Газета Завтра 271 (6 1999)

Александр Росляков ПРО ЗОЛОТУЮ РЫБКУ ( СКАЗКА )

ЕЩЕ В ТЕ ДАВНИЕ ГОДА — как пишет Коржаков в своих воспоминаниях — не тех, известных, а других, секретных, проданных им Ельцину за миллион долларов, — в ту, значит, пору, когда Ельцин еще возглавлял московский горком партии, случилось ему как-то на Валдае отдыхать.

Ловил он с лодки-казанки в мутной партноменклатурной воде озера рыбешку — а Коржаков все из куста, где нес охрану, наблюдал. И вдруг выуживает — мать честная! — рыбку не простую, а как есть всю золотую. А Коржаков в своей аппаратуре прибавляет звук — и слышит:

— Не жарь меня, мил человек, в сметане лютой, — золотая рыбка говорит. — А лучше отпусти на волю, все твои желания, вплоть до интимных — досуг, сауна (их Ельцин потом своему юстиц-минситру Ковалеву подарил), — исполню.

Но Ельцин, уже тогда не верить никому ученый, ей:

— Знаю я, значит, эти сказки! Когда за жабры схватишь, обещать все здоровы. А только палец отпусти — без пальца и останешься. А у меня пленум на носу, ни об каком интиме не стоит, болтанка под самим такая. Сожру хоть тебя с горя — ишь, чем уже зарыбливают, сволочи, номенклатурные пруды! А золотишко Наине Иосифовне на коронки обдеру, она мне — чай не Клинтон! — вся и сауна, и баня, и досуг.

Но рыбка гласом негневливым, хоть и слегка сдавленным крутым ногтем, обратно молвит:

— А ты поверь, рискни. Сожрать — дело нехитрое, иной раз умней и попоститься, после больше слопаешь. Да и какая во мне корысть? Одна экзотика, а самого мясца — тьфу, тебе на один зуб не будет.

И тут, как пишет добросовестный охранник, над природной жадностью патрона взяла верх его природная же склонность к авантюре. Подумал он: а вдруг и впрямь не врет? Помилую ее — авось и меня как-нибудь на пленуме кривая пощадит. И, смахнув слезу, невольно набежавшую от одной мысли отжать ноготь, говорит:

— Ну так и быть, поверю, добрая моя душа. Ступай! — и в воду ее кинул.

Думал, конечно, процентов так на сто, что поминай как звали, ибо по себе судил. Но смотрит — рыбка бултыхнулась, кровку с губки, острием крючка пробитой, облизала — и ему:

— Проси!

Тут недоверчивое сердце рыбака и точно дрогнуло. А так как все его мысли в ту пору, как, впрочем, и во всякую другую, были только об одном, он ей, не долго думая, и открывается:

— Чтобы, значит, не пал я низко под интригами врагов, а еще выше прежнего, наоборот, поднялся!

Потерла плавником подраненную губку золотая рыбка:

— Нелегкое твое желание! Нет бы — досуг, сауна... Да не гневись, кормилец, я к чему. Народ-то теперь умный стал, уже ни в сон, ни в чох — а только в демократию одну и верит. А демократия — не коридорная интрига: двоих-троих провел — и в дамки. Всю, стало быть, страну, чтобы твоя взяла, вводить в обман придется. Ну да что делать, слово мое золотое, подрывать нельзя. Только изволь уж обещанного по всем правилам три года ждать.

Эх, про себя подумал Ельцин, вот, собака, и надула! А вслух сказал:

— Ты что, смеешься надо мной! Партийный все-таки работник, не шахтер! Уж я тебе поверил, тебя выручил — а ты мне лапшу на уши! Да за три года либо ты издохнешь, либо я, — сердце давно уже шунта просит, либо вся страна — над чем тогда и подниматься? — И как бы ненароком чиркнул краем глаза по подсачеку.

Но рыбка, тоже словно невзначай сдав чуть назад, ему:

— Ты на подсачек-то, мил человек, не зарься. Мудер ты, но тут, говорю тебе, не прав, ужо увидишь! — и нырк в воду, оставив в замешательстве немалом рыбака.

Но тут уже Наина Иосифовна позвала к обеду, смотал Ельцин свои снасти, Коржаков — свои, и пошли кушать. Да так накушались, что по пути домой у Николиной Горы хотел рыбак каких-то рыбок разглядеть с моста — и рухнул в воду. Попользовал его еще против простуды верный Коржаков — и назавтра он уже не помнил ничего.

НО ВОТ ТРИ ГОДА МИНУЛО — и все по-рыбьему сбывается! На пленуме разбитый, с Москвы и высших льгот и привилегий снятый и прочие обиды понеся, Ельцин возносится первым лицом уже всея России. Правда, еще вторым в Союзе — но и то!

Тогда-то он и вспомнил чудо-рыбку: не слукавила, выходит, золотая! И точно: не успели с ней ударить по рукам, рухнул пьяный в воду — а в глазах передовых людей, сваливших все на козни КГБ, святым страдальцем за народ поднялся. Опять же пьяного в Америке засняли, показали всем — а все: воистину святой! Нарочно кривой камерой снимали! И что бы дальше не случилось — лишь на его чудо-мельницу, позднее арендованную у него мошенником Мавроди, льет.

Даже такая уже вовсе небылица разошлась. Еще в бытность главой свердловского обкома Ельцин для себя и присных выстроил известный на всю область ихний дом на набережной. Такой форсистый, мраморный дворец на берегу реки Исети. Но так как жадность в теле, по свидетельству его хранителя, всегда была несметна, форс-дворец по смете провели общежитием при областном Доме колхозника с копеечной квартплатой. Но рыбьи чары и этот факт в передовой молве перевернули в сказочный. Будто крохобор до того не от мира сей номенклатуры, что, став главой обкома, из былых хором (на самом деле бывших) перекочевал в общагу в три гроша за койко-место. И уже самым ярым скептикам крыть нечем. Было? Было!

И Решил Ельцин — а на дворе как раз кончалось лето 91-го — снова рыбку посетить. Взял мотыля отборного, мух самых жирных, кооперативных — и на валдайский плес.

Там Коржакову место указал в кусте, а сам на старой лодке, на казанке, выгреб к омуту. Посыпал в воду мушек, мотыля — и рыбка, не заставив себя долго ждать, является.

О чем у них на сей раз шел негромкий разговор — Коржаков уже подробно не расслышал. Лишь вот какие фразы босса до мембраны донеслись: “Не выше, значит, прежнего, а выше всех!.. Мне без расчета, на одной пятой или на одной шестой... Да хоть бриллиантового тебе намою мотыля!..”

Затем все быстро сели по машинам — и домой, где уже и нарезались в тот вечер. И когда Коржаков раздевал Ельцина и клал в кровать, тот в пьяном, как еще подумалось слуге, бреду все что-то нес про танки и броневики, пытаясь выбросить ладонь вперед — но вылетал кулак, и все бедному мемуаристу в морду.

А на другое утро, 19 августа, и оказалось, что был тот бред не бред. Три дня затем, вместо уже трех лет, как всем известно, голыми руками против танков воевали, на четвертый победило волшебство. Одну пятую скостили до одной шестой — и Ельцин на ней полным властелином стал.

И рыбка уж ему бессменно служит, выручает всюду. Какая-нибудь там Чечня или расстрел парламента, или иная кровь, типа хмельной мочи, случится — вся пресса уже извопится: амба, неминуемый провал! Ан нет — всегда в итоге триумф ельциновской демократии! И вроде делает все мимо, не туда — но словно само пространство искривляется и в точку бьет. Уже кровищи больше всех тиранов прошлого пролил, уже и та одна шестая эпидемиями, голодом, разбоем тает на глазах — а все ему альтернативы нет!

Но уж и он ту рыбку, свет-валдайку, холит, как зеницу ока бережет, не щадя ни казны, ни чего прочего. Ей на пирах кумиры публики хвалы поют; в ее честь храмы возрождаются, спеша наперебой золотом маковок, как встарь досрочной посевной, откозырять. И если с редкого уж самолета, что долетит до середины страны без аварии, смотреть — вся Русь покрылась этой золотой, среди дырявых хижин, чешуей.

А уж охрану по Валдаю навели — никаким тоже тиранам прошлого не снилось. Головорезы из элитных сплошь подразделений — и чуть не впритирку по периметру стоят. Ради чего пришлось, конечно, армию и погранслужбу оголить. Но коль уж рыбка завелась в пределах внутренних — нет смысла на каких-то дальних и все больше спорных шельфах сторожить.

Хотел из ревности на это что-то вякнуть Коржаков — окруженный уже новой свитой Ельцин и согнал его враз со двора. Но так как старые связи — неистребимые, как сама русская душа, у экс-слуги все же остались, вот что он смог дальше разузнать.

ПРИПЛЫВАЕТ, ЗНАЧИТ, КАК-ТО Ельцин к рыбке, а та ему и говорит: “Вот, кстати, тут одна платежка для тебя”, — и хлюсть ее на борт казанки плавником. Ельцин как глянул — у него глаза на лоб и вылезли: “Ты охренела? Кто ж тебе такую, понимаешь, контрибуцию заплатит?” А та: “Не говори! Охочих много, мало избранных. А выборы, ить демократия, они всегда, как танки, на носу. Смекаешь?”.

Повесил тут рыбак, уже другого рыбака предчувствуя издалека, свой сизый нос. Все понял он — и молвит: “Не я, выходит, тебя приловил, а вовсе ты меня на золотой крючок поймала!” А та еще с такой издевкой, как передает не без злорадства Коржаков: “Да ты не дергайся, нутро побереги, чай, не казенное!”

И вот пошла в стране такая пьянка, что зарезали и съели с голода последний огурец. А что против поганых чар поделаешь? Да ничего! Уже и детям комбикорма нету — а все соки только выжимают в мотыля да в мотыля! И стал этот мотыль, который рыбка, не переводя дыхания, все жрет и жрет, всему кумир и голова. Кто присосался к нему — еще и дышит; вокруг него и мастера культуры, и все криминальные разборки, горы трупов — в общем, сама жизнь. И гонят его, бриллиантовый, рубиновый, кровь так и сочится, через всю страну до разожравшейся уже до какого-то лохнесского чудовища валдайской гидры.

Не думал Ельцин, все же нет-нет мня себя спасителем Отечества от еще худшего прохвоста, что до того дойдет — уже не он, когда захочет, едет к ней, а она, когда заблагорассудится, его к себе зовет. И он сидит в кусте, указанном когда-то Коржакову, день, другой, удильник взяв, чтобы от свиты не так стыдно было, ждет приема. А кликнет его это чудо, оказавшееся, как неподдельно сокрушается сказитель, настоящим юдом, — по матери все и в порядке приказном: “Назначь такого-то на пост такой-то, твою мать!” Так он же, только заикнется Ельцин, гражданин совсем другой страны, Израиля, к примеру. А та: “Молчать! Не рассуждать, а исполнять, твою мать!” И он страдает про себя, конечно, страшно, а куда деваться — исполняет.

Втайне надеялся еще, что либо эта тварь уже нажрется наконец, либо вовсе с пережору лопнет. Но та через свое жерло, ставшее ужасом и черной дырой каждого бюджета, давай добычу обращать в недвижимость — и все больше по окрестностям Рублевского шоссе. Где у нее на подставные рыла и родню поперли, как грибы из-под земли, дворцы — куда там старый Ельцин на берегу Исети! И едешь трассой, панорама открывается: бюджет налево — за тот год; бюджет направо — за другой.

Ну и режим там тоже будь здоров. Шакалы в масках — то ли люди, то ли нет, вдоль всей дороги: шаг в сторону — стреляют сразу, динамитом разрывают на куски. И журналистов любопытных, правоохранителей, не взявших сразу в толк, там жутко полегло — пока, наконец, в толк не взяли.

И ВОТ, ЗНАЧИТ, терпел Ельцин, терпел все это долго — но и его могучему терпению пришел конец. Взыграл в нем старый, еще партноменклатурный, гордый дух — и он затаил его до очередного вызова с Валдая.

Клич поступает, прихватил он кой-чего с собой — и туда. Засел в кусте, даже удильником махать не стал, только своей минуты ждет. И вот — зовут. Достал он перво-наперво из-под полы чекушку, опрокинул для отваги — и за весла. Доплыл до рыбины — а она, как свинья в ванной, разлеглась через весь плес, куражится, очередную пакость вымышляет. Но не успела раскрыть пасть — Ельцин восстал во весь свой богатырский рост, да как заорет: “Молчать! Не верещать! Я тебе покажу, ротан поганый, кузькину мать!”

Все замерло окрест — вот настоящий-то прорезался кормилец наконец! А он из-под другой полы выхватывает боевой заряд — родная оборонка, все же не добитая вконец, снабдила. И прежде, чем рвануть чеку, еще на всякий случай осенил себя по-православному крестом, глядит — а гидры-то и нет. Что за мираж? И вдруг под самым бортом лодки замечает что-то. Нагнулся — а то рыбка, мигом обратясь в свое былое, тьфу, кверх брюхом плавает и уже даже чуть пованивает. Пес знает, то ли ее с голосища гидравлический удар хватил, то ли крестное знамение свое сделало, то ли со страха просто окочурилась. Только уже не нужен оказался и боеприпас.

Тут Ельцин с радости, еще и не закусывал, пустился прямо по дну казанки в пляс. Да посудинка-то старая, давно не чиненная, все судоверфи уж кой год стоят. Днище сейчас под ним и треснуло — и он, больше не защищенный рыбьей чарой, ушел прямо на дно.

Зато народ, узнав о двойном сразу избавлении, ликовал страшно — и как ни пинали утопшего газетчики и мастера культуры, ибо таков их хлеб — все ему, по русскому обычаю, ради Христа простил. А Наине Иосифовне, чтобы не горюнилась, всем миром поднесли корыто золотое — стирай себе внучатам, сносу нет.

Но это все, конечно, — сказка. А на самом деле Ельцин только хотел отважно поступить. Но возраст, организм, дух уже не тот — и не поступил. И по сей день у окаянной рыбки на посылках пресмыкается и шестерит.

самый быстрый перевод 4 в москве