Газета Завтра 830 (42 2009)

Александр Лысков УЗЛЫ

Сенокос начинался с того, что утром бригадир Павлик, один из двух мужиков деревни, заглядывал в открытое окно.

- Сашка-то, сегодня пускай повозит, Марья Арсеньевна. Пускай Воронуху запрягает.

Бабушка не соглашалась: мол, и десяти лет еще не исполнилось работнику, обойдетесь как-нибудь. Но я уже выскакивал из-под накомарника: в школе справку из колхоза потребуют, на второй год оставят тех, у кого такой справки не будет, - говорила учительница.

О своем горячем желании запрячь Воронуху, чтобы после работы, вечером, оставив дровни на покосе, проскакать на кобыле до деревни, я умалчивал.

Получал бутылку молока, пару ломтей от каравая домашней выпечки и убегал.

Первым делом - к соседу Вовке Лыскову, ровеснику.

В избе у них - нищета. Спят на полу вповалку. В этот утренний час лёжка уже пуста, закидана домоткаными половиками. По стенам лавки. В углу стол. Лизавета, Санко и четверо детей (Вовка старший из детей семейства Санка, израненного фронтовика), завтракают. В большой алюминиевой миске подсоленная вода с постным маслом. Густо накрошено зеленого лука и хлеба. Тюря витаминизированная.

Все дети в обносках. Младшие без порток. Вовка в моей прошлогодней рубашке, синей в полосочку. Все как один босы. Только отец в сапогах…

Вспоминаю, подсчитываю. Это был 1961 год. Только что Гагарин в космос слетал. Да то ли еще будет, говорили по радио. А циничный, злой, как нам, детям, казалось, деревенский старик Максим по прозвищу Мостовой, так как изба его стояла возле перелаза, усмехался насчёт космических восторгов. "Пульнули бочку с порохом в небо - и рады!" За это мы, дети, ненавидели его и при каждом удобном случае мелко пакостили…

После завтрака отец семейства, Санко, устроился спать в углу, на половиках. Он всю ночь валил траву за рекой. Стрекот его конной косилки, его матерное погоняло наполняло ночь ужасом. Проснешься и слышишь сквозь марлю его бесконечный злобный ор.

Весь больной, израненный Санко не ходил, а таскался. Голова всегда низко наклонена. Руки чуть не землю гребут. В следующую зиму помер "от рака желудка".

Вовке мать вообще ничего не дала на обед. Сама придет "грабить", принесёт.

Вот высшая радость бытия! Дорога через деревню поднимается вверх. Прицел в самое солнце. Белое. Серебряное. Новорожденное.

На перегибе - конюшня. В усадьбе раскулаченного. Какая-то тайна окружала это строение. Детская душу чувствовала что-то недоброе в ауре дома. С приближением к нему охватывала безотчетная настороженность.

Тогда - просто колхозная конюшня. А теперь скажу об этом строении: комплекс. Составьте пять домино углами в виде латинской "S"- такая архитектура. Площадью более тысячи квадратных метров. В два этажа. То есть - умножьте еще на два.

Но тогда даже не задумывался о бывших хозяевах. Тогда меня Воронуха интересовала больше всего. Хомут ее, именной "на спице" - деревянном штыре в стене. Седёлко. Оброть. Волоку все это сладко пахнущее лошадью, к дровням. А с уздечкой в руках - во двор. Там - по щиколотку навоз с конской мочой. Пол давно изгнил. Лошади стояли в яме, полной их собственных испражнений.

Мне сейчас говорят - вы счастливый. В такой жидкости побродить - на всю жизнь защита от ревматизма. Грязевые ванны первый класс! И вправду, до сих пор не знаю, что такое ломота в ногах. Спасибо, кони, за профилактику. Здоровья мне прибавили, сами зимой вмерзая в эту жижу, задыхаясь в собственных нечистотах, захлебывались…

В то время, когда Титов готовился к полету в космос, я как раз и пытался охомутать несчастную Воронуху. Она морду вскидывает, а у меня росту - метр с кепкой. Не достать. На то есть хитрость. Отламываю от своей "пайки" кусок - кобыла за ним хоть в петлю. Голодуха! За кусок хлеба и морду в хомут сунет, и взнуздать позволит, и попятится в оглобли. Останется только дугу в гужи заложить, супонь стянуть через колено да чересседельником всю упряжь вверх подбить, чтобы холку хомутом не намять.

Всё, как во времена Рюрика.

Вицу на березе сломить. Забраться на кобылу. И - "давай, космонавт, потихонечку трогай!" Проехать рысью мимо двадцати заброшенных домов. Мимо их пустых глазниц, заколоченных окон. Провалившихся крыш. Земляных воронок вместо колодцев, словно туда бомбы попали.

В этом 1961 году из тридцати домов деревни образца 1930 года жилыми оставались только пять. Остальное - памятники, надгробья без крестов.

А теперь даже этих надгробий не осталось.

Топливом для ракет представляются мне теперь и эти избы, и моя смирная Воронуха, и косильщик Санко, трое из четырех его, уже давно сгинувших сыновей, и еще много, много моих безымянных деревенских земляков, проживших унылую жизнь, и вконец добитых "реформами"…

Да появится ли, наконец, у нас на Руси опять такой правитель, который, приняв страну, полную коренных жителей в русских деревнях, оставит ее, эту благословенную страну, хотя бы с тем же числом жителей в тех же самых деревнях?