Геббельс. Адвокат дьявола

1

3 сентября 1939 года в Атлантическом океане на пути следования в Соединенные Штаты был торпедирован и затонул английский лайнер «Атения». Пассажиры, среди которых было много американцев, а большинство составляли женщины и дети, бежали из Европы, охваченной предчувствием надвигающейся войны.

Корабль был потоплен германской подводной лодкой, но официально этот факт никогда не признавался. Немецкое командование хранило молчание – по рекомендации министерства пропаганды[64].

Геббельс действовал с молниеносной быстротой. Прежде чем Британия, Соединенные Штаты или какая– либо другая страна успели сообщить и прокомментировать ужасное событие, Геббельс, не давая противнику времени найти подтверждения тому, что британский лайнер был атакован германской субмариной, уже выступил с ошеломляющим «разоблачением»: англичане, по его словам, сами пожертвовали «Атенией», чтобы представить немцев настоящими преступниками в глазах всего мира. Как утверждал Геббельс, этот хитроумный пропагандистский маневр был разработан коварным Уинстоном Черчиллем, первым лордом Адмиралтейства, но, к счастью, нацистам удалось разоблачить подлый обман. Захлебываясь от усердия, германские пресса и радио на протяжении нескольких недель с утра и до вечера распространяли нелепую стряпню своих идеологов, призванную защитить военную машину Германии от нападок противников. «Совершенно исключено, – твердил дружный хор пропагандистов, – чтобы немцы имели хотя бы косвенное отношение к гибели «Атении» по той простой причине, что фюрер категорически запретил любые нападения на пассажирские корабли».

Сам фюрер до такой степени остался доволен пропагандистским трюком своих вассалов, что лично распорядился поместить в «Фелькишер беобахтер» крайне агрессивную статью, в которой Черчилль выставлялся главным виновником того, что множество людей погибло в океане. Геббельс, который сам руководил всей кампанией, написал всего одну статью, связанную с делом «Атении», и даже не поставил под ней свое имя. Иначе говоря, он хранил молчание до конца года. Вскоре его добровольное безмолвие породило самые разнообразные слухи. Некоторые поговаривали, что его отстранили от должности. Их утверждения были не так уж и далеки от истины, но только в том смысле, что Геббельс не был допущен к редактированию сообщений германской армии. Генералы отказались передать ему это право. Более того, не кто иной, как Отто Дитрих, сменивший Вальтера Функа на посту главы департамента печати Третьего рейха, был удостоен чести постоянно присутствовать на совещаниях в штаб-квартирах высших военачальников и занимать место рядом с самим Гитлером. Именно ему Гитлер поручил выпуск так называемого «Тагеспароле» – краткой директивы, которую министерство пропаганды передавало в редакции газет с четкими разъяснениями, каким образом следует представлять читателям внутри страны военную обстановку.

Геббельс пытался взять выпуск «Тагеспароле» на себя, но Гитлер пресек его попытки в корне. Это тоже было своего рода поражение, которое, однако, не принесло существенного вреда могущественному аппарату Геббельса. Были ли справедливы слухи о том, что армия никогда не жаловала Геббельса и что генералы советовали Гитлеру отстранить его? Говорили также, что Геббельс намеревался выступить с речью, предупредить народ о предстоящих тяжелых испытаниях и призвать каждого немца к жертвенности во имя великой победы, но Гитлер якобы наложил на нее вето и сказал: «Уж не считаете ли вы себя именно тем человеком, которому подобает произносить такие речи?» Был ли справедлив и этот слух?

Возможно, в каждом домысле содержалась крупица правды. Можно даже допустить, что некоторые главари Третьего рейха полагали, что Геббельс со своей пропагандой изжил себя, что в нем уже не было необходимости, так как германская армия изо дня в день одерживала быстрые и впечатляющие победы. И все же представляется крайне невероятным, чтобы Гитлер всерьез намеревался устранить своего министра пропаганды в военное время. Он сам писал: «Примеры доказывают, к каким невероятно важным результатам может привести умело развернутая пропаганда во время войны»[65].

2

Кроме того, Гитлер отдавал себе отчет в том, что военными успехами в первые недели – а затем и в течение всего 1940 года – он был в значительной степени обязан огромной подготовительной работе, проделанной Геббельсом. Поляки, а позднее и французы, растерянные и деморализованные так называемой «психологической войной», фактически, потерпели поражение еще до начала боевых действий. Никто не может сказать, что могло бы случиться, окажись тактика Геббельса в Польше такой же неэффективной, как и та, что он позднее применил в отношении Англии.

Геббельс начал внимательно изучать методы пропаганды своих противников, и то, что он узнал, не могло вызвать у него уважения: вражеская тактика воздействия на умы людей оказалась на поверку по-детски беспомощной и любительской. В то время как в Польше германские дивизии шли маршем от победы к победе, британские самолеты кружили над Германией и сбрасывали листовки, в которых Чемберлен наивно призывал немцев, пока еще не поздно, порвать с Гитлером.

Вопиющее отсутствие психологического чутья не укладывалось в голове. Геббельс презрительно обозвал глупых бриттов «подмастерьями от пропаганды», а Фрицше не замедлил познакомить с изобретенным им острым словцом своих радиослушателей. Геббельс пошел еще дальше. С удивительной проницательностью он понял, что союзническая пропаганда была полностью лишена идеологической основы, в ней не было ни слова о том, во имя чего велась война. Казалось, среди тех, кто вдохновлял пропаганду противника, не нашлось ни одного человека, кто сам знал бы, зачем и почему они воюют. Именно этот их промах и стал отправной точкой для пропагандистской кампании Геббельса. Неприятелю на все лады задавали один и тот же вопрос: «Какого черта вы ввязались в дурацкую войну?»

Логика была такова: если союзники не понимают, зачем они вступили в войну, то им лучше отказаться от ее продолжения. Но если они упорствуют, следовательно, вся ответственность ложится на них, и только на них. Однако была ли война вообще? Если и была, то геббельсовскому пропагандистскому аппарату, похоже, об этом было очень мало известно. Само слово «война» очень глухо упоминалось в немецкой прессе. Война против Польши называлась не иначе как «кампания» или, в крайнем случае, как «карательная экспедиция», и только.

Тактика замалчивания действительных целей принесла свои плоды: великие победы в Польше не представлялись таковыми в сознании среднего немца. Когда, после всего лишь недельного сопротивления поляков, войска Германии подошли к Варшаве, весь мир содрогнулся, но на улицах крупных немецких городов царило обычное спокойствие. Геббельс и не собирался без крайней необходимости пробуждать энтузиазм масс. Министерство пропаганды нисколько не приукрашивало сообщения генштаба, излагаемые простым и по-военному лаконичным языком. Предполагалось, что немецкий народ должен думать следующим образом: нам подают факты, и ничего кроме фактов, они говорят сами за себя, следовательно, все обстоит именно так, как нам сообщают, фактам можно доверять.

Более того, подкупающая точность донесений с театра военных действий имела также целью повлиять на общественное мнение за границей, и эта цель достигалась. Вскоре сложилось общее впечатление – и об этом говорили во всеуслышание, – что сообщения немцев более достоверны, чем информационные сводки союзников, и что германская печать публикует известия о событиях, о которых затем союзническое командование сообщает только через два-три дня.

Что правда, то правда, в то время в военных сводках немцев не утаивалось практически ничего, поскольку речь шла исключительно о постоянных успехах. Вероятно, именно по этой причине Геббельс мог себе позволить обходиться без цензуры при передаче информации о положении на фронте иностранным корреспондентам. В то же время в Париже и Лондоне газетчики сталкивались со значительными ограничениями со стороны властей. В Париже цензоры буквально демонстрировали торжество глупости над здравым смыслом. А в Лондоне одному иностранному корреспонденту, попросившему дать ему одну из листовок, которые дождем сыпались на Германию, было отказано в просьбе с многозначительным объяснением, что, дескать, «листовка может попасть в руки врага».

Подмастерья от пропаганды…

Геббельс продолжал хранить молчание. Он был всецело поглощен улучшением своего механизма пропаганды, он его совершенствовал до мельчайшего винтика. Он начал составлять и рассылать так называемые учебные письма своим людям в различных округах. Эти документы, как правило не содержавшие более двух тысяч слов, касались всех насущных политических вопросов и указывали, каким образом их следует трактовать с пропагандистской точки зрения. Например, в сентябре и октябре 1939 года в них содержались инструкции вроде той, что мы приводим:

«Самым опасным и хитрым нашим противником была и остается Англия. Англичане сделали все возможное, чтобы окружить Германию кольцом враждебных ей государств. Народ Германии сегодня уже не расколот на десятки других партий, а являет собой сплоченное общество… После окончания польской кампании конфликт с Англией неизбежен, и борьба с ней будет жестокой. Если бы народ Германии оказался без вождя, он был бы беззащитен перед опасностью… Мысль потопить лайнер «Атения» пришла в голову Черчиллю, чтобы втянуть в водоворот войны и Соединенные Штаты…»

И вот самое важное: «Хотя политика Германии в сфере распространения новостей все еще служит целям информации, ее изначальным предназначением является формирование общественного мнения и управление им». Геббельс не собирался выпускать из-под своей диктаторской власти средства массовой информации.

3

Со стороны казалось, что в министерстве пропаганды не происходит никаких изменений. Здание день и ночь охраняли патрули в штатском, автомобиль Геббельса, как и всех остальных членов кабинета министров, сопровождал эскорт полицейских на мотоциклах. Радиопередающие установки внутри министерства находились под строгой охраной. Менее значимые подразделения вроде отдела кадров и архива были переведены в боковые флигели, а департаменты радио, печати и кино переместились в главное здание, чтобы у Геббельса была с ними постоянная и непосредственная связь. Министерство пропаганды перешло на кругл осуточный режим работы, и всем сотрудникам предлагалось проводить двадцать четыре часа на рабочем месте, после чего им предоставлялись сутки отдыха. Для тех, кто оставался на ночь в стенах министерства, были приготовлены армейские раскладные кровати и одеяла.

Из числа работников министерства пропаганды лишь очень немногие были призваны на службу в армии или на флоте, поскольку Геббельс придерживался мнения, что пропагандисты в своем кабинете будут работать эффективнее и с большей пользой, чем на фронте. Он издал приказ, запрещавший служащим его ведомства записываться в добровольцы. Только в последние два года войны он позволил своим сотрудникам служить в армейских частях.

4

Задолго до того, как Геббельс узнал, что не будет допущен к редактированию армейских сводок, он понял, что этих сообщений, каким бы сухим или, напротив, красочным языком они ни были бы изложены, будет совершенно недостаточно во время затяжной войны. Ему был нужен особый инструмент, который бы перенес картины боевых действий в тыл, сделал бы их живыми и захватывающими для массового читателя. С этой целью он создал так называемые пропагандистские роты.

Еще до начала войны под руководством Геббельса был составлен список всех газетных репортеров, которые, по его мнению, по своим качествам подходили на роль военных корреспондентов. Отобранные газетчики посещали особые военные курсы, где их учили искусству писать репортажи из района боевых действий. Они должны были обладать специальными военными знаниями, чтобы с пониманием дела рассказать читателям об определенном батальоне или полке, к которым их могли прикомандировать. Перед отправкой на фронт курсанты сдавали обязательный экзамен[66].

Геббельс говорил о своих пропагандистских ротах и батальонах как о чем-то совершенно новом и уникальном в области сбора и подачи информации о войне, что, в сущности, так и было. Позднее его идею позаимствовали военно-морские силы Соединенных Штатов. «Еще со времен мировой войны мы прекрасно помним, как журналисты бестолково бродили поодаль от передовой, слонялись среди солдат и подслушивали то здесь, то там обрывки разговоров, а потом сочиняли свои истории, настолько далекие от действительности, что у читателей в тылу складывалось совершенно превратное представление о военных действиях», – писал он. Современные военные корреспонденты – настоящие солдаты, «хладнокровные и бесстрашные», а человек с кинокамерой в руках подвергается такой же опасности, как и человек с огнеметом. «Помните об этом, когда читаете газету, или смотрите выпуски военной хроники в ближайшем от вас кинотеатре, или слушаете сводки о событиях на фронте по радио», – заключал он.

Выпуски кинохроники были по-настоящему дороги его сердцу. Их снимали операторы, входившие в состав пропагандистских батальонов. Им самим предстояло решать, какие сцены достойны съемок, у них был достаточный запас времени, чтобы выбрать нужные сюжеты, от них же, согласно инструкциям, требовалось предоставить внешне достоверные и естественные материалы. Отснятые сотни метров пленки специальным курьером доставлялись в Берлин, проходили цензуру в министерстве пропаганды, а затем включались в очередной выпуск кинохроники. Иногда отснятый на фронте материал не удовлетворял Геббельса, и тогда он приходил в неописуемую ярость и кричал, что съемки никуда не годятся, что его операторы слишком осторожничают и не хотят идти в гущу событий и что он потребует от них исполнения долга любой ценой в любых условиях.

Операторы, попавшие на военные корабли, считали, что им не повезло. Чаще всего корабли простаивали в порту, поэтому снимать было совершенно нечего, разве что можно было запечатлеть на пленке, как команда обедает или проводит время на палубе. Стоило Геббельсу увидеть подобную «хронику», как он выходил из себя от бешенства. С другой стороны, его приводили в восторг съемки пикирующих самолетов, прыжков с парашютом, воздушных боев, грузовиков с динамитом, трудной жизни команды подводной лодки, вышедшей в поход, и многое другое, что наглядно доказывало, какому риску подвергал себя оператор ради нескольких кадров.

5

Несмотря на постоянную особую заботу о выразительных и впечатляющих документальных фильмах о войне, Геббельс ни на минуту не выпускал из вида свою самую важную задачу – монопольное право на отбор и подачу новостей. Чтобы обезопасить себя от любой попытки нарушить его прерогативы, 1 сентября Геббельс объявил о том, что отныне немцам запрещается слушать иностранные радиостанции. Те, кого заставали за этим занятием, подвергались аресту, а если еще было доказано, что они в довершение ко всему еще и распространяли услышанные в зарубежных передачах новости, то виновным грозил концентрационный лагерь или даже смертная казнь.

Геббельс сам составил декрет, от выполнения которого не освобождался никто, включая даже членов кабинета министров. И только у Геббельса была власть дать кому-либо право слушать программы новостей, шедшие по эфиру из-за рубежа. Однако исключения он делал крайне редко. Многие видные сотрудники министерства пропаганды были лишены возможности следить за новостями по иностранному радиовещанию. Они принимали участие в важных совещаниях, не имея ни малейшего представления о том, как комментируют за рубежом те или иные события. Только те, кто должен был готовить отклики германского радио на новости, распространявшиеся за границей, наслаждались неограниченной свободой во всем, что касалось зарубежных передач. По словам его стенографиста Якобса, Геббельс позволил только нескольким министрам слушать иностранное радио – например, Розенбергу и Шверину фон Крозигу, – но позднее отменил свое разрешение.

Хотя декрет вступил в действие с первого дня войны, Геббельс весьма неохотно пошел на такие строгие меры. Будь хоть малейшая на то возможность, он предпочел бы не прибегать к ней, так как запрет слушать иностранное радио был равносилен признанию, что в Германии существует цензорский надзор над информацией.

Для любого пропагандиста есть два вида цензуры: тот, который официально признается властями, и второй, негласный, которого якобы не существует. Например, тот факт, что на оккупированных Германией территориях введена строгая цензура, тщательно скрывался от читателей. Согласно инструкции Геббельса, запрещалось выпускать газеты с пробелами в столбцах, которые бы указывали на купюры, сделанные цензором. Любая статья, изъятая из набора по соображениям цензуры, должна была заменяться на другую, чтобы не возбуждать у читателей подозрений.

С другой стороны, цензорство, как таковое, признавалось на радио изначально. Новый декрет был направлен не против горстки редакторов, а против миллионов радиослушателей, за которых решали, какие передачи им слушать, а какие – нет.

С точки зрения пропаганды это был весьма рискованный шаг, и Геббельс делал все возможное, чтобы сгладить неприятное впечатление, произведенное непонятным указом. Он израсходовал немало времени и чернил, пока объяснял доверчивым и простодушным немцам, почему им не стоит слушать иностранные передачи. В своих объяснениях он акцентировал свой главный довод – информация, передаваемая по германскому радио, более достоверна, чем стряпня иностранного радиовещания, которая в основном состоит из лжи и клеветы. Почти сразу же он создал особый статистический отдел и поручил ему регистрировать и вести учет искажений действительности в сообщениях иностранной прессы и радио. Вскоре Фрицше мог доложить, что «за семь недель войны набралось 108 подобных случаев». Не столь важно, что сама по себе цифра была явно завышена, население в целом верило в непогрешимость статистики и мало-помалу теряло доверие к сообщениям из-за границы.

Остальные аргументы оказались менее убедительными. Вероятно, самый неудачный из них сформулировал сам Геббельс в одной из своих речей по истечении шести месяцев после начала войны: «Как солдат не имеет права наносить себе умышленное увечье, чтобы избежать отправки на фронт, так и гражданское население Германии не должно калечить свое моральное состояние, слушая ложь, состряпанную пропагандой противника за рубежом. Нельзя ни на минуту терять веру в нашу военную мощь».

Если бы эту мысль отважился высказать вслух кто-нибудь другой, Геббельс первым высмеял бы его в своей неподражаемой язвительной манере. Но теперь немцы дружно смеялись над его высокопарным и неуместным заявлением. В свою очередь Геббельс старался выставить на посмешище тех, кто продолжал слушать иностранное радиовещание, несмотря на грозившее им наказание. «Мы имеем весьма сомнительное удовольствие ежедневно слушать передачи британского радио, – писал он. – Их комментаторы до такой степени безграмотны, а их рассуждения настолько нелепы, что не вызывают ничего, кроме отвращения».

Но никто лучше самого Геббельса не понимал, что все его язвительные выпады бесполезны. Люди были готовы преступить его запрет, но их единственно останавливал страх. Они боялись, что их разоблачат, арестуют и предадут суду. Не Геббельс и не Гиммлер мешали им слушать сообщения иностранных корреспондентов – им было известно, что за первый год войны более полутора тысяч человек были приговорены к заключению в тюрьму или в концлагерь, а в лучшем случае к принудительным работам за то, что они настраивали свои приемники на волну передач из Лондона.

Однако полиции не удалось выявить и схватить подавляющее большинство тайных слушателей «зарубежной клеветы». Абсолютная власть Геббельса в подборе и подаче новостей пошатнулась. Медленно, но неизбежно сообщения из-за границы распространялись по Германии, невзирая на то, что было опасно просто попасть под подозрение в некоей, пусть даже иллюзорной, причастности к иностранным источникам информации. Постепенно расхождения между официальными и неофициальными сообщениями все больше и больше бросались в глаза и зачастую приводили к курьезным ситуациям. Так, например, случилось с одним офицером подводной лодки, пропавшим без вести во время выполнения задания. Германское военно-морское командование объявило его погибшим. Близкие моряка заказали заупокойную службу по усопшему, но еще до ее начала друзья сообщили убитым горем родителям, что их сын не утонул и что он, по сообщению британского радио, живой и здоровый, находится в плену. Отменить панихиду, не возбуждая подозрений властей, было невозможно, поэтому «покойника» отпели чин по чину, хотя все скорбевшие об утрате прекрасно знали, что причин скорбеть не было.

Указ о запрете на иностранные передачи немало способствовал росту недовольства среди населения. Геббельс, постоянно державший руку на пульсе германского народа, получал регулярную и своевременную информацию обо всех изменениях в настроении народа. И он это понимал.

Он также отдавал себе отчет в том, что сообщения о дальнейших успехах германского оружия не могут значительно улучшить положение. Сам факт, что эти победы были одержаны с поразительной легкостью, производил парадоксальное воздействие на обывателя: ему казалось, что война – не более чем прогулка и что солдат на фронте живет припеваючи, в то время как мирное население в тылу терпит лишения. Геббельс направил своих эмиссаров на заводы и фабрики, но они постоянно передавали ему одно и то же: недовольство среди народа растет. Геббельс совместно с министром труда Робертом Леем тут же отдает приказ своим агентам успокаивать рабочих обещаниями: дескать, после войны Гитлер намерен построить шесть миллионов новых домов, где будут жить рабочие, и прекрасные гостиницы, где они смогут отдыхать во время отпуска, он также существенно повысит заработную плату и так далее. Однако рабочие слушали геббельсовских эмиссаров и оставались равнодушными.

Зная о ропоте недовольных, Геббельс пытался возражать им. Рабочие считают, что деятели нацистской партии уклоняются от военной службы? «Девяносто пять процентов вожаков гитлерюгенда были призваны в действующую армию. Четыреста человек из них пали смертью храбрых только во время польской кампании. Сегодня в рядах нашей армии сражаются шестьдесят восемь процентов от общего числа бойцов штурмовых отрядов, а ведь СА – это тоже члены национал-социалистической партии…» Кое– кто поговаривает, что Гитлер не держит своего обещания не воевать на два фронта? «Отличие нынешнего положения от мировой войны заключается в том, что нашим западным границам не грозит даже малейшая опасность. Угроза войны на два фронта осталась далеко в прошлом».

Вскоре после окончания польской кампании – приблизительно в то время и писал Геббельс эти строки – он решил основать новую газету. Геббельс давно перестал писать для «Ангрифф», поскольку в ней весь тон публикаций отличался чрезмерной агрессивностью. С другой стороны, «Фелькишер беобахтер» претерпела мало изменений и продолжала оставаться органом старой мюнхенской клики, из-за чего Геббельс вряд ли чувствовал бы себя как дома на ее страницах.

Новое издание должно было выходить в свет еженедельно. Центральное место среди материалов каждого номера предназначалось для статей самого Геббельса. В них он намеревался беседовать с немецким народом как бы в неформальной обстановке и неофициальным тоном разъяснять и комментировать злободневные вопросы дня, чтобы установить более тесные отношения с миллионами своих читателей. Как Геббельс сам сказал своим сотрудникам, он хотел разговаривать с народом как журналист, а не как член правительственного кабинета.

Такова была внешняя причина, которая побудила Геббельса затеять новое издание. Но он доверительно признался Фрицше, что, на его взгляд, немецкая печать день ото дня становится все более скучной и однообразной. Он заявил: «Пресса должна иметь больше свободы. Ни один человек, будь он даже семи пядей во лбу, не в состоянии написать приличную статью, если его опутать колючей проволокой и бить кувалдой по голове при малейшем подозрении в неблагонадежности». Фрицше отвечал: «Согласен. Но именно вы ввели в наш обиход и колючую проволоку, и кувалду»[67]. Геббельс промолчал. Своим новым еженедельником он надеялся подать хороший пример для подражания и поднять повыше общий уровень немецкой прессы.

«Рейх» впервые вышел в свет 26 мая 1940 года. Геббельс написал всего две редакционные статьи, а затем в течение долгих месяцев не печатал ни слова на страницах своей газеты. Только в конце 1940 года он нарушил молчание.

6

Геббельс и не пытался с помощью своей пропагандистской машины удушить союзников – в отличие от своих коллег-подмастерьев из Парижа и Лондона, он понимал, что никакие заклинания прессы не вызовут в первый год оккупации ни всеобщего, ни местного восстания в захваченной Германией стране, если только до этого германской армии не будет нанесено серьезное поражение. Своей главной задачей Геббельс считал добиться успеха там, где его сотоварищ по кабинету министров Риббентроп раз за разом терпел сокрушительную неудачу. Задача заключалась в том, чтобы ограничить конфликт и не позволить другим государствам в той или иной форме принять в нем участие.

Битва геббельсовской пропаганды велась одновременно на многих полях: в Цюрихе, Берне и Базеле, в Стокгольме, в Анкаре и в Будапеште, в Лиссабоне и в Мадриде, в Вашингтоне. Она велась любыми доступными средствами, начиная с подкупа и угроз и кончая распространением ложных слухов и демонстрацией кинофильмов о непобедимости вермахта. Широко использовалась также статистика, отражавшая рост промышленности и вооружений в Германии. Обещания раздавались какие угодно и кому угодно. Наиболее активно и напористо эта работа велась на территории Швейцарии и Соединенных Штатов.

Во время Первой мировой войны немецкоговорящая часть населения Швейцарии, сосредоточенная главным образом в крупнейших городах страны Цюрихе, Базеле и Берне, с сочувствием относилась к Германии, столкнувшейся с серьезными трудностями. Но на этот раз в их среде царило отчетливо выраженное враждебное отношение к нацистам. Геббельс отправил в Швейцарию одного из своих самых талантливых агентов доктора Клауса Хюгеля, который также сотрудничал с абвером. Тот установил связь с людьми, симпатизировавшими нацистам. Поскольку национал-социалистическая партия в Швейцарии находилась под запретом, там было создано несколько организаций с иными вывесками, но таких же по духу. Вряд ли нацисты всерьез рассчитывали втянуть Швейцарию в войну на своей стороне. Но в то же время им было необходимо удержать ее от присоединения к союзникам, для чего в первую очередь следовало ослабить влияние франкоязычной прессы.

Несколько недель спустя после поездки Хюгеля двести видных граждан Швейцарии направили правительству петицию с требованием ввести цензуру прессы. «Некоторые авторы совершенно не принимают в расчет особенности нашей страны, поэтому, имея весьма туманные представления о международной демократии, они пытаются убедить всех, что наша внутренняя и внешняя политика очень близка к той, что проводится демократами за рубежом, – говорилось в петиции. – Они наносят оскорбление иностранным правительствам, для чего используют набор лексики международных эмигрантов-отщепенцев. Это есть планомерная террористическая акция, бросающая тень на тех граждан нашей страны, которые защищают дружественные отношения со всеми соседними державами…»

Даже сам Геббельс не смог бы выразиться более удачно. Если бы швейцарское правительство одобрило петицию (этого не произошло, хотя само по себе появление петиции помогло ослабить воинственное настроение швейцарской прессы), ни одна швейцарская газета не посмела бы сказать худого слова о Германии, а самые радикальные швейцарские нацисты были бы освобождены из тюрем и получили бы возможность снова плести свои заговоры.

Безусловно, борьба за изоляцию Соединенных Штатов имела гораздо большее значение, и началась она еще до начала войны. Сотрудники германского консульства в Америке работали под руководством иностранного департамента министерства пропаганды, то есть лично герра фон Гиннанта, генерального консула в Нью-Йорке, которого туда направил сам Геббельс. Агенты вовсю старались убедить американские газеты присоединиться к Трансокеанской службе новостей, предлагая за это щедрые взятки – в 1940-м и 1941 годах на подкуп было истрачено около миллиона долларов. Они разворачивали то одну, то другую пропагандистскую кампанию, распространяли ложные слухи, чтобы американцы поверили, что Германия практически выиграла войну. Такие представительства, как Германская информационная служба железных дорог и Германо-американская торговая палата, за чьими вывесками тоже скрывались люди Геббельса, работали в это время сверхурочно. Немецкое радио, пытаясь создать более дружественную атмосферу в Соединенных Штатах, с удовлетворением отмечало, что большинство американцев предпочитает нейтралитет и что «поджигателей войны» среди американского населения явное меньшинство.

К счастью для Геббельса, его усилия в некоторой степени поддерживались и частью американцев, правда, они сами об этом и не подозревали, поскольку совершенно определенно не были на содержании у немецкой пропаганды.

Со своей стороны Геббельс пытался заигрывать с корреспондентами зарубежных газет в Берлине. Однако ему не удалось завоевать их расположение даже тем, что их причислили к категории иностранных рабочих. Это был широкий жест, поскольку они получали право на повышенную норму хлеба, масла и мяса. Гораздо больше журналистам пришлось по душе отсутствие всякой формы цензуры, из-за чего статьи иностранных корреспондентов из Берлина стали преобладать на страницах газет нейтральных стран, и в особенности Америки, оттеснив на второй план сообщения парижских и лондонских коллег-газетчиков.

Но Геббельсу явно недоставало последовательности, чтобы использовать полученное преимущество. Он приходил в негодование оттого, что печать нейтральных стран осмеливается высказывать свое мнение, и он решил, что пришло время преподать им урок и объяснить, что такое есть нейтралитет. «Между государственным нейтралитетом и нейтральной позицией общественного мнения не должно быть сколь-нибудь значимого расхождения. Нейтральные страны поступили бы весьма благоразумно, если бы действительно оставались нейтральными. Их правительства не должны ограничиваться робкими заявлениями о сохранении нейтралитета, в то время как ничем не сдерживаемое общественное мнение и печать этих стран ведут настоящую канонаду клеветы против рейха и его национал-социалистического режима… Физически слабому человеку, оказавшемуся свидетелем матча между двумя боксерами, следует держаться на почтительной дистанции от схватки…»

В его словах прозвучала ничем не прикрытая угроза. В самом деле, Геббельс уже пришел к выводу, что из всех средств, которые он пускал в ход, чтобы добиться невмешательства в конфликт третьих стран, самыми действенными были угрозы. Так, наиболее впечатляющим предостережением являлась кинохроника с захваченных территорий. Однажды влиятельные лица из нейтральных стран были приглашены на просмотр фильма о польской кампании. Горящие польские деревни, вой и разрывы падающих бомб, артиллерийский обстрел невиданной мощи, танковые колонны, растянувшиеся на многие мили, – все это красноречиво говорило охваченным ужасом зрителям: «То же самое ожидает и вас, если вы ввяжетесь в войну».

Во время войны против Франции Геббельс приказал снять еще один фильм. Он был назван «Победа на Западе». В нем также основной упор был сделан на разрушения, которые принесла война.

7

За недели и даже за месяцы до начала польской кампании германские прессу и радио заполонили рассказы об ужасной судьбе немцев, оказавшихся во власти «польских угнетателей». Однако поход на Запад должен был явиться для всех полной неожиданностью. Геббельсу приходилось строго хранить тайну, и даже его ближайшие сподвижники не имели малейшего представления о том, когда начнется неизбежная война на западном направлении. В ночь, когда германские войска получили приказ вторгнуться в Голландию и Бельгию, Геббельс послал нарочных к шести или восьми своим сотрудникам с приглашением явиться к нему в кабинет рано утром следующего дня. В 8 часов утра 10 мая 1940 года Геббельс передал Фрицше две речи, которые надо было немедленно огласить по радио. У Фрицше оставалось так мало времени, что он едва успел разобрать почерк своего начальника перед тем, как включить микрофон.

Огромная предварительная работа к тому времени уже была завершена. В течение так называемой «войны слухов» население Франции подвергалось психологической обработке, до мельчайших подробностей продуманной министерством пропаганды. Главным оружием, как следует из названия, стало распространение ложных слухов, тысячи частных лиц получали странные письма, по радио звучали откровенно грубые выпады против союзников – Геббельс нанял нескольких предателей-французов, которые пытались убедить соотечественников в том, что «Англия полна решимости вести войну до последнего француза».

Великий писатель Жан Жироду, бывший в то время главой французского министерства информации, прекрасно видел, какие цели преследует пропагандистская война. «В течение вот уже двух лет мы находимся в гуще военных событий», – заявил он 14 декабря 1939 года. Для иллюстрации своей точки зрения он процитировал самого Гитлера: «Наша война начинается задолго до того, как войска приступают к боевым операциям… Артиллерийская подготовка перед наступлением, свойственная окопной войне, в будущем будет заменена применением психологического оружия с целью подорвать моральный дух противника посредством пропаганды, прежде чем заговорят пушки». Жироду добавляет: «Мы тоже ведем борьбу подобного рода. Полагаем, что, поступая так, мы выигрываем». Увы, он искренне надеялся, что так и будет, но как пропагандист он не мог равняться с Геббельсом.

Французские солдаты, оборонявшие «линию Мажино», стали объектом яростного пропагандистского давления, в ход был пущен весь накопленный до того опыт. Если французские солдаты покидали укрытие, противник не открывал по ним огонь. Немецкие офицеры с бесстрастным видом позволяли им уйти невредимыми, словно теннисисты, которые терпеливо ожидают, когда их соперник отступит на свою позицию, чтобы затем продолжить игру. Иногда по ночам французским солдатам приходилось восстанавливать разрушенные фортификационные укрепления, и тогда внезапно то место, где они сгрудились, заливал ослепительный свет прожекторов, а усиленные громкоговорителями голоса призывали напуганных французов ничего не бояться, дескать, немцы не собираются стрелять, а только хотят помочь их работе освещением.

Данные военной разведки также использовались в пропагандистских целях. Не проходило и получаса после прибытия президента Франции на какой-либо участок фронта – его передвижение содержалось в строжайшей тайне и сопровождалось всеми мыслимыми мерами предосторожности, – как германские громкоговорители извещали всех и каждого о его местонахождении. В другой раз, когда «линию Мажино» посетил Черчилль и для него был устроен ленч, немцы самым подробным образом перечислили все блюда, поданные ему на стол.

Геббельс держал в рукаве и множество других трюков. В частности, он распространял листовки с предсказаниями Нострадамуса, которые тот якобы сделал еще сотни лет тому назад и в которых предрекал скорую победу Германии – на самом деле их сочинил сам Геббельс. Кроме того, в его распоряжении были десятки тысяч поддельных экземпляров бельгийского журнала «Ля герр де 1939». Все статьи в них до последней запятой соответствовали настоящим, единственным отличием от подлинника были кроссворды и шарады, в их ответах был заложен деморализующий смысл. Их пересылали французским солдатам через Швейцарию. Разумеется, все подобные издания благополучно прошли цензуру, так как никому и в голову не пришло обратить пристальное внимание на кроссворды.

В окопах французов распространялись фотографии порнографического содержания, вызывавшие у солдат неуверенность и ревность: на снимках неизменно была надпись, что именно так жены солдат изменяют им с англичанами, в то время как их мужья обороняют «линию Мажино». Кроме того, они получали письма, где им сообщали, что их жены пустились во все тяжкие. Следует отметить, что такого рода письма отправляли не только агенты Геббельса, но и французские коммунисты, которые в то время выступали против войны и использовали сходную тактику, чтобы ослабить воинственные настроения. И Москва и Берлин заявили, что война развязана англичанами. В Москве их называли капиталистами, в Берлине – плутократами, но это было единственное различие.

8

Тон германской пропаганды против Франции изменился только тогда, когда война на Западе была развязана по-настоящему. «Теперь на западные государства плутократов обрушилась лавина германских войск, – писал Геббельс. – Теперь их армии, наивно веровавшие, что им предстоит только сидеть в ожидании на «линии Мажино» или вольготно прогуливаться вдоль «линии Зигфрида», волей-неволей сойдутся с нами в жестокой и кровавой битве…»[68]

В полном соответствии с его угрожающим тоном германское радио буквально взорвалось криками о тысячекратном возмездии, о невероятной растерянности в рядах противника, об истреблении, о панике, о невиданном катаклизме, о бронированных колоннах и пикирующих бомбардировщиках и снова о тысячекратном возмездии.

Теперь, и только теперь, Геббельс решился пробудить в массе немецкого народа энтузиазм по отношению к войне. 10 мая он запретил прессе Германии печатать специальные выпуски. У него родилась совершенно новая мысль: использовать так называемые специальные радиосообщения.

Специальные радиосообщения могли прерывать любую передачу. Сначала шло короткое обращение к слушателям: «Внимание! Внимание! Прослушайте специальное сообщение службы радиовещания!» Затем раздавался гром фанфар. Звучал целый оркестр из ста музыкантов. Мелодии варьировались в зависимости от страны, над которой брали верх доблестные германские войска – над Францией, позже над Советской Россией или же над Англией в морской войне. В целом получалось впечатляющее представление.

Эффект, достигавшийся этим крайне драматизированным средством, основывался на собственных расчетах Геббельса и был проверен в многочисленных опытах, которые он проводил над всеми, кто оказывался у него под рукой. Прежде чем первое специальное сообщение было передано по радио, он пригласил к себе нескольких друзей из театрального мира и секретарей, чтобы они прослушали пробный выпуск. Каким должен быть интервал между призывом к вниманию и первыми звуками фанфар? Сколько секунд потребуется матери семейства, чтобы подойти к радиоприемнику с кухни? Какой интервал времени должен быть между фанфарами и самим сообщением? А сколько времени понадобится матери семейства, чтобы собрать у приемника отца и детей? Да и сколько раз надо давать позывные фанфар? Один, два или три?

Геббельс размышлял, прикидывал, подсчитывал время, с хронометром в руках наблюдая за людьми. Наконец специальные сообщения о победах германского оружия выплеснулись на страну. Фанфары. Победный трубный звук…

Фанфары Геббельса гипнотизировали всю Германию, включая и его самого. Примерно в то же время «Рейх» опубликовал его статью «Несравнимое время». Почему он назвал то время несравнимым? Да потому, что «история не повторяется». Подобное утверждение представлялось крайне важным как для всего немецкого народа, так и для Геббельса лично. Четвертью века раньше, когда германская армия вторглась во Францию, она тоже сначала шла от победы к победе, но в конце концов оказалась наголову разбитой. Не станут ли сегодняшние победы повторением вчерашней истории? Нет. «История не повторяется… Наше нынешнее положение никоим образом нельзя сравнивать с тем, в котором мы находились в 1914 году».

Вскоре сопротивление французов выдохлось и захлебнулось. Германские войска вошли в Париж, а маршал Петен был вынужден просить мира, как это сделали немецкие генералы в 1918 году. Тогда немцам пришлось пойти на поклон в личный железнодорожный вагон маршала Фоша в Компьене. Теперь нацисты заставили французов пройти через такое же унижение, и даже больше – они извлекли на свет Божий стоявший в музее тот самый вагончик маршала Фоша. История повторилась, но с точностью до наоборот.

Только Геббельсу могла прийти в голову блестящая пропагандистская идея – изготовить гигантских размеров политический плакат, своего рода анонс, извещающий весь мир о том, что события приняли совершенно иной оборот, что на этот раз победа досталась Германии[69].

Подписание Компьенского перемирия стало величайшим спектаклем, поставленным Геббельсом. Однако сам постановщик не присутствовал на представлении, его больше заботило то, чтобы весь мир как можно скорее и как можно подробнее узнал о событии. Для него это было настолько важно, что даже второстепенные мероприятия, как, например, подготовка радиотехники к трансляции переговоров, удостоились отдельного выпуска. В специально организованной передаче миллионы радиослушателей узнали во всех деталях, каким образом историческая новость будет распространяться по всему миру. Это был один из редчайших случаев, когда Геббельс позволил своей аудитории заглянуть за кулисы.

Несколько недель спустя победа над Францией отмечалась торжествами в рейхстаге. Геббельс тоже присутствовал. В длинной речи Гитлер описывал, как была достигнута победа. Многие генералы стали фельдмаршалами. Отдельно были отмечены заслуги «рейхсминистра доктора Геббельса, организовавшего пропаганду, эффективность которой была неизмеримо выше в сравнении с уровнем мировой войны».

Но несколькими минутами позже Гитлер сказал: «Ход войны за последние десять месяцев доказал, что я был прав, а мои оппоненты ошибались».

Неизвестно, так ли это было на самом деле, но министру пропаганды показалось, что замечание Гитлера касалось прежде всего его, Геббельса. Около года тому назад он опасался, что развязанная война может привести к краху нацистского режима. Тогда он поспешил к Гитлеру и умолял фюрера не начинать военных действий, чтобы избежать возможных ужасных последствий. Через некоторое время после окончания речи Гитлера Геббельс вошел в кабинет Фрицше, напомнил, как тот предостерегал против начала войны, передал слова Гитлера и сказал, многозначительно подняв палец: «За это я должен благодарить вас!»

На что Фрицше ответил ему: «Война еще не окончена».

Геббельс ни разу не возвращался к этому разговору вплоть до марта 1945 года. Тогда он сказал Фрицше: «Вы помните, как предупреждали меня в те дни? И как пять лет тому назад считали, что война еще не окончена? Вы никогда не напоминали мне о своих пророческих словах. Благодарю вас».

9

Когда Гитлеру стало известно о капитуляции Франции, от радости он потерял способность владеть собой и производил впечатление умалишенного. Кинозрители всего мира, видевшие хронику, снятую в Компьене, были, мягко говоря, поражены его странными ужимками и гримасами. Гитлер окончательно уверовал, что война выиграна. И когда он произносил свою речь в рейхстаге, он нисколько не сомневался в победе. Однако у Геббельса не было даже короткой передышки.

Довольно скоро он понял, что Фрицше прав: война еще не окончена. А это означало, что необходимо наращивать силу и эффективность военной пропаганды. Победы германского оружия сопровождались продвижением армии в глубь вражеской территории, захватчики завладевали домами и запасами продовольствия и жестоко обращались с мирным населением. Как бы ни старалась пропаганда внушить побежденным иллюзию, что немецкий солдат образец благородства, присутствие вражеских армейских и их бесцеремонное поведение сводили на нет все ее усилия. Следовал вывод: чем значительнее военные успехи, тем больше и напряженнее должна работать машина пропаганды. Уже на первых этапах войны Геббельс осознал, что это был порочный круг.

Но сначала Геббельсу пришлось успокоить свой народ. Немцы ожидали, что после победы над Францией наступит мир, и испытали острое разочарование, узнав, что правительство намерено продолжать войну. Рост народного недовольства мог привести к катастрофическим последствиям. И Геббельс немедля приступил к составлению тайных инструкций для пропагандистских отделений во всех уголках рейха.

«2 августа 1940 года… Если речь заходит о Франции, агент обязан настойчиво внушать собеседникам следующие мысли: все разговоры о том, что французский народ ни в чем не виноват и что он оказался жертвой внезапного нападения, не более чем пустая болтовня. Их необходимо решительно опровергать. Народ всегда в ответе за своих вождей. Среди французов царило явное антинемецкое настроение… То, как плохо обращались во Франции с гражданскими и военными немцами, заключенными в тюрьму, является дополнительным доказательством их враждебности ко всему германскому…

Агенты должны подавлять любые проявления сочувствия к французам… Что касается нашего наиглавнейшего врага, то есть Англии, агенты должны подчеркивать, что мы не можем подходить к англичанам с той же меркой, что и к остальным европейским народам. Англичане не связаны тесными узами с судьбами и предназначением иных народов Европы… В то же время агенты должны быть осмотрительными и не создавать впечатления, что предстоящая схватка с неприятелем будет детской игрой». (Автор этой книги нашел под руинами здания министерства пропаганды папку с подлинными документами. Среди них были и инструкции, о которых идет речь.)

Агентам также предлагается применять в отношении англичан иной подход, нежели к французам. «Все разговоры должны сводиться к разоблачению и осуждению плутократов, в то время как сам народ будет представляться в роли жертвы неуемной алчности ее правителей… Ходят слухи, что за победой над Англией последует война с Советской Россией. Необходимо разъяснять людям, что эти слухи лишены всякого основания. Главным доказательством в глазах людей должна стать речь фюрера.

Более того, агентам предписывается проследить, чтобы в местной прессе не появлялись статьи, затрагивающие эту тему».

И наконец: «Агенты должны схематически, не вдаваясь в подробности, рисовать блестящие перспективы нового европейского порядка, который будет установлен после войны… На вопросы отвечать, что установление порядка находится в компетенции фюрера… Для решения данной задачи требуется, чтобы самая чистая в расовом отношении и деятельная нация заняла главенствующую роль в Европе».

Итак, идея нового порядка в новой Европе подается немцам. И пока народ Германии убеждают в том, что он станет хозяином Европы, населению оккупированных стран внушается иное представление о грядущем переустройстве Европейского континента. 11 сентября 1940-го Геббельс сам сказал это во всеуслышание в своей речи года перед писателями, художниками, музыкантами и журналистами Чехословакии. Он начал с того, что во времена, когда авиация и радио сокращают расстояния между странами, «народы становятся ближе друг к другу». Разумеется, немцы «никогда не намеревались осуществить процесс переустройства Европы силой, и нельзя говорить, что, не будь национал– социалистов, на континенте царили бы мир и спокойствие. Нет, не будь нас, на нашем месте оказались бы другие». И он заключает: «Совершенно ни к чему выяснять, любим мы друг друга или нет. В конечном счете не это самое главное. Главное состоит в том, что мы можем предложить миллионам людей в Европе новую основу и новые идеалы для жизни».

На первый взгляд, его слова не имеют ровным счетом никакого отношения к пропаганде. Но на самом деле это был обходной маневр: немцам, только немцам, а не какому-либо другому народу предназначалась его пропагандистская стряпня, потому что Геббельс в душе свято веровал, что им удастся установить новый порядок в Европе. Он также понимал, что план европейского переустройства необходимо проводить в жизнь немедленно, не теряя времени, поскольку каждое ушедшее мгновение множило число противников Германии в оккупированных странах и подавляло в народах желание жить при новом порядке под надзором Германии. Геббельс мечтал о создании некоего подобия Великой хартии, он хотел документ, в котором бы излагались основные принципы грядущего нового порядка. Он обсудил свою мысль с Фрицше, и тот взялся разрабатывать документ во всех тонкостях и подробностях. Геббельс с большим удовлетворением прочитал написанный Фрицше окончательный проект и сказал, что представит его на одобрение фюреру. Однако Гитлер придерживался того мнения, что последнее слово должно принадлежать Риббентропу, как министру иностранных дел.

Разговор между Риббентропом и Геббельсом, как его передавал потом министр пропаганды своему верному Фрицше, был резким и коротким. Риббентроп прочитал проект, небрежно оттолкнул его в сторону и отрезал: «Нам эта ерунда ни к чему». Он подразумевал, что нет никакой нужды уговаривать побежденные народы, если их можно держать в узде с помощью военной силы. Геббельс встал и негодующе воскликнул: «Очень скоро вы сами увидите, что эта ерунда нам понадобится, и еще как понадобится!» Обещания ввести новый порядок еще чаще замелькали на страницах прессы, но большего Геббельс сделать не мог.

Он вновь столкнулся с Риббентропом, но уже по другому поводу. Министр иностранных дел настаивал на том, чтобы ему предоставили право просматривать каждое интервью Геббельса перед публикацией в прессе. Гитлер согласился с его требованием. Своеобразная цензура больно ударила по самолюбию Геббельса. Дело ухудшалось еще тем, что Риббентроп не просто пользовался своими полномочиями, он пользовался ими в намеренно оскорбительной манере. Так, в апреле 1940 года Геббельс дал интервью корреспонденту газеты «Пополо д'Италия». Он отослал его в министерство иностранных дел, и оттуда оно вернулось с многочисленными поправками и даже с сокращениями на несколько страниц. К интервью было приложено письмо (в настоящее время оно находится в распоряжении автора), в котором говорилось: «Страницы 6, 7, 8 и 14 исключены фюрером, с которым господин рейхсминистр обсуждал интервью».

Геббельс пришел в ярость. Справедливости ради следует заметить, что его постоянные стычки с Риббентропом происходили не только из-за вопросов престижа. Оба они придерживались совершенно различных точек зрения на пропаганду. Вероятно, точнее будет сказать, что Геббельс был опытным специалистом и знал пропаганду как свои пять пальцев, тогда как Риббентроп не понимал в ней ровным счетом ничего. Более того, разница между пропагандой и реально проводимой политикой осталась навсегда тайной для Риббентропа.

«Лицо политики меняется каждодневно, – объяснял однажды Геббельс Фрицше, пытаясь отвести душу после очередной схватки с несносным Риббентропом. – Но направление пропагандистской линии может изменяться только медленно, исподволь. Политика может и должна шагать напрямик, срезая углы. Но пропаганда не будет за ней поспевать. Пропаганда не в силах поддерживать и объяснять каждый политический шаг каждого дня. Она работает в целом на генеральный курс».

Геббельс был убежден, что Риббентроп просто не в состоянии усвоить этот основополагающий принцип, а потому его удел – вносить неразбериху во внешнюю политику и тем самым вредить делу. «Уж лучше бы он занимался своим виноделием!» – частенько жаловался Геббельс.

Самым крупным промахом Риббентропа, вероятно, было дело Лорда Ха-Ха.

10

Уильям Джойс, ирландский фашист по прозвищу Лорд Ха-Ха, поступил на службу в министерство пропаганды за несколько дней до начала войны и никогда не пользовался уважением Геббельса. Когда тот впервые появился в министерстве, Геббельс встретился с ним, в короткой беседе убедился в его способности работать диктором и принял на работу с относительно низким жалованьем. Он не придал особого значения новому сотруднику. В первые недели войны Джойс был всего лишь мелкой сошкой среди сотрудников департамента радиовещания министерства пропаганды. Затем к нему пришла популярность, что стало неожиданностью как для него самого, так и для всех остальных. Возможно, своим успехом он был обязан ореолу таинственности, окружавшему Лорда Ха-Ха в начале его деятельности (достаточно сказать, что его первая жена узнала голос бывшего супруга только по прошествии изрядного времени). Возможно, слушателей привлекала манера его речи, напоминавшая выговор английского аристократа. Возможно, причина крылась в его врожденном чувстве юмора. Как бы то ни было, это вопрос спорный. Бесспорно другое: согласно надежным оценкам, пятьдесят процентов британских радиослушателей настраивали приемники на программу с его участием. Так дело обстояло во время польской кампании и в первые дни боев на западном фронте. Но после Дюнкерка англичанам явно стало не до веселья, и они отказывались слушать его шутки.

Именно тогда Лорд Ха-Ха совершил грубейшую ошибку. Он никак не мог понять, что его соотечественники, в трудную минуту поставившие у кормила власти Черчилля, уже не были расположены ни к смеху, ни даже к улыбкам. Ему, как никому другому, следовало бы знать, что запугивать англичан бесполезно. А он только тем и занимался. Лорд Ха-Ха пророчил Англии все мыслимые и немыслимые несчастья, если она не образумится и не сдастся Гитлеру. В результате подавляющее большинство радиослушателей стало выключать приемники, как только раздавался его голос.

Как позже подтвердил Фрицше, еще до того, как промах англичанина бросился всем в глаза, Геббельс чутьем почувствовал что-то неладное. Геббельс понял, что Лорд Ха-Ха допустил непростительную для пропагандиста ошибку: он пытался идти за ежедневно менявшей курс политикой. Геббельс решил избавиться от него. Когда Риббентроп услышал, что ирландский пропагандист уволен, его охватила ярость. Он вызвал Лорда Ха-Ха к себе и взял его на работу в свое министерство, да к тому же с королевским жалованьем. С того дня Геббельс никаким образом не касался пропагандистских методов английского «лорда», а тот до конца войны не достиг даже малейшего ощутимого результата.

11

После капитуляции Франции Геббельс сообщил своим агентам, что теперь главным противником Германии является Англия. И это не было дежурной пустой фразой. Геббельс своим тончайшим нюхом чувствовал, что от нее исходит угроза. И он понимал, что в борьбе против Англии его пропаганда может оказаться не столь эффективной. Государственные деятели и политики Англии, занимавшие руководящие посты, были не из той породы людей, которых легко запугать. Ох уж эти черчилли, идены, даффы куперы! Геббельс ненавидел их лютой ненавистью. Но в то время его ненависть не выходила за рамки личной неприязни, она еще не стала предметом публичных высказываний. С падением Франции он снова перестал печататься. Его последняя статья появилась 16 июня, и в ней, что очень показательно, Геббельс высказывал сомнение, что англичане были сотворены «по образу и подобию Божьему». С тех пор он не писал ничего значительного, если не считать нескольких речей к возвращавшимся на родину войскам, а также выступления на открытии выставки живописи и беседы о кино и молодежи. В июле, августе, сентябре, октябре и ноябре не вышло ни одной его статьи. Только незадолго до Рождества он нарушил свое молчание.

Ненависть Геббельса к англичанам выразилась не только в его инструкциях агентам, но и в сценарии фильма, где заседание британского кабинета министров было представлено в карикатурном виде. В число действующих лиц были включены Чемберлен, Черчилль, Галифакс, Иден, Саймон и Дафф Купер. Министры пытаются разработать план пропагандистской кампании против Германии. Они разочарованы и подавлены – в Германии, несмотря на их усилия, так и не произошел переворот. Не понимая, как такое могло случиться, министры ломают головы над тем, что же делать дальше. Черчилль нехотя признается, что английские подводные лодки в основном нанесли урон немецким кораблям только в его отчетах. Долгие и несуразные препирательства по поводу предстоящей пропагандистской кампании прерывает вой сирены, объявляющий воздушную тревогу. Министры спешно прячутся в бомбоубежище.

Скорее всего, Геббельс написал сценарий для собственного развлечения, чтобы дать выход мучившей его злобе. Разумеется, сценарий не был опубликован[70].

Пропаганда англичан вызывала у него презрение. Он по-прежнему смотрел на джентльменов, пытавшихся соперничать с ним, как на «подмастерьев от пропаганды». «В Англии новость – у них появился министр информации. Нас бросает в дрожь от одной мысли, что придется иметь дело со столь грозным противником!» – насмешливо откликнулся на известие Геббельс.

И еще: «Если бы мы тайно отправили к ним целую пятую колонну, о которой так любят поговорить за границей, и то наши агенты не справились бы с работой лучше… Впрочем, на самом деле нет ничего смешного в том, что нам ежедневно приходится сталкиваться с такой вопиющей бездарностью». Позднее, в июне 1941 года, он сказал: «Можно придерживаться разных точек зрения на поведение английского народа и по-разному оценивать доблесть солдат Британской империи, но несомненно одно: они ни в коей мере не заслужили такой жалкой прессы, такого несуразного радиовещания и такой совершенно недейственной пропаганды».

Вместе с тем Геббельс с удивительной проницательностью понял, в чем суть трудностей, с которыми пришлось иметь дело английской пропаганде. «Британская политика в области информации и пропаганды оказалась в весьма затруднительном положении. С одной стороны, для немцев картину всего происходящего в Англии следует рисовать самыми радостными красками. С другой стороны, та же картина, предназначенная для Соединенных Штатов, должна выглядеть как нельзя более мрачно».

Сражение против Британии вступило в решающую фазу. День за днем самолеты люфтваффе устремлялись через Ла-Манш, чтобы поставить Англию на колени. Судя по заявлениям германского радио и прессы, битва завершилась победой, едва успев начаться.

Психологическая война против Британии заключалась в том, что англичанам без устали твердили: Гитлер въедет в Лондон не позже пятнадцатого августа. Потом эту знаменательную дату перенесли на пятнадцатое сентября. В тот день газета «Рейх» вышла с передовицей (написанной, кстати, не Геббельсом), в которой было сказано: «Как сообщают историки, великий Карфаген был превращен в пепелище за семнадцать дней. Сегодня уже девятый день, как Лондон полыхает огнем». В тот период немецкая печать пестрела заголовками вроде «Англия колеблется перед выбором: голод или капитуляция». Тайные инструкции министерства пропаганды обязывали все газеты заранее подготовить статьи с описанием торжественного въезда фюрера в Лондон. Не хватало только даты, которую следовало поставить в последнюю минуту.

Битва с Англией закончилась для Германии плачевно. Это было первое поражение и Германии, и, в некоторой степени, ее пропаганды. Лично Геббельс не мог нести ответственность за провал. Он прислушивался к самонадеянным заверениям военных, в том числе и Геринга. Потом он никогда не повторит свою ошибку. Он позволил своим людям громогласно предсказывать победу с указанием точных дат. Сравнение Лондона, горевшего уже девять дней, с Карфагеном, сожженным дотла за семнадцать, было поспешным и непродуманным. Оно предполагало, что Лондону отпущено не больше недели сроку…

15 сентября, когда события приняли неожиданный оборот и Герингу пришлось отказаться от попыток взять верх над Англией в воздухе, Геббельс «дрался в арьергарде» и провел операцию настолько блестящую, что ее можно было бы приравнять к победе немецкой пропаганды. С одной стороны, ущерб, нанесенный Англии бомбардировщиками люфтваффе, многократно преувеличивался, с другой, желая создать и закрепить в умах радиослушателей образ превращенного в кромешный ад Лондона, он пошел даже на то, что признал храбрость и стойкость британского народа. Он не обошел вниманием и сотрудников Би-би-си, то есть своих главных противников в эфире. «Дикторы обоих полов беседовали у микрофонов так мило и непринужденно, словно они знали о воздушных налетах только понаслышке. Думаю, он достойны нашего уважения».

Потери Германии – 158 самолетов только в один роковой день 15 сентября – никогда не признавались. Даже о самом поражении, как таковом, не было сказано ни слова по той простой причине, что и о войне с Британией до того нигде не говорилось. Германская пропаганда всего лишь сообщала, что несколько самолетов люфтваффе нанесли Англии беспрецедентный урон. Однако подразумевалось, что победа над англичанами будет одержана, как только фюрер сочтет необходимым подать сигнал.

Это заявление прозвучало в речи Геббельса в Вене 26 октября. Затем он повторил свое пророчество по Берлинскому радио и сказал, что в «окончательном поражении» Англии не может быть никаких сомнений. Наконец, он заверил приглашенных на пресс-конференцию иностранных корреспондентов в том, что «германская военная машина преодолеет Ла-Манш с такой же легкостью, с какой она сокрушила «линию Мажино».

Однако теперь он не связывал себя определенными датами. Он уже один раз обжегся и понял, насколько это опасно. Как он выразился в интервью о «методах ведения интеллектуальной войны»: «Вы должны быть совершенно уверены, что за вашими словами последуют соответствующие события. Лучшая политика – основывать любой лозунг исключительно на фактах».

12

Приближалось Рождество. Семейство Геббельс перебралось в новое жилище. Это был старинный особняк, перестройка которого обошлась в 2 425 000 марок. Он располагался недалеко от Бранденбургских ворот на Герман-Герингштрассе. За домом был сад, примыкавший к садам при министерствах, находившихся на Вильгельм– штрассе, и к саду рейхсканцелярии. От своего городского дома до министерства пропаганды Геббельс добирался в автомобиле за две минуты.

Особняк не отличался особыми размерами и скорее походил на большую виллу, во всяком случае, он не шел ни в какое сравнение с роскошными дворцами Геринга и Риббентропа. Оператор домашнего коммутатора, не называя ни имени владельца особняка, ни его звания, скромно отвечал на звонки: «Резиденция». Дом был меблирован со вкусом и основательностью, но без малейшего намека на претенциозность. Через парадный вход посетитель попадал в большую приемную. На первом этаже располагались несколько гостиных, столовая, кинозал и небольшой домашний театр со сценой для представлений. Второй этаж занимали спальня Геббельса, апартаменты Магды, семейная гостиная, детская игровая комната, музыкальная гостиная и кабинеты личных помощников министра. Для них и для остального обслуживающего персонала были отведены спальни на третьем этаже.

На всех этажах пол был устлан толстыми мягкими коврами, стены покрывал бархат или шелк. Мягкий свет ламп не резал глаза. В доме не слышались ни громкие голоса, ни даже шаги. Двери закрывались бесшумно. Телефонные аппараты – по одному в каждой комнате – были отрегулированы так, что, вместо звонка, раздавался тихий жужжащий звук. Вся атмосфера в доме была наполнена тишиной. Прислуга была практически невидимой: им строго-настрого приказали не попадаться Геббельсу на глаза. Министр не общался ни с кем, кроме родных, ближайших помощников и дворецкого, который прислуживал за столом.

Мягкие ковры, тишина, приглушенные голоса, бесшумные шаги. А всего в нескольких сотнях футов находилось министерство пропаганды, битком набитое людьми и жужжащее, как потревоженный улей, двадцать четыре часа в сутки. Двести сорок различных программ вели вещание на тридцати одном языке – в сумме это значило восемьдесят семь часов эфира ежедневно. Геббельс запустил свою машину на полные обороты, чтобы заглушить участившиеся сообщения о зверствах гитлеровской военщины в Голландии, Бельгии, Франции, Норвегии и Польше.

Еще задолго до начала войны он сделал ловкий и продуманный ход для достижения этой цели. Он написал статью под названием «Отрубленные детские руки». Она была посвящена тому, как пропаганда может создавать видимость жестокого обращения с населением завоеванных стран. Он напомнил своим читателям, как во время Первой мировой войны англичанам удалось восстановить мир против немцев. «Сколько было сказано слов об отрубленных детских ручках, выколотых глазах, изнасилованных женщинах, об издевательствах над немощными стариками. Эта пропаганда лжи велась на протяжении нескольких лет и в итоге убедила весь мир в том, что немцы – нация варваров». Он снова и снова доказывал, что британская пропаганда постоянно прибегала к обману, и тем самым настраивал всех цивилизованных людей на недоверчивое отношение ко всему, что им придется читать во время войны. Теперь же, когда немцы действительно творили все те зверства, в которых их обвиняли еще в Первую мировую войну, люди отказывались этому верить, и чем страшнее была жестокость нацистов, тем с большим подозрением мир относился к подобным сообщениям. Таким образом Геббельс предоставил в распоряжение германской бестии бесценное время – то время, когда жестокость не вызывала протеста.

Празднование Рождества происходило в кинозале. Дети и прислуга получили множество подарков. Гитлер, который, как говорили, во время войны сам не принимал рождественские подарки и не делал их, прислал фрау Геббельс десять фунтов кофе. К восторгу детей, на праздник пришел даже Санта-Клаус. Геббельс весело смеялся и подтрунивал над детьми, время от времени напоминая им, что Санта-Клаус не настоящий.

А затем все дружно пели: «Тихая ночь, святая ночь…»

1

Первые месяцы 1941 года Геббельс потратил исключительно на попытки втоптать в грязь Уинстона Черчилля. Его ненависть к Черчиллю была глубокой и ожесточенной. Позже его сотрудники утверждали, что не проходило и дня без того, чтобы Геббельс не отпустил в адрес британского премьер-министра несколько оскорбительных замечаний. Геббельсу было безразлично, что люди становились невольными свидетелями его грубых выходок, скорее даже наоборот: чем больше было публики, тем лучше. Он называл Черчилля не иначе как «пьяницей, развязавшим войну». Личная жизнь дочери Черчилля становилась темой для непристойных острот. В какой бы связи ни упоминалось имя Черчилля, министр пропаганды тут же превращался в Геббельса тех времен, когда тот боролся за власть и его любимым приемом был удар ниже пояса.

Возможно, он понял еще до того, как это осознали другие, что Черчилль являлся самым непримиримым врагом нацизма, человеком, который будет сражаться с врагом не на жизнь, а на смерть.

Неделя за неделей Геббельс вел яростный спор с Черчиллем. Из-под его пера шел поток язвительных статей: «Кем же себя, в конце концов, считает Черчилль?», «Англия и ее плутократы», «Сделано на черчиллевской фабрике лжи», «Псевдосоциалист», «Старый циник», «О владычестве Британии на море» – вот только некоторые из их названий. О чем бы он ни писал, он обязательно возвращался к Черчиллю и набрасывался на него со всей ненавистью и бессильной яростью. Он вышел из себя, когда Черчилль отказался признать потери, которые якобы нанесли британскому флоту немецкие подводные лодки. Он упрекал Черчилля за то, что тот «устраивал пиры в роскошных лондонских ресторанах, где рекой лилось вино», в то время как «британские газеты советовали голодающему народу заменять мясо морковью и картофелем, сваренным в мундире».

Он обнаружил, что в лице Черчилля нет «ни одной черты, свойственной порядочному человеку». И далее: «Оно обезображено цинизмом. Его ледяные глаза выдают бесчувственную натуру. Он готов шагать по трупам, лишь бы удовлетворить свое безмерное и ненасытное честолюбие… Черчилль до сих пор не знает, каким образом Англия может выиграть войну. Ответ был ему неизвестен и тогда, когда по его настоянию Британия объявила войну рейху». Мало того: «Он совращает не детей, а целые народы. Для него они не больше чем средство достижения цели. Он так же чувствителен, как и бегемот… Черчилль подобен игроку, которого невозможно убедить, что лучше вернуться домой с остатками состояния, чем спустить все до последнего гроша. Что же, прекрасно, пусть Черчилль продолжает игру – расплачиваться придется Англии». Так пророчествовал Геббельс. «Когда настанет время писать историю поражения Британских островов, самая важная глава в ней будет названа «Черчилль».

Весной 1941 года казавшееся далеким поражение Британии, похоже, стало неминуемым. «Мировой порядок созрел для падения, он даже перезрел!» – кричал Геббельс. Операции «Морской лев», которой отводилась роль завершающей точки во вторжении в Британию, предшествовала ожесточенная борьба в воздухе. 10 мая она достигла невиданного ранее накала. Никогда Лондон не подвергался таким безжалостным бомбардировкам. Серьезно пострадали Вестминстерское аббатство, здание парламента и Британский музей. Геббельс ликовал. Его совершенно не трогало, что был нанесен невосполнимый урон историческим памятникам, обладающим высочайшей культурной и художественной ценностью.

Действительно, он еще верил, что моральный дух неприятеля можно сломить непрерывными атаками с воздуха[71]. Однако, несмотря на собственную убежденность и на неоднократные уверения Геринга, что победа не за горами, Геббельс так и не выступил перед публикой с конкретными обещаниями, хотя соблазн был велик. В то же время он дал указание снова опубликовать отчет Американского института общественного мнения от июля 1940 года, согласно которому только 32 процента американцев верили в победу Британии. Зато он тщательно скрывал от немцев результаты более позднего опроса населения, который был проведен Институтом Гэллапа весной 1941 года и по которому эта цифра выросла до 50 процентов.

Как бы то ни было, Геббельса беспокоил не только Черчилль, но и весь британский народ, его поразительная стойкость и нежелание признать поражение. Сам Геббельс считал, что англичане проиграли войну по всем статьям. «Почему истекающий кровью боксер все еще топчется в нокдауне на ринге и бестолково размахивает руками, тщетно пытаясь нанести удар? Почему он не может понять, что бессмысленное сопротивление только приведет противника в ярость, и тогда последний, нокаутирующий удар будет всесокрушающим? Почему?» – в истерике вопрошал Геббельс.

2

Еженедельно Геббельс писал редакционную статью для газеты «Рейх». Этот печатный орган помогал ему проводить нужную политику. Его статьи читались не только в Германии, но и во всей Европе людьми, которые не отличались особыми симпатиями ни к нацистам, ни к германскому правительству. Читатели, настроенные большей частью нейтрально, а порой и оппозиционно, потом утверждали, что их привлекал всего лишь стиль Геббельса, а не содержание его статей. Тем не менее хлесткие аргументы Геббельса зачастую достигали своей цели. В статье о поэтах и писателях он так объяснял психологию читателя: «Для современников нет ничего более интересного и увлекательного, чем увидеть, какие слова нашел человек их поколения, чтобы передать все, что они сами чувствуют, но не могут выразить в своей беспомощной немоте».

Вероятно, так оно и было. На читателя в первую очередь производил впечатление стиль, тот стиль, которому, по словам самого Геббельса, невозможно научиться, как невозможно научиться понимать и чувствовать пропаганду.

Прежде, в те времена, когда он редактировал «Ангрифф», статьи были для него всего лишь самым доступным и быстрым средством, которое к тому же не требовало особой вдумчивости. Он мог под впечатлением последних событий за несколько минут продиктовать текст любому сотруднику, оказавшемуся под рукой. Иногда он даже откладывал другие дела, чтобы поскорее отправить статью в типографию. Он диктовал из головы, без каких-либо предварительных набросков, при этом расхаживал взад-вперед, без остановки излагая свои мысли. Иногда он подкреплял их жестикуляцией и патетическими интонациями в голосе, то угрожающе поднимая сжатый кулак, то с размаху ударяя рукой по столу, как будто стоял в это время на трибуне. Он ни на минуту не прерывал поток слов и без всякой паузы говорил: «Конец. Все». Стенографист уходил, статью перепечатывали, в редких случаях Геббельс вносил в нее незначительную правку, но обычно даже не пробегал ее глазами. Отсюда и происходили его напористые и броские сентенции, порой грубые и сформулированные на скорую руку.

Но теперь он подходил к задаче совершенно иначе. Он заранее делал предварительные заметки. Для него готовили цитаты или краткие выдержки из необходимых книг, и он их внимательно изучал. Затем, обычно поздно вечером, он закрывался в кабинете или в студии и писал статью в черновом варианте. Теперь свои статьи он редактировал по два-три раза, а некоторые и по семь. Когда, наконец, написанное удовлетворяло его, он не передавал статью секретарю, а звонил личному стенографисту и диктовал ее всю от начала до конца по телефону. Ее тут же перепечатывали и представляли Геббельсу, который еще раз проходился по ней карандашом, пока на свет не появлялся окончательный вариант, соответствовавший тому, что он называл совершенством.

В результате Геббельс выработал блестящий, ясный, почти аскетический стиль, построенный на отточенных фразах и прекрасно подобранных словах, передающих все нюансы мысли. Казалось, он стремился вернуться к годам своей ранней юности и к традиции древнегреческих и римских мастеров прозы, которых он штудировал в школе. Многие из его статей скорее напоминали «упражнения в латыни, чем настоящий немецкий язык», по колкому выражению, которое молва приписывала рейхс– министру вооружений Альберту Шпееру. Но главным в них было содержание – оно должно было оказывать успокаивающее воздействие на читателя. Создавалось впечатление, что их писал не человек, ведущий жестокую и беспощадную борьбу, а победитель, выигравший сражение и размышляющий о недавних событиях с бесстрастной отчужденностью, победитель, которому не подобает раздражаться, тем более впадать в неистовство.

Все другие статьи, печатавшиеся в газете «Рейх», также были написаны не без таланта. Авторам запрещалось прибегать к грубому, характерному для национал-социалистов жаргону, который мог вызвать неприязненные чувства в читателях. Не допускались также истеричные заголовки, которыми пестрела остальная германская пресса.

За каждую статью Геббельс получал гонорар в пять тысяч марок, что при учете покупательной способности равнялось двум тысячам долларов.

3

Помимо еженедельных редакционных статей, Геббельс писал и множество других, которые анонимно или под псевдонимом Сагакс печатались в «Фелькишер беобахтер» и других газетах. Кроме того, он готовил многочисленные речи, которые сразу же диктовал, поскольку в них шла речь о делах жизненной важности. В дополнение ко всему вышеперечисленному он составлял директивные письма гауляйтерам, циркуляры своим пропагандистам и агентам, следил за бесперебойной работой гигантского аппарата министерства пропаганды, осуществлял надзор за всей кинохроникой и почти за всей кинопродукцией, производившейся как в Германии, так и в Австрии.

Все это в совокупности – статьи, речи, директивные письма, циркуляры и управление министерством пропаганды – Геббельс называл «методами ведения интеллектуальной войны». Он справедливо считал себя своего рода генералом, а свое министерство – генеральным штабом и придавал своей пропагандистской войне не меньшее значение, чем той войне, где вермахт проливал свою и чужую кровь.

4

Директивы по ведению интеллектуальной войны разрабатывались каждое утро на совещаниях под председательством самого министра. Начинались они в одиннадцать часов, за ними следовали две пресс-конференции – в час дня и в пять часов вечера, – на которых Фрицше или другие помощники Геббельса передавали прессе утвержденные утром указания.

На этих пресс-конференциях газетчиков инструктировали, о чем и в каком ключе следует писать, а какие вопросы опустить. Большое внимание уделялось, казалось бы, самым незначительным мелочам. При обсуждении официальных сообщений Германского информационного агентства почти всегда указывалось, какие новости передать полностью, а о каких только глухо упомянуть.

Как правило, на пресс-конференциях присутствовали представители министерства пропаганды (чаще всего Фрицше), глава департамента печати рейха доктор Отто Дитрих, который зачитывал «Тагеспароле», сотрудники министерства иностранных дел, с которым велась постоянная и напряженная закулисная борьба, и, наконец, представитель командования вермахта.

Присутствие на утренних совещаниях в конференц– зале по соседству с кабинетом Геббельса вменялось в обязанность руководителям всех департаментов – радио, немецкой и зарубежной прессы, театра, литературы, кино и всех прочих. В основном говорил Геббельс, остальным полагалось внимать ему. Позже они должны были передать его директивы тем, кого вызывали на пресс-конференции. Изредка представитель министерства иностранных дел робко замечал, что его начальник, то есть Риббентроп, не совсем разделяет точку зрения министра пропаганды по тому или иному вопросу. Однако обычно разногласия между Геббельсом и Риббентропом не выносились на всеобщее обозрение, а становились предметом переписки. Двое чиновников, которые вели обмен письмами, посмеивались над тем, что их министры до такой степени не ладят друг с другом.

5

В течение 1941 года Геббельс всячески пытался выиграть пропагандистское сражение за новый европейский порядок. Надежды на успех становились все более призрачными, пока, наконец, не стало совершенно ясно, что поражения не избежать. Геббельс понял это.

Сложилось весьма парадоксальное с точки зрения пропаганды положение. Пока велась психологическая война, пропаганда успешно помогала армии подавить сопротивление противника. Иными словами, она добилась ощутимых результатов там, где обычно успех труднодостижим. Теперь же, когда боевые действия на Западе были приостановлены, пропаганда оказалась бессильна убедить население в том, что война закончилась. Она ничего не могла сделать там, где, как правило, бывала эффективной, и это несмотря на тот факт, что в данном случае не искажала истину. Европейские армии были разбиты, но население оккупированных стран оставалось непобежденным и постепенно переходило к сопротивлению захватчикам. Повсюду зарождалось подпольное движение. Разумеется, борьба носила несколько пассивный характер и сводилась в основном к внезапным нападениям на части оккупационных войск, а офицеры гестапо вдруг с удивлением обнаружили, что без охраны разгуливать ночью по улицам чужих городов опасно.

Вермахт, СС и гестапо пытались объединенными усилиями подавить в зародыше восстание побежденных народов. Аресты и расстрел заложников стали обычным делом: пять французов за одного немца, десять бельгийцев за одного немца, пятьдесят поляков за одного немца – соотношение, как правило, определялось склонностями и настроением коменданта.

Геббельс старался всеми средствами усилить пропаганду на оккупированных территориях. Один из его зарубежных агентов как-то сказал на лекции: «Я искренне верю, что после великих побед, одержанных нашей доблестной армией, пришел черед пропаганды. Она должна помочь нам одержать духовную победу. Через тридцать или сорок лет вся Европа должна будет прийти к единодушному мнению, что немецкие принципы являются единственно верными. И эта задача будет решена».

Однако в действительности эта задача с каждым днем становилась все более и более трудновыполнимой, в основном из-за репрессивных мер, к которым прибегали оккупационные власти. Геббельс осуждал казни и экзекуции, разумеется, не из соображений гуманности, а только потому, что они оказывали противоположное воздействие на побежденные народы: вместо того чтобы запугать людей, они толкали их на открытое сопротивление.

В 1941 году и в последующие годы Геббельс взял себе за правило регулярно приглашать к себе военных комендантов из оккупированных Германией областей. Его раздражали люди в мундирах, выглядевшие, на его взгляд, слишком упитанными и розовощекими, и он пытался дать им представление о том, как следует обращаться с населением завоеванных стран. Согласно записям Якобса, он говорил: «Господа, вы удивлены трудностями, с которыми сталкиваетесь на вверенных вам территориях и которые в основном являются следствием пассивного сопротивления народа. Лично я не нахожу в этом ничего удивительного, так как ваши методы вряд ли могут принести нам пользу. В конце концов, я знаю об этом не понаслышке. Из опыта своей собственной юности я помню, что такое подрывная деятельность. Мне также известно, каким образом с ней можно эффективно бороться. Представьте себе, господа, что враг пришел в нашу с вами страну и мы оказались в его власти. Вы поступаете либо слишком мягко и снисходительно, либо настолько строго, что переходите допустимую меру. Вероятно, вам неизвестно, что существует еще тысяча полутонов, разделяющих черное и белое. Есть такая вещь, которая называется серым цветом. Вражеским оккупационным властям в нашей стране достаточно было бы составить списки выдающихся немцев и опубликовать их с коротким объяснением: «При первой же попытке саботажа, при первом же покушении хотя бы на одного солдата двадцать человек из списка будут немедленно казнены». Простите, господа, позвольте привести в пример себя. У моей супруги весьма обширный круг друзей. Вам не кажется, что она тотчас же обратилась бы к ним? Большинство из них старые члены партии, в случае оккупации Германии врагом они, разумеется, перешли бы на нелегальное положение, чтобы руководить подрывной деятельностью. Так вот, не кажется ли вам, что она бросится к своим друзьям из числа руководителей подполья и станет их умолять: «Ради Бога, прекратите бессмысленное сопротивление! Неужели вы хотите, чтобы были убиты лучшие люди нации!» Уверяю вас, господа, жена каждого из вас действовала бы в том же духе, если бы мы поменялись с побежденными местами. Но сейчас мы взяли верх, поэтому и должны поступать соответственно».

6

По мнению Геббельса, Би-би-си не удалось бы привлечь к себе внимание населения оккупированных стран, если бы не их сообщения об арестах и казнях заложников. Он утверждал, что пропаганда союзников работала крайне неэффективно, во всяком случае на первых порах. Так он говорил и своим сотрудникам в министерстве пропаганды, об этом же твердил и в своих радиопрограммах. Снова и снова он смеялся над попытками Би-би-си зажечь в народах оккупированных стран огонь борьбы против Гитлера. Тем временем сам Геббельс, полагаясь на свое искусство манипулировать общественным мнением, задумал объединить завоеванные нации Европы и привлечь их на сторону Германии для борьбы против Англии до победного конца.

Разумеется, его затея была обречена на провал. Более того, она лишь доказывала, насколько ошибочно делать оценку положения, исходя из головокружительных военных успехов. Трудно поверить, что Геббельс всерьез полагал, будто его тактика увенчается успехом. Ему уже было известно, какой популярностью стали пользоваться передачи Би-би-си в оккупированных странах, и не важно, было ли это следствием репрессий со стороны немецких властей или стремлением порабощенных народов любой ценой завоевать свободу.

Коротковолновые станции Би-би-си постоянно наращивали объем своего вещания. Ежедневно выходило в эфир семьдесят восемь выпусков новостей, всего на триста тысяч слов. Радиовещание велось сто пятьдесят часов в сутки на сорока различных языках и диалектах. Геббельс слушал их передачи на немецком и вынужден был признать, что англичане многому научились у него.

Примером может служить ловкий ход со звукозаписью. Десять лет назад Геббельс буквально уничтожил рейхсканцлера Брюнинга, пустив по радио грампластинку с записью его речи и время от времени прерывая ее для саркастических комментариев. Теперь его же приемом воспользовались британцы. Гитлер заявляет, что ему не нужны чехи в пределах рейха? Би-би-си прерывает запись его речи, чтобы напомнить слушателям, что через несколько месяцев после заявления фюрера немецкие войска вошли в Прагу. Гитлер обещает за несколько недель поставить Британию на колени? Диктор сообщает своей аудитории, что обещание было сделано уже год назад. Гитлер говорит, что война с Англией закончится победой к Рождеству 1940 года? Комментатор вставляет ремарку, что уже приближается Рождество 1941 года.

Сам Геббельс становился объектом насмешек Би-би– си дважды в неделю, когда передавали скетч, в котором фигурировали два персонажа: школьный учитель Курт Крюгер и циничный сотрудник министерства пропаганды Вилли Шиманский. В их разговорах Курт наивно защищает политику нацистской партии, тогда как Вилли, более сообразительный и начисто лишенный идеализма, дает ему понять, насколько глупо верить всему, что распространяет пропагандистский аппарат его хозяина и бога. «И в небе и в земле сокрыто больше, чем снится вашей мудрости[72]. Но еще больше и в небе, и в земле, и в воде скрываем мы, пропагандисты».

Вилли сообщает своему доверчивому другу, что Англии совершенно не грозит голод и что германские подводные лодки вовсе не пустили на дно столько английских кораблей, как об этом говорят.

Курт возражает ему: «Потому что долгие летние дни неподходящее время для действий подводных лодок».

ВИЛЛИ: «А прошлой зимой фюрер сказал, что светлые летние дни – это то, что надо для них».

КУРТ: «В самом деле? Подумать только! Да-да, припоминаю, он так и говорил. Но ты скажи тогда, Вилли, какое время года лучше всего для подводных лодок?»

ВИЛЛИ: «Похоже, какая погода ни будет, им все не годится».

Курт не в силах слушать, как глумится его друг, и взрывается: «Тебя просто невозможно слушать! Как ты можешь смеяться над подобными вещами?»

ВИЛЛИ: «Ты прав, Курт, конечно, это отвратительно. Но нас, пропагандистов, уже тошнит, а чтобы нас не выворачивало, мы принимаем верное средство – глумимся над тем, к чему вас призываем».

7

В создании новой Европы под властью Германии Геббельс реально мог рассчитывать только на одно немаловажное обстоятельство: у союзников не было каких-либо конструктивных идей. В течение первых месяцев 1941 года он продолжал нападки на их правящие круги за «тот поразительный факт, что Англия ведет войну не на жизнь, а на смерть, и при этом ни один человек, ответственный за ее судьбу, не знает, за что она сражается».

Летом 1941 года, когда президент США Рузвельт и премьер-министр Великобритании Черчилль подписали Атлантическую хартию[73], издевательствам и насмешкам Геббельса не было предела. Во время обычного утреннего совещания он зачитал сообщение о встрече двух государственных деятелей и когда дошел до того места, где описывалось, как Рузвельт и Черчилль запели церковный гимн «Вперед, Христово воинство!», то откинулся на спинку кресла и со смехом произнес: «Представляю, как два проходимца, воздев в притворном благочестии очи к небесам, ханжески гнусавят предусмотренный протоколом гимн, а их голоса дрожат от наплыва фальшивых чувств». К полному восторгу аудитории он продолжал высмеивать их в том же духе.

Досталось от него и журналистам, в подробностях описавшим, как были одеты Рузвельт и Черчилль во время исторической церемонии. «Представьте, господа, чтобы такое сделали наши корреспонденты! Вообразите себе фюрера, объезжающего войска в пробковом шлеме с москитной сеткой, в темных очках и белом тропическом костюме! И я спрашиваю вас, господа, разве это не выходит за рамки здравого смысла? Но только не для англичан. Они сохраняют серьезные мины, когда читают этот бред!»

В статье с характерным названием «Атака на здравый смысл» он поднимает на смех саму Атлантическую хартию. «Черчиллю и Рузвельту надо было пощадить себя и не встречаться на Атлантике, потому что в результате на свет появилась всего лишь жалкая и никчемная бумажонка… Вероятно, мозг людей, писавших декларацию, высох, как Сахара. Даже в самом кошмарном сне мы не могли представить себе, что плоды их встречи будут такими скудными и бесполезными».

Даже год спустя Геббельса выводил из равновесия тот факт, что «противники не имеют ясно очерченной концепции устройства новой Европы после войны». Можно только сожалеть, что в то время его пропаганде жилось легко.

Если действенности пропаганды Геббельса на оккупированных территориях мешало разнузданное поведение германских войск, то его попытки склонить зарубежную прессу к идее новой Европы потерпели провал по вине его собственного министерства, на которое корреспонденты взирали с растущей подозрительностью.

Их постоянно вводили в заблуждение тысячами различных способов. Хотя официально цензуры не существовало и репортерам якобы предоставлялась полная свобода сообщать в свои газеты что угодно по своему усмотрению, их корреспонденция тщательно перлюстрировалась. Если журналист писал что-либо, не устраивавшее Геббельса, чиновник из министерства приглашал его на обед и мягко журил за предвзятое отношение к Германии. Поскольку чиновник не мог признаться, что материалы зарубежных корреспондентов просматривались, ему приходилось выдумывать легенду, будто бы один из немецких журналистов читал репортаж «провинившегося» иностранца в одной из нейтральных стран. Против несговорчивых принимались более жесткие меры. Им отказывали в праве пользоваться телефонной связью с зарубежными странами и запрещали отсылать корреспонденцию телеграфом.

Бюро Шварц ван Берка, состоявшее на содержании нацистов, умело вводило журналистов в заблуждение, подсовывая им очерки о якобы действительных событиях[74]. Другим распространителем фальшивок было загадочное Агентство зарубежной прессы Бемера, которое специализировалось на изобретении ложных слухов. После того как Геббельс одобрял состряпанную на тайной кухне «новость», ее внедряли в иностранные газеты через нейтральные страны. Материалы были любопытные, и порой они обманывали даже крупных нацистов, включая самого Гитлера. Во время одного из своих визитов к Гитлеру Геббельс застал его в состоянии исступления – тот радовался сообщению о том, что около Трондхейма пошел на дно британский крейсер. Присутствовавший при этом Риббентроп с нескрываемой гордостью похвастался, что он первым передал известие фюреру. Геббельсу пришлось пережить несколько довольно неприятных минут, прежде чем он решил признаться Гитлеру, что «новость» от начала и до конца была сфабрикована его людьми.

Другим способом использования зарубежной прессы в своих интересах был открытый или закамуфлированный подкуп журналистов. Корреспондентов снабжали табаком в количестве двадцати сигарет ежедневно. В двух клубах для представителей иностранной печати их превосходно кормили. Для репортеров из Балканских стран это было весьма существенно. Некоторые из них жили на широкую ногу, хотя их месячное жалованье не превышало ста марок. Министерство пропаганды охотно доплачивало им еще четыреста марок, триста марок давали некоторые рекламные агентства промышленных концернов, а ежемесячная дотация от кинокомпании УФА составляла двести марок. Кроме того, корреспондентам разрешалось заказывать в Швейцарии и Дании продукты, которые можно было с большой выгодой перепродать на черном рынке. К тому же они получали ценные подарки от Геббельса ко дню рождения и к Рождеству.

Однако никакие взятки, ни большие, ни мелкие, не могли купить журналистов, чей голос действительно имел важное значение. Они проявляли недюжинную храбрость, а особенно те из них, кто представлял оккупированные страны, хотя они и находились в полной власти Геббельса. Зачастую их репортажи об обстановке в Германии бывали более правдивыми и точными, чем статьи их коллег из нейтральных стран. Как ни странно, но с ними ничего не случилось. Возможно, Геббельс уважал бесстрашных журналистов и восхищался ими.

8

Однако влияние на зарубежную прессу было всего лишь одной из забот, причинявших головную боль Геббельсу. Закоренелая ненависть к евреям не давала ему покоя. Он опять повторял своим помощникам, что не остановится, пока из Германии не будет изгнан последний еврей. «Они отравляют умы немцев. Далеко не всегда их можно отличить по внешности, вот они и толкутся в очередях у магазинов и сеют недовольство своими на первый взгляд невинными замечаниями». Ему справедливо заметили, что такая «подрывная деятельность» стала невозможной с тех пор, как евреям приказали носить на одежде звезду Давида – кстати, это была инициатива самого Геббельса. Геббельс мрачно процедил в ответ: «Да, теперь Моисеи и Левизоны сидят дома и не показываются на улице, зато посылают вместо себя престарелых родителей. Они рассчитывают на сострадание берлинцев, и наивные простаки тут же клюют на их удочку. До каких пор мне будут присылать доносы, что в вагон подземки вошла старуха-еврейка и тут же мужчины бросились уступать ей место!»

Но больше всего бесило Геббельса то, что повторялся печальный опыт 1938 года, когда многие немцы не выполняли его распоряжений, а, напротив, любыми путями и средствами пытались выразить свое сочувствие евреям. Геббельс бесновался от злобы и называл приказ носить звезду Давида «удивительно гуманным установлением». Тем, кто говорил, что евреи тоже люди, он обычно отвечал: «Разве кто-то спорит? Они такие же люди, как воры, насильники и сводни. Все они тоже люди». Зимой 1941 года в Польшу была депортирована первая партия евреев[75]. Некоторые сотрудники министерства, среди них и Фрицше, спросили Геббельса, справедливы ли слухи, что евреи будут отравлены газом. Геббельс ответил, что должен проверить, а на следующий день сообщил Фрицше, что в слухах нет ни доли правды: ни один еврей не будет убит ни с помощью газа, ни каким-либо другим способом.

И все же евреи, а вернее, отношение немцев к репрессивным мерам против евреев нельзя даже сравнивать с задачей, которая вдруг встала перед Геббельсом и которую он так и не смог решить. Ему не удалось найти мало-мальски вразумительное объяснение бегству Рудольфа Гесса, заместителя фюрера по партии.

9

Бегство Гесса поразило Геббельса так же сильно, как и весь остальной мир. Когда министру пропаганды сообщили новость по телефону, он потерял дар речи. Через полчаса Фрицше зашел к Геббельсу в кабинет, но не застал его там. Он позвонил ему домой, но ему ответили, что министр уехал в свою загородную резиденцию в Ланке. Только через два часа Фрицше удалось связаться с ним. Он спросил у Геббельса, какие будут указания, каким образом следует освещать это невероятное происшествие и какими причинами объяснять бегство. Геббельс ответил мрачно и немногословно: «Сегодня я не приеду в министерство». Фрицше возразил: «Но мы должны сказать хоть что-нибудь!» Тогда Геббельс пробормотал обреченно: «Говорите что хотите. Я не знаю, что вам посоветовать. Бывают обстоятельства, справиться с которыми не под силу даже лучшему пропагандисту». Геббельс бросил трубку и отправился в постель.

Спасать положение пришлось главе департамента печати рейха доктору Отто Дитриху. Результат получился удручающе жалкий. Он не придумал ничего лучше, чем предложить распространить слух, что Гесс стал жертвой несчастного случая, когда выполнял задание над вражеской территорией. Оставшееся без руководителя министерство пропаганды возражало, поскольку опровергнуть подобную версию не составляло особого труда. Тогда Дитрих придумал иное объяснение: мол, на Гесса нашло помрачение рассудка, и он, движимый своими пацифистскими убеждениями, улетел в Англию. Более того, следовало добавить, что его нельзя считать изменником и перебежчиком, так как ему просто-напросто нечего выдавать противнику.

Когда Геббельс прочитал придуманное Дитрихом объяснение, с ним случился приступ истерии. Как можно было сказать, что Гесс, бывший заместителем самого фюрера, сумасшедший? И какие после этого мысли возникнут в умах немецких обывателей? Не станут ли они спрашивать себя: а может быть, все окружение Гитлера состоит сплошь из душевнобольных? Однако прекрасно отлаженный механизм министерства пропаганды уже заработал, и эта версия успела облететь весь мир еще до того, как англичане сообщили, что Гесс приземлился в Шотландии. Таким образом, геббельсовским пропагандистам, по крайней мере, удалось первыми распространить сенсационную новость.

Геббельс придерживался того мнения, что Гесс не мог нанести по престижу Третьего рейха более сокрушительный удар. Он даже называл поступок Гесса более тяжким преступлением, чем бегство с поля боя[76]. Позднее он пересказал Якобсу свой разговор с Гитлером во время долгой прогулки по саду рейхсканцелярии. По его словам, он снова расспрашивал Гитлера о случае с Гессом, и тот подтвердил, что незадолго до своего бегства в Англию Гесс заходил к нему. Гесс спросил фюрера, не изменил ли он свое намерение продолжать войну с Англией, на что Гитлер ответил отрицательно. Тогда Гесс решил на свой страх и риск полететь в Англию и выступить в качестве посредника[77]. Геббельс добавил от себя, что Гесс нанес делу рейха ущерб, размеры которого трудно сразу оценить.

10

Через несколько недель после странного поступка Гесса германские войска вторглись в Советскую Россию. Геббельс наверняка знал о планах войны задолго до вторжения, возможно, еще с декабря 1940 года, когда Гитлер отдал приказ о начале тайных приготовлений к нападению на СССР[78], а может быть, только со 2 февраля 1941 года, когда состоялось первое совещание Гитлера с генеральным штабом, касавшееся кампании на Востоке.

Ни один из министров или советников Гитлера, оставшихся в живых после разгрома Германии и со временем давших показания на Нюрнбергском процессе, не одобрял войну с Россией. У Геббельса не было возможности высказать свое мнение, но и у него, скорее всего, нашлись бы свои возражения. Его сотрудники вспоминали, что в первые месяцы 1941 года он был, как никогда, взвинченным и раздражался из-за любого пустяка. Часто во время интервью или совещания он восклицал: «Если бы следующие несколько месяцев уже были позади!», но он никогда и никому не объяснял причины своего дурного расположения духа. Некоторым казалось, что его беспокоила безуспешная борьба с Англией, которая шла вопреки расчетам военных. Однако нам представляется более вероятным, что его тревожили мысли о предстоящей войне с Россией. В своей последней книге «Час решения» Освальд Шпенглер, на чье мнение так полагался Геббельс, всячески предостерегал от похода на Россию.

«Эта могущественная держава, расположенная в глубине континента, неуязвима для нападения извне. Громадные расстояния – вот та сила, которую невозможно одолеть ни политическими, ни военными средствами. Наполеон на собственном опыте убедился в этом. Что пользы неприятелю в том, что он сумеет занять беспредельные пространства?.. Сама мысль о вторжении с запада изначально абсурдна. Это все равно что молотить кулаками по воздуху».

Геббельс сомневался в целесообразности предстоящей кампании, а его сомнения усугублялись особенно трудными пропагандистскими задачами, встававшими перед ним. Многие годы нацисты вели антибольшевистскую пропаганду. Потом, накануне войны, был заключен пакт Гитлера – Сталина, который произвел эффект разорвавшейся бомбы. Как по волшебству немцы вдруг обнаружили, что русские – очень милые и приятные соседи и что, оказывается, вполне можно жить и с коммунистическим государством под боком. Добросердечные отношения между Германией и Россией подчеркивались всеми доступными средствами. Когда Сталин обнял военного атташе Германии в Москве и публично сказал: «Если мы будем держаться вместе, как братья, нам ничто не грозит в будущем», его слова перепечатали все немецкие газеты. В течение двух лет Геббельс вел активную пропаганду за мир и дружбу с русскими, теперь в их отношениях совершился поворот на сто восемьдесят градусов. Что мог в таких условиях сделать Геббельс?

У него не было возможности пустить в ход хорошо зарекомендовавший себя способ обработки общественного мнения россказнями о жестоком обращении русских с этническими немцами, проживавшими на территории России. Этот метод должен медленно накалять страсти задолго до нападения, а в данном случае удар предполагалось нанести внезапно. Геббельсу оставалось только ждать и надеяться на благополучный исход событий. Но даже этот период относительной бездеятельности оказался весьма напряженным. Скрыть от русских передвижение войск к восточной границе рейха было невозможно, следовательно, требовалось каким– либо маневром отвлечь их внимание, и Геббельсу пришла в голову блестящая мысль.

Словно по команде, все в Германии заговорили о близкой высадке войск в Британии, о планерах и парашютных десантах. Тем же летом немцы захватили остров Крит. 13 июня Геббельс опубликовал в «Фелькишер беобахтер» статью под названием «Пример Крита».

«События на Крите убедительно доказывают, что в ограниченном морском пространстве эффективность действий люфтваффе ничуть не ниже, а то и выше, чем у морского флота, даже если бой ведется в неблагоприятных условиях. Корабли теряют свое превосходство, и море становится их кладбищем… Сегодня британцы взволнованно обсуждают падение Крита. Поставьте на место Крита Англию, и вы поймете, в чем причина их беспокойства… Фюрер сам произнес замечательные слова о том, что отныне больше нет островов… Если бы два месяца тому назад мы сказали мистеру Черчиллю, что в начале июня завладеем Критом, он бы только посмеялся, не удостоив нас ответом. Однако сегодня Крит в наших руках. Если же сегодня мы скажем ему, что произойдет через два месяца, он опять рассмеется в ответ, но потом ему придется паковать чемоданы и бежать».

Намек был более чем прозрачным. Люди даже с недоумением спрашивали себя, а не слишком ли далеко зашел Геббельс, заговорив о предстоящей кампании раньше времени, их опасения тотчас же подтвердились. Через два часа после того, как «Фелькишер беобахтер» поступила в продажу, у всех газетных киосков появились сотрудники гестапо и арестовали весь оставшийся нераспроданным тираж. Стало очевидным, что верховное командование Германии не желало, чтобы люди читали статью Геббельса, в которой между строк заранее сообщалось о том, что по планам военных должно было произойти внезапно. В тот вечер все в Германии поверили, что высадка в Британии неизбежна и что идущие на Восток эшелоны – не более чем отвлекающий маневр.

Не стоит даже говорить, что номер «Фелькишер беобахтер» был конфискован по приказу самого Геббельса, и сделано это было с таким расчетом, чтобы немалое число немцев – а прежде всего иностранные журналисты – успело прочитать статью еще до того, как газета исчезла из продажи. Когда ему доложили о некоторых слухах, он ответил: «Я знаю, господа, что некоторые из вас думают, что мы готовимся к войне с Россией, но я должен заявить вам ответственно, что на самом деле мы намерены продолжать сражение с Англией. Вторжение необходимо и неминуемо. Прошу вас, стройте свою работу сообразно с моими словами»[79].

Блестящая мысль Геббельса воплощалась в дело[80].

Тем не менее несколько человек из министерства пропаганды узнали о готовящемся нападении на Россию, однако не от Геббельса, а окольными путями, через адъютанта Гитлера Юлиуса Шауба и Альфреда Розенберга, которому был обещан высокий административный пост в завоеванной России[81]. Среди посвященных в тайну оказался и доктор Карл Бемер, глава так называемого Агентства зарубежной прессы Бемера. Он обладал незаурядным талантом, но, к сожалению, питал особую склонность к выпивке. Вскоре после публикации статьи Геббельса о Крите Бемер был приглашен на прием в посольство Болгарии. Он появился там около семи часов вечера, будучи уже изрядно навеселе. Потом он опьянел окончательно и похвастался одному из сотрудников министерства иностранных дел, что его скоро могут назначить на новую должность, а именно помощником Альфреда Розенберга, когда тот встанет во главе нового министерства.

Этого было вполне достаточно, чтобы открыть глаза остальным гостям. Пост министра Розенберг мог получить только при завоевании Советской России. В тот же вечер посол Болгарии отправил в Софию открытую телеграмму, в которой сообщал, что, по словам одного высокопоставленного члена нацистской партии, война с Россией неизбежна.

Об этом случае тотчас же донесли Риббентропу, тот связался с гестапо, и гестапо начало действовать. Геббельс пытался защитить своего сотрудника и даже обратился к Гитлеру. Фюрер прочитал его прошение и поставил свою визу: «Провести тщательное расследование».

Двумя днями позже один американский журналист зашел к Бемеру в министерство пропаганды. В приемной он обратился к секретарше, но та удивленно посмотрела на него. «Бемер? Я никогда не слышала о таком. Возможно, вы ошиблись?»

Бемер словно умер еще до суда. И Геббельс и Розенберг просили за Бемера, чем только вызвали неудовольствие Риббентропа. Бемера приговорили к трем годам тюремного заключения. Через год ему разрешили пойти на фронт рядовым. Он попал под разрыв снаряда, и ему оторвало обе ноги до бедра. Через несколько дней он умер в госпитале под Краковом. Во всех некрологах его называли стойким национал-социалистом.

11

Всего за несколько часов до вторжения германской армии в Россию Геббельс прервал свое молчание. В ночь с 21-го на 22 июня он вызвал руководителей некоторых своих департаментов в Шваненвердер и сообщил им о событии, которое должно было произойти с минуты на минуту. Им не разрешалось ни покидать здание, ни пользоваться телефонной связью, пока Геббельс не велел им возвращаться в Берлин. Он тоже поехал с ними. Они вернулись между тремя и четырьмя утра, а в пять часов Риббентроп созвал пресс-конференцию и объявил о начале вторжения в Советскую Россию. Через несколько часов Геббельс сел у микрофона и зачитал на всю страну заявление фюрера, в котором тот объяснял, почему война оказалась неизбежной. Закончил он весьма многозначительно: «Да поможет нам Бог, особенно в этой борьбе!»

В тот же день Геббельс разослал своим пропагандистам тайное «указание № 13». Оно касалось войны с Россией и было озаглавлено «Ответ Германии на предательство еврейско-большевистского Кремля». Пропагандистам предписывалось представлять войну как вынужденную самооборону. «Вопрос о важности большевистского государства как источника продовольствия и промышленного сырья для Германии не обсуждать и даже не затрагивать… Война ведется не против народов страны большевиков, а против еврейского большевизма и тех, кто его представляет…» И далее: «Еврейско– большевистские главари нарушили договор… Необходимо обращать внимание на неоднократные усилия фюрера, направленные на поиски мира, и на его долготерпение по отношению к постоянным нарушениям договора большевиками».

Геббельс взял на себя руководство пропагандистской войной. Перед ним стояла не просто трудная, а практически невыполнимая задача – за несколько часов добиться того, что требовало многомесячной подготовки. Ему предстояло убедить немцев, что избежать войны было невозможно, так как она была навязана Германии противником.

Через четыре часа после начала войны на восточном фронте он обвинил Советы в том, что они никогда и не собирались «соблюдать условия пакта о ненападении, подписанного с рейхом». Мало того, он особо подчеркивал, что необходимо вести речь не столько о предательстве, сколько о заговоре – «тайном заговоре большевистских плутократов».

В своем стремлении показать, насколько порочен большевистский режим, Геббельс иногда совершал грубые промахи. В указаниях агентам он рекомендовал делать упор на то, что «советскому режиму удалось изолировать страну от внешнего мира». В статье от 6 июля он писал: «Тех русских, которые будут слушать предачи германского радио на русском языке, ждет казнь. Видимо, трусливую шайку кремлевских лжецов терзают мрачные предчувствия. Они догадываются, что уготовила им судьба». И вместе с тем 17 августа он заявил: «Несколько вероломных негодяев, затесавшихся в наши ряды, приговорены к каторжным работам. В них проснулась тяга к знаниям, и они слушали вражеские программы. В высшей степени примечательно, что Лондонское радио встало на их защиту».

Его заявления следовали одно за другим настолько быстро, что немцы невольно вспоминали первое, услышав второе. Случались и другие, не такие вопиющие ошибки. Примером может служить «Сталинская линия обороны». Впервые германская пропаганда заговорила о ней в начале июля. Немцам сообщили, что эта своего рода «линия Мажино» на востоке сооружалась в течение пяти лет. Через несколько дней появились подробности: оказывается, русским удавалось держать в тайне сооружение сложнейших оборонительных заслонов. А 12 июля по радио прозвучало специальное сообщение о прорыве «линии Сталина».

Действительно, в тот период русские постоянно отступали и признавали, что их войска отходят, но никогда ни словом не упоминали о «линии Сталина» по той простой причине, что ее не существовало. Об этом факте передали и радио Москвы, и Лондонское радио. Геббельс пришел в ярость. «В своих радиопередачах и газетных статьях пропаганда Лондона и Москвы хвастливо утверждала, что нам никогда не прорвать «Сталинскую линию обороны», – писал он. – Когда мы взламывали их «линию Сталина», они твердили, что все наши усилия напрасны и они никогда ее нам не отдадут. Теперь, когда боевые действия переместились на восток от «линии», они, наконец, решили открыть нам «истинную правду»: «линии Сталина» нет и не было, а потому и прорвать ее было невозможно»[82].

В той же статье был еще один пассаж, который заслуживает особого внимания. Геббельс снова высмеивает методы британской пропаганды и замечает, что «только англичане могут безропотно с ней мириться». «Если бы мы применяли те же методы к немцам, нас давно побили бы камнями. Даже намек на надежду, которая может не оправдаться в будущем, оскорбляет наш народ», – писал он. На первый взгляд, его слова адресованы Лондону, но на самом деле он завуалированно обращался к Гитлеру.

Гитлер был излишне уверен в победе, а потому давал самые невероятные обещания, да к тому же он заражал своим неоправданным оптимизмом других. Никогда прежде не приходилось Фрицше делать по радио таких хвастливых предсказаний, как в первые месяцы русской кампании. Даже официальные сводки военных утратили обычную сухость, и в них появились едва ли не лирические нотки. Специальные выпуски новостей заставляли думать, что конец войны не за горами.

9 октября было объявлено, что у русских осталось всего две армии, да и те находятся на грани уничтожения. В тот же день Отто Дитрих созвал пресс-конференцию для иностранных журналистов. Он только-только вернулся из ставки Гитлера, где был удостоен долгой беседы с фюрером. Дитрих передал газетчикам его слова: «Кампания против большевиков подходит к концу. Это единодушное мнение военных». В тот же день газеты опубликовали приказ Гитлера, который был зачитан войскам неделей раньше и в котором были слова: «Сегодня начинается великое сражение этого года. Оно принесет неприятелю окончательное и сокрушительное поражение».

Безошибочное чутье Геббельса тут же подсказало ему, какими страшными последствиями могут обернуться столь опрометчивые обещания. Он буквально взбесился от ярости. Он кричал о «немыслимой безответственности» и о «грубейшей пропагандистской ошибке за всю войну»[83]. Опасаясь, что у немцев возникнет иллюзия близкого конца войны, он наложил на речь Дитриха вето и запретил печатать ее в газетах и передавать по радио. Он даже осмелился подать протест Гитлеру, хотя на том лежала часть вины за допущенную ошибку. Днем позже Геббельс попытался, насколько это было возможно, внести коррективы в сверхоптимистические прогнозы, сказав по радио: «Сегодняшние сражения, которые ведутся на центральном и южном направлении в России, предопределили исход кампании. Однако это нельзя понимать как окончание войны».

Неужели он уже тогда понимал, что в конце концов война будет проиграна?

12

Как бы то ни было, Геббельс не желал связывать себя неоправданно радужными предсказаниями, и в статье «Конец всем иллюзиям», опубликованной 17 октября (эта статья оказалась одной из немногих, которые он печатал дважды), он сделал так много пространных обобщений, что могло показаться, будто речь идет о крушении его собственных иллюзий.

Как и следовало ожидать, британская пропаганда воспользовалась тем, что Гитлеру опять не удалось выполнить свой план молниеносной войны и привести немцев к скорой победе, и перехватила инициативу, чем, разумеется, вызвала невероятное раздражение Геббельса. «Англичане полагают, что мы должны вести войну сообразно с их графиком и календарем, – язвительно отозвался Геббельс. – Они напускают на себя всезнающий вид, словно присутствовали в качестве гостей на самых секретных совещаниях наших политиков и военных». Вполне допустимо предположить, что он был недоволен Гитлером, который преждевременно торжествовал победу, чем играл на руку пропаганде союзников. Несмотря на это, а может быть, именно по этой причине, он написал: «Фюрер одерживает военные победы в соответствии с его собственными планами, а не заумными рассуждениями англичан». И ради пущей осторожности добавляет: «Никому не дано знать, в какой день они осуществятся».

Он предвидел неизбежные последствия необдуманных обещаний. Война обещала быть долгой, тяжелой и кровопролитной, а народ Германии ждало горькое разочарование, потому что он не был готов к столь трудным испытаниям. Как только появились первые признаки недовольства, Геббельс вернулся к своему предвоенному трюку с Miessmacher и Kritikaster. Он изобрел двух персонажей, на которых мог выплескивать всю свою желчь: это были герр Брамсиг и фрау Кнетерих, которых он всячески высмеивал в многочисленных статьях. Но обстановка требовала более действенных мер. Геббельс приказал вызвать представителей всех пропагандистских учреждений, чтобы дать им новые указания. На встрече с ними Геббельс выглядел крайне озабоченным, если не сказать мрачным. Перед пропагандистами и газетчиками предстал совершенно другой человек, для которого, казалось, война только теперь началась всерьез.

Он объяснил им, какие требования они обязаны неукоснительно выполнять: их репортажи должны быть максимально реалистичными, ничто не должно приукрашиваться, никакие трудности, с которыми сталкиваются войска, не должны затушевываться. Он ставил задачу заставить население в тылу понять, что значит идти вперед по крови и грязи, что значит вспыхнувший от вражеского снаряда танк, что значит голод и трескучие русские морозы. Он требовал от своих людей очистить свои репортажи от показного героизма, ему была нужна более или менее правдивая картина тяжелой войны…

Геббельс понимал, что вскоре в Германию потянутся сотни санитарных поездов, набитых безногими, безрукими и безглазыми солдатами, которые будут рассказывать о пережитых на фронте ужасах. Он должен был сделать все, чтобы подготовить оставшихся дома немцев к тому, что их ожидало.

13

Все эти недели он жил в министерстве пропаганды. Он ночевал в небольшой комнатушке, смежной с его кабинетом, где ему поставили армейскую койку. Он не хотел терять драгоценные минуты, когда придет пора принимать безотлагательные меры. С женой он встречался крайне редко, а на игры с детьми у него совершенно не оставалось времени. Он больше не смотрел свои любимые фильмы. Совещания и встречи, которые обычно назначались за неделю, были отменены. Он не занимался делами, если только они не касались непосредственно войны с Россией.

Он выглядел усталым, похудевшим и осунувшимся. У него открылась язва желудка. Целыми днями он не ел ничего, кроме овсяной каши, и время от времени выпивал стакан молока, зато не выпускал сигарету изо рта. Благодаря ежедневным процедурам под ультрафиолетовой лампой он сохранял свой обычный загар, но тени под глазами становились все темнее. Он спал урывками. Иногда он вызывал личного массажиста посреди ночи, так как массаж успокаивал его до предела натянутые нервы. Он стал заговаривать о будущем, о своей мечте оставить политику, стать обычным человеком со своими привычками, симпатиями и антипатиями, написать книги о Гитлере, о христианстве и о художественных принципах кинематографа.

Геббельс был единственным из нацистских вождей, который чувствовал приближение катастрофы. Сугубо штатский, хоть и высокопоставленный, но все же чиновник, он видел дальше генералов. Что мог он сделать, чтобы предотвратить несчастье? Разве в его силах было помочь армии сломить яростное сопротивление русских? Он полетел в ставку Гитлера, хотя ему, как и другим членам кабинета министров, было запрещено пользоваться самолетами осенью и зимой. Он предложил развернуть широкомасштабную пропагандистскую кампанию на оккупированных территориях России, чтобы всеми возможными способами сломить моральный дух населения. Гитлер, которого занимало только одно – как выиграть войну с Россией при помощи «интуиции», – отослал его к Розенбергу. Тот снисходительно улыбнулся и ответил Геббельсу, что знает «своих» русских: не стоит тратить попусту время и пытаться повлиять на них пропагандистскими методами[84].

Геббельс возвратился в Берлин ни с чем. Что еще мог он сделать, чтобы предотвратить катастрофу? В первую очередь следовало удержать от вступления в войну далекую, но могущественную державу, то есть Соединенные Штаты. Геббельс ни на минуту не ослаблял начатую еще в 1940 году борьбу за изоляцию Соединенных Штатов. Но летом 1941 года американское правительство закрыло все германские пропагандистские агентства, а людей из них либо арестовало, либо выслало из страны.

14

4 декабря 1941 года русские начали мощное контрнаступление по всему фронту. Немецкие войска оказались в опасном положении. По чьей вине это произошло? Генералы предупреждали Гитлера, что с приходом зимы установятся сильные морозы, и пытались убедить его в необходимости отвести войска назад. Гитлер отказался. За катастрофические последствия прежде всего следует винить самого фюрера.

Для Геббельса такое развитие событий не стало неожиданностью. В одном из своих циркуляров он написал: «Потери на фронте невозможно восполнить». А в одной из статей признался с похвальной откровенностью: «Сегодня у германского народа есть шанс – самый большой, но в то же время последний… Победа принесет всем нам процветание, а поражение – гибель всему народу».

Впервые официальная германская пропаганда заговорила о возможном поражении в войне. По всей видимости, Геббельс хотел встряхнуть немцев, настроить их на то, что им придется идти на большие жертвы, и подготовить к потрясению.

А события на восточном фронте действительно потрясли немцев, которые не могли понять, что же случилось. Но ведь даже в случае победы несколько миллионов немецких солдат должны были остаться на зиму в России, следовательно, генштаб был обязан обеспечить войска теплой форменной одеждой, горючим, отапливаемыми казармами. Но никаких приготовлений сделано не было. На участвовавшие в сражении армии обрушился убийственный холод. Танки остановились из-за замерзшей в двигателях смазки. Резервы опаздывали из-за разрушенной транспортной системы. Солдаты не просто мерзли, они обмораживали конечности и даже замерзали до смерти. Кто-то где-то допустил колоссальный по своим последствиям просчет.

21 декабря 1941 года Геббельс призывает население Германии собирать зимнюю одежду для фронта и рассказывает, как в действительности обстоят дела. Ввиду особого значения и крайней откровенности этого документа, его текст тщательно выверялся и несколько раз переписывался[85]. Геббельс признавал, что тыловые службы вермахта не смогли обеспечить войска подходящей одеждой. «Но наш фронт в тылу поможет спасти своих отцов и сыновей от жестокой зимы. Если у вас дома есть какие-то теплые вещи, отправьте их на фронт». И он перечисляет: одеяла, боты, шерстяные носки, свитеры, теплое белье, наушники, шапки, наколенники, варежки и так далее. «Отдавая солдатам все, что у вас есть, вы помогаете им одержать победу».

Немцы пришли в изумление. Неужели положение на фронте до такой степени отчаянное? Возможно ли, чтобы доблестные солдаты, еще вчера снискавшие славу непобедимых, вдруг оказались в смертельной ловушке снегов и льда?

Остальные страны изумились не меньше. В английском министерстве информации едва ли не всерьез полагали, что Геббельс потерял рассудок. Германские генералы пришли в ужас, они были категорически против сбора зимней одежды на том основании, что это окажется сокрушительным ударом по настроению немецкого народа.

Но Геббельс того и добивался. «Я поверг людей в шок, – позже объяснял он своим сотрудникам, – когда сказал им, катастрофа неминуема, если они не начнут тотчас же действовать. Позвольте мне привести пример, чтобы проиллюстрировать мою точку зрения.

Представьте себе, что я сижу ночью за столом и работаю в полном одиночестве. Неожиданно дверь распахивается, и в комнату врываются грабители. «Руки вверх!» – кричат они. Разумеется, первым делом я перепугаюсь. Я машинально поднимаю руки и сижу неподвижно, как парализованный. Я не в состоянии ничего соображать. Однако через несколько мгновений шок проходит, и я начинаю прикидывать, как бы мне выпутаться из опасного положения, в котором я оказался. Возможно, рядом есть кнопка скрытого звонка, и я могу позвать на помощь, не привлекая внимания взломщиков. Может быть, у меня под рукой лежит какой-нибудь увесистый предмет, и мне удастся пустить его в ход. Другими словами, мой мозг начинает лихорадочно искать путь к спасению.

То же самое происходит и с людьми после призыва сдавать теплые вещи. Я привел весь народ в состояние шока, и люди, осознав опасность, застыли, как парализованные. Затем загремел наш призыв: «Сдавайте теплую одежду!» И все они, как один, побежали к нам с шерстяными и меховыми вещами, лыжами и бог знает чем еще. Но испуг у них уже прошел!»

Геббельс был прав. Не столь важно, что собранные 67 миллионов теплых вещей выглядели, по мнению Би– би-си, заведомым преувеличением. Единственное, что было важно, так это поведение гражданского населения Германии. Немцы были потрясены и напуганы. С замиранием сердца слушали они передачи о страданиях своих солдат на русском фронте. Если Геббельс и опасался, что люди не поддержат войну, то теперь все его страхи рассеялись. Геббельс взывал к их чувству национального достоинства. И те, кто оставался в тылу, стремились показать, что и они готовы пойти на жертвы ради спасения своих соотечественников. Однако они еще не знали, что война потребует от них новых жертв, страшных и бесполезных.

Глубоко в сердце России холода становились все более жестокими. Русские продвигались вперед.

1

Ночь с 11-го на 12 декабря – за несколько часов до того, как Гитлер объявил войну Соединенным Штатам, которые «нарушили все принципы нейтралитета», – Геббельс провел в министерстве пропаганды. Его помощникам было приказано оставаться на дежурстве, и все они пребывали в крайне напряженном состоянии, предчувствуя, что должны наступить важные события. Однако никто не знал, что происходило. В тот вечер совещание не проводилось, и никто из сотрудников не слышал личного мнения Геббельса об обстановке. Ему то и дело передавали телеграммы, он быстро пробегал их глазами и продолжал безостановочно расхаживать по кабинету. Он выглядел взвинченным и раздраженным, его мысли, казалось, были где-то далеко. Произошло нечто, что не укладывалось в его сознании. Нам остается только гадать, о чем он думал. Судя по всему, ему уже было известно, что Гитлер решил объявить войну Соединенным Штатам, но, видимо, он втайне надеялся, что фюрер откажется от своего намерения.

Освальд Шпенглер предостерегал от втягивания Америки в войну. «Ее сходство с большевистской Россией гораздо больше, чем может показаться на первый взгляд. У них одинаково громадные просторы, что делает невозможным нападение извне и исключает всякую угрозу национальной безопасности…»

Первая после объявления войны статья Геббельса была опубликована 14 декабря, через неделю после нападения на Перл-Харбор. Она называлась «Великий шанс» и была полна рассуждений на общие темы, философских раздумий и исторических аналогий. Само слово «Америка» в ней подозрительным образом отсутствовало, а тон статьи звучал странно оптимистически. «У нас появился великий шанс, единственный в своем роде. У германской нации никогда не было столь благоприятной возможности, как сегодня».

О самом Геббельсе сказать то же самое было трудно. Он оказался в сложном положении. Война с Соединенными Штатами ставила перед ним на первый взгляд неразрешимую задачу. Большинство немцев прекрасно помнило, что именно вступление Америки в Первую мировую войну привело к окончательному поражению Германии. Память народных масс была не настолько короткой, как хотелось бы Геббельсу. Следовательно, он должен был действовать немедленно. Во второй статье он твердо и открыто заявил: «Любые сравнения с третьим годом мировой войны совершенно неуместны». Тем самым он пресек все попытки проводить аналогии.

Он воспользовался временным преимуществом, которое давал ему тот факт, что на этот раз война была объявлена не Соединенными Штатами, а самой Германией. Его рассуждения были просты: во время Первой мировой войны Германия стремилась избежать конфликта с Америкой, теперь же ее превосходство в военной мощи несомненно, а значит, ей и должна принадлежать инициатива. Фюрер был более чем прав, когда сделал этот шаг. Тем более, что с 7 декабря «положение стран Альянса стало настолько сложным, что даже политическим и военным экспертам оно кажется неправдоподобным».

И все же немецкий народ повел себя неожиданно. По каким-то загадочным причинам люди отказывались верить, что Германия объявила войну Америке. Все придерживались твердого мнения, что именно Соединенные Штаты сделали первый шаг к войне, и поколебать их уверенность было крайне трудно. Геббельсу пришлось менять тактику, но единственное, что он мог сделать для успокоения народа, – это вытащить на свет Божий старые доводы, которые были в ходу еще во времена Первой мировой войны, и прежде всего заверения в том, что помощь Америки союзникам не придет вообще, а если и придет, то слишком поздно. Еще до того, как США начали активные действия, немцы вели серьезную и кропотливую обработку населения. 30 января 1941 года Гитлер выступил с заявлением, в котором сказал, что не боится Соединенных Штатов, а через несколько дней Геббельс заметил: «Фюрер не оставил никаких сомнений в том, что рейх готов к любым неожиданностям». За две недели до налета японцев на Перл-Харбор Геббельс написал: «США не представляют для нас никакой опасности…»

Но разве сам Гитлер не говорил, что причиной поражения Германии в 1918 году была война на два фронта? Разве не он сказал, что руководитель страны, которому дорога судьба родины, не может повторить ошибку? Как следовало понимать его слова? Когда Германия вторглась в Советскую Россию, Геббельс твердо заявил, что о войне на два фронта не может быть и речи, так как Англия уже практически разбита – хотя сама Англия об этом и не подозревала. Но уж теперь-то война на два фронта стала реальностью.

Геббельс решил вставшую перед ним задачу с помощью лозунга. Как-то Гитлер изрек, что «перед людьми нельзя ставить больше одной цели, точно так же нельзя указывать им больше одного врага». В полном соответствии с мыслью фюрера Геббельс заявил, что у Германии есть только один противник: большевик и плутократ, демократ и империалист, революционер и капиталист, и этот враг в одном лице – еврей. Мировое еврейское сообщество и является заклятым врагом немцев. Да, Геббельс совершенно серьезно утверждал, что оси Берлин – Рим и их сателлитам с общим населением двести миллионов человек угрожают одним фактом своего существования пятнадцать миллионов евреев, разбросанных по всему земному шару и не имеющих ни своего государства, ни своей армии, ни военно-морского флота, ни авиации. Каким бы смехотворным ни выглядел довод Геббельса, следует признать, что пользовался он им с чрезвычайной ловкостью и последовательностью.

Он начал готовить поле для своей пропагандистской кампании задолго до того, как Германия объявила войну Соединенным Штатам.

«Враждебная нам еврейско-большевистская партия доктринеров и коварные евреи из числа капиталистов предприняли самый дерзкий шаг, какой только можно себе представить. Плутократия нагло использует социализм, чтобы установить жесточайшую диктатуру капитализма», – писал он 20 июля 1942 года. И еще, неделей позже: «Еврей в Сити и еврей в Кремле… находятся в полном единении. Они готовы играть в большевизм и капитализм, в атеизм и христианство, в демократию и автократию, в террор и либерализм – словом, во что угодно, в зависимости от того, что больше соответствует их сиюминутным целям, лишь бы спасти себе жизнь».

Снова и снова Геббельс твердит о «сговоре большевиков и еврейской плутократии». Он заявляет: «У евреев есть два способа утверждать свое превосходство над другими народами: капитализм и интернациональный большевизм».

Но на своем обычном утреннем совещании он несколько смягчает тон. «Господа, – сказал он, – давайте не будем дурачить самих себя. Разумеется, мирового еврейского сообщества, которое стало бы держаться вместе и в радости и в беде и каким мы его себе представляем, не существует. Нельзя полагать всерьез, что интересы евреев из лондонского Сити и еврейских банкиров Уоллстрит совпадают с интересами евреев, засевших в Московском Кремле»[86].

Любопытно, что, согласно свидельству доктора Тауберта, Геббельсу вскоре пришлось пожалеть о своей откровенности. Вероятно, кто-то донес о его рассуждениях в ставку Гитлера, так как на следующий день Геббельс сказал, что, видимо, его мысль не совсем правильно поняли: единство устремлений мирового еврейского сообщества не подлежит никакому сомнению.

2

Таким образом, Геббельс выдвинул тезис о том, что Соединенные Штаты вступили в войну ради защиты интересов мирового еврейского сообщества. Еще в мае 1941 года он начинает собирать «доказательства» для подтверждения своих аргументов и приводить их. «Необходимо уделить должное внимание сведениям о еврейском происхождении Рузвельта, которые нам предоставило агентство «Национальсоциалистише корреспонденц». Фотографии Рузвельта с явно выраженными чертами иудея могут быть использованы с большой пользой»[87]. Вот еще один пример: «Не секрет, что американский президент Рузвельт окружил себя мночисленными советниками еврейского происхождения. Нетрудно догадаться, какого рода советы они ему нашептывают».

Однако его предыдущие выпады не шли ни в какое сравнение с той бранью, которой он разразился теперь, когда была объявлена война Соединенным Штатам. «Редко встретишь высокопоставленного государственного служащего, который бы с таким преступным легкомыслием оценивал международную обстановку и не принимал в расчет экономическую, духовную и военную силу противника. Нейтральные наблюдатели сообщают, что он заметно сдал, постарел и даже поседел с началом азиатского конфликта. Что же, его легко понять».

Но что бы ни говорил Геббельс о Рузвельте, он никогда не достигал той ярости и виртуозности, с какой бранил Уинстона Черчилля. Видимо, ему недоставало личной неприязни. Тем временем агитация против Соединенных Штатов набирала обороты: нападкам подвергались пресса, правительство, интервенты, они же поджигатели войны, и, само собой разумеется, евреи. Во всех материалах сквозил легкий намек: Америка – страна, достойная жалости, несмотря на свое внешнее благополучие. Конечно, втайне Геббельс предпочитал американские фильмы и музыку, но вслух он говорил другое. 18 апреля 1942 года он заявил: «То, что американцы именуют своей культурой, на самом деле не является таковой… Ежедневный душ, автомобиль отца и собственный автомобиль дочери, колоссальные небоскребы, невероятно толстые воскресные газеты…»

2 августа следует продолжение темы: «Страна, воюющая с древнейшими культурными народами Европы и Азии под предлогом спасения духа свободы, сама не имеет ни своего постоянного театра, ни своей постоянной оперы. Антреприза вроде нью-йоркской «Метрополитен– опера» существовала за счет немецкого и итальянского оперного искусства и исполнителей и вынуждена была закрыться, когда разразилась война, из-за отсутствия подходящего репертуара – что весьма и весьма показательно[88]. Не будь у американцев денег, они были бы самым презираемым народом мира».

Что касается «древнейших культурных народов Европы и Азии», то они, согласно геббельсовской пропаганде, сражались, «защищая все, что ими было создано за двухтысячелетнюю историю».

3

Будь на то воля Геббельса, он бы предпочел забыть о войне с Россией, а заодно и заставил бы весь народ не вспоминать о ней. «Кто сегодня еще говорит об ужасах холодов с января по март 1940 года? И кто в мае или июне 1942 года станет говорить о физических и духовных тяготах этой зимы?» – успокаивало министерство пропаганды своих слушателей 23 января 1941 года, хотя все понимали, что утешение было слабым.

Несмотря на постоянные заклинания Геббельса, что история не повторяется, немцы не могли не вспомнить о другой великой армии, которая вторглась в Россию и погибла. То, что когда-то случилось с Наполеоном, теперь могло произойти и с Гитлером. И Геббельсу не оставалось ничего другого, как взять быка за рога. «Новое прочтение литературы о поражении наполеоновской армии в кампании 1812 года против России заставляет нас обратиться к войне германской армии против Советского Союза… Сравнение с походом Наполеона хромает на обе ноги…»

Во всяком случае, Геббельс на это надеялся. Стремясь отвлечь внимание немцев от бедственного положения армий вермахта в России, его пропагандистский аппарат сосредоточился на растущей военной мощи Японии. «Начавшаяся зима препятствует проведению широкомасштабных операций на Дальнем Востоке, – начал передачу Фрицше, предлагая радиослушателям новую тему. – Между тем мы наблюдаем, как перемещение войсковых соединений на Тихом океане приобретает все больший и больший размах, что и побудило нас заняться этими событиями…» Геббельс уже дал интервью японским журналистам и в нем от имени всего народа Германии отдал японцам дань искреннего уважения за их труды по преобразованию Восточной Азии. Пропаганда пристально следила за каждым «преобразующим» этапом. Победы Японии стали приравниваться к победам Германии, поскольку означали поражение Британии или Америки.

А успехи немецких подводных лодок министерство пропаганды приравнивало по своему значению к победам японцев. О них сообщалось в специальных выпусках новостей под торжественные звуки фанфар. Геббельс не раз и не два говорил, что «германские субмарины группами появляются в Атлантическом океане и настигают свои жертвы, несмотря на сопровождающий их конвой, который было бы правильнее назвать похоронным кортежем».

Причины, по которым центр тяжести германской пропаганды был перенесен с сухопутных операций в России на океанские просторы, более чем очевидны. Подводников окружал ореол таинственности и романтики, их подвиги были сопряжены с риском и даже смертельной опасностью – с ними могли сравниться разве что доблестные летчики люфтваффе. Но главная причина крылась в другом – было совершенно невозможно проверить, как точно их торпеды попадали в цель. Когда вскоре англичане заявили, что суммарный тоннаж их судов, якобы потопленных германскими субмаринами, не имеет ничего общего с действительностью, Геббельс с праведным возмущением написал: «Всеми давно признано, что германские сводки о потерях в войне всегда соответствуют истине.

Цифры, которые мы публикуем, основываются на показаниях честных немецких офицеров и подтверждаются многочисленными очевидцами.

Здесь Геббельс явно лукавил, ибо цифры исходили от него.

В самом начале войны он обратился в военно-морское ведомство и получил исчерпывающую информацию о том, каким образом подводная лодка пускает торпеду во вражеский корабль и что происходит дальше. Оказалось, что определить, попала она в цель или прошла мимо, может только человек, стоящий у перископа. Как правило, у перископа стоит сам командир субмарины, и ему ничто не мешает сообщить своей команде, что цель поражена, а затем доложить о победе командованию. Иными словами, Геббельс убедился в полном отсутствии надлежащего контроля. Даже если бы все сорок человек команды знали, что они промахнулись, все равно они не стали бы возражать и отказываться от почестей и наград за потопленные только на словах корабли. Таким образом, министерство пропаганды могло свободно и без всякой угрозы разоблачения оперировать цифрами по своему усмотрению, и Геббельс широко пользовался этой возможностью.

Успехи германских подводных лодок безмерно преувеличивались, в то время как возможности действенной помощи Европе со стороны Соединенных Штатов соответственно занижались согласно требованиям геббельсовской пропаганды. 18 января 1942 года: «Произведенному в колоссальном количестве американскому вооружению никогда не доведется обрушиться на население Германии, так как благодаря решительным действиям наших субмарин оно никогда не достигнет театра боевых действий…» 3 мая: «Тем временем вражеский фронт терпит одно поражение за другим. Тоннаж их флота – самый главный козырь в условиях войны – со дня на день сокращается с пугающей скоростью…» 21 июня: «Суммарный тоннаж кораблей, пущенных нашими подводными лодками на дно, достиг значения, представляющего чрезвычайную угрозу для морских операций противника, в то время как потери германских субмарин ни в малейшей степени не соответствуют хвастливым донесениям британского и американского Адмиралтейств…» 28 июня: «Так ли уж незначителен тот факт, что только в мае Англия и Соединенные Штаты потеряли суда общим водоизмещением почти миллион тонн?»

Такого рода пропаганда велась на протяжении всего 1942 года вплоть до лета 1943 года. Геббельс лично курировал подводную войну. Он поддерживал постоянную телефонную связь с военно-морским командованием, изобретал новые небывалые подвиги экипажей субмарин, преувеличивал их реальные достижения и драматизировал события.

4

И все же победы подводных лодок не пользовались особой популярностью. Их результат сказывался только впоследствии: если германским субмаринам удавалось потопить достаточное число кораблей союзников, это значило, что англичанам придется затянуть потуже пояса, они не смогут продолжать борьбу, а их самолеты перестанут бомбить Германию. Однако настоящий восторг народа могут вызвать только вполне осязаемые плоды одержанной победы. Люди представляют себе национального героя не в образе шахматиста, который искусными маневрами загоняет противника в матовое положение, а в виде отважного воина, который завоевал новые земли или вернулся домой с богатой добычей и пленниками. На публику производят впечатление герои из плоти и крови, а не команда безымянных моряков, ведущих незримый бой под толщей воды.

В начале войны в распоряжении Геббельса оказался настоящий, а не вымышленный герой подводной войны. Он, если так можно сказать, сам упал ему прямо в руки. Еще в октябре 1939 года молодой капитан Гюнтер Прин сумел, несмотря на все охранительные меры англичан, потопить линкор «Роял Ок», стоявший на рейде в Скапа– Флоу. Впоследствии он совершил еще не один подвиг. Прин был словно создан для роли героя: он был молод, красив и удачлив. К несчастью, его командиров раздражала популярность молодого моряка, превосходившая их собственную, и они решили любой ценой избавиться от него. Ему приказали выйти в море на подводной лодке, требовавшей серьезного ремонта. Прин отказался выполнить приказ, за что был арестован, а потом исчез. Допустить, чтобы всенародный любимец предстал перед военным трибуналом, было никак нельзя, поэтому Прина заключили в концентрационный лагерь. 24 мая 1941 года немцам сообщили, что Прин не вернулся с задания. Позднее его перевели в средневековые казематы военной тюрьмы в Торгау. Как писали берлинские газеты в феврале 1946 года, его расстреляли в начале 1945 года.

Геббельс не сумел найти достойную замену Прину. К 1942 году средняя продолжительность жизни подводника составляла всего сорок шесть дней.

С самого начала войны Геббельс искал «героев», то есть людей, из которых он мог создать легенду, как он это сделал с Шлагетером и Хорстом Весселем. Однако верховное командование противилось такой форме героизации, поскольку старые генералы, составлявшие большинство военной элиты, прославились еще во времена Первой мировой войны и не желали уступать свои лавры молодежи. Даже Гитлер относился к затее Геббельса с неодобрением, видимо опасаясь, что появится новый идол, который сможет хоть на время и частично затмить его самого. В то же время у министерства пропаганды имелись веские причины не создавать вокруг генералов ореол славы, так как среди них практически не было истинных нацистов. К тому же их победы были по своей сути победами военной мощи и стратегии, а не победами нацизма, в них не было идеологической подоплеки.

Но Геббельс не оставлял попыток отыскать «настоящего героя». Он распорядился, чтобы его немедленно ставили в известность всякий раз, когда в Берлин возвращался военный корреспондент или оператор передавал отснятую пленку в министерство пропаганды. Он беседовал с каждым из них наедине, и его настойчивые вопросы выдавали желание во что бы то ни стало найти кандидата на роль «героя».

Ему встречались летчики люфтваффе, которые вполне могли бы подойти, но они тоже были обречены на слишком скорую смерть. Не успевал Геббельс прославить их, как они погибали.

Самой большой удачей для Геббельса стал фельдмаршал Эрвин Роммель. Сравнительно молодой, он не принадлежал к клике генералов кайзеровской формации и не был аристократом по происхождению. Более того, он стал проявлять неподдельный интерес к танкам еще тогда, когда остальные немецкие генералы смотрели на танки как на железные гробы, а на войну бронированных механизмов – как на недостойную рыцарей забаву. Гитлер проявлял особую заботу о моторизованных войсках, чем в какой-то степени способствовал карьере Роммеля. После впечатляющих побед Роммеля во Франции под Абвиллем Геббельс начал методично раздувать его известность до сияющего орела славы. Партийные ораторы вдруг обнаружили, что Роммель старый член НСДАП и член СС и что он был знаком с Гитлером еще в пору зарождения нацистского движения. Ни один из этих «фактов» не соответствовал действительности, и тем не менее они стали основой для популярности Роммеля. Снова и снова военные корреспонденты описывали его как генерала, который сражается на передовой бок о бок со своими солдатами, совершенно не заботясь о личной безопасности.

Зимой 1941/42 года имя Роммеля гремело в связи с победами в Северной Африке. Для Геббельса успехи Африканского корпуса стали долгожданным событием, поскольку они отвлекали немцев от сражений на просторах России, где германские войска несли огромные потери. Чем дольше длилась война, тем больше внимания пропагандистская машина Геббельса уделяла Роммелю, который, хотя и сражался на фронте, не подвергался такой опасности, как подводник или летчик.

Главное же заключалось в том, что Геббельс и в самом деле питал симпатию к Роммелю. Он считал, что в нем за скромной внешностью кроется огромная моральная сила, чего нельзя было сказать о большинстве остальных генералов. Он находился под обаянием почти первобытной храбрости Роммеля, ему была по душе его прямая и бесхитростная натура. Когда бы генерал ни появился в Берлине, Геббельс всегда приглашал его к себе домой и подолгу беседовал с ним, заставляя рассказывать обо всем пережитом на фронте. В конце концов, он видел в Роммеле не только материал для пропаганды самоотверженного служения рейху, судя по всему, он полюбил его.

Тем более тяжело ему было разочароваться в Роммеле в июле 1944 года[89].

5

Все сотрудники, помощники, секретари и стенографисты сходились во мнении, что Геббельс очень изменился с тех пор, как призвал население собирать теплые вещи для солдат, замерзавших в России, а Гитлер объявил войну Соединенным Штатам. Он усвоил, насколько это было возможно для его натуры, военную строгость и деловитость. В его поведении не осталось и следа от непостоянства и непредсказуемости. Он реже шутил, не позволял ни себе, ни другим непоследовательности, требовал беспощадной и целенаправленной сосредоточенности.

Все, кто с ним общался в то время, почувствовали, что в нем происходят какие-то глубинные изменения. Человек, виртуозно владевший немецким языком и с чьим ораторским искусством не мог сравниться никто другой из нацистов, теперь ограничивал себя словарем военных терминов, его речь теперь сводилась к сухим и четким словам, которые постоянно повторялись изо дня в день, словно он хотел дать понять, что по любому вопросу может быть только одно мнение.

Любимыми выражениями Геббельса стали «ясно, что…», «не может быть сомнений в том, что…», «я твердо убежден, что…», «как бы то ни было…» и прочие не располагающие к спорам слова. Он сообщал только о событиях, полученных из первых рук. Когда он выговаривал кому-либо, что случалось все чаще и чаще, его голос звучал с угрожающим спокойствием: «Разумеется, так поступать нельзя ни в коем случае…» или «Это должно быть сделано только таким образом…».

Зато при любом упоминании имени Гитлера его голос совершенно менялся. Когда в конце 1941 года фюрер взял на себя командование восточным фронтом, Геббельс бодро заявил, что теперь-то уж германским войскам не придется так страдать и что холод и снег больше не будут «так жестоко досаждать солдатам». Позже в своей речи по радио по случаю дня рождения Гитлера он сравнивает его с величайшим полководцем Германии Фридрихом Великим[90], а в июне 1942 года называет фюрера «величайшим военным гением нашей истории». Все должно повернуться к лучшему, убеждает Геббельс население, потому что «богиня Истории, однажды призванная народами, не остановится, пока не завершит свое дело».

Говорил ли Геббельс искренне? Неужели он действительно слепо, без тени сомнения, верил в миссию и величие Гитлера? Мы видели, что в первые месяцы войны с Россией Геббельс уличил своего фюрера в ошибке, недопустимой и непростительной с точки зрения пропагандиста. Не потому ли он вкладывал столько жара в свои слова о Гитлере, что страстно хотел, чтобы ему верили? А может быть, ему приходилось так стараться, чтобы сохранить веру в себя, чтобы не изменять своему однажды принятому решению никогда не осуждать и даже не обсуждать поступки Гитлера, чтобы боготворить его с прежней слепой преданностью?

Да, Геббельс умышленно закрывал на многое глаза, чтобы сдержать свой обет, данный еще в молодости. И именно поэтому и именно теперь, когда приближалось лето, когда в России назревали важные события, а Гитлер планировал новое крупное наступление, Геббельс допустил промах, которого, по его глубокому убеждению, следовало всячески избегать. Он предсказал скорую победу.

6

Готовящееся наступление на юге России необходимо сохранять в тайне – таково было личное указание Гитлера Геббельсу. Геббельс ответил, что гордится возложенной на него важной задачей – ему поручили отвлекать внимание противника от планов фюрера. «Начинаем бить в барабаны, – сказал он своим помощникам. – Пусть все поверят, что группа армий «Центр» скоро будет задействована в решающем прорыве на Москву. А потом, когда мы убедим противника, что так оно и будет, мы внезапно нападем с юга. Днем я пошлю в издательство за доктором Кригом, расскажу о наших планах и отправлю его на Балканы. Криг человек общительный и болтливый, его стараниями все узнают, что мы готовим наступление на Москву».

Для его желания работать задание было проще простого. Действительно, что за жалкое поручение для человека, который на протяжении последних двенадцати лет с блеском решал головоломные пропагандистские задачи? Для человека, который одним мановением руки сумел скрыть за дымовой завесой пропаганды подготовку к войне с Россией? Нынешняя задача – сохранить в тайне готовящееся наступление на юге – была детской игрой в сравнении с предыдущим маневром.

Но в тот период перед ним не стояли другие задачи. Война вступила в ту фазу, когда пропаганде отводилась второстепенная роль. Блицкриг провалился, и не было «блиц-побед», следовательно, не было и материала для пропаганды. Идея построения новой Европы была похоронена, и стало очевидным, что инициатива перешла в другие руки. Би-би-си могла безнаказанно повторять, что Гитлер не сдержал свое обещание, что Россия до сих пор не разгромлена, а Англия не поставлена на колени. Отвечать Геббельсу было нечего, поэтому его возражениям не хватало задора и силы. Он писал: «Мы почитаем за великую честь оскорбления и брань противника, и, напротив, его лесть и хвалебные гимны нам кажутся величайшим позором. Как бы ни изощрялась во лжи его пропаганда, она наткнется на непробиваемую стену нашей национальной дисциплины».

Но в каком состоянии находилась в Германии «национальная дисциплина»? Как немцы переносили войну, которая длилась намного дольше, чем им было обещано? И еще – самое главное – что мог предпринять Геббельс, чтобы поддержать моральный дух народа?

Германские газеты стали еще более скучными и однообразными. Как руководитель департамента печати, Ганс Фрицше тщетно пытался поддерживать мало-мальски приемлемый уровень публикаций. В течение 1941 года и в начале 1942 года он всеми силами пытался устранить всяческие крайности, не допускать на газетные страницы вопиющие глупости, но, видимо, Геббельс не оказывал ему должной поддержки. Обозленный и обескураженный Фрицше отказался от должности и, прежде чем Геббельс успел ему помешать, ушел добровольцем на восточный фронт. Так Геббельс лишился своего самого талантливого сотрудника.

Геббельсу волей-неволей пришлось обратиться к своему ближайшему помощнику доктору Вернеру Науману, работавшему в министерстве в звании советника. Науман был старым членом партии, и Геббельс встречался с ним еще в годы своего студенчества. Это был стройный, худощавый человек с несколько резкими чертами лица. Он по– прежнему выглядел молодо, хотя ему уже было за тридцать. Геббельс питал к нему большое доверие и наделил его более широкими полномочиями, чем остальных своих сотрудников. Науман был женат и имел пятерых детей, но целиком посвящал себя работе и практически все время проводил в министерстве или в Шваненвердере и Ланке вместе с Геббельсом.

Там он и встретил Магду, которая была на десяток лет старше его и чувствовала себя заброшенной и ненужной. На этот раз у нее не было соперницы, так как никто не смог занять место фрейлейн X, а киноактрисы, которых Геббельс привозил в Ланке, когда Магда оставалась в Берлине или в Шваненвердере, не занимали ровным счетом никакого места в его жизни. Из-за напряженной работы и тревог он стал равнодушным к супружеским радостям и не уделял Магде должного внимания. Она нуждалась в утешении и сочувствии, и доктор Науман оказался подходящим утешителем стареющей, но сохранившей красоту женщины. Они подолгу гуляли по окрестным лесам, беседовали о прочитанных книгах, наслаждались обществом друг друга. Для него и этого было достаточно, но ее не удовлетворяли платонические отношения. Второй раз она изменила мужу с одним из его подчиненных.

7

Со времени ухода Фрицше Геббельс почти махнул рукой на германскую прессу, считая ее безнадежной. В беседах с друзьями он признается, что разговаривать с газетчиками стало совершенно невозможно. Причина была в том, что их стесняли его собственные запреты и ограничения. Порой он испытывал искушение предоставить им больше свободы, но поспешно добавлял, что сделает это «после войны».

Он часто приходил в ярость от глупости германских журналистов. Часто он не мог сдержаться. «Если вы не в состоянии справиться с работой, так и скажите, я найму парочку евреев из Лондона! – вопил он. – Уж они-то знают, что и как делается».

Постепенно он стал посвящать все больше времени своему еженедельнику «Рейх». Вместе с тем он изо всех сил старался улучшить работу радио, пытался сделать программы более интересными и привлекательными для слушателей, потому что их уровень стал даже ниже, чем уровень печати. Программы составлялись в основном из речей и бравурной музыки, которые прерывались редкими выпусками новостей. С пяти утра до одиннадцати вечера они навевали на слушателей непреодолимую скуку. Все торжественные и не очень торжественные события в жизни нацистской партии освещались самым подробным образом. Бесконечные лекции о нацистском мировоззрении и расовой теории ровным счетом никого не интересовали.

Геббельс регулярно собирал всех специалистов, связанных с радио, и пытался объяснить им, на какой основе они должны строить работу радиовещания. В начале каждого совещания он доставал из кармана листы бумаги, где были записаны его замечания о прослушанных программах. Все его отзывы были сугубо отрицательными, ничего положительного в радиовещании Германии он не находил.

Однажды он сказал: «Господа, важны не слушатели, важен Слушатель с большой буквы». Кого он подразумевал под Слушателем, стало ясно из его указаний. «Вы должны готовить свои программы не для тайного государственного советника, а для лесоруба из Бад-Айблинга».

Лесоруб из Бад-Айблинга, маленького городка к востоку от Мюнхена, стал легендарной фигурой. Он появлялся словно черт из табакерки всякий раз, когда Геббельс проводил семинар с работниками радио. «Неужели вы всерьез считаете, что ваш лепет может заинтересовать лесоруба из Бад-Айблинга?» – спрашивал он с злобной иронией, когда какая-либо программа вызывала его недовольство.

Был еще один человек, на чье мнение в оценке радиопередач полагался Геббельс, – его личный водитель. По дороге в Шваненвердер или в Ланке Геббельс всегда слушал радио, а потом спрашивал шофера, что тот думет о той или иной передаче. Водитель отвечал откровенно – как правило, передачи ему не нравились. Геббельс кивал, прислушиваясь к «гласу народа». На следующий день он вызывал к себе сотрудников департамента радио и доводил до них мнение шофера. Вероятно, даже высшие германские чиновники от радио жили в постоянном страхе в ожидании приговора водителя. Случалось, что уже готовая передача отменялась в последнюю минуту, если во время репетиции кто-нибудь вдруг замечал: «Боюсь, это не понравится шоферу Геббельса».

Вслед за лесорубом и шофером немалое влияние на содержание радиопрограмм оказывали гауляйтеры и Мартин Борман. Гауляйтеры знали настроение людей в своих округах, по крайней мере им так казалось. Бывало и так, что после совещания с гауляйтерами все предыдущие планы перечеркивались, к крайней досаде авторов передач. Но они не осмеливались перечить Геббельсу – непокладистому сотруднику грозил не только гнев министра, но даже увольнение, а то и отправка на фронт.

8

В тот период Геббельс ввел на радио несколько новых программ. Прежде всего следует назвать «Фронтовые репортажи». Это были рассказы о различных происшествиях в действующих частях, свидетелями которых оказались одетые в солдатскую форму репортеры. Все сюжеты объединялись в одно целое дикторским текстом. Затем появилось «Зеркало времени» – программа, рассказывавшая в той же документальной манере о событиях, не связанных с войной. Но самым успешным нововведением оказались редакционные статьи Геббельса в «Рейхе», которые передавались по радио вечером каждой пятницы.

Становится очевидным, насколько новый стиль Геббельса, мягкий и успокаивающий, соответствовал настроениям немцев в условиях затянувшейся войны. Хотя он воздерживался от обещаний и предостерегал против излишнего оптимизма, люди всей душой отзывались на его статьи, дававшие утешение и ощущение безопасности. После каждой передачи в министерство потоком шли тысячи писем из всех уголков страны, что еще раз доказывало умение Геббельса найти нужную струну и тронуть ее. 8 февраля 1942 года он мог с удовлетворением заявить: «Несколько дней назад газеты Соединенных Штатов вынуждены были признать, что все надежды сломить моральный дух немцев окончательно рухнули».

«Сегодня германский народ ведет себя намного достойнее, чем, например, во время наступления на Францию, – продолжал он. – Если по радио каждые три часа передают специальные сообщения о выигранных сражениях, не так уж трудно верить в победу. Но когда завоеванные территории приходится упорно защищать, когда руководство страны ежедневно сталкивается с новыми и новыми трудностями, тогда от народа требуется беспримерная сила духа. И германский народ привел замечательные доказательства своей нравственной силы и стойкости».

Разумеется, иногда «сила духа» немцев явно не дотягивала до «беспримерной». В статье «Открытый разговор» Геббельсу пришлось подбадривать немцев, впавших в уныние после очередного сокращения продовольственных норм. Тональность и смысл подобных обращений к населению вырабатывались заранее. Например, если урезались нормы выдачи хлеба, в то время как на несколько унций увеличивалось количество жиров, выдаваемых по карточкам, Геббельс требовал: «Я не желаю завтра видеть заголовки статей вроде «Жиров стало больше!». Затем он пространно объяснял газетчикам тонкости психологии при подаче неприятных известий. «Нет смысла создавать впечатление, что положение с продовольствием улучшается. Люди далеко не дураки и мгновенно раскусят ваш неуклюжий прием. Ваша же хитрость обернется против вас, если начать сообщение с приятной, но незначительной новости, чтобы подсластить пилюлю и затушевать принимаемые жесткие меры, которые скажутся на людях куда более серьезно. Поэтому лучше сообщить предельно откровенно: «Да, мы отлично представляем себе, как сокращение рациона ударит по вас, и не можем сказать, когда его отменят, но, с другой стороны, этот шаг совершенно необходим, потому что…» И здесь должно следовать объективное и вразумительное разъяснение, основанное на фактах, чтобы каждый читатель сказал себе: «Да, я понимаю, ничего не поделаешь».

В то же время Геббельс ополчался против Miessmacher и Kritikaster, которые упорно не желали чем-либо жертвовать во имя победы. «Особенно возмутительно то, что отдельные представители германского населения в тылу не желают замечать, что идет война… и начинают ныть и жаловаться, мол, табаку почти не выдают, а сами выкуривают одну сигарету за другой».

Он позволял себе одергивать немцев и отказывал в этом праве прессе Англии и Соединенных Штатов. «Вражеской пропаганде, которая тщетно пытается подорвать наше национальное единство и стойкость духа, не удастся даже оцарапать нам нос, тем более – поразить нас прямо в сердце», – уверенно писал он. В тот период пропаганда союзников вновь оказалась под градом ударов геббельсовской критики, и главным врагом вновь был Черчилль. «Он строит свою тактику на том, чтобы представлять прошлое в черных красках, а затем за сумрачным горизонтом настоящего открывать светлые перспективы будущего… На том он и строит расчет – не жалеть черной краски для прошлого, чтобы настоящее казалось лучше, чем оно есть на самом деле. Он признает, что положение неблестящее, но обязательно добавляет, что раньше оно было еще хуже». Геббельс писал эти строки 1 марта 1942 года, но 22 марта был вынужден сам воспользоваться рецептом Черчилля: «Было бы несправедливо и недостойно принижать наши блестящие достижения в ходе войны и пытаться создать впечатление, что самое худшее уже позади, а трудности, с которыми мы столкнулись прошлой зимой, не более чем детская игра».

Против Соединенных Штатов он пускает в ход свою тяжелую артиллерию. Некто Август В. Хальфельд работал некоторое время корреспондентом в Америке и по возвращении в Германию написал книгу под названием «Я видел США во время войны». Книга стала широко известна, естественно, не без помощи Геббельса. Но даже по его меркам она была вершиной дурного вкуса. В основном она содержала выпады против Рузвельта, который был описан как больной, находящийся на грани помешательства человек. Супружеская жизнь Рузвельта представлялась как цепь скандалов, дети – преступниками, правительство – неумелым и незнающим, а Адмиралтейство – сборищем растяп. Американцы выглядели нацией лентяев, автор отказывал им и в молодости, и в энергичности. Из этого пасквиля следовало, что во всех сферах американского общества первую скрипку играют евреи и негры, стремящиеся к власти. Соединенные Штаты так и остались колонией, утверждал Хальфельд, беззастенчиво выливая на страницы своей книги потоки лжи.

9

Весенне-летнее наступление немцев, истинное направление которого было приказано скрыть Геббельсу, не принесло желаемых результатов. Единственный, кто достиг успеха, был сам Геббельс. 6 ноября 1942 года выяснилось, что Сталин действительно поверил в наступление германских войск на Москву. Он сказал, что целью продвижения немецких армий в южном направлении было отвлечь насколько возможно русские резервные части от Москвы и, таким образом, ослабить московский фронт, чтобы облегчить нанесение удара, а вся перегруппировка германских войск делалась, чтобы окружить Москву и довести войну до окончательной победы еще до конца года.

Возможно, заявление Сталина и вызвало самодовольную улыбку Геббельса, но в остальном русские давали ему мало поводов для радости. Они оказались не только достойным противником вермахта, но также остроумно и умело противостояли германской пропаганде.

Еще с августа 1941 года передачи новостей по общегерманскому радиовещанию стали вдруг прерываться неизвестным голосом, который громко кричал: «Ложь! Все это неправда!» Затем следовали уничижительные комментарии к сообщению и поправки к сводкам командования вермахта. Весь штат немецкого радио охватывала паника. Они прекращали передачу новостей и запускали вместо них музыку. Но как только в музыкальных интервалах диктор пытался продолжить сообщение, снова звучал тот же голос и так же невозмутимо отпускал свои ядовитые замечания. Центральное радиовещание Германии волей-неволей прекращало передачу и просило слушателей переключиться на местные радиостанции.

Немецкие специалисты, которым было поручено найти «возмутителя спокойствия», установили, что источник находится в Москве. Каким-то образом русские нашли способ настроить свои передатчики на ту же волну так, что одна станция могла вмешиваться в радиовещание другой. Позднее русские научились имитировать голос Геббельса и даже Гитлера и передавали «их речи», которые на первых фразах звучали вполне достоверно, пока в них не появлялись откровенно пораженческие настроения.

Человек, стоявший за пропагандистскими уловками русских, был Соломон Абрамович Лозовский, заместитель наркома иностранных дел, слывший большим знатоком европейской политики. Не довольствуясь вмешательством в передачи официального германского радиовещания и пародиями на речи Геббельса и Гитлера, его дикторы позволяли себе обращаться к частным лицам в Германии. Делалось это следующим образом.

У одного пленного солдата вермахта русские нашли письмо от матери, в котором она сообщала сыну, что отец болен, ему необходимо усиленное питание, а продуктов нет. Русское радио обратилось к женщине, назвало ее имя и адрес и попросило соседей передать ей сообщение на тот случай, если она не слушает передачу. Ей посоветовали заглянуть в один из берлинских ресторанов, который пользовался услугами черного рынка и где каждый день предавались обжорству нацистские бонзы. Там, сказали русские, она может найти все необходимое, чтобы поставить больного мужа на ноги, правда, и цены там кусаются, вряд ли даже недельного заработка мужа хватит, чтобы купить хоть что-нибудь.

Подобные обращения звучали ежедневно и не один раз. Нельзя сказать, что они обескуражили немцев, зато заставили изрядно поволноваться Геббельса.

10

А у него и без того были причины для волнений. Русские настойчиво требовали от союзников открыть второй фронт. Поведение Геббельса в этом отношении весьма и весьма любопытно. Обращение русских к другим участникам коалиции можно было расценить как признание собственной слабости, и Геббельс должен был бы с удовлетворением сказать во всеуслышание, что их противник не надеется справиться с положением самостоятельно. Но в кругу нацистских вождей никто не выказывал удовлетворения. Само упоминание о втором фронте заставляло вздрагивать весь германский генштаб, а Геббельс уверял своих читателей и слушателей, что любые попытки союзников высадиться на Европейском континенте обречены на провал.

Он изобретал всевозможные аргументы, чтобы его точка зрения выглядела убедительнее. В апреле 1942 года, когда отряд британских десантников приземлился в Булони с задачей совершить стремительный рейд, Геббельс приводил их неудачу как самое наглядное доказательство. 24 августа того же года попытка десанта была повторена в Дьеппе, причем в гораздо большем масштабе. Геббельс тотчас же подготовил ответ: «Британское правительство так же хорошо, как и мы, знает, что попытки открыть второй фронт можно сравнить разве что с политическим и военным самоубийством». В статье, чей тон заставляет вспомнить те времена, когда он еще боролся за власть, Геббельс называет Черчилля «заложником Кремля» – не больше и не меньше. Его главный тезис сводится к тому, что британский премьер-министр отдал приказ на высадку десанта только для того, чтобы доказать и русским, и своему народу бесплодность всех попыток вторжения в Европу. Примечательно, что Геббельс в данном случае обнаружил удивительную способность проникать в замыслы противника. Действительно, англичане использовали рейд в Дьеппе для того, чтобы наглядно показать русским и американским союзникам, что в будущем высадка войск на береговой плацдарм будет сопряжена с колоссальными трудностями[91].

Геббельс не уставал доказывать и себе и другим, что высадка войск союзников в Европе немыслима, и это превратилось у него в навязчивую идею. Союзники не должны вторгнуться на континент, а значит, они просто не могут это сделать. Одна из его статей так и называлась: «Вход в Европу запрещен!» В ней он утверждал, что ни одно самое безумное предприятие не причинит коалиции большего несчастья, чем открытие второго фронта. «Британцам не раз и с самой жесткой прямотой говорилось, что для них вход в Европу закрыт». И далее: «Самое главное препятствие – это немецкие солдаты, которые размещены повсюду и с нетерпением ждут случая, чтобы оказать войскам Черчилля сердечный прием». Другая его статья вышла под названием «Наказуема даже попытка!». Естественно, он имел в виду попытку союзников высадиться в Европе. Статья заканчивалась словами: «Германским солдатам, несомненно, доставит большое удовольствие объяснить и янки, что им тоже вход в Европу запрещен».

11

Тем летом Геббельс отправился в Венецию. Это была его третья поездка в город, который он очень любил. Прежде он бывал там под предлогом участия в кинофестивале как мастер немецкой кинематографии – такова была его официальная легенда. На этот раз он поехал только ради отдыха. Там же в то время оказалась – видимо, не случайно – стайка молоденьких очаровательных актрис.

Все путешествие проходило под несчастливой звездой. Геббельс собирался произнести на площади Святого Марка речь на итальянском языке, хотя не знал из него ни слова. Саму речь он написал еще в Берлине, потом велел ее перевести и записать в транскрипции. Но когда он прибыл в Венецию, ему мягко дали понять, что было бы лучше отказаться от затеи.

Ему отказали в его желании, да еще не отнеслись к нему с должным уважением на первых двух официальных приемах – этого хватило, чтобы вывести его из равновесия. Он не доверял итальянцам и подозревал, что они прослушивают его разговоры. Ради конспирации он начал диктовать своему стенографисту шепотом, из-за чего происходило немало недоразумений. Он требовал, чтобы его помощники, звоня в Берлин, пользовались в разговорах изобретенным на ходу условным кодом. Например, люфтваффе называли «дядюшкой Германом». Путаница возрастала, и в конце концов стенографисты и секретари составили своего рода заговор, чтобы передавать шефу только самые важные телеграммы. Не подозревая подвоха, Геббельс записал в дневнике: «Телеграммы из Берлина приходят на удивление редко. Но я даже рад временному затишью в международных делах. По крайней мере, я могу немного отдохнуть, мне это не помешает».

Через неделю решили устроить прогулку на гондолах по Большому каналу. В одной из гондол разместился Геббельс с тремя актрисами и тенором, который под аккомпанемент скрипки и концертино пел арии под звездным итальянским небом. Все, за исключением Геббельса, много пили, благо запас вина был под рукой, в другой гондоле. Когда тенор устал и сделал перерыв, в четвертой гондоле два эсэсовца грянули маршевую песню. Раздосадованный Геббельс велел им «немедленно прекратить дьявольский вой».

Час-другой спустя все участники прогулки уже были изрядно навеселе. Внезапно одна из актрис сбросила с себя платье и прыгнула в воду, чтобы поплавать. Ее примеру последовали и остальные, а Геббельс, испуганный и раздраженный, остался один в гондоле. Наконец он взял себя в руки и приказал купальщицам вернуться в гондолу. Прогулка продолжалась, но мрачный Геббельс хранил гробовое молчание, из-за чего даже приглашенный им тенор не смел открыть рта.

Пару дней спустя Геббельс давал большой прием в Палаццо дель Мари. Он, как и всегда, был в ударе, умудрялся беседовать с несколькими гостями одновременно, блистал остроумием и иронией. Ближе к концу вечера знаменитый иллюзионист начал развлекать гостей своим искусством. Он взял себе в ассистенты министра пропаганды и вовсю веселился, вытаская из фрака Геббельса всякую всячину, том числе и живого кролика. Гости с восхищением не отрывали глаз от артиста и следили за каждым его движением, пытаясь разгадать секрет фокуса. На Геббельса никто не обращал внимания, он стал даже не ассистентом, а реквизитом для демонстрации искусства иллюзиониста. Вскоре он не выдержал и сухо заметил: «Думаю, на сегодня достаточно». Вид у него был мрачный и обиженный.

Через два дня он возвратился в Берлин.

12

В тот период времени его тон стал еще более строгим и серьезным. Он объяснял, что русских нельзя недооценивать, потому что «на протяжении всей своей истории они выделялись из остальных народов чрезвычайной стойкостью и силой духа». И добавлял: «Но и немцы никогда не грешили недооценкой противника. В нынешней войне это крайне важно».

26 августа Москва сообщила о начале битвы за Сталинград. Месяц спустя Геббельс написал: «Само собой разумеется, что чем дольше длится война, тем больше жертв она требует». Его пропаганда сравнивала войну с восхождением на гору. Образ показался ему удачным, и он его использовал как лейтмотив в течение многих последующих месяцев – альпинист долго карабкается вверх, он чувствует, что силы его на исходе, и тут перед ним открывается почти отвесная тропа, от одного вида которой его охватывает ужас; но, одолев, наконец, последний подъем, он вдруг с радостью и торжеством понимает, что взошел на самую вершину.

Однако другие вожди Третьего рейха считали, что последний рывок будет стремительным и недолгим. 27 сентября Риббентроп объявил, что Россия разгромлена. 30 сентября в «Шпортпаласте» Гитлер произнес речь о стратегическом значении Сталинграда. «Предстоящее взятие Сталинграда станет гигантским шагом вперед, потом мы будем углублять и развивать успех. Можете быть твердо уверены: никому в мире недостанет сил вытеснить нас с завоеванного плацдарма».

Геббельс, который в тот же вечер тоже выступал с речью, выражался более осмотрительно. Он пустился в глубокомысленные рассуждения, цитировал историю войн и военного искусства, обращал внимание на ошибки и промахи вражеской пропаганды, но ровным счетом ничего не обещал и не пророчил. Его речь была прелюдией к началу новой кампании – сбору средств для армии в преддверии зимы. С тех пор как нацисты пришли к власти, средства собирались каждый год. В 1933 году Геббельс впервые провел кампанию под девизом борьбы против голода и холода. Ему удалось собрать громадную сумму, главным образом благодаря участию популярных актеров, нацистских бонз и их жен, которых привлекали к акции в обязательном порядке. Особым успехом пользовался Геринг. Он стоял у парадного входа в министерство авиации и балагурил с прохожими, которые бросали монеты в его коробку. Люди выстраивались в длинные очереди, чтобы отдать Герингу свои гроши. Геббельсу тоже не удалось уклониться от повинности; обычно он стоял у гостиницы «Адлон». В отличие от Геринга он не разыгрывал спектакль, а когда к нему подошел репортер, желавший взять интервью, Геббельс отказался. «Прошу вас, не надо. Сегодня не мой день, а народа», – строго ответил он. Человек, едва ли не ежедневно обращавшийся к миллионам людей с ораторской трибуны, чувствовал себя неуютно посреди народных масс, и это бросалось в глаза.

Однако то время уже давно прошло. С началом войны у членов кабинета министров рейха появились более важные и неотложные дела, чем сбор пожертвований. А жены Геринга и Геббельса все еще отбывали повинность, вместе с женами менее видных нацистов. Сейчас, в 1942 году, во время ставшей уже привычной акции произошло несколько неприятных инцидентов. Возможно, дамы слишком броско нарядились, и люди почувствовали, что все это чистой воды фарисейство: укутанные в меха роскошные женщины не могут бороться с голодом и холодом бок о бок с обнищавшим народом. Из толпы неслись оскорбительные и издевательские реплики. Холеные дамы испуганно переглядывались, а потом, не выдержав, пустились в бегство на своих автомобилях.

Положение складывалось далеко не благополучное, и Геббельс это понимал. Гауляйтеры доносили ему об обстановке внутри страны. О царящих в народе настроениях он также узнавал из потока анонимных писем, ежедневно доставлявшихся тысячами в министерство пропаганды. Несколько недель подряд доктор Науман и секретари Геббельса совершенно серьезно обсуждали, стоит ли и дальше представлять министру обычный обзор писем объемом, как правило, от шести до десяти страниц, в котором указывалось точное число одобрительных и неодобрительных откликов, а также процентное соотношение писем из тыла и с фронта. Но в конце концов Науман решил сохранить верность министру. Иногда Геббельс читал самые раздраженные анонимные письма, при этом он плотно сжимал губы и хмурил брови. Затем он обычно откладывал письма в сторону и брался за статью вроде «На кого работает время?». В статьях он призывал немцев запастись терпением.

Так на кого же работало время? В последние дни октября 1942 года маршал Монтгомери разбил любимчика фюрера Роммеля. Началась агония Африканского корпуса. 8 ноября американские войска высадились в Северной Африке. В тот же день Гитлер объявил, что Сталинград взят.

1

7 ноября 1942 года министерство пропаганды постоянно поддерживало связь с верховным командованием армии и флота. Стало известно, что появились американские и английские транспортные корабли с десантом. По предположениям немцев, высадка войск должна была произойти в Сицилии и в Северной Африке близ Торбука. Германские субмарины и самолеты люфтваффе ринулись туда, чтобы перехватить и уничтожить силы союзников. Затаив дыхание, все министерство пропаганды ожидало исхода. Никогда еще Германия не нуждалась так в победе, как сейчас.

Союзники достигли берега несколько раньше, чем их ждали, и, прежде чем им смогли помешать, первые отряды десанта захватили плацдарм. Геббельс пришел в неописуемую ярость. Как могло верховное командование допустить такой грубый промах? Он знал наверняка, что абвер не был виноват. Адмирал Канарис еще несколько недель тому назад сообщил Геббельсу, что направил Гитлеру и фельдмаршалу Кейтелю рапорт, в котором перечислил возможные районы высадки неприятельских войск: Касабланку, Оран и Алжир. (Так рассказывал известный берлинский репортер Х.Р. Берндорф.)

Поступали и другие донесения о местах и сроках высадки. Еще в сентябре главный муфтий Иерусалима известил Риббентропа о предстоящем вторжении союзников, а один из тайных агентов министерства иностранных дел прислал предупреждение еще в августе, да к тому же назвал еще точную дату операции[92].

Увы, никто не обратил внимания на поступавшие сигналы, а теперь уже было поздно. Вместо того чтобы гордо объявить об очередном успехе германской армии, Геббельсу пришлось изобретать причины, которые могли бы оправдать удручающий провал. «У союзников разбойничьи повадки!» – возмущенно вопила пресса. «Подлое нападение!» – с визгом вторило ей германское радио. Черчилль и Рузвельт выставлялись военными преступниками, нарушившими международные законы. Вина американцев, как утверждала геббельсовская пропаганда, состояла в том, что они захватили на Средиземном море чужие базы и никогда не вернут их законным владельцам, чем и разоблачили себя как «империалисты».

Обвинения звучали неубедительно, так как исходили от страны, которая уже два с лишним года держала в подчинении большую часть Европы. Геббельс понимал слабость своей позиции, но не мог придумать ничего лучше. 18 ноября он выступил с речью, в которой едва затронул состояние дел в Африке и высказал уверенность, что отступление Германии, пусть и досадное, само по себе не приведет к серьезным изменениям в военной обстановке.

Тот факт, что германская армия была не в силах достичь успеха, не мог не вызвать у него разочарования. Тем не менее он публиковал статью за статьей и часто выступал по радио. Большая часть его статей этого периода отличалась философской бесстрастностью, изобиловала общими рассуждениями и зачастую не имела ни малейшего отношения к положению на фронтах. Позднее о высадке союзников в Африке практически не вспоминали, но тогда она трактовалась не иначе как нападение Америки и Британии «на их прежнего союзника Францию». Сама высадка десанта увенчалась успехом, как это подавалось людьми Геббельса, только потому, что «противник после долгих поисков все-таки нашел участок, где его ждало не слишком ожесточенное сопротивление». Поскольку Африка находится далеко от Германии, а немецкие обыватели – не мореходы, они с удовольствием заглатывали успокоительный довод, сводившийся к тому, что «центральным театром военных действий является Европа, в то время как Африка – периферия».

Россия расположена гораздо дальше от Германии, чем Африка, но их не разделяет море, поэтому людям казалось, что русский фронт намного ближе к ним. Геббельс придерживался проверенной тактики, был сдержан и уклончив, пытаясь выиграть время. Он объяснял свое молчание тем, что «каждую нашу сводку читают не только немцы, но весь мир, и часто случается так, что известие, полезное для нас, приносит вред нам же, если оно становится известным за рубежом».

Сказано было неплохо и не так уж далеко от истины, поэтому многие с пониманием относились к заклинаниям Геббельса и следовали его совету запастись терпением. Но на сколько его могло хватить?

2

Вот обычный распорядок дня Геббельса в то время.

Ровно в шесть часов утра в комнате номер 24 министерства пропаганды из наклонного желоба на стол падает контейнер с почтой. Служащий извлекает из него запечатанный пакет с пометкой «Донесения для министра», поднимается этажом выше к комнате номер 69, стучит в дверь, передает пакет секретарю ночной смены и уходит.

Секретарь просматривает донесения – в основном это новости, поступившие за ночь, – кладет их в портфель и передает его посыльному, который немедленно отправляется на машине в городскую резиденцию министра, а иногда и в Шваненвердер или Ланке, если Геббельс изволит отдыхать за городом. Там будят личного помощника Геббельса Винфрида фон Овена или доктора Рудольфа Земмлера, один из которых неотлучно находится при своем патроне. Тот выясняет, когда должен встать министр, велит прислуге разбудить себя на четверть часа раньше и снова ложится спать. Когда настает время вставать, помощник, даже не переодевшись после сна, прямо в пижаме, бросается к столу и быстро пробегает глазами все сообщения, подчеркивая красным карандашом самое важное, потом перекладывает бумаги в портфель красной кожи и вызывает личного слугу Геббельса, который должен оставить портфель на столике у кровати хозяина. Когда Геббельс встанет, он ознакомится с новостями за чашкой чая.

Когда до девяти часов остается несколько минут, к министерству пропаганды подъезжает черный «мерседес», и адъютант Геббельса – в последние годы это был гауптштурмфюрер Гюнтер Шванерман – распахивает дверцу автомобиля. Из здания министерства появляются два офицера службы безопасности, швейцар и жена суперинтенданта. Все они встречают министра дружным «Хайль Гитлер!», на что Геббельс отвечает небрежной вариацией гитлеровского приветствия.

В сопровождении личного помощника, который несет огромный портфель, адъютанта и тех же офицеров СД он поднимается по лестнице, устланной ковровой дорожкой, и, минуя два коридора, появляется в приемной своего кабинета, где две миловидные секретарши бодро здороваются с ним: «Хайль Гитлер, господин министр». – «Пожалуйста, принесите мне последние телеграммы», – произносит в ответ Геббельс, откашливается и исчезает в своем кабинете. Через несколько минут он уже погружается в груду материалов.

Тем временем прибывает доктор Науман и торопится на доклад к Геббельсу. В десять часов утра появляется стенографист, чтобы записывать под диктовку дневник Геббельса. Он пересекает кабинет и вытягивается по стойке «смирно» перед огромным столом. Геббельс, все еще не расправившийся с телеграммами, поднимает глаза на бравого стенографиста, кивает, улыбается и сразу же, без всякого вступления, начинает быстро, скороговоркой, диктовать. На столе лежит блокнот с записями о вчерашних событиях. Диктуя, он по очереди вычеркивает пункты своих заметок, не выпуская из пальцев зеленый карандаш, а из уголка рта – дымящуюся сигарету.

Дневник занимает минут десять его времени. Прежде чем закончить, он рвет свои записи и отдает клочки стенографисту. Тот должен бросить их в особую машину для резки бумаги – в целях секретности.

«Я хочу посмотреть самые последние телеграммы», – говорит Геббельс, и они тотчас же появляются на его столе.

Телеграммы не улучшают ему настроение. Роммель продолжает отступать. Германские подводные лодки доносят всего о нескольких потопленных транспортах с войсками противника. Тем временем вновь появляется доктор Науман в обществе начальника канцелярии.

В одиннадцать тридцать поспешно входит слегка запыхавшийся офицер связи верховного командования вермахта – он ждал последней минуты, чтобы доставить самые свежие новости с фронта. Вместе с ним возвращается и стенографист. Министр поднимается, обменивается с офицером рукопожатиями и спрашивает: «Как обстоят дела? Довольно скверно, правильно?»

Геббельс говорит одно и то же каждый день. Ответ тоже составляет часть ритуала: «Я бы не сказал, что так уж скверно, господин министр».

Они переходят к большому столу, заваленному картами. Офицер начинает докладывать обстановку на фронте. Геббельс то и дело прерывает его и задает вопросы, ответить на которые офицер не в состоянии. В такие минуты Геббельс становится безжалостно прямолинейным, как по отношению к себе, так и по отношению к другим. «Предположим, что неприятель прорвет фронт вот здесь. Это поистине ужасно, не так ли?» Офицер бормочет нечто нечленораздельное. Геббельс злорадно, с оттенком презрения, ухмыляется и оставляет неприятную тему.

Практически ничего нового ему не сообщили. Военным известно не больше, чем ему; все, что они узнали, пришло с фронтов по телетайпу. В Африке германские войска терпят поражение, наступление японцев теряет силу, положение под Сталинградом меняется от плохого к еще худшему.

«Ох уж эта война… – усмехаясь говорит Геббельс и вворачивает крепкое словцо. – Иногда по-другому и не скажешь. Ну а теперь можете передохнуть и заняться другими делами», – добавляет он, после чего в сопровождении свиты отправляется проводить дневное совещание.

3

Незадолго до одиннадцати часов к министерству пропаганды начинают съезжаться автомобили. Люди в штатском и в военных мундирах поднимаются на второй этаж, где вносят свои имена в список и занимают места в зале.

Всего вокруг стола совещаний собирается около двадцати человек. Геббельсу отводится место председателя.

Не успев еще опуститься в кресло, он начинает говорить. Исходя из только что полученных донесений, он дает указания различным департаментам пропаганды. Он тщательно анализирует отдельные сообщения и объясняет, каким образом их лучше использовать. Отдельное внимание он уделяет тем новостям, которые следует подавать в полемическом ракурсе. Их он сопровождает саркастическими замечаниями. В некоторых случаях он требует сделать карикатуры, которые будут напечатаны в газетах вместе с самим сообщением. Но в целом он не придает слишком большого значения карикатурам и не злоупотребляет язвительными шаржами на Черчилля, Сталина и Рузвельта. «Если мы будем слишком часто изображать их в сатирическом виде, – говорил он, – то добьемся обратного результата. Люди скажут: «Ладно, Черчилль только и делает, что врет, а что дальше?» В конце концов, вы должны признать, что Черчилль – личность неординарная, а его ложь – не то же самое, что вранье какого-то обывателя. И не надо мне ничего говорить об общественном мнении, господа. Разве это не так? Или я не прав?»

«Разумеется, вы правы», – звучит неизбежный единогласный ответ его подчиненных.

Если министр находится в хорошем настроении, совещание проходит весьма оживленно, иногда даже раздается смех, переходящий в хохот, когда Геббельс вспоминает о европейских монархах. «Пока не забыл, – говорит он, – вот вам свежий анекдот про короля X. Можете его напечатать и снабдить обидными комментариями. Всем известно, что король X незаконнорожденный ублюдок». Геббельс выдерживает паузу, чтобы присутствующие посмеялись. «Все короли ублюдки. По-видимому, это профессиональная болезнь». Снова долгий дружный хохот, в то время как Геббельс, в восторге от собственного остроумия, задыхается от смеха и вытирает слезы.

Его гнев так же шумен, как и смех. Когда он впадает в ярость, гром слышен даже за плотно закрытой дверью. Странно и забавно то, что он, низкорослый и хилый человек, в приступе бешенства обзывал всех других пигмеями, даже если они отличались могучим телосложением.

«Ничтожный пигмей! Я брошу вас на съедение народу!» – кричал он. Кстати, никто не мог сказать, что крылось за его витиеватой угрозой.

Наконец дело доходит до обсуждения еженедельного выпуска кинохроники. Чем дольше длится война, тем труднее становится сделать добротный кинорепортаж о боевых действиях. «Нельзя вечно показывать, как солдаты то наступают, то отступают, – замечал Геббельс. – Шагают они вперед или пятятся назад, на экране это выглядит совершенно одинаково».

«У кого есть возражения или замечания?» – задает он в конце ставший ритуальным вопрос. Однако возражений не бывает, замечания случаются крайне редко. Министр встает. Уже полдень. Он принимает нескольких посетителей – генерала, кинорежиссера, делегацию с фронта, летчика, получившего высокую награду.

Затем следует завтрак. Его подают у него дома. Чести присутствовать на нем удостаиваются личный помощник Геббельса, адъютант и некоторые случайные гости. За столом долго не засиживаются. Во время завтрака Геббельс без умолку говорит о войне, о политике, иногда о кино и литературе. Остальные ограничиваются односложными «да» или «нет». Обычно Геббельс ест очень мало. После завтрака он удаляется на двухчасовой отдых. Его адъютант и другие помощники также стараются воспользоваться перерывом и отдохнуть, так как остаток дня обещает быть очень напряженным, поскольку Геббельс взял себе за обыкновение работать до поздней ночи.

Днем приходят новые посетители: ораторы, руководители НСДАП из округов, пропагандисты из различных отделений его ведомства, разбросанных по всему рейху. Геббельс беседует с ними, импровизирует, стараясь воодушевить их. «Вы достаточно знаете меня, господа, чтобы убедиться, что я никогда не питаю ложных иллюзий и предпочитаю оценивать наше положение объективно. Здесь, в нашем тесном кругу, мне незачем что-либо приукрашивать, поэтому я хочу дать вам представление о том, как в действительности обстоят дела». Затем он начинает подробное описание, в котором розовых тонов оказывается намного больше, чем было обещано в предисловии, намекает, что производство вооружения растет, что подходит к концу разработка новых планов и так далее, и тому подобное, а в итоге посетители оказываются под гипнозом его болтовни. Они благодарны ему за доверительный тон и легко успокаиваются.

4

А в том, что их надо было успокаивать, нет никаких сомнений. Число недовольных среди немцев постоянно росло. Не так уж сложно сказать мирным жителям, что фронт находится очень далеко от их домов, но как объяснить им воздушные налеты союзников и падающие сверху бомбы, от которых гибли тысячи людей и рушились целые города? Такая практически неразрешимая задача встала перед Геббельсом. Она была вдвойне трудной, если учесть клятвенные заверения Геринга, сделанные еще в начале войны, что ни один самолет союзников не сбросит бомбы на Германию.

Первые британские бомбардировщики, появившиеся над городами Германии, нанесли незначительный ущерб. Люди сбегались поглазеть на дом, в который угодила бомба, как на невиданное зрелище. Никто не воспринимал угрозу всерьез. Геббельс тоже, со своей стороны, старался приуменьшить опасность бомбардировок противника и сокращал сообщения о них до нескольких строчек. Он придерживался своей тактики даже тогда, когда налеты авиации союзников стали более жестокими, разрушения в городах – более тяжелыми, а люди, наконец, испугались.

«Наутро после жестокой ночной бомбардировки крупных городов признается тот факт, что было разрушено несколько зданий и погиб десяток человек. Неделей позже вам говорят, как бы между прочим, что погибших не десяток человек, а десяток тысяч». Это писал сам Геббельс, но речь в его статье шла о стремительном авианалете люфтваффе на Британию. Тогда он издевался над сводками англичан. Теперь ему пришлось пользоваться теми же приемами. «Любой иностранец, попавший в Берлин, удивляется, что город цел и невредим». 14 июля 1942 года он писал: «Измышления англичан о том, что своими бомбардировками они якобы вывели нашу военную промышленность из строя и уничтожили наши склады, – сплошная бессмыслица. Во время воздушного рейда англичан на Кельн мы потеряли всего 305 человек убитыми, но американские и английские газеты твердят в своих репортажах о двадцати тысячах…»

Но затем, совершенно неожиданно, Геббельс меняет линию поведения. Он не просто снимает запрет с репортажей о бомбежках, он вменяет газетам в обязанность сообщать о них. Причина была проста: стало невозможным скрывать от людей то, что и без газет было известно всем и каждому. Геббельсу грозила опасность потерять свой престиж в глазах немцев и доверие всей нации, не перейди он вовремя к другой тактике.

Геббельс изобрел термин «воздушный терроризм». Обывателю внушали, что командование союзнических армий решило, хотя им не давали для этого ни малейшего повода, прибегнуть к безжалостным бомбардировкам с воздуха и уничтожить всех немецких женщин и детей, чтобы таким образом повергнуть всю Германию в ужас. Делая упор на беспричинную жестокость противника, он рассчитывал на короткую память людей и надеялся, что они уже забыли, как еще совсем недавно немецкие самолеты бомбили Польшу, Голландию и Англию, что никого не интересовало, куда падают бомбы: на военные объекты или на мирные города и деревни, что на улицах распевали ставшую модной песню «Мы летим на Англию» и что известия о «полыхающем Лондоне» приветствовались шумным восторгом.

Затеянная им игра принесла свои плоды. Люди были слишком встревожены обстановкой в тылу и слишком боялись со дня на день потерять крышу над головой и все нажитое имущество, чтобы вспомнить, что Германия первой прибегла к тактике «воздушного терроризма». Авиарейды союзников производили опустошающие разрушения, но Геббельс с удовлетворением замечал: «Британское верховное командование совершает роковую ошибку, если надеется своими воздушными налетами сокрушить боевой дух германского народа. В действительности происходит обратное».

Геббельс твердо придерживался новой линии своей пропаганды. Во время пресс-конференции для виднейших немецких газетчиков в сентябре 1942 года он заявил: «Нельзя всего лишь одной строчкой сообщить населению, что такой крупный город, как Дюссельдорф, лежит в руинах после бомбардировки союзников. Следует создать в редакциях специальные отделы, которые сделают описание ночного авианалета в стиле донесений с поля боя и представят его результаты в затуманенном свете…»[93]

Его собственные статьи содержали ужасающие подробности бомбовой войны. Он получал донесения из первых рук и, когда бомбы противника падали где-нибудь в провинции, – в то время авианалеты почти не затрагивали Берлин – торопился прибыть на место происшествия, пожимал потрясенным женщинам и детям руки, выражал свои соболезнования и распоряжался немедленно выдать лишенным крова людям одеяла и накормить их кофе с бутербродами. Если же во время подобных сцен его ушей достигали угрожающие выкрики пострадавших людей, он делал вид, что не слышит их.

5

Геббельс видел в воздушных налетах союзников и положительную сторону: они вызывали в народе гнев и возмущение, благодаря им в людях крепла решимость продолжать войну. Кроме того, они сводили на нет все усилия той горстки немцев, которые сохранили в себе мужество и желали прекратить бессмысленную бойню путем свержения гитлеровского режима. Непрестанные бомбардировки не позволяли им проводить саботаж и агитацию среди населения. Недосыпание из-за бесконечных воздушных тревог и страх потерять родных и жилье изматывали людей, и для конспиративной деятельности, сопряженной с огромным риском, у них просто не оставалось сил.

Еще один удар по немецкому подпольному движению, а вернее, по отдельным группам оппозиции, действовавшим без какого-либо взаимного согласования, нанесла подписанная в январе 1943 года в Касабланке декларация союзников с требованием безоговорочной капитуляции Германии. «Это равносильно обращению в рабство!» – воскликнул с возмущением Геббельс по радио всего через несколько часов после подписания декларации. Надо признать, в его словах была доля правды. Альбрехт фон Кессель, один из участников заговора 1944 года, записал в своем дневнике, что требование безоговорочной капитуляции свело на нет шестилетнюю подпольную борьбу против режима Гитлера.

Геббельс интенсивно использовал «угрозу порабощения», так как прекрасно осознавал, какие выгоды дает ему новый лозунг. Теперь, в 1943 году, наступил тот момент, который он предвидел еще десять лет тому назад: немцы уже не представляли собой сплоченную массу, объединившуюся вокруг своего фюрера, их энтузиазм рассеялся как дым, эйфория от побед германского оружия прошла. Приходилось снова вести упорную борьбу за влияние на общественное мнение.

Донесения о том, что настроения в гуще немецкого народа меняются, ежедневно стекались к Геббельсу от его агентов, от гауляйтеров, из окружных отделений партии. Он читал об этом в еженедельных докладах различных учреждений, подчиненных его ведомству, и, само собой разумеется, в отчетах службы безопасности, составлявшихся людьми из СС и гестапо. Эти отчеты представляли собой весьма своеобразный опрос общественного мнения, в них анализировалось отношение людей к тому или иному событию. Геббельс изучал их с величайшим вниманием, а нелицеприятные и откровенные высказывания людей порой приводили его в такое бешенство, что он в конце концов запретил их читать сотрудникам министерства. Однако отчеты поступали заведенным порядком в секретариат, и он ничего не мог поделать.

Поскольку он был обязан поддерживать боевой дух немцев на самом высоком уровне даже во время тяжелых испытаний, ему приходилось работать днем и ночью. В начале войны можно было обойтись и без всеобщего энтузиазма, но теперь положение стало иным.

Сначала его пропаганда всеми доступными средствами доказывала, что немцы не испытывают ненависти ни к французам, ни к англичанам, ни к народам других стран, с которыми Германия находилась в состоянии войны. Теперь он взывал к немцам: «Не оставайтесь благодушными!» Теперь он говорил англичанам: «Мы ненавидим вас всей душой!» Таким образом он показывал немцам, что их нравственный долг – ненавидеть неприятеля. Теперь он с неудовольствием отмечал: «Мы, немцы, фанатичные сторонники справедливости. Порой мы заходим так далеко в нашем стремлении к беспристрастности, что боимся показаться несправедливыми к противнику и слишком строго судим себя».

Он вступил на опасный путь. На четвертом году войны, когда на долю народа выпало много страданий, а впереди его ждали еще более тяжкие испытания, вряд ли было благоразумно разговаривать с ним в полупрезрительном тоне. Следовало поддерживать в народе почтительное отношение к своим вождям, иначе одной искры хватило бы, чтобы где-нибудь взорвалась бочка с порохом. Так случилось, что взрыв действительно произошел, и прямо под носом у Геббельса.

«Бочкой с порохом» оказался небольшой мост, ведущий к Шваненвердеру, где располагалась загородная резиденция Геббельса. Мост должен был взорваться, когда по нему проезжала его машина. Во всяком случае, так рассчитывал инженер Крумеров, который, под видом рыбака, начал подготовку к покушению на министра пропаганды с декабря 1942 года. Замысел инженера не удался, его схватили, предали суду и приговорили к смертной казни.

Об этом случае в прессу не просочилось ни слова. Даже ближайшие сотрудники Геббельса не знали о нем. Сам Геббельс сохранял полное спокойствие, но Гитлер пришел в ужас, когда ему сообщили о покушении на жизнь его главного пропагандиста. Он послал Геббельсу в качестве подарка бронированный автомобиль. Геббельс не хотел им пользоваться, опасаясь, что люди станут насмехаться над ним, если он будет разъезжать по Берлину в «бронированном гробу». Но Гитлер настоял на своем[94].

С того дня в министерстве пропаганды меры безопасности были удвоены, если не утроены. Прежде пропуска сотрудников проверялись весьма небрежно, теперь же их внимательно изучали. Ни один посетитель не мог войти в здание министерства без сопровождения, он должен был ждать, стоя рядом с суперинтендантом, пока за ним не придет кто-нибудь из работников министерства. Охране выдали стальные каски, а всех сотрудников обязали по очереди нести дежурство на вахте по меньшей мере раз в неделю, причем женщинам в этих случаях предписывалось носить брюки и каски.

Кабинеты канцелярии Геббельса полностью изолировали от остальных помещений министерства. Тяжелые двойные двери открывались перед посетителем только после звонка и скрупулезной проверки его документов. Суперинтенданту, дежурившему у входа в святая святых Геббельса, придавались в помощь два крепких молодца в форме членов партии, вооруженных пистолетами и автоматами. Устланный толстым ковром и освещенный дорогими старинными светильниками коридор тоже находился под неусыпным наблюдением. В приемной дежурил наряд из пяти эсэсовцев, и здесь опять полагалось предъявить документы. Процедура доступа к министру стала строже даже для самых старых сотрудников, которых время от времени обыскивали перед тем, как разрешить войти.

Где бы ни находился Геббельс, его всегда сопровождали два телохранителя из СД. Они находились рядом даже во время записи его речей, хотя студия располагалсь внутри министерства.

Он больше не выступал с речами в прямом эфире.

Впервые оппозиция заявила о себе еще в 1943 году. За одну ночь стены домов в Мюнхене покрылись лозунгами, написанными красной масляной краской. Они гласили «Долой Гитлера!» и «Да здравствует свобода!». Среди студентов университета стали ходить листовки с призывами к восстанию. Гестапо выследило и арестовало двух студентов, Ганса и Софи Шолль, а также художника Алекса Шмореля. Суд был скорый, и через несколько дней их казнили.

6

Но казни уже не могли устранить угрозу мятежа. Возможно, Гиммлер еще верил в репрессии как в панацею, но Мартин Борман, ставший преемником Рудольфа Гесса после его бегства в Англию, чувствовал настроение народа так же тонко, как и Геббельс. Борман не доверял насилию как средству борьбы с недовольными. Подобно Геббельсу, он считал, что людей проще убеждать, чем наказывать, что пропаганда более эффективна, чем грубая сила. Тем не менее сам факт, что ряды сторонников Гитлера стали редеть, следовало считать поражением Геббельса не только как министра пропаганды, но прежде всего как главного пропагандиста национал-социалистической партии.

В то время – в сентябре 1942-го и в январе 1943 года – Борман часто наведывался в министерство пропаганды, где вел долгие беседы с Геббельсом с глазу на глаз. Он требовал повысить уровень партийной пропаганды, обязать агентов как можно больше беседовать с людьми в поездках по стране, вести себя более напористо, обещать что угодно, а главное – скорую победу. Геббельс горячо поддерживал его, и теперь большая часть его дневных совещаний посвящалась вопросам партийной пропаганды.

В разговорах с партийными пропагандистами он старался напомнить им старые добрые времена борьбы за власть, прибегая к жесткому и напористому жаргону нацистских агитаторов. Было очевидно, что он считает себя некоронованным королем в области психологии пропаганды. «Господа, – говорил он, – пойдите и спросите у людей имя британского министра пропаганды. Бьюсь об заклад, что даже не каждый двадцатый назовет его. Но там, в Англии, нас знают».

В другой раз он сказал: «Пропаганда есть не что иное, как многократное повторение одного и того же. Когда образованный человек воскликнет: «Ради Бога, прекратите, я больше не в силах вас слушать!» – только тогда простецкий лесоруб из Бад-Айблинга встрепенется и скажет: «Ну-ка, постойте, это что-то новенькое.

В первый раз такое слышу. Дайте послушать, что он там толкует».

Снова и снова Геббельс ссылается на опыт католический церкви: «Никто из прихожан не скажет: «Святой отец, вы об этом уже говорили в прошлое воскресенье». Дело обстоит как раз наоборот: люди идут в церковь и изо дня в день слушают одни и те же проповеди. Мало того, они слушают их с терпением и вниманием. То, что годится для церкви, годится и для пропаганды».

Одной из главных тем, к которой он постоянно обращался, была «пропаганда как искусство упрощения». «Пропаганда должна быть простой и грубой, как первобытный деревянный божок. Гораздо легче выступить с заумной речью перед учеными, чем изложить ту же тему в простых и общедоступных словах, пусть даже некоторые детали будут не совсем соответствовать глубокому содержанию вашего замысла». Иными словами, за упрощением следовало сверхупрощение. На сцене снова появляется агитатор из захолустного городка в долине Рейна, человек, который участвовал в сражении за Берлин, который мог говорить, что ему вздумается, потому что он был слишком неприметной фигурой, чтобы кто-то стал проверять его болтовню на правдивость и чтобы его ложь привела к каким-то последствиям. Партийная пропаганда всегда была делом маленьких, практически безымянных агитаторов, у нее было намного больше свободы, чем у официальной, государственной, чьи заявления находились в центре внимания населения. В этом и заключалось основное различие между методами партийной и правительственной пропаганды, между указаниями главного пропагандиста партии и министра пропаганды рейха, и это различие становилось все более заметным.

Министр не мог себе позволить разбрасываться пустыми обещаниями, тогда как партийный агитатор мог обещать что угодно и кому угодно. Министру приходилось взвешивать каждое свое слово, обращенное к народу, а партийный агитатор был волен болтать все, что ему взбрело в голову. Лозунги, которые Геббельс нещадно искоренял из словаря сотрудников министерства пропаганды, сплошь и рядом брали на вооружение партийные пропагандисты. В маленьких городках и деревнях его агенты рассуждали о трехтысячелетнем рейхе как об историческом факте. Они говорили, что Гитлер – новый мессия, что германская раса призвана повелевать другими народами, что фюрер готов использовать свое секретное чудо– оружие. Они громоздили нелепость на нелепость. Геббельса нисколько не тревожило то, что их речам недоставало смысла. Время от времени доктор Науман доставлял ему образцы словоблудия, которыми отличались агитаторы в глубинке. Увидев этот бред, Геббельс сначала хватался за голову, но быстро приходил в себя. «Конечно, кое-что звучит, мягко говоря, странно, – бормотал он и поспешно добавлял: – Но к пропаганде вполне применимы те же критерии оценки, что и к первобытному деревянному божку». И он снова приводил пример вездесущего лесоруба из Бад-Айблинга, чтобы проиллюстрировать свою точку зрения.

7

Днем Геббельс обычно занят телеграммами с последними известиями, телефонными разговорами с министерством, где его подчиненные дают указания немецким газетчикам и проводят пресс-конференции с иностранными корреспондентами.

Обед проходит в узком кругу близких. За столом обычно присутствует и Магда. Как и во время завтрака, угощение весьма скудное. Помощников и секретарей министра заставляют сдавать большую часть их пайка на кухню, но все равно бедолаги питаются впроголодь. Геббельс запретил Магде покупать продукты на черном рынке, а если вдруг на его имя поступала посылка с продуктами, например, от видных нацистов, находившихся в Дании или Голландии, ее немедленно передавали в военный госпиталь. Помощники и секретари после обеда у Геббельса оставались такими голодными, что у них вошло в привычку попозже заглядывать в столовую министерства, где можно было перекусить без предъявления продуктовых карточек.

После обеда наступает время посмотреть кинофильм. Затем Геббельс удаляется в кабинет, где берется за свое настоящее дело. Теперь он может вплотную заняться своими идеями, сформулировать тезисы, возникшие у него в голове еще утром, набросать план статьи или книги, обдумать новые пропагандистские акции. Он часто говорит, что идеи теснятся у него в мозгу. «Моих замыслов хватит на двадцать министров пропаганды, но мне недостает людей, которые могли бы их осуществить».

Чаще всего идеи посещают его за чтением телеграмм. Даже ночью к нему поступают последние сведения о положении на фронте и в тылу. Отсортированные и сложенные в разные стопки телеграммы кладут на его стол рядом с тарелкой – так он требует от служащих своей канцелярии. Большая часть сообщений так и не становится достоянием публики. Рядом с зеленой и красной папками с материалами для прессы и для отделений имперской пропаганды располагаются бумаги с грифом «Совершенно секретно», донесения с пометкой «Класс А – особо важно», доступ к которым открыт только узкому кругу политических руководителей, а также «Класс В – особо важно», к которым относятся еще более секретные материалы. Есть еще «Класс С – особо важно» – эти бумаги попадают в руки только пяти-шести первых лиц рейха, не считая самого Геббельса. Уединившись в своем кабинете, Геббельс знакомится с тем, что ежедневно читают англичане и американцы, и еще с некоторыми сведениями, о которых даже не подозревают ни германская, ни союзническая разведка.

Развитие политических событий требовало от Геббельса новых и новых лозунгов. Если у него возникала идея кампании под определенным девизом, плаката или кинофильма, он обдумывал ее в течение нескольких дней. Время от времени он вскользь говорил о ней в присутствии помощников – он не столько хотел узнать их мнение, сколько воспользоваться возможностью и проверить, как она будет звучать. Затем он неожиданно в кругу самых близких сотрудников излагал свой замысел в крайне сжатой форме. «Что бы вы сказали, если бы…» – начинал он и, объясняя суть идеи, быстро бегал глазами по лицам присутствовавших, пытаясь почувствовать их отношение. На следующее утро новый замысел представлялся на совещании. Теперь он уже обрел форму и выглядит продуманным до мельчайших деталей. Стенографист Геббельса, которому иногда доводилось быть свидетелем того, как зарождается и вынашивается идея, не уставал удивляться, что Геббельс излагал любую свою мысль одними и теми же словами, на самом примитивном уровне. «Он не краснея пользуется штампами налево и направо», – сказал однажды стенографист.

Затем Геббельс тщательно отделывает свою мысль и диктует чеканные «Директивы к исполнению» своим сотрудникам. В окончательном варианте нет ни одной характерной, присущей ему черты. Он не следит за выполнением своих приказов. Он дал идею людям – больше она его не интересует. Теперь он может сразу же взяться за новый проект.

8

Поздней осенью 1942 года с русского фронта вернулся Ганс Фрицше. Вернее было бы сказать, что возвратиться ему приказал Геббельс, который в нем крайне нуждался. Однако Фрицше не горел желанием занять свою прежнюю должность. Теперь, когда он побывал на фронте, его больше, чем когда-либо, раздражал тон и содержание немецкой прессы. Он прямо сказал Геббельсу: «Если бы вы знали, господин министр, как отвратительно обстоят наши дела на фронте».

Геббельс предложил Фрицше руководить всегерманским радиовещанием, но тот возразил: «Я не могу убеждать слушателей в том, во что не верю сам. А я далеко не уверен, что мы победим». Геббельс молча выслушал его, а затем все же настоял на своем предложении. В дальнейшем ходе беседы они изобрели название для направления своей деятельности: «пессимистическая пропаганда». Геббельс также называл свою новую пропагандистскую тактику «Сила через страх», перефразировав девиз «Сила через радость». Однако он старательно избегал употребления подобных откровенных терминов за пределами своего ближайшего окружения. Фактически, новое направление было напрямую заимствовано у Черчилля, который вел пропаганду под лозунгом «Кровь, пот и слезы».

Судя по свидетельству Фрицше, на Геббельса произвело впечатление то, как Черчилль совершенствовал свои методы. Однако на совещаниях он продолжал ядовито высмеивать британского премьер-министра, посмевшего тягаться с ним.

Геббельс пришел к выводу, что в тот период было нельзя твердить людям, что дела идут хорошо. В своей новогодней речи он привел слова Фридриха Великого, который внушал своим солдатам: «В трудные времена у нас должны быть железные желудки и стальные сердца, которым чужда всякая чувствительность».

И все же катастрофа только приближалась. В тот новогодний день русские сообщили, что их войска перешли в наступление на Сталинград с юга и в результате им удалось отбить промышленный район осажденного города – того самого, который, по предыдущим высказываниям Гитлера, был завоеван «на вечные времена». В сводках германской армии весьма туманно упоминались безуспешные атаки русских, отраженные доблестными солдатами вермахта. Но затем, 16 января 1943 года, русские перешли в грандиозное контрнаступление и прорвали немецкий фронт, уничтожили и рассеяли одни дивизии и окружили другие, зажали их в железном кольце, лишив всякой надежды на спасение. Верховное командование германской армии пыталось скрыть поражение и какое-то время после разгрома сообщало только об «оборонительных боях» в районе Сталинграда.

Геббельс прекрасно понимал, что поражение под Сталинградом предопределило однозначный исход войны. Оправиться после такого удара было уже невозможно. Требовалось собрать воедино все силы, как сделали англичане после поражения под Дюнкерком, мобилизовать все людские и материальные ресурсы страны на войну. Это было начало тотальной войны.

Totaler Krieg – этот термин придумал не Геббельс, а генерал Людендорф. Ближе к концу Первой мировой войны Людендорф предпринял безуспешную попытку подчинить всю экономику Германии военным целям[95]. Геббельс, с присущей ему осторожностью, произнес слова «тотальная война» еще на Рождество 1939 года, но тогда они прозвучали в его устах всего лишь как громкая фраза. Теперь он считал, что вся германская нация должна сплотиться в единое целое, чтобы не потерять все. С середины января 1943 года Геббельс уже не говорил ни о чем, кроме тотальной войны. Идея полностью завладела его сознанием.

Геббельс поспешил к Гитлеру, и тот с жаром поддержал его предложение. Однако, к большому разочарованию Геббельса, для разработки генерального плана действий он назначил комитет, куда вошли фельдмаршал Кейтель, Борман и глава канцелярии Ганс Ламмерс. Геббельс получил в комитете всего лишь право совещательного голоса. Кейтель настаивал на том, чтобы принимаемые меры не были слишком жесткими, иначе и без того ослабленный моральный дух немецкого народа окончательно придет в упадок.

И это говорили ему, Геббельсу! Что было известно Кейтелю и Ламмерсу о настроениях в народе? Разве могли они знать, как следует поддерживать и укреплять моральный дух людей, как вести их к победе? Кем возомнили себя эти господа? Неужели, по их мнению, будет правильным держать немцев в неведении и скрывать, к каким ужасающим последствиям приведет поражение под Сталинградом? Да и как можно удержать в тайне разгром целых армий, стоивший жизни тремстам тысячам солдат? Триста тысяч погибших – это траурные церемонии в каждом городе, в каждой деревне, и здесь бессильна самая жестокая цензура.

Такие или подобные мысли роились в голове у Геббельса, и он взволнованно делился ими с ближайшими сотрудниками во время совместных завтраков и обедов и на совещаниях. И вдруг его осенило.

На самом деле все было довольно просто. История учила, что после поражения народ не обязательно должен пасть духом, и Геббельс неустанно повторял это своим пропагандистам. Несмотря на проигранную битву при Каннах, римлянам удалось разбить Ганнибала. «И когда по улицам Рима пронесся крик ужаса «Ганнибал у ворот!», римские сенаторы покрыли головы своими тогами в знак отчаяния, но их боевой дух оставался неколебим, они не запросили пощады, и Рим был спасен. А по земле, где некогда стоял гордый Карфаген, прошелся крестьянский плуг»[96]. Поражения, подчеркивал Геббельс, только тогда лишают народ сил и воли, когда о них становится известно вопреки стараниям правителей скрыть их. Тогда первое потрясение от ужасной новости усиливается еще и страшным открытием: народу не желают говорить правду. Исходя из этой предпосылки, Геббельс доказывал, что никакие события не следует ни приукрашивать, ни скрывать, люди должны знать истинное положение дел, каким бы плохим оно ни было. Сталинград должен стать для немцев их Каннами.

23 января состоялось знаменательное совещание в министерстве пропаганды. Геббельс даже не взглянул на кипу телеграмм, лежавшую перед ним на столе. Глядя прямо перед собой, он коротко сообщил собравшимся, что положение на фронте сложилось поистине отчаянное и что разгром немецких армий под Сталинградом может привести к гибельным последствиям. Читателям и слушателям необходимо сказать всю правду. Пора им, наконец, понять, что они оказались перед выбором: победа или большевизм. На карту поставлена судьба отечества. Точное число погибших под Сталинградом называть не стоит, но – и тут собравшиеся на совещание пропагандисты не поверили своим ушам – неплохо бы исподволь готовить население к худшему исходу войны. И Геббельс объяснил свою мысль: Германия не перенесет еще одного Сталинграда.

На следующее утро газеты опубликовали скорбные донесения с восточного фронта. Репортеры соперничали, живописуя тяготы войны с русскими, страдания солдат, потерявших надежду и впавших в отчаяние. В сообщениях проскальзывали фразы, явно вышедшие из-под пера Геббельса. Вот одна из них:

«В 1918 году слабость национального тыла стала причиной капитуляции Германии… Однажды Рим оказался в смертельной опасности, когда ему угрожали полчища Ганнибала, но римляне не дрогнули и в конце концов победили. Англия сумела выстоять, хотя ее постигло более тяжкое поражение, скорее даже катастрофа. Наш долг – доказать, что мы сильнее духом, чем англичане…»

Шел к концу январь 1943 года. Русские сообщали о дальнейших успехах в районе Сталинграда, в то время как командование вермахта твердило об успешном сопротивлении германской армии.

Десять лет тому назад, 30 января 1933 года, Гитлер пришел к власти.

9

И снова Геббельс стоял на трибуне в «Шпортпаласте». Гитлер взял себе за правило в каждую годовщину своего прихода к власти произносить речь. На этот раз он сам не появился, а поручил Геббельсу прочитать речь от его имени. Геббельс тревожился, он опасался, что люди будут недовольны отсутствием Гитлера. В довершение ко всему ему доложили, что в небе над Берлином появились английские бомбардировщики. Геббельс понимал, что, если он прервет митинг и поспешит в бомбоубежище до первых взрывов, это станет его поражением, поражением его пропаганды. Допустить такое было нельзя, поэтому он остался на трибуне и объявил многотысячной толпе, что митинг откладывается на час. Те, кто хочет спуститься в укрытие, могут это сделать, добавил он.

Кто-то поторопился уйти, но основная масса людей не двинулась с места. Им явно было по душе, что Геббельс остался вместе с ними. Некоторое время были слышны только отдаленные разрывы бомб. Тысячи глаз смотрели на Геббельса, он понимал это и сохранял полную невозмутимость.

Затем он начал говорить. Его речь была откровенной до предела. «Этой зимой наши солдаты опять были вынуждены вести беспримерно тяжелые оборонительные бои… Кто знает, когда и где нас призовут на последнюю решительную битву в этой войне!» Несколько раз он назвал войну тотальной. «В бесчисленных письмах буквально ото всех слоев немецкой нации звучит настойчивое требование перейти к тактике тотальной войны», – с жаром сказал он. Люди, собравшиеся в «Шпортпаласте», воодушевлялись и отождествляли себя с авторами писем, которых на самом деле никто никому и никогда не писал.

Магда пригласила на вечер гостей, зная, что Геббельс не захочет оставаться один после речи на митинге – ему требовалось дать выход накопившимся чувствам. Но на этот раз он сразу же проследовал в свой кабинет в сопровождении стенографиста. Поведение аудитории в «Шпортпаласте» безошибочно показало ему, что он мог позволить себе говорить о тотальной войне намного решительнее, чем он полагал. Он позвонил в типографию и остановил набор одной из своих статей, которая должна была выйти в свет 7 февраля. Вместо нее он поместил в газету новую статью под названием «Горький урок». Закончил ее он невероятно быстро, а лейтмотивом в ней была фраза «Мы слишком хорошо жили, несмотря на войну». Он вспоминает, как в прошлую зиму немцы собирали теплые вещи для фронта, и добавляет: «Сегодня фронт нуждается не столько в теплой одежде, сколько в людях». Он повторяет: «В бесчисленных письмах буквально ото всех слоев немецкой нации звучит настойчивое требование перейти к тактике тотальной войны».

Комитет, созданный Гитлером, скорее вставлял Геббельсу палки в колеса, чем помогал ему. Но время предъявляло суровые требования. 1 февраля верховное командование вермахта признало в своем коммюнике, что южная группировка 6-й армии оказалась в окружении. Через два дня последовало признание в поражении под Сталинградом. По империи прокатилась волна ужаса и скорби.

Настало время действовать, и Геббельс, ни минуты не колеблясь, решил приступить к осуществлению задуманной им операции. Он стал запугивать население. О страшных несчастьях на фронте говорили в специальных сообщениях радио, как это делалось в ту пору, когда германские солдаты победно шагали по Европе. Но теперь к выпуску новостей звали не торжественные звуки фанфар – их заменила старая и печальная солдатская песня «Ich hatte einen Kameraden» в сопровождении глухого барабанного боя. В остальное время радио транслировало только похоронные марши и серьезную классическую музыку. Театры были закрыты.

Фрицше отчаянно искал военного специалиста, который мог бы растолковать слушателям, что же, в конце концов, происходило на фронте. В итоге в секретариате появились два генерала с набросками своих комментариев. Все, что написали военные, сводилось к оправданиям и поиску причин тяжелого положения армии. Фрицше позвонил Геббельсу и спросил его совета, но тот ответил категорически: «Мы не можем сказать такое народу. Бросьте всю эту чепуху в корзину». Фрицше сам встал у микрофона и произнес импровизированную речь на десять минут.

На следующий день все германские газеты вышли с траурной каймой на полях.

Народ Германии был потрясен.

Удался ли опыт доктора Геббельса по применению шоковой терапии? Пропагандисты в Лондоне и в Вашингтоне предположили, что он лишился рассудка. С главой имперской прессы Отто Дитрихом случился нервный срыв, и он слег в постель. Генрих Гиммлер носился с предложением ввести всеобщую цензуру и запретить выпуск каких-либо новостей, пока германские войска не одержат хоть небольшую, но победу.

Разумеется, Геббельс был далек от умопомешательства. Его опыт увенчался успехом. Растерянные люди пришли в себя, печаль переросла в фатальный мистицизм. Они находились под гипнотическим воздействием тезиса Геббельса, что и поражения, и потери имеют свое значение. Геббельс вопил: «Погибшие не сдаются! Они продолжают сражаться плечом к плечу с живыми солдатами!» И люди ему верили. Мало того, они опять стали доверять правительству, которое открыто говорило им горькую правду. Отныне Геббельс вновь мог их обманывать.

10

Геббельс понимал, что после пережитого потрясения от разгрома под Сталинградом немцы готовы ко всему. Теперь, как никогда раньше, их было необходимо привести к тотальной мобилизации.

Требовалось, чтобы к нации обратился сам фюрер. Геббельс отчетливо сознавал, что в час, когда решалась судьба Германии, он не может заменить Гитлера. Он говорил: «Есть два типа ораторов, принципиально отличающихся друг от друга по темпераменту: у одного слова идут от разума, у другого – от сердца». Геббельс знал, что сам он принадлежит к первой категории, он, по его же словам, придерживался поучающего стиля и, оставаясь холодным, не мог воспламенить и слушателей. Гитлер же, напротив, «затрагивает глубинные струны души каждого человека, знает, как их обнажить, и рукой мастера заставляет их дрожать. Его голос исходит из самой сокровенной части души, а потому и проникает в человеческие сердца… Он обладает единственным в своем роде даром влиять на массы, ему тесны всякие рамки… Его речь словно магнит притягивает к себе души и сердца людей».

Но Гитлер наотрез отказался произнести речь. Он заявил, что выступит только в том случае, если будут одержаны новые победы или общая обстановка на фронте изменится к лучшему. Но до этого, сказал фюрер, он не поднимется ни на одну трибуну и не подойдет к микрофону.

Отказ Гитлера означал, что брешь должен был закрыть собой Геббельс. Все последующие дни он использовал каждую свободную минуту, чтобы поработать над своим выступлением, – он назначил его на 18 февраля в «Шпортпаласте» и придавал ему жизненно важное значение. Обычно он диктовал свои речи, используя как источник сжатые, но емкие конспекты, приготовленные помощниками; в них, в зависимости от степени важности, те или иные места выделялись красным, зеленым или желтым карандашом. Этот метод позволял работать быстро, от Геббельса требовалось только завершить отделку окончательного варианта. На этот раз он своей рукой написал всю речь, не прибегая к услугам стенографиста, затем вычеркнул большую часть и переписал ее, вдумываясь в каждое слово и как бы взвешивая его. Наконец, в четыре часа утра 18 февраля, он завершил свой труд. Последние несколько часов он отсылал страницу за страницей в комнату помощников, где два стенографиста спешно их печатали. Через четверть часа после того, как была передана последняя страница, он зашел к помощникам в шелковом халате, окинул всех сияющим взором и спросил: «Ну как, вам нравится?» Все бросились поздравлять его с успехом, но он, не обращая внимания на похвалы, продолжал: «Уж эти мои десять вопросов попадут в точку, а? Сегодня вечером мы посмотрим на результат». Уже стоя на пороге, он добавил: «Могу вас заверить в одном: как только кончится война, я перестану так надрываться и отдохну как следует».

Геббельс задумал свою речь как своего рода опрос общественного мнения, в котором знаменитые «десять вопросов» должны были выяснить отношение людей к тотальной войне. Он намеревался спросить, готов ли народ пойти на любые жертвы ради победы. И он очень надеялся, что люди ответят ему «Да!». Таким образом он хотел подтолкнуть Гитлера к более решительным мерам и к началу тотальной мобилизации, чего до сих пор не мог от него добиться[97].

Это было довольно рискованным предприятием, так как Гитлер не любил, когда его ставили перед свершившимся фактом. Возможно, именно поэтому Геббельс так тревожился и не мог уснуть в ту ночь. Он вернулся к себе, перечитал речь вслух, запоминая, где следовало выдержать паузу, а где прибавить пафоса и выразительности. Время от времени Фрицше, работавший в соседней комнате, видел, как министр выходил из кабинета, произносил фразу-другую и с небывалым оживлением добавлял: «Здесь они у меня взвоют от восторга!»

Затем Геббельс снова удалялся к себе, вставал против зеркала, жестикулировал, смеялся, вновь напускал на лицо серьезное выражение, выкрикивал несколько слов, потом переходил на трагический шепот – он репетировал все представление.

Фрицше воспользовался короткой паузой, чтобы спросить министра, что будет, если люди ответят вопреки его ожиданиям, если они будут против тотальной войны. Его вопрос ошеломил Геббельса. «Вы забываете, что к тому времени, когда я задам первый вопрос, они уже час будут меня слушать. А за час я могу заставить их сделать что угодно», – ответил он.

Фрицше промолчал. Он-то знал, что Геббельс разместит в толпе несколько сотен своих людей, которые будут подыгрывать оратору. Так делалось на всех его выступлениях.

И снова Геббельс замирал перед зеркалом, жестикулировал, следил за своим выражением лица. По привычке он немного поворачивался влево, так как знал, что его правый профиль смотрится лучше, чем левый.

11

В «Шпортпаласте» яблоку негде было упасть уже за несколько часов до начала объявленного заранее выступления Геббельса. Билеты распределялись под бдительным надзором районных отделений партии и министерства пропаганды. Допустить, чтобы в такой ответственный момент аудитория состояла из людей пусть и сочувствующих режиму, но не горящих желанием пожертвовать собой, значило проявить крайнее неблагоразумие и излишне рисковать – слишком многое было поставлено на карту.

Несмотря на кажущуюся внешнюю бесстрастность, в глубине души Геббельс понимал, что сама по себе его речь не могла спасти положение или хотя бы улучшить его. Так было и в то время, когда нацисты боролись за власть, так было и сейчас. Стоя на трибуне перед толпой в пятнадцать тысяч человек, охваченных безумным ликованием, он находился во власти огромного напряжения. Сегодня ему предстояло сражаться, сегодня он не мог положиться на шутки или на импровизацию. За последние две недели ему в какой-то степени удалось вывести людей из шока от поражения под Сталинградом. В тот вечер он должен был обратить разгром в победу. И эта речь стала его самым блестящим выступлением.

Он начал говорить под неистовые крики. Те, кому уже приходилось его слушать и кто знал его, удивленно переглядывались: это был не прежний, знакомый им Геббельс, это был не его яркий, четкий, проникновенный голос, а то, что он говорил, не было похоже на обычные умные, красиво построенные фразы. Перед ними стоял серьезный, озабоченный человек, который пришел для разговора по душам со своими друзьями и родными, человек, которого не волновало, какое впечатление он произведет и как громко будут ему аплодировать; этот человек хотел одного: сообщить всем что-то важное. «Сталинград был и остается великим тревожным знаком Судьбы германскому народу!» – начал он. Он представил военное положение Германии более трудным, чем оно казалось немцам. Но сейчас он стоит перед людьми, воспитанными в духе строгой дисциплины и самоотверженности, поэтому его поймут, если он обратится к ним «со всей серьезностью, какой требует положение».

Что он и сделал. Как никогда раньше, стала близка опасность распространения большевизма, и только вермахт может воздвигнуть надежную преграду на его пути. Если вермахт не остановит большевиков, если этого не сделает германская нация, то вскоре весь мир окажется под их железной пятой. Пришла пора принять срочные меры, нельзя терять ни минуты. «Решается судьба всей западной цивилизации, чья история насчитывает две тысячи лет». Да, дело обстоит именно так и именно так серьезно, признавал Геббельс, хотя и отдавал себе отчет в том, что британские газеты со злорадством скажут, что он «исподволь прощупывает почву для мирных переговоров с союзниками». Ну и пусть говорят, ведь на самом деле это не так. «Сегодня в Германии никто и не помышляет о том, чтобы, забыв честь и долг, пойти на соглашение. Все помыслы нашего народа устремлены на одно – на войну без жалости и пощады». Да, говорил он, борьба оказалась слишком изнуряющей для немцев, люди устали и разочаровались. «Никому из нас не нужны пустые обещания и обманчивые надежды».

Германская нация лишь недавно вступила в войну, и ей еще непривычны выпавшие на ее долю лишения. Однако от нее требуется не так уж много жертв, если сравнить их со страданиями русских «под ужасным гнетом ГПУ». Теперь пришел черед немцев взвалить на свои плечи тяжкую ношу. «Тотальная мобилизация всех людских и промышленных ресурсов на войну – вот веление времени!» Веление не по принуждению, подчеркивает Геббельс. «Мы добровольно откажемся от многих благ, чтобы увеличить нашу военную мощь так быстро и так значительно, насколько это возможно». Означает ли это устройство немецкого общества по большевистскому образцу? Конечно нет. «Этот шаг не является нашей целью, он всего лишь средство к достижению цели… Самые суровые меры нельзя считать слишком суровыми, когда на карту поставлена победа».

И тут он перечислил необходимые, по его мнению, меры: закрыть фешенебельные рестораны, салоны красоты и модные магазины, отказаться от прислуги. «Лучше несколько лет ходить в заплатках, чем поддаться малодушию, из-за чего, может быть, всему нашему народу придется веками ходить в рубище». Он объясняет цели тотальной мобилизации: высвободить мужчин для фронта и женщин – для военного производства. «Не стану спорить, нам предстоит принять весьма жесткие меры, и нас ждет впереди немало тяжелых и тревожных недель, но это единственный способ облегчить наше положение».

Геббельс говорил почти час, и его аудитория пришла в полное исступление. Его речь прерывали то взрывы хохота, когда он иронизировал, то возмущенный ропот, когда он поносил русских и их западных союзников, то возгласы одобрения, когда он взывал к патриотизму соотечественников. Время от времени все заглушали неистовые аплодисменты, перемежавшиеся восторженным ревом зала. Его выступление превратилось в своеобразный диалог между ним и толпой, и порой Геббельсу приходилось поднимать руку вверх, чтобы призвать людей к тишине.

Наконец он добился того, что ему требовалось: публика пришла в нужное ему состояние. Он убедил людей, что остановка за малым – еще немного жертв, и положение прояснится. Иными словами, он назначал плату за скорый, а может быть, и не очень скорый конец войны. Готовы ли они принести требуемые жертвы? Они могли ответить «Ja» или «Nein». Дело решал их ответ. А кем они, в конце концов, были? «Люди, собравшиеся здесь, представляют весь народ Германии: и тех, кто в тылу, и тех, кто на фронте. Я прав? Да или нет?»

«В эту минуту, – отмечает стенографист Геббельса, – поднялся невообразимый шум, сравнимый разве что с бурей энтузиазма, которая бушевала в толпе во времена борьбы за власть. Словно подброшенные электрическим разрядом, люди вскочили с мест, и стены громадного зала дрогнули от громового «Да!».

Наконец Геббельс начал задавать свои десять вопросов, ради которых и был затеян грандиозный митинг:

«1. Англичане говорят, что германская нация утратила веру в победу. Я спрашиваю вас, вы верите, как верит фюрер и мы, что победа Германии будет полной и окончательной?

2. Готовы ли вы решительно и неколебимо продолжать войну, несмотря на все превратности судьбы? Готовы ли вы сплотить ряды и стоять единой фалангой за фюрера до тех пор, пока мы не достигнем победы?

3. Готовы ли вы, если потребует фюрер, работать десять, двенадцать, четырнадцать, а то и шестнадцать часов в сутки и отдать все ради победы?

4. Согласны ли вы, если потребуется, принять еще более суровые и решительные меры, чем мы себе можем представить сегодня?

5. Англичане кричат, что германский народ потерял веру в фюрера. Я спрашиваю вас: правда ли, что сегодня ваша вера в фюрера тверже и исполнена большей силы, чем когда-либо? Готовы ли вы беспрекословно и без малейших сомнений следовать за фюрером, куда бы он вас ни повел, и сделать все, чтобы довести войну до победного конца?

6. Я спрашиваю вас: готовы ли вы отдать все силы, чтобы обеспечить восточный фронт солдатами и оружием и нанести смертельный удар по большевизму?

7. Обещаете ли вы солдатам, сражающимся на фронте, что за ними всегда будет стоять их родина и что вы дадите им все необходимое для победы?

8. Хотите ли вы, и прежде всего вы, женщины, чтобы правительство, наконец, прозрело и поняло, что и женщины Германии готовы отдать все свои силы для победы?

9. Одобряете ли вы самое суровое наказание для дезертиров и мошенников, которые прикидываются пацифистами и пользуются нашими трудностями в корыстных целях? Согласны ли вы, чтобы каждый, кто мешает нам помогать фронту, объявлялся преступником и платил за это жизнью?

10. Хотите ли вы, чтобы народ в тылу сплотился и взял на свои плечи тяжелое бремя войны? Хотите ли вы, чтобы это бремя несли в равной степени и те, кто достиг вершин, и те, кто остался внизу, и богатые, и бедные?»

Геббельсу понадобился еще почти час, чтобы задать десять вопросов: так часто его прерывали. Он подвел итог: «Народ готов на все. Фюрер приказывает, а мы должны ему подчиняться… Если когда-либо наша вера в победу была твердой и непоколебимой, то это сегодня, в час национального единения и внутренней решимости. Мы видим впереди победу и должны завоевать ее. Поэтому наш лозунг таков: «Вставай, народ, иди на бой и обрети свободу».

Обезумевшие от воодушевления люди подхватили Геббельса на плечи и унесли с трибуны. Дома его ожидали Магда и несколько ближайших сотрудников. Он так охрип, что смог только прошептать: «Невероятное, кошмарное безумие! Если бы я приказал им броситься из окна, они бы даже не задумались!»

Поздно вечером, после того как разошлись гости, Геббельс разделся и встал на весы. Эта речь стоила ему семи фунтов.