Газета Завтра 41 (1193 2016)

Костёр войны

Костёр войны

Денис Тукмаков

почему Россию нельзя победить

Мы стояли втроём у костра посреди лесной чащи на окраине Москвы. Нарезали продрогшими руками закуску, крошили в ледяные рюмки лаваш. Стоя пили, соблюдая традиционную очерёдность тостов. Болтали о том о сём, как болтают старые друзья: с долгими неутомительными паузами, когда вам просто хорошо вместе.

"Сегодня на работе звонили всяким известным людям, от Лимонова до Вассермана, — в одну из таких пауз зачем-то начал рассказывать я. — Спрашивали, знают ли они, где ближайшее бомбоубежище. Так ни один не знал".

И главное, продолжил я, всем было, в принципе, всё равно. Семерым позвонили — все семеро фаталистами оказались. Под Богом ходим, мол, отвечают.

Оба друга — один женатый, получивший орден Мужества за Чечню, другой холостой, не служивший, — всё поняли правильно. И меня, и "фаталистов". Так и моя жена, когда днём ранее мы обсуждали с ней тот же странный вопрос, пока дети спали, как-то очень спокойно согласилась с простой мыслью: когда наступит полный пипец и мир рухнет, уже ничего не будет важно — даже великие потери. Потерянные — сразу в рай. Тем же, кто их потом догонит, придётся сперва заняться большим трудным делом — войною. Впрочем, у нас поблизости от дома нет бомбоубежища, зато имеются цели для ракет.

В этом фаталистическом ощущении не было безвольного пофигизма жертвы, когда ей уже всё одно, лишь бы поскорее: вот моё горло — режь! Скорее, это было сродни волевому пренебрежению ко всему тому, что в какой-то момент могло бы нас ослабить или отвлечь. К ужасам, что заставили бы нас завыть смертным воем. Ко всепроникающей тоске и ощущению тщеты, бессмысленности, ломающей любого. И даже к пустым надеждам, которые не дали бы нам пойти до конца — победного, само собой.

Это было как новое знание. Нечто такое, о чём ещё пару лет назад и даже полгода назад мы — с женой, с друзьями — совсем не думали. А теперь вдруг стало ясно: вот так же, верно, люди надевали белые одежды, делая своё дело без дурацкой суеты и отчаяния. Как там сказано в одном прекрасном фильме? "Спокойно жгём танки".

Стало зябко как-то. Собрав хворост, тот из нас, кто действительно умеет жечь танки, неожиданно проговорил: "Нет ничего хуже войны. И я поддержу любое решение, которое её отсрочит. Но если всё-таки начнётся, и меня сразу призовут, вы, оставшиеся, должны будете обеспечить тут порядок".

Мы молча пили, раздумывая, что до этого далеко. Может, пара недель или даже месяц. Пока же главный вопрос — кто кого собьёт первым. Наши — американский самолет, отбомбившийся по русским советникам? Или американцы — наш? И что случится дальше: наши с ними сядут договариваться, тормозя коней, — или всё понесётся вскачь на автомате?

Это важный вопрос, если вдуматься. От ответа на него зависит, сколько времени у нас будет, чтобы отослать семьи. Куда и как вывозить — понятно. Когда — примерно тоже: очевидные знаки нагрянувшей войны — от возвращения "служивых" из отпусков до частичной эвакуации — проворонить сложно. Труднее разобраться, что делать самому, — тому, кому первая мобилизация не светит. На какой фронт уходить добровольцем на ядерной войне? Будут ли они вообще, фронты?

Но за этими наивными вопросами, за нашим полупьяным бредом, мы чувствовали это, вставала огромная страна, у которой были ответы на каждое сомнение, и чёткий план, и давным-давно расписанный формуляр с расписанием, адресами, задачами и списком ответственных лиц. Мы не могли знать этого наверняка, но в лесном дыму, в пряном осеннем ветре, в беззвёздной московской ночи, прямо посреди России угадывали мы знаки этого близкого великого соседства. Необъятная махина государственного порядка, казалось, ждёт только отмашки, чтобы заволноваться, прийти в движение, отдать одномоментно тысячу команд на пуск, укрыть миллионы жизней в спасительных катакомбах и резко разогнаться, метая молнии и слаженно вращая шестерни, — чтоб уж не сбавлять обороты до самой победы.

"…А знаете, почему вам про бомбоубежища никто ничего не сказал? — невпопад спросил воевавший, разлив по рюмкам последние капли. — Потому что нет их, бомбоубежищ. Показуха одна. Да и смысла в них нет особо — по-любому завалит, и откапывать будет некому".

"Я за бухлом в наш гипермаркет ходил, — отозвался второй, собираясь. — Народищу — не протолкнуться. Все вокруг довольные такие. Улыбаются друг другу. Детишек много, как в парке. Семьями затаривались телегами на неделю вперед, семейный шоппинг-променад такой, знаете. Куда там воевать, какие фронты — с таким-то счастьем…"

Мы расходились по домам, и пока я петлял по неверной тропе, я думал, что никто никогда не бывает готовым к войне: ни государство, ни народ, ни ты сам. Мирная жизнь затягивает и кажется вечной. Каждый из нас отыщет через "три рукопожатия" того, кто умотал сейчас в Сирию или недавно вернулся из Донбасса, но всё равно обе эти войны происходят словно не с нами, идут в параллельной вселенной.

К миру привариваешься накрепко тысячью дел, связей, желаний. Даже горем и испытаниями — сугубо мирными, как лесной костер. И посреди этих бесконечных хлопот, в редкий момент, скажем, в ночь на воскресенье, когда вдруг удаётся выпрыгнуть из суеты, ты привстаёшь на цыпочках, оглядываешься и думаешь, засыпая: хорошо-то как, Господи! А это двадцать второе июня.

Я пришёл домой, а когда уснул, мне приснился сон: кто-то приблизительно великий бесстрастным, немного уставшим голосом, точно он читал с бумажки приветствие очередному форуму, отдавал короткие заученные приказы, и русские ракеты взмывали в утреннее небо.