Газета "Своими Именами" №3 от 07.09.2010

Е.А. ГОЛЬБРАЙХ: Я ЗНАЛ, ЧТО НУЖЕН

Г.К.: Как война ворвалась в Ваш дом?

Е.Г.: Я родился в 1921 году в городе Витебске. Мой отец до революции был членом боевой организации партии эсеров-революционеров. После 1917 года он отошел от какой-либо политической деятельности, трудился простым служащим. Осенью 1937 года отца арестовали, и уже через неделю, после второго допроса, он был приговорен Особым Совещанием к расстрелу. Приговор привели в исполнение в январе 1938 года. Об этом я узнал совсем недавно. А тогда получили уведомление со стандартной фразой на бланке: «Осужден на 10 лет без права переписки». Так, в одночасье из комсомольца-патриота я превратился в изгоя с клеймом сын «врага народа». Чтобы вы представили, насколько велики были масштабы репрессий, приведу простой пример. Из тридцати моих одноклассников у восьми был арестован один из родителей, а у Вани Сухова посадили и мать, и отца. Хорошо, что хоть нашу семью не выслали и меня даже не исключили из школы. Окончил десятилетку и работал инструктором технической школы при Дворце пионеров. Пришел срок призыва в армию, но меня не призвали, лишь зачислили в запас второй категории. Это означало, что даже в военное время, мне нельзя давать в руки оружие. Я еще не осознал тогда полностью, что Советская власть мне не доверяет, и по своей наивности даже подал документы на поступление в Высшее Военно-Морское Училище. Помню только, как военком грустно покачал головой, не говоря ни слова, принимая мое заявление. Одним словом, к началу войны все мои друзья служили в кадровой армии, а я работал и учился на первом курсе физмата Витебского пединститута. Когда объявили о начале войны, сразу явился в военкомат. Сказали: «Жди повестки, о тебе не забудем». Из студентов института сформировали истребительный батальон, вооружили старыми бельгийскими винтовками без штыков и послали на патрулирование улиц. Уже через неделю приказали сдать оружие и наш батальон расформировали. 3 июля 1941 года услышали обращение Сталина к советскому народу, знаменитое: «Братья и сестры! Победа будет за нами!», - и впервые поняли всю серьезность нашего положения, почувствовали, что война будет долгой и тяжелой. Через город шли беженцы. Но никто не отдавал распоряжение об эвакуации. 8 июля привел на вокзал мать с маленькой сестренкой и брата-инвалида. На перроне стоял пассажирский поезд, оцепленный вооруженными красноармейцами, а в привокзальном сквере ожидали посадки на поезд семьи командиров Красной Армии. Все эти семьи посадили в вагоны, никого другого к поезду не подпустили. Появился немолодой незнакомый майор, взял наши вещи и сказал: «Идите за мной». Провел мимо охраны, открыл дверь тамбура и буквально затолкал моих родных внутрь. Последнее, что он сказал: «Не покидайте поезд ни при каких обстоятельствах». Я не знаю имени этого благородного человека, но ему моя семья обязана жизнью, он спас моих родных от неминуемой смерти. Мать до конца жизни каждый день молила Бога за этого человека. Вернулся с вокзала, пошел платить за квартиру и электричество, сдал книги в библиотеку. Собрал дома какие-то пожитки и вновь пришел в военкомат. А там никого, все работники уже сбежали. Висит на стене сиротливо картина «Ворошилов и Горький в тире ЦДКА» да ветер гоняет вороха бумаг. Пошел в штаб 27-й Омской Краснознаменной дивизии, стоявшей в Витебске. Пусто. А на следующий день немцы несколько раз бомбили город. Тогда я впервые увидел убитых женщин и детей, лежавших на городской мостовой. По всему городу полыхало зарево пожаров, а на другом берегу Двины, через виадук входили немецкие танки. Гремели взрывы, подорвали мост и электростанцию. На центральных улицах зияли разбитые витрины продовольственных магазинов. Вдруг услышал цокот копыт. На бричках на городскую площадь въезжал крестьянский обоз. Мародеры. В своем большинстве женщины. На лицах смесь смущения и азарта.

Никакой обороны города не было. Только на одном из городских перекрестков я увидел пулемет «максим» и старшего лейтенанта, преподавателя военного дела в нашем институте. Он кричал: «Ничего! Сейчас мы этим гадам покажем!». Рядом с ним стоял молоденький красноармеец в необмявшемся еще новеньком обмундировании и смотрел на лейтенанта умоляющими глазами. С пулеметом против танков. До войны в Витебске проживало почти сто восемьдесят тысяч человек, а когда наши войска в 1944 году освободили город, в нем было совсем мало людей.

Г.К.:Как Вам запомнились горькие дороги отступления?

Е.Г.: Самое страшное, что навстречу фронту шли тысячи мужчин в гражданской одежде. Нет, они не искали полевые военкоматы. Это переодетые дезертиры возвращались по домам. Никто из них этого не скрывал. Становилось жутко на душе от масштабов массового предательства.

Как шли по дорогам толпы беженцев под непрерывными немецкими бомбежками, рассказано уже немало. На обочинах лежали тела людей, погибших при бомбежке, никто их не хоронил. Иногда все происходящее напоминало «театр абсурда». По одной дороге бредем мы, а параллельно нам движется немецкая танковая колонна. Танки облеплены немецкой пехотой, солдаты показывают на нас пальцами и гогочут. Когда стало ясно, что мы в полном окружении, многие повернули назад. Я шел всю дорогу с двумя гродненскими комсомольцами, но и они не выдержали лишений и испытаний. Пошли к себе домой. Нам на головы немцы листовки с воздуха сыпали. Мол, Москва взята, Красная Армия разбита. Бей жидов - комиссаров и так далее. Многие начали верить написанному в листовках. Встретил еврейскую семью, возвращавшуюся в Витебск. Мать, отец и трое детей. Старший сын - паренек лет семнадцати. Уговорил его родителей отпустить сына со мной. Встретил его после войны. Он воевал, был несколько раз ранен, вся грудь в орденах. Спросил о семье. Все его родные расстреляны в гетто.

Еды у нас не было. Питались земляникой, да еще иногда в деревнях добрые люди давали краюху хлеба. Мои ботинки разбились, и я шел босиком. Сердобольный дед в одной из деревень дал мне лапти. Вышли к своим в районе города Ярцево, там не было сплошной линии фронта. На станции выгружалась хорошо экипированная и вооруженная дивизия, прибывшая с Дальнего Востока. Это производило внушительное впечатление. Я испытывал ощущения близкие к потрясению. Стали просить о зачислении нас в эту дивизию. Привели к начальнику особого отдела. Я все о себе честно рассказал. А пожилой особист мне говорит: «Иди, сынок, ты еще успеешь повоевать». Вот так, в лаптях, дошел до Москвы, к дальним родственникам матери.

Пришел в райвоенкомат. Все командиры вокруг меня сгрудились, просят рассказать об увиденном за эти месяцы отступления. Показываю на карте, где выходил из окружения, рассказываю, что творится на дорогах войны. Сразу же нашлась «добрая душа» и позвонила «куда надо». Через полчаса в комнату зашли два сотрудника НКВД. Посадили меня в «эмку» и привезли в свой райотдел. Там я снова пересказал всю свою «одиссею». Эти чекисты оказались порядочными людьми. Меня отпустили, посоветовав никому ничего не говорить о пережитом, и даже дали адрес Московского государственного педагогического института... А запросто могли к «стенке поставить» с формулировкой - «за пораженческие настроения и вражескую пропаганду».

Пришел в МГПИ к директору института Котлярову. Он приказал зачислить меня на второй курс и даже выделил место в общежитии института на Трубной площади. Вскоре нас переселили в другое здание, а общежитие отдали особому диверсионному отряду, находившемуся в стадии формирования. Там были замечательные ребята, стали звать к себе в отряд. Снова особисты со мной беседовали, но в отряд отбирали только тех, у кого родственники не находились на оккупированной территории. А я не мог назвать адрес родных, поскольку не имел малейшего понятия, где они и успели ли вырваться из немецких лап. Так что диверсантом-партизаном я не стал. В военкомате сказали: «Жди, когда понадобишься, вызовем». А вызвали меня только весной 1942 года.

Г.К.: Как выглядела Москва осенью 1941 года?

Е.Г.: В середине октября пошли слухи, что фронт прорван, а Сталин и правительство из Москвы сбежали. Да говорят, что еще Левитан, якобы, выступая со сводкой по радио, всего лишь один раз оговорился, сказал «Говорит Куйбышев» вместо дежурной фразы: «Говорит Москва». Начальство на многих предприятиях погрузило семьи в грузовики и оставило столицу. Вот тут и началось. Горожане дружно кинулись грабить магазины и склады. Идешь по улице, а навстречу красные самодовольные пьяные рожи, увешанные кругами колбасы и с рулонами мануфактуры под мышкой! Но больше всего меня поразило следующее - очереди в женские парикмахерские. Немцев ждали. Вся территория в радиусе нескольких километров вокруг Казанского и Курского вокзалов была забита кричащими и плачущими людьми, грузовыми машинами, дикая паника, многие стремились уехать из города любой ценой. Помню, как по шоссе Энтузиастов, единственной дороге на Муром и Владимир, молча проходили десятки тысяч людей. Но уже 16 октября власти спохватились и постепенно навели порядок в Москве. На улицах появились усиленные патрули. В городе формировали добровольческие коммунистические дивизии. Навстречу своей горькой и трагической судьбе шли отряды гражданских людей, вооруженных старыми винтовками и охотничьими ружьями. Шли пожилые люди, семнадцатилетние юнцы и множество мужчин интеллигентного вида в очках (до войны «очкариков» в армию не призывали).

Г.К.: Как начинался Ваш армейский путь?

Е.Г.: Призвали меня 2-го мая 1942 года. Как только я переступил порог комнаты, где заседала призывная комиссия, председатель, узрев в моем лице семитские черты, сразу начал спрашивать: «Студент? Какой факультет? Куда хочешь, в танки или в артиллерию?». В народе бытовало «мнение», что все евреи, как минимум, с десятилетним или высшим образованием. Не дожидаясь моих ответов, председатель комиссии вынес «вердикт»: «Пойдешь в танкисты!». С военкоматов требовали отправлять в части, где боевая деятельность связана с применением техники, только образованных людей. А их в то время в стране было не так уж и много. Например, в стрелковых полках крайне редко можно было встретить среди солдат и офицеров человека, окончившего ВУЗ до войны. Разве что полковой врач-еврей, да инженер полка. Отправили меня в Казань, в 24-й учебный запасной танковый полк. Готовили из меня стрелка-радиста. Занимались мы подготовкой к боевым действиям на танках «Валентайн». Все танки были выкрашены в грязно-желтый цвет, видимо, предназначались для боевых действий в пустыне. До сих пор с ненавистью вспоминаю танковый пулемет конструкции Брена. Этот пулемет весил килограммов двадцать, и при тренировках по покиданию танка я был обязан хватать с собой эту «дубину» и бежать с ней дальше, имитируя атаку в пешем строю. За неделю до отправки на фронт подошел ко мне комиссар полка и заявляет: «Решили выбрать тебя комсоргом, через два часа митинг. Готовься выступить с обращением к бойцам». Честно говорю ему: «Мой отец осужден как «враг народа». Лицо комиссара побелело, он молча развернулся и ушел. В тот же день меня вызвали в строевую часть, зачитали приказ об отчислении из полка и дали направление в запасной стрелковый полк, дислоцировавшийся в поселке Суслонгер Марийской АССР. Многие вспоминали это место с тоской и злобой. Десятки длинных землянок, каждая на целую роту, двухэтажные нары, вместо постелей настилали лапник. Кругом дремучий лес. Обилие злых кусачих комаров. Народ в полку почти поголовно дикий и полуграмотный, призван из лесной и таежной глубинки. Вся боевая подготовка заключалась в маршировке на плацу с деревянными палками в руках! Винтовок не было! В день давали 600 граммов клейкой массы под названием «хлеб». Баланду в обед нальют - было видно дно эмалированной миски, так что, не пользуясь ложками, пили баланду через край миски. Подошел ко мне командир батальона, пожилой человек из «запасников». Предложил остаться в батальоне штатным писарем, обещал, что до конца войны в тылу вместе «прокантуемся». Я отказался и уже на девятый день пребывания в Суслонгере ушел с маршевой ротой на фронт.

Г.К.: На какой фронт Вы попали? Где приняли боевое крещение?

Е.Г.: Попал я под Сталинград, в донские степи. Фильм «Они сражались за Родину» помните? Тяжелая пора для всей страны и для нашей армии. Наш 594 стрелковый полк 207 стрелковой дивизии занимал оборону северо-западнее Сталинграда. Бои были настолько кровопролитными, что после недели пребывания на передовой я не верил, что еще жив и даже не ранен! Сделал «головокружительную карьеру», уже на третий день командовал отделением, в котором осталось четыре бойца вместе со мной. Остальные семь бойцов моего отделения выбыли из строя уже в первых боях. А еще через пару недель принял взвод, уже в сержантском звании.

Иногда было так тяжело, что смерть казалась избавлением. И это не пустые слова.

Бомбили нас почти круглосуточно. Люди сходили с ума, не выдерживая дикого напряжения. Бомбежка по площадям. Мне за войну пришлось десятки раз бывать под бомбежкой. На так называемом «Миусском фронте», на Самборских высотах, Матвеевом Кургане, Саур-Могиле, в Дмитровке, по ожесточению и упорству боев названной «малым Сталинградом», и еще много где. Но то, что довелось испытать в донских степях! Хуже нет кассетного бомбометания. Двухметровый цилиндр раскрывается, и десятки мелких бомб идут косяком на цель. Неба не видно. Если нет надежного укрытия или под бомбежку в поле попался - пиши пропало. Та бомба, что над тобой отделилась от самолета, - эту пронесет. А вот та, что с недолетом, - твоя. Истошный вой летящих бомб. Визг становится нестерпимым. Лежишь и молишься: «Господи, если убьют, только бы сразу, чтоб без мучений».

Расскажу просто об одном боевом дне лета 1942 года. Занимали оборону возле разъезда N564. На путях стоял эшелон сгоревших танков Т-34. Никто не знал, какая трагедия здесь разыгралась и как погиб этот эшелон. Утром пошли в атаку при поддержке танков и - просто фантастика для 1942 года, - при поддержке огня «катюш». Отбросили немцев на километр, дело дошло до штыковой атаки. Мне осколок попал в лицо, а я, в горячке боя, долго не мог понять, почему капает кровь на ложе моей винтовки. Остатки роты отвели назад, в резерв командира полка. Наш танк намотал на гусеницы провод, и 2-й батальон полка остался без связи. Послали двух связистов, никто не вернулся. Командир полка Худолей приказывает мне: «Комсомол, личным примером, вперед!» Фамилию мою многие не могли выговорить, так прозвали меня «Комсомол», поскольку к тому времени я уже был комсоргом роты. Пополз к подбитому танку. Смотрю, оба связиста убитые лежат. Работа немецкого снайпера. Чуть приподнялся - выстрел! Пуля снайпера попала в тело уже застреленного связиста. Лежу за убитыми, двинуться не могу, снайпер сразу убьет. Зажал концы проводов зубами. Есть связь! Мимо ползет комиссар полка Дынин, направляясь в батальон. Это был уже пожилой человек, который, будучи комиссаром медсанбата, сам напросился в стрелковый полк. Сердце патриота и совесть не позволили ему находиться в тылу. В атаку ходил наравне со всеми, с винтовкой в руках. Увидел меня, только рукой мне махнул, и в то же мгновение ему снайпер прямо в сердце попал. Понимаю, что долго здесь не пролежу, рано или поздно немец и меня угробит. Тут началась заварушка на передовой, обрывки провода скрепил и под «шумок» вскочил и добежал целым до наших окопов. Пришел на НП батальона, а комбат ухмыляется: «Прибыл к месту службы». По телефону уже передали приказ: «сержант Гольбрайх назначается комиссаром батальона». Попросил поесть. Дали мне в руки котелок, а в нем - невиданное богатство: макароны с тушенкой. Начался артиллерийско-минометный обстрел, я телом котелок закрыл, чтобы комья земли в еду не попали. Рядом окоп артиллерийских наблюдателей, кричат мне: «Ползи к нам!» Пару секунд я замешкался, а потом пополз, пытаясь котелок поудачней пристроить, а в это время в окоп наблюдателей - прямое попадание. До ночи продержались. Отбили три атаки. Вечером был «праздник», принесли воду. Каждому наливали по половине котелка чая. Хочешь пей, - хочешь руки от чужой крови отмывай. Страдали мы очень там от жажды.

Знаете, что больше всего запомнилось из событий того дня? Стоит наш подбитый танк, внутри что-то горит и взрывается. Солдат, судя по внешности, нацмен из Средней Азии, подходит к танку с котелком каши, подвешенным на штыке. С чисто восточной невозмутимостью он ставит котелок разогреть на догорающий танк.

Жизнь продолжается. Обычный фронтовой Сталинградский рядовой день августа 1942 года.

Г.К.: Вы много раз поднимали солдат в атаку личным примером. Что испытывает человек в эти мгновения?

Е.Г. - Поднять бойцов в атаку? Надо вскочить первым, когда единственное и естественное желание - поглубже зарыться, спрятаться в землю, грызть бы ее и рыть ногтями, только бы слиться с ней, раствориться, стать незаметным, невидимым.

Вскочить, когда смерть жадно отыскивает именно тебя, чтобы обязательно убить, и хорошо если сразу. Подняться в полный рост под огнем, когда твои товарищи еще лежат, прижавшись к теплой земле, и будут лежать на земле еще целую вечность - еще несколько секунд. Иной раз посмотришь на небо и думаешь: в последний раз вижу. Нелегко подняться первым... Но НАДО! Есть присяга, о которой в эти минуты никто не вспоминает, есть приказ, есть долг!

Г.К.: Ваша дивизия почти полностью погибла в боях в августе-октябре 1942 года. Читал воспоминания бывшего переводчика, а затем начальника разведки Вашего полка Ивана Кружко. Он пишет, что в Вашем батальоне оставалось11 «активных штыков». Неужели потери были так велики?

Е.Г.: Дело дошло до того, что полком командовал старший лейтенант, а дивизией подполковник. Потери были страшными, а батальон - один офицер. Присылали пополнение, в основном из Средней Азии. В ту пору была популярной одна, с моей точки зрения, неудачная хохма. Командир роты просит дать объявление в дивизионной многотиражке. Текст следующий: «Меняю десять узбеков на одного русского солдата». Половина бойцов с трудом понимала команды на русском языке. Обескровленную дивизию расформировали, только сохранили штабы, а нас передали на усиление соседней части. Уже 19 ноября я форсировал Дон в районе хутора Клетский, участвуя в знаменитом наступлении, положившем начало окружению армии Паулюса в Сталинграде. Очень тяжелые бои были в декабре, когда танки Манштейна, идя на выручку окруженным, прорвали оборону нашей дивизии на внешнем обводе кольца окружения. Вот где пришлось со связкой противотанковых гранат по кровавому снегу поползать! Прикрывали штаб полка, да только штаб сбежал, нас даже не предупредив, что есть приказ на отход. Задавили нас танками, отходим по огромному снежному полю. Единицы добежали до края поля, а там наши пушки стоят. Мы кинулись на них: «Мать-перемать вашу! Почему не стреляете?!» А у них по три снаряда на орудие и приказ: стрелять только прямой наводкой! Немцы нас обошли, и к ночи я остался с группой из десяти бойцов. К тому времени у меня уже был один «кубарь» в петлицах. Бойцы говорят: «Командуй, младший лейтенант, выводи нас к своим». У меня автомат, а у остальных только винтовки, и ни одной гранаты не осталось. Рядом дорога, и по ней очень интенсивное движение немецкой техники. А по полю, где мы лежим, немцы бродят. Понимаем, что это конец: или смерть - или плен. Обменялись адресами, договорились, что если кто выживет, сообщит родным о нашей судьбе. Русские ребята к плену проще относились, мол, ну что делать, на то и война, всякое может случиться. Но мне, еврею, в плен сдаваться нельзя! Стреляться так не хочется. Жить хочется. Говорю солдатам: «Ребята, если в плен нас возьмут, не выдавайте, что я еврей». В ответ - молчание. Я все понял. Ладно, думаю, если сегодня мой черед погибнуть, хоть умру достойно, с оружием в руках. Лежим в снегу, притворились мертвыми, мимо прошли два немецких связиста, ничего подозрительного не заметили. Мороз градусов тридцать, мы в шинелях и ватниках, оставаться дальше на снегу нельзя, иначе замерзнем. Смотрю, идет в нашем направлении здоровенный немец, по карманам у убитых шарит. Сержанту, что лежит рядом со мной, показываю знаками: «Брать немца живьем». Немец приблизился, а у моего товарища нервы сдали, он в упор в него выстрелил. Сразу с дороги пулеметы начали бить в нашу сторону, стреляют из ракетниц. Побежали мы так, что олимпийским рекордсменам не снилось - откуда только силы взялись. Вбегаем в какое-то село, навстречу мне человек в белом маскхалате. Кинулся на него, повалил наземь и душить начал, вдруг заметил на шапке звездочку, из жести вырезанную. Еле руки разжал. Бойцы меня оттащили от него. Вот так к своим пробились...

Г.К.: В 1943 году Вы командовали ротой в 999-м стрелковом полку. Кровавые бои на Миус-фронте, освобождение Донбасса. Но Вы не заканчивали пехотного училища или даже полковой школы. Трудно командовать ротой без специальной подготовки?

Е.Г.: Я не думаю, что был идеальным ротным командиром. Но после года на передовой, после командования стрелковым взводом приказ принять под командование роту я воспринял без особого страха. Тем более, что в роте из-за постоянных потерь никогда не было больше сорока человек. Да и жизнь ротного на фронте очень короткая. Мне еще сильно повезло, что ротой командовал несколько месяцев – пока не выбыл из строя. Полковой «рекорд». А потом - сильная контузия, лежал в госпитале в городе Шахты, подхватил вдобавок тиф. Долгая история. Вернулся на фронт и попал уже в 844-й сп 267 сд.

Г.К.: Что Вам запомнилось на Миус-фронте? Судя по мемуарной литературе, там была настоящая «мясорубка».

Е.Г.: Бои там были тяжелейшие, но хотел бы рассказать о другом. На Миусском фронте я командовал 3-й стрелковой ротой. Первый и, может, единственный раз за всю войну природа сделала исключение, и в этом месте реки левый берег был выше и нависал над пологим правым «немецким» берегом. Наши пулеметчики постоянно держали немцев на прицеле. В отместку, противник нас щедро бомбил, а также густо засыпал минами и снарядами. Потери - для обороны - были довольно значительными, и мы постоянно просили о пополнении. Командир полка ругался: «Строевку подаете на полную роту, а воевать некому!». Но обещал прислать несколько человек. Строевка - это ежедневная строевая записка о наличии и убыли личного состава и лошадей. Строевка всегда подается вчерашняя - общеизвестная хитрость, - чтобы получить на несколько порций больше водки и сахара. Под вечер, когда смеркалось и из траншеи по горизонту стало хорошо видно, появилась редкая, человек восемь, цепочка солдат. По тому, как идут, можно было издалека понять - пожилые. А куда их девать? Обоз и без них забит беззубыми стариками. Было этим «старикам», впрочем, не более пятидесяти лет, но на фронте зубов не вставляли, вырвут в медсанбате - и слава богу. Вот и размачивают сухари в котелке.

А тут издалека заметно, как один солдат сильно припадает на ногу. Подошли. Спрашиваю: «Ты что? Ранен что ли? Недолечили?». Отвечает: «Нет, у меня с детства одна нога на семь сантиметров короче». Я опешил и говорю: «Да как же тебя в армию взяли?». А он: «Да так вот и взяли. С самой Сибири следую. Куда ни приду: «Да как же тебя взяли?» И отправляют дальше. Там, мол, разберутся. Вот и пришел».

А куда дальше? Дальше некуда. Передовая.

Г.К.: Бои за освобождение Крыма чем Вам запомнились?

Е.Г.: Сивашский плацдарм, или, как мы говорили, «на Сивашах». Плацдарм между Айгульским озером и собственно Сивашом. Просидели несколько месяцев по пояс в гнилой воде под постоянными обстрелами и бомбежкой. Переправа на плацдарм была длиной примерно три километра, простреливалась на всем протяжении. Снабжение и эвакуация раненых осуществлялись только ночью, тоже под огнем противника. Сидишь в блиндаже, вдруг снаряд влетает, а взрыва нет. Болванка.

Воюем дальше. 7 апреля 1944 года получили приказ провести разведку боем. Пошли в роту с комсоргом полка Сашей Кисличко. Попали под артобстрел, меня землей засыпало. Земля спрессовалась, не отпускает. Кисличко только по шапке на земле меня нашел, начал откапывать. До плеч откопал, я еще живой был. Тут по нам новая «порция» снарядов. А у меня из земли только голова торчит, комья на нее падают, снова меня засыпает. Старшина мимо проходит, матом белый свет кроет, я кричу ему: «Помоги!» - а он оглох от контузии, ничего не слышит, на голову мне наступил и дальше побрел. На мое счастье в роту шел парторг полка капитан Нечитайло с сержантом Сидоренко. Увидели меня, откопали. Смотрим по сторонам, где Кисличко. А его тоже землей засыпало. Пока откопали - он уже мертв. Пошли в атаку на высоту. Я шел в первой цепи рядом со своим близким другом, командиром роты Васей Тещиным по прозвищу «Чапай». Возле меня шел молоденький лейтенантик, только что выпущенный из училища. На какое-то мгновение он забежал передо мной, и ему тут же мина попадает в грудь и разрывает его. Так получилось, что вместо разведки боем мы взяли эту высоту. И даже два расчета «сорокапяток» умудрились закатить наверх свои пушечки, с десятком снарядов на ствол.

На высоте два офицера: Тещин, я – и семнадцать бойцов со всего батальона, не считая артиллеристов. Остальные на скатах полегли. Немцы пустили на нас четыре танка да человек двести пехоты. Пушку одну нашу - сразу вдребезги танковым снарядом. Начал стрелять из трофейного крупнокалиберного пулемета, а у него отдача такая, что меня назад отбрасывает.

Немцы долину перед высоткой огнем своих орудий накрывают, к нам на помощь никто не может пробиться. А потом... До темноты продержались, а к ночи наши к нам прорвались. Выжило нас семь человек. Никого за этот бой не наградили. Вот такая война.

Г.К.: В воспоминаниях генерала Кошевого написано, что именно Ваша штурмовая группа водрузила знамя над Сапун-горой. Почему Вы не изображены на диораме «Взятие Сапун-горы»? Чем отмечено Ваше участие в штурме и освобождении Севастополя?

Е.Г.: Первый вопрос не ко мне, а к художнику Мальцеву. За севастопольские бои получил орден Красной Звезды. Кстати, мало кто об этом пишет, но первая и очень неудачная попытка взять Севастополь штурмом была предпринята 27 апреля 1944 года. Перед штурмом Сапун-горы в полку создали ударный батальон. В первом ярусе немецкой обороны против нас находились части из изменников - крымских татар. Помню, как наш лейтенант Муратов, командир второй роты, услышав татарские ругательства, изрыгаемые из немецких окопов, почти обезумел и вскочил под пулеметным огнем в полный рост. Русским языком он владел неважно. Только успел крикнуть: «Вперед! Ебона мат!» - и был сражен наповал. Знамя было в руках у парторга роты Смеловича, а когда его убило, древко с земли подхватил Яцуненко. Очень тяжелый бой был. Мы ведь даже до подножия горы дошли только благодаря «пехоте неба» - штурмовикам ИЛ-2. Рукопашные схватки на Сапун-горе были жесточайшими, дикая резня на истребление, немцы в плен не сдавались. Взяли Сапун-гору, я скатился вниз по склону и подбежал с докладом к командиру батальона Иващуку. А возле него корреспонденты с блокнотами да кроме «пишущей братии» толпа контролирующих старших офицеров из штабов корпуса и армии. Радостно докладываю: «Знамя водружено!» И сдуру добавил: «Только рядом с нами кто-то еще один стяг водрузил!». Вокруг - полный конфуз. У Иващука сразу лицо «кислым» стало, он только одну фразу обронил: «Первый раз вижу еврея такого дурака». Ребята потом рассказывали, что Иващук, до самой своей гибели не мог простить мне «неправильного доклада», считая, что по этой причине он не получил звание Героя. Ну, а мне это звание никогда, как говорится, «не светило», анкетные данные у меня неподходящие.

С вопросом, кто первый установил знамя на вершине Сапун-горы, разбирались долго, и Яцуненко получил звание Героя Советского Союза только в 1954 году. Кстати, и его на диораме, как мне помнится, художник не изобразил.

Г.К.: Вы были заместителем командира отдельной армейской штрафной роты 51-й Армии в 1944-1945 годах. Расскажите о штрафных частях. Как Вы попали служить в штрафную роту? Какова была структурная организация Вашего подразделения?

Е.Г.: В штрафную роту я попросился сам. Солдат, как, впрочем, и офицер на войне своей судьбы не выбирает: куда пошлют, туда и пойдешь. Но при назначении на должность в штрафную роту формально требовалось согласие. Штрафные роты были созданы по приказу Сталина N00227 от 28 июля 1942 года, известному как приказ «Ни шагу назад», после сдачи Ростова и Новочеркасска.

В каждой общевойсковой армии было три штрафных роты. Воздушные и танковые армии своих штрафных подразделений не имели и направляли своих штрафников в общевойсковые. На передовой находилось одномоментно две штрафных роты. В них из соседних полков ежедневно прибывало пополнение один-два человека. Любой командир полка имел право отправить своим приказом в штрафную роту солдата или сержанта, но не офицера. Сопровождающий приносил выписку из приказа, получал «роспись в получении» - вот и все формальности. За что отправляли в штрафную роту? Невыполнение приказа, проявление трусости в бою, оскорбление старшего начальника, драка, воровство, мародерство, самоволка, а может, просто ППЖ комполка не понравился, и прочее и прочее. Организация штрафной роты следующая. Штат роты - восемь офицеров, четыре сержанта и двенадцать лошадей - находится при армейском запасном полку и в ожидании пополнения потихоньку пропивает трофеи. Из тыла прибывает эшелон уголовников, человек четыреста и больше, и рота сразу становится батальоном, продолжая именоваться ротой. Сопровождают уголовников конвойные войска, которые сдают их нам по акту. Мы охрану не выставляем. Это производит дурное впечатление, тогда как проявленное доверие вызывает к нам некоторое расположение. Определенный риск есть. Но мы на это идем. Что за народ! Тут и бандиты, и уголовники-рецидивисты, и укрывающиеся от призыва, и дезертиры, и просто воры. Случалось, что из тыла прибывали и несправедливо пострадавшие. Опоздание на работу свыше двадцати минут считалось прогулом, за прогул судили, и срок могли заменить штрафной ротой. С одним из эшелонов прибыл подросток, почти мальчик, таким, по крайней мере, казался. В пути уголовники отбирали у него пайку, он настолько ослабел, что не мог самостоятельно выйти из вагона. Отправили его на кухню.

Срок заключения заменялся примерно в следующей пропорции: до 3-4-х лет тюрьмы - месяц штрафной роты, до семи лет - два месяца, до десяти - выше этого срока не существовало - три месяца. В штрафные роты направлялись и офицеры, разжалованные по приговору Военного трибунала. Если этап большой и своих офицеров не хватало, именно из них назначались недостающие командиры взводов. И это были не худшие командиры. Желание реабилитироваться было у них велико, а погибнуть... Погибнуть и в обычной роте - дело нехитрое. После войны статистики подсчитали: средняя продолжительность жизни командира стрелкового взвода в наступлении - не больше недели.

Штраф снимался по первому ранению. Или, гораздо реже, по отбытию срока. Бывало, вслед раненому на имя военного прокурора посылалось ходатайство о снятии судимости. Это касалось главным образом разжалованных офицеров, но за проявленное мужество и героизм иногда писали и на уголовников.

Очень редко и, как правило, если после ранения штрафник не покидал поле боя или совершал подвиг - представляли к награде. О результатах своих ходатайств мы не знали, обратной связи не было. В фильме «Гу-Га» есть эпизод, где старшина бьет, то есть «учит» штрафника, да еще по указанию командира роты. Совершенно невероятно, что такое могло произойти в действительности. Каждый офицер и сержант знает, что в бою он можут оказаться впереди обиженного. Штрафники - не агнцы божьи. И в руках у них не деревянные винтовки. Другое дело, что командир роты имел право добавить срок пребывания в роте, а за совершение тяжкого преступления - расстрелять. И такой случай в нашей роте был. Поймали дезертира сами штрафники, расстреляли перед строем и закопали поперек дороги, чтобы сама память о нем стерлась. Сейчас говорить об этом нелегко, но тогда было другое время и другое отношение к подобному.

Владимир Карпов, известный писатель, Герой Советского Союза, сам хлебнувший штрафной роты, пишет, что офицеры штрафных рот со своими штрафниками в атаку не ходили. И да, и нет. Если есть опытные командиры из штрафников, можно и не ходить. А если нет или «кончились», надо идти самим. Большей частью именно так и бывало. Вот один из многих тому примеров. Два заместителя командира роты, старший лейтенант Василий Демьяненко и я, повели роту в атаку. Когда задача была уже почти выполнена, меня ранило осколком в грудь. До сих пор помню свою первую мысль в этот момент: «Не упал! Значит, легко!». Ни мы, ни немцы не ходили в атаку толпами, как в кино. Потери бы были слишком велики. Движется довольно редкая цепь, где бегом, а где и ползком. В атаке стараешься удержать боковым зрением товарища. Демьяненко был в шагах тридцати от меня, увидел, что меня шатнуло и я прыгнул в воронку. Подбежал: «Куда?». Молча показываю на дырку в полушубке. «Скидай!». Весь диалог - два слова. Он же меня перевязал. Осколок пришелся по карману гимнастерки, в котором лежала пачка писем и фотографий из тыла (учитывая наш возраст - не только от мамы). Это и спасло, иначе осколок прошел бы навылет. В медсанбате ухватили этот осколок за выглядывающий из-под ребра кончик и выдернули. И я сразу вернулся в роту.

Интервью: Григорий КОЙФМАН, battlefield.ru, «Дуэль», №№41, 2005 г.