Газета Завтра 14 (1166 2016)

ВостоковедАлександр

Востоковед

Александр Проханов

Политика литература Ближний Восток Культура

отрывок из романа

— Вот карта, — Зольде расстелил перед Торобовым зелёно-коричневую карту с обозначением оборонительных рубежей. — Здесь на высоте закрепились башары, — он ткнул острым пальцем на серо-коричневое пятно, вдоль которого проходила дорога. Торобов догадался, что "башарами" Зольде называет войска Башара Асада. — Эта высота контролирует дорогу на Алеппо, и мы сегодня выбьем оттуда противника, — он эффектно щёлкнул пальцем по карте. — Вот тут женский христианский монастырь, где заперлись двадцать монашек, тучных коров, а башары разместили свой наблюдательный пункт. — А здесь, — он провёл острым ногтем по зелёному полю карты, — здесь сосредоточились наши силы, будут брать высоту. Моя съёмочная группа станет снимать атаку, и эти кадры уже к вечеру наводнят Сеть. Что ж, в дорогу, господин полковник! — насмешливо произнёс Зольде, словно собрался устроить представление специально для Торобова.

Они погрузились в два джипа и выехали из города. Курт Зольде вёл передний джип, усадив рядом телеоператора, того, что утром фотографировал Торобова, в синей блузе с золотой серьгой. Торобов сидел на заднем сиденье, стиснутый двумя бородачами. От одного пахло луком, от другого — одеколоном. В бок Торобова упирался приклад автомата. Во втором джипе находились два оператора и охрана. Дорога была пустой, местами в воронках. На обочине пару раз попадались обгорелые фуры. Через полчаса, подъезжая к холмам, Торобов услышал далёкий удар пушки, а ещё через полчаса раздались отчётливые пулемётные очереди.

Они выехали на передовую, где скопилось подразделение, названное Зольде батальоном. Сотня разношёрстных боевиков, вооружённых ручными пулемётами, автоматами и гранатомётами, — кто сидел, кто лежал на склоне, откуда не видна была кромка соседнего холма, на котором закрепился противник. Командир батальона, увидев Зольде, вскочил, и по-военному отдал честь. Он был немолод, с крепким, коричневым от солнца лицом, орлиным носом и осторожными, чуть раскосыми глазами, которые наделяли его боковым зрением. Он был в камуфляже, опоясан капроновым ремнем, на котором была кобура с пистолетом. На тонком ремешке на груди висел полевой бинокль. У него были мягкие, упругие движения охотника, привыкшего пробираться, затаиваться, терпеливо ждать, наносить удар из-под земли, из потаённой рытвины, из ночной темноты. Что и позволило ему, находясь в военном пекле, под ударами артиллерии и авиации, дожить до седых волос, которые картинно кудрявились из-под пятнистого картуза.

— Что я буду снимать? — начальственно спросил Зольде. — Вам объяснили задачу?

— Задача атаковать и взять укрепрайон на горе. Но атака в лоб невозможна. Мы несколько раз атаковали и откатывались, неся потери.

— Никто не просил вас атаковать до моего прибытия. Сейчас вы начнёте атаку силами всего батальона, а я стану снимать вашу атаку и рукопашную схватку на вершине холма.

— Но я положу под пулемётами весь батальон. Я собрал его в Иордании и лично обучал каждого в течение двух месяцев. Я обещал им, что проведу их по улицам Дамаска, и мы сфотографируемся во дворце Башара Асада.

— Фильм, который мы снимаем о героях вашего батальона, нанесёт врагу урон в сто раз больший, чем все ваши автоматчики. Фарук Низар рассчитывает, что вы станете главным героем фильма.

— Я боюсь потерять батальон.

— А я боюсь потерять драгоценное время, — оборвал его Зольде и стал карабкаться по склону туда, откуда открывались соседние холмы.

Торобов, вслед за ним и комбатом, добрался до кромки и лёг, озираясь.

Впереди открывалась залитая солнцем седловина. Она полого восходила к вершине холма, на котором виднелись брустверы окопов и стояла легкая гарь, быть может, от невидимого костра. В стороне, на соседних холмах, виднелся монастырь. Белели постройки, возвышалась колокольня с крестом, который горел на солнце. По седловине, разбросанные, темнели бугорки — недвижные тела тех, кто погиб при недавней атаке. У некоторых отсвечивали автоматы.

— Вы начнёте атаку, я и мои операторы пойдём вместе с вами. Вы продемонстрируете тактику, какой вы обучали своих бойцов. Наш фильм будет учебным пособием, рассказывающим, как надо сражаться за Исламское Государство и умирать за Аллаха. Его будут показывать в окопах, в домах, в мечетях. Враг, который посмотрит в Интернете наш фильм, поймёт, что он обречён. Нам нужна предельная достоверность. Через десять минут начинаем. Солнце благоприятствует съёмке.

Они вновь спустились в низину. Комбат окриком поднял бойцов. Те строились, опускали рядом с собой тяжёлые пулемёты, звякали гранатомётами. У многих за спинами расходились лучами заострённые стрелы гранат.

Комбат расхаживал перед ними, остановился и стал говорить:

— Братья, вас родили разные народы и земли, вас кормили молоком разные матери. Но вы приехали сюда, повинуясь небу, каждый из вас слышал один и тот же голос — голос Всевышнего. Теперь все мы родные братья, у нас одна мать — наша вера, и один отец — пророк Мухаммед. Сейчас мы пойдём вперёд под огнем пулемётов, и не все дойдут до вершины. Тот, кто умрёт в начале атаки, первым попадёт в рай и будет встречать в раю тех, кто умрёт позже. И все шахиды, умершие во время атаки, станут встречать в раю тех, кто останется жить и проживёт долгую жизнь. Я всегда был с вами и буду с вами сейчас. Первым пойду в атаку. Дамаск ждёт вас, его прекрасные дворцы и мечети, его богатые магазины и красивые женщины. Аллах Акбар! — он выбросил вверх кулак. Строй громогласно, пылко, единым дыханием вторил: "Аллах Акбар"!

Операторы шли вдоль строя, вели камерами, приближали их к лицам, молодым, страстно взирающим, побледневшим от предчувствия близкого чуда, боли, взлёта в сияющую бесконечность. О ней вещала им лазурь мечетей, синева небес, могучий и любящий голос Творца, который сотворил цветы и звёзды, города и дороги, людей и птиц и требует от каждого лишь смерти в бою, чтобы дивное творение Господа не погибло, не померкло, одарило каждую жизнь несказанным блаженством. Оператор в синей блузе с серьгой в ухе вёл камерой от лица к лицу. Камера маленьким стеклянным хоботком пила с их лиц эту сладостную мечту, как пчела пьёт нектар, облетая цветок за цветком.

— За мной! — приказал комбат и стал упруго взбираться по склону, увлекая других. В его руках оказалось знамя, чёрное полотнище с белоснежной вьющейся надписью: "Аллах Акбар"! Другое знамя, поменьше, с той же белой, похожей на виноградную лозу надписью, сжимал молодой боец с тонкой шеей, острым юношеским кадыком и маленькой бородкой на красивом лице.

Батальон лежал у края низины, скрытый от противника. Торобов поднимал голову, видя солнечное пространство седловины, по которой покатится атака. Ему казалось, что в этой пустоте образовался таинственный коридор, невидимый световод, по которому побегут атакующие, помчатся горячие молодые тела, полетят души, излетевшие из убитых тел.

Чадила гарью удалённая вершина холма, золотился монастырский крест. Торобов не понимал, чьей неведомой волей он включён в чужую войну, в чужую атаку, одну из бесчисленных, где одни одухотворённые люди стремятся убить других. И что значит для его жизни эта смертоносная атака, в которую он был занесён, словно случайная песчинка? Кому он расскажет о ней? Перед кем покается?

— Аллах Акбар! — прорычал комбат. Оттолкнувшись стопой, вскочил и, размахивая знаменем, тяжело побежал на склон. За ним молодо, ловко, с радостью и азартом вскакивали бойцы и длинными скачками неслись наверх, выставив гранатомёты и пулемёты. Бежали операторы с камерами. Бежал Зольде с какой-то струящейся, змеиной стремительностью.

Торобов неловко поднялся, попытался бежать, но тут же задохнулся. Пошёл тяжело, пропуская мимо волну атакующих, молодого знаменосца, на лице которого сияла восхищённая улыбка. Вал прошелестел, протопал, сипло продышал, и Торобов, отстав, видел, как течёт вверх поток атакующих, как вьются два знамени, блестит, удаляясь, оружие.

На вершине холма, на размытой кромке затрепетал огонёк пулемёта, следом другой, третий. Загрохотало, и в рядах атакующих началось смятение, несколько бойцов упало, их обегали, вокруг других останавливались, наклонялись, пытались помочь. Молодой знаменосец стал спотыкаться, падать, тянул ввысь знамя, а сам оседал, поворачивался вокруг древка, как вокруг оси. Рухнул, выпустив стяг. Комбат, размахивая знаменем, что-то кричал. И его крик, колыханье чёрного полотнища с белой вязью перестраивали лавину атаки. Гранатомётчики выстраивались в рваную цепь, пускали гранаты. Дымные стебли летели к вершине, взрывались на кромке, глуша огневые точки. Пулеметчики пробегали сквозь их неровную цепь, открывали огонь, били от животов на бегу, рыхля и туманя кромку. Пока грохотали ручные пулемёты, гранатомётчики вставляли в трубы остроконечные гранаты и били по вершине, накрывали её вспышками и клубами разрывов. Пропускали сквозь свои ряды пулемётчиков. И всё это грохочущее, дымящее скопище удалялось от Торобова, приближаясь к вершине. Загудел, зарокотал, мешаясь с пулеметным грохотом, стоголосый рык: "Аллах Акбар"! И весь склон, как упругая ткань, стал стягиваться к вершине. Было видно, как навстречу с вершины ринулся встречный поток, и оба потока смешались, спутались, стреляли, пронзали друг друга огненными иглами, слипались в клубки, катились вниз по склону.

Торобов шёл туда, где ревела рукопашная. Задыхаясь, без оружия, не понимая смысла своего восхождения, чувствуя влекущую его безымянную волю, от которой он не мог уклониться.

Тёмный ком стреляющих и орущих достиг вершины, перевалил и скрылся, и там, где исчезли люди, кануло чёрное знамя комбата, продолжали стрелять и реветь, окутывая вершину бледной солнечной пылью.

Торобов останавливался, тяжело дышал и снова шёл. Курт Зольде кружил по склону, указывая оператору в синей блузе, что снимать.

— Вот этого, с оторванной рукой! — он наклонялся и вкладывал в оторванную руку автомат. — Рука героя оторвана, но продолжает стрелять!

Подошёл к знаменосцу, потерявшему в падении знамя. На молодом лице всё ещё светилась блаженная улыбка. Зольде вкладывал в мёртвые руки шахида чёрное знамя, расправлял ткань, чтобы видна была священная надпись.

— Герой убит, но он не выпустил знамя. На лице его улыбка, потому что он видит рай.

Торобов сел, чувствуя, что сердце его может разорваться. Вокруг него на жухлой траве лежали убитые. Два или три человека пытались подняться и снова падали, замирали. Он заметил, что у его пыльного башмака расцвёл крохотный синий цветочек, вестник весны. Его не затоптала атака, не затоптал пыльный башмак Торобова.

Торобов не боялся здесь умереть. Не боялся сгинуть, так и не выполнив боевое задание. Он боялся умереть, так и не поняв, почему должен исчезнуть здесь, на чужой войне, на чужой горе, в одной из бесчисленных смертельных атак, результат которой не изменит мир, не изменит ход времён, не изменит рисунок небесных звёзд и лепестков цветка, что расцвёл возле его пыльного башмака.

— Господин Торобов, теперь вы можете считать себя шахидом, — Зольде насмешливо смотрел на него, и рука его, та, которой он поправлял знамя, была в крови.

Зольде хищной трусцой побежал к вершине, где ещё звучали редкие выстрелы. А Торобов, одолевая немощь, продолжал восхождение, стороной обходя убитых, брошенный ручной пулемёт, зубчатую ленту. Ему казалось, что он движется в незримом коридоре, который прорубила атака, накалила молекулы воздуха ударами пуль, предсмертными воплями, криками "Аллах Акбар", и эти молекулы продолжали светиться.

Вершина, куда он ступил, казалась срезанной, как срезают горбушку. В рытвинах, траншеях, в разбросанных зарядных ящиках, с двумя орудиями, вокруг которых громоздились пустые закопчённые гильзы, с тряпьём палаток, с перевёрнутой вверх колёсами полевой кухней. Казалось, здесь прокрутился вихрь и умчался вдаль, где белёсой линией тянулась дорога, сиял на соседней горе монастырский крест. Но в этом хаосе разбросанных и умерщвлённых предметов уже формировался порядок. Сидели на земле понурые, сокрушённые, взятые в плен "башары", без оружия, с расстёгнутыми воротниками, с расцарапанными, запылёнными лицами. Поодаль, собранные в груду, валялись их автоматы и пулемёты, напоминая ненужные, сломанные в работе инструменты. Тут же лежали убитые, выложенные в ряд, напоказ, лицами к небу, в мокрой от крови униформе, ещё не одеревенелые, хранящие в телах последние предсмертные судороги.

По другую сторону толпились победители, распаренные рукопашной, торжествующие, не знающие, куда деть неизрасходованную энергию истребления. Поглядывали на пленных, нетерпеливо стискивая ручные пулемёты. Так же в ряд лежали убитые, воздев к небу заострённые молодые бородки, с такими чёрными пятнами крови из сочащихся ран, будто в мертвецах всё ещё бились сердца, выталкивали незастывшую кровь.

Чёрное знамя, укреплённое в зарядных ящиках, вяло обвисло. Комбат что-то докладывал Курту Зольде. Было видно, как из-под его волос бежит по лицу красная струйка. Операторы кружили, как медлительные грифы, нависая камерами над убитыми, словно готовились выклёвывать им глаза.

Торобов присел на зарядный ящик, слыша, как сипло клокочет в нём дыхание, как жжёт в груди. Ему открылось ещё одно зрелище чужой победы и чужого поражения, и он не знал, как обойдётся с этим зрелищем. Не опишет в книге. Не расскажет друзьям и близким. Не изложит в донесении. Быть может, запечатает в дальнем чулане памяти, и оно будет являться в случайных кошмарных снах. Или принесёт на суд Господу и не сможет объяснить, почему он оказался на этой безымянной вершине, почему видит молодое, начинающее каменеть лицо с белым оскалом зубов, почему так тускло отсвечивает ствол автомата, истёртого о красноватую землю холма.

— Господин Торобов, — к нему приблизился Зольде и всё с тем же неисчезающим артистизмом, словно он был театрал, попавший на любимый спектакль, произнёс: — Вас ждёт сюрприз. Среди пленных мы захватили русского советника. Хотите с ним побеседовать?

Он повёл Торобова туда, где сидели пленные — испуганные, вжав головы в плечи, словно боялись побоев. Среди смуглых небритых лиц, чёрных тоскующих глаз Торобов увидел белёсые волосы и голубые глаза человека, который сидел, ссутулив спину, снизу вверх смотрел на подходивших, мучительно сморщив лоб.

— Встань, — приказал Зольде, и человек, понимающий арабский, встал. — Поговорите с ним, господин Торобов, на родном языке. Из посторонних вас никто не поймет, — он отошёл, делая вид, что не желает мешать встрече двух соотечественников.

Пленный советник был худ, облачён в сирийскую форму без знаков различия, весь в красноватой пыли, которая высыхала на потном лице. Пыль была в ушах, в ноздрях, на веках среди белесых ресниц, в корнях волос, под ногтями больших грязных пальцев, на шее, в морщинах лба. Быть может, его обдало пылью от взрывов. Или он катался по земле во время рукопашной. В нем ещё клокотал бой, но ярость боя была сломлена, воля растоптана, оружие вырвано из рук и лежало в бесформенной металлической груде, над которой дрожал стеклянный воздух, как излетающий дух.

— Я полковник российской армии Торобов. Кто вы? Ваше звание, имя?

Пленный молчал, тоскливо водил глазами, не останавливая взгляд на Торобове. Смотрел на синеющую низину с дорогой, на соседние холмы с золотым монастырским крестом. Казалось, он хочет оттолкнуться от вершины, от уложенных в ряд убитых, от груды замызганных стволов и прикладов. Расшвырять в броске победителей, что угрюмо и нетерпеливо взглядывали из-под суровых бровей, ожидая, когда им вернут добычу, поверженных, лишённых воли врагов. Он оттолкнётся от вершины и взмоет, полетит над голубой равниной, над монастырскими главами с золотым сверканьем, туда, где тают последние снега, где весенняя лазурь в вершинах берёз, где на талых опушках распускаются голубые цветы.

— Повторяю: я — офицер российской армии. Назовите ваше имя. Я сообщу российскому посольству в Дамаске. Оно вам поможет.

Пленный смотрел по сторонам, словно выбирал направление для своего броска и полёта. Мимо застывших орудий с грудами исстрелянных гильз и чёрного с белой вязью флага. Или, огибая убитых, мимо конвоира с чёрной бородой и ручным пулемётом.

— Вас могут обменять или выкупить. Но для этого я должен знать ваше имя.

Пленный перестал водить глазами, остановил взгляд на Торобове и плюнул в него липкой жёлтой слюной. Торобов почувствовал ожог этой ядовитой слюны, которая текла по его щеке. Отёрся ладонью и отошёл, видя, как, стоя в стороне, смеётся Зольде.

Комбат с бинтом на лбу, сквозь который расплывалось пятно, что-то сказал солдатам. Вытянул из кармана платок и постелил его на истоптанную землю, среди рассыпанных автоматных гильз. И все его бойцы достали платки, стелили на землю и готовились к молитве.

Пленные пугливо, не сразу, поднялись, стали стелить платки. Конвоир с пулемётом тоже отложил оружие и постелил клетчатый мятый платок. И все, кто был на горе, стали молиться. Опускались на колени, падали ниц, касаясь лбами горы, разом разгибали спины, обращали ладони к небу, вставали и вновь, словно на них дул ветер, сгибались, опускались на колени, прижимались лицом к земле. Молились раненые, у которых сочилась кровь. Молился комбат, сжимая от боли глаза. Молились операторы, и у того, что был в артистической синей блузе, при поклонах вспыхивала в ухе серьга. Молился Зольде, постелив цветастую ткань. Оставались стоять Торобов и пленный советник, на лице Торобова горел ядовитый плевок.

Он смотрел на молящихся, которые недавно убивали друг друга, визжали и кружили в рукопашной, падали на землю, на которую теперь постелили молитвенные платки. Разделённые ненавистью и убийствами, они молились единому Богу, который любил их всех, присутствовал в каждом, взращивал от первых младенческих дней, материнских сосцов, одаривал счастливыми утренними пробуждениями, когда мир кажется перламутровым, любимым и любящим, и Бог окружает их нежностью и обожанием. Они взывали к Творцу, моля об одном и том же. О продлении жизни, избавлении от ран и страданий. О том, чтобы Творец простил их прегрешения, ожесточение сердец, забвение милосердия. И Творец в бездонной синеве слышал их всех, каждому посылал в сердце луч света.

Торобов своей страдающей душой, своей слёзной верой ждал, что воины, прозревшие в молитве, бросятся друг другу на грудь, станут обниматься, брататься, друг перед другом виниться.

Завершили молитву, встали, бережно складывали платки, пряча в карманах. Зольде встряхивал свой клетчатый плат и что-то говорил комбату. Тот тяжёлым шагом приблизился к пленным. Стал их строить, пересчитывая, тыкая каждому в грудь. Грубо оттолкнул советника. Три пулемётчика, опоясанные лентами, выступили вперед и с ходу, от животов, ударили очередями, кося пленных. Те в грохоте очередей падали, с криком разбегались, а их разили пули, они заваливались, шевелились, а вокруг бурлила земля от бесчисленных попаданий.

Пулемёты смолкли, из стволов струились дымки. Пулемётчики устало отходили, не глядя на бугрящиеся трупы. Оператор в синей блузе снимал, задирая камеру к небу, словно провожал отлетающие души.

Торобов стоял потрясённый. Расстрел был ответом Творца на молитву. Пленного советника ударами прикладов гнали с горы.

— Не проголодались, господин Торобов? — Зольде приглашал Торобова к подкатившему джипу. — Ещё одно дело, и нас ждёт обед.

* * *

Джип, в котором ехали Торобов, Зольде и оператор с серьгой, съехал с горы. К нему присоединились два грузовика, полные боевиков. Попетляли по просёлку, выехали на шоссе и по серпантину стали подниматься на одинокую гору, где стоял монастырь. Его стены казались скалистой породой, выступавшей из горы. Четверик храма был увенчан синими главками с крестами, среди которых самый большой золотился на солнце. Подкатили к монастырским воротам. Деревянные синие, с красными разводами, ворота были закрыты. Боевики, соскочив на землю, стали стучать в ворота прикладами, стрелять в воздух, пока створ ворот не раздвинулся и в щель не выглянула седая кудрявая голова с кольчатой бородой. Боевики вытащили старика из ворот, раскрыли тяжёлые створки, и джип с грузовиками въехали в монастырь. Двор был пуст, повсюду были клумбы с цветами, пахло розами. Над входом в собор красовалась фреска: Богородица в голубом хитоне, с золотым нимбом. Младенец испуганно взирал на шумных вооружённых людей. Вдоль длинного кирпичного здания вела галерея, и по ней пробежали монахини, похожие на пингвинов в чёрном одеянии с белыми оторочками. Полную монахиню, которой было трудно идти, вели под руки.

— Жирная корова, игуменья, — Зольде весело смотрел на убегавших монахинь, которые укрылись в здании. — В этом районе Сирии люди говорят на арамейском языке, на том, на котором говорил Иисус Христос. Давно хотел послушать "Отче наш" на арамейском.

Они поднялись на ступени храма, отворили резную дверь с железным кольцом и вошли в церковь.

Бесшумно полыхали голубые, падающие из окон, лучи. Золотой иконостас струился, отекал сияющими ручьями, и тёмные иконы, казалось, плыли среди золотых вод. Столпы были обмотаны шёлком и бархатом, тяжёлой, шитой серебром парчой. В серебряных, потемнелых от времени подсвечниках теплились свечи. Лампады, как волшебные плоды, алые, зелёные, синие, висели на серебряных ветвях. Было безлюдно, гулко, пахло сладкими дымами.

— Кто здесь есть? — Зольде приложил ко рту ладони, наслаждаясь гулким эхом.

Бородатые парни вытащили из-за алтаря тощего священника в клобуке и золотой епитрахили. На горбатом носу блестели очки, в них дрожали круглые от страха глаза.

— Святой отец, мы туристы. Узнали, что в вашем храме можно послушать "Отче наш" на арамейском языке. Мало кому удаётся послушать эту молитву на языке самого Христа. Не могли бы вы её прочитать?

Священник топтался, смотрел на Зольде чёрными от ужаса глазами.

— Ну что вы, святой отец! Мы проделали такой длинный путь, чтобы услышать молитву. Читайте, святой отец!

Бородач ткнул священника стволом пулемёта. И тот, косясь на близкий ствол, стал читать. Слова гудели, дрожали, трепетали. Были непонятны Торобову своим древним звучанием, в котором открывалась восхитительная глубина, клубилась дивная тайна, и бабушка с умилённым взглядом, прекрасным любимым лицом, певуче повторяла: "Да будет воля Твоя как на небе, так и на земле".

Оператор в синей блузе снимал убранство храма, вёл камеру от лампады к лампаде, словно срывал плоды с серебряных веток.

— Какая красота, святой отец! Какое высокое переживание! Не хочу, чтобы чьи-нибудь недостойные уши слышали эту святую молитву! — Зольде выхватил пистолет и выстрелил священнику в переносицу. Проломил кровавую дыру, рассыпав вдребезги стёкла очков. Священник упал головой в голубой поток света.

Пулемётчики, стянув пулемёты с плеч, разведя стволы веером, ударили слепо, не целясь. Наполнили храм грохотом, проблесками, хрустящими щепками золотого иконостаса, осколками лампад. Они стреляли с упоением, длинными очередями, ведя стволы вдоль настенных фресок, вырезая на штукатурке длинные рытвины. Торобов видел, как трясутся их молодые лица, ярко и счастливо сияют глаза, как брызжут латунные гильзы, осыпая лежащего на полу священника. В них было ликование детей, которые набрасываются на сложенные из кубиков замки и разносят их, повинуясь первобытной жажде разрушения. В них бурлила молодая свирепая сила, не умещалась и извергалась наружу грохочущим огнём пулемётов. Они пританцовывали, припрыгивали, напоминали колдунов в ритуальной пляске, которые совершали колдовской обряд разрушения. Вместе с ними в сумрачный, печальный храм ворвалась неистовая стихия, дробила и перемалывала мёртвую скорлупу, открывая путь синему свету, который сквозь окна стремился в храм. Грохот пулемётов, хруст золочёного дерева, взрывы лампад, визги и крики стрелков расталкивали стены с закопчёнными фресками, и казалось, стены падут, и во тьму хлынет ослепительная синева.

Оператор с серьгой водил камерой вдоль борозды, оставленной пулями на фреске, ловил в объектив молодое восторженное лицо пулемётчика с чёрной бородкой и белым оскалом, переводил камеру на убитого священника, усыпанного латунными гильзами.

Торобов потрясённой душой чувствовал чью-то грозную непостижимую волю, которая поместила его в ревущую лавину атаки, привела на гору, где состоялась жуткая казнь, а теперь принуждает смотреть, как разрушают святыню. И эта непостижимая воля — хочет ли она, чтобы ослепли его глаза, помутился рассудок, и он утонул в безумной воронке зверств и насилий, в которую падает мир? Или ему дано испытание, чтобы закалить его дух, заострить зрение, укрепить мышцу руки, которая произведёт одиночный выстрел и остановит это кровавое хрустящее колесо?

Пулемётчики, истощив боекомплект, опустили стволы. Гранатомётчик в длинном балахоне и пятнистом платке поднял трубу, и граната, прошипев, ударила в иконостас, проломила дыру, из которой валил дым и летели искры.

— Господин Торобов, служба окончена, — Зольде галантно наклонился, указывая на выход.

Под навесом галереи толпились боевики. На досках, голая, лежала игуменья. У неё был толстый раздутый живот и огромные груди. Казалось, у неё три головы. Её руки были разведены в стороны, два боевика наступили ей башмаками на запястья, и было видно, как шевелятся из-под подошв её пальцы. Другие два развели её оплывшие ноги, не позволяли им дёргаться. Была видна её косматая промежность, тёмная вмятина пупка. Очередной боевик стянул рубаху, приспустил штаны, навалился на неё. Она стала кричать.

— На арамейском, — проходя мимо, произнёс Зольде. Торобов отвернулся, чтобы не видеть женскую оплывшую ногу и гибкую вздрагивающую спину боевика.

Они вернулись в город под вечер. Торобова разместили на верхнем этаже двухэтажного дома, в хорошо обставленной комнате, где было зеркало в резной раме, овальный стол с удобными стульями, мягкий кожаный диван. Видимо, дом принадлежал зажиточной семье, которая, страшась войны, покинула город. Торобова накормили ужином — горячей говядиной в сладком соусе, свежими овощами, принесли большой чайник с душистым чаем. С ним обращались предупредительно, служитель, принёсший блюда, кланялся и улыбался. Но дверь оставляли запертой, внизу слышались голоса, звяканье оружия. Зато из комнаты на крышу вела лесенка. Торобов вышел на плоскую кровлю, где стояли горшки с засохшими цветами. Смотрел на вечерний город, на улицы, полные торопящихся людей с какими-то кульками и сумками, словно они куда-то опаздывали. На грузовики с боевиками. На мечеть с острыми, как веретёна, минаретами, которые уже были подсвечены зелёным. Он не знал, сколько его продержат взаперти, когда осторожный Фарук Низар откликнется на его зов, поверит ли ему. Или разгадает его хитрость, и ему суждена пуля на каком-нибудь глухом пустыре.

Ночью он проснулся от пугающей мысли, что в своих расчётах пропустил какое-то важное обстоятельство, забыл его включить в свой план. И поэтому план обречён на провал, ему грозит разоблачение. Проницательная разведка противника уже раскрыла его замысел. Жестокий артистичный Зольде играет с ним, забавляется, прежде чем замучить в застенке.

Торобов вскочил. Света не было. В окне была темнота. Нащупал перила лестницы, ведущей на кровлю. Поднялся и вышел на крышу. И понял, что было им забыто, что не включил он в свои хитроумные расчёты.

Небо. Оно дохнуло необъятной ширью, распахнулось блистающим простором, осыпало его мерцаньем и блеском. Звёзды, белые, голубые, зелёные, дрожали, текли, сливались в пылающие сгустки, растворялись и тонули в туманностях. Орнамент звёзд проступал небесной геометрией, словно их соединяли горящие линии. Другие звёзды размыто тонули в голубых туманах. Небо волновалось, трепетало, по нему пробегал ветер, и звёзды казались отражениями на чёрных волнах. Небо замирало, и звёзды, драгоценные, как бриллианты, горели бессчётными россыпями.

Торобов, запрокинув голову, смотрел на небо. Оно не было включено в его построения. Неба недоставало в его замыслах, где присутствовало множество деталей и мелочей, но отсутствовало главное — небо. Как оно соотносится с той пулей, что ударила в баранью тушу на багдадском рынке? Как соотносится с убитым знаменосцем, чьи побелевшие кулаки сжимали древко, а на лице застыла блаженная улыбка? Как оно соотносится с грохочущими пулемётами, что валили наземь пленных солдат после их молитвы? С убитым священником, лежащим в потоках голубого света? С толстой женской ногой и дрожащими мужскими ягодицами?

Господь, сотворивший миры, возжёгший светила и солнца, напитавший Вселенную лучистой энергией света Господь, не забыл сотворить израильские самолеты с жёлтыми шестиконечными звёздами, пикирующие на палестинскую девочку. Не забыл сотворить штурмовики с красными пятиконечными звёздами, разгромившие колонну машин. И он, Торобов, желая остановить кровавую карусель, хочет остановить колесо, раскрученное самим Господом Богом? И он, задумав "выстрел возмездия", есть богоборец, восставший против замысла Бога?

Эта мысль вела к помрачению. Он блуждал глазами среди бесконечно удалённых светил, и среди них качалась баранья туша, пробитая пулей, дрожала и дёргалась оплывшая женская нога. Он путался, вспоминал богословские тексты, суфийские трактаты, свидетельства святых афонских отцов. Голова его кружилась от непонимания мира, от бесконечности неба, от его блеска и трепета. Он вымаливал у неба ответ, просил Господа не лишать его разума, не ввергать во тьму, где он забудет обожаемое лицо матери, любимые очи жены. "Господи, ты слышишь меня? Ты не оставил меня? Ты видишь меня?"

Тихая золотистая капля полетела с неба, оставляя гаснущий след. За ней две другие, как беззвучные слёзы, покатились по тёмной щеке небес, канули, не долетев до земли. Из неба падала золотая капель, таяла на лету, чертила в ночи бесшумные дуги. Торобов запрокинул лицо к плачущему небу, оно рыдало, оплакивало его, проливало на него золотистые слёзы.

Утром Торобова разбудил шум моторов, бравурная музыка, крики. Выглянул в окно. По улице катили грузовики с вооружёнными людьми, развевались чёрные знамёна с белой вязью. Работал громкоговоритель, установленный на легковушке. По тротуарам торопился народ, все в одну сторону, туда, куда звала музыка маршей, катили грузовики со знамёнами.

Вошёл Зольде, в бархатной куртке с голубым шарфом, перетянутый ремнём, на котором висела кобура. Он походил на бутафорского персонажа революционных фильмов, в которых действуют анархисты и лихие налётчики. Его утончённое лицо было бледным, синие глаза мерцали, словно в них закапали возбуждающие капли, на тонкой переносице у глаз проступили синие жилки.

— Господин Торобов, имею для вас приятное известие. Фарук Низар ждёт вас в Катаре. Сегодня мы отправим вас в Иорданию, и оттуда вы прилетите в Доху. Вас будут встречать. Я приготовил вам церемонию прощания. Машина внизу.

Джип доставил Торобова на площадь, и, выйдя из машины, он очутился в горячем шумящем скопище, запрудившем площадь. Народ густо толпился, прижимаясь к фасадам нарядных домов, в которых, по всей видимости, размещались муниципальные учреждения, там висели флаги. Цепь автоматчиков отсекала толпу от площади, в центре которой красовалась алебастровая чаша, быть может, остатки заглохшего фонтана. На этой чаше был сооружён помост, обтянутый зелёной тканью, и тесно, плечом к плечу, стояли зверского вида бородачи с автоматами, положив пальцы на спусковые крючки. Перед чашей была сложена поленница из кривых брёвен, напоминавшая колодезный сруб. Японский подъёмный кран вытянул вверх стрелу, с которой на лебёдке свисал огромный железный крюк. Этот крюк был начищен до блеска, сиял на солнце, и было видно, что его чистили старательно, как мастера высокого класса чистят и холят свои любимые инструменты. Торобова подвели к алебастровой чаше и поставили рядом с другими людьми, полевыми командирами и городскими чиновниками — кто в камуфляже, кто в гражданской одежде, кто в арабских платках, охваченных чёрными шнурами.

Торобова угнетало шумное многолюдье, аляповатая, с отбитыми краями, ваза, громадный сияющий крюк, похожий на отточенный клык. Всё это казалось декорацией для модернистского спектакля, где зрители мешались с артистами. И Зольде, как режиссёр перед началом спектакля, волновался за его успех:

— Вам не тесно, господин Торобов? Потерпите, не пожалеете!

Площадь колыхнулась, толпу качнуло в одну сторону. Все головы, бородатые, в платках, пятнистых картузах, хиджабах, в металлических касках, повернулись к улице, из которой донёсся рокот мотора. Тяжёлый грузовик с открытым кузовом медленно въезжал на площадь. Грузовик был украшен зелёными трепещущими флажками. В кузове с откинутыми бортами стояла железная клетка, и в ней, в оранжевой долгополой хламиде, держась за прутья, стоял человек. Рядом с клеткой, в чёрных балахонах, в масках с прорезями для глаз, застыли существа, похожие на обитателей подземного царства. Ярко-оранжевая хламида и чёрный цвет балахонов создавали зловещий контраст, от которого у Торобова заныло сердце. В человеке, облачённом в оранжевую хламиду, он узнал пленного советника, который вчера плюнул ему в лицо. И теперь он почувствовал ожог на лице, смотрел, как грузовик медленно разворачивается на площади, приближаясь к подъёмному крану, и телеоператоры снуют вокруг, наводя камеры.

Грузовик пятился, сверкающий крюк нависал над клеткой. Чёрные существа махали крановщику, подтягивали крюк к железной, закреплённой на клетке серьге. Лебёдка заработала. Клетка закачалась в воздухе. Грузовик отъехал, а кран повёл стрелой, и клетка очутилась над поленницей, медленно раскачиваясь.

Торобов видел, как советник дико водит глазами, смотрит на отточенный клык, на солнечную площадь, заполненную гудящей толпой, ищет в ней хоть одно сострадающее лицо, не находит.

Курт Зольде с красным мегафоном в руках молодцевато взбежал на помост, оказался в центре чаши и замер, напоминая скульптуру фонтана. Поднёс мегафон к губам и надрывно, яростно, мелко сотрясаясь от страсти, стал выдувать из мегафона лающие слова:

— Во имя Аллаха милостивого и милосердного! Вчера в бою мы победили сильного врага, который превосходил нас числом, но не превосходил отвагой и верой! Аллах даровал нам победу, ибо он благоволит к верным, бесстрашным и побеждающим! Среди тех, кто стрелял из пулемёта в наших шахидов, кто срезал пулей нашего знаменосца, приехавшего из Йемена поддержать нашу священную войну, среди них был этот русский! Он преодолел тысячи километров, чтобы приехать в Сирию и убивать здесь наших братьев, наших героев, наших детей, взрывать наши мечети, осквернять святой Коран! Русские самолёты взрывают наши города, бомбят наши больницы и школы, и весь мир рыдает, видя наших девочек с оторванными ручками! Русские убийцы у себя в России истребляют правоверных мусульман, сажают их в тюрьмы и подвергают пыткам! Приехав в Сирию, эти шайтаны делают то же самое! Они — проклятый народ, не угодный Господу! На них падёт гнев Аллаха! Сегодня мы выполняем волю Всевышнего и заповедь пророка об огне очистительном! Господь дал нам в руки свой священный огонь, чтобы мы превратили в пепел заражённую плоть, которая распространяет заразу по всей земле! Смерть русской собаке! Аллах Акбар!

Зольде проревел эти слова, срываясь на визг. Воздел красный мегафон к небу. И вся площадь взметнула кулаки, автоматы, единым рыком выдохнула: "Аллах Акбар!"

Торобов чувствовал тяжёлую плотную ненависть, от которой над площадью вихрилась пыль, плескались чёрные флаги, качалась железная клетка. В ней обессиливший от этой ненависти человек в оранжевой хламиде упал на колени.

Торобов чувствовал его одиночество, смертную тоску, опадавшее в бессилии сердце. Знал, что не разверзнется небо, не прянет белоснежный ангел, не раздвинет железные прутья клетки, не унесёт мученика туда, где сверкают последние серебряные снега и в соснах тенькает синичка.

Из толпы сквозь строй автоматчиков выбежал мальчик в розовых шароварах, в вязаной шапочке. На его маленьком смуглом лице сверкали чёрные ненавидящие глаза. Он подбежал к клетке, кинул камень. Камень звякнул о железо и упал на землю, а мальчик, отбегая, грозил кулачком.

Существа в чёрных балахонах с прорезями для глаз и ртов забегали вокруг поленницы, выплёскивая на неё из канистр желтоватый бензин. Один кинул зажигалку. Пламя шумно полыхнуло, охватив дрова, клетку. Пленный отшатнулся от огня в одну сторону, ударившись о железные прутья, а потом в другую, заслоняясь от огня локтем.

Пламя рвалось в клеть, пронизывало насквозь решетку. Пленный с криком метался, кружился волчком, отрывал от пола босые ноги. Его оранжевая хламида горела, обнажилось голое тело, на котором дымились клочья липкой материи.

Торобову казалось, что его собственная кожа покрывается волдырями, на ступнях взбухают полосы ожогов, волосы дымятся. Не отводя глаз от ужасной казни, он вдруг понял, что убьёт, точно и беспощадно, дотянется стреляющей рукой до ненавистного лица. Отыщет Фарука Низара в стальном бункере, на подводной лодке, на молитвенном коврике, в объятьях женщины, на смертном одре. Божественное предназначение его, Торобова, жизни — детства и юности, сиреневой колокольни, бабушкиных сказок, маминых акварелей, обожающего взгляда жены — главная цель его жизни, ради которой появился на свет, — убить Фарука Низара. Увидеть, как входит пуля в его бледный над пушистыми бровями лоб.

Советник страшно кричал, хрипел, матерился. И вдруг сипло запел: "Эх, мороз, мороз, не морозь меня"! Издал рыдающий вопль: "Прощайте, мужики!" — и упал, бился на раскалённых прутьях, затихал среди треска и гула. Дым долетал до алебастровой чаши, и Торобову казалось, что он чувствует запах горелого мяса.

Никто не расходился, покуда поленница не распалась, в раскалённой докрасна клетке чернело обугленное тело, из глаз которого полыхало два факела.

— Господин Торобов, так вы можете опоздать. Машина ждёт, — Зольде тронул Торобова за локоть, его безумные синие глаза сияли.

Фото Васитлия Проханова