Газета "Своими Именами" №9 от 26.02.2013

ПРОТИВОСТОЯНИЕ

При регулярном чтении публикации московских СМИ про времена горбачёвщины и постгорбачёвщины у меня возникает ощущение, что мы жили не только в разных странах, но и вообще в параллельных мирах. Где они, москвичи, узрели тогда свободу слова, прессы, радость каких-то перемен, энтузиазм? В пределах московской окружной дороги? Для меня и моих товарищей по Интердвижению те времена – вал репрессий, непрерывных кровавых зверств, леденящего душу страха и моря беженцев - моя Одесса и сегодня забита ими. Но был и героизм, мужество и сопротивление нашего многонационального народа горбачёвской чуме.

Сегодня, когда в Москве так называемая «оппозиция» трусливо сопит носом и выдаёт за акт великого гражданского мужества рядовую драчку с московским ОМОНом 6 мая, тем более интересно послушать тех, кто действительно рисковал жизнью за нашу Родину. И про депутатов, которые не только протирали штаны в парламенте, но и дрались с полицией. А. Сивов

Провал ГКЧП в августе 1991 г. явился для нас страшнейшим событием. Мы боролись за СССР до последнего, а тут такое! В первый день мы подумали: «слава тебе, Господи, наконец-то они взялись!». Со своей стороны мы помогали, как могли. Звонили, посылали телеграммы в Верховный Совет СССР, во все инстанции, связывались с депутатами от Интердвижения - с Коганом, Алкснисом, Петрушенко. Мы спрашивали: это всё серьезно или нет? Они нам отвечали, особенно Петрушенко: да, серьёзно. На третий день мы поняли, что всё это игрища и ничего серьёзного не будет. Баррикады демократов - это была такая чушь! Пальнули бы по ним один раз – разбежались бы во все стороны. Но они знали, что в них никто стрелять не будет, и так себя и вели.

Наш Народный фронт обрадовался, конечно, провалу ГКЧП. Против нас сразу начались репрессии. Но мы народ уже битый. Первым страшным потрясением для нас было 12 июня 1990 г., когда Верховный Совет РСФСР объявил о независимости своей республики. Мы слышали по радио трансляцию съезда и были потрясены тем, что только шесть депутатов проголосовало против независимости РСФСР. Остальные, в первую очередь наши коммунисты, проголосовали «за». Я тогда сказала Носову (лидер Интердвижения Молдавии. – А.С.): «Они же проголосовали за независимость от нас! То есть нас «кинули» ещё тогда.

И мы подумали, что надо готовиться к тому, что придётся уйти в подполье. Но руководство Интердвижения было хорошо известно и руководству республики, и Народному фронту. Мы не скрывались никогда, чётко высказывали свою позицию и проводили акции протеста. Был и референдум, при нашем участии проходило создание Приднестровья, Гагаузии.

Мы тогда подготовили второй эшелон, который мог бы заменить нас, если мы уйдём, или нас пересажают, или перестреляют. ГКЧП провалился, и в Молдавии всё наше руководство, 13 человек, объявили «врагами молдавской нации». Объявили это те, кто ранее кричали про процессы, про «врагов народа», осуждал Сталина. И вот они придумали свою формулировку.

Мы решили, что нам надо уходить, оставляя руководство организацией на других. Лично мне не хотелось уходить. А вдруг там будут стрелять, как я потом в глаза людям посмотрю? Скажут, что смылась. Я решила из Кишинёва не уезжать и осталась на квартире у человека, который не был непосредственным членом Интердвижения, не был яркой фигурой, но сочувствующим. Дочь я отправила из республики, а мать осталась дома, она не захотела уезжать. Сказала: я старая женщина и никому не нужна.

Ни наши родственники, ни друзья и товарищи не знали, кто куда уходит – каждый за себя. «Не знаешь – не продашь». Никто не знал, как поступят с нами, если отловят хоть кого-нибудь. Могут создать и такую ситуацию, что не хочешь, а скажешь. Если не знаешь – то и не скажешь. Все рассредоточились.

Я там прожила дней десять, но хозяин квартиры струсил. Он однажды пришёл с работы и говорит: «Знаешь, Лена, уходи. Потому что есть люди, которые мне дороже жизни. Могут придти за тобой и взять нас всех». Он был прав. Если бы узнали, где я, – могли. Все улицы в Кишинёве были обвешены листовками с нашими фотографиями с текстом: «Разыскиваются враги молдавской нации, предатели молдавского народа».

Когда он мне это сказал, я поняла, что идти некуда, кроме как к себе домой. Я подумала - плевать на всё, и пошла. Решила, что если пойду закоулками, то скорее поймают, затеряться в толпе легче. Пошла по улице Ленина, где было полно народу и огромное множество «героев Молдавии» с автоматами. И действительно, меня не заметили в толпе, зато увидел один из наших, один из тех, кто сменил нас на боевом посту. Он подошёл и сказал: «Что вы делаете, Елена Дмитриевна! Смотрите - кругом висят листовки с вашей физиономией: разыскивается». А я ответила: «Мне деваться некуда, Борис Дмитриевич! Иду домой».

- Ладно, мы что-нибудь придумаем.

Я пришла домой. Моя мама в ужасе: тебе постоянно звонят, с молдавским акцентом, спрашивают, где ты. А я, к сожалению, даже не могу сказать, потому что не знаю.

- Это не к сожалению, а к счастью, что ты не знаешь.

Только я пришла, раздаётся звонок. И кто-то с молдавским акцентом говорит:

- Мне нужна Елена Дмитриевна.

Я сказала:

- Это я.

- Я к вам сейчас поднимусь.

Я была готова к тому, что меня возьмут. Человек, который вошёл, оказался молдаванином, но это был наш человек, из КГБ. Он сказал:

- Ну, пошли.

- Сейчас я соберусь.

- Нет времени собираться.

Я кинула что-то в маленький чемоданчик и пошла. Выхожу, а там ещё один стоит, которого я не знала. Он сказал, причем на этот раз на таком чистом русском языке, на котором не всякий русский разговаривает:

- Это я вам звонил. А я что, дурак говорить без акцента, телефон прослушивается. Ну что, идемте!

Это были высокие молодые мужчины, один шёл спереди, другой сзади, я была между ними, они как бы меня собой прикрывали. Тот, который был впереди, всегда говорил со мной на «вы» и по имени-отчеству. Но вдруг, не поворачиваясь, он говорит:

- Дура! Хоть бы волосы покрасила! (У Е.Д. уже в сорок лет появилась сильная седина. – А.С.).

Я поняла, как он волнуется. Мне стало смешно:

- Если ты такой умный, мог бы взять в своей конторе для меня парик.

Мы прибыли на железнодорожный вокзал. Поезда брали в страшной давке, везде были вооружённые молодчики с автоматами. Меня посадили между каких-то молдавских тёток с мешками и сказали, что сейчас придут. Пришли. Один попрощался, другой сказал, что посадит в поезд на Черновцы и будет сопровождать.

- Почему на Черновцы? Здесь же дорога на Тирасполь?

- Там тебя и возьмут, по дороге на Тирасполь.

Поезд был полностью забит даже в проходах. Единственное место, где можно было более или менее встать, оказался тамбур. Мужчина, который сопровождал меня до Черновцов, был одет с иголочки – очень аккуратный, а тамбур - грязный и заплёванный, ехать надо было двенадцать часов, и мы, в конце концов, сели в грязь.

В Черновцах вышли, он купил мне билет до Москвы и посадил, на этот раз одну, в поезд, в купе на верхней полке. Остальные три места занимала какая-то еврейская семья - муж, жена и ребенок лет семи. Я с ними не общалась, залезла на верхнюю полку и заснула. Но когда подъезжали к Москве, мужчина меня вдруг спросил (а мы так и не познакомились): «А здесь, Елена Дмитриевна, вам есть куда идти?» Я ответила: «Здесь – есть!». И тогда он успокоился: до свидания!

Я поехала в город Павловский Посад к своим знакомым. Учитывая предыдущий опыт, спросила:

- Говорите сразу, примите или нет? Но если меня тут поймают, то мало никому не покажется (вал массовых репрессий шёл не только в республике, но и в центре. – А.С.)!

Они сказали, что готовы за меня отдать жизнь. Пробыла там месяц или чуть больше, пока атмосфера немного не успокоилась. Всё время слушала радио Приднестровья, однажды подумала: «Там люди сражаются, а я тут сижу, это неправильно». Стыдно стало, что я прячусь, собралась и приехала в Кишинёв. Пришла, открыла нашу контору и на дверях повесила вывеску: «Открыто». Надо, чтобы люди узнали, что мы снова на месте. Постепенно народ начал приходить.

Это было сильное потрясение – все у нас поняли, что ни мы, ни приднестровцы России не нужны, нас просто списали. Но мы не собирались сдаваться и продолжили борьбу. Вся наша деятельность после этого была направлена на помощь Приднестровью. Помогали медикаментами и другими вещами. С большим риском для жизни устроили постоянный канал доставки приднестровских газет на территорию Молдавии. Самое страшное, особенно во время войны, было пройти линию фронта. Но у нас было достаточно смелых и умных людей. Каждый день я отправляла кого-то и через 2-3 дня встречала их обратно. Они приносили и раздавали «Воюющий Тирасполь», чтобы люди знали, что не всё потеряно, что ещё что-то можно сделать.

Каждый шаг сопровождался большим риском. Перебирались через границу и поездами, и пешком. Ни разу никого не поймали, и все газеты были доставлены и распространены.

Но Россия нас продала в очередной раз.

О 9 мая 1994 года. Тогда только что легализовали Компартию Молдавии, мы надеялись, что её члены будут нашими союзниками, но всё вышло иначе. Мы хотели договориться с коммунистами и с кишинёвской общиной россиян выйти на мемориал одной колонной, но коммунисты нам сказали: нет! Они собрались возле музея оружия со своими знамёнами, а мы – подальше и пришли минут на пять позже них. Большинство тогдашних коммунистов были пожилые люди, значительная из часть - ветераны войны. И когда мы подошли к площади, их уже вовсю лупила полиция. Там было человек 300 пожилых людей, посереди стоял Мирко Савва (серб, бывший югославский партизан) со знаменем, он высокий, а они, как шавки, на него бросались, но он знамя так и не отдал.

У нас все сориентировались. Без команды наши мужчины, включая депутатов, бросились на полицаев, стали вырывать у них дубинки и бить их. Я обратила внимание, что под орехом, в стороне, стоял секретарь Компартии Воронин с кем-то ещё и спокойно наблюдал за побоищем. Я уже не была депутатом, поскольку приняла российское гражданство, но удостоверение у меня осталось. Я стала хватать полицаев за лацканы, совать им в морду своё удостоверение:

- Я депутат Варфоломеева Елена Дмитриевна, а ты кто? Покажи удостоверение, гад! Чтобы я потом знала, с кем разбираться!

Полицаи как ни странно испугались этого. Никто удостоверения показывать не стал. А все остальные наши депутаты также стали выхватывать свои удостоверения и совать в нос:

- Я депутат, а ты покажи удостоверение, кто такой? Я тебе в морду съездил и я отвечаю, а ты кто?

Я налетаю на одного из полицаев, а он оказался бывшим членом нашей депутатской группы по имени, Иван Статный. Никто фамилию не называл, но я его знала:

- Ну, Ванька Статный, а твоё удостоверение мне не нужно, я вижу, что ты тут старше всех по званию (он подполковник, а когда являлся депутатом, был майором). Дай команду «отставить». Вы же кого бьёте – стариков! Ванька, ты же говорил, что твой отец на фронте погиб, как же ты можешь? Я с тобой расправлюсь. Если не физически, то морально.

И знаете, он дал команду «отставить», и они перестали бить стариков. А Воронин так и продолжал стоять под орехом. Когда всё успокоилось, мы пошли и положили цветы. Я обратила внимание, что шла невероятная толпа людей, поток. Такого числа людей на мемориале я не видела ни до, ни после, шли десятки тысяч. Шли с цветами, молча. Я даже не могу описать, что выражали эти лица. И никто особенно эту явку на мемориал не продвигал, мы расклеивали объявления, но такого количества никогда не было. Это шёл цвет нашей нации, и всё выглядело, как прощание с Родиной. После этот цвет нации оказался кто в России, кто в Израиле (в городах Бессарабии традиционно евреи составляли большой процент населения. – А.С.), кто ещё чёрт знает где. Но самыми обиженными оказались те, кто поехал в Россию. Им тогда ни гражданства не давали, ничего. А тем, кто поехал в Израиль, например, паспорта вручали у трапа самолёта и гражданство, а нам - нет.

Записал Александр Сивов