Газета Завтра 882 (41 2010)

Сергей Шаргунов СМЕРТЕЛЬНАЯ УСТАЛОСТЬ ОТ ВОЙНЫ

"Шалинский рейд" Германа Садулаева входит в шорт-листы Большой Книги и Букера.

Я читал "Шалинский рейд" с особым чувством. Дело в том, что до этого в разные годы я несколько раз побывал в Чечне, проехал всю ее, поэтому быт, характеры и топография садулаевского романа отзываются узнаванием.

В своих первых вещах и в первую очередь в книге "Я — чеченец" Герман Садулаев был более романтичен и поэтичен, но, как прозаик, более уязвим. "Шалинский рейд" — серьезная многоуровневая проза, где публицистичность лишь добавляет горькой достоверности.

Герой здесь изначально и до самого финала чужд всем сторонам "конфликта", и парадоксально: именно это отчуждение превращает его в активного участника. Он словно бы в заложниках обстоятельств, которые бросают его на передний край.

Тамерлан Магомадов — это Посторонний Камю, сомнамбулически делающий выстрел.

Садулаев показал отвратительный фанатизм слепых поборников "шариата", разложение и разбойный хаос Ичкерии накануне второй войны, натуралистично изобразил ужас самой войны, когда мирные люди в одну минуту превращаются в груды обезображенных тел.

Подробнее и точнее, чем в других своих произведениях, Садулаев передает разорванность сознания человека, связанного одновременно с Россией и Кавказом, и вынужденного действовать. На грубом фоне битвы эта внутренняя шизофреническая раздвоенность, по-своему утонченная, особенно очевидна. Раздвоенность, в которой нет жизни и творчества, а есть только близость к смерти, к растворению. Это почти анонимность. Ведь во время большого пожара, где документы второстепенны, герой и сам до конца не знает, как его зовут: Тамерлан Магомадов или Артур Дениев.

Автор предпочел лихому пафосу — грустную сложность. Герой романа — боевик сдает "федералам" место, где прячется Аслан Масхадов. В хорошей новомировской статье Алла Латынина неожиданно упрекает героя в предательстве, скомкавшем композицию романа. Она рассуждает: вот если бы предать вождя так, чтобы смерть только усилила его значение и сделала бы его бессмертным знаменем для всего движения… И вспоминает, как в мессианском ключе некоторые авторы двадцатого века трактовали поступок Иуды. Предательство на смерть Масхадова ничего не изменило в судьбе чеченского подполья, а значит, деяние Магомадова снижает страстный накал повествования.

Я не согласен с такой оценкой. По-моему, Садулаеву хватило зрелости не лепить бескомпромиссного и победоносного боевика-героя, а показать запутанность чеченской драмы и колоссальную усталость воюющего от войны.

Сегодня одни желали бы вечного "сопротивления повстанцев", другие возмущаются "легализацией головорезов". По-моему, есть третий вариант, он же единственный: трудный мир. Достаточно вспомнить, как радикальный бард Тимур Муцураев, благодаря своим песням ставший символом чеченского подполья, в конце концов примирился с новым укладом, с Чечней в составе России.

Устранение главаря боевиков, на которое идет ближе к финалу Магомадов — это мучительный (воистину в стиле древних апокрифов и еретических прозрений ХХ века) выбор мира. Ценой совести, имени, собственной личности загасить войну. Так святые просили Всевышнего обречь их на муки ада — лишь бы все другие не страдали и спаслись. Собственно, это можно назвать актом джихада, но направленным не на разжигание пожара, а на его прекращение: если вожак был праведником, он все равно попадет в рай, его от развязки уже не уберечь, зато сколько мирных и юных людей избегут смерти, лишившись лидера.

"Шалинский рейд" Германа Садулаева — серьезная проза о войне, где нет правды, а есть безумие нравов и дикость сцен. Но в этом и состоит правда честного и яркого рассказа о том, почему от войны устают смертельно.