Газета Завтра 610 (31 2005)

ДАГЕСТАН УСТАЛ

ДАГЕСТАН УСТАЛ

Денис Тукмаков

Денис Тукмаков

ДАГЕСТАН УСТАЛ

Летишь в Дагестан и думаешь: боже мой, куда меня понесло?! Жена провожала со слезами. Сам вот-вот ожидаешь ада, осадного положения, тотальных проверок, начиная с самого аэропорта, десятки блокпостов по пути в Махачкалу и безлюдье заглохшего от террора города. Ведь по телевизору говорят: Дагестан в огне. Каждый день взрывают. Каждый день — кровь на улицах, сход с рельсов поездов, обстрел автоколонн, налеты на органы власти и покушения, покушения.

Но самолет садится, без всяких проверок ты выходишь с летного поля прямо на улицу, в толпу частников-таксистов, и начинается южный курорт. Жара, запах жареной баранины и близкого моря, белые одежды смуглых людей, южная попса в динамиках белой "шахи". Пока едешь через Каспийск в Махачкалу, привыкаешь к деталям, которые будут окружать тебя тут: хаотическое строительство "частного сектора" через каждые сто метров дороги, почти полное отсутствие милиции на виду и яркий мусульманский колорит в орнаменте зданий, в молельнях на заправках, в надписях на заборах вроде "Поговори с Милосердным!" или "Аллах спросит каждого за его грехи!".

Уже в этой первой поездке из аэропорта в город, из разговора со словоохотливым водилой, начинаешь понимать, что обстановка тут иная, не телевизионная. В городе — спокойствие и расслабленность: почти ежедневные взрывы, преподносимые в СМИ чуть ли не как война, никого тут не интересуют. Вообще. Люди узнают о них из новостей и ужасаются: ну что они там про нас показывают?! И это не какой-то исламский фатализм и не клон безразличной апатии "Москвы, которая не верит" ни слезам, ни поту, ни крови на улицах.

Просто "параллельно". Есть жизнь народа — девяноста пяти процентов. И есть ежедневные судороги чиновников и милиции, живущих как на вулкане. К последним у народа — никакой жалости. За всю поездку я десятки раз слышал от людей: "Ментов взрывают? Мало им!" Люди тут убеждены: раз убили милиционера, значит было за что. Всеобщая уверенность: "убивают ментов из чувства мести: за страшную неправедность, за коррупцию, за причиненные страдания". В городе популярна легенда о том, как невинных людей милиция хватает средь бела дня, пытает, опускает, насилует подручными предметами, требуя взять на себя вину за то или иное нераскрытое преступление. Потом те, кто смог выбраться на волю, мстят.

В местной газете "Черновик" — одном из немногих оппозиционныхм СМИ в республике — было систематизировано то, что давно уже у всех на устах в Дагестане: странность терактов. В подавляющем большинстве случаев взрывы не достигают цели: они, например, происходят либо за пару секунд до, либо уже спустя несколько секунд после проезда милицейской автомашины. В городе рассказывают о теракте в одной из городских прокуратур, когда ее работники до приезда наряда якобы сами распаляли огонь, чтоб сильнее горело.

Мысль циничная, но верная: задумай реальные боевики устроить кровавый теракт с сотнями жертв или хотя бы громкое покушение на территории Дагестана — сделать это было бы элементарно. Места большого скопления людей в Дагестане, вроде базаров или пляжей, практически не охраняются. Органы власти в Махачкале стерегутся тоже из рук вон плохо. Я прохожу в здание мэрии через металлоискатель. Рамка звенит. "Что звенит?" — бросает мне охранник. "Мобильник, наверное," — отвечаю я. "Проходи!".

Но — не взрывают. Это значит, что боевиков либо нет, либо власть слишком хорошо осведомлена об их планах и ничего не боится. Одно из редких исключений в ряду странных терактов — подрыв на фугасе армейского транспорта. Это тот громкий случай, когда русские солдаты ехали на помывку, и в результате взрыва погибло десять бойцов. К их смертям отношение в городе принципиально иное: солдат все искренне жалеют. При этом логика всё равно странная: солдаты, дескать, оказались не в то время не в том месте. Подтекст этих сожалений: взрыва-то было не избежать, просто взорвали совсем не тех, кого нужно было.

В это, однако, сложно поверить: этот теракт произошел в таком глухом закоулке города, что верить в случайность его жертв не приходится. Через три недели после взрыва у банно-помывочного комплекса на Атаева, 7В, там мало что напоминает о случившемся. Воронки нет, в соседних зданиях идет ремонт, так что и не понятно: то ли вставляют вылетевшие оконные рамы, то ли просто евроремонт делают. На месте взрыва к дереву прислонен обычный, уже состарившийся, венок с надписью "Помним, скорбим". Рядом с ним валяется военный бушлат. Вот и вся память.

О глубинных причинах взрывов в народе говорят по-разному. Как это водится, каждая из народных версий несет в себе изрядную долю конспирологии и исходит из размышлений о том, кому взрывы выгодны. Многие считают, что в дестабилизации обстановки — а это, по общему мнению, главная цель сотрясающих Дагестан терактов, реальных и мнимых, — больше всех заинтересовано нынешнее руководство республики, которое наглядно объясняет Центру: тронете нас — и всеобщий хаос неизбежен. Теракты как способ выбивания денег из Москвы работают четко: приехал в республику Путин и привез с собой 600 миллионов рублей "налоговых отчислений" — поди плохо! И тут уже мало кого интересует, насколько взрывы реальны.

Другие полагают, что теракты — прямое следствие подковерной борьбы кланов внутри неодномерной республиканской власти: сражаясь за лакомые куски, за крупные должности, в том числе милицейские, они не останавливаются перед кровью — особенно, когда ее требуется не так уж и много.

Кто-то убежден, что эта необъявленная война выгодна самому Центру, который, наживаясь на войне, может заодно списать на нее все свои неудачи в региональной политике. Наиболее прозорливые идут еще дальше и верят, будто взрывы выгодны буквально всем: и местным властям, и оппозиции, и "Кавказ-центру", и Кремлю, и даже полпреду Козаку, который пытается таким вот образом качать свой политический вес "тушителя подземного пожара".

Единственные, кто в народе вне подозрений — это чеченцы и ваххабиты.

К первым отношение особенное еще со времен вторжения Басаева в 99-м. Всеобщая ненависть к агрессорам оказалась тогда едва ли не единственным объединяющим фактором в Дагестане за всё постсоветское время. Посему в республике убеждены: чеченцы сюда и носа не суют, боятся. С другой стороны, многие помнят и то, что едва ли не большинство из басаевцев тогда были дагестанцами — парадоксальным образом это тоже уменьшает чеченский след в нынешних взрывах. Мол, внутренние это разборки, чужаки-вайнахи не при чём.

С ваххабитами всё еще запутаннее. Если пытаться распутать этот клубок, то получится примерно следующее. Ваххабиты в республике, безусловно, есть. Они глубоко законспирированы, ими никто не занимается. Многие из них, выучившиеся где-нибудь в Саудовской Аравии, являются прекрасными агитаторами. Они активно распространяют свои взгляды в республике, причём их логику чрезвычайно сложно одолеть в религиозно-философском диспуте. Наиболее подвержена их пропаганде "люмпен-интеллигенция" — те молодые люди, которые с горем пополам закончили многочисленные частные учебные заведения Дагестана, но не имеют ни работы, ни связей для нормального жизнеустройства. Ваххабитов в республике ненавидят, но на житейском уровне: их воспринимают как тоталитарную секту, которая уводит детей из семей. Однако официальная пропаганда против ваххабизма хромает на обе ноги, потому как она ведется неподготовленными кадрами, сгоняющими на свои "политинформации" лишь бюджетников и хозактив, то есть тех, кто и так бесконечно далек от исламского радикализма.

Поэтому с ваххабитами борются иными методами — как с заведомыми террористами. Но ловить настоящих сектантов сложно и опасно. Поэтому власти идут по обратному пути: человека сначала арестовывают, а спустя некоторое время выясняется: ваххабита поймали! Обвинение в ваххабизме в республике — это "черная метка", которой могут заклеймить любого прохожего, любого несговорчивого, любого оппозиционного. Нашли у тебя патрон в кармане — ваххабит. Заговорил ты об "очищении ислама" или "пути Пророка" — ваххабит. Проявил "политическую несознательность" — ваххабит. Не признаешься? Мы тебе поможем! В СИЗО тебя ломают, тебя перед всем светом выставляют исчадьем ада, а когда ты выходишь на волю после решения суда или скорой отсидки, ты уже действительно — отчаянный подрывник. Ты идешь и бросаешь гранату в того, кто тебя ловил, обвинял, опускал. И в этот момент вопрос "Взрывают ли ваххабиты представителей власти?" становится риторическим. Власть мажет всех: например, недавно по республиканскому телевидению местный высокопоставленный чиновник обвинил упомянутую газету "Черновик" в дестабилизации обстановки, в подрывной работе и чуть ли не в пособничестве терроризму за то, что она посмела… опубликовать полный текст аналитической "справки Починка-Козака" по ситуации в Дагестане.

Такое отношение со стороны власти заботит людей гораздо сильнее, чем полумифические взрывы. Да, на улицах — редкое спокойствие, но это спокойствие впавшего в кому больного. Что людей здесь больше всего напрягает, так это тотальная нехватка денег при всё более увеличивающейся в них потребности. Звучит банально, но в Дагестане банальность эта возведена в степень. Республика — на последнем месте по уровню благосостояния. Работы нет. Заводы стоят практически все: кое-как работают лишь несколько предприятий: каспийский "Дагдизель", дербентский "Электросигнал", махачкалинский "Авиаагрегат"… Только официально безработица в республике составляет 32%, по неофициальным же данным не работает половина дагестанцев. Как и по всей России, зачастую старики кормят детей: они хотя бы исправно получают пенсию. Эти пенсии люди выбивают себе правдами и неправдами: люди калечат себя, чтобы заделаться инвалидами.

А деньги жизненно необходимы — и вовсе не только для того, чтобы прокормить себя. В Дагестане коррумпированы все сферы общества. По многочисленным заверениям дагестанцев, в их жизни не осталось ни одного более-менее значимого социального события, которое обходилось бы без мзды. Хочешь лечиться — плати. Хочешь учить детей — плати. Хочешь устроиться на работу — плати еще больше. Сдаешь ли экзамен, приходишь ли торговать на рынок, пытаешься ли открыть дело, — на всё установлена такса. Конечно, это есть и в остальной России, но в Дагестане уровень коррупции на порядок выше.

Считается, что 100% мест в республиканских вузах подлежат неофициальной оплате, если только у тебя нет высокой протекции. Парадокс: нынче один из самых высоких конкурсов — в милицейские школы: порядка десяти человек на место (до этого сильнее всего котировалась таможня, а еще раньше, в советские времена — торговля). Люди, не страшась ежедневных взрывов, идут служить в милицию, потому что все знают: если у тебя погоны и "Калаш" — ты царь и бог, хотя бы на некоторое время. Говорят, что торговля хорошими должностями превратилась в Дагестане едва ли не в узаконенный бизнес: в республике покупается и продается всё. И здесь неважно, кто ты есть и из какого ты клана — плати бабки и будешь хоть прокурором, хоть министром.

Усугубляют эту ситуацию и патриархальные отношения в семейной жизни, когда калым, выкуп невесты, является нынче обязательным условием для вступления в брак в Дагестане — это сводит с ума десятки тысяч неустроенных молодых людей, у которых нет денег для новой жизни. В республике гораздо быстрее, чем в "русской России", распространяется новая система каст, когда от нормальной социальной жизни отстраняются целые слои населения, не связанные с распределением благ: брак бедняка и невесты из состоятельной семьи в Дагестане почти немыслим.

Поэтому нужда в работе для рядового дагестанца — нечто большее, чем просто стремление заработать на пропитание. И здесь Дагестан явил миру удивительную социально-экономическую модель, при которой миллионы людей умудряются держаться на плаву в условиях тотальной официальной безработицы и коррупции. Наименьшая их часть кормится от синекур, от родных и родственников, умудрившихся протиснуться на хлебные места. Другие выживают за счет частного сельхозсектора: на базаре торгуют все со всеми, и благо, если твоё родное село находится на верном склоне горы, и у тебя родятся фрукты, а не картошка. Третьи батрачат на стройках нуворишей, калымят на частном извозе или устраиваются поденщиками через биржу труда. Многие же уезжают на заработки в Россию. В бюджетной сфере, где средняя зарплата составляет около 3000 рублей, работают те, кому совсем уж не повезло со связями или возможностями — например, русские.

В результате самый нищий регион России удерживает первое место по количеству обналичиваемой валюты в обменниках. В результате пляжи Махачкалы с утра до вечера битком набиты народом, среди которого не найдёшь туристов издалека. А по вечерам, когда становится прохладнее, десятки тысяч горожан перемещаются на махачкалинские аллеи, где так приятен променад, где смех и шум в кафешках, где аромат шашлыков, где скрип тормозов иномарок и развеселая бюджетная иллюминация "Махачкала — лучший город России".

Этот контраст между тяжкой жизнью и вкусом к призрачной праздности порождает ненависть к власти — к тем, кто заставляет жить именно так. От республиканской власти, во главе которой почти два десятилетия находится Магомедали Магомедов, которому нынче уже 75, люди устали смертельно. Все свои беды они связывают не с Москвой — до неё также далеко, как до Луны — а с властным кланом. Москва — она что? Она присылает комиссию за комиссией; этих людей встречают со всей кавказской гостеприимностью, люди цивильно отдыхают несколько дней на море и в горах и возвращаются в Москву в приподнятом настроении.

Больше всего дагестанцев раздражает не то даже, что их власть коррумпирована и несостоятельна. А то, что Москва абсолютно не вмешивается в ситуацию. Не работает ни один рычаг влияния сверху, кроме одного — политического решения Владимира Путина. Но политическое решение никогда не связано с реальными фактами, проблемами, экспертными выводами или судебными решениями. Оно работает по принципу "Самоса — сукин сын, но он наш сукин сын". Поэтому Магомедов до сих пор остается у власти и даже пообещал недавно Путину увеличить ВВП республики к 2010 году не в 2 раза, как остальная Россия, а в целых три раза. Прямо праздник духа какой-то.

Впрочем, буквально полмесяца назад Путин, посетив Дагестан решил, наконец, крепко взяться за республику — но взяться оригинально. Вместо того, чтобы дать людям главное — работу и справедливую власть, Москва решила разместить тут горную бригаду. Правда, Путин прихватил с собой в Дагестан Германа Грефа. Теперь, видимо, республику ожидает экономический ренессанс.

К махачкалинской власти, во главе которой стоит мэр Саид Амиров, отношение в народе получше, но вся доброжелательность сводится к дежурным "лужковским" похвалам: "в городе почище стало, путепровод построили…". Люди убеждены: председатель Госсовета и мэр Махачкалы, оба даргинцы, находятся в неразрывной связке. У первого есть деньги, а за вторым — сила; они используют друг друга и подозрительно быстро решают любые конфликты между собой: "ворон ворону…"

При этом отношение к власти в республике все же сложнее, чем это кажется со стороны. Четкая этническая самоидентификация дагестанца вовсе не предполагает его связь с каким-то из властных кланов, поделивших землю и воду Дагестана. Иными словами, рядовой даргинец не имеет никаких преимуществ от того, что власть в республике сосредоточена в руках даргинского клана. А аварец с улицы, поносящий Магомедова с Амировым, вовсе не обязательно будет поддерживать "своего", будь то мэр Хасавюрта Сайгидпаша Умаханов или председатель Народного собрания Муху Алиев. Конечно, каждый в Дагестане прекрасно осведомлен, что даргинец подтягивает к своей кормушке только даргинцев, лезгин — лезгинов, а кумык — кумыков. Но именно повседневность, повсеместная укорененность такой практики в Дагестане гасит этническую составляющую ненависти к тому или иному властному клану. Клан Магомедова и Амирова не любят не за местничество и уж точно не за форму даргинского носа, а за то, что клан этот несостоятелен с точки зрения общедагестанских интересов.

Конечно, взаимоотношение дагестанских наций всегда будет являться в республике вопросом номер один. Но на низовом, народном уровне вопрос этот под большим табу. Его, что называется, не бередят; тут все убеждены: если вдруг кто-то допустит провокацию — крови будет столько, что Чечня покажется России детским утренником.

Многие говорят о горах оружия на руках у населения. Каких-то серьезных полевых командиров а-ля Чечня или целых военизированных частей "самообороны" а-ля Абазия тут, правда, нет. Однако у каждого более-менее серьезного руководителя по республике — многочисленная охрана (100-300 чел.), законно вооруженная и оснащенная подчас лучше бойцов Сухопутных войск. Не добавляют спокойствия и наличие таких странных силовых структур, как хасавюртское Народное ополчение, муниципальная милиция Махачкалы (1000 чел., охраняют только мэра и его родственников) или огромное Управление по охране органов власти.

Так что тема возможной гражданской войны тут считается самой деликатной и гораздо более важной, чем надуманная проблема дагестанского сепаратизма. Поэтому каждый следит за речью, каждый боится оказаться зачинщиком. Поэтому тут поощряются смешанные браки, а старые межнациональные обиды сублимируются в бытовые анекдоты "про аварцев" — аналог историй про чукчей у русских, шотландцев у англичан и финнов у шведов.

И поэтому же здесь удивительно двойственное отношение к роли русских. В то время, как в селах еще можно услышать старые песни, в которых проклинается Николай I за то, что "разделил единый народ Дагестана на языки", практически все в республике признают роль русских в качестве стабилизирующего фактора. Это вполне естественно хотя бы потому, что весь Дагестан говорит по-русски, даже в семьях: иначе многочисленные народности друг друга не понимают. Не случайно и то, что много раз за время пребывания в Дагестане я слышал от людей разных национальностей: "Пусть у нас к власти вместо Магомедова и его человека придет кто угодно… Да вот хотя бы русский!"

Между тем, доля русского населения в республике — всего 5%. Пик русофобии здесь был в начале 90-х. Резни не было, просто к русским подходили и говорили: "Я покупаю твой дом. Бери деньги и уезжай." Это прошло. Сегодня на русских чуть ли не молятся. Ведь они работают на самых тяжелых и низкооплачиваемых работах, требующих при этом высокой квалификации. Многие русские тут — врачи, учителя, инженеры. При этом подавляющее большинство из них — горожане. Это значит: земля их не кормит. Одно время низменные Кизлярский и Тарумовский районы на севере республики считались местом компактного проживания русских — за 90-е многих из них вытеснили горцы, в поисках лучшей жизни спустившиеся вниз, к Тереку. Сейчас дагестанцы русских ценят и оттого еще сильнее обижаются на то, что по всей остальной России, когда они приезжают хоть в Москву, хоть в Ростов, их называют "черножопыми".

Для русских открыты православные храмы: один в Каспийске, два в Махачкале; всего в Дагестане их тринадцать. Махачкалинской церкви Казанской Божьей Матери в этом году — 100 лет. Мэр помогает, выделил храму средства на капитальный ремонт. Отношение к церкви мусульман почтительное, многие тайно приходят за святой водой, кто-то крестится. Но все равно прихожан с каждым годом всё меньше. По воскресеньям хорошо, если собирается человек 150. Весной на большие праздники было максимум человек пятьсот. Батюшки говорят: русские уезжают. Не из-за преследований, а из-за невыносимых экономических условий жизни.

На пляже русские сбиваются в маленькие стайки. Это в основном уже пожилые люди — их одрябшие мускулы были когда-то очень сильны. Они пристально смотрят далеко в море, где одна за одной растворяются на горизонте отходящие от Махачкалы баржи. Иногда старики плавают; если заплыть далеко и увидеть рядом других пловцов — скорее всего, это русские: их не занимает мельтешение на мелкоте. Не трогает их и греко-римская борьба в людском кругу на песке, которая столь любима местными — из развлечений на песке русские предпочитают круговой волейбол. Русский подолгу вглядывается в горизонт или в игру бело-сине- красного флага над зданием порта — здесь российский триколор рождает совсем другие чувства, чем в Москве или Твери, он словно разговаривает с тобой: "Смотри, куда мы дошли!". Потом русский отрывает взгляд от своего видения и говорит тебе мечтательно, словно какой-нибудь толкиеновский эльф: "Пора домой". И становится совсем грустно.