Гефсиманское время (сборник)

Утопия крестьянской власти

В этом честном взгляде честных людей заложена все же своя идеология и даже психология. Их одержимость идеей возрождения русской деревни была не чем иным, как скрытой мечтой о крестьянской власти , сущность которой, по определению Чаянова, и состояла в «утверждении старых вековых начал, испокон веков бывших основой крестьянского хозяйства». То есть эта идея могла быть осуществимой только со сменой самого типа власти в России, где землей распоряжалось гигантское государство, постоянно нуждавшееся в мобилизации всех своих ресурсов, и, как следствие, в модернизации. Крестьяне во все времена стремились скрыться от его присутствия, обособиться, а в сопротивлении этом зарождались и возникали своего рода потайные формы жизни, законы, понятия. Это тот самый «огромный резервуар реакционности», и психологической, и идеологический, наполненный прежде всего отрицанием каких-либо новых начал. Поэтому все новое вводится принудительно, приводится в исполнение государственной машиной со всем ее арсеналом тупых и бездушных мер, отчего даже разумные решения доводятся до абсурда, достигая обратной цели. Поэтому источником крестьянских возмущений, от малых до великих, когда это сопротивление превращалось в открытую борьбу, было всегда недовольство новым . По сути, это значит, что крестьяне приемлют один порядок – СВОЙ, и только одну власть – СВОЮ.

Вот что вынашивалось, передавалось от дедов и отцов: знание того, как все должно быть устроено… И вот, что накануне отмены крепостного права писал помещик Лев Толстой председателю государственного совета графу Блудову, предупреждая правительство: «Крестьяне, по своей привычке ко лжи, обману и лицемерию, внушенным многолетним попечительным управлением помещиков, говоря, что они счастливы, в моих словах и предложениях видели одно желание обмануть, обокрасть их. Именно: они твердо убеждены, что в коронацию все крепостные получат свободу, а смутно воображают, что с землей, может быть, даже и со всей – помещичьей. Все это я пишу для того только, чтобы сообщить вам два факта, чрезвычайно важные и опасные: 1) что убеждение в том, что в коронацию последует общее освобождение, твердо вкоренилось во всем народе, даже в самых глухих местах, и 2) главное, что вопрос о том, чья собственность – помещичья земля, населенная крестьянами, чрезвычайно запутан в народе и большей частью решается в пользу крестьян, и даже со всей землей помещичьей. Мы ваши, а земля ваша. Деспотизм всегда рождает деспотизм рабства. Деспотизм королевской власти породил деспотизм черни. Деспотизм помещиков породил уже деспотизм крестьян: когда мне говорили на сходке, чтобы отдать им всю землю, и я говорил, что тогда останусь без рубашки, они посмеивались, и нельзя обвинять их: так должно быть. Виновато правительство, обходя везде вопрос, первый стоящий на очереди. Оно теряет свое достоинство и порождает те деспотические толкования народа, которые теперь укоренились». Когда крестьяне получили по царскому манифесту от 17 октября 1905 года свободу слова и собраний, то во всеуслышание предъявляли свои требования к государственной власти. Вот одно из обращений, которых были тысячи и тысячи: Земля должна быть ничьей, а общей, потому она божья и не может быть создана человеком, поэтому пользоваться землей может всякий, кто захочет заниматься земледельческим трудом («Приговор сельского схода крестьян с. Аграфениной Пустыни Рязанского уезда»).

МЫ ВАШИ, А ЗЕМЛЯ НАША.

Но в своем дневнике еще в 1865 году Лев Толстой записал: «Русская революция не будет против царя и деспотизма, а против поземельной собственности. Она скажет: с меня, с человека, бери и дери, что хочешь, а землю оставь всю нам».

Это стало порядком, подменив право, закон… Толстой: «Русский народ отрицает собственность самую прочную, самую независимую от труда, и собственность, более всякой другой стесняющую право приобретения собственности другими людьми, собственность поземельную». Но это воровской порядок. Жить по этому порядку мужики начинают тайком: воровством заводя «дальние пашни», чтобы не платить податей, – или как воры пускаясь в бега, не признавая над собой никакой власти. Крестьянская жажда справедливости веками уживалась с обманом и своеволием. Поразительно, но при всем своем трудолюбии и долготерпении русский мужик склоняется к такой, ни чем не ограниченной свободе, даже становится ее идеологом…. Поэтому волю мужиков на государственных землях связали общей ответственностью, а на барских, дворянских – закрепостили. Да только как? Вот как описывал это крепостное право Пушкин: «Повинности вообще не тягостны. Подушная платится миром; барщина определена законом; оброк не разорителен… Помещик, наложив оброк, оставляет на произвол своего крестьянина доставлять оный, как и где он хочет». После отмены крепостного права воплощением крестьянского порядка принято было считать общину. Сама в себе потаенная, она крепилась круговой порукой. Поэтому бороться пришлось и с ней, причем в полицейском режиме насаждая уже идею личной ответственности, – но столыпинский передел земли с отдачей ее в собственность единоличникам расколол и ожесточил деревню.

Чтобы соединить мужика с землей, нужно устранить его нужду в земле, то есть сделать ее всю общей и поделить по числу работников – тогда возможно торжество крестьянского порядка. Но это задача власти, и значит – власть должна быть крестьянской. Только высшая цель для мужика – это не власть, а земля, поэтому и стремятся мужики только к переделу земли, ни в чем в другом, кроме ее захвата, не желая соединяться и участвовать даже для своей и, тем более, общей пользы… Это противоречие стало трагическим для России. Оно привело крестьянство к его трагедии, то есть уничтожению, когда миллионы мужиков, подмяв под себя все освобожденные от прежних хозяев земли, не смогли сплотиться ни в какой союз, разошлись по своим дворам – но были согнаны как скотинка в колхозное стадо или отправились на бойню. Трагическим было вмешательство в это противоречие интеллигенции: с этого момента земельный вопрос приводит к борьбе с властью – и за власть. Для интеллигенции – это вопрос борьбы с государством. Для правительства – с революционными настроениями в обществе. Сельское хозяйство становится в России «идеологическим».

Исход этого сражения, однако, решался не на страницах газеток, не в тайных кружках или на думской трибуне, где боролись за свои идеи какие угодно политические силы, только не мужики… Крестьянство до революции не было сколько-то сплоченной политической силой, но в стране, почти все население которой жило земледельческим трудом или имело деревенское происхождение, властвовал в сознании людей крестьянский порядок. Это то, о чем писал Короленко: «Образ царей в представлении крестьянина не имел ничего общего с действительностью. Это был мифический образ могучего, почти сверхъестественного существа, непрестанно думающего о благе народа и готового наделить его “собственной землей”». Только эта готовность открывала дорогу к власти над Россией, поэтому смена власти становилась революционным заданием, а значит, разрушением ее реальности. Но исполнение этого задания еще не могло быть победой! Если прийти к власти – значило, по сути, провозгласить крестьянский порядок, то чтобы победить, нужно было его-то и уничтожить и восстановить «государственное правление». И такая партия, то есть сила, в России нашлась. Она наследовала формы поведения, заложенные в крестьянских восстаниях, и сознание революционных романтиков, которых плодила русская интеллигенция. Целью этой партии было построение коммунизма. Но чтобы превратиться во всемирную коммунистическую бабочку, марксисткой теории предстояло соорудить мощный индустриальный кокон, возрождая государство.

Брестский мир освободил от войны за собственные границы, что давало государственную независимость в проглоченных немецкой оккупацией пределах. В гражданскую завоевали власть. Подавили политическую оппозицию, извели под корень даже внутрипартийную. И вот что сообщал посторонний наблюдатель, итальянский вице-консул Леоне Сиркана, в своем секретном донесении, сделанном в 1933 году: «Боевые порядки все те же: сельские массы, сопротивляющиеся пассивно, но эффективно; партия и правительство, тверже, чем когда-то либо, намеренные разрешить ситуацию… Крестьяне не выставляют против армии, решительной и вооруженной до зубов, какую-либо свою армию, даже в виде вооруженных банд и разбойничьих шаек, обычно сопутствующих восстаниям крепостных. Возможно, именно в этом – истинная сила крестьян, или, скажем так, причина неудач их противников. Исключительно мощному и хорошо вооруженному советскому аппарату весьма затруднительно добиться какого-то решения или победы в одной или нескольких открытых стычках: враги не собираются вместе, они рассеяны повсюду, и бесполезно искать боя или пытаться спровоцировать его, все выливается в непрерывный ряд мелких, даже ничтожных операций: несжатое поле здесь, несколько центнеров припрятанного зерна там…»

Если крестьяне не принимали советский порядок, то его не могло существовать. Чтобы подавить даже такое, скрытое сопротивление своей власти, советское государство стало машиной по истреблению собственного народа. Во многом именно необходимость в тотальном государственном насилии привела к власти в партии Сталина и его сторонников. Ответным влиянием этого насилия на партию было ее моральное вырождение. Строить было нечего, да и некому.