Газета Завтра 153 (45 1996)

ПОХОРОННОЕ СОЗНАНИЕ ( записки кладбищенского сторожа ) Владимир Шамаев

— Царствие тебе небесное, земля тебе пухом! — Группа безутешных родственников собралась у колумбария, пьет водку и закусывает. Только что замурована в стену урна с чьим-то прахом… Интересно, догадываются ли эти люди, насколько бессмысленно то, что они говорят? Если Царствие небесное, то при чем здесь земля?

Это наше кладбище. Оно было открыто в 1937 году на шоссе, которое видало уже вереницы кандальников и которому предстояло еще вынести из столицы бесконечные колонны беженцев военной осени 1941 года. Оно до сих пор кажется стоящим где-то на отшибе, хотя расположено почти в центре города, и ночью огни небоскребов и оживленных трасс заливают мертвенным светом его пустынные аллеи.

Раньше власти боялись открывать христианские кладбища в пределах столицы, да и в других городах, боялись крестов на церквах и надгробных памятниках. Множество захоронений было спрятано под асфальт или газоны парков — за исключением, конечно, “красных” пантеонов — на Новодевичьем, Красной Площади. Простые смертные были обязаны хоронить своих покойников за пределами города. Но Москва, расширяясь под напором людских толп, обтекала и старые, и вновь открытые погосты, один за другим превращавшиеся из сельских и пригородных в городские. А люди стремились и стремятся туда уже как в единственное место, открывающее, по их мнению, ворота в загробный мир.

Я иду по кладбищу мимо обгоревших железных ящиков, в которых дотлевают сухие листья, мимо обрубков недоживших до весны тополей, мимо оградок и могил. Придет весна, и все здесь изменится — ржавчину вновь закрасят черной краской, дорожки посыпят песком и свалят на них свежеспиленные березы.

Бледные улыбающиеся тени на черном граните светятся каким-то неземным счастьем. Важные дамы с лицами буфетчиц шаловливо выглядывают из-за мужественных генеральских плеч, чрезвычайно довольные, что нашли последний приют в московской, а не колымской или тайшетской земле. Жестяные звезды на ржавых и пустых пирамидках грустят о том, что были поставлены хозяевами совсем ненадолго — только до наступления эры всеобщего благоденствия. Лилипут-джигит все рвется на своей вздыбленной лошадке вслед за собратом с коробки “Казбека”, грозя кому-то обломком шашки… Но не угнаться ему за ковбоями на мотоциклах, его постамент зарос дикой сиренью, и все давно забыли о победах маршала, на властный бюст которого мраморная девушка роняет осенние гвоздики.

С раннего утра на кладбище тянется народ — кому цветник нужно полить, кому оградку покрасить, кому просто не хватает общения. Люди любят ухаживать за могилками. Для многих пространство внутри ограды до недавнего времени оставалось единственным земельным участком, на котором они чувствовали себя полновластными хозяевами. Страшно подумать, сколько металла, краски, времени и сил уходит на поддержание в порядке этих нехитрых угодий. Безусловно, практическая ценность оградки нулевая — она не остановит ни грабителя, ни собаку, пришедшую полакомиться остатками кулича. Она не остановит и “нового русского”, который вознамерится закопать родственника на свободном месте. Тем более, что для “новорусских” могил нужна площадь в два раза большая, чем для обыкновенных. Организаторы богатых похорон любят выкапывать квадратные ямы, стенки и дно которых выстилают разноцветными тканями. Затем в могиле собирают сложное никелированное сооружение, с помощью которого блестящий гроб калифорнийского ореха ($5.000) медленно и торжественно опускается вниз без всякого участия людей в ватниках и с канатами в руках. Разнообразные удобства, придуманные для “дорогих” покойников и их родственников, можно перечислять часами. Не знаю, что чувствует труп, рядом с которым в гробу установлен, например, магнитофон с аккумулятором. Но, очевидно, родственникам нравится приходить несколько месяцев подряд к могиле и слушать доносящуюся оттуда музыку. Я, безусловно, ценю стремление этих людей к прекрасному. Жаль только, что у них почти нет времени для удовлетворения своих эстетических запросов. Батюшка, которому “новые русские” заказывают отпевание в специально построенном недавно храме, то и дело вздрагивает от трелей сотовых телефонов, которые держат в руках безутешные родственники.

Но бывают у нас и совсем другие похороны. Оборванные, бледные люди следуют за санками или тележкой с убогим гробом, боязливо прицениваясь к пластмассовым цветам и тонюсеньким свечкам. Бывают и самодельные гробы, обитые каким-нибудь веселеньким ситчиком, триста лет пролежавшим в старушечьем сундучке. Однажды я даже видел, как человека хоронили в длинном кухонном шкафу… Парадоксально: даже нищие из нищих не могут отказать себе в удовольствии положить на могилу копеечный венок из зеленоватого полиэтилена, воткнуть в холмик поролоновую розочку. Образованный человек XVII века, пройдясь по современному кладбищу, мог бы подумать, что на нем похоронены сплошь герои и знаменитости (венок — символ высшей почести). Конечно, сейчас уже никто не мыслит могилы без цветов, средневековое аскетическое отношение к месту последнего обитания почти забыто. Но и до сих пор еще благочестивые христиане, умирая, просят употреблять деньги не на букеты и гирлянды, а на помин души.

Парадоксально, что при всей любви к “своим” могилам люди могут без всякого почтения относится к “чужим”. Желание лежать в определенном месте, на определенном кладбище поближе к дому породило такой немыслимый раньше бизнес, как торговля “бесхозами”. На нашем кладбище, к примеру, достаточно заплатить $1000, чтобы дорогого вам покойника закопали в любую забытую, по-видимому, родственниками могилу. При этом молниеносно оформляются документы, удостоверяющие, что на этом месте еще 200 лет назад был захоронен ваш прадед — «екатерининский орел». Конечно, на более престижных кладбищах и цены повыше, так что богачи, приходящие к нам в минуту скорби, с ходу предлагают “местным жителям” быстренько отыскать какой-нибудь заросший травой холмик с упавшим крестом за… 1-2 миллиона. Желтая бедренная кость, на несколько дней оставленная кем-то в кладбищенском писсуаре, скорее всего, тоже была извлечена из “бесхоза” — вряд ли родственники забыли бы ее там…

Вероятно, кремация воспринимается могилодержателями как один из способов избежать острой конкуренции за место под землей. Впрочем, некоторые покойники склонны придавать огненному погребению символический смысл. Человеку постхристианского общества кажется, что, исполняя языческие ритуалы, он приобщается к истокам цивилизации. Но все же воспитан он на совершенно иной культуре, которая нет-нет да и дает о себе знать. Я слышал, как одна женщина в черном говорила другой: “Васенька, когда умирал, завещал себя сжечь и пепел развеять над Черным морем. Половину-то я с корабля развеяла, а половину — побоялась. Теперь вот иду в храм — может, отпеть его?..”

И это еще хорошо, что такая мысль пришла к ней. Большинство моих современников считают, что достаточно позаботятся об усопшем, поставив над его могилой памятник “не хуже, чем у других”.

А вот “цивилизованные” американцы чрезвычайно не любят ставить на своих кладбищах памятники и вообще все то, что напоминает о смерти. Надгробные плиты они предпочитают класть прямо на землю, чтобы они ненароком не омрачили пейзажа, открывающегося из окна “кадиллака”. К покойникам, “выдаваемым” моргами, там относятся, как к произведениям искусства. Все ухищрения парикмахеров, завивающих мертвые волосы, гримеров, подмазывающих ввалившиеся щеки, и прочих мастеров подземного макияжа сосредоточены на том, чтобы доказать: смерти нет. И безобразные старухи в париках и помаде расхаживают по ритуальному залу между “готовыми” гробами, восклицая: “Beautiful, beautiful!” Они надеются, что и сами после смерти будут выглядеть не хуже. Они очень не хотят умирать.

Наши соотечественники проделали уже почти весь путь от христианского отношения к смерти до американского. Еще, кажется, совсем недавно большинство русских людей хоронили своих близких со священником, в простых гробах, мало заботясь о внешней стороне церемонии. Они ставили над могилой деревянный некрашеный крест и, умирая, думали не о том, сколько он простоит, а о том, что будет с их душами после разлучения с телами. Конечно, и сейчас очень многие уверены в существовании загробной жизни. Ставя поминальные свечи на церковный канон, некоторые бормочут: “Это маме, это бабушке, это дяде Пете, это Шурику”. Но, по сути дела, никакого содержания в свои эти действия не вкладывают. Большинство людей, по-видимому, просто убеждены, что “душенька” питается свечками, конфетами или пасхальными яйцами, которые так любят крошить на могилы. Об этом, как мне кажется, совершенно не подозревает пес Рублик, “прописанный” в моей сторожке. Начиная с Пасхи и до самого лета он, вместе со стаей четвероногих бомжей, живущих на кладбище просто так, начинает болезненно обжираться покойницкими гостинцами. Но второй день Праздника на собак просто жалко смотреть — лохматые, с выпученными глазами и раздутыми животами они валяются на припеке под щитом с планом кладбища среди яичной скорлупы, пшена и каких-то кусков и переваривают обед. Мне до сих пор так и не удалось выяснить, почему люди считают нужным рассыпать еду не только на могилах, но и в этом месте? Может быть, чтобы псы позволили пернатым спокойно склевать то, что разложено на земляных холмиках?

Безусловно, формирующееся в обществе похоронное сознание обязано своим зарождением постхристианскому обществу. Люди в большинстве своем уже не верят в высокое призвание небесного отечества, и смерть, имеющая для христиан весьма относительное значение, стала пред ними во всем своем страшном обличье. Так что очень скоро всякое упоминание о ней будет изгоняться с неменьшей ревностью, чем в Америке. Но, отвергая христианские ценности, они все же не могут смириться с неизбежностью смерти и в глубине души мало кто верит, что когда-нибудь умрет. Потому и несут на гробы письма к покойникам, наряжают там новогодние елочки, а весной втыкают веточки вербы. Я видел даже детские могилы, на которых постоянно появляются новые игрушки. Вот уж воистину, “некуда пойти” современному человеку, отвергшему сущность христианства и, приняв некоторые обрядовые действия, воздающему своим покойникам совершенно неподобающие почести.

Кладбище не засыпает и ночью. Местные бродяги наружно греются у больших и малых костерков, а внутренне — на любой скамейке. Стайка мальчишек пронесется порой по аллее, круша попутно железными прутьями плиты земных “райков”, непонятно для чего нужных взрослым. Собаки затеют вдруг во мраке драку с чужаками, или будут тихо лежать под голубыми елями и совсем южными кипарисами. А глубоко под землей наползают друг на друга пласты песка и глины, перемешиваясь с мертвыми костями, которым, в отличие от душ умерших, уже не нужна почти никакая забота.