Газета Завтра 3 (1207 2017)

«Вам припомнятся эти псалмы...»

«Вам припомнятся эти псалмы...»

Виктор Верстаков

19 января 2017 0

В день рождения отца

…И было бы тебе 93.

Немногие участники Великой

Отечественной горестной войны

достигли в жизни возраста такого.

Пью за танкиста Глеба Верстакова,

хмелея не от водки — от вины.

Мы — дети победителей-героев,

рождённые в конце сороковых

и в первые года пятидесятых

еще при Сталине и прочих супостатах,

как нынешние именуют их —

жестоких маршалов и спившихся солдат,

прекрасную Европу захвативших,

её державших сорок с лишним лет

в плену и угнетении суровом…

Пью за танкиста Глеба Верстакова,

которого давно на свете нет.

Ты умер — и Россия пошатнулась:

Олимпиада куцая, Афган,

безвластие верхов, низов броженье,

к безумной пропасти безвольное скольженье,

распад Союза, суета, обман.

И я, твой сын, всё это допустил.

Назвавший внука твоего в честь деда,

в горячих точках от стыда дрожал,

трусливо храбреца изображал,

краснея от очередной победы.

Ты не увидел нынешней страны,

которую страною звать нелепо,

где продаётся всё и все подряд.

Прощай, отец! Прости меня, солдат!

Пью за танкиста Верстакова Глеба…

За други своя

Мы уходили от погони,

мы от погони не ушли

и на горящем горном склоне

телами смертными легли.

А души положили рядом,

наперекрест: моя, его, —

чтоб в небесах перед парадом

не перепутать ничего.

* * *

Ну, что он скажет мне?

Ни на одной войне

он не был ни минуты,

болтая почему-то

о смысле бытия,

в котором, дескать, я —

бездумно воевавший,

от времени отставший —

вовеки не пойму

открытое ему.

Нет, в прорези прицела

виднее суть да дело.

Участник госпереворота

Две пули автоматных

вонзились в кость одну.

А всё же он обратно

вернулся на войну.

Почти что однорукий

(вторая — словно плеть)

учил бойцов науке

зазря не умереть.

Учил и генералов

помилосердней быть,

селений и дувалов

слепым огнем не бить.

Потом — вторая рана,

награда и приказ,

чтоб из Афганистана

убрался сей же час.

В России подлечился

и должность получил,

где снова в бой включился —

разведчиков учил.

Собратья-офицеры

шли с бедами к нему.

Он оправдал их веру —

и угодил в тюрьму.

Мол, к госперевороту

он собирал войска,

мол, свергнуть он кого-то

хотел наверняка.

Сидел в тюрьме суровой —

израненный, больной.

Но выбрался, и снова

беседует со мной.

— Мне нынче ходу нету

в столицу, а ты вхож

в большие кабинеты…

Пусть учат молодёжь.

И в Сирии разведка

неслышно, как волна,

в координатной сетке

присутствовать должна. —

Переживает Лёха

за отчую страну,

за подлую эпоху,

за горькую войну.

Мемуарист

По Ближнему и Среднему Востоку

прошёл пешком, проехал на броне.

И вот в тверской деревне одиноко

воспоминанья пишет о войне.

Он сам уже порой подзабывает

далёкие безвестные бои,

в которых умирают, убивают

и предают: чужие и свои.

Кому нужны воспоминанья эти?

Друзья погибли, умерла жена

и отдалились выросшие дети,

да и страна — давно уж не страна.

Он топит печь, с колодца воду носит,

армейские досматривает сны.

И ничего у мира он не просит,

как не просил когда-то у войны.

Русская молитва

Раз вы так, то мы будем молиться,

потому что всему есть граница

и смирение вечное тоже

на измену бывает похоже.

Беспощадна духовная битва,

если в дело вступает молитва,

и свершается под небесами

то, что не совершили мы сами.

Или вы позабыли Давида,

не прощавшего людям обиды

и просящего Бога в моленьях

уничтожить их в трёх поколеньях?

Вам припомнятся эти псалмы, —

на молитву становимся мы.

* * *

Не жаль мне поэзии как таковой:

она не всегда оставалась живой

в переворотах истории,

сколько б об этом ни спорили.

Ещё возродятся, хоть тресни,

стихи и высокие песни.

Но эти вот мальчики, девочки,

ушедшие в англо-припевочки,

умрут безвозвратно, всерьёз.

Вот их-то и жалко. До слёз.

* * *

Мне снится пешая пехота —

та, старенькая, без машин,

бредущая через болота,

лежащая вокруг вершин,

означенных на карте серой

цифирью чёрной неживой

в четырнадцатом ли, в сорок первом,

в Галиции ли, под Москвой.

Сравняла пешая пехота

телами в пласт и в два пласта

низинки те и те высоты —

сегодня дачные места.

* * *

Какая, к черту, Украина,

когда есть Киевская Русь —

первоисточник, сердцевина,

славянская мечта и грусть.

Была окраиной для Польши,

не устоявшая в бою,

но мы её любили больше —

праматерь русскую свою.

Вернули Киев и другие

её святые города,

её местечки дорогие,

пусть и смешные иногда.

Великороссы, малороссы,

никто не мал и не велик.

Да, чуть по-разному курносы,

да, отличается язык,

подпорченный татарским игом

и польским игом в оный век, —

но, встретясь, понимаем мигом:

проходит русский человек.

А разбредёмся ненадолго —

вдруг обернёмся на пути:

за нами Днепр, за нами Волга,

нам больше некуда идти.

* * *

Лицом к лицу со смертью?

У смерти нет лица.

В бессмертие поверьте,

сражаясь до конца.

Пусть черти строят рожи,

пусть враг глядит в упор,

но смерти быть не может,

коль нету до сих пор.

Пока вы в жизни живы,

до самых крайних лет, —

все предсказанья лживы

и приговоров нет.

Без робости и страха

пройдя земным путём,

лишь в небесах рубаху

мы на груди рванём.