Газета Завтра 268 (3 1999)

Сергей Поделков НАСЛЕДНЫЙ ДОМ

КЛЮЧИ МОСКВЫ

Итак, ему открыли западню...

Он, покоритель, славой утомленный,

мечтал: "Здесь власть свою укореню!"

и на Москву глядел с горы Поклонной.

Окидывал ее — за частью часть,

оценивал глазами ювелира.

Москва манила, в синеве лучась...

И приказал Наполеон тотчас

войскам надеть парадные мундиры.

Страна соболья... Он недаром тут,

его десница правосудьем будет,

Он ждал бояр... Вот-вот преподнесут

ключи Москвы на азиатском блюде.

Он ждал ключей. Европы властелин,

он вспоминал заносчиво начало —

как Рим сгибался, кланялся Берлин...

И сам, величественный, как пингвин,

на шпагу оперся... Москва молчала.

"Ах, русские, не понимаю их,

сдать город не умеют..." — И плечами

пожал герой и повелел в тот миг

из пушек дать три залпа холостых.

Лишь небо вздрогнуло.

Москва молчала.

А между тем вокруг свистал тальник,

из-за кустов, из желтизны распадин

следили остро — то рожон, как клык,

то клюв косы, то глаз ружья,

то штык,

то шилья вил, охотничьих рогатин.

Но двинулся к Москве он, волчья сыть,

к чужому в куполах и башнях дому,

не думая, что станет он просить

пардону вскоре,

что начнет знобить, —

не даст Кутузов кесарю пардону.

В глубоком небе плыли журавли,

по перелескам ополченцы шли...

Смерть правила теперь его походом!

В Европе, там, сгибаясь до земли,

ключи преподносили короли,

а тут — ключи хранились у народа.

ГЕРБ ГОРОДА

ПЕРЕМЫШЛЯ КАЛУЖСКОГО

Н. Любимову

Река течет между двумя снопами,

снопами ржи, свой синий след стеля

через поля и через нашу память,

через ее магнитные поля.

Ни песни, ни приветствия не слышно,

и верится: вокруг даров земли

на миг все труженики Перемышля,

отстрадовав, забыться прилегли.

Сон сдержанного солнечного света,

и на природе сеть недужных мет,

на всем, на всем еще оттенки лета,

и в то же время — лета уже нет.

Испарина на вылинявших пожнях,

изрезанных ободьями подвод,

и испещрен отлетом

птиц тревожных

моей души стесненный небосвод.

Зато средь обнажающейся земи

счастливый герб

калужских милых мест,

в нем зрелость времени,

и жатвы бремя,

и признак хлебосолья и торжеств.

Искус сильнее душу жжет с годами,

жжет лютое желание труда,

как шнур бикфордов,

движет мысль горами...

Продлись, ожесточенная страда,

теки, река, между двумя снопами!

* * *

А. Макарову

Я возвратился к самому себе,

и чудится: крыльцо с навесом низким,

и дым отечества в печной трубе

блаженно пахнет

хлебом материнским;

сыпь ржавчины осела на скобе,

вздох, затаенное движенье двери...

И я стою, своим глазам не верю -

я возвратился к самому себе!

А в бездне памяти — таежный страх,

и теплятся зрачки на трассе хлипкой,

и торжествуют, домогаясь благ,

лжецы с демократической улыбкой.

И вот — благодарение судьбе! —

оболганный, отторгнутый когда-то,

держу и плуг, и автомат солдата, —

я возвратился к самому себе.

В лесу деревья узнают меня, —

тут земляника на прогретом склонце

выглядывает из травы, маня,

налитая целебной плазмой солнца;

в полях дивлюсь пчелиной ворожбе,

конь дружелюбно ржет на изволоке,

вновь меж людьми и мною биотоки —

я возвратился к самому себе.

Все, все во мне органно, как в борьбе,

расковано, как в пору ледохода,

и слово плодоносит, как свобода, —

я возвратился к самому себе.

НАСЛЕДНЫЙ ДОМ

"В долгу мы..." — слышу я порою,

эстрадники выходят на торги...

Я в доме деда, я не на постое,

да разве у таланта есть долги?

Мне светит истиной

в строке находка,

в душе бушуют волны языка.

Ржаной ломоть и молока махотка

на деревянном блюде мужика.

Ночь вороная в бляхах,

в звездной сбруе,

идет, перемогаясь, за стеной.

Стол выскоблен.

Я в смысл слова связую,

отрадно знать: тень деда за спиной.

Свеча в слезах.

Бумага в мыслях острых.

Свеча и тишь. И в поле хлебозор.

Поэзия, ты подвиг духа, постриг,

ты — пытка словом,

сердца приговор.

Свеча исплакалась. И сказ неистов,

как будто в нем живешь

в последний раз.

Венцы в морщинах. Запахи смолисты,

проконопачен плотно каждый паз.

Отшельник ли?

Спокойствие древнейших

с отчаянностью сердца сведено.

Играй, перо, назло судьбе-судейше!

Свеча в окне. Клен трется об окно.

Сквозь морок-синь

заострена пшеница,

мной сеяна. Светает на дворе.

Лик Пантократора яр на божнице —

искусство веры...

Век двадцатый длится

Свеча в слезах. И голова в заре.

БЕГ

Откуда это чародейство?

О, как кружится голова!

Преобразуемые в действо,

бегут из небыли слова.

Нет, не тяну их на аркане,

они врываются в блокнот,

одно — взойдет иль в сумрак канет,

другое — по ветру плывет.

И не нуждаяся в опеке, —

чужую власть опередим, —

мы сказке приподнимем веки,

лукаво в очи поглядим.

Все настежь — и весна готова,

и — солнечная тишина,

и слову жарко снится слово,

мысль трудится, себе верна.

Русь, твой простор широк и плавен,

земля родная, как магнит,

и чувство с мыслью в равноправье,

и голос с песней дружно слит.

Не выцвело, не сникло зренье,

еще судьба не отцвела,

нет вдохновенья без прозренья,

нет гения без ремесла.

Я в сказке жил под тонким зонтом

и слышал ржанье, отклик, гик,

и на душевном горизонте

за табуном табун возник.

Они поджарые, крутые...

Мой друг, у древности спроси:

— Да, были масти золотые

и голубые на Руси.

Слова бегут... Но это ж кони,

куда ни глянь, где ни ступи,

на диком, бешеном разгоне

они несутся по степи.

Слова бегут... Все те же кони,

доносится горячий дых,

и без приманки на ладони

ловлю буланых и гнедых.

Оглаженные бурей стати,

любимые из вороных,

чтоб запаленными не стать им —

метафорой укрою их...

Летят, стремительностью скрыты

и вытянувшись, как цевье;

так дерзко цокают копыта,

аж с криком вьется воронье.

Летят, — врываясь на иконы,

ездец с копьем в руке тугой,

О, золотые мои кони

и голубые под дугой!

Сюда, сюда! В железном звоне

ко мне сбегаются на сказ

слова мои, вы — кони, кони,

свирепо объезжаю вас.

Но время в звездах и кометах,

их разноцветия горят,

бушует год, играет лето,

а кони — в сказке говорят.

* * *

С огромной бочкой датская палатка,

дым из трубы летит, касаясь шатко,

железное нутро раскалено от зноя

Читаю Лермонтова — и над головою

полет орла и быстрота касатки.

Читаю Лермонтова... Зэков лики

тасуются, как вещие улики,

как знаки в беззаконном мраке.

Красноубийцы, — вот живые блики,

из глаз летят и огневеют крики.

Читаю Лермонтова вслух. Собаки

рычат у входа. Возглас: "Замолчать"

И смеркло слово. Кобелям звучать...

СТЕПЬ НОЧЬЮ

Ночь. Степь.

Ты слышал ли когда-нибудь

в распадинах, в оврагах, на равнине —

детеныши сосут природы грудь?

Остановись! Замри посередине,

почувствуй наслажденья

всхлип и всхрап,

и всплеск воды, и перебежку лап.

И тени хмурые вблизи видны,

и ржанье жеребенка издалека.

В логу, в кустах тумана поволока,

при волчьем солнце пашут кабаны.

Мышкует лис, двух перепелок спор,

рев выпи, скрип угрюмый коростеля,

сосцы травы хрустят,

трещат растенья...

Вдали упавшая звезда — костер.

* * *

Мне так тебя недостает,

что кажется, я упаду до срока,

как дерево, лишенное щедрот

земли, ее живительного сока;

что из души ушло тепло,

в ней пустота —

и мысль любая канет,

как будто время выгрызло дупло:

беда подует — и меня не станет...