Газпром. Новое русское оружие

Глава 1 Инстинкт сохранения

Километрах в двадцати от Москвы с Калужского шоссе направо и петлей под мост уходит узкая, но хорошо заасфальтированная дорога, в начале которой висит знак, запрещающий на эту дорогу въезжать. Мы въезжаем. Утро. Время от времени принимается маленький дождь. Дорога пуста. Ни одной машины навстречу. Ни одной машины впереди нас или за нами. Вокруг – августовский лес, расцвеченный уже спелой рябиной, но все еще зеленый, густой и надежно скрывающий, что там за ним. Мы едем медленно. Невозможно представить себе, чтобы какой-нибудь дорожный инспектор вздумал контролировать скорость в этом заповеднике, нарочно созданном ради сохранения популяции начальства. Но после перенаселенной и задыхающейся от автомобильных пробок Москвы приятно ехать медленно по пустой и петляющей в лесу дороге. Слегка познабливает. То ли от непривычно раннего подъема, ибо человек, к которому мы едем, просыпается по-крестьянски на рассвете и интервью назначил на восемь. То ли от волнения, от журналистского трепета, что вот сейчас мы увидим этого человека, который, как нам кажется, один из немногих не разрушал страну, а сохранял, по возможности. Человека, который, единственный раз в истории России, когда террористами были захвачены заложники, явно пытался прежде всего спасти заложников, а не уничтожить террористов любой ценой. Или мы просто идеализируем этого человека? Но все равно познабливает.

Лес заканчивается. Мы въезжаем в поселок. Справа и слева дорогу обступают одинаковые, коренастые, довольно большие, но недостаточно большие, чтобы прикидываться замками, дома, прячущиеся за трехметровым каменным забором. Это – в городской фольклорной традиции – так называемые «газпромовские дачи», поселок, построенный для высших руководителей компании Газпром и для высокопоставленных государственных чиновников, которым по какой-то причине не хватило дач в хозяйстве Управления делами Президента на Рублевском шоссе. Насколько мы понимаем, человек, к которому мы приехали, живет здесь не потому, что создал компанию Газпром, а потому, что служит российским послом на Украине. Насколько мы понимаем, никакой собственной недвижимости, дворца или особняка у этого человека нет, но есть давным-давно сложившийся образ жизни, предполагающий, что обязательно будет предоставлена приличная дача – министерская, корпоративная или правительственная.

Мы подъезжаем к контрольно-пропускному пункту. Дежурящие у шлагбаума охранники находят номер нашей машины в своем списке, заглядывают под машину при помощи зеркала, прикрученного к металлической палке, и шлагбаум открывается. От шлагбаума нам направо, потом налево и еще раз налево по пустым улицам, образуемым трехметровыми каменными стенами. Поселок похож на процветающий арабский город: никакой жизни вне стен, вся жизнь – внутри.

Мы паркуем машину. В глухой стене открывается для нас маленькая калитка. Мы входим, а там – сад. Цветы. Удивительный урожай груш и яблок. Большая стеклянная теплица, в которой тянутся подвязанные к потолку толстые стебли, увешанные огромными помидорами. Нас встречает немолодой, грозный на вид, но приветливый охранник и ведет мимо дома по саду в беседку, занимая на ходу разговорами. Если нам надо в туалет или помыть руки, это можно сделать в сторожке, где еще трое охранников сидят на диване и смотрят по телевизору футбол. Если мы интересуемся Газпромом, нам надо обязательно полететь на Ямал, полюбоваться с вертолета «Большим крестом» и посетить такое-то месторождение, которым до сих пор руководит такой-то человек, хороший мужик. Из объяснений охранника следует, что он обеспечивает безопасность своего патрона уже как минимум лет двадцать и досконально знает созданную патроном компанию. Доведя нас до беседки, охранник говорит:

– Располагайтесь, Виктор Степанович сейчас выйдет.

Минут через пять не из парадной двери, а из маленькой дверцы в основании большого дома выходит Виктор Степанович Черномырдин, бывший советский министр газовой промышленности, создатель компании Газпром, бывший премьер-министр правительства России, теперь работающий российским послом на Украине, то есть находящийся в почетной ссылке. Он идет не спеша нам навстречу. На нем уютная толстая коричневого цвета кофта. Он похож на тотемического какого-то медведя с головою седой и хищной птицы или на римского императора Диоклетиана, удалившегося от дел выращивать капусту: слегка крючковатый нос, брови вразлет, строгий взгляд. Подойдя к нам, он улыбается, пожимает нам руки, оглядывает оценивающе с головы до ног, как бы спрашивая, всерьез ли мы интересуемся Газпромом. И, кажется, решив, что всерьез, приглашает в беседку. Садится так, чтобы быть спиной к стене и лицом ко входу, и принимается рассказывать.

Он рассказывает медленно. Он уважительно перечисляет всех своих предшественников в кресле министра газовой промышленности СССР. Он до сих пор называет экономику народным хозяйством. И, кажется, повинуется какому-то советскому еще канону повествования о трудовых свершениях: должна быть романтика трудового подвига, должны быть хорошие парни с открытыми и честными лицами, должно быть светлое будущее, а конфликты, если они и случаются, должны быть конфликтами хорошего с лучшим. Словно иллюстрируя этот советский постулат, что людьми движут исключительно добрые помыслы, Черномырдин говорит:

– На местах поначалу от газа отказывались: «Нет, какой газ! Мы же все тут взорвемся!» – и продолжает с пониманием: – естественно, к газу же привыкнуть нужно… А как привыкли, как подсели на него, потребность стала очень быстро увеличиваться. В 80-е годы в СССР во всех отраслях темпы роста падали, кроме нашей отрасли. Мы набрали такие темпы! Когда с газом начинаешь иметь дело – уже не остановишься. Затягивает.

Интонация Черномырдина меняется, только когда повествование его доходит до времен перестройки. В его рассказе появляется новый тип персонажа – популист. Описывая те времена, когда Генеральным секретарем ЦК КПСС стал Михаил Горбачев, Черномырдин говорит:

– Сначала у всех нас была эйфория. После Андропова, после Черненко вдруг приходит молодой симпатичный Михаил Сергеевич, говорит без бумажки – у всех был восторг. Правда, потом оказалось, что разговоров намного больше, чем дел. Я ведь тогда, в конце 80-х, был членом ЦК, участвовал в работе всех пленумов. Мне довольно скоро стало все понятно. Разговоры все – о плюрализме, о демократии. Когда начали избирать руководителей на предприятиях, для меня на сто процентов стало ясно, что мы рухнем. Уже первая волна выборов директоров заводов смела настоящих руководителей. Пришли популисты. Тогда я решил, что нужно что-то делать, как-то спасать газовую промышленность.

Черномырдин рассказывает, а тем временем к нам в беседку приходит немолодая женщина в переднике и приносит чай. Она разливает чай по стаканам в подстаканниках, как принято было в Советском Союзе. А к чаю она подает нам сушки с маком и пастилу. Такие же сушки и такая же пастила продавались в советских булочных и были любимым лакомством не только потому, что с лакомствами в те времена в Советском Союзе дела обстояли плохо, но и потому еще, что пастила действительно вкусная, сушки – действительно великое изобретение отечественных хлебопеков, а чай из стаканов в подстаканниках действительно приятно и, главное, удобно пить.

– Пейте чай! – говорит Черномырдин.

И этот маленький эпизод с чаем лучше любых слов объясняет его логику: если строишь демократию, если стремишься к плюрализму, если исповедуешь европейские ценности, неужели обязательно отказываться от привычки пить чай из стаканов с подстаканниками? Неужели обязательно отказываться от сушек и пастилы? Неужели обязательно разрушать хорошо отлаженную и исправно работающую отрасль, как говорит Черномырдин, народного хозяйства?

В сущности, Черномырдин рассказывает нам о том, как свершилось чудо: Советский Союз распался, а газовая отрасль советской промышленности – нет. В результате либерализации цен большинство советских предприятий обанкротились, были задешево проданы людям с сомнительной репутацией, а газовые предприятия – нет, остались в собственности государства, служат всеобщему благу. Черномырдин рассказывает, и его рассказы оставляют только один неразрешенный вопрос: почему же он, Черномырдин, свершивший это чудо, не возглавил страну, не стал лидером нации, а отправлен хоть и в почетную, но ссылку, или, если хотите, хоть и на почетную, но пенсию?

Мы едем на Ямал. Здесь, на полуострове Ямал, почти все города построены ради газа и на газовые деньги. Поселения, строящиеся в последнее время – это просто газовые гарнизоны. В них нет постоянных жителей, жители сменяются вахтовым методом, раз в месяц или два. Здесь нет ни государственной администрации, ни самоуправления. У поселка Новозаполярный, например, нет мэра – все здесь менеджеры и сотрудники Газпрома. В Новозаполярном слово «Газпром» или его символ – буква G в форме горелки – смотрит отовсюду, словно глаз Большого брата. Газпром здесь и на уличных плакатах, и в витринах магазинов, и на тарелках и ложках в ресторане, и на мебели в гостинице, на ручках, зажигалках и официальных бумагах. Единственный банк здесь – это «Газпромбанк». В Новозаполярном жалеют, что в поселке нет церкви. А вот в соседнем Ямбурге ее построили – там есть «Газпром-церковь».

Только старые, советские еще города, вроде Нового Уренгоя или Надыма, напоминают здесь привычные населенные пункты. В Новом Уренгое даже есть четыре высших учебных заведения – самые северные в мире, единственные, расположенные в вечной мерзлоте. В Новом Уренгое живет больше 100 тысяч человек. И все они жалеют, что предшественник Черномырдина, бывший министр газовой промышленности Сабит Оруджев, выбрал для города именно это место. Город стоит на возвышенности, продувается всеми ветрами и удален от транспортных развязок. Многие уверены, что если бы можно было передвинуть Новый Уренгой километров на двадцать в сторону, жизнь была бы намного счастливее.

В городе, правда, есть железная дорога, но она не действует. Строительство дороги Салехард – Игарка началось еще в 1949 году. Но после смерти Сталина объявили амнистию, и строить железную дорогу стало некому, потому что работать в вечной мерзлоте не соглашались никакие строители, кроме заключенных. Строительство прекратили и дорогу забыли. Ее и сейчас называют «мертвой дорогой». И жители втайне жалеют о той амнистии.

Здесь рассказывают, что Виктор Черномырдин, будучи еще министром газовой промышленности СССР, всякий раз, когда прилетал на вертолете инспектировать окрестности, бывал очень Новым Уренгоем недоволен. Он считал, что поселки должны быть только вахтенными, а постоянных жителей на вечной мерзлоте быть не должно. Постоянные жители сейчас вроде бы даже обижены на Черномырдина за эти слова. У них на улицах висят плакаты: «Новый Уренгой – мое будущее».

При этом никто не собирается встречать здесь старость – каждый копит на квартиру в Москве, Петербурге или другом крупном городе, чтобы при первой возможности все бросить и уехать туда, где по восемь месяцев в году не длится полярная ночь. До недавнего времени в Новом Уренгое не было даже кладбища. Никто не хотел здесь умирать. Но недавно кладбище появилось, потому что уехать удается не всем.

Здесь у газовиков своя картина мира и свой газпромовский язык. Они всегда говорят «добыча» с ударением на первый слог. Весь остальной мир, не занятый добычей газа, они называют «Земля». Вахтовики все время или приехали с «Земли» или собираются «на Землю» – будто бы они космонавты. Но место работы на здешнем языке называется не «Космос», а «Север».

Единственные, кто здесь живет как бы вне империи Газпрома, – это ненцы, коренной народ Ямала. Они зависят не от газа, а от своих оленей.

– Еще непонятно, кто кого пасет, – шутят газовики, – олени ведь довольно непокорные животные. Они сами по себе кочуют и мох едят. Съели в одном месте – переходят в другое. А ненцы с ними – следят, чтобы те не разбежались.

Иногда ненцы подъезжают к городкам газовиков – за продуктами и за водкой. Вахтовики, недавно прилетевшие с Земли, высыпают на крыльцо и просят у ненцев разрешения сфотографироваться с оленями. На газовых промыслах ненцы обычно не работают. Нам рассказывали про одного ненца-специалиста, который закончил институт, проработал полтора года мастером на добыче газа, а потом все бросил – и ушел пасти оленей. Старым знакомым он объяснял так:

– Вот вы встаете, когда вам скажут, идете туда, куда вам скажут, делаете то, что вам скажут. Я так полтора года прожил – для меня мука. А здесь я сам себе хозяин.

Газовики пожимают плечами. И добавляют:

– Вообще-то понять его можно.

Рассказывая о своей работе, газовики начинают всегда с северной романтики, а оканчивают всегда деньгами.

Когда мы с мастером Михаилом Вольновым поднимаемся на буровую вышку, его сотрудники разговаривают между собой:

– Освоение нового месторождения, отжиг газа – это для зверей счастье. Звери сбегаются со всей тундры погреться. Олени, лисы, песцы – все подряд.

– Да ладно, это освоители врут. Когда первый газ выходит, всю землю так трясет – кажется, вот-вот всех убьет. Какие уж тут звери? Будь я зверем – бежал бы подальше от этого газа. Хотя кто их знает? Может, и не врут.

– Да, в такой момент, когда газ прет, чувствуешь, чего надо боятся. Природы. Газ – это же природа. Он ведь живой почти.

– Точно. Жара такая стоит, что можно зимой, даже в минус сорок, в трусах ходить.

Мы лезем на буровую. Льет мелкий дождь, небо целый день закрыто черными тучами. Ветер на вышке такой, что, кажется, сейчас оторвет голову. Самый любимый газовиками сезон. Осень. Начало августа.

– А вам повезло, что сейчас приехали. И не мороз, и не жарко, и ни комаров нет, ни мошки, – любуются газовики природой.

Но популярная газпромовская пословица, которую, говорят, придумал бывший заместитель председателя правления Вячеслав Шеремет, гласит: «О чем бы вы ни говорили, вы говорите о деньгах». И очень скоро разговоры про природу сменяются разговорами про деньги.

– А что погода? Что мороз? – говорит Вольнов. – Нас мороз не пугает, лишь бы платили, – и снова разговор возвращается к газовой романтике. – Но даже если зарплаты нет, народ все равно не разбегается. Куда же ты денешься, если ты буровик? Вот в 90-е не платили ничего, а я все равно не ушел. Торговать идти – западло. Я ж буровик! А буровиком родиться надо. Это от Бога, – и снова обращается к деньгам. – Перерабатывать нам тут, конечно, не дают. Бухгалтерия у нас тут строгая – за переработку не платит. Но мы в рамках дозволенного стараемся работать по максимуму.

На буровой работают в любую погоду. На других участках – на освоении, добыче, ремонте – есть ограничения. Когда холоднее, чем -48 °C, газовики не работают. И проблема даже не в людях.

– Человек-то все выдерживает, а металл рушится, – рассказывают нам, – когда ниже минус сорока восьми градусов, он становится хрупкий. Поэтому никакой ремонт вести нельзя. А человек-то все стерпит.

Зимой здесь обычно температура не поднимается выше -40. Ветер сбивает с ног. Чтобы дойти от машины до крыльца офиса, нужно мужество. На буровой к вышке из жилых вагончиков ходят по веревке и только группами – а то ветер свалит в канаву, и до весны никто тебя уже не найдет. Промысловики приезжают сюда на месячную вахту кто откуда: из Москвы, Уфы, Тюмени, Краснодара. Нарочно рвутся, пусть даже оставляя на Новый год жен и детей одних. Ведь оплата на промысле зависит от выполненного плана: чем больше газа добыто, тем больше денег. А зимой газа всегда нужно больше, поэтому зимние месяцы – самые хлебные, самые выгодные.

– Мы как любим говорить: трудимся почти в боевых условиях, – хвастаются газовики. – То, с чем мы работаем, горит, взрывается и отравляет. Как на войне. Поэтому так и воюем. Такое оно счастье газовика – как можно дольше терпеть. Кто дольше всех вытерпит – будет самым счастливым.

И нельзя понять, держит ли здесь людей любимая работа или высокая зарплата. И нельзя понять, стали бы люди заниматься любимой работой без высокой зарплаты. И не надо думать, будто в том, что люди хотят заниматься любимой работой, получая за нее высокую зарплату, есть какое-то противоречие. Сергей Дегтярев, замначальника по производству на месторождении Новозаполярное, уверяет, что главное, что тянет газовиков на Север – это драйв, но, рассказывая про драйв, неминуемо сворачивает и на деньги:

– Когда один промысел запустили, потом второй, такой драйв был! Захватывало. Сейчас тоже хорошо – у нас просто золотые времена – надо просто не мешать проходу газа. Он так и прет. А вот с 2012 начнется компрессорный период – там будет более жестко. Но к этому моменту мы тут хорошо разовьемся. Скоро бассейн построят. Тренажерный зал у нас уже есть, теннис, волейбол. Социалка очень хорошая. За каждого родившегося ребенка платят очень большие деньги. Путевки бесплатные каждый год. Кредиты льготные. Очень затягивает. Каждый, конечно, в мыслях хочет свободы. Но социальный пакет держит.

Егор Гайдар, бывший и.о. премьер-министра, если спросить его, как и зачем Черномырдин создал Газпром из советского газового министерства, отвечает:

– Черномырдин не глупый. Он понимал, что старая министерская система управления разваливается. Советское министерство – это была система, жестко привязанная к авторитарной власти. Министерство жило, пока выполнялись команды. Для того чтобы выполнялись команды, нужна вооруженная власть. Каждый человек должен был понимать, что если он не станет выполнять команд, вооруженная власть посадит его в тюрьму или убьет. Как только вооруженная власть ослабла, управлять командными методами стало невозможно. А она ослабла к середине восьмидесятых годов. И Черномырдин придумал, что ради сохранения газовой отрасли заставлять людей работать можно не силой, а из интереса. Он придумал, что человек будет работать не потому, что его иначе посадят в тюрьму, а потому что ему кажется, будто ему самому выгодно выполнять указания, полученные от начальства.

На самом деле словом «придумал» Гайдар описывает сложнейшую реорганизацию огромной структуры, которая и сейчас-то включает в себя полмиллиона человек, а в советское время включала на треть больше. Прежде чем начать реформы, Черномырдин стал возить своих подчиненных на Запад: в Германию и Италию.

– Я в то время говорил, – вспоминает Черномырдин, – что мы должны систему такую сделать, чтобы, даже если дурак придет, и он не смог бы ее разрушить. Мы изучали все системы мира и брали все лучшее: и по технологиям, и по оборудованию. Чтобы невозможно было ее сломать, система должна быть дуракообразной!

За образец для подражания он взял ENI – итальянскую государственную газовую компанию.

– Главным препятствием, – вспоминает Черномырдин, – был Рыжков.

Николай Иванович Рыжков. Предпоследний председатель Совета министров СССР. В историю этот главный экономист перестройки вошел, в том числе, благодаря своему публичному заявлению, будто он плачет по ночам, когда думает о том, как растут цены. Газеты потом долго выходили с карикатурами на плачущего Рыжкова. Рыжков плакал, а цены его не слушались, и Рыжков не понимал, что цены не будут слушаться его уже никогда. Однако в 1989 году, когда Черномырдин превращал свое министерство в концерн, решение зависело от Рыжкова.

Черномырдин рассказывает, что приходил к Рыжкову со своей идеей газового концерна несколько раз. Рисовал схемы, объяснял, говорил-говорил-говорил до позднего вечера. В конце одного из таких разговоров Рыжков спросил:

– То есть, я понял, что ты министром не хочешь быть? – он все еще верил, что нет лучше занятия, чем быть в Советском Союзе министром.

– Нет, не хочу, – отвечал Черномырдин.

– И не будешь членом правительства? – недоумевал Рыжков. – И понимаешь, что лишаешься всего? Дачи, привилегий?

– Да, понимаю.

– Сам?

– Сам. Пойми, Николай Иваныч, не надо сейчас уже быть министром. Мы сделаем компанию.

Рыжков сомневался.

– У тебя сейчас сколько замов? – спрашивал он.

– Три первых и восемь простых, – отвечал Черномырдин.

– Ну вот, если я тебя отпущу сейчас, ты завтра возьмешь себе двадцать заместителей!

– Почему? Не надо мне двадцать. Два зама – и хватит.

Черномырдин уехал от Рыжкова за полночь, оставив председателя Совета министров в полной уверенности, что министр газовой промышленности сошел с ума. Черномырдин ехал в министерство, где его ждали два зама, посвященных в замысел: Рем Вяхирев и Вячеслав Шеремет. Уже в машине раздался звонок: «Завтра вопрос о преобразовании министерства газовой промышленности в госконцерн будет обсуждаться на президиуме Совета министров». Остаток той ночи 1989 года Черномырдин, Вяхирев и Шеремет думали, как представить свою авантюру президиуму. Черномырдину удалось заранее договориться только с зампредом Совета министров Батаниным. Тот пообещал: «Я и помогать не буду, потому что я против, но и возражать не стану».

И слово свое сдержал. Речь Черномырдина в Совмине выслушали молча. Реакция остальных членов правительства была недоуменной. И вдруг слово взяла Александра Бирюкова, зампред Совмина, курировавшая легкую промышленность.

– Я выслушала все, что сейчас докладывал министр, – так вспоминает сейчас ее слова Черномырдин, – и я ничего не поняла из того, что он говорил. Но хочу сказать: а почему бы нам не попробовать? Чего мы боимся? Мы его хорошо знаем. К нему никогда никаких претензий не было. Если у него не получится – мы ему голову оторвем и вернем все на свои места.

Совету министров СССР оставалось существовать меньше двух лет, самому Советскому Союзу оставалось существовать меньше двух лет. А члены президиума верили, будто могут еще кому-то оторвать голову и что-то вернуть на свои места. На самом деле они не могли уже ничего. Вскоре после того как Газпром перестал быть министерством, председатель Совета министров СССР Рыжков выступил на заседании Верховного совета и заявил с трибуны, что все цены в СССР искусственно занижены, и их нужно повысить минимум в два раза, а на хлеб – и вовсе в три. В считанные часы по всей стране товары пропали с прилавков. В стране была введена карточная система. А 26 декабря 1990 года 61-летний Рыжков ушел на пенсию. На посту советского премьера его сменил Валентин Павлов. Павлов в надежде справиться с экономическим кризисом попытался было провести денежную реформу, но выйти из кризиса реформа не помогла, а только озлобила людей, потерявших на этой реформе деньги.

Советский Союз довольно быстро распадался. Правительства многих республик откровенно саботировали решения союзного кабинета министров, объявляя их вмешательством в свои внутренние дела. Только Газпром пока еще надежно контролировал все свои трубы и месторождения на территории всего СССР.

19 августа 1991 года советская власть предприняла последнюю попытку сохранить себя. Вице-президент СССР Янаев, председатель КГБ Крючков и министр обороны Язов попытались совершить переворот и отстранить от власти президента СССР Михаила Горбачева. Их поддержал и премьер Павлов. Попытка провалилась, причем противостоял заговорщикам не президент Горбачев, взятый под домашний арест на своей крымской даче, а президент России Борис Ельцин, сумевший организовать сопротивление на улицах Москвы и получивший поддержку народа, а потом и армии.

Фактически с этого момента Советский Союз перестал существовать вместе со всеми своими министерствами. Юридически Советский Союз перестал существовать в декабре 1991 года, когда президенты России и Украины Борис Ельцин и Леонид Кравчук и председатель Верховного совета Белоруссии Станислав Шушкевич подписали Беловежское соглашение.

Газпром, добывавший больше 800 миллиардов кубометров газа в год и занимавший первое место в мире по объемам добычи, имевший сеть газопроводов длиною 160 тысяч километров, владевший 350 компрессорными станциями, 270 промысловыми установками комплексной подготовки газа, несколькими тысячами скважин и десятками подземных хранилищ, потерял треть трубопроводов, треть месторождений и четверть мощности компрессорных станций.

Но – в отличие от Советского Союза и любого из его министерств – продолжал существовать.