Где скрывается правда

Глава третья

– Идем, Тесса, – рявкает Мэгги резко, как будто мы задерживаемся по моей вине. Она отпускает мою руку, и я сама следую за ней на улицу.

Двери за нами захлопываются, и тюремная темнота остается позади. Солнце бьет в глаза.

У лица Мэгги точно такое же выражение, которое было в суде в тот день, когда Стоукса приговорили к смерти. Как будто весь мир лишили света. Я не присутствовала на оглашении приговора. Мы с мамой и Джослин смотрели местные новости в гостиной, чтобы узнать решение судьи. Когда приговор был озвучен, какой-то оператор снял Мэгги и Бонни Коули, маму Лори, на лестнице.

Я никогда не понимала, почему Мэгги там выглядела недовольной. Все надеялись, что Стоукса приговорят к смерти: так и случилось. Мэгги ничего не сказала репортерам; зато Бонни посмотрела прямо в камеру и сказала, что на казни Уайатта Стоукса будет стоять в первых рядах.

Я слышала, как Мэгги объясняла Кэлли, что после убийства Лори тетя Бонни стала совсем другой. На предварительном слушании Бонни поджидала Стоукса на лестнице суда, чтобы, пока его вела полиция, прямо в лицо назвать его «отродьем сатаны». Бонни так сильно ненавидела человека, убившего ее дочь, что не могла нормально жить, пока не узнала, что его приговорили к смертной казни.

Но, глядя на Мэгги сейчас, я понимаю: потеря кого-то очень важного и любимого необязательно вкладывает в сердце человека ненависть. Это чувство либо сидит внутри, либо нет, оно прячется, словно опухоль, пока не дождется подходящего момента, чтобы вылезти наружу.

До этого дня я не осознавала, сколько во мне этой ненависти. Нет, я не чувствую ненависти к Стоуксу из-за того, что он заставил всех нас жить в страхе. Не испытываю ненависти к отцу за то, что он сел в тюрьму, и даже не злюсь, что он не сумел продержаться лишнюю пару часов, хоть и знал, что я еду попрощаться.

Сейчас я ненавижу родную сестру, которая целовала мне веки, пока я плакала, которая по ночам позволяла висеть на ней, как обезьянке, занимая всю кровать своим маленьким тельцем, которая меня защищала, когда отец сел в тюрьму, а мама опустила руки. Джослин, которая клялась, что никогда меня не оставит, но спустя два дня после моего девятого дня рождения убежала из дома и больше не возвращалась.

А теперь она вернулась – просто не ко мне.

Похороны отцу устраивать не собирались, хоть он и был у них на карандаше. Денег на них не было, и я даже не знаю, кто бы на них пришел, если бы мы все же решили провести отпевание в тюремной часовне. Ванда? Другие заключенные? Просто унижение. Все важные для отца люди – коих и без того было немного, уж поверьте – давно умерли. Поэтому я заказала обратный билет до Орландо уже на следующий вечер.

Так было до того, как я узнала, что сестра здесь. Была здесь. Кто знает, где она сейчас: у нее было двенадцать часов форы на то, чтобы уехать из Пенсильвании.

Одного не могу понять: откуда Джос узнала, что папа умирает? Гленн Лоуэлл даже не был ее биологическим отцом. Мама ушла от отца Джослин, когда той было два. Мы слышали о нем очень немного: лишь то, что он живет в Луизиане. Они с мамой не были женаты. У меня никогда не хватало смелости спросить, не было ли это расставание связано со шрамом на щеке Джослин.

Джос звала моего отца папой, а того мужчину из Луизианы мы никогда не обсуждали. Папа нас обеих звал своими детками, и Джос плакала так же, как и я, когда его отправили в тюрьму за три вооруженных ограбления и покушение на убийство.

Сомневаюсь, что Джос узнала о том, что он умирает, от матери: от нее не было вестей уже почти десять лет. Бабушка с ней не говорила почти двадцать. Я бы подумала, что с Джос связалась Мэгги: у нее всегда была почти мистическая способность чувствовать других людей, угадывать их планы. Но она не меньше меня удивилась, когда узнала, что Джос побывала в тюрьме прошлой ночью.

Тем более что ей моя сестра не очень-то и нравилась.

Мы с Кэлли дружили еще до того, как пошли в детский сад; но Мэгги всегда при мне называла Джослин «эта твоя сестра», неодобрительно скосив глаза. Так было, пока нам не стукнуло восемь. Тем летом, в июне, в Фейетт, чтобы провести лето у Гринвудов, приехала Лори Коули. Джос как раз переходила в старшую школу, а Лори только закончила первый курс колледжа Филадельфии. Мэгги пыталась познакомить Лори с ее ровесницами, но вместо этого Лори познакомилась с Джос, когда та высаживала меня у их дома. Ну, тут и пошло-поехало. В те дни, когда Джослин не работала, они с Лори провожали нас с Кэлли в бассейн и с головой уходили в «Космополитен», обсуждали свои выходки с парнями, а если мы с Кэлли подслушивали, покупали наше молчание огромными леденцами из кафе-мороженого.

А еще это было первое лето, когда мама разрешила мне оставаться у друзей с ночевкой. В тот первый раз, когда я ночевала у Гринвудов, мы с Кэлли смотрели «Мулан» дважды, потому что спать нам не хотелось. Рот был белым от леденцов. Было так весело, что я спокойно спала без сестры, хотя дома обычно скучала, если по ночам она уходила встречаться со своим парнем Денни.

В последний раз я ночевала у Гринвудов в тот день, когда пропала Лори Коули. По Фейетту уже ходили слухи о серийном убийце, который похищает девушек у придорожных кафе на трассе I-70. За прошедших два года нашли три тела. Это были беглянки, наркоманки, девы ночи.

Девушкам вроде Лори не стоило волноваться. В Фейетте «монстр» был нам не страшен: он шнырял по окраинам города в поисках очередной незадачливой, отчаявшейся девушки, которая согласилась бы подсесть к нему в автомобиль.

Так мы думали, пока полиция не обнаружила тело Лори в лесу у межштатной магистрали на следующий день после ее исчезновения.

– Хочешь, я налью нам чай? – спрашивает Мэгги, когда мы возвращаемся домой. Я понимаю, что это просто вежливость: на самом деле она напугана тем, что случилось в тюрьме, и хочет побыть одна. Я с ней солидарна.

– Наверное, мне стоит позвонить бабушке.

– Хорошо.

Мэгги прислоняется спиной к кухонной стойке, прижимает пальцы к векам. Убрав пальцы, она моргает, будто никогда раньше меня не видела; но потом спохватывается и заставляет себя улыбнуться.

– Если тебе что-нибудь понадобится, скажи мне. Что угодно.

Но я не могу попросить Мэгги о том, что действительно мне нужно: отвезти меня в Питтсбург, чтобы перенести рейс на сегодня. Я не знаю, как доживу здесь до завтра.

Еще два дня. Ты смогла прожить тут целых десять лет, проживешь еще два дня.

Я бормочу слова благодарности и поднимаюсь наверх. Телефон заряжается на прикроватном столике, где я его оставила. Я набираю домашний номер бабушки и слушаю автоответчик. Пока играет приветствие, пытаюсь придумать, что ей сказать.

Нельзя говорить, что отец умер раньше, чем я успела с ним повидаться. Она начнет винить себя, хоть она тут ни при чем. В итоге я вешаю трубку.

В моем мобильном тарифе не предусмотрен Интернет. Я делю минуты с бабушкой, хоть телефон у нее постоянно разряжен и закопан в дебрях на дне ее сумочки. Если бы была возможность собрать вещи самой, я бы привезла ноутбук.

Я проглатываю ком, подбирающийся к горлу. Я видела компьютер внизу, в общей комнате.

Верхняя ступенька скрипит под моим весом, и я вздрагиваю. Не люблю бывать в незнакомых домах, где любой неверный шаг притягивает к себе внимание. У бабушки дома я научилась избегать таких мест, как полевые мины: скрипучую третью ступеньку снизу, сетчатую дверь на заднем дворе, чьи петли так и просят масла.

Парадная дверь Гринвудов вдруг хлопает, и я застываю на месте как вкопанная.

– Кэлли! – зовет Мэгги с кухни.

Я задерживаю дыхание. Мне как будто снова десять – я злюсь на Кэлли за то, что она меня бросила, но готова пойти на все, лишь бы взглянуть на нее хоть одним глазком.

Первые несколько месяцев у бабушки я почти не говорила. В итоге бабуле надоела моя кислая мина; она загнала меня в угол и вытрясла из меня всю правду – совсем как папа, который бегал за мной и выдергивал мне молочные зубы, когда ему надоедало смотреть, как я их расшатываю.

Бабушка, по-видимому, думала, что я скучаю по маме с Джослин; но тогда я уже смирилась с тем, что они не вернутся. У меня оставалась только Кэлли. Но у Мэгги даже не получалось заставить ее поговорить со мной по телефону.

– Да! – Голос у Кэлли низкий, с хрипотцой. Не такой, какой я помню. Что-то шлепается на диван в прихожей – наверное, сумка. Шаги пропадают на кухне.

Я хватаюсь за перила. Что за глупости. Нельзя же двое суток прятаться от нее в гостевой комнате. Я на цыпочках спускаюсь по лестнице. Мэгги с Кэлли вполголоса разговаривают на кухне. Я останавливаюсь в прихожей с нехорошим предчувствием: они не хотели бы, чтобы я их услышала.

Я все равно улавливаю несколько фраз.

– …знаю, что тебе тяжело, – раздается голос Мэгги. – Ей некуда было идти.

– У нас не общежитие, мам. – Это Кэлли, и она явно сердится.

Я разворачиваюсь, чтобы пойти наверх. Шаг – и под моей ногой скрипит пол в гостиной. На кухне воцаряется напряженная тишина.

– Тесса, милая, – взволнованный голос Мэгги, – это ты?

Черт. Я зажмуриваюсь.

– Я просто спустилась попить воды.

Мэгги выходит мне навстречу в гостиную.

– А, конечно. Как я рада, что ты спустилась. Угадай, кто дома!

Она проводит меня через арку. Кэлли сидит за столом. На ней зеленый свитер с эмблемой Университета Восточного Страудсбурга; на медово-карих глазах – смазанная вчерашняя подводка. Она красивая настолько, что я рядом с ней всегда ощущала себя страшилой, выползшей из канавы.

Кэлли встречается со мной взглядом и мгновенно бледнеет. В это мгновение я буквально вижу себя ее глазами: ту самую Тессу Лоуэлл, постыдную, нищую подругу детства.

Напоминание о детских годах, украденных судебным процессом.

Мэгги смотрит на нее, потом на меня. Глаза у нее красные. Вернувшись из тюрьмы, она наверняка спряталась в укромном месте и вдоволь нарыдалась после встречи с Тимом Эдвардсом.

– Я так рада, что вы наконец-то проведете время вместе, – говорит Мэгги. Кэлли хмыкает.

– Ага, я ведь так об этом просила.

Она встает, резко задвигает стул и покидает кухню раньше, чем потрясение на лице ее матери сменяется гневом. Мэгги поворачивается ко мне с отрешенным выражением лица.

– Тесса, мне так…

– Ничего страшного, – отвечаю я. – Правда.

Мэгги берет меня за руку и сжимает ее.

– Мне надо кое-что купить в супермаркете. Если хочешь, поехали вместе.

Я качаю головой, оправдываясь тем, что мне надо прилечь; затем поднимаюсь в гостевую комнату. Сажусь на край кровати, кладу ладони на колени и жду, когда хлопнет входная дверь. После этого тут же бегу вниз по лестнице, в гостиную, к компьютеру.

Я печатала его имя столько раз, что пальцы уже запомнили движения – они сами вбивают его, едва касаются клавиатуры.

Уайатт Стоукс. Он теперь нечасто появляется в новостях, но последняя статья датирована прошлой неделей. Видимо, я ее пропустила из-за дополнительных смен, которые отрабатывала, чтобы вовремя внести второй взнос за обучение.

СУДЬЯ УДОВЛЕТВОРЯЕТ ХОДАТАЙСТВО О СЛУШАНИИ НОВЫХ ДОКАЗАТЕЛЬСТВ В АПЕЛЛЯЦИИ УАЙАТТА СТОУКСА.

Конечно, я знала, что он подал апелляцию. Стоукс уволил своего первого адвоката сразу после того, как его осудили, и заменил его Тимом Эдвардсом. Прошло много лет, и он неоднократно пытался изменить приговор, но в итоге судья отказал Стоуксу в новом рассмотрении, сказав, что первое было вполне справедливым. Но Эдвардс возразил, что отправит апелляцию в Верховный суд.

«Так всегда бывает, но ничего особенного из этого не выходит», – объясняла мне мама, когда я испугалась, что Стоукса выпустят и он придет за нами с Кэлли, чтобы отомстить за то, что мы свидетельствовали против него. Уже тогда я знала, что никто, виновный или невиновный, не сдается без боя.

Я просматриваю статью, но о новой улике в ней ничего не говорится. Про дату нового слушания тоже нет информации. Возможно, пройдут годы – у приговоренных к смертной казни нет ничего, кроме времени. И даже этого у них не очень много.

Внутри все сжимается, сильно и яростно.

Наверху хлопает дверь.

Черт. Я лезу в историю браузера, чтобы стереть статью. К тому моменту, как шаги доходят до подножия лестницы, я успеваю удалить Уайатта Стоукса из предлагаемых вариантов в строке поиска.

Я срываюсь с кресла в то же мгновение, когда из-за угла гостиной появляется Кэлли. Увидев меня, она останавливается. Я жду, что она пройдет мимо, притворившись, что меня здесь нет, упадет на диван и включит телик.

Вместо этого она резко втягивает ртом воздух. Кажется, от нее разит спиртным. Она тянет руку к пробору, приглаживая и без того прямые светлые волосы. В детстве она так часто тянула себя за них, что на суде у нее даже была проплешина.

Мы глядим друг другу в глаза. Комната маленькая – Кэлли загораживает мне выход.

У нее всегда всего было больше, чем у меня. Я была ее бедной подружкой, мне не хватало то одного, то другого. Зато сейчас только у меня хватает смелости открыть рот.

– Как ты? – спрашиваю я.

– Не в настроении. – Она натягивает на голову капюшон толстовки и обходит меня.

Я подавляю в себе желание стукнуть ее головой о стену, вырвать ей волосы. До этого момента я даже не осознавала, как сильно на нее злюсь.

Я ни с кем не дралась еще с десятого класса. Тогда какой-то придурок, которого все звали Бобби Заячьи Зубы, болтал на обществознании о талонах на еду. Он повторял слова своей матери-продавщицы, осуждавшей женщин, которые приходили в ее магазин с такими талонами: мол, они живут на деньги честных налогоплательщиков, щеголяя «айфонами», дизайнерскими сумочками и кучей детей.

После уроков я подошла к нему и спросила, с чего он взял, что дети таких женщин заслужили голодать. Может быть, их мать осталась одна из-за того, что отец умер или угодил в тюрьму. Он отмахнулся и прошел мимо, вполголоса обозвав меня белой швалью. Я догнала его и впечатала лицом в шкафчик.

Когда бабушка забирала меня после школы, она прямо перед завучем схватила меня за подбородок, впившись ногтями в кожу.

– Не путай мою доброту со слабостью, Тесса, – прошипела она.

В тот момент я поняла, что они с моей мамой действительно очень похожи: у обеих под маской безобидности прячется жестокость.

Кэлли садится на диван и притягивает колени к груди. Потом начинает копаться в телефоне – очевидно, так ей легче меня игнорировать.

– Чего тебе? – спрашивает она, когда становится понятно, что я не собираюсь уходить.

Посмотри на меня! Убери чертов телефон и перестань вести себя так, будто мы с тобой никогда не были лучшими подругами.

Но у меня не хватает смелости высказать это ей в лицо. Не было и, вероятно, никогда не будет. Я прочищаю горло.

– Нечего наезжать на мать из-за того, что я здесь, – говорю ей я. – Мы с ней были в тюрьме этим утром.

– Знаю. – Кэлли кладет телефон на колено. Экран темнеет. – Жалко твоего папу, – добавляет она почти машинально.

– Мы не… Она расстроилась не из-за этого. – Я сглатываю слюну. – Из-за Стоукса.

Кэлли вздрагивает, и от этого я почему-то смелею.

– Мы видели его адвоката, – добавляю я, – который занимается апелляцией.

– Ясно. – Кэлли растягивает слово, будто не понимая, зачем я ей это рассказываю. Но я замечаю, как ее пальцы впиваются в подлокотник.

Я пожимаю плечами.

– Я подумала, что ты должна знать. Может, это даже в новостях покажут.

Выражение лица Кэлли меняется, и я его узнаю. Раньше я боялась его, как сирены в ураган. Но теперь я рада, что она разозлилась, и это именно из-за меня.

– На кой черт ты вообще сейчас поднимаешь эту тему? – шипит Кэлли. Ее лицо багровеет от ярости.

– Потому что мы связаны с этим, – говорю я.

– Уже нет. Он виновен и никогда не выйдет на свободу.

Не сомневаюсь, что эту фразу Мэгги вдалбливала в голову Кэлли годами. Она даже похожа на мать, когда это говорит: точно так же поджимает верхнюю губу. Я не могу сказать ей про новую улику, о которой говорится в статье: Кэлли потребует подробностей и, если я не отвечу, какая улика, наградит меня взглядом, который сровняет меня с землей.

К Кэлли всегда прислушивались окружающие. От восьми до восемнадцати рукой махнуть, как сказала бы Мэгги. Даже сейчас, когда нам обеим по восемнадцать, я все равно чувствую себя глупой и маленькой по сравнению с ней.

– Теперь все по-другому, – бурчу я себе под нос.

– Что ты несешь? – Кэлли спрыгивает с дивана и закрывает дверь в гостиную. – Только не говори, что эти кретины из «кибердетективов» промыли тебе мозги и теперь ты хочешь забрать показания.

Значит, то сообщение до нее дошло.

– Конечно, нет, – отвечаю я. – Но прошло десять лет. Если адвокаты соберутся повторно проверить доказательства, кто знает, что они там найдут.

Кэлли складывает руки на груди.

– Тесса, он преследовал Лори и убил ее. Ты видела и слышала, как он угрожал ей у бассейна. Ты что, забыла?

Конечно, я помню. Я вспоминаю об этом каждый день вот уже десять лет подряд. Мы шли к припаркованной машине Лори втроем. Уайатт Стоукс стоял там, прислонившись к сетке забора, и покуривал. За день до этого Джослин одолжила ему зажигалку. Не знаю, что Стоукс сказал Лори, но ей стало от этого не по себе, и она его проигнорировала.

Он затянулся и спросил:

– Что такое: красное, белое, синее и плавает?

Лори подтолкнула нас в спины и повела к машине.

– Мертвая сука, – ответил он сам себе и направился к лесу, заливаясь хохотом над собственной шуткой.

Я понимаю, что задумалась и не ответила на вопрос Кэлли.

В ее глазах блестит недобрый огонек.

– Я видела его, – говорит она. За этими словами я слышу то, что она на самом деле имеет в виду: Уайатт Стоукс – человек, который убил ее двоюродную сестру, и сомневаться в ее словах – значит совершить подлость, предательство.

Я поднимаю подбородок, чтобы встретиться с ней взглядом. Кэлли всегда была выше меня, но сейчас она кажется мне просто великаншей. Ее джинсы с низкой талией открывают полоску накачанного живота.

– Как ты можешь помнить, что видела? – Мой голос дрожит. – Было темно. Нам было всего по восемь лет.

Кэлли издает раздраженный смешок, а потом хватается за дверную ручку.

– Мне надоело это обсуждать.

Перед тем как выйти из комнаты, она разворачивается ко мне, и я вздрагиваю. Мне на мгновение кажется, что ее лицо смягчается, – но нет, вот она снова буравит меня яростным взглядом.

– Не забывай: ты тоже говорила, что его видела. Нельзя обвинить меня во лжи, при этом не замаравшись самой.

Кэлли хлопает дверью. Этот звук словно ставит точку в предложении «Уайатт Стоукс виновен».

Еще два дня в Фейетте.

Все равно что два года.

Той ночью мы умоляли Лори разрешить нам спать в зимнем саду, потому что Мэгги запретила поставить палатку Рика на заднем дворе. Она пообещала, что мы поспим там как-нибудь потом, когда они с Риком будут дома и смогут остаться в палатке с нами.

Зимний сад был у нас на втором месте по крутости. Лори переживала, что от улицы нас отделяет всего одна загородка, но Кэлли уговаривала ее, уверяя, что в нашем районе ничего плохого случиться не может. В конце концов Лори уступила. Тогда мы залезли под лестницу в подвале и перерыли там все походное снаряжение, чтобы найти для меня старый спальный мешок. Мы поклялись не спать всю ночь, чтобы высматривать медведей, но уже к десяти часам нас разморило солнечно-зеленой негой.

Я проснулась оттого, что меня трясла Кэлли. На ее плечах висел спальный мешок с Золушкой.

– Тесса, там кто-то есть.

Поначалу я не испугалась. Я решила, что это какое-то животное; но потом вдруг услышала, как хрустнула ветка. Шаги. Кэлли впилась ногтями мне в руку.

– А вдруг это дяденька из бассейна?

Я цыкнула на нее, и мы вместе выглянули за перегородку. По двору пробежала темная фигура, и Кэлли вскрикнула. Я дернула ее за руку, и мы рванули через дверь зимнего сада в гостиную, где на диване сидела Лори – звук телика выключен, на коленях – книга обложкой вверх.

– Там кто-то есть, – сказала Кэлли.

Лори схватила фонарик. Кэлли начала реветь.

– Наверное, это енот, – сказала ей Лори. – Подождите в спальне.

Мы дружно дрожали на кровати у Кэлли следующие несколько минут. Потом Лори вернулась.

– Там никого нет, – сказала она. – Но давайте вы сегодня поспите здесь, хорошо?

– Почему бы тебе тоже не остаться тут, с нами? – спросила ее Кэлли.

Лори засмеялась. Втроем мы никак не поместились бы на односпальной кровати. Она настояла, что в спальне у Кэлли с нами ничего не случится.

Потом я слышала, как мама шептала Мэгги: «Представь, что могло бы случиться, если бы они спали где-то еще? Лори стала их ангелом-хранителем».

Когда Мэгги с Риком вернулись домой с обеда у друга, Лори в гостевой комнате не было, а кровать была заправлена. Мы с Кэлли ничего не слышали. Гостевая комната была в другом конце дома от спальни Кэлли. По-видимому, убийца застал Лори врасплох, когда она уснула на диване после того, как шумиха стихла. Она даже не успела закричать.

Нам с Кэлли пришлось снова и снова пересказывать все, что случилось той ночью. В конце концов нам стало казаться, что преступницы – мы. Мэгги нам напоминала, что прокуроры просто хотят все перепроверить, чтобы посадить человека, убившего Лори. Они искали дыры в наших показаниях, места, в которых наши истории расходятся. Кэлли расплакалась, когда помощник окружного прокурора изводил ее допросом о том, что мы ели на обед. Я сказала, что Мэгги приготовила нам кукурузу с хот-догами. Кэлли забыла про кукурузу. Любую потенциальную дыру в нашей истории надо было заткнуть. Обвинению было нужно, чтобы мы сказали, что видели Уайатта Стоукса на территории Гринвудов, но нельзя было рисковать: нас всегда могли выставить ненадежными свидетелями, и это потопило бы дело.

Сейчас я уже не помню, ели мы тогда кукурузу или нет, каким был на вкус хот-дог и в каких пижамах мы спали.

Важно ли теперь, что мы с Кэлли не видели лица Уайатта той ночью? Когда его посадили, на реке Огайо перестали находить тела мертвых девушек.

Мариса Перез. Рей Фелис. Кристал Девис. Их задушили, ограбили и оставили в полуголом виде на берегу реки. Эти три девушки сильно отличались от Лори – общим было только имя их убийцы.

Просто расскажи нам, что ты видела, милая. Неправильных ответов не бывает.

Время от времени события той ночи выползают из самых темных уголков моего сознания. Обычно я пришлепываю их как комаров: нет смысла копаться в вопросах, на которые, кроме меня, никто уже не ответит.

Но пока я здесь, на что-то у меня уже не получится закрывать глаза.

В этом мире бывают вещи похуже монстров, и я притягиваю их к себе как магнит.