Газета Суть времени №170

С бандеровцами у нас личные счеты

Отклик на статью «IN MEMORIAM», опубликованную в № 161 от 20 января 2016 г., рубрика IN MEMORIAM

Война. Только одно это слово уже вызывает отклик в душе. Конечно, когда-то давно, еще в раннем детстве, война казалась каким-то героическим приключением: ребятишки, коим был и я, с упоением играли в войнушку, выдумывали себе героев, обстоятельства, назначали друг другу воинские звания и в каком-то смысле даже вполне остро переживали происходящее. Я полагаю, так было в любые времена: думаю, когда-то посредством игры детей готовили к взрослой жизни и войнам настоящим. Но с возрастом осознание войны начинает немного расплываться. Для кого-то война остается всё той же игрой в войнушку, только более взрослой, тем более что индустрия развлечений старается изо всех сил: и фильмы, и компьютерные игры, и более активные формы псевдовоенного досуга: страйкбол, реконструкция и прочие. Кто-то войну воспринимает именно в таком ключе, как некий антураж или декорации. Но всё это — при условии, что настоящая война где-то далеко. В любом случае, само по себе понятие войны знакомо каждому с детства, и как оно эволюционирует и какой жизнью живет в наших умах и душах — это вопрос отдельный. А мне бы хотелось сначала сказать о том, как война, а точнее ее понятие, пришла и в мою жизнь.

Стоит начать с того, что сама тема войны меня интересовала с детства. Войны самой главной (для меня) в истории — Великой Отечественной. В юном возрасте, еще особо не разбираясь ни в хронологии войны, ни в ее нюансах, я всегда трепетно относился к празднику 9 мая. Это был какой-то интуитивный, подсознательный трепет. Каждый год рано утром я выходил на прогулку, но скорее спешил вернуться домой, чтобы с интересом смотреть фильмы о войне. Я периодически слышал от своей матери, что она не любит советские фильмы о войне по причине отсутствия в них хэппи-энда: герои часто в конце фильмов погибали. Не знаю почему, но внутренне я с этим никогда не соглашался, мне тогда казалось, что в этом есть какой-то смысл, это ведь не просто желание советских режиссеров убивать главных героев, которым ты сопереживаешь. Но ни выразить это словами, ни просто сформулировать у себя в голове мне не удавалось.

В школе тема войны подавалась двояко: на уроках истории нам давали сухую фактологию, а на уроках литературы рассказывали о преступлениях сталинского режима, воспроизводя все штампы перестроечной пропаганды. Да и чего греха таить, лет в 13 сам с интересом читал Резуна и считал себя причастным каким-то тайнам, недоступным большинству, этаким диссидентом и борцом с системой. Однако даже в таких обстоятельствах меня не покидала мысль о том, что раз всё это (то есть написанное у Резуна) — правда, то как мне относиться к моим предкам, к родственникам, к миллионам других солдат, прошедших эту страшную войну? Неужели я уже тогда подсознательно искал противоядие от этой лжи?

Так или иначе, но уже будучи студентом я начал много читать о Великой Отечественной войне, в первую очередь — о Сталинградской битве. Я жадно вникал не только в описания боевых действий, но и в описание простых людей: солдат, командиров, мирных жителей. В какой-то мере я начал ощущать войну по-настоящему. Она уже не казалась залихватским приключением, я уже понимал, насколько это страшное и ужасное явление, но также и понимал, что защита отечества — это святая задача. Читая мемуары участников этой войны, я мысленно прошел с ними по тем же дорогам, может, и не в полной мере, но я почувствовал и горечь отступления первых месяцев войны, и потерю боевых товарищей, и радость освобожденных городов, и ужасающие картины сожженных дотла деревень. Нет, это уже не развлекательные фильмы, не страшилки с уроков литературы, не романтический взгляд на войну в компьютерных играх. Это была война. Настоящая, жестокая, беспощадная и страшная. Она смотрела на меня со страниц этих воспоминаний. Я до сих пор помню ощущения от прочтения воспоминаний генерала Родимцева — на меня тогда сильное впечатление произвел один фрагмент, описывающий отступление Красной Армии в 1941 году. И я бы хотел привести этот фрагмент здесь, чтобы он дополнил картину:

Война… Войну в Донбассе я как-то интуитивно предчувствовал. Я был в октябре 2013 в Мариуполе и Донецке, еще за месяц до Майдана, когда не было каких-либо объективных причин предполагать грядущую войну. Но почему-то это как-то чувствовалось, в самой атмосфере. Хотелось бы сказать, что пахло грядущей войной, но это было как-то уж легкомысленно. С началом войны я не мог остаться равнодушным не только потому, что война с фашизмом была небезразлична только по каким-либо идеологическим соображениям, но и потому, что война с бандеровцами для меня носит в каком-то смысле и семейный характер. Еще в годы Великой Отечественной войны бандеровцы убили моего прадеда, простого крестьянина из Волынской области — попросили зимой показать дорогу, а потом убили его и утопили в проруби. Так что можно сказать, что к бандеровцам у меня есть и свои личные счеты.

Все это время я бесконечно переживал, зная, что мои товарищи находятся на передовой, а я где-то далеко. Я, конечно, разумом-то понимал и понимаю, что и на своем месте я занимаюсь нужным делом, как-то помогаю и ребятам, хотя бы воюя на полях информационных сражений и куя идеологическое оружие в тылу. Но осадок всё равно оставался, да и остается сейчас. Тем более мне было обидно переживать нарастающие равнодушие в обществе к событиям в Донбассе — люди уже в какой-то степени пресытились информацией о войне с фашизмом и перестали ее воспринимать как нечто важное. Здесь мне вспоминается один из снов, который приснился мне года полтора назад. В этом сне я находился на войне, в составе вооруженного отряда. Кругом взрывы, полуразрушенные дома, мертвые тела и груды обломков. Мы с отрядом уходили из-под обстрела через один из полуразрушенных домов, практически ползком. И тут мы в одной из комнат обнаружили семью, которая сидела на диване и смотрела телевизор. Я кричал им: «Уходите, здесь опасно!» — а они продолжали сидеть и ругались: «Да ну тебя, мы еще сериал не досмотрели». Проснулся я в холодном поту от страха. Ведь если задуматься, то достаточное число людей действительно наблюдает весь этот ужас в качестве некоего сериала и ждет развязки, не вставая с уютного дивана.

Зная, что наши ребята находятся на войне, я ежедневно читал сводки нашего информцентра, пытался как-то понять обстановку, сложившуюся в Донецке, выловить ценную информацию из огромного потока мусора, который на-гора выдавали стрелковские агитаторы. На Зимней школе мне довелось повидаться и пообщаться с нашими ополченцами лично. Я еще тогда отметил их особый взгляд. Это не было взглядом обстрелянного ветерана, смотрящего на тыловую крысу или воодушевленного сопляка, в этом взгляде не было ни капли высокомерия. Однако их взгляд действительно казался каким-то особенным. Они смотрели на меня скорее как старшие братья на младшего, как родные люди, увидевшие другую жизнь, и снисходительно смотрящие на того, кто этой жизни не видел. Я с глубоким уважением смотрел на них в те дни и был очень рад, что мне удалось увидеть их воочию и даже немножко поговорить. Со школы я возвращался воодушевленным, а дома уже узнал печальные известия о гибели наших товарищей.

Трудно передать словами, что я испытал в тот момент. Я потом еще долгое время ходил опустошенный, мне казалось, что от меня оторвали какую-то частичку, и в то же время мне казалось, что этих ребят я знал всю свою жизнь, не будучи с ними даже знаком лично. Я переживал, да и сейчас переживаю, эту трагедию как свою собственную. И перечитывая эту статью, я снова вспоминаю тот день, я вспоминаю рассказы Вольги и других товарищей с нашего отряда о том бое, я смотрю на фотографии павших, и у меня что-то замирает внутри… Я думаю, многие из моих соратников могут сказать об этом так же.

Я постоянно перечитываю статьи о том бое на «Трешке» 17 января 2015 года. Эти статьи не только дают информацию о военных действиях, они дают возможность узнать наших героев, породниться с ними. Узнавая даже незначительный факт из уст родственников или однополчан, становишься душой и мыслями ближе к этим ребятам. Так и с этой статьей: читая ее, я чувствую, что они рядом. Читая биографии Игоря Юдина, Жени Красношеина, Евгения Беляева, невольно ловишь себя на мысли, что ищешь схожие моменты с биографией собственной. И не потому, что хочется мнить себя потенциальным героем, а просто хочется почувствовать себя ближе к ним, стараться быть достойным этих героев. Эта близость, это родство дает нам силы не опускать руки и продолжать идти к цели, ради достижения которой сложили головы и наши товарищи.

Не было бы счастья…

Отклик на статью «Природа человека и капитализм», опубликованную в № 166 от 24 февраля 2016 г., рубрика Война идей

В статье проводится мысль, что СССР был попыткой через коллективизм избавиться от человеческой конфликтности, не избавляясь при этом от человеческой индивидуальности.

Прежде всего, я хочу сказать, что я ни дня не прожил при СССР: родился в 1993 году. Многим в таком случае, наверное, об СССР рассказывали родители, бабушки, дедушки, но и с этим я не столкнулся. Поэтому мне всегда трудно говорить об устройстве СССР. И, кроме того, огромной загадкой является то, как я вообще пришел к коммунизму, не имея к этому никаких предпосылок: у меня в семье и окружении просто никого не было, кто бы называл себя просоветским, левым, коммунистом.

Я согласен, что это как-то было предопределено воспитанием, но никак не могу понять, что это было. У меня даже в советском кинематографе дикие провалы — я просто-напросто ничего из него не смотрел до того, как попал в «Суть времени» и мне начали говорить, что его содержание очень важно и надо смотреть эти фильмы.

Я никак не могу пропустить содержание статьи через школьный и дошкольный опыт, потому что в то время его не особо осмысливал. Реально думать по поводу своей жизни я начал, когда поступил в университет и столкнулся с глубокими внутренними проблемами, которые предопределили последующие года три. Так получилось, что именно во время пика этих проблем я столкнулся с СВ и, в каком-то смысле, падая в эту бездну полной несостоятельности, зацепился за этот уступ обеими руками. Именно тут мне рассказали про коллективизм, про который я до этого и знать не знал, и про многое-многое другое.

Естественно, что само по себе приобщение к СВ не решило моих проблем, и они продолжали развиваться, а я продолжал меланхолично на них смотреть, не прилагая особых усилий, чтобы их решить. В один прекрасный момент (думаю, что это было одно из лучших решений в моей жизни) я решил, что я бесполезно трачу время, пошел в военкомат и отказался от отсрочки. И вот армия — как раз то место, где я пытался понять всё.

Безусловно, в армии сегодня есть много моментов с гнильцой: глупо это отрицать, я всё это видел. Но я хочу написать о другом. Судя по всему, в армии есть обычаи, ритуалы, способы воспитания, которые имеют очень давнюю природу, которые возникали еще до 90-х годов, даже до СССР. Думаю, что одна из них — это традиция к воспитанию коллективизма в подразделениях. Оно и понятно: подразделение должно быть единым целым, нельзя опираться на индивидуализм в суровых условиях воинской жизни и уж тем более на войне, на которую потенциально может попасть любое подразделение, любой солдат. «Как только ты вошел в строй — есть только строй, ты не имеешь права из него выйти», — говорили нам вначале на тренировках.

Один из самых контрастных примеров из моей службы в этом разрезе — это коллективное наказание. Так, один солдат из нашей роты, к которому я лично не испытывал никакой симпатии как к человеку (дурной он), умудрился как-то достать алкоголь и выпить, был пойман на этом кем-то из высшего командного состава части, и командир роты и все остальные получили неприятности на свои головы.

Сила исполненного наказания, безусловно, не в суровости, а в «подтексте». Нас подняли где-то в 2–3 часа ночи, старшина поставил виновного перед строем и рассказал, что произошло. Обычно за провинности давали либо наряды в индивидуальном порядке, либо, как у нас говорили, «не доходит через голову, дойдет через ноги» — подразумевая те или иные виды изнурительных физических упражнений в качестве наказания.

Старшина приказал всей роте принять положение лежа — мы должны были отжиматься под счет провинившегося. То есть получалось, что нас наказали за то, что он провинился. Не знаю, как на других, но на меня тогда это произвело огромное впечатление. Дело не в том, сколько мы сделали отжиманий, пока нас не отпустили… ну много. Но прошло уже много месяцев с начала службы и все более-менее научились это довольно успешно терпеть.

Нет, старшина сделал его виноватым не перед собой, не перед командиром отделения, взвода или роты — он поставил его виноватым перед всей ротой, перед коллективом. И было видно, что ему очень тяжело дается этот счет: раз-два, раз-два. Сильный дискомфорт от этого был написан на его лице. Как бы мы друг к другу ни относились плохо индивидуально, всё равно были сплачивающие нас трудности и понимание того, что мы все попадаем под раздачу одновременно. А он сейчас не просто избегает общего наказания, но и является его исполнителем.

Больше он такого не делал. Но более того — мне кажется, что я был совсем не один, кто примерил на себя эту роль и осознал ужас от мысли оказаться на его месте. На меня это произвело огромное впечатление, и после этого я понял, что при принятии тех или иных решений я должен руководствоваться интересами коллектива, а не своими личными.

Я довольно смышленый по жизни, ответственный, неплохо чувствую момент, и со временем мне начали доверять командиры. В моем отделении ко мне тоже относились хорошо. Не могу сказать, что я был авторитетом для всей роты, потому что этого не было, но локально я его имел. Где-то через 6–7 месяцев я получил звание младшего сержанта и был назначен командиром отделения у нового призыва.

Тут я должен рассказать еще об одном случае. Командир моего отделения, когда я был новобранцем, тоже был призывник, который получил младшего сержанта. С одной стороны, он был неплохой человек: обычно не перегибал палку, не гнобил, не вымогал и так далее. Но один раз он позволил себе то, после чего он полностью потерял у меня уважение и какой-либо авторитет.

Во время одного из построений он, может, в шутку, а может, нет, назвал нас (свое подразделение) своими игрушками. Такого не позволял себе никто, даже из самых скверных офицеров. У нас был сержант-контрактник, который позволял себе бить солдат, устраивать массовые физические наказания ударами, и я пару раз их получал, но даже его я уважал больше, чем того младшего сержанта после этого. Почему — сложно сказать, но думаю, что он таким образом показал, что он не часть коллектива, что он — индивидуалистический хозяин, собственник коллектива.

Когда я стал командиром отделения, я сначала, конечно, совершил пару ошибок, но старшина вовремя объяснил мне, что я не могу их прощать, постоянно учить, разжевывать, давать им слишком много прав и так далее. Но что важно: я старался делать то, чего не делали многие другие сержанты: когда мы с моим отделением получали задачу, то я не просто стоял как надзиратель, пока все остальные ее выполняют (так делает большинство сержантов). Я, в меру возможного, тоже работал (естественно, я должен был смотреть еще одновременно за происходящим и по сторонам). Я несколько раз проводил собрания коллектива отделения, где мы обсуждали проблемы отделения (этого, я могу точно сказать, не делал никто больше в нашей роте).

Я, так или иначе, пытался сделать так, чтобы отделение считало меня частью коллектива, а не его тюремщиком. И я считаю, что мне это удалось.

Уже после службы, когда никакой устав не предписывал наши отношения, некоторые из моих бывших подчиненных хорошо обо мне отзывались, как о своем товарище.

Конечно, армия сегодня далека от того, чтобы формировать реальные коллективистски настроенные подразделения, но в какой-то минимальной части она эту задачу выполняет. И я считаю, что этот опыт для меня был положителен в незавершенном процессе понимания, что такое коллективизм.

И, безусловно, это сыграло свою роль в тот момент, когда мне пришлось, ввиду ситуации, что больше некому, а не собственного стремления, стать координатором ячейки.