Гефсиманское время (сборник)

Тайна исповеди

Дневник – это пожизненное заключение в свое одиночество, а для писателя – еще и последняя его книга. Роковая, созданная и хранимая только памятью… Свой дневник писатель Юрий Нагибин писал не для современников. Важно понимать «Дневник» как человеческую исповедь, но каковы масштабы этой исповеди?

Нагибин прожил в этой книге громадную и тайную жизнь. Поразительно, как рано начинает он писать и уже в первых записях – не судорога дневниковая, а пронзительная в образах и чистая, ясная по языку проза. Начинается дневник войной. Смертные зимние бои вокруг Ленинграда. Мерзлые трупы лошадей – все, что осталось от апокалипсиса, ледник. Затравленный страхом офицерик где-то при штабе, в глухой сонливой норе. Пишет, чтобы не сойти с ума, пытаясь отдавать отчет каждому прожитому дню. Такое вот начало. Когда обрывается дневниковая запись, это уж восьмидесятые годы, то рукой старика – не жалкого офицерика, а великолепного благополучного писателя – будет так же мучительно все кончено, оборвано. Но тут и происходит чудо. Когда обрывается жизнь Нагибина и его путь светский в литературе, тогда и рождается другая личность, другой путь, то есть другая проза, его «Дневник»: произведение, которое существует в громадном историческом контексте… Когда я начал читать «Дневник», то вспомнил поневоле факт из биографии Солженицына, как он попал в лагерь. Он ведь написал другу с фронта, где смело высказался о вой не, о Сталине, – и это письмо, перехваченное смершем, изменило всю его судьбу, да и судьбу русской литературы. Но что было бы с Нагибиным, откройся его дневник, попади он сам в лагерь?

Тот факт , что вел он свои записи непрерывно, скрыто, создавая все годы жизни единый массив прозы, главный для него потому, что в него входило все то, чем он и жил, чего не мог не писать, по сути-то есть соединение судьбы с талантом, тогда как у беллетриста Нагибина – мастерство есть, но судьбы нет. Повторяю, это книга о времени. Пытаясь осознать происходящее, Нагибин так раскрыл, выразил то время, в котором жил, что оно-то и оказалось ясней его запутавшейся, порой озлобленной души: страдая от бессилия, но и не имея такой веры, убеждений, мужества, чтобы бороться, человеческий герой «Дневника» не становится мучеником, потому что страдания его лишены святости, но «мильоном терзаний» разоблачает свое время.

Теперь есть две таких книги об этом времени, выстраданных жизнью писателя в литературе, но выходящих за ее, литературы, пределы и создающих, быть может, национального масштаба тему: «Бодался теленок с дубом» и «Дневник» – тут снова сходятся имена Солженицына и Нагибина. «У писателей, озабоченных правдой, жизнь и никогда проста не бывала (и не будет!): одного донимали клеветой, другого дуэлью, того – разломом семейной жизни, того – разорением или испоконной невылазной нищетою, кого сумасшедшим домом, кого тюрьмой. А при полном благополучии, как у Льва Толстого, своя совесть еще горше расцарапает грудь изнутри». Так в первых же строках своей книги пишет Александр Солженицын, предрекая как будто его , Нагибина, книгу – «расцарапает грудь изнутри».

Вся глубина терзаний Нагибина происходит из того понимания, что ему не дано проповедовать, как если бы он проклят был, обречен так вот жить, в глухой сонливой норе, отравленный страхом, безверием. Потому с таким трепетом глядит на Солженицына, запись в дневнике – «явился мессия, пророк!». Но слабость его, страх, даже трепет – такие же человеческие, что и вера, мужество, с которыми писал, проповедовал Солженицын. Лагерный узник – тот выстрадал свое право проповедовать, как пришлось и Нагибину мучиться за благополучие свое и страх, а потом идти на исповедь. Тут и Солженицын был ему упреком. Но вот прозу, «Дневник», уже не упрекнешь. Он ведь ее написал, нашел силу-то написать. «Дневник» Нагибина – это порыв его освободить душу, побороть громаду страха. В этой схватке, а это была уже схватка со смертью, Юрий Нагибин и побеждает.