Где живет единорог

О девочке, которая любила рисовать насекомых

Жила на свете девочка, и звали её Мария Сибилла Мериан. Она была дочкой немецкого художника, поэтому в её доме было много картин и книг с картинками. Мария Сибилла любила разглядывать рисунки с заморскими странами и диковинными зверями. Особенно она любила рисунок, на котором художник изобразил тропический лес. По его деревьям бегали обезьяны, в чаще прятались леопарды, а обнажённые темнокожие люди стреляли в них из луков.

«Вот вырасту, — думала она, — и увижу всё это своими глазами. И нарисую ещё лучше».

Вокруг дома Марии Сибиллы было множество цветов, а ещё здесь росли шелковичные деревья. Девочка часто залезала на них, чтобы полакомиться сочными ягодами. Рядом, в просторном сарае, её мать разводила шелковичных червей — так называют гусеницу бескрылой бабочки, тутового шелкопряда.

Каждое утро девочка срезала охапку листьев шелковицы и раскладывала их на полках, где ползало множество гусениц. Весь сарай наполнялся странным хрустящим звуком — это тысячи гусениц грызли листья. Девочка чистила полки, сортировала гусениц по размеру и собирала в корзинку их белые продолговатые коконы, сплетённые из тончайших нитей. Из этих нитей её мать ткала шёлковую материю, на которой вышивала изображения людей, животных, а чаще всего цветов. Мария Сибилла быстро научилась этому мастерству и могла вышивать не хуже матери, но ей больше нравилось сидеть в саду — рисовать цветы и насекомых. Она изображала их так же тщательно, как вышивала, — самыми тоненькими кисточками на плотной белой бумаге. Насекомых в то время не любили, нередко называли «омерзительными тварями», но маленькая Мария Сибилла могла часами любоваться жуками и их блестящими панцирями, длинноногими кузнечиками и причудливо окрашенными гусеницами, неторопливо ползущими по листьям. Порой она дразнила гусениц, трогая их соломинкой, — одни падали на землю, сворачиваясь пушистым клубочком, другие изгибались и выпускали длинные извивающиеся нити, похожие на жала, чтобы напугать врага.

В саду, на лугах, в кустарнике у стен старой крепости она находила самых разных гусениц и выкармливала их. Потом они окукливались, сплетая шелковистый кокон или просто прицепляясь к веточке.

Сколько раз Мария Сибилла любовалась маленьким чудом, когда куколка, похожая на спелёнатого ребёнка, лопалась и из неё осторожно, понемножку выбиралась бабочка — сперва нескладная, почти бесформенная. Посидит, соберётся с силами — и вдруг разворачивает крылья, будто ярко раскрашенные паруса.

Девочка выросла и стала художницей. Она научилась наносить рисунок на медную дощечку тончайшим стальным резцом, а потом печатать с неё гравюры — точные копии рисунка. Правда, они получались чёрно-белыми. Зато с одной дощечки можно было сделать много отпечатков и потом раскрасить их. Гравюры можно было переплетать, как книги, и стоили такие издания недёшево. А ведь Марии Сибилле надо было зарабатывать на жизнь. Она сделала несколько таких книг с гравюрами цветов. Их стали покупать. И тогда художница напечатала «Книгу гусениц» с множеством великолепных рисунков. На них были и растения, на которых живут гусеницы, и куколки, и вылетающие из них бабочки. Не забыла она нарисовать и яйца, отложенные бабочками на листьях.

Надо сказать, что в те времена если художники и рисовали бабочек и других насекомых, то обычно брали мёртвых, засушенных, не очень похожих на живых. И главное — никто тогда ещё не умел наблюдать за их жизнью.

Поэтому, когда «Книга гусениц» появилась в книжных лавках, о ней сразу заговорили. Художники восхищались изяществом и тонкостью рисунка, красотой крыльев бабочек. А учёные были ошеломлены — ведь эта женщина, не учившаяся ни в каких университетах, смогла изучить и показать всему свету удивительное явление — превращение насекомых.

Учёные любят называть новые открытия слонами, взятыми из древних языков. По-гречески «превращение» — «метаморфозис». Так назвали преображение гусеницы в куколку, а затем в бабочку. Мария Сибилла не была первым человеком, обнаружившим это явление, его заметил ещё Аристотель. Зато она наблюдала превращения десятков бабочек и показала их всем на своих рисунках.

Мария Сибилла Мериан была тихой, спокойной женщиной, и жизнь её текла спокойно и тихо. Она переехала из Германии в Голландию — страну, где особенно любят цветы и где за её рисунки и вышивки платили немалые деньги. Она растила дочерей. Продолжала рисовать насекомых. Марии Сибилле исполнилось пятьдесят два года, и казалось, всё самое интересное в её жизни было уже позади. Но сама она думала совсем иначе.

Рассматривая разные диковины, привезённые из далёких стран купцами и путешественниками, она любовалась огромными бабочками, поразительно яркими жуками, причудливыми богомолами. Но все они были мёртвые, высушенные, с обтрёпанными крыльями и сломанными ногами. Как красивы они должны быть у себя на родине, среди экзотических цветов и плодов, как интересно было бы наблюдать их превращения!

И вот однажды на небольшом торговом судне Мария Сибилла с младшей дочерью, тоже художницей, отправились в далёкую Южную Америку, в голландскую колонию Суринам. Когда они сошли на берег, Мария Сибилла растерялась. Она не знала, на что смотреть — на огромные стаи алых, как заря, птиц ибисов, на сонных крокодилов кайманов, спокойно лежащих по берегам рек, или на бабочек морфо, чьи громадные крылья при каждом взмахе вспыхивали синим пламенем. Она поняла, что начинаются самые счастливые годы в её жизни.

По утрам, когда насекомые были вялыми и сонными после ночной прохлады, Мария Сибилла с дочерью шли их собирать. Вот по дереву медленно движется огромный, пёстрый, с вытянутыми вперёд ногами жук арлекин. В коробку его! Неподалёку — цикада фонарница с огромным выростом на спине, а под отставшей корой — жук златка, сияющий, как золотой слиток; и для них находится место в коробках и банках.

Днём к Марии Сибилле приходили индейцы с разрисованными лицами, украшенные яркими перьями и ожерельями из ракушек. Они подолгу смотрели, как под её кисточками на бумаге возникают изображения цветов, бабочек, ящериц. Индейцы приносили ей змей и жуков, ручных обезьян и птиц, свежую зелень для гусениц.

Однажды они принесли несколько десятков жуков, завёрнутых в пальмовый лист. Мария Сибилла высыпала их в стеклянную банку и ушла на весь день. Когда поздно вечером она вернулась, то решила, что в комнате пожар — так ярко она была освещена. Это светились в банке жуки-светляки.

Иногда Мария Сибилла странствовала с индейцами на долблёной лодочке-пироге по узким речкам в самой чаще тропического леса. Листва нависавших над водой деревьев не пропускала даже лучика солнца — в полдень здесь было темно, как в сумерках. За каждым поворотом речки можно было увидеть какого-нибудь зверя. Это мог быть тапир — огромный, размером с лошадь, зверь со смешным коротким хоботом — или пришедший напиться ягуар. А однажды Мария Сибилла увидела скользящую в зелёной воде громадную анаконду, самую крупную змею на свете.

Два года провела она в Суринаме, а когда вернулась, то привезла целые сундуки с насекомыми и всевозможными животными, а самое главное — множество рисунков.

В честь её возвращения столицу Голландии Амстердам украсили флагами, а в самом большом зале города была устроена огромная выставка рисунков и множества диковин, привезённых ею из Южной Америки. Все восхищались мужеством этой немолодой женщины, её огромными знаниями и мастерством художника. Ведь в то время женщин-учёных было очень мало, а женщин-путешественниц, женщин-исследователей не было вообще.

Тем временем Мария Сибилла уже писала новую книгу — «Метаморфозы суринамских насекомых». Она была огромной — каждая страница в газетный лист, и её украшали великолепные гравюры с изображениями насекомых и других животных.

О книгах Мериан знали во всех концах Европы, слышали о них и в России. Поэтому, когда царь Пётр Первый приехал в Амстердам, он пошёл в дом к Мериан. Художницы уже не было в живых, но Пётр приказал купить несколько сотен её рисунков и пригласил работать в Россию её дочь, ту самую, что побывала с Марией Сибиллой в Суринаме.

О России тогда рассказывали страшные сказки, говорили — по улицам русской столицы ходят белые медведи. Но дочь Марии Сибиллы была отважна, как и её мать. Вместе с мужем, тоже художником, она приехала в Петербург и прожила там много лет, обучая русских художников.

Два с половиной века русские музеи берегли рисунки Марии Сибиллы как великую ценность. В конце концов, уже в наши дни, они были напечатаны снова.

Карл Линней, князь ботаников

На самом севере Европы, там, где зимняя ночь длится месяцами, а летом солнце не заходит, лежит суровая и красивая страна Лапландия. Там по гористой тундре бродят стада северных оленей, на берегах бесчисленных озёр гнездится множество лебедей, гусей, уток, а на болотах растёт душистая и вкусная ягода морошка. А ещё, говорят, именно там живёт Дед Мороз — тот самый, что в новогоднюю ночь приносит детям подарки.

По этой стране жарким летним днём, отмахиваясь веткой от комаров и мошкары, шёл светловолосый молодой человек. На нём была одежда для дальней дороги — суконная куртка с кожаным воротником, кожаные штаны и высокие сапоги. В мешке за плечами он нёс связку книг, маленький микроскоп, толстую пачку мягкой бумаги и совсем немного еды. Молодой человек то и дело останавливался, разглядывая какие-то травки, и иногда клал их в сумку, висевшую на боку. Вечером он аккуратно разложит эти растения между листами бумаги; там они высохнут, чтобы сохраниться на долгие годы.

Молодой человек был студентом из шведского города Упсала, и звали его Карл Линней. Он изучал природу и особенно любил ботанику — науку о растениях. Он уже четвёртый месяц странствовал по Лапландии, ночуя у оленьих пастухов, питаясь рыбой, олениной и сыром из оленьего молока. И всюду, на берегах рек и в горных долинах, на болотах и в низкорослых полярных лесах, Линней собирал растения, чтобы потом написать о них книгу. Каждый день ему встречались никому не знакомые цветы и травы. Собирал он и насекомых: жуков, шмелей, мух, бабочек, часами рассматривая в микроскоп их причудливые усики, переливчатые крылья и цепкие, покрытые щетинками лапки. А когда Линней отдыхал на какой-нибудь высокой скале, где ветер отгонял комаров, он думал об одном и том же — как найти порядок в бесконечном разнообразии природы.

Учёные предполагали, что такой порядок должен быть. Его искал ещё Аристотель. Во времена Линнея открыть его пытались многие исследователи природы. Но смог это сделать только Линней.

Сначала, сравнивая друг с другом собранные растения и рассматривая их под микроскопом, он вдруг увидел, что больше всего они отличаются своими цветами. А потом заметил, что у растений с похожими цветами похожи и листья, и плоды. Значит, они родственники! Следовательно, можно разделить все растения на группы. Линней назвал эти группы родами. Потом он понял, что животных тоже можно разделить на роды — тогда разобраться в этом многообразии будет гораздо проще.

И тогда Линней придумал замечательную вещь. Он решил, что каждое растение или животное должно иметь название только из двух слов. Одно слово — это имя рода, к которому он принадлежит. Например, «яблоня» или «воробей». А так как на свете не одна яблоня и много разных воробьёв, то к этому слову нужно добавить другое, которое будет обозначать вид: «яблоня домашняя» или «яблоня лесная», «воробей домовый» или «воробей полевой» и так далее.

Этот простой способ был очень похож на то, как называют людей — по фамилии и имени.

Линней вернулся из путешествия с обветренным, обожжённым солнцем лицом, в рваной одежде и без гроша в кармане. Зато теперь не было никого, кто бы лучше знал природу Лапландии, да и всей Швеции. Его двойной способ называния растений и животных был очень прост и удобен, но до полного порядка в науке было далеко. И тогда Линней отправился в другие страны, чтобы работать в ботанических садах и больших музеях, где хранятся коллекции растений и животных. По всей Европе ходила слава о молодом учёном из северной страны, который знает природу лучше самых опытных профессоров.

Однажды во Франции знаменитый ботаник показывал студентам только что присланные ему растения.

— Вот этот цветок не видел ещё никто из учёных. Отгадайте, где он вырос?

Никто не заметил, как в комнату вошёл светловолосый человек с глазами живыми и внимательными. Он бросил взгляд на цветок и сказал:

— Это американское растение.

— Если ты мог это угадать, значит, ты — Линней, — сказал старый учёный. — Недаром тебя прозвали князем ботаников!

В конце концов Линней нашёл тот порядок в природе, который искал. Он написал о нём книгу, которая называется «Система природы». Слово «система» на древнегреческом языке означает «порядок». О чём же написано в этой книге? Она включала в себя перечень всех известных Линнею растений, животных и камней, которые он разделил по их свойствам на большие группы — классы. В один класс он собрал, например, всех животных, которые рождают живых детёнышей, выкармливают их молоком, а сами имеют тёплую и красную кровь. Этот класс учёный назвал млекопитающими. К другому классу он причислил птиц — они откладывают яйца и не кормят птенцов молоком. В третьем Линней собрал ящериц, змей, крокодилов, лягушек — всех, кто имеет холодную кровь и дышит лёгкими. Их он назвал гадами. Теперь их разделяют на два класса — пресмыкающиеся и земноводные. Для класса рыб он нашёл очень точные признаки: все рыбы дышат жабрами и имеют холодную кровь. Ещё он выделил классы насекомых и червей. Это деление животных было таким простым и чётким, что сразу позволило исправить много ошибок, накопившихся в науке. Например, кита раньше считали рыбой, но Линней без колебаний отнёс его к млекопитающим. Ведь киты имеют тёплую кровь, рождают детёнышей и кормят их молоком!

Классы он разделил на более мелкие части — отряды. Например, всех обезьян он собрал в одном отряде под названием «приматы», что значит «первые», «главные». И Линней не испугался сделать то, на что до него не рискнул пойти ни один учёный. Он написал, что к приматам, то есть обезьянам, относится и человек.

Растения он тоже разделил на классы и отряды — прежде всего, конечно, по строению их цветов.

Возник строгий и чёткий порядок, разобраться в котором было очень несложно. Вот, например, какое место в нём нашёл воробей:

Система, найденная Линнеем, стала «волшебной палочкой» для исследователей природы. Теперь они могли не только определять место каждого растения или животного среди множества других, но и отыскивать их общие свойства, находить их родственников. А от этого было недалеко до вопроса, который интересовал учёных: как же возникли все эти бесчисленные виды живых существ?

Правда, ответа на этот вопрос пришлось ждать целое столетие.

В первый раз книга «Система природы» была напечатана совсем небольшой — всего тринадцать страниц. Зато сколько споров вызвали эти страницы! А Линней несколько лет снова и снова печатал «Систему природы», каждый раз добавляя в неё новые сведения. При жизни Линнея она издавалась тринадцать раз!

Самым знаменитым стало десятое издание, в котором было уже больше восьмисот страниц. В нём Линней дал двойные названия всем животным и растениям, которые ему были известны. В этой книге говорилось о восьми тысячах растений и более чем четырёх тысячах животных, причём немалую их часть впервые открыл и исследовал сам Линней.

Сейчас о системе Линнея знают даже школьники, и она по-прежнему служит науке. Конечно, она изменилась — стала шире, подробнее, точнее, но основа её осталась прежней. И учёные всего мира с благодарностью вспоминают о светловолосом юноше, который когда-то, шагая по горам и болотам Лапландии, захотел найти порядок в природе.

Неутомимый Паллас

Издавна славилась Русская земля обилием разных животных. В лесах и степях водилось несметное количество зверя, реки были полны рыбы, на озёрах и болотах гнездилось множество птиц. Заморские купцы приезжали к нам за мехами. Для русских людей охота была и важным делом, и развлечением.

Киевский великий князь Владимир Мономах писал своим детям: «Своими руками в густых лесах ловил я диких коней сразу по нескольку. Два раза тур поднимал меня на рогах, олень бодал, медведь прокусил седло. Лютый зверь однажды бросился и свалил коня вместе со мной».

Тур — это огромный дикий бык, теперь уже вымерший во всём мире, а вот кто такой «лютый зверь», который мог свалить коня вместе с наездником, учёные спорят до сих пор. Некоторые думают, что это был лев, который водился в давние времена в Европе.

Охотники хорошо знали животных, обитающих в их краях, и давали им очень выразительные имена. Лося, например, называли сохатым, потому что его рога напоминали деревянную соху. Ядовитую змею в сердцах прозвали гадюкой — от слова «гадкий», да и вообще всех змей и ящериц — гадами. Это название потом долго держалось и в научном языке. Ну, а как возникло слово «медведь», всем понятно: это тот, кто ведает, знает, где можно поживиться мёдом.

Научное изучение животных в России началось лет двести пятьдесят назад.

По весенней распутице, по размокшей грязи от города к городу, от деревни к деревне двигался странный обоз. Впереди карета, запряжённая четвёркой лошадей, за ней несколько крытых повозок-кибиток и, наконец, подводы с ящиками, мешками, баулами. Встречные крестьяне снимали шапки, кланялись едущим в карете, а потом спрашивали у возчиков:

— Кто это едет? Небось генерал?

— Что там генерал, бери выше! Академик едет, по указу царицы Екатерины, все русские земли смотреть да описывать.

— А что это за чин такой — академик?

— Это значит самый учёный человек. Всё знает!

Академику Петру Симону Палласу было всего двадцать шесть лет. Невысокий, худой, подвижный, он всегда спешил увидеть и узнать как можно больше. В своих путевых дневниках Паллас описывал одежду народов, по землям которых проезжал, перечислял товары, которые приводят купцы, рассказывал о встреченных древних развалинах. Он удивлялся тому, что рыбаки на Волге вместо стёкол затягивают окна кожей сома, а самого сома не едят, думают — несъедобен. Не ели они и сельдь, которую стали там солить только много лет спустя.

Паллас интересовался всем, но больше всего — животными. Он расспрашивал у рыбаков и охотников, какие обитают здесь птицы, рыбы и звери, как их называют, какие у них повадки.

Ехал молодой академик не один, а с целой научной экспедицией. С ним были несколько студентов, рисовальщик, то есть художник, егерь и, наконец, опытный чучельник, который должен был снимать шкурки с убитых птиц и зверей и надёжно сохранять их.

Целых пять таких экспедиций отправились из Петербурга изучать природу России и её богатства. В них участвовали десятки людей, а руководили ими молодые, но уже известные учёные Самуил Гмелин, Иван Лепёхин и другие академики и профессора.

Но самое дальнее и самое удачное путешествие совершил Паллас.

В его экспедиции работа шла от зари до зари и в будни, и в воскресенья. Паллас не давал покоя своим спутникам, посылая их собирать растения, искать редкие камни, стрелять птиц, ловить насекомых. Они уставали, не высыпались, но не были в обиде, потому что сам академик работал больше всех.

Путь был неблизкий — на Волгу, через степи к Уралу и дальше в Сибирь, за огромное, как море, озеро Байкал, к китайской границе. Лишь на два-три месяца останавливалась экспедиция на зимовку, но и тут Паллас не знал отдыха — он писал книгу о своём путешествии.

Эту книгу и сейчас интересно читать — так много в ней рассказов об удивительных находках Палласа. Он первым из учёных подробно и точно описал сайгака — антилопу со вздутой, как будто горбатой, мордой и похожим на небольшой хобот носом. Только недавно учёные узнали, зачем сайгаку такой нос. Когда огромное стадо сайгаков мчится по степи, оно поднимает столько пыли, что впору задохнуться. Но сайгаку хоть бы что. Ведь почти половина его морды — это огромная носовая полость, устроенная так, что при дыхании вся попавшая туда пыль выдувается.

А в степях за Байкалом Паллас увидел около чьих-то норок множество стожков сена, по колено человеку, порой аккуратно придавленных камешком. Интересно, кто их собрал? И вот, неподвижно сидя около нор, он увидел, как из них выходят небольшие жёлто-коричневые зверьки с круглыми ушами. Посвистывая, как будто щебеча, они разбегаются по лугу, своими острыми зубами срезают самые нежные и сочные травинки и сносят их в стожки — заготовляют себе корм на зиму. Местные жители, буряты, называют их «оготона», и научное название им дали такое же — «охотона». По-русски этих зверьков зовут пищухами, или сеноставками, и есть среди них сеноставка Палласа, названная в честь неутомимого исследователя.

Очень интересно он пишет о хомячках, которые роют под степными травами свои норы-коридоры с каморками, в которые собирают съедобные коренья на зиму. А осенью, когда хомячки наполнят свои амбары, люди ходят по степи и отыскивают эти кладовые. Но они, по крайней мере, не трогают хомячков. А вот кабаны, отыскав такой склад, съедают его вместе с хозяином.

На Байкале Паллас первым из учёных увидел странную рыбу голомянку — бледно-розовую, почти прозрачную и удивительно жирную. Жаришь, а на сковородке одни кости и жир — причём не простой, а целебный.

В Иркутске ему принесли голову и две ноги какого-то огромного животного, найденного в вечной мерзлоте далеко на Севере. Паллас не поверил своим глазам — голова была носорожья! Правда, рога не было, но было заметно место, где он находился. Так был открыт ископаемый носорог, некогда обитавший и в Европе и в Азии. Он покрыт густой шерстью, поэтому его называют шерстистым. После Палласа учёные не раз находили кости этого животного и даже целые скелеты. Отыскались и огромные, больше метра в длину, рога.

Всё собранное в пути Паллас отправлял в Петербург. В аккуратно завязанных тюках и ящиках на санях везли шкуры, скелеты животных, папки с образцами растений, редкие камни и даже живых зверей. Так в первый раз в столичный зверинец попало несколько сайгаков.

Он умудрился переслать даже найденную возле Красноярска огромную, весившую сорок пудов — больше шестисот килограммов! — глыбу железа. Странная находка оказалась метеоритом, в незапамятные времена упавшим на землю. Учёные назвали его «Палласовым железом».

Паллас казался своим спутникам неутомимым, и только он один знал, как ему было трудно. От ветра и пыли постоянно воспалялись глаза, от плохого питания заболел желудок. Болели и его спутники, моложе и крепче его. Чучельник Шумский заболел цингой и умер.

Но упорный академик продолжал свой путь. Из Сибири он направился обратно к Уралу и Волге, в Заволжские степи, и, лишь обследовав их, повернул назад. Шесть лет длилось путешествие, полное неустанного груда.

А когда Паллас наконец вернулся в Петербург, друзья не узнали его. В тридцать три года он стал седым, как старик.

Возвращались из странствий и другие экспедиции. С богатыми коллекциями вернулся Иван Иванович Лепёхин. А Гмелину не повезло: на Кавказе он был захвачен в плен местным князьком, который потребовал за него громадный выкуп — тридцать тысяч рублей. Дождаться освобождения учёному не пришлось. Ом заболел и умер. Было ему всего двадцать девять лет. Но умирал он со спокойной душой: его коллекции удалось спасти, уцелели и рукописи.

Привезённые экспедициями материалы были огромны. Их описания выходили несколько десятилетий. Сотни животных открыл для науки Паллас. Немец по рождению, он прославился как первый великий русский зоолог. Немало сделал для науки и его друг Лепёхин. Собранная Гмелиным богатейшая коллекция растений как драгоценность хранится в гербарии Ботанического института в Петербурге.

Имена этих троих учёных часто вспоминают вместе, когда говорят о первых исследователях природы России. Рядом они и на географических картах. Когда едешь поездом из Астрахани 15 Саратов, среди жёлтой пустынной степи вдруг появляется зелень деревьев, белые стены домов.

Поезд останавливается, и на здании станции ты читаешь надпись: «Палласовка». Следующая станция будет Гмелинка, потом Лепёхинка, а там и Волга недалеко…

Лягушка с карманом на брюхе

В маленьком кабачке в гавани голландского города Амстердама каждый вечер собирались моряки. Они шумели и пели, радуясь, что благополучно вернулись домой из далёких и опасных странствий. Но сегодня здесь было непривычно тихо — все слушали бородатого боцмана с корабля, который недавно приплыл с самого конца света.

— Мы нашли огромную землю, которую капитан назвал Новой Голландией, но она совсем не похожа на нашу зелёную и уютную страну. На этой красной, выгоревшей на солнце земле нет ни единого дерева, и живут там чёрные голые люди. Мы хотели поймать одного из них, но он бросил какую-то кривую палку, крутившуюся на лету, и она убила моего приятеля. А ещё мы видели зверей ростом с человека, с головой лани и длинным толстым хвостом. Они могут ходить на задних ногах, как птицы, и прыгать, как лягушки. Но самое удивительное вот что: на животе у них есть карман, в котором они носят своих детей.

Моряки недоверчиво крутили головами. Если и кривую палку, убивающую людей, ещё можно поверить, то в лягушку размером с человека и с карманом на животе не верил никто. Врёт старый боцман, не иначе!

— Ну а золото там есть?

— Там вообще нет ничего хорошего. Наш капитан сказал, что ни один голландский корабль больше не поплывёт в эту никому не нужную страну.

Так и случилось. Прошло много лет, пока к берегам этой земли подошёл корабль, но уже не голландский, а британский. Это небольшое, потрёпанное штормами судно называлось «Индевр» — «Попытка». Такое имя звучало как вызов всем опасностям океанов, потому что корабль плыл вокруг света, исследуя неведомые, никем ещё не открытые земли. На его борту было несколько учёных-натуралистов, а командовал им капитан Джеймс Кук. «Индевру» повезло: он причалил у берегов залива, покрытых такой пышной растительностью, что его назвали Ботани-Бей — Ботанический залив. Кук встретил здесь удивительных животных. Они были размером с крупную собаку и не бегали, а прыгали на длинных и мощных задних ногах. Жители этих мест, обнажённые чёрные туземцы, охотились на них, бросая плоские изогнутые дощечки, которые называли «бумеранг». Бумеранг летел, быстро вращаясь, и если не попадал в цель, то поворачивал в воздухе и, как живой, падал у ног хозяина. А длинноногих животных туземцы называли «гангару». Не правда ли, знакомое слово? Ну конечно же, это кенгуру!

Кук и его спутники встретили ещё несколько занятных зверей. У одного из них был длинный, пушистый, закрученный на конце хвост, и был он похож то ли на куницу, то ли на американского зверька опоссума. За опоссума принял его и Кук. Но когда он описывал своё путешествие, то случайно в слове «опоссум» пропустил первую букву, и получился «поссум». А так как учёные увидели, что это совсем разные звери, то он так и остался поссумом, причём не простым, а кольцехвостым.

При этом, как ни удивительно, ни Кук, ни его спутники не заметили самого любопытного свойства встреченных животных. Они не увидели, что у всех них на животе есть сумка, в которой они носят детёнышей.

К тому времени старое название этой земли, данное голландцами, было забыто. Её стали называть Австралией, Южной Землёй. На каждом шагу английским поселенцам встречались местные звери. Их называли привычными именами: «мыши», «кроты», «землеройки», «ласки», «барсуки» и даже «обезьяны». А учёные, к которым попадали эти «мыши» и «барсуки», удивлялись всё больше и больше. Ни одно австралийское животное не было таким, как европейские. А главное, у них на животе были похожие на карманы мешки, в которых сидели детёныши.

Едва учёные успевали изучить одного сумчатого зверя, как им присылали и приносили десяток новых. Только кенгуру отыскали несколько десятков! Одни напоминали крыс, другие лазали по деревьям, как белки, но самым крупным оказался большой серый кенгуру, выше человека ростом. Он может передвигаться огромными прыжками, со скоростью автомобиля.

Ну а сумчатые обезьяны? Их долго искал один французский исследователь. Австралийские аборигены рассказывали ему, что на деревьях живёт странный зверь, которого они называли «коло». Узнав, что поблизости убили такого зверя, он поспешил за ним, но аборигены его уже съели. Учёному достались только шкура и лапы. Зато через год ему удалось достать живого «коло» с парой детёнышей в сумке. Он совсем не был похож на обезьяну, скорее на смешного плюшевого мишку, неторопливо лазающего по ветвям. А когда детёныши подросли, они перебрались из сумки на спину матери и ездили верхом. Так был открыт коала, милый и добродушный зверь, которого в Австралии любят и взрослые и дети. Не раз коал пытались отвезти в Европу, чтобы показывать в зоопарке, но они едят только листья эвкалиптов, которые в Европе не растут.

Когда-то предки сумчатых животных обитали по всему свету, но у них было много врагов. Они не были так проворны и ловки, как другие звери, и постепенно вымерли. Кое-какие сумчатые, самые осторожные и хитрые, смогли уцелеть в Америке. В Австралии для них опасности почти не было, потому они и зажили там так привольно.

Сумчатые считаются одними из самых древних млекопитающих, то есть животных, кормящих молоком своих детёнышей. Но оказалось, что существуют ещё более древние звери. Где же они могли уцелеть? Ну конечно, там же, в Австралии!

Однажды какой-то охотник прислал учёным шкуру неведомого животного с короткой запиской: «Речной крот». Зверь был размером с бобра, и хвост у него был плоский, как у бобра, а шерсть густая, тёмно-коричневая. Ноги короткие, на задних лапах какие-то шпоры. Но самой странной была голова с большим клювом, похожим на утиный, и без единого зуба во рту.

— Обман! — решили учёные. — Не может быть такого животного! Кто-то решил посмеяться над нами и сшил вместе шкуры нескольких зверей и птиц!

Но как ни рассматривали они шкуру, найти швы не удалось. Пришлось согласиться, что такое странное чудище действительно живёт в Австралии. Расспросили поселенцев. Оказалось, что они знают этого зверя и зовут его то «утко-крот», то «утконос». Он живёт в норах у воды, ныряет на дно за разной мелкой живностью и ловит её, разгребая ил своим клювом. Кто-то сказал, что утконос откладывает яйца, но уж этому учёные никак не могли поверить. Подумать только — животное, выкармливающее детей молоком, кладёт яйца! Они смеялись: может, утконос их высиживает, а в придачу ещё и гнёзда вьёт?!

Но однажды вечером поймали утконоса, посадили его в ящик, а утром около него лежали два яйца в мягкой кожистой оболочке, как у змей. В конце концов удалось проследить, что в своей норе самка утконоса действительно сооружает гнездо из листьев, веточек и водорослей. Потом она закупоривает землёй вход, откладывает в гнездо яйца и лежит, свернувшись вокруг них, — высиживает.

Тем временем в Австралии отыскался ещё один такой же невероятный зверь — ехидна. Она была покрыта длинными иглами, как дикобраз, только морда у неё выглядела иначе — узкая и вытянутая, как будто клюв с маленьким ртом, из которого, как змейка, выскальзывал длинный язык. Ехидна разоряла гнёзда термитов и муравейники и слизывала их обитателей этим языком, не брезгуя и червями. Но самое интересное, что она тоже откладывала яйца! Только не высиживала их, как утконос, а носила в сумке на животе.

Голландские мореплаватели, высадившиеся когда-то на негостеприимную, выжженную солнцем землю, решили, что она никому не нужна, — и сильно ошиблись. В недрах Австралии отыскались и золото, и драгоценные камни, и руды разных металлов. Но всё-таки больше всего Австралия славится удивительными животными, которых можно встретить только здесь да ещё в зоопарках.

Человек, который открыл лошадь

По пустыне, покрытой щебнем, укрываясь за пригорками и редкими кустиками, шёл человек в солдатской одежде с патронташем на поясе и дорогим охотничьим ружьём в руках. Крупный, широкоплечий, он двигался легко и быстро. По временам, выглянув из-за холмика, он поднимал бинокль и подолгу вглядывался в даль. Там на чахлом лужке пасся табунок лошадей. Были они невысокие, рыжевато-соломенной масти, с большой головой и тёмной стоячей гривой, не похожие ни на одну известную породу. Неужели это дикие лошади, о которых рассказывают легенды в киргизских и монгольских кочевьях? Надо, обязательно надо подобраться на расстояние выстрела.

Но ветер донёс до животных запах человека, и лошади умчались. Охотник вздохнул, закинул ружьё за плечо и направился обратно — туда, где около родника стояли белые палатки и были сложены укрытые парусиной тюки и ящики.

Из палатки выглянул молодой человек.

— Неудачно, Николай Михайлович?

— Не повезло… А так хотелось добавить дикую лошадь к диким верблюдам, которых я привёз из прошлой экспедиции!

Охотник вошёл в палатку. В ней было три человека. Один, немолодой, бородатый, осторожно снимал шкурки с мелких птичек, стараясь не повредить, не порвать тоненькую кожу своими большими мозолистыми пальцами. Рядом, на полу, молодой человек перекладывал веточки растений листами бумаги. Третий, который встретил охотника, вернулся к прерванной работе: сидя перед окованным металлом ящиком, как перед столом, он тонким пинцетом доставал из баночки мёртвых насекомых и раскладывал их на тонкие ватные матрасики. Бабочек он укладывал в сложенные треугольником бумажки — так они перенесут долгий путь, не потеряв тончайшей пыльцы с нежных крыльев.

А охотник, который был начальником этой экспедиции, разрядив ружьё, уселся на тюк с постелью, достал блокнот, чернильницу-непроливайку и стал записывать всё то, что увидел за день. Из соседней палатки доносился негромкий разговор — там отдыхали остальные его спутники, казаки и солдаты.

Наутро палатки были сняты, все вещи собраны и навьючены на верблюдов. Маленькая экспедиция, всего тринадцать человек, двинулась дальше на юг, через безводную пустыню Гоби, к самому сердцу Центральной Азии, таинственному плоскогорью Тибет.

Путь был нелёгок, и не раз путешественники были близки к гибели. Однажды у них кончилась вода, и они только чудом добрались до колодца. В другой раз Николай Михайлович ранил дикого яка, и тот бросился на него. В ружье оставался только один патрон с пулей, которая не могла бы задержать мощного зверя. Но в последний момент як нерешительно остановился, и охотник медленно отошёл от него. Не раз на караван нападали промышлявшие разбоем кочевники, но крохотный отряд открывал такой неистовый огонь, что всадники разворачивались и в ужасе спасались бегством.

Месяц за месяцем путники шли то сквозь зной и песчаные бури, то через метель на горных перевалах, где верблюды проваливались в снег, а у людей от нехватки кислорода болела голова и из носа текла кровь. И каждый день во вьючные ящики укладывались всё новые шкурки птиц и зверей, заспиртованные змеи и ящерицы, засушенные насекомые, и всё толще становились папки с растениями, проложенными бумагой. И каждый день на белых листах бумаги Николай Михайлович рисовал карту пройденных мест, где не бывал ещё ни один путешественник, ни один учёный.

Однажды в безлюдных местах, среди серых, похожих друг на друга ущелий, один из солдат погнался за раненым яком и заблудился. Несколько человек пошли его искать, но к вечеру вернулись ни с чем. На следующее утро почти все, вместе с Николаем Михайловичем, отправились на поиски. Они поднимались на гребни ущелий, забирались на горы, кричали и стреляли — и не встретили никого. Пропавший был легко одет, он не взял ни полушубка, ни куртки, — одна холщовая рубаха. А погода была скверной. Днём дул холодный, резкий ветер, ночью в ручьях замерзала вода. Жив ли ещё несчастный солдат?..

Его искали пять дней, обшарив окрестности на десятки вёрст вокруг. Ничего…

На шестой день экспедиция двинулась дальше. Все молчали, не было обычного смеха и шуток. На передней лошади, сгорбившись, ехал Николай Михайлович. Сколько тысяч вёрст прошёл он в экспедициях и ни разу не потерял ни одного человека…

Ехали целый день — и перед вечером вдруг один из казаков остановился, увидев, как что-то движется по склону горы. Николай Михайлович поднял бинокль. По каменной осыпи, шатаясь, шёл человек, опиравшийся на винтовку.

Двое казаков вскачь бросились к горе. Через полчаса все столпились вокруг оборванного, чуть живого солдата. Он был без брюк — их остатками были обмотаны ноги. Лицо его почернело, губы вздулись и покрылись болячками, но воспалённые глаза сияли радостью.

— Родные! Родные!.. — повторял он.

Его напоили, закутали в одеяла и усадили на верблюда.

Через час, встретив источник, экспедиция разбила лагерь на несколько дней, чтобы больной мог выздороветь.

Около двух лет странствовала экспедиция. Она поднялась в Тибет и почти добралась до священного города Лхассы, где не был ещё ни один европеец. Но правитель Тибета, далай-лама, прислал просьбу не двигаться дальше. Он был испуган слухами о приближении странных людей, о которых рассказывали множество небылиц. И тогда отряд отправился в обратный путь.

Тем временем в России росло беспокойство о судьбе путешественников. Газеты писали: «Экспедиция исчезла в горах и пустынях! Ходят слухи, что она перебита разбойниками! Надо что-то делать, нужно послать другую экспедицию — на поиски!»

Но однажды поздним вечером ворота русского консульства в монгольском городе Урге затряслись от ударов.

— Кто там?

— Экспедиция Географического общества! Мы вернулись!

Наконец-то усталые путники смогли отдохнуть под крышей, в просторных комнатах с мягкими постелями. Здесь была даже русская баня, о которой они мечтали многие месяцы. Отсюда началось возвращение в Россию, и оно стало настоящим праздником. Во всех городах путешественников встречали толпы — всем хотелось посмотреть на людей, во имя науки рисковавших жизнью. Теперь они возвращались с победой.

Через несколько месяцев в Петербурге, в главном здании Академии наук, открылась большая выставка. Здесь были разложены тысячи привезённых из странствий чучел и шкур, расставлены ящики с насекомыми, развешаны карты — одним словом, все научные трофеи, привезённые экспедицией. Зал наполнили толпы людей: военные и писатели, министры и студенты — и, конечно, участники экспедиции с блестящими, новенькими орденами на груди. Издали была видна могучая фигура Николая Михайловича. Его окружили самые известные учёные страны. Они-то могли оценить важность этих коллекций, которые нужно будет изучать долгие годы.

Посредине зала толпилось особенно много людей. Все рассматривали чучело невысокой рыжевато-жёлтой дикой лошади с крупной головой и тёмной стоячей гривой. Точь-в-точь такой, как те, что два года назад паслись в пустыне, покрытой щебнем и редкими кустиками полыни. Её всё-таки удалось добыть.

Среди учёных есть старый добрый обычай: новые, неизвестные раньше виды растений и животных часто называют в честь людей, отыскавших и привёзших их. Потому и зовётся эта лошадь по фамилии великого путешественника, совершившего четыре труднейшие экспедиции в Центральную Азию.

Один памятник Николаю Михайловичу стоит в Петербурге. Другой — неподалёку от его могилы, высоко над берегом озера Иссык-Куль, в виду снежных гор. Но лучшей памятью о нём стали его книги, а также множество животных и растений, впервые найденных им. А самая известная его находка — вот эта лошадь. Таких лошадок можно теперь встретить во многих зоопарках, они резвятся на степном приволье в заповеднике Аскания-Нова. Та же, которую привёз Николай Михайлович из своего третьего путешествия, стоит в витрине Зоологического музея в Петербурге. Под ней табличка: «Лошадь Пржевальского».

Могут ли животные изменяться?

Древнегреческий мудрец Аристотель знал всего около пятисот видов животных. Карл Линней, прославившийся тем, что навёл порядок и в растительном, и в животном царствах, описал их уже больше четырёх тысяч. Но дальше находки полились дождём, и каждой каплей в этом дожде был новый вид животного. Как-то рассортировать всё это море находок ещё удавалось, но вот понять, как могло возникнуть такое множество живых существ, было нелегко. Лучшие учёные мира ломали над этим голову.

А в Тихом океане, подгоняемый свежим ветром, плыл английский военный корабль «Бигль» — «Гончая». На его палубе, крепко держась за поручни, стоял высокий молодой человек с весёлыми и зоркими глазами и рыжеватыми бакенбардами по тогдашней моде. Он смотрел на тёмно-синий океан, покрытый белыми полосами пены, на стайки летучих рыб, проносящихся над волнами.

Звали его Чарльз Дарвин.

Его отец хотел, чтобы он стал священником, но вовсе не это интересовало молодого человека. Больше всего на свете Чарльз любил охотиться и рассматривать в микроскоп насекомых и другую мелкую живность. И вдруг, совершенно неожиданно, ему предложили отправиться в кругосветное плавание именно для того, чтобы собирать и изучать животных. Могла ли судьба предложить что-нибудь более заманчивое? Чарльз сумел уговорить отца, и вот уже четвёртый год тесная корабельная каюта служила ему домом.

Пройдя через Магелланов пролив, где ледники спускаются с гор прямо в море, «Бигль» направился на север. Однажды на горизонте моряки увидели огромные чёрные громады островов. Они назывались Галапагосские, что значит «черепашьи». И когда Чарльз вышел на берег, он увидел, что там действительно на каждом шагу можно встретить черепах. И не какую-нибудь мелочь, а огромных, по сто и больше килограммов весом. Некоторые весили почти полтонны! Недаром этих черепах называют слоновыми. Они ели листья деревьев, терпкие и кислые ягоды, а воду пили из родников, к которым протоптали массу тропинок. Иногда Чарльз развлекался тем, что залезал на черепаху и катался на ней.

Скалистый берег моря кишел огромными, до полутора метров в длину, ящерицами — морскими игуанами. Чёрные, с колючим гребнем на голове и спине, они напоминали сказочных драконов, особенно когда открывали алую, как пламя, пасть. Игуаны плавали в волнах прибоя, грелись на берегу и то и дело сражались, упираясь лбами и стараясь сдвинуть друг друга с места. Страшные с виду, они были совершенно безобидны, ведь их пища — водоросли. Среди них бегали красные крабы с жёлтыми спинками. Поодаль на берегу лежали сотни морских львов, оглашая воздух громким рёвом.

Но интереснее всего было наблюдать за птицами. Они совершенно не боялись человека. Больше всего было птиц, добывающих пищу в море: бакланов, пеликанов, маленьких пингвинов и похожих на огромных чаек альбатросов. Сухопутных же было совсем мало, и Чарльзу чаще всего встречались вьюрки — тёмные невзрачные птички чуть больше воробья. С виду они были совершенно одинаковые, но вели себя по-разному.

Один вьюрок, подобно дятлу, долбил кору. Постучал, приложил ухо к коре, послушал — совсем как доктор — и застучал дальше. Потом, подобрав клювом острую палочку, вернулся к дереву и начал ковырять кору, пока не проткнул какую-то личинку. Осторожно вытащил добычу, съел и упрыгал долбить соседнюю ветку.

Другой ел только листья и плоды и никогда не трогал насекомых. А третий вьюрок, наоборот, ловил гусениц и кузнечиков совсем как скворец, а на плоды и внимания не обращал. В чём же дело, почему их привычки так не похожи?

И тут Дарвин заметил, что эти вьюрки не так уж и одинаковы — у них были разные клювы. Те птицы, которые имели крепкие и острые клювы, вели себя как дятлы. Вьюрки с клювами длинными и тонкими ловили насекомых, как скворцы. А если у вьюрка клюв был толстый и крепкий, похожий на щипцы, то он кормился твёрдыми орехами. Словом, это был не один вид вьюрка, а несколько (учёные потом насчитали тринадцать). Похожие друг на друга и цветом перьев, и величиной, они отличались только клювами.

Но почему оказались такими разными птицы, одинаковые с виду? Этот вопрос не давал Чарльзу покоя, когда он вернулся в Англию и начал изучать привезённых животных. Но прошёл не один год, пока он нашёл разгадку. Заключалась она вот в чём. В наших лесах водятся разные птицы: и снегири, поедающие ягоды и семена, и скворцы, защитники наших садов, неутомимые истребители насекомых, и труженики дятлы, что выковыривают добычу из-под коры и из стволов деревьев. А на пустынных, поднявшихся из океана Галапагосских островах когда-то вообще не было ничего живого. Но ветер и морские волны принесли семена растений. Выросли деревья. На плавающих кусках дерева приплыли черепашата — предки огромных слоновых черепах. И каким-то ураганом с берегов Южной Америки принесло несколько вьюрков. Были они одного и того же вида и, наверное, как многие их родичи, питались и насекомыми, и семенами.

Соперников у вьюрков не оказалось — и они размножились на островах в огромном количестве, так что привычной пищи стало не хватать. Волей-неволей надо было искать новый корм. И тут оказалось, что тем птицам, у которых клюв потолще, легче разгрызать особенно твёрдые семена. Чем крепче был клюв, тем больше выигрывал его хозяин. У толстоклювых вьюрков появлялись толстоклювые дети, а если у кого-то клюв оказывался тонким, такая птица погибала. И постепенно появился новый, отличный от прежнего вид вьюрка — толстоклювый любитель твёрдых семян.

У других вьюрков, напротив, клюв делался тонким и хватким, чтобы было удобно ловить насекомых. Таким образом, в местах, где нет ни попугаев, ни скворцов, ни дятлов, появились птицы, близкие им по повадкам. Природа как будто отбирала птиц, приспособленных к разному образу жизни, и все они произошли от одного вида, которому когда-то стало слишком тесно на островах.

Теперь, изучая привезённых из путешествия животных, Дарвин всюду видел то, чего не заметили другие учёные. Он понял, что виды животных могут изменяться, и сама природа принуждает их к этому. Почему, например, у жирафа длинная шея? Раньше думали — он тянется к листьям на деревьях, вот сам и вытянулся. А оказалось, что не совсем так. Просто те предки жирафа, которые не могли доставать эти листья, чаще голодали и гибли; выживали те, у которых шея была длиннее, — природа сама отбирала их, и отбор шёл им на пользу. Другие животные щипали траву, объедали кусты, но только жирафы могли дотянуться до высоких веток.

Дарвин сделал два великих открытия. Он доказал, что виды растений и животных не остаются неизменными. Так же, как сами животные и растения, они могут появляться, развиваться и гибнуть. А кроме того, он объяснил, что это происходит благодаря естественному отбору. Сама природа, меняясь, изменяет животных и растения.

Дарвин не торопился объявить о своих открытиях. Каждый день он гулял по тропинке неподалёку от своего дома, слушая пение птиц, обдумывая всё, что изучил сам и что прочёл в книгах. С тех пор как он вернулся из путешествия, прошло больше двадцати лет. Наконец его главная книга была написана и напечатана. Дарвин назвал её «Происхождение видов путём естественного отбора».

Далеко не все учёные согласились с Дарвином, но новые находки и исследования всё больше подтверждали его правоту. Возникла новая наука о развитии живой природы, которую назвали дарвинизмом.

А высокий старик с длинной седой бородой продолжал прогуливаться по своей любимой тропинке, обдумывая новые книги и вспоминая время, когда он, молодой и весёлый, лазал по чёрным скалам Черепашьих островов, любовался полётом альбатросов в синем тропическом небе и подсматривал секреты маленьких птичек, которых потом назвали дарвиновыми вьюрками.