Газета Завтра 43 (1195 2016)

«Восторг и горечь живого слова»

«Восторг и горечь живого слова»

Виктор Лихоносов

беседа с русским писателем

Маргарита СИНКЕВИЧ. Виктор Иванович, духовная сила многих героев ваших произведений вселяет гордость за наш народ, порождает желание хоть сколько-нибудь приблизиться к этой нравственной высоте, а иногда вызывает и стыд за собственную немощь. Сегодня особенно актуально звучат строки из вашего романа "Наш маленький Париж": "Кому понять тоску старого казака, когда он видит на месте войскового храма гнилые чёрные доски?" Если бы сегодня России пришлось пройти испытания, подобные революции, коллективизации, голоду 30-х годов, Великой Отечественной войне, справились бы?

Виктор ЛИХОНОСОВ. События 1991-1993 годов показали, что в озлобленности своей, в ненависти друг к другу народ не меняется. Как и в семнадцатом году, народ озлобили, натравили друг на друга. Русский народ потерял очень много. Прежде всего, он потерял изумительно наивную, простодушную веру в царя, в Бога, в традиционный уклад жизни. Есть и то, что просто недоказуемо, о чём мне нельзя как-то убедительно сказать. Совершенно ясно, что люди могут быть разными: хорошими и плохими, великими и посредственными. Но какими были, допустим, донские казаки, которых застал Шолохов, когда работал над "Тихим Доном"? Какими были кубанцы до революции? Какими были офицеры? Какими пребывали казаки, которые служили государю, Отечеству? Попробуйте, ответьте на эти вопросы. О домовитости, о семьях рассказывала мне Гликерия Прокофьевна Таран, казачка из станицы Пашковской.

Черты жизни были иными. Даже в житейской суете, хозяйственной торопливости люди были степеннее, достойнее. Над всем был Господь. Утром встали, пошли в церковь, помолились, пришли, пообедали, перед обедом опять помолились. А сейчас и в русском кругу среди тех, кто хочет верить в Россию, хочет, чтобы она вернулась, наши милые ребята-писатели не соблюдают этого. Они не знают, что такое помолиться. Когда Владимир Крупин молится, над ним смеются. Вот что изменилось. Когда молились государь с семьёй, великие князья, они становились на колени. Представьте себе нынешних губернаторов, падающих на колени… Разве в пасхальное мгновение поцелуется губернатор со своим подчинённым? Начальники в церкви чувствуют себя всякий миг как-то неловко. Как будто они вынужденно уступают Богу в чём-то.

Изменилось и многое другое. Изменились лица. Посмотрите на старые фотографии. Изменилось чувство к своей земле. Мне трудно об этом говорить. Но я всё чувствую верно.

Маргарита СИНКЕВИЧ. По мнению Валентина Распутина, главный герой вашего романа "Наш маленький Париж" — Память, по мнению Владимира Бондаренко — Любовь к людям. Как вы можете определить своего главного героя?

Виктор ЛИХОНОСОВ. Они слишком обобщают. Главных героев я просто люблю и жалею. Я люблю Толстопята, Шкуропатскую, Попсуйшапку. Я потому и выбрал их и, представьте себе, не расстаюсь с ними тридцать лет спустя. Попсуйшапку (в романе) я встретил в его древнюю пору — ему было за 90. Он очаровал меня Екатеринодаром, этакой далёкой сказкой, чудесным призраком утерянного бытия.

После 1956 года русские казаки вернулись на Родину. Когда один из них принёс стихи, редактор журнала (знаменитый кубанский стихоплёт) провокационно, почти как работник КГБ, спросил: "Что? "Беленькое" нам принесли?" Казаки понимали, куда приехали. Они были совершенно не похожи на новых, незнакомых им жителей города. Меня, помню, поражали киоскёры: как они подавали газету, щепетильно клали сдачу, протяжно отвечали на вопросы. Казалось, что они откуда-то спустились к нам. Ну да! Они вернулись домой из Парижа, вернулись туда, где никого уже из заветных екатеринодарцев не было. Жили люди не лучше и, может, не хуже, но… другие. Старозаветная Кубань исчезла. О повседневной старой императорской России мало кто имел чёткое представление. В печати, в кино старая, великая, чудная Россия, где были понятия о добре, о честности, о порядочности, о благородстве, портилась всеми средствами.

Как-то мы поехали с Георгием Георгиевичем Степановым, который написал роман "Закат в крови" (роман, конечно, такой надёрганный раскавыченными ситуациями и чужими абзацами) в станицу Северскую, узнали, что там живёт старик, вернувшийся через полвека из Парижа, году в 72-73-м. Фока Савельевич Гетало, казак станицы Васюринской, был в Белой армии, жена осталась здесь, она отказалась от него. Он вернулся, нашел её, она не захотела его видеть. И мы заявились к нему. Первое, что меня поразило, — его стол. Не знаю, это французский порядок или старомодный русский порядок, или это порядок человека, который должен был выживать в чужих условиях. И поразили его руки, ногти, лицо.

Совершенно почему-то холёная, белая-белая кожа. Это кубанец, который пережил не меньше, чем наши здесь. Всё было: Гражданская война, голод, выживание в Париже и прочие тяжёлые условия, гитлеровская оккупация Франции, экономические трудности… И вот поздний казак перед нами, такой изумительный Фока Савельевич Гетало. Такая старая Россия. Залюбуешься им! Речь какая-то мягкая. Хочется пожить с ним рядом. Таким же был герой моего романа Толстопят. Вот почему я и написал роман. Я просто любил этих, как говорил Герцен, "благородных прошедших". Я любил их руки, я любил их речь, интонацию.

В начале 60-х Юрий Павлович Казаков, великий писатель, мой учитель и друг, привёз из Парижа магнитофонные "колеса" — записи разговоров с писателями русского изгнания: Борисом Константиновичем Зайцевым и Георгием Викторовичем Адамовичем. Боже мой, как они говорили! Это старая русская "допотопная" речь… Другая, напевная интонация. Особенно у Адамовича: петербургская. А мы уже не говорим, а гавкаем.

Изменилась не только Россия, весь мир изменился, даже внешне. В Англии был благородного вида Гарольд Макмиллан. И после этого — какой-то Тони Блэр. В Америке был Ричард Никсон — и вспомните плейбоя Клинтона. Очевидно, постепенно исчезала в мире порода. И остатки этой породы очаровывают. Когда я смотрел прощание с Чавесом, я влюбился в Мадуро. Как он прощался! Какой он красивый! Как он говорил! А он всего-навсего был шофёром, не с высшим образованием, не Колумбийский университет заканчивал. Всё это имеет значение для народа. Дело в том, что писатель, вообще человек, иногда восторгается не тем, чем надо. Но светлая душа всё равно грязью не восторгается.

Писателю полезна влюблённость. Без этого русский человек, русский писатель не может создавать вдохновенные поэтические произведения. Солженицын проложил тропу такой костяной ненависти. На самом деле, нужно начинать с восторга. Влюблённость, очарование, сожаление побудили меня написать роман "Наш маленький Париж"…

Я всё время горевал, когда писал, когда ходил по людям. Горевал, что исчезли целые роды кубанские, не мелькнут фамилии Толстопят, Поночёвный, Рашпиль, Свидин и другие. Когда я работал над романом, уже ничего не было. Какая-то, может быть, фамилия блеснёт — и та уже миллион раз переродилась. Как это случилось? Одни эмигрировали и умерли за границей. Другие здесь окончили свою жизнь — в голодовку, были сосланы или убиты.

В Тамани иду по кладбищу, читаю: Лисевицкие (однофамильцы жили и в Старотиторовской, в Ахтанизовской, в Брюховецкой). Род староказачий, офицерский. Все искоренено. Потому, когда казачество стало возрождаться, то возрождаться оказалось не на чем. Даже милые чудесные казаки показались плебеями, людьми, потерявшими или не осознающими своих корней... Ощущение русской родовитости — великое благо. В Калифорнии ко мне подошел Тизенгаузен. Я аж встрепенулся! Тизенгаузены так связаны с Пушкиным, с дочкой Кутузова.

Сейчас, когда я пишу про матушку (она у меня из Воронежской губернии, Россошанского уезда Бутурлиновской волости, села Елизаветино), то ради настроения лягу и почитаю в "Биографическом словаре" Половцова, в воспоминаниях потомка Бутурлиных, как любимец царицы Елизаветы граф Александр Бутурлин перевёз хохлов из Чернигова или из Черкасс в Воронежскую губернию, и основалась Бутурлиновка. И в четырнадцати верстах от неё завелись все мои деды и бабушки, а потом родилась и моя матушка Татьяна Андреевна. Эта прославленная фамилия покоится лишь в литературе. Целое кружево старинных русских родов, которые должны были бы согревать, по крайней мере, душу писателя, распустила революция. И живём без родовитого слоя — огромного накопленного веками пласта родовитости самой России!.. Назаров мне говорит: "Что ты все плачешь по дворянам, ты же крестьянин?" Вырождение меня печалит. Посмотрите на Никиту Михалкова. Казалось бы, он и должен был снимать фильмы о русской породе, чтобы мы с вами вздыхали о вековой России. Зачем нам "Сибирский цирюльник"?

Маргарита СИНКЕВИЧ. Виктор Иванович, в советское время поклонники "заваливали" вас письмами. Чувствуете ли вы сегодня связь со своими читателями?

Виктор ЛИХОНОСОВ. Кто вам сказал, что меня "заваливали" письмами? Такого никогда не было. Просто у меня есть читатели. Я давно их знаю. Недавно мне написала одна поклонница, что до сих пор держит мою книгу на полке, периодически её снимает… Это очень важно. Таких читателей немного. Их не может быть миллионы, как у Анатолия Рыбакова после "Детей Арбата". Его читатели побыли и ушли. Они уже забыли, что он им когда-то нравился.

Смысл самого существования литературы — в накоплении любимых читателей, которые все вместе поддерживают своим восторгом культуру слова, значимость литературы для души народной. Как я любил "Тихий Дон" Шолохова! Всё с Шолохова и началось. Как мы с Назаровым разговаривали о Шолохове — это только мы с ним знаем. Назаров ездил в Вёшенскую, а потом и я. Я был одарён признанием читателей, которые (так писали мне) меня перечитывали. Мне достаточно. Если кто-то в армии носил мою книжку "Осень в Тамани" под пряжкой, спасибо ему. Засыпать с книгой, класть под подушку — такое влияние на читателя полезно. Но коварное соблазнение души привнесено в литературу в поздние советские годы. Задача была не воодушевить на доброе, а разложить.

Маргарита СИНКЕВИЧ. За свою жизнь вы общались с такими разными и выдающимися главными редакторами, как Александр Твардовский, Сергей Викулов, Станислав Куняев, Леонид Бородин. Кто из названных главных редакторов был наиболее созвучен вам как человек и профессионал?

Виктор ЛИХОНОСОВ. Твардовский был слишком высок и далёк для меня. Я всё время вспоминаю себя студентом провинциального пединститута, караулившим раз в неделю "Литературную газету" и "Литературу и жизнь". Как я читал "Литературную газету" и "Литературу и жизнь"! Там какие-то редкие люди, они пишут… А кто я? Это смущение осталось во мне до сих пор. Возле Пушкинской библиотеки на стенде крепилась свежая "Литературка", иногда "Правда". Прохожу мимо… Что там такое? "За далью — даль". Новые главы Твардовского. Или Владимир Солоухин, статья об убийстве в Подмосковье поэта Дмитрия Кедрина. Его же "Письма из русского музея" в журнале. Даже художника Илью Глазунова читал и что-то выписывал — "Дорога к другу" в журнале "Молодая гвардия". Какие поднебесные таланты! А я? Студент, будущий сельский учитель. Но ко всему остро или таинственно русскому я был чуток.

И вдруг я взлетаю в Москву. Вроде только что читал в "Литературе и жизни" статьи Сергея Антонова о мастерстве писателя, а он уже рядом, за столиком в ЦДЛ. Я до сих пор удивляюсь: как это Господь меня пожалел?! Или… Только что вышла моя вторая книжка в Москве с предисловием Юрия Казакова — "Голоса в тишине". Еду из Новосибирска, захожу в ЦДЛ, в "предбаннике" сидит Казаков. "Ну, старичок! Ты скоро будешь, старик, знаменитее меня. Видел подвал в "Комсомолке"?". А Сергей Петрович Антонов, приглашая сесть рядышком, говорит мне: "Спасибо, прочёл "Женские слёзы". Вы прямо как Толстой пишете, поворачиваете характеры". Ну, хоть стой, хоть падай! Уже думаешь: как бы дальше-то не опозориться. Уже вроде и писать не о чем. А похвалой душа поражена насквозь!

Или приезжаю в Москву в январе 1965 года, захожу в "Новый мир", где я уже печатался. Спускается сверху заместитель Твардовского, автор учебника по литературе, Александр Григорьевич Дементьев. Я говорю: "Александра Трифоновича увидеть можно?" Он бурчит: "Ну, а чего ж… У нас же не контора. Конечно, поднимайтесь". Я вскочил по ступенькам на второй этаж. Из кабинета выходит Борис Германович Закс, второй зам, он потом умер в Германии. За ним Твардовский, уже одетый. Я назвался. А мне тёща купила тёмно-зелёное пальто, китайское, непомерно большое. Да, представляюсь. И Твардовский разворачивается и приглашает войти в кабинет. Скидывает своё пальто на диван и по-свойски советует: "Снимайте и бросайте на моё". Сразу стало так легко и хорошо! Второй раз я его видел на съезде писателей в Колонном зале Дома Союзов в 1970 году. Вот и всё общение. Я иногда думаю: "Да как это я напечатался в "Новом мире"?! Господь пожалел анапского учителя"…

Когда "Новый мир" отверг "Люблю тебя светло", я ушёл к Викулову в "Наш современник". Я, дурак, говорю: "Сергей Васильевич, ну что-то интеллигентности в вашем журнале мало. Про интеллигенцию надо писать". Для него это — нож в сердце. И вот он не напечатал "Когда же мы встретимся", как раз про интеллигенцию. Когда я получил Государственную премию за "Наш маленький Париж", Викулов, который был в комиссии, меня поздравил. Он, наверное, пожалел, что не напечатал…

Станислав Куняев — добрый, весь раскрытый человек. С ним легко. Мы вместе летали к Шукшину на Алтай. В Америке с ним был. Как-то мне с ним необычайно тепло и просто. Про него пишут не то. Он совершенно незлобный человек. Он пишет искренне. Я очень огорчён, что его именем хотят запугать. Да, он жёсткий в отстаивании своих позиций…

"Наш современник" — не хуже, чем при Викулове. Время, конечно, другое. Сегодня нет в журнале той прозы, которая писалась при Викулове. Но её нет и в литературном обиходе. А направление, идейная глубина сохраняются железно: русскость в самом хорошем смысле слова, верность своей почве. Народ это понимает. Народ столько лет держит журнал на своих плечах помощью и подпиской. Сорос ему не помогал. А среди журналов тираж самый большой…

Маргарита СИНКЕВИЧ. По вашим словам, вы сами стали редактором журнала, чтобы "воскресить для казаков их же жизнь, жизнь их предков". А как сами казаки относятся к журналу и к вам?

Виктор ЛИХОНОСОВ. К сожалению, те, кто читает и подписывается, нам почти неизвестны. Известно только, что там где-то читают и плачут, как говорится. Все остальные казаки ничего не читают. Причём это не я теряю что-то, а они теряют. Если бы я говорил, что они не читают меня, — это одно. Но они не читают своих родичей. Такие были хорошие воспоминания! Даже я, сибиряк, и то не могу равнодушно всё это читать. И они многое потеряли. Атаманы историческому наследию не придали того значения, которое надо было придать. С воспоминаний надо было начать своё возрождение. И тогда бы им открылось всё: какая была жизнь, какие были офицеры, какие были полки, как вели себя люди, как вели себя казаки, как казак, возвращаясь с германского фронта после плена, подъезжая к станице, не знал, что делать. Ему было стыдно, что он был в плену. Как вёл себя офицер в театре. Как вёл себя бурсак, предводитель дворянства. Возродиться невежественными нельзя. А вы вооружены только декоративным кинжалом...

Не так давно суд в городке Славянск-на-Кубани вынес постановление: снять мемориальную доску на доме, который 120 лет числится у краеведов как дом семьи генерала В.Г. Науменко. Вернувшиеся из Америки регалии Войска Донского сберёг именно Науменко. Во время войны постарался переправить их из Германии в Америку. Когда умерла его дочь, наши нынешние казаки не выразили соболезнования, не дали телеграмму, ни слова не сказали по телевидению и в кубанских газетах. Они, мол, предатели. Зачем же забрали регалии, которые "предатели" спасли? Дочь изо всех сил помогала возращению регалий домой. А в 1996 году, когда крепили памятную доску к дому Науменко в станице Петровской, речь произносил атаман, который в комитете законодательного собрания края ведёт дела казачества. Почему-то громкого слова не вымолвил.

Маргарита СИНКЕВИЧ. Виктор Иванович, сегодня многие говорят о ненужности Союза писателей России как творческой организации. Что вы думаете по этому поводу?

Виктор ЛИХОНОСОВ. Москвичам, может, он и не нужен. У них есть куда пойти. А мы, когда приезжаем в Москву, прежде всего идём в наш Союз писателей на Комсомольском проспекте…

Маргарита СИНКЕВИЧ. В декабре 2012 года ушёл из жизни Василий Иванович Белов. Вы не одно десятилетие знали Василия Ивановича, вам присуждена премия его имени "Всё впереди". Как вы оцениваете место Белова в истории русской литературы ХХ века?

Виктор ЛИХОНОСОВ. Это был человек крестьянского рода, который нёс в себе тысячелетнее русское чувство… Анечка, дочка Василия Ивановича, сказала лучше всех писателей: папа так и не смог уйти из мира деревни. Он там так и остался. Белов повидал Италию, Францию, Москву, Петербург, а весь-весь пребывал в своей деревне, со своими понятиями, любовью, привычками. Он нигде не хотел жить, кроме дома. Он даже Вологдой томился. Вот это тысячелетний русский человек! Вот таким его северная Русь создала, и таким он сберёгся в своём творчестве. Он великий гражданин России, такой, какими были Хомяков, Аксаков, Леонтьев, Розанов, Меньшиков. Василий Белов — патриот из этого ряда.

Как он себя сохранил? Мы-то помним, как легко было поддаться (особенно часто посещая Москву и ЦДЛ) влиянию московской интеллигенции, как легко было забыть этих бабушек, эту простоту деревенскую… Ничто на него не подействовало.

Был Шукшин. Его не объяснишь. Зайдёшь к нему в комнату, в которой он жил, приезжая к матери. Господи, это вот так вот я к своей матери приезжал: этот дом, эта изба — всё такое родное, знакомое. И только так познаётся Россия, познаётся наш мир. Познаётся чувством…

Маргарита СИНКЕВИЧ. Виктор Иванович, вы являетесь обладателем Государственной премии РСФСР имени Максима Горького (1988) — за роман "Наш маленький Париж"; Большой литературной премии России, премии имени Михаила Шолохова; премии "Ясная Поляна" имени Льва Толстого, диплома ЮНЕСКО "За выдающийся вклад в мировую культуру", почётным гражданином города Краснодара, Героем Труда Кубани, многих других премий и почётных званий. Какая награда наиболее дорога вам?

Виктор ЛИХОНОСОВ. С точки зрения жизненной важности — Государственная премия. А для души — имени Шолохова, Толстого, Белова, конечно.

Маргарита СИНКЕВИЧ. Человек и писатель Виктор Иванович Лихоносов может назвать себя счастливым? Что такое, по-вашему, счастье? Какие свои достижения, человеческие и творческие, вы цените больше всего?

Виктор ЛИХОНОСОВ. В старости понимаешь, что счастье — это быть с родными рядом. Когда оглянешься: того нет, того нет… Понимаешь, что счастье — когда рядом дорогие тебе люди.

Счастье — такая простая мудрость. Мне не хватает тех близких, с кем я жил и думал, что так будет вечно. Частенько, как только тронется поезд, потом протянется вёрст сто, коснётся Средней России, вспоминаю писателя Евгения Ивановича Носова. В советские времена еду, бывало, через Курск, пишу что-нибудь игривое на открытке, во время стоянки перебегаю пути, бросаю в почтовый ящик — привет Носову. А его нет уже 15 лет. Нет Федора Абрамова. Счастье — когда нет потерь. Близкая душа, может, еще и найдётся. Иногда грустно оттого, что душа эта где-то в Сибири, далеко. Вообще, тонкое счастье сопровождается грустью…