Газета "Своими Именами" №25 от 19.06.2012 - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Газета "Своими Именами" (запрещенная Дуэль) (ИСТОРИЯ) #5

ИСТОРИЯ

НАЧАЛО ВОЙНЫ

22.06.41

Мамочка!

Я проснулась от непонятного грохота, окна все дрожат. 4 часа 20 минут (московское время). Руки дрожат. От некоторых ударов я сильно вздрагиваю. Маир дежурит. Расстались вчера в 12 часов. Боюсь как бы от волнения не наступили роды. Хочу успокоиться, но ничего не выходит. Я вся дрожу и не в силах писать. 4.45 первый воздушный налет.

В воздухе гул самолетов. Собираюсь к отъезду.

Вчера я плакала, Маир настоятельно требовал моего отъезда в Алагир. Теперь уже поздно. Первые орешки с самолетов в 4 часа 50 мин, 5.10 уже три налёта. Недалеко разорвалась бомба. В 6.00 после полуторачасового отдыха, опять летят германские самолеты. Стреляет зенитная артиллерия совсем близко.

24.06.41 5 часов 45 минут мимо нас вели пленных человек 60 красноармейцев. Среди них впереди шел высокий черный, мне показалось, что Маир. Я, как сумасшедшая, вскочила с постели и выбежала в огород. Через заборную щель жадно впилась глазами в проходивших… но «чёрного» я не видела. Соседи сказали, что Маира там не было. Непрерывно жужжат германские самолеты, раздается приглушенная стрельба, иногда вздрагивают окна. Это относительно спокойная обстановка.

Я совсем потеряла ориентацию во времени, сегодня, вероятно, 25.06.

22.06 в 8 часов за мной пришла соседка Кира, побежали на работу. Над нашими головами летят германские самолеты, мелькают облачка от выстрелов нашей зенитной артиллерии. Не могу писать - трясутся стены … Самолетов еще не видно.

Мы бежали через парк, душа уходила в пятки. Мы, как аисты, на несколько минут прятали головы под раскидистые деревья и опять бежали дальше. На улицах ходили красноармейские патрули. Вот мы и в амбулатории. Внизу наскоро организован перевязочный пункт. Из врачей Липник с женой, Эпштейн – молодой. Главврач организовала это и убежала домой. До меня уже были тяжело раненые, с которыми орудовала Ш.

Внизу было много народа, поэтому я пошла наверх и сказала, что постараюсь заснуть, чтобы иметь силы для работы. Я поднялась в свой кабинет, легла на кушетку. Зенитная стрельба мне не давала покоя. Я тоже начала работать. Призвала наверх двух трясущихся санитарок, которым указывала, что следует убрать и куда еще можно налить воды. Пришла наша главврач. Она была бледна, нервно курила папиросу. Её четверо детей были отправлены в госпиталь и где-то застряли по дороге. В госпитале их не было. Тот район бомбили, и мать туда не пропустили. От нее я узнала, что первым эвакуировался горздрав, руководства никакого нет. I, II больницы, кожно-вен., туб. больница по телефону не отвечают. Я добилась связи только с III, которая находится у Неманcкого моста. Вдруг раздался страшный гул самолета, совсем над нами. Угрожающий звук быстрого снижения. Кто-то истерически кричал «тушите свет», все метались по темному вестибюлю. Я вбежала в регистратуру, ища выключатель. Я приближалась к окну. Успела дойти только до стола. Электрическая лампочка закачалась и погасла сама. Какая-то сила подхватила меня и понесла в обратном направлении. Я вылетела в открытую дверь и упала на лежащую на полу толпу медперсонала. Кругом было темно и ничего не видно от пыли. Обвалился потолок, все стекла были выбиты. И так мы лишились электричества… это был первый толчок. Зажигательная бомба упала на Советской улице недалеко от амбулатории. Землетрясение улеглось. К нам принесли тяжелораненых. Один с окровавленным лицом, перекошенным на сторону, – в бессознательном состоянии. Доктор Липник заявил: «Этого надо в больницу, нам с ним нечего делать». Руки и ноги у него тряслись, и он говорил, что ему плохо с сердцем. У меня очень болел живот, и я поминутно бегала наверх. Я видела, как теряются врачи, и поэтому держала себя в руках. Я подошла к больному и осмотрела его голову. Липнику стало неудобно, и он сказал: «У больного вывихнута челюсть». «Не вывихнута, а сломана», - ответила я, попрося его отойти от света, падающего из окна на лестницу. С помощью санитарки я перевязала больного, положила на бок, чтобы у него не было затёков в дыхательное горло. На кричащих легких больных я не обращала внимания, ими занимался доктор Эп. Девушки сандружины принесли раненую в голову женщину, перевязка ей уже была сделана. Смотрю на Л., а он её развязывает, спрашиваю: «Зачем?»

Он отвечает: «Больная требует!»

Так мы далеко не уйдем, если больные будут командовать нами. Я махнула на него рукой и подошла к мужчине, лежащем на носилках с раненой рукой. Он отвечал мне нехотя и тихо, жалуясь на боли в ногах. «Бесолова, что Вы будете с ним возиться, когда его надо в больницу!» - за это заявление я хотела выгнать его в шею, этого паршивого труса. Я разрезала больному брюки по шву и увидела открытый перелом голени. Нужны шины – шин нет. Они спрятаны где-то у завхоза. Безобразие. «Введите больному морфий», у раненого шоковое состояние. «Ему надо ввести камфору, посмотрите, какой у него пульс!» - кричал мне Л. В промежутке между прибытием раненых я отдаю распоряжения: принести все кушетки сверху; оборудовать второй перевязочный стол; заготовить шины, посторонним удалиться из амб. Л-ка отпустила домой с тем, что он вернется к 15 ч. Осталась я. Эп. и Лейот, которая была способна только регистрировать р-ных. У нас скопилось 4 тяжелобольных. Куда их деть, куда направить, где транспорт? Звоню в штаб ПВО города. Отвечают: «Несите в III больницу на носилках».

«С ума не сходите, пришлите машину во II амб. в распоряжение главврача”. Звоню вторично: “Куда девать легкораненых, оставшихся без крова?» «Оставляйте у себя!» Звоню в III больницу: «Готовьтесь к приему тяжелораненых». Приехала грузовая машина. Носить раненых некому. Было несколько мужчин евреев. Один мне заявил, что он своего брата поднесет, а других не будет. «Паршивец! – кричала я ему. - Как ты смеешь так рассуждать? Бери носилки или я тебя выгоню из амбулатории!» С большим трудом удалось погрузить раненых. С ними я послала санитарку Олещук. Они поехали через содрогающийся город. Шофер наблюдал сцену погрузки и обеспокоенно спросил: «Кто будет снимать больных с машины?» Какие все трусы, негодяи. Сейчас они меня боятся. Поэтому и слушаются. «Оставшихся больных перевести в соседнюю комнату!» – даю я распоряжение. Одна еврейская мамаша и папаша не желают переносить своего ребенка: «Она останется здесь!» «В таком случае вон из амбулатории!» Нехотя перешли они в другую комнату. Одну сестру тошнило, другая заявила, что она уже работает больше восьми часов. Как я их всех презираю, мне хочется их всех выгнать, остаться одной. Пришла д-р Михайлова. Опять приближается гул страшного бомбардировщика. Он сейчас с бреющего полета спустит бомбу. «Где?» «На чью голову?» Стены содрогаются, у меня начинает болеть поясница. «Как бы не разродиться?» Я ничего не ела, спала только 2 часа, т.к. в эту ночь легла после часа ночи. Уходя, М. сказал: «Везут боевые снаряды». Как целовал он меня, уходя: «Миличка, ты должна беречь себя и нашего сына».

Вдруг опять стены задрожали, я села на каменный пол, опять повалилась штукатурка, задрожал весь пол, покривились железные ставни окон. В подворотне стало темно. Было впечатление, что мы объяты дымом. «Так работать невозможно, надо уйти», - говорили все кругом. Рядом, через два дома, до основания разрушилась гостиница. «Сейчас поступят тяжелораненые, засыпанные – как уйти?» Самолеты не дают нам высунуть головы из подворотни. Я уже 5 раз снимала халат и надевала вновь. Наконец доктор М. уговорила бежать к ней в подвал. Мы бежали изо всех сил. «Как бы не родить!»

Мы в полуподвальной квартире. Какое блаженство! Я улеглась на диван. Усталость побеждала, по телу пробегала судорога. Диван стоял между окном и стеклянной дверью. Я рассчитала, осколки стекол будут лететь параллельно двум стенкам дивана. Я лежала в прямоугольнике, куда стёкла не должны были попасть. Уже 22 часа. Я несколько раз порывалась встать и пойти домой, но страх, нервная и физическая усталость не давали мне собрать силу воли, чтобы выйти на улицу. Напротив из дома выехала груженая машина. Какой- то майор вывозил свою семью. Работники пожарной охраны со своими женами выезжали на пожарной машине. Может быть, встать и влезть на грузовую машину? Уехать, бросить всё? Я больше не могла вынести стрельбы. Надо идти на Первомайскую, где жила, там живут все военные, Маир придет за мной, если он в Гродно. Нет сил, нет энергии. В животе сын устраивает бомбардировку. Весь живот содрогается, даже платье шевелится. Нет сил бежать, я тогда потеряю и Маира, и сына, и свою жизнь. Началась канонада, страшный грохот содрогал землю. Уже темно. По улицам едут машины. Одновременно с канонадой слышна ружейная стрельба. Люди бегут из города с узлами, детьми. Вдруг стены запрыгали вокруг меня, раздался звон и вся стеклянная дверь рассыпалась на мелкие кусочки и полетела вглубь комнаты. На меня не попало ни одного стекла. Я ждала, что вот- вот стена полетит вслед за дверью, но она осталась на месте. Я схватила свой портфель и подушку и выбежала в соседнюю комнату, где улеглась на полу. В погребе, где сидело 15 человек, поднялась паника. Часть сидящих ушла в более глубокий погреб. На полу я пролежала до 5 утра. Всё стихло. В городе не было ни Красной Армии, ни немцев. Начался грабеж пекарней.

Итак, после непрерывной бомбардировки в течение 24 часов наши сдали город. Это чудовищно, но факт!

Так началось утро 23 июня 41 года. Этот день прошел в грабеже. Ломали уцелевшие витрины, тащили всё, вырывая друг у друга. Я пошла посмотреть на немцев. Всего я увидела 4-х откормленных, хорошо одетых немцев. Дошла я до амбулатории. Там лежал обескровленный раненый с холодными руками и ногами. Он умирал от малокровия, и я была беспомощна ему помочь. Нет крови, нет сыворотки, нет ничего. Есть мои беспомощные голые руки!

Я вернулась домой до прихода немцев в город. В комнатах на полу валялись стекла и штукатурка. У двери стояло два чемодана, упакованных Маиром, на столе записка. Слезы душили меня, я не могла больше держать себя в руках. Маир вчера приходил 5 раз домой, посылал за мной в амб. И вечером уехал один. Итак, у меня нет мужа, но есть надежда еще когда- нибудь его увидеть. Но эта надежда уменьшается с каждой партией самолетов, пролетающих в направлении нашего отступающего войска.

Вчера два раза был налет советских бомбардировщиков. Немцы стреляют метко. Снаряды разрывались совсем рядом с самолетами. Появился истребитель, который сбил один самолет. Он упал горящим недалеко от нас. Раньше мы боялись немецких самолетов, а теперь советских. Какое испытываешь блаженство, когда нет в воздухе самолетов. Круглые сутки вчера (24-го) в воздухе над городом парили немецкие самолеты-истребители, охраняя город. Это жужжание назойливой «мухи», от которой не отмахнешься. Нервы настолько напряжены, что каждый хлопок дверью заставляет вздрагивать: не бомба ли?

27/VI, 19 час. Сейчас относительно спокойно. Ночь почти не спали. За Неманом окружено около 2-х дивизий. Лес горит. Они могут выйти только к Неману, где немцы встречают их ураганным огнем.

Днем я сходила к д-ру Михайловой. В городе очень мало народа ходит. Всюду стоят немецкие машины. Они расположены по всему городу, нет их концентрации в одном месте. Всюду стоят указатели куда ехать, где полевой госпиталь и т.д. Висит приказ о сдаче оружия. Вся армия посажена на машины. Они меняются. Одни отдыхают, другие воюют. На питание наших красноармейцев они и смотреть не хотят. Всюду порядок, спокойствие и уверенность в победе. Наши отступают пешком, еле волоча ноги, голодные. Без отдыха. Немцы беспощадно поливают их пулеметным огнем и бомбами. Наших самолетов не видно. Ко мне пришла одна комсомолка, преданный советский человек, которая рассказала, как наши отступали и немцы их расстреливали. Она со слезами говорила: «Наша армия победить не может. Я вижу, какой контраст между ними. Бойцы расстреливают своих командиров».

Опять видела пленных довольных красноармейцев. Среди пленных командиров не встречается. Маира больше я не увижу. Пешком не сумеет уйти от немцев, в плен не сдастся. Как бы они ни отступали, его части будут передовыми по отношению к немцам. Да, прав был Маир, когда говорил, что вся первая партия, которая находится в Гродно, погибнет в первую очередь. Радио негде слушать. Мы совсем отрезаны от мира. Я не сомневаюсь, что Гитлер через Гесса заключил соглашение с Англией. Немцы говорят, что Л-д занят в первый день войны, бомбардированы Москва, Киев, Одесса, Ровно, Рига. Заняты Белосток, Вильно. Сегодня распространили слух, что немцы находятся от Москвы в 80 км.

Опять рвутся снаряды, я подскакиваю от каждого выстрела.

После возвращения из города я проплакала около 2-х часов. Бедный мой мальчик, он не вернется. Как он хотел иметь сына! Как он мне говорил: «Давай моего сына, я не могу больше ждать». «Боюсь, что я никогда не увижу моего сына, береги его, Миля», - сказал он мне в последний вечер. В последний месяц он ни на одну минуту не хотел оставаться без меня. Он дежурил, и мы вместе шли проверять караул. Возвращались мы поздно. Он нежно вел меня, держа за плечи и крепко целовал в губы, лоб, глаза. Какой лаской, нежностью и заботой окружал меня Маир. Такое счастье и любовь, не знающая границ, недолговечны. Неужели я уже получила свою порцию счастья за эти 8 месяцев нашей совместной жизни. Ребенок, который уже живет внутри, меня не очень занимает. Главное – это Маир. Он просил беречь себя и ребенка. Вчера у меня начались небольшие схватки. Я ходила за картошкой, ее носила и вечером себя плохо чувствовала, но все обошлось благополучно. Теперь не буду носить ничего тяжелого. Я решила (если Маира не будет) назвать сына Маиром, а дочку Любовью. Хотя это имя некрасивое и я ему никогда не симпатизировала, но оно отражает в себе целую жизнь, полную красоты и нежности. Я хочу себя примирить с мыслью, что Маира я больше не увижу. Сердце разрывается на части, когда я вижу перед собой его прямую, честную душу.

28/VI 41. Сегодня первый день прошел спокойно, если не считать возмущения природы в виде грозы. Были слышны раскаты грома подобно канонаде. Город полон слухами – никто ничего достоверного не знает. Говорят, что Сталин и Каганович убиты, что в Москве революция. Пришел человек из Лиды (18 км от Гродно). Он сидел в тюрьме за прогул. На его глазах немцы сбили 15 самолетов. По городу вели много пленных и раненых. Всю ночь двигались немцы по Первомайской. Непрерывной колонной они продвигаются на восток, неся с собой смерть. Огонек надежды еще теплится в глубине моей души. Но он настолько мал, что меня не в силах согреть. Я мечтаю увидеть безногого, безрукого Маира – только увидеть бы его нежные черные глаза.

Я сама удивляюсь, почему я совсем перестала ждать появления ребенка. А как мы раньше вдвоем прислушивались к каждому его движению. Сегодня я убрала всю квартиру. На столе у меня букет из розовых пионов. Сколько в них красоты, свежести и нежности. Маир очень любит цветы.

Завтра я отправляюсь на работу. Назначен бургомистр города, призывающий граждан вернуться к своим старым занятиям.

30/VI 41. Вчера исполнилась первая неделя войны. Лью горькие слезы о Маире. Как перенесла бомбардировку мама и все остальные? Сегодня разбила большое зеркало, после этого никак не могла успокоиться. Вся физиономия распухла от слез. Явился хозяин дома и предложил мне освободить его квартиру, он, мол, хочет сюда переехать. Я совсем одна. Ложусь рано. Просыпаясь в 2-3 часа, прислушиваюсь к малейшему шуму, шороху, сердце начинает громко стучать. На лбу у меня углубились морщины, щеки провалились. Очень трудно на чем-нибудь сосредоточиться и заниматься.

30/VI 41. Не знаю, дадут ли мне работу? Как долго придется оставаться здесь?

Где и когда производить долгожданного сына Маира? Надо искать работу, искать квартиру.

Всех евреев (мужчин) гонят на работы по уборке города.

Вчера пошла проведать своих больных. Пошла на фабричную улицу, где жила пациентка Б. с пороком сердца. От этой улицы остались одни развалины, печки. Кое-где еще тлели остатки. Уцелел только монастырь. На этой улице преимущественно жили евреи.

Пошла я в одну русскую семью. Пациент 19 лет, юноша, бежал с температурой 39 и после бомбардировки выздоровел. Они меня снабдили черными сухарями. Все ко мне очень сочувственно относятся, что действует на меня угнетающе.

Все мысли, всё обращено к Маиру. Неужели кончилась на этом моя счастливая семейная жизнь? Неужели я вдова в 23 года и мой ребенок никогда не будет знать отца? Как это тяжело! Тем более, что лечение будет платным и никогда не буду уверена в наличии работы. Это ужасно!

5/VII 41. Введены знаки отличия для евреев и принудработы. Все евреи хотят получить где-либо место, чтобы не ходить на принудработы.

Вчера был первый день начала моей «работы». У нас 10 районных врачей. Из советских врачей я одна в Гродно. Кругом говорят только по-польски, русского как ни бывало. Я почти ничего не понимаю. Придется учиться. Истории болезней надо писать на польском языке. Мне очень одиноко и скучно, тем более без работы. Хлеб мне дает соседка. Я его экономлю. Съедаю в день по 150 г. Сухари уже съела. Молоко с сегодняшнего дня получать не буду. Молочник требует за молоко вещи, а денег не берет. Пытаюсь устроиться работать в госпиталь. Там дают обед.

Из квартиры меня стараются выселить. Каждый погорелец зарится на квартиру и ходит в магистрат. «Вас, советских, всё равно будут выселять в одно место, потом высылать», - эту фразу приходится слышать часто.

Вчера гадала мне соседка: «Маир жив, вероятно, в плену, бежит из плена, увидимся не скоро. Меня ожидают одни неприятности». Я это и без гадания знаю.

Часа три лежала в кровати и мечтала, как мы встретимся с Маиром. У меня тогда уже будет сын. Тогда Маир нас вместе будет носить на руках. Я чувствую страшную слабость. Как я буду работать? Мне сейчас даже сидеть тяжело. Мне еще осталось ходить 3 месяца. Тучи надвигаются со всех сторон, будет дождь, а где мой Маир? Мне передали, что он ушел вечером 22/VI в числе 30 командиров с пушками. Они сели на машину и уехали прямо по полю за Станиславово. Куда успели они доехать? Хотя бы получить известие, что он жив. Какая бы была это радость!

13/VII 41. Уже 3 недели, как я одна. Впервые я среди народа одна. Да… я чувствовала себя одной, но в семье я об этом забывала. Как полон был мой дом, когда был Маир! Сходила к соседке в огород. Там я застала веселую компанию вместе с немцами, которые загорали. Присутствие «советской женщины» вдохновляет всех на разговоры о Советской власти, о низком культурном уровне советских людей. Рассказывали о том, как жены командиров купили шикарные ночные рубашки и отправились в театр. О том, «как воспитаны» советские мужчины и на что похожи жены. «Это страна малограмотных людей с азиатской культурой, управляемая жидами, которые прикрываются избранными кухарками и работницами». Я выслушивала всё молча. Здесь я сама не видела порядочных людей. Но я чувствовала, что это все обвинения обращены ко мне. Наконец М-ский сказал: «Я уверен, что все, кто здесь остался, нас ненавидят. Если только придет Советская власть, они побегут с доносами на нас. В этом я уверен, и меня никто не разубедит». Это уже было сверх моих сил. Выслушивать 2 часа без всякого перерыва в сущности одно и то же. Каждый старается поддеть тебя, отомстить за всё. Видя, что меня мало прошибёшь этим, назвать меня достаточно ясно шпионкой и предательницей. Я не могла остаться в этой компании. Я убежала. Дома горько плакала. Маира нет, одна. Я убита личным горем, а тут каждый хорошо знакомый даже старается тебя уколоть, ущипнуть. Да, мне нет места ни в польской, ни в русской компании. Я теперь хорошо должна это усвоить и сидеть дома. С этого дня так и будет. Кто хочет, может приходить ко мне. Очень грустно, что я должна отказаться от всякого общества и замкнуться в свой собственный мир.

В тени 31 градус. На солнце больше 40. Очень жарко ходить.

Хорошо, что живот у меня не так велик, как у моей соседки, хотя у обеих у нас 7 месяцев. Придется ходить и работать до конца. Пока на работе я получаю 1/2 кг в день за свои деньги.

Я посещала пациентов до сих пор и никогда не могла сказать, сколько надо за визит – страшно смущалась. За это меня выругала М. и говорит: «10 рублей за визит, иначе на Вас верхом будут ездить». На другой день меня попросили навестить одну больную (желудочное кровотечение). Я к ней пошла в 5-й раз. Мне пришлось сделать внутривенное вливание глюкозы. Больной на глазах стало лучше. Мне они заплатили 50 рублей. Я их взяла (скрепя сердце от непривычки). К вечеру кровотечение повторилось, и я отправила ее в больницу в очень тяжелом состоянии. Другая пациентка сказала: «Вы здесь недалеко живете. Мой муж вечером Вам деньги занесет». На другой день больной стало лучше, и она денег не прислала. Впредь буду умнее и менее деликатной. Вернее, я собираюсь стать такой. Во всяком случае у меня осталось 35 рублей +50 я получила - итого 85 руб. Я почувствовала насколько я стала богаче.

Теперь буду заниматься.

29/VII 41. Каждый день происходит что-либо новое.

Сегодня выходит газета на белорусском. На днях в магистрате было собрание русских и «белорусов». Собираются поставить во главе белорусского бургомистра. Русские в почете! Смешно! Прошла перепись.

В деревнях уже выдают новые паспорта. С завтрашнего дня буду принимать в амбулатории с 10 до 12 по немецкому времени.

Дома я всё одна да одна.

Воспоминания

Арест

Раздался резкий стук в парадную дверь. Никого я не ждала. Сегодня вышла на работу в амбулаторию. Сдала требуемую администрацией анкету, которую с трудом заполнила на немецком языке. На работе все говорили на польском, а я была единственная русская- советская. Я уже почувствовала, как стали сторониться меня мои прежние приятельницы, избегая русской речи. «Ничего,- подумала я, - это перенести можно!»

К концу работы, от которой нельзя было утомиться, я почувствовала озноб, недомогание. Когда я кормила сынишку, то заметила на груди начинающийся фурункул в виде розового пятна с точечной гнойной головкой в центре. Тогда стало понятно происхождение этого озноба. Я легла в постель, температура поднялась до 40. Я смогла себе позволить такую роскошь, у меня была няня, о которой речь будет идти позже.

А в дверь стучат всё настойчивее. Лидия Ивановна, так звали няню, впустила непрошенных гостей. Я увидела двух жандармов в зеленых мундирах, полных, уже немолодых. Около них услужливо увивался молодой поляк-переводчик. За ними вошли еще четверо каких то людей. Мне сразу стало понятно: враги в моем доме с недобрыми намерениями. Подошедший ко мне жандарм спросил меня по-немецки, могу ли я подняться с постели. Я, конечно, сказала, что могу. Ведь скажи «не могу» - сами подымут! Я накинула на себя домашнее фланелевое платье.

Пожилой жандарм сказал: «Мы Вас должны взять и повезти для дачи свидетельских показаний». Очевидно, не хотели они видеть истерию сопротивления. Вообще не знаю, чем было вызвано их «благородство». Ведь знали они, что везут меня в тюрьму, ведь знали, что я оставляю 28-дневного ребенка!

Я попросила разрешения покормить ребенка, для чего удалилась в другую комнату. Меня обступили соседи и чужие совсем люди. Кормя малыша, я быстро давала распоряжения Лидии Ивановне, а главное - своей приятельнице, в доме которой я сейчас жила, Кире Щербицкой. Я знала, что расстаюсь с сыном и, возможно, навсегда, но слез моих и моего душевного смятения никто не увидит. Я же среди врагов. Единственные, кто мне помогут, - это Кира и Л. Ив., которая остается с новорожденным.

Вам интересны мои распоряжения? Извольте: адрес моих родителей в Ленинграде, куда переслать ребенка после моей смерти, чем кормить - у меня запасы манной, риса, сахара. А утром попросите грудного молока у кормящей соседки доктора Исакович.

Когда я направлялась кормить сына, я спросила, нужны ли какие документы? Тут быстро в разговор вмешался толмач-полячок и по-польски мне сказал: «Если пани признается, что она Бесолова, то документов уже не требуется. Мы берём Вас для того, когда документы уже не нужны!»

«Сволочь! - подумала я, - всё равно слез моих тебе не увидать, не получишь ты этого удовольствия!»

Вот последние распоряжения отданы, засунута наспех пеленка в лифчик, чтобы не промокнуть от молока. Весть о моем аресте быстро разнеслась по всему дому. Все жильцы высыпали на улицу. Никого я не видела, только слышала, как всхлипывали женщины. Женщины! Они понимали эту трагедию! Я еще не успела ее ощутить. Слишком все быстро произошло. Я уже сижу в машине «скорой помощи», которая мчится по направлению к гродненской тюрьме.

...Прошло с этого момента более сорока лет. Я ушла на заслуженный отдых. По совету детей и знакомых решила кое-что написать о жизни на оккупированной территории. Многие детали стерлись из памяти, а самые горькие моменты живут – до сих пор помню. И невольно появляются слезы, не выплаканные, очевидно, тогда. Не знаю, кому они будут интересны?..

Вот мы и приехали. Оказывается, в машине я была не одна. Вместе со мной привезли интересную молодую женщину, по-видимому, кавказской национальности. На ходу быстро знакомимся: врач Остоянц, жена советского летчика.

В «приемной» нас встречает полупьяный толстый, с красной неприятной физиономией тип в голубовато-синем мундире. Он заорал, обращаясь ко мне: «Где Ваш муж?»

Спокойно по-немецки я ответила: «Там, где он должен быть».

Не знаю, что произвело впечатление на этого типа, но больше вопросов ко мне не было. В последующем я убедилась, что немцев удивляло, как это русская может владеть такой культурной немецкой речью, которой владеют жители Берлина. Я этого не знала, этим я была обязана немцам, которые меня учили в немецкой школе в Ленинграде. Они действительно были из Берлина. А перед войной я посещала курсы немецкого языка при Доме Красной Армии в Гродно.

Моя спутница нервничает и спрашивает тихо: «Нет ли у Вас чего-нибудь, чтобы отравиться?». Отвечаю, что ничего нет и травиться не собираюсь, но готовой надо быть ко всему. А что у Вас есть?

У нее нашелся аспирин и стрептоцид, которым я воспользовалась, сразу проглотила несколько таблеток (ведь у меня была высокая температура). Начали нас обыскивать. У меня нашли пеленку, которую милостиво разрешили оставить, и в кармане пальто 3 рубля. Деньги изъяли и выдали мне квитанцию на три рубля. Она до сих пор лежит среди моих документов как свидетельство пребывания в немецкой тюрьме.

Остоянц оказалась темпераментной армянкой, которая возмущалась нашим арестом, издевательским осмотром. Она в камеру со мной не попала, и долгое время я ничего не знала о ее судьбе. Да лучше было бы и никогда не узнать.

Щёлкнул замок, открылась тяжелая дверь, и я оказалась в тюремной камере. Если в первый день войны я потеряла Родину и мужа, то сегодня я потеряла сына и свободу. Но я живу! И это тоже счастье!

Из Гродно в Лиду

Ночь в душной тюремной камере на деревянных нарах без всякой подстилки прошла. Для меня она длилась мучительно долго. Беспокойство за сына, за дальнейшую мою судьбу не давало мне заснуть. Не интересовалась я кто и как попал сюда, но выяснить распорядок дня, порядок допросов и расстрелов успела. Беспокойно вела себя самая маленькая арестантка - у матери пропало молоко. Я предложила свои услуги и накормила малютку. Послышались шаги, лязг решетчатых дверей, звон ключей. Открылось окошко в нашей камере. В железных мисках каждый получил по поварешке кипятку и ломтику ржаного хлеба. Кипяток я выпила, а ломтик хлеба спрятала в карман. Пригодится! А сейчас кусок в горло не лезет.

«Вот сейчас откроется дверь и вызовут на допрос, и поведут по улицам города!» Я уже знала, что в тюрьме не допрашивали, а водили в другое учреждение. Опять мне предстоит предоставить некоторым огорчение, а некоторым радость. Особенно тем полякам, которых вывозили или арестовывали при Советской власти, или «при советах», как говорили местные жители.

На пороге нашей камеры появилась надзирательница, хорошо владеющая русской речью. Она вызвала Ляликову и сказала, что ей надо отнести своего ребенка на осмотр к врачу, так как девочка нездорова. У нее действительно была ветрянка. Валя доверчиво передала ей в руки своего ребенка. А если бы не передала, то отняли бы. И теперь мы обе были в равном положении: кормящие матери, но без детей!

Не успели мы еще обмозговать ситуацию, как нас уже двоих вызвали и молча вывели за пределы тюрьмы. Нам была подана легковая машина. Садясь в машину, я не преминула сказать: «С каким комфортом!»

За рулем сидел немец в светло-коричневом мундире, в фуражке с кокардой и с какими-то знаками отличия на рукавах. Не успела за мной закрыться дверь, как я увидела нашу надзирательницу уже без ребенка. Я выкрикнула: «Куда Вы дели ребенка?» Она ответила, что отдала монашкам.

Дверь захлопнулась, и мы поехали. Каждая думала о своем. Мы знали зачем из тюрьмы везут за город. Везут нас по пустынной дороге. Живой души не видно. Я только думала: «Когда? Где? Только бы расстреляли меня первую, чтобы не видеть расстрела коллеги! А может, я ошибаюсь? Паникую?» Я посмотрела на Валентину. Она сидела как будто спокойно, но глаза ее смотрели в разные стороны. «Такого я еще никогда не видела. Это может быть только перед смертью, - подумала я. - Только бы меня первую!»

Вы не подумайте, что я такая героиня, что не боялась умереть в 23 года. Не верьте! Во мне всё тряслось от ужаса. Возможно, и мои глаза косили от ужаса, но мне их не было видно.

«Но почему нас так долго везут? Немцы зря бензин тратить не будут! Будь, что будет, но лучше на ходу выброситься из машины». Я нажала на ручку дверцы – дверь не открывалась. «Значит, мы заперты!»

От Гродно было уже далеко. Вдали виднелись придорожные кустики, еще зеленые. Около этих кустов машина остановилась, а из кустов на дорогу вышли двое солдат. «Все, - думаю, - приехали!» Но напрягаю слух, чтобы понять неразборчивую речь. Ведь каждый говорит по-разному. Сопровождающий нас жандарм предъявил какие-то документы. Его спросили. В вопросе прозвучало невнятное слово, которое можно было перевести как «там» или «смерть». Хотела уточнить звучание слова у Вали, но только сказала одно слово, как на меня закричал жандарм по-русски: «Молчать!». И мы поехали дальше. Но эта остановка запомнилась мне навсегда. Тут, мне казалось, решается моя судьба.

Однако чем дальше мы ехали, тем становилось яснее, что нас куда-то отвезут и там оставят. А раз мы останемся жить, то как же наши дети?

Въезжаем в город, на указателе «Lida». Вокруг ничего не видим, так как мысль вертится: «Куда? Зачем? Надолго ли?»…

На этом запись обрывается.

Автор дневника и воспоминаний Бесолова Милица Алексеевна, 1917 г.р., студенткой мединститута прошла финскую в полевом госпитале. К июню 1941 г. жила в Гродно (муж военный).

От редакции. Поразительно, как схоже, с поправкой на время и обстаятельства, поведение обывателей и представителей властей в двух вроде бы разных оккупациях – 1941 г. и 1991-го.

Евгений