«МОСКОВСКИЕ ТРОПИКИ» АДОЛЬФА ДЕМКО

Андрей Фефелов Он, чистопородный русак, москвич, родился перед самой войной, и тогда же, волею любимой своей матушки, был назван этим абсолютно германским именем, которое с некоторых пор для русского уха звучит таинственно и зловеще. Подозреваю даже, что дворовые шкеты в послевоенной Москве допекали милейшего Адольфа Ивановича брутальным прозвищем — “гитлер”. Последнее, впрочем, есть чистейшая моя фантазия — о таких подробностях я и не спрашивал хозяина просторной художественной мастерской на улице Вавилова по причине того, что знакомство с “московским циклом” его работ напрочь поломало все стереотипы моих искусствоведческих и очеркистских подходов… Виной тому было случившее со мной временное, но очевидное помешательство. То была она — странная, старая и одновременно совершенно новая и страшная, фантастически быстро влетевшая в иное климатическое и метафизическое измерение — Москва. Огромный город, как будто бы навсегда застрявший в объятиях душных обольстительно летних сумерек. Стелются, движутся, гудят бесконечные встречные потоки авто. Хрустят тротуары, как термитные тропы. Смотрю, как одна из самых дорогих столиц мира раскинула к ночи свои золотые сети… Жаркое, насыщенное бирюзой, золотом и сажей небо напоминает изразец с площади Регистан. Здесь идет нескончаемый ночной праздник. Буржуазная, очумевшая от духоты Москва впитывает лучи желтых абрикосовых фонарей, направляет людское хаотическое шествие вдоль подновленных фасадов вчерашних дворцов. Улица покрыта язвами светящихся вывесок, пузырится этими живописными волдырями — прозрачными входами в магазины, подсвеченными (снабженными попугаями-швейцарами) дверями и спусками в подземное inferno ночных долларовых казино. Ржавый, доставшийся от эпохи империй гранитный рельеф неожиданно уводит в темную бездну очередного потухшего, как само прошлое, переулка. Да, заставленная стеклянными призмами торговых павильонов, обуреваемая вспышками строительства невиданных сооружений, Москва все больше напоминает гигантские театральные подмостки. Великолепный и злой балаган каждый вечер — на бис — разыгрывает очередную сцену. Сцена N1: трещит салют над Большим Каменным — воспаленное небо прерывисто дышит и меняет оттенки, а кривоногий, чудной, в белоснежных штанах иностранец трещит диафрагмой фотоаппарата… На переднем крае — черные тени, где-то справа — тонкий женский силуэт, а прямо перед вами гостиница “Россия”, как огромный, расцвеченный “Титаник”, рассекая гранит, врезается в мерцающие воды Рио-де-Москва. Это великолепие и разноцветие заставляет только удивляться и наслаждаться, и нет здесь места состраданию и тоске. В этом слоящемся эфемерном мире даже смерть надуманно драматична. Сцена N2: за столиком уличного кафе, среди курящих дам, пьющих вино молодых мужчин, среди неутихающих бесед, анекдотов и смеха — черная дыра в небытие. Оцепенелый, страшный, зловонный комок. Мертвый сине-бурый бомж, нарочно не замеченный миром, замер в пластиковом кресле. Действительно, даже нищие, сидя под фонарями и на газонах, опереточно взбивают себе чахлые бороды и тянут, тянут за подаянием свои синие руки-орхидеи… Позолоченные сталинские строения, учуяв в этом балагане свой “ориенталистский”, пышный и деспотичный аккорд, быстро коллаборционировали и моментально вписались в эту сладчайшую мистерию — они охотно покорились рекламным щитам, бесстыдно открыли свои резные чрева для элитных баров и ресторанов. Нет, латинские светящиеся буквы рекламных щитов не задавят дух “восточности”, накатившийся вдруг на город. Москва нынче напоминает Хайберский торг. Очень может быть, что сам климат, неизбежно склоняясь в сторону потепления, приведет к тому, что через несколько лет на Тверском бульваре появятся первые пальмы, а в ветвях существующих пока “пушкинских” лип будут носиться бешеные бомбейские мартышки. И разве не контурами индийских дворцов и пагод в чаду московских субтропических сумерек бредят крупные раскрашенные и закрученные ризки куполов Василия Блаженного? Сцена N3: Золотое мохнатое зарево от проходящей близкой, но невидимой магистрали. Августовская ночная тьма опозорена звуками стройки. Впереди тяжелые стуки каких-то свай, трель отбойных молотков, жужжание пескоструев. А здесь, в сажевом дворике, звонкий топот многих копыт — в темень взволнованно несется отряд испуганных проституток. Патрульная машина медленно проплывает в оранжевом проеме — милиция уезжает прочь… Да, уж отблески сварки гуляют по ветхим крышам маленьких домиков и кронам старых деревьев. Впереди уже поднимается черный краеугольный бетонный монстр. Скоро тысяча офисов и контор составят очередной, разделенный перегородками и экранами, стерильный кондиционированный рай. Если подняться на высоту этой стройки, то можно увидеть, как за плесенью окраинных белых новостроек, блещущих кое-где жемчугом последних окошечек, стелится немая бархатная тьма. Ощущение такое, что где-то там плещется доисторическое море. — Неужели Москва — приморский город? Все это почувствовал, опознал и понял я, рассматривая серию великолепных живописных полотен и литографий художника Адольфа Демко, рисующего таинственную и загадочную инфернальную Москву сего века. Особая творческая чуткость, как противоядие от пошлости и, разумеется, страсть, что светится порой в серых глазах Адольфа Ивановича, — вот что помогло ему сделать открытие… Ведь эта новая, оригинальная и точная интерпретация Москвы есть открытие. То, чего не сделали другие, — кто уныло воспроизводил образцы прошлой жизни, рисуя “московские дворики” и “замосквореченские церквушки” (то, что было живо во времена Кустодиева, а ныне, увы, не вмещает в себя пламенеющий дух города). Не будучи наивным исследователем, все же уверен — очень скоро в эстетическую брешь, пробитую Демко, устремятся толпы последователей. По его примеру эпигоны кинутся рисовать незабываемый колорит ельцинской Москвы, будут смотреть на это великолепное безумие его глазами, станут смешивать краски по его рецептам… Потому что обольстительная и грозная реальность, обычно ускользающая и хохочущая над творцом, на этот раз покорилась художнику. Мы сидим с Адольфом под висячей лампой в его просторной затемненной мастерской, пьем чай. Работы “успокоенные” висят на стенах — спящие миры. Источают тонкую радиацию, беззвучно стрекочут в тени образы заколдованного мира. Идет неспешная беседа. — Если Москва — город приморский, как Одесса, то где вся остальная Россия? — Очевидно, на дне этого моря… Адольф Иванович крестится, смотрит на царящий за громадным окном дождливый индустриальный пейзаж.


Загрузка...