как антисоциалистическое и милитаристское. Его вождями были дворяне и крупные землевладельцы, такие, как Каледин, Корнилов, генералы Дутов, Караулов и Бардижи, его поддерживали крупные московские коммерсанты и банкиры.

Старая Россия быстро разваливалась. На Украине и в Финляндии, в Польше и в Белоруссии усиливалось все более открытое националистическое движение. Местные органы власти, руководимые имущими классами, стремились к автономии и отказывались подчиняться распоряжениям из Петрограда. В Гельсингфорсе финляндский сейм отказался брать у Временного правительства деньги, объявил Финляндию автономной и потребовал вывода русских войск. Буржуазная рада в Киеве до такой степени раздвинула границы Украины, что они включили в себя богатейшие земледельческие области Южной России, вплоть до самого Урала, и приступила к формированию национальной армии. Глава рады Винниченко поговаривал о сепаратном мире с Германией, и Временное правительство ничего не могло поделать с ним. Сибирь и Кавказ требовали для себя отдельных учредительных собраний. Во всех этих областях уже начиналась ожесточенная борьба между местными властями и Советами рабочих и солдатских депутатов.

Хаос увеличивался со дня на день. Сотни и тысячи солдат дезертировали с фронта и стали двигаться по стране огромными, беспорядочными волнами. В Тамбовской и Тверской губерниях крестьяне, уставшие ждать земли, доведенные до отчаяния репрессивными мерами правительства, жгли усадьбы и убивали помещиков. Громадные стачки и локауты сотрясали Москву, Одессу и Донецкий угольный бассейн. Транспорт был парализован, армия голодала, крупные городские центры остались без хлеба.

Правительство, раздираемое борьбой между демократическими и реакционными партиями, ничего не могло сделать. Когда оно всё-таки оказывалось вынужденным что-то предпринять, его действия неизменно отвечали интересам имущих классов. Высылались казаки для водворения порядка в деревнях, для подавления стачек. В Ташкенте правительственные власти разогнали Совет. В Петрограде Экономическое совещание, созданное для восстановления подорванной экономики страны, зашло в тупик: оно не могло разрешить непримиримого противоречия между трудом и капиталом и в конце концов было распущено Керенским. Старорежимные офицеры и генералы, поддерживаемые кадетами, требовали жестоких мер для восстановления дисциплины в армии и флоте. Всеми почитаемый морской министр адмирал Вердеревский и военный министр генерал Верховский напрасно твердили, что спасти армию и флот может только новая, добровольная, демократическая дисциплина, основанная на сотрудничестве командного состава с солдатскими и матросскими комитетами. Их никто не слушал.

Реакционеры, казалось, решили нарочно вызвать ярость в народе. Приближался день суда над Корниловым. Буржуазная пресса все более и более откровенно защищала его, говоря о нем, как о “великом русском патриоте”. Бурцевская газета “Общее Дело” требовала установления диктатуры Корнилова, Каледина и Керенского.

С Бурцевым я однажды говорил в ложе прессы Совета Российской республики. Маленький сгорбленный человечек с морщинистым лицом, с близорукими глазами за толстыми стеклами очков, с неопрятной копной волос на голове и седеющей бородой.

“Запомните мои слова, молодой человек! России нужна сильная личность. Пора бросить все думы о революции и сплотиться против немцев. Дураки, дураки допустили, что разбили Корнилова; а за дураками стоят германские агенты. Корнилов должен был бы победить...”

Крайняя правая была представлена органами плохо прикрытого монархизма: “Народный Трибун” Пуришкевича, “Новая Русь” и “Живое Слово”, открыто призывавшие к искоренению революционной демократии.

23(10) октября в Рижском заливе произошло морское сражение с германской эскадрой. Правительство под тем предлогом, что Петроград находится в опасности, составляло планы эвакуации столицы. Сначала должны были быть вывезены и размещены по всей России крупные заводы, работавшие на оборону, а затем само правительство собиралось двинуться в Москву. Большевики немедленно объявили, что правительство покидает красную столицу только для того, чтобы ослабить революцию. Ригу уже продали немцам, теперь предают Петроград!

Буржуазная пресса ликовала. “В Москве, – говорила кадетская газета “Речь”, - правительство сможет работать в спокойной атмосфере, без помех со стороны анархистов”. Лидер правого крыла кадетской партии Родзянко заявил в “Утре России”, что взятие Петрограда немцами было бы великим счастьем, потому что уничтожило бы Советы и избавило Россию от революционного Балтийского флота:

“Петроград находится в опасности... - писал он. - Я думаю, бог с ним, с Петроградом! Опасаются, что в Питере погибнут центральные учреждения (т.е. Советы и т.д.). На это я возражаю, что очень рад, если все эти учреждения погибнут, потому что, кроме зла, России они ничего не принесли...

Со взятием Петрограда будет уничтожен и Балтийский флот... Но жалеть об этом не приходится: большинство боевых судов совершенно развращено”.

Буря народного негодования была так велика, что планы эвакуации пришлось отложить.

А тем временем над Россией, словно грозовая туча, пронизываемая молниями, навис съезд Советов. Его созыву сопротивлялось не только правительство, но и все “умеренные” социалисты. Центральные комитеты армии и флота, центральные комитеты некоторых профессиональных союзов, Советы крестьянских депутатов и особенно ЦИК изо всех сил старались предотвратить созыв съезда. Основанные Петроградским Советом, но оказавшиеся в руках ЦИК газеты “Известия” и “Голос Солдата” ожесточенно выступали против съезда. Их поддерживала вся тяжелая артиллерия эсеровской печати - “Дело Народа” и “Воля Народа”.

По всей стране были разосланы делегаты, по всем телеграфным проводам летели инструкции, требовавшие от местных Советов и армейских комитетов, чтобы они отменяли или откладывали выборы на съезд. Напыщенные резолюции против съезда, заявления о том, что демократия не допустит его открытия перед самым Учредительным собранием, протесты представителей от фронтов, от земского союза, от крестьянского союза, от союза казачьих войск, от союза офицеров, от союза георгиевских кавалеров, от “батальонов смерти”... Совет Российской республики тоже единогласно выражал неодобрение. Весь огромный аппарат, созданный Мартовской революцией в России, изо всех сил работал, чтобы не допустить съезда Советов.

А на другой стороне были неоформленные желания пролетариата - рабочих, рядовых солдат и крестьян-бедняков. Многие местные Советы уже стали большевистскими; кроме того, имелись организации промышленного пролетариата, фабрично-заводские комитеты и готовые к восстанию революционные организации армии и флота. Во многих местах народ, которому не давали правильно выбирать своих представителей, собирался на самочинные митинги, где выбирал делегатов в Петроград. В других местах народ смещал стоявшие на его пути старые комитеты и выбирал новые. Подземный огонь восстания прорывал кору, которая медленно затвердевала на поверхности революционной лавы, бездействовавшей в течение всех этих месяцев. Всероссийский съезд Советов мог состояться только в результате стихийного движения масс...

Джон РИД, Из книги «Десять дней, которые потрясли мир»

(Окончание следует)

ПОЛИТИЧЕСКАЯ МЕДИЦИНА

Елена Дмитриевна Варфоломеева, один из влиятельных в своё время лидеров Интердвижения Молдавии и СССР, продолжает делиться воспоминаниями про политический террор в Молдавии и других республиках против «врагов перестройки» и русскоязычных «врагов молдавской нации».

Сейчас в московских СМИ активно вспоминают дело «врачей-убийц», начатое в январе 1953 года и прекращённое вскоре после смерти Сталина. Ныне - его 60-я годовщина.

Но это и повод вспомнить о врачах-убийцах, которых «прорабы перестройки» вынудили стать таковыми во времена «перестройки» и «демократии». Причём их деяния не являлись для нас в республиках тайной за семью печатями, о фактах таких расправах хотя по телевидению и в прессе тогда об этом не было ни слова - цензура. Особо подчёркиваю: мы, члены Интердвижений, считаем главными виновными в этом не неких «националов», роль которых вторична, а подстрекателей - московских «прорабов» и, более широко, весь слой московской либеральной интеллигенции. Но ныне, спасибо Интернету, мы получили возможность проинформировать об этих расправах СМИ. Александр Сивов

Любому русскоговорящему в Молдавии во времена «перестройки» и «демократизации» было страшно лечь в больницу, особенно, если он сотрудничал с Интердвижением. К тому времени, о котором сейчас говорю, почти все русскоязычные специалисты из медицины были, за редким исключением, уволены.

О редакторе газеты «Вечерний Кишинёв» члене Интердвижения Молдавии Борисе Кирсанове. Он имел неосторожность лечь в городскую больницу с травмой ноги. Я ходила к нему туда и требовала, чтобы ему своевременно делали перевязки, но их ему не делали, а проконтролировать это было практически невозможно. У него началась гангрена, боли, он кричал, но вместо того, чтобы менять повязку, ему кололи наркотик. Затем, из-за усиления гангрены, ампутировали ногу, а уколами морфия сделали законченным наркоманом, отчего он, в конце концов, и умер. Я считаю, что это было сделано умышленно, и молдавские нацисты таким образом отстраняли его от редактирования русской газеты.

Лидия Носова, жена руководителя Интердвижения Молдавии Вилей Сергеевича Носова, тоже имела неосторожность лечь в больницу, пусть даже и престижную. Там её состояние вдруг стало ужасное, она больше не могла ходить. Как позже оказалось, там «перепутали» опухоль мозга с опухолью на щитовидной железе. Поскольку я тогда работала помощником депутата российской Думы Сергея Бабурина (Варфоломеева, постоянно проживая в Молдавии, первой в республике приняла российское гражданство. – А.С.), мне удалось транспортировать её самолётом в московскую клинику им. Н.Н. Бурденко. Спасибо Бабурину, что он подписал письмо, и его послали в Министерство здравоохранения, где тоже были наши люди, которые это дело протолкнули. Я разговаривала в клинике непосредственно с хирургом.

- Там действительно есть какое-то образование в мозжечке размером в три миллиметра, но, возможно, она с этим и родилась, и это никак не может отразиться на её состоянии. Таким образом, она не наша больная!

- Не ваша, так определяйте, чья. Не я же буду определять, я ведь не специалист.

Пригласили специалистов, и те констатировали огромную опухоль на щитовидной железе. Её размер был в два моих кулака, и не заметить её было невозможно. Лидию Носову перевели в институт эндокринологии, лечили, и она жива по сей день, а в Молдавии она бы умерла. Я считаю, что такая ситуация возникла из-за того, что её мужа надо было вывести из строя. Незадолго до этого у них умер единственный сын. Достаточно было ещё угробить и его жену, и он, без сомнения, «выпал бы из обоймы». И поэтому в Молдавии пытались «лечить» мифическую опухоль мозга, «не замечая» громадную опухоль щитовидной железы. Более того, я не помню уже названия препаратов, но, как мне потом объяснил эндокринолог, ей там кололи именно то, что как раз и способствует росту опухоли на щитовидной железе.

Мне и самой пришлось столкнуться со всем этим. Когда у меня обнаружили опухоль, то долго не хотели класть на операцию и направления не давали, хотя состояние было очень плохое, скачки давления могли доходить до 300/150. Одна из депутатов нашей фракции в парламенте была врачом, хотя и по сердечно-сосудистым заболеваниям. Именно она и выписала мне направление, причём на депутатском бланке, и им пришлось меня принять. Я была нетранспортабельна, до Москвы бы не доехала. Меня положили в Кишинёве в онкологический институт. Зная, что делают с активистами Интердвижения в больницах Кишинёва, я тогда подумала: «Вот мне и конец. Тут они спокойно прирежут меня на операционном столе и скажут, что опухоль была такова, что Елена Дмитриевна отправилась в мир иной».

Спасибо Валерию Ивановичу Клименко (председатель Кишинёвской общины россиян. – А.С.), который провёл «профилактическую беседу» с заведующим моего отделения. Только когда уже выписалась, узнала об их разговоре:

- Если она умрёт после операции, то мы посмотрим, но если на операционном столе – то вам не жить.

Врач был страшно перепуган, много позже он мне говорил:

- Как могли такое подумать, я же клятву Гиппократа давал.

- А что он вам сказал?

- Что если вы умрёте, то он меня убьёт.

Операция прошла нормально. Когда я лежала в палате с моими «подружками» по болезни, то к нам постоянно приходил анестезиолог, который был единственным русскоязычным в этом отделении – он был евреем. Учил нас, как надо вести себя после операции, чтобы нормально жить, это входило в его профессиональные обязанности. Однажды, когда он сидел в нашей палате, ворвались молдавские медики вместе с заведующим отделением и сказали ему по-молдавски: «Пошёл вон отсюда!». Я поняла это и спросила: почему они так с ним разговаривают? Они слегка смутились, думая, что никто их не поймёт, так как тут лежали только русские. Потом мне объяснили, что «таким, как он, здесь делать нечего». Я не могу судить о его квалификации, но, судя по тому, как он работал с нами, как он всё нам объяснял, показывал, у меня создалось впечатление, что он хороший врач и честно выполняет свои обязанности. Потом я узнала, что он уехал из Молдавии, но не в Россию, а в Израиль.

После операции мне предложили пройти химиотерапию и лучевую терапию, от которых я отказалась. Позже, когда меня обследовали уже в России, я попала к врачу из Молдавии, она была кандидатом медицинских наук, доцентом, еврейкой из Бельц. Её тоже вычистили по национальному признаку, но в Москве приняли с удовольствием. И вдруг она спросила у меня:

- Много у вас в Молдавии врагов?

- Хватает.

- При подобного рода опухолях ни лучевая терапия, ни химиотерапия не делаются.

Ещё эпизод - это было по время «похода на Гагаузию». В Кишинёве царило безумие, как в фильмах о фашизме. На площади собирали боевиков с флагами, вооружали и отправляли убивать гагаузов. В это время по всем предприятиям собирали «добровольные» пожертвования, в том числе и по больницам. Один из членов Интердвижения, Саша Флоря, одноклассник моего старшего сына, в это время был врачом-интерном. Он окончил школу с золотой медалью и институт с отличием, был очень талантливым молодым человеком, работал в Центральной республиканской больнице, как и его родители. Мать - на станции переливания крови, а отец - анестезиологом, они оба были, подчёркиваю, молдаване. Он был у них единственным, к тому же поздним ребёнком. Как молдаванин, он ещё продолжал работать в больнице, хотя остальные наши сторонники уже были оттуда вычищены. Однажды мне позвонила его мать и сказала:

- Елена Дмитриевна! Саша вас очень уважает, и поэтому я прошу вас поговорить с ним, чтобы он эти деньги, которые требуют, всё-таки сдал. Мы с отцом их сдавать не будем, мы уже пенсионного возраста, и если нас уволят, то мы просто уйдём на пенсию.

Я поговорила с Сашей.

- Сдай эти несчастные 10-20 рублей (тогда ещё ходили советские деньги).

- А вы будете сдавать?

- Нет, конечно.

- А почему вы считаете, что если вы русская, то человек порядочный, а если я молдаванин, то значит – нет? Я убийцам денег не даю.

Никто не мог подумать, что его за это могут убить - врачи, коллеги, я не думала, что это для него так закончится. Его так избили прямо в больнице, что он умер.

Такая же ситуация, как и у нас в Молдавии, была и в другой продвинутой демократической республике – Эстонии. Когда я в конце 80-х годов впервые увидела лидера Интердвижения Эстонии Евгения Владимировича Когана по телевизору, то меня поразило, что такой красивый, статный мужчина не стоит перед избирателями, а сидит. Позже, когда мы с ним близко познакомились, он рассказал мне, как именно он попал в эту пресловутую «аварию». Во время избирательной кампании за ним в Эстонии охотились. Ему организовали «аварию» и переехали грузовиком по тазобедренному суставу. Но он оказался очень крепкого здоровья.

«Я даже не потерял сознания и всё помню. Мне повезло дважды.

Во-первых, когда шофер сразу остановившейся машины оказался не только «некоренной национальности», но ещё и членом забастовочного комитета.

Потом повезло ещё раз. Я попал в больницу, где ещё оставался «невычищенным» единственный русскоязычный хирург, грузин. И случилось же так, что меня привезли именно на его смену. Он сделал всё, что мог. Один сустав он мне сумел собрать, но с другим уже ничего нельзя было сделать».

Потом пошли комиссии, которые пытались доказать, что Евгений Владимирович не может баллотироваться в депутаты, так как у него, якобы, наступила потеря памяти. На первой его встрече с избирателями надо было подняться на три ступеньки, он сделать этого не смог, и его внесли на стуле. Он пролежал в гипсе шесть месяцев, всю избирательную кампанию, но за него работала его команда, и он победил. Огромный вклад Е.В. Когана в борьбу с кликой Горбачёва-Ельцина хорошо помнит старшее поколение.

Замену сустава он себе так и не сделал, хотя это и можно было осуществить за большие деньги. Потом у него, бывшего спортсмена-здоровяка, был инфаркт, от которого лечился в Германии. Он умер 28 марта 2007 года в возрасте 53 лет от диабета, который возник у него вследствие травмы. В эстонской больнице его не вывели из диабетической комы, хотя делается это легко – надо было просто вколоть инсулин…

Записал Александр Сивов