Генерал армии мертвых

Глава первая

На чужую землю падал дождь вперемешку со снегом. Снег таял, едва коснувшись бетонного поля аэродрома, крыш зданий, мокрого асфальта автострады. Склоны холмов превратились в грязное месиво, а это было только самое начало осени. Монотонный дождь навеял бы тоску на кого угодно, что уж говорить о генерале, летевшем в Албанию, чтобы собрать разбросанные по разным ее уголкам останки солдат, погибших во время последней войны. Переговоры между двумя правительствами начались еще весной, но контракт был заключен только в начале августа, как раз в то время, когда начинаются затяжные дожди. И вот уже осень — время безраздельного господства дождя. Готовясь к поездке, генерал прочитал много книг об Албании. Он узнал, что осень здесь сырая и дождливая. Но даже если бы в этих книгах было написано, что осень в Албании сухая и солнечная, дождь не был бы для него неожиданностью. Наверное, под влиянием книг или фильмов он считал, что подобная миссия может быть выполнена только в такую погоду. Как бы то ни было, полет над горами в этот угрюмый день поверг его в еще большую меланхолию.

Не в силах оторваться от иллюминатора, он смотрел на угрожающую панораму гор. Их острые вершины, казалось, вот-вот проткнут брюхо самолета. Земля, вставшая на дыбы, пробормотал генерал. Здесь, похоже, и одной ногой-то встать некуда. В этих расщелинах, на этих склонах, открывающихся на какой-то миг и снова заволакивающихся туманом, под проливным дождем покоились солдаты, могилы которых он должен был найти. На мгновение задача показалась ему невыполнимой. Но он взял себя в руки. Тягостное чувство, вызванное угрожающим и враждебным видом гор, сменилось гордостью за свою миссию. Тысячи матерей там, на родине, ждут, когда он привезет им останки их сыновей. И он их привезет.

Он с честью выполнит свой святой долг! Он сделает все возможное. Ни один погибший не должен быть забыт, ни один не должен остаться в чужой земле. О, это воистину великая миссия! Во время полета он вновь и вновь повторял про себя слова, сказанные ему перед отъездом одной почтенной высокопоставленной дамой: «Как гордая одинокая птица, полетишь ты над этими зловещими, проклятыми богом горами и вырвешь из цепких когтей их ущелий наших несчастных сыновей».

И вот теперь полет подходил к концу. Когда горы остались позади и они полетели над долинами и полями, генерал вздохнул с облегчением.

Самолет покатил по мокрой посадочной полосе. Красные огни, зеленые. Опять красные, опять зеленые. Военный в шинели. Еще один. От здания аэропорта несколько человек в плащах направились к самолету.

Генерал сошел с трапа первым. За ним — сопровождавший его священник. Мокрый ветер сильно хлестнул им в лица, и они подняли воротники. Через четверть часа их машины уже мчались к Тиране.

Генерал повернулся к священнику. Тот сидел, уставившись в окно. На лице его застыло безразличие. Генерал понял, что тот не расположен разговаривать, и закурил сигарету. Снова посмотрел вдаль. Увидел резкие контуры чужой земли, чуть размытые струями стекавшей по стеклу воды.

Они въехали в Тирану. Вечерело, сквозь туман, висевший над землей, проглядывали огоньки, угадывались очертания дворцов, силуэты облетевших деревьев в городских парках. Через окно машины он рассматривал спешащих под дождем прохожих. Здесь очень много зонтиков, подумал он. Он хотел заговорить со священником, молчание уже наскучило ему, но не знал, что сказать. Из своего окна он увидел церковь, чуть дальше — мечеть. С другой стороны высились недостроенные дворцы, одетые в леса. Подъемные краны шевелились в тумане, как фантастические чудовища с красными светящимися глазами. Генерал обратил внимание священника на церковь и мечеть, но тот не проявил к ним ни малейшего интереса. Значит, его трудно чем-либо заинтересовать, подумал генерал. Настроение генерала вроде бы улучшилось, но поговорить было не с кем. Сопровождавший их албанец сидел впереди, а депутат Народного собрания и представитель министерства, встречавшие их в аэропорту, ехали сзади в другой машине.

В отеле «Дайти» генерал, уже в хорошем расположении духа, поднялся в свой номер, побрился и переоделся. Затем спустился в холл и заказал телефонный разговор с домом.

Генерал, священник и три албанца ужинали вместе. Они разговаривали о разных пустяках, избегая политических тем. Генерал был вежлив и чрезвычайно серьезен, давая понять, что главный здесь он, а не молчаливый священник. Он рассуждал о прекрасных традициях погребения воинов. Упомянул о греках и троянцах, хоронивших убитых с невероятной пышностью в перерывах между боями. Он очень воодушевлен своей миссией. Он с честью выполнит нелегкий, но святой долг. Тысячи матерей ждут своих сыновей. Вот уже двадцать с лишним лет длится это ожидание. Теперь они, конечно, ждут не так, как ждали живых, но ведь и мертвых тоже ждут. Он вернет матерям останки их сыновей, которыми дураки-генералы бездарно командовали во время войны. Он гордился, что это поручили именно ему. Он сделает невозможное.

— Господин генерал, телефон…

Генерал энергично поднялся.

— Прошу прощения, господа, — и широкими, величественными шагами он направился вслед за портье.

Вернулся он столь же величественным. Он весь сиял. Принесли коньяк и кофе. Разговор оживился. Генерал снова дал понять, что он здесь главный, потому что священник, хотя и имеет звание полковника, в данном случае всего лишь представитель церкви. Он был главным и мог поддерживать разговор на любую тему: о коньяках, столицах, сигаретах. Он чувствовал себя превосходно, ему все нравилось — этот зал гостиницы, эти тяжелые портьеры, эта чужая, даже слишком чужая, музыка. Ему всегда нравились цивилизация и комфорт. И поездки в другие страны. Поездки помогали ему полнее ощутить всю прелесть размеренной семейной жизни. Было что-то завораживающее во всем этом — в международных отелях, в дальних авиарейсах, в гаванях со множеством флагов, в чужой речи.

Генералу было весело. Очень весело. Он и сам не знал, отчего его вдруг захлестнула волна веселья. Это была радость путника, обретшего пристанище после долгой опасной дороги, да еще в плохую погоду. Маленькая золотистая рюмка коньяку все дальше отгоняла от него угрюмую, угрожающую панораму гор, даже здесь, за столом, все еще возникавшую перед ним тревожным видением. «Как гордая одинокая птица…» Он вдруг почувствовал себя могущественным. Тела десятков тысяч солдат столько лет дожидались его в земле, и вот он явился, чтобы они восстали из грязи и вернулись к родным и близким, явился, как новый Христос, но вооруженный картами, списками и точными данными. Другие генералы вели бесконечные колонны солдат к неудачам и гибели, а он явился, чтобы вырвать у смерти и забвения их останки. Он будет идти от могилы к могиле, по всем бывшим полям сражений, чтобы найти всех павших и забытых. В своей битве с цепкой глиной он не будет знать поражений, ведь он вооружен магической силой точных, тщательно проверенных данных.

Он представляет здесь великую цивилизованную державу, и миссия его благородна. В ней есть что-то от величия греков и троянцев, что-то от воспетых Гомером погребальных церемоний. И вы откроете рты от изумления, вы, албанцы, не выпускающие из рук зонтиков!

Генерал выпил еще рюмку. С этой самой ночи, каждый день, каждый вечер, там далеко, на его родине, все, кто ждут, будут говорить о нем: он сейчас ищет. Мы ходим в кино, в рестораны, гуляем, а он бредет по чужой земле и ищет наших несчастных сыновей. Ох, и тяжелая у него работа, но он справится. Не зря мы послали его. Да поможет ему бог!

Глава вторая

Кирка издала глухой звук. Священник перекрестился. Генерал отдал честь. Старый рабочий высоко поднял кирку и снова вонзил ее в землю.

Генерал с волнением наблюдал, как первые влажные комья земли отлетают к его ногам. Это была первая могила, которую они вскрывали, и все замерли в ожидании. Албанский эксперт, стройный светловолосый юноша, что-то помечал в своем блокноте. Двое рабочих из министерства коммунального хозяйства курили сигареты, третий сосал трубку, а самый молодой из них стоял и задумчиво наблюдал за происходящим, облокотившись на кирку. Они должны были ознакомиться с процедурой проведения раскопок, поэтому стояли и внимательно следили за вскрытием первой могилы.

Генерал не мог отвести взгляда от горки земли. Комья были черные, мягкие, от них шел пар.

Вот она, чужая земля, сказал он себе. Земля как земля. Та же черная грязь, что и везде, те же камешки в ней, те же корни и такой же пар. И тем не менее чужая.

У них за спиной время от времени с ревом проносились машины. Кладбище было рядом с шоссе, как и большинство солдатских кладбищ. По ту сторону дороги паслись коровы, их мычание иногда нарушало тишину долины.

Генерал нервничал. Груда земли все росла, через четверть часа рабочий стоял в яме уже по колено. Он немного передохнул, пока другой рабочий выгребал лопатой разрыхленную землю, затем снова принялся за работу.

Высоко в небе летела стая диких гусей.

По шоссе шел крестьянин, ведя лошадь под уздцы.

— Бог в помощь! — сказал крестьянин, который, кажется, не понял, чем они занимаются. Никто из стоявших вокруг могилы не ответил ему, и крестьянин пошел дальше.

Генерал смотрел то на разрытую землю, то на лица рабочих-албанцев. Они были спокойны и серьезны.

О чем, интересно, они думают? — задал он себе вопрос. Эти пятеро должны извлечь из земли целую армию. Неужели им нравится эта работа?

Но по лицам рабочих ничего нельзя было понять. Двое из них снова закурили, третий все еще сосал свою трубку, а самый молодой продолжал стоять, опершись на ручку кирки, и мысли его, похоже, были далеко отсюда.

Старый рабочий теперь уже был по пояс в яме, и эксперт что-то объяснял ему.

— Что он говорит? — спросил генерал.

— Я не расслышал, — ответил священник.

Остальные стояли молча, как на похоронах.

— Хорошо еще, что дождя нет! — сказал священник.

Генерал поднял глаза. Горизонт был затянут туманом, и далеко, очень далеко, вверх вздымались не то горные вершины, не то клочья тумана.

А рабочий долбил землю киркой. Генерал смотрел на его седую голову, двигавшуюся в такт ударам кирки, ему показалось, что тот удивительно похож на Жана Габена.

Видно, опытный рабочий, подумал генерал. Не зря его назначили бригадиром. Генералу хотелось, чтобы рабочий копал быстрее, чтобы все могилы были раскопаны как можно скорее и как можно скорее были найдены все павшие. Ему хотелось, чтобы и остальные рабочие принялись копать. Тогда он достанет списки, и в списках будет появляться все больше крестиков, а каждый крестик — найденный солдат.

Удары кирки теперь доносились издалека, словно с того света, и генерал всем своим существом ощутил тревогу.

А вдруг солдата там нет? — подумал он. Если карты неточны, мы будем вынуждены копать в двух местах, в трех, в десяти — чтобы найти одного-единственного солдата?

— А если мы здесь ничего не найдем? — спросил он священника.

— Будем искать в другом месте. Заплатим вдвое.

— Дело не в деньгах. Главное — найти.

— Должны найти, — сказал священник. — Не можем не найти.

Генерал с беспокойством заглянул ему в глаза.

— Такое впечатление, что тут никогда и не было войны, — сказал он, — а эти бурые спокойные коровы здесь пасутся с незапамятных времен.

— После войны прошло двадцать лет, — сказал священник.

— Действительно, прошло много времени. Поэтому я и беспокоюсь.

— Не беспокойтесь, — сказал священник. — Земля здесь надежная, что в нее попало, она хранит долгие годы.

— Это правда. Но мне почему-то не верится, что они где-то здесь, рядом, на глубине всего двух метров, под нашими ногами.

— Это потому, что вы не были в Албании, когда шла война, — сказал священник.

— Было страшно?

— Страшно.

Теперь старый рабочий почти целиком скрылся в яме. Все еще теснее сгрудились вокруг нее. Эксперт, склонившись над ямой, что-то говорил ему, указывая куда-то рукой.

В земле было множество маленьких камешков. Кирка, натыкаясь на них, глухо скрежетала. Генералу вспоминались обрывки историй, рассказанных ему ветеранами войны, — они приходили к нему домой перед его отъездом, чтобы сообщить сведения о могилах своих друзей, разбросанных по Албании.

— По-моему, здесь ничего нет, — сказал генерал, пытаясь скрыть беспокойство.

— Неизвестно, — ответил священник.

— Посмотрим.

— Во время войны не хоронили так глубоко.

— Может быть, его потом перехоронили, — сказал священник. — Часто случалось, что хоронили во второй раз, а то и в третий.

— Возможно. Но если все могилы будут такими глубокими, мы никогда не закончим раскопки.

— Будем нанимать иногда и временных рабочих, — сказал священник. — Мы можем нанять хоть двадцать человек, если понадобится.

— Не исключено, что нам понадобится и больше, — сказал генерал.

— Вполне возможно.

— Может быть, придется нанять целую сотню.

— Кто знает…

— А эти пятеро будут у нас постоянно?

— Да, так записано в контракте.

— Ну, что там у них? — спросил генерал. — До сих пор ничего нет?

— Глубина уже предельная, — сказал священник. — Сейчас должны найти, если там вообще что-нибудь есть.

— Похоже, рассчитывать на удачу нам сегодня не приходится.

— Может, почва сдвинулась, — сказал священник.

Эксперт еще ниже склонился над ямой, а остальные подошли поближе.

— Нашел, — сказал старый рабочий, и голос его донесся глухо, еле слышно из глубины ямы.

— Нашел, — сказал священник.

Генерал с облегчением вздохнул. Рабочие задвигались. Самый молодой, тот, что стоял, опершись на кирку, попросил у товарища сигарету и закурил.

Старый рабочий начал поднимать на лопате кости. В них не было ничего пугающего. Они были облеплены мягкими комьями глины и походили на кусочки сухого дерева. Вокруг приятно пахло свежевскопанной землей.

— Дезинфектант! — крикнул эксперт. — Принесите дезинфектант!

Двое рабочих бросились к грузовику, стоявшему позади легкового автомобиля на обочине.

Среди костей эксперт обнаружил какой-то небольшой предмет.

— Вот медальон, — сказал он и, захватив пинцетом, показал его генералу. — Не прикасайтесь к нему, пожалуйста.

Генерал нагнулся, всматриваясь в изображение Святой Марии.

— Медальон наших солдат, — медленно проговорил он.

После дезинфекции эксперт измерил несколько костей и принялся что-то высчитывать в своем блокноте.

— Рост — метр семьдесят три, — сказал он наконец.

— Точно, — сказал генерал, сверившись со списком.

— Упакуйте кости, — сказал эксперт рабочим.

Генерал взглянул на старого рабочего, тот, сидя в стороне на придорожном камне, достал табакерку и принялся неторопливо разминать сигарету.

— Интересно, почему этот человек так на меня смотрит? — пробормотал про себя генерал.

Рабочие принялись копать в пяти местах одновременно.

Глава без номера

— Тут какая-то ошибка, — сказал генерал, — мы зашли в тупик.

— Взглянем еще раз на карту.

— Ничего не могу понять. Перепутаны обозначения высот.

— По-моему, план расположения могил набросали наспех, в разгар отступления.

— Может быть.

— Перекопаем еще раз, немного правее. Куда ведет проселочная дорога?

— На территорию кооператива.

— Попробуем еще раз, вон там.

— Бесполезно.

— Чертова глина.

— Все равно нужно попробовать еще раз, правее.

— Эта дорога никуда нас не приведет.

— Черт знает что!

— Ну и грязь!

— И все без толку!

Их шаги и обеспокоенные голоса стихли в поле.

Глава третья

Через три недели они вернулись. Был вечер. Их защитного цвета автомобиль остановился у входа в отель «Дайти», под высокими елями. Генерал вышел первым. Вид у него был усталый, измученный. У него даже заострились черты лица, по крайней мере, так казалось в красном свете гостиничной рекламы. Его взгляд упал на машину. Хоть бы грязь стерли, с неудовольствием подумал он. Но ведь они только что спустились с гор, и шофер не был виноват. Он знал это и все-таки не мог скрыть раздражения.

Генерал быстро взбежал по ступенькам, взял письма, пришедшие на его имя, заказал телефонный разговор с домом и направился в свой номер.

Священник тоже пошел к себе.

Через час они сидели за столом в зале первого этажа. Оба приняли ванну и переоделись.

Генерал заказал фернет.[1] Священник попросил какао. Была суббота. Снизу, из таверны, доносилась музыка. Время от времени в конце зала показывались молодые парочки. Они проходили через зал в таверну и обратно. В холле тоже было людно. Темные шторы и массивные кресла придавали залу солидность.

— Вот и кончился наш первый маршрут, — сказал генерал.

— Слава богу.

— Как вы думаете, мы успеем завершить все это за год, как предусмотрено?

— Неизвестно, с какими трудностями мы еще столкнемся и какая будет погода, — ответил священник. — Но как бы то ни было, через год к этому времени мы уже должны закончить.

— И я на это надеюсь, — сказал генерал. — Сначала обследуем пригородные зоны, но тяжелее всего нам придется в селах, особенно в дальних горных краинах.[2]

— Вам лучше знать, — сказал священник.

— В горах нам придется туго.

— Я тоже так думаю.

— Им тоже туго пришлось в горах.

— Это верно.

— Завтра я снова займусь картами и составлю план нашего второго маршрута.

— Лишь бы погода не испортилась!

— Ничего не поделаешь. Осень.

Священник неторопливо пил какао.

А он красив, подумал генерал, украдкой разглядывая чеканный профиль священника: неужели, черт возьми, у него что-то было с вдовой полковника? Между ними наверняка что-то было. Она была красива, а на пляже казалась просто ослепительной. Когда он упомянул имя священника, она покраснела и опустила глаза. Что же между ними было? — снова спросил себя генерал, не отводя глаз от лица священника.

— А ведь полковника Z мы так и не нашли, — сказал он с беспокойством.

— Может, еще найдем, — сказал священник и потупился. — Я верю, мы найдем его.

— Это трудно, обстоятельства его исчезновения неизвестны.

— Трудно, — сухо согласился священник, — но мы ведь только начали. У нас еще достаточно времени.

Что же у него было с вдовой полковника? — подумал генерал. Любопытно, насколько далеко может зайти этот святой отец в отношениях с женщиной?

— Мы должны найти останки полковника во что бы то ни стало, — сказал генерал. — Он единственный из старших офицеров, чей прах не перевезен на родину. Остальных давно уже нашли. Его семья так этим обеспокоена, особенно супруга.

— Да, — сказал свяшенник, — она очень обеспокоена.

— Вы видели прекрасный мраморный склеп, который воздвигла полковнику его семья?

— Да, — сказал священник, — мне показали его перед нашим отъездом в Албанию.

— Величественный памятник, вокруг красные и белые розы, — сказал генерал. — Только самой могилы нет.

Священник не ответил.

Они помолчали. Генерал пил фернет. Он вдруг почувствовал себя одиноким. Одиноким среди солдатских могил. Черт побери, как раз о братских могилах-то он и не хотел вспоминать. Довольно они со священником насмотрелись на все это за три недели. Теперь ему нужно забыть о них, не думать об этом. Он хотел расслабиться, развлечься. Но как можно развлечься, когда напротив сидит и молчит мрачный, как ворон, священник? Он бы, например, с удовольствием вечером потанцевал, но это невозможно. Ведь он — генерал иностранной армии и, кроме того, выполняет возложенную на него правительственную миссию. И какую скорбную миссию! Его охватило уныние. А может, он просто устал. И какие вообще могут быть для него танцы в стране, с солдатами которой бились насмерть его солдаты. Да, он очень устал. От всех этих разбитых, ужасных дорог, от залитых водой могил — одиноких или образовавших целые кладбища, от всей этой осточертевшей грязи, полуразрушенных укреплений. От дотов, да и от солдат, остались одни скелеты. Вдобавок путаница с могилами солдат других армий, протоколы, квитанции для представителей министерства, подтверждения в банк о переводе валюты. Как все перемешалось! Особенно трудно было различить убитых из разных армий. Свидетели часто противоречили друг другу, старики путали события разных войн. Точных данных не было. Только земля знала правду.

Генерал опрокинул еще рюмку.

— Большая армия, — сказал он медленно, словно самому себе.

Огляделся вокруг. Напротив сидела парочка — похоже, жених с невестой. Они больше смотрели друг на друга, чем разговаривали. У юноши был череп правильной формы, большой выпуклый лоб и довольно массивная нижняя челюсть. Альпийский тип, подумал генерал.

За стойкой стоял официант. Его круглая голова, казалось, застыла между двумя блюдами с апельсинами и яблоками.

Вошел невысокий мужчина с портфелем в руках и сел за столик рядом с радиоприемником.

— Как всегда, — сказал он официанту.

Пока официант варил кофе, невысокий мужчина достал из портфеля толстую тетрадь и принялся писать. Когда он затягивался сигаретой, щеки у него западали, четко обрисовывалось строение челюстей. Нижняя челюсть была не тяжелая и не выдавалась вперед.

— Да, вот они, албанцы! — сказал генерал, словно продолжая прерванный на полуслове разговор. — Совершенно обычные люди. Даже трудно представить, что во время войны они становились похожи на диких зверей.

— О, видели бы вы их на войне!

— Подумать только — ведь их так мало!

— Не так уж и мало, — сказал священник.

Вошел еще один человек с выпуклым лбом.

— Что за чертова работа выпала на нашу долю? — сказал генерал. — Когда я смотрю на человеческое лицо на улице или в кафе, то невольно отмечаю особенности строения черепа. Вы меня понимаете? Очень часто на плечах у людей я вижу не головы, а черепа. Что же это за чертова работа, а?

— Простите, но мне сдается, вы пьете несколько больше, чем нужно, — участливо сказал священник и посмотрел на него. Серые глаза священника напоминали генералу экран телевизора, стоявшего в конце зала. Словно телевизор, который никогда не включают, подумал генерал.

Он принялся разглядывать прозрачную рюмку, вертя ее в руках.

— А что мне, по-вашему, делать? — спросил он нервно. — Что вы мне посоветуете? Может быть, мне позировать перед фотоаппаратом, чтобы потом, когда вернусь, показывать жене фотографии? Или завести дневник и записывать интересные случаи? Что скажете? А?

— Я не говорил ничего подобного. Я только сказал, что вы много пьете.

— А мне непонятно, почему вы не пьете. Просто странно.

— Я никогда не пил спиртного, — сказал священник.

— Тогда странно, почему вы не начали пить сейчас. Пить каждую ночь, чтобы забыть увиденное днем.

— А зачем мне забывать то, что я вижу днем? — спросил священник.

— Потому что у нас одна родина с этими несчастными, — генерал ткнул пальцем в свой портфель. — Вам их не жалко?

— Не оскорбляйте меня, — сказал священник. — Я тоже патриот.

Генерал улыбнулся.

— А знаете что, — сказал он, — я заметил, что наши разговоры напоминают скучные диалоги современных драм.

Священник тоже улыбнулся.

— Ничего не поделаешь. Так или иначе любые разговоры напоминают отрывки из драм или комедий.

— Вам нравится современный театр?

— В общем, да.

Генерал посмотрел ему в глаза.

— Бедные мои солдаты, — сказал он неожиданно, словно проснувшись. — У меня болит душа за них. Словно я подобрал чужих брошенных детей. Таких детей иногда любят сильнее, чем своих. Что я могу сделать для них? Как отомстить?

— И у меня болит душа, — сказал священник. — Она просто выжжена ненавистью.

— Мы бессильны, несмотря на все наши списки и протоколы. Мы бредем и бредем вслед за их смертью. Выискиваем их по одному. Как могло случиться такое?

— Судьба!

Генерал кивнул.

Опять словно в драме, подумал он.

Этот священник, похоже, сделан из металла. А все-таки очень любопытно знать, насколько стоек он был с очаровательной вдовой полковника, пробормотал он про себя, не сводя глаз с его лица. Он попытался представить, как мог себя вести священник с такой женщиной, как она, как он снимал свое черное одеяние… Священник ей действительно нравился или это был просто флирт? Если между ними что-то было… А какое мне дело, в конце концов?

Он прислушался к звукам радиоприемника, стоявшего в зале. Албанский язык казался ему грубым. Он столько раз слышал, как говорят албанские крестьяне, помогавшие им вскрывать могилы. И все эти убитые наверняка слышали этот роковой язык, подумал он. Теперь, похоже, передавали новости, потому что диктор повторяла знакомые слова: Тель-Авив, Бонн, Лаос.

Много на свете разных городов, подумал он, и снова ему вспомнились солдаты других армий, воевавших в Албании. Проржавевшие жестяные таблички, кресты, камни, криво нацарапанные имена. Многие могилы были без табличек. У большинства вообще не было могил. Их сваливали в общие ямы, прямо в грязь. Часто неизвестно было даже, где эти ямы находятся, убитые значились только в списках.

Останки одного солдата они обнаружили в музее крошечного городка на юге страны. Музей организовали несколько энтузиастов. В древней городской крепости, в подземелье, они нашли, помимо прочего, останки человека. Во всех городских кофейнях доморощенные археологи выдвигали самые разнообразные гипотезы по этому поводу. Двое из них даже написали довольно смелую, хотя и не очень убедительную статью и собирались опубликовать ее в каком-нибудь журнале, когда в городок прибыла группа, занимающаяся поисками останков военнослужащих. Эксперт случайно заглянул в музей и сразу опознал скелет по медальону. (В статье археологов об этом медальоне высказывались две гипотезы: медальон — либо украшение, либо монета римских времен).

Спор был решен экспертом после посещения музея. Одно было непонятно: как мог забраться солдат в глухие лабиринты крепости и зачем?

— Кто же был этот солдат? — спросил генерал.

— Какой солдат?

— Ну тот, из крепости.

— Ах, да. Мы ведь опознали его, — сказал священник.

— Опознали, — сказал генерал, — но мне хотелось бы знать, не было ли на него персонального запроса семьи?

— Нас о многих персонально просили, — сказал священник, — разве всех упомнишь?

— Это верно. Там множество похожих имен. Я просто не в состоянии держать в голове все эти бесконечные списки.

— Обычный солдат, — сказал священник.

— Да и зачем мне все эти имена и ненужные подробности? — спросил генерал. — В конце концов, какое может быть имя у груды костей?

Священник кивнул, словно соглашаясь с ним.

— У них и имена должны быть одинаковы, как и медальоны, — продолжал генерал.

Священник не ответил. Из таверны доносилась музыка, генерал курил не переставая.

— Они убили ужасно много наших, — сказал генерал, как сквозь сон.

— Несомненно.

— Но и мы тоже много убили.

Священник промолчал.

— И мы тоже убили достаточно, — повторил генерал. — Их могилы повсюду. Если бы тут были могилы только наших солдат, какой это был бы позор для нас!

Священник покачал головой, и трудно было понять, согласен он или нет.

— Хоть какое-то утешение, — сказал генерал.

Священник снова покачал головой.

— Я вас не понял, — сказал генерал, — разве это не утешение для нас?

Священник развел руками.

— Я верующий, — сказал он, — я не могу одобрить убийство.

— О! — протянул генерал. — Дрались мы с ними насмерть. Воевали они, черт возьми, здорово.

— Это вполне объяснимо, — сказал священник. — Это вовсе не сознательная храбрость. Все дело в их психике.

— Не понял, — сказал генерал.

— Очень просто, — продолжал священник. — На войне одни повинуются разуму, другие — инстинкту.

— Да.

— Албанцы — отсталый и дикий народ. Новорожденному кладут в колыбель ружье, так что ружье со дня рождения становится неотъемлемой частью их бытия.

— Похоже, что они и зонтики носят, словно винтовки, — сказал генерал.

— Оружие с самого детства — часть их бытия, — продолжал священник, — оно чуть не с колыбели формирует психику албанца.

— Это интересно.

— И естественно, что человеку хочется свою любимую вещь употребить в дело. А для чего лучше всего можно использовать винтовку?

— Чтобы убивать людей, — сказал генерал.

— Вот именно. Албанцы всегда испытывали удовольствие, когда убивали сами или когда убивали их. Когда им не с кем было воевать, они убивали друг друга. Вы слышали про их обычай кровной мести?

— Да.

— Воевать их заставляет древний инстинкт. В мирное время они становятся вялыми и сонными, словно змеи зимой. Только на войне они в полной мере демонстрируют свою жизнеспособность.

Генерал кивнул.

— Война — нормальное состояние для этой страны. Албанцы на войне злобны, агрессивны и чрезвычайно опасны.

— Другими словами, этот народ, со своей жаждой уничтожения или самоуничтожения, обречен на вымирание, — сказал генерал.

— Разумеется.

Генерал выпил еще. Язык у него заплетался.

— Вы ненавидите албанцев? — вдруг спросил он.

Священник печально улыбнулся.

— Нет. Почему вы так решили?

Генерал наклонился к нему. Священник поморщился, почувствовав запах спиртного.

— Как это почему? — тихо сказал генерал. — Мы оба их ненавидим, но пока не признаемся в этом…

Глава четвертая

Они пожелали друг другу спокойной ночи, и генерал, закрыв дверь своей комнаты, уселся возле торшера за маленький столик. Ему не спалось, хотя было уже поздно. На столе лежал портфель. Генерал машинально протянул руку и взял его. Достал списки с именами солдат и стал их перечитывать. Это была внушительная стопка бумаги, состоявшая из сшитых по четыре, пять или десять листов вместе. Он перелистывал их, бегло просматривая, уже, наверное, в сотый раз написанные наверху большими буквами названия: «Полк «Слава», «Вторая дивизия», «Второй корпус», «Железная дивизия», «Батальон горных стрелков», «Специальное подразделение № 3», «Четвертый гвардейский полк», «Третий горнострелковый батальон», «Дивизия «Победа», «Седьмая пехотная дивизия», «Голубой батальон (карательный)»… Последнее название привлекло его внимание. В самом начале списка он увидел имя полковника Z и ниже — имена солдат, по ротам и по взводам. «Голубой батальон» — красивое название, подумал он.

Он отложил в сторону основные списки и достал другие, с пометками и красными крестиками на полях. Это были черновые, рабочие списки. Имена в них были сгруппированы не по воинским частям, а по месту гибели и рядом с каждым именем стояли координаты захоронения, а также были отмечены рост солдата и характерные особенности зубов. Уже найденные были помечены красными крестиками. Но крестиков пока было мало.

Нужно перенести крестики в основные списки, подумал генерал, и подвести предварительные итоги.

Не зная, чем бы еще заняться, он вновь принялся перелистывать бумаги. В рабочих списках географические названия были даны на двух языках; эти названия рек, ущелий, городов, плоскогорий, долин звучали странно и пугающе. Ему казалось, что все они поделили между собой его солдат, кому-то досталось больше, кому-то меньше, а теперь он пришел, чтобы отобрать у них добычу.

Взгляд его снова остановился на одном из списков. Это был список «пропавших без вести», возглавляло его опять имя полковника. «Полковник, метр восемьдесят два, на первом зубе справа золотая коронка», — прочитал он, затем просмотрел весь список. Метр семьдесят четыре, отсутствуют два передних зуба; метр шестьдесят пять, удалены верхние коренные зубы; метр девяносто, металлический мост на передних зубах; метр семьдесят один, зубы все; два метра десять. Этот наверняка самый высокий в этом списке, подумал он. Интересно, какой рост у самого высокого из всех списков? Самый маленький, тот известен: по уставу, метр пятьдесят один. А вообще самые высокие — из Четвертого гвардейского полка, а самые маленькие — горные стрелки. Какой ерундой я занимаюсь!

Он выключил торшер, но заснуть ему не удалось. Не надо было пить этот чертов кофе на ночь, пробормотал он про себя. Была бы сейчас рядом с ним жена! — подумал он, они бы лежали вот так, в темноте и тихо разговаривали, он рассказал бы ей все. Правда, она, наверное, испугалась бы, как тогда перед отъездом в Албанию.

Какие это были необычные дни, что-то новое, неведомое вторгалось в его жизнь. Как только началась осенняя непогода и он вернулся с курорта, к нему пришел первый посетитель. Генерал читал в своем кабинете, когда служанка сообщила, что кто-то дожидается его в гостиной.

Незнакомец стоял возле окна. Смеркалось, и деревья в саду казались большими стогами, сметанными из теней. Когда дверь отворилась, незнакомец повернулся и произнес: «Добрый вечер».

— Простите, что я вас беспокою, — голос у него был глухой, с хрипотцой. — Я узнал, что вы скоро отправляетесь в Албанию, чтобы вернуть на родину останки наших солдат.

— Да, — сказал генерал. — Через две недели.

— У меня к вам просьба, — продолжал незнакомец, доставая из кармана потрепанную, затертую карту Албании. — Я был солдатом и воевал в Албании два года.

— В каких частях? — спросил генерал.

— «Железная дивизия», пятый батальон, пулеметная рота.

Незнакомец склонился над картой.

— Вот здесь во время крупной зимней операции наш батальон был разбит албанскими партизанами, и мы, те, кому удалось спастись, рассеялись ночью в разных направлениях. Со мной был раненый товарищ, и к рассвету он умер на околице брошенного села, куда я его доволок. Я похоронил его за маленькой церковью и ушел. О его могиле никто не знает, поэтому я и пришел к вам, чтобы вы, когда вам доведется проезжать через те места, откопали бы и его тоже, как и остальных, и привезли бы сюда.

— Его имя наверняка должно быть в списках пропавших без вести, — сказал генерал. — Списки очень точные, но, разумеется, вы хорошо сделали, что пришли, потому что найти пропавших без вести почти невозможно, разве только случайно.

— Я сделал набросок, — сказал незнакомец и достал из кармана листок бумаги, на котором химическим карандашом было изображено нечто напоминающее церковь, от нее — две красные стрелки с надписью: «могила». — Тут рядом источник, — продолжал он, — а дальше, справа, два кипариса, вот тут. — И он сделал еще одну пометку рядом с церковью.

— Хорошо, — сказал генерал. — Благодарю вас.

— Это мне нужно вас благодарить, — ответил посетитель. — Он был моим лучшим другом.

Он хотел еще что-то добавить, может быть, вспомнил какую-то подробность или какой-то эпизод, но строгий, официальный тон генерала остановил его.

Незнакомец ушел, и генерал даже не узнал, кто он, как его зовут. Но это было только начало. Потом, каждый день, после обеда в гостиной, его дожидалось множество незнакомых людей. Жены, старики родители, ветераны — все они робко сидели на длинном диване и ждали генерала с одним и тем же выражением на лице. Стали приезжать люди и из других городов и провинций страны. Они еще больше волновались, сидя в гостиной, и генералу еще труднее было с ними разговаривать, потому что их сведения о погибших в Албании родственниках были приблизительными и недостоверными.

Генерал делал пометки в специальном блокноте и всем повторял одно и то же:

— Не беспокойтесь, списки, составленные военным министерством, очень точны, по этим спискам мы должны найти всех. Тем не менее я записал ваши сведения, может быть, они нам помогут.

Они благодарили его и уходили, а на следующий день приходили новые посетители. Они беспокоились, внесены ли в списки, не забыты ли их погибшие родственники. Были и такие, что показывали телеграммы, полученные во время войны от командования, и в телеграммах были дата и место, где солдат «пал за Родину», а некоторые, особенно старики родители, не верили, что их сыновей найдут по каким-то спискам, но все равно умоляли генерала сделать для этого все возможное и невозможное.

Каждый посетитель приходил со своей историей, и генерал был вынужден выслушивать всех — и женщин, вышедших второй раз замуж и теперь втайне интересовавшихся своими первыми мужьями, и двадцатилетних юнцов, никогда не видевших своих отцов-солдат.

В последнюю неделю посетителей стало еще больше. Теперь, когда он возвращался из штаба, гостиная была уже заполнена людьми, они напоминали ему больных, терпеливо ждущих своей очереди к врачу, только здесь было намного тише. Люди молча сидели, часами разглядывали узоры на ковре и поднимали головы, только когда входил очередной посетитель и усаживался где-нибудь в углу.

У крестьян, приехавших издалека, были с собой торбы, которые они ставили у ног, а снаружи, у ворот, стояли прислоненные к железной ограде велосипеды и очень редко — автомобиль, припаркованный у тротуара. Когда генерал проходил через гостиную, пропахшую тяжелым запахом промокшей крестьянской домотканой одежды, к которому примешивался порой аромат духов какой-нибудь элегантной дамы, все почтительно вставали, не нарушая молчания.

— Папа, — спрашивали его дети, когда он, переодевшись, приходил в столовую, — кто все эти люди?

Генерал пытался отшутиться, но они настаивали.

— Папа, они что, собираются на войну? — спрашивал его сын.

— Нет, они уже были на войне.

— А зачем тогда они приходят сюда?

— Потому что у них есть родственники в армии, и они хотят передать им письма и посылки.

Потом, пообедав, он шел в гостиную и выслушивал всех по очереди. Как похожи были их рассказы! И истории погибших солдат были похожи одна на другую, генералу казалось, что все это он уже слышал вчера или позавчера. Женщины, потерявшие мужей или сыновей, не могли сдержать рыданий. Генерал нервничал. На одну посетительницу он даже накричал:

— Прекратите! Нечего здесь оплакивать покойников. Хватит. Ваш сын пал на боле боя, там, куда его послала родина. Он погиб как герой.

— Будь проклято это геройство! — воскликнула женщина.

В другой раз высокий мужчина, едва перешагнув порог, заявил:

— Вся эта затея — сплошное лицемерие.

Генерал побледнел от гнева.

— Так могут говорить только подлецы. Вон отсюда!

Как-то раз среди других посетителей он увидел очень старую женщину с маленькой девочкой. Вид у старушки был совершенно измученный, и он сразу направился к ней.

— У меня там сын, — сказала старуха слабым голосом, — единственный сын. — Она достала платок и стала его разворачивать трясущимися руками. Развернув, она протянула генералу пожелтевшую от времени телеграмму. Он прочитал обычное извещение командования, сообщавшего о смерти ее сына, но взгляд его задержался на последней фразе: «пал за Родину под Сталинградом».

— Я еду не в Россию, я еду в Албанию, — стал медленно объяснять ей он.

Старуха посмотрела на него тусклыми глазами, но, похоже, ничего не поняла.

— Я тебя вот о чем попрошу, — сказала она, — ты уж узнай, где и как он был убит, кто был рядом с ним, когда он отдавал богу душу, кто его похоронил и что он завещал, умирая.

Генерал попытался было объяснить ей, куда он едет, но старуха ничего не поняла и снова повторила свою просьбу; сидевшие в гостиной молча переглядывались между собой.

— Идите, матушка, — наконец сказал ей ласково какой-то мужчина, — господин генерал все сделает так, как вы сказали.

Старуха поблагодарила и ушла, опираясь на палку и держась другой рукой за девочку. А еще как-то в телеграмме упоминалась Африка.

В один из дней мужчина мрачного вида дождался, пока уйдут все остальные.

— Я был генералом, — сказал он с вызовом, — и воевал в Албании.

Они смотрели друг на друга с явной неприязнью. Один — потому что видел бывшего генерала разгромленной армии, другой — потому что перед ним был генерал, получивший это звание в мирное время.

— Что вам угодно? — холодно спросил генерал.

— Собственно говоря, ничего, — ответил тот. — Да я и не жду от вас ничего особенного. Сказать по правде, я не верю в эту затею. Она мне кажется смехотворной. Но раз уж вы взялись за это дело, доведите его до конца, черт побери.

— Говорите яснее, — сказал генерал.

— Мне больше нечего вам сказать. Я только хотел бы предупредить, чтобы вы были осторожны. И не забывали про гордость. Не склонили бы головы перед ними. Они будут провоцировать вас, может быть, даже издеваться над вами, но вы должны суметь им ответить. Вы должны быть бдительны. Они попытаются осквернить прах наших солдат. Я их хорошо знаю. Они часто насмехались над нами. Даже тогда насмехались. Представьте, что будет теперь!

— Я не допущу, чтобы произошло что-нибудь подобное, — сказал генерал.

Гость посмотрел на него с сожалением, словно хотел сказать «бедняга», и ушел не попрощавшись.

Три следующих дня, последних, в гостиной было не протолкнуться. Генерал устал, он хотел уехать как можно скорее. У его жены в последние дни совершенно сдали нервы.

— Отказался бы ты от этого, — сказала она ему однажды ночью, когда они лежали без сна, — мне кажется, что в наш дом вошла смерть.

Он успокоил ее как мог. В эту ночь он почти не спал, ему казалось, что он отправляется на войну.

Последних посетителей он встретил утром в день отъезда. В аэропорт нужно было приехать рано, и генерал, выйдя в сад, чтобы открыть гараж, увидел двух человек. Завернувшись в домотканые одеяла, они спали у ворот, прислонясь к железной решетке. Это были дед с внуком, приехавшие из дальнего пограничного села. Они добирались много дней, и, приехав на последнем, ночном, поезде, не осмелились беспокоить так поздно, и улеглись спать прямо на асфальте.

Генерал повторил свое обычное: «Списки проверены, не беспокойтесь, мы его найдем». Старик крестьянин благодарно кивал, их одеяла валялись у решетки — они не успели их убрать, когда увидели генерала.

Глава пятая

Шел мелкий дождь. Уже несколько недель колесили они по суровой, с редкими селениями, местности. Легковая машина ехала впереди, за ней — грузовик с вещами и рабочими. На шоссе им попадались крестьяне в черной одежде из толстого домотканого сукна. Они шли пешком, ехали верхом, тряслись в кузовах грузовиков. Генерал внимательно рассматривал рельеф местности. Он пытался представить, как проходили сражения в этих местах, какой тактики придерживались противники и как вообще воевали албанцы.

В деревянном ларьке в центре селения продавались газеты. У маленького окошечка толпились люди. Кто-то читал, стоя рядом с ларьком, кто-то перелистывал газеты на ходу.

— Албанцы очень любят читать газеты, — сказал генерал.

Священник шевельнулся в своем углу.

— Что за чертов народ! — сказал генерал. — Похоже, силой их не покорить. Может быть, их можно покорить красотой?

Священник рассмеялся.

— Почему вы смеетесь?

— Вы рассуждаете не как генерал, а как философ.

Генерал разглядывал угрюмый пейзаж. Голое, ровное плоскогорье, множество мелких и больших камней, ковром устилающих землю. Уже две недели перед его глазами мелькали такие каменистые плоскогорья. В их суровой обнаженности ему мерещилась какая-то мрачная тайна.

— Трагическая страна, — сказал он. — Даже одежда у них траурная. Эти черные джокэ,[3] а юбки! Посмотрите! Разве это не напоминает траурные одеяния?

— А вы послушайте, какие у них песни! Тоскливые, просто похоронные! И это не случайно. На протяжении веков судьба албанцев была печальнее, чем судьбы многих других народов. Они ожесточились.

— У них нет веселых песен?

— Мало. Очень мало.

Машина спускалась вниз по горной дороге. Похолодало. Время от времени наверх, им навстречу, с гудением проносились грузовики. На склоне горы строился большой завод. Место было пустынное, и в тумане строительная площадка казалась гигантской.

— Медеплавильный завод, — сказал священник.

Потом на перекрестках стали появляться доты — квадратные, круглые, шестиугольные, с узкими амбразурами, глядящими прямо на дорогу. Каждый раз, когда машина сворачивала, она попадала на несколько секунд в зону огня, и генерал не отрывал глаз от узких амбразур, из которых по капле сочилась вода.

Проехали, говорил он себе, когда машина выходила из сектора обстрела, но на следующем повороте дот снова вырастал из-под земли, и опять автомобиль на несколько секунд попадал в зону обстрела. Генерал смотрел на воду, струившуюся по стеклу, но как только он погружался в дремоту, ему тут же казалось, что стекло разлетается на тысячи осколков, и он в испуге открывал глаза. Но заброшенные доты безмолвствовали. Издали они были похожи на египетские изваяния с загадочным или с холодно-презрительным выражением лица, в зависимости от расположения амбразур. Если амбразура была вертикальной, у дота был суровый и угрожающий вид, как у злого духа; дот с горизонтальной амбразурой выглядел безразлично-пренебрежительным.

К обеду они спустились в долину, в расположенное вдоль шоссе село. Дождь прекратился. Как обычно, машину тут же окружили мальчишки. Громко крича, они сбегались к шоссе отовсюду. Позади, в нескольких метрах, остановился грузовик. Рабочие, спрыгнув один за другим на землю, принялись разминать онемевшие руки и ноги.

Крестьяне замедляли шаги и разглядывали иностранцев, по всей вероятности зная, зачем те приехали. Это было видно по их лицам. Особенно по лицам женщин. Генерал теперь хорошо знал это холодное выражение глаз местных жителей. Увидев нас, они вспоминают об оккупации, подумал он. И чем кровопролитнее были бои в этих краях, тем враждебнее их лица.

Посреди поля было множество могил. Кладбище окружала низкая, кое-где обвалившаяся стена. Здесь все наши, подумал генерал. Он плотнее закутался в длинный плащ. Священник издали походил на большой черный крест с мексиканской гравюры. Совершенно ясно, как они попали в окружение, подумал генерал. Наверняка они пытались прорваться через мост, там их всех и уложили. Как звали того идиота, офицера, который завел их сюда? На табличке имени командира не разобрать.

Эксперт приступил к выполнению обычных формальностей. Чуть дальше, совсем рядом с селом, было еще несколько могил, их венчали красные звезды. Генерал сразу узнал могилы павших героев, как здесь называли партизанские могилы. Здесь, где-то среди албанцев, были похоронены семь солдат, его соотечественников. На металлических табличках с красной звездой были выведены, со множеством ошибок, имена солдат, национальность и дата гибели, у всех одна и та же. А на каменной плите было высечено: «Эти иностранные солдаты сражались на стороне албанских партизан и пали в бою с «Голубым батальоном» 17 марта 1943 года».

— Опять «Голубой батальон», — сказал генерал, прохаживаясь вдоль могил.

— Уже второй раз мы выходим на след полковника Z. В этом селе, судя по спискам, должны быть похоронены два солдата из его батальона.

— Нужно спросить о полковнике, — сказал священник. — Хотя в марте 1943 года он был еще жив.

— И все-таки нужно спросить.

Пока они заполняли расходные квитанции, к кладбищу приблизились несколько крестьян. Потом к ним присоединились женщины в национальной одежде. Дети подошли вплотную к ограде и о чем-то тихо шептались друг с другом, покачивая светловолосыми головками. В полной тишине все следили за действиями людей за оградой.

Неподалеку остановилась старая женщина с бочонком на спине.

— Они их заберут? — тихо спросила она.

— Заберут, — ответили ей; крестьяне стали перешептываться.

Старуха стояла, не снимая бочонка со спины, и вместе со всеми наблюдала за рабочими. Затем вышла вперед и обратилась к ним.

— Сынки, скажите им, чтобы они не смешивали этих с остальными, — сказала она. — Мы оплакали их по всем законам, как собственных сыновей.

Генерал и священник посмотрели на женщину, но она повернулась и пошла прочь, они видели, как покачивается у нее на спине бочонок, пока она не скрылась в переулке.

Крестьяне молча наблюдали за людьми, ходившими взад-вперед внутри ограды — словно они искали что-то и никак не могли найти.

— Раскопки на обоих кладбищах мы начнем завтра, — сказал генерал. — Сегодня будем искать двух солдат «Голубого батальона» и сбитого летчика.

О летчике знали все. Обломки сбитого самолета до сих пор виднелись в поле, а летчика крестьяне похоронили с другой стороны села, возле самолета. Но никаких следов захоронения, кроме большого камня, который, скорее всего, возложили на могилу над головой убитого, уже не осталось, один крестьянин рассказал, что они потихоньку сняли с самолета все мало-мальски ценное, начиная с резины и кончая тяжелыми металлическими деталями, годными для хозяйства.

Двое рабочих принялись копать, а крестьяне вернулись в село.

На дороге, разбитой тракторами и телегами, было много луж. По ту и другую сторону от нее стояли наполовину уже скормленные скоту мокрые стога сена. Вдали, между кипарисами, возвышалась колокольня старой церкви. Откуда-то из-за церкви доносился грохот трактора.

Пообедали они в машине, а затем зашли выпить кофе в клуб кооператива. В клубе было сильно накурено, почти все столики оказались заняты. Маленький радиоприемник работал на полную мощность. Крестьяне громко разговаривали. Видно было, что это жители долины. Выгоревшие на солнце волосы, обветренная кожа. И речь их звучала по-другому: более мягко, мелодично.

Генерал пил кофе и рассматривал лозунги на стенах, они были написаны большими красными буквами.

Последним в клубе появился эксперт, которого сопровождал юноша в коричневом пиджаке. Они приблизились к столику, где сидели генерал со священником, и эксперт представил их друг другу:

— Председатель кооператива. Генерал…

Юноша, слегка удивленный, оглядел иностранцев и посмотрел на эксперта.

— Дело в том, — сказал эксперт, — что на этой неделе мы будем производить раскопки двух солдатских кладбищ возле вашего села. У нас свои рабочие, но чтобы ускорить дело, было бы неплохо, если бы вы нам, по возможности, помогли.

— Вам нужны рабочие? — спросил председатель.

— Да.

Юноша замялся.

— Мы сейчас очень заняты, — сказал он. — С хлопком и табаком еще не управились, да и других дел хватает. Так что…

— Это займет всего несколько дней, — сказал эксперт. — К тому же учтите, что членам кооператива будут платить. Они, — эксперт кивнул в сторону генерала и священника, — платят тридцать новых леков за каждую вскрытую могилу и пятьдесят за каждую могилу, где будут найдены останки.

— Мы хорошо платим, — подтвердил генерал.

— Не в этом дело, — сказал председатель. — Я хочу сказать, одобрит ли правительство такую работу…

— Об этом не беспокойтесь, — сказал эксперт. — У меня есть бумага из Совета министров. Вот.

Председатель прочитал документ и задумался.

— Все равно вам нужно договориться об этом и в исполкоме краины.

— Разумеется, — сказал эксперт. — Мы сделаем это завтра же, когда поедем в город.

— Я могу дать вам десять человек дня на три-четыре, не больше.

— Очень хорошо, — сказал эксперт.

Генерал поблагодарил его, и председатель с экспертом ушли.

О двух солдатах «Голубого батальона», похороненных здесь, никто ничего не знал. Полковника старики помнили. Он прошел здесь со своим батальоном дважды и оба раза сжигал село. Молодые помнили только, как смотрели на горящие дома с вершины холма, куда сбежались крестьяне, бросив все свое добро.

О двух солдатах никто ничего не слышал. Скорее всего, их похоронили их же товарищи, пока в селе никого не было.

— Мы должны их найти, — сказал генерал, — на карте точно обозначено место захоронения, но я считаю, что все-таки нужно опросить крестьян. Их показания облегчат работу.

Больше часа они с экспертом искали, сверяясь с пометками на топографической карте, точное место захоронения и в конце концов нашли его. Оно оказалось под кооперативным телятником. Они направились туда вместе с крестьянами, и после того, как из телятника выгнали телят, рабочие начали раскопки. Телята смотрели на посторонних спокойными красивыми глазами. В телятнике вкусно пахло сухим сеном.

Летчика и двух солдат нашли еще до наступления вечера. Летчика нашли сразу, а из-за солдат пришлось перекопать весь телятник, и после того, как останки извлекли, там осталось множество воронок, словно после интенсивной бомбардировки.

Рабочие принялись закапывать ямы. Они не спешили. Ночевать они должны были в селе, а генерал, священник и эксперт решили отправиться в небольшой городок в тридцати километрах отсюда, чтобы на следующий день рано утром вернуться.

Когда они выехали, был уже вечер. Автомобиль на мгновение выхватывал фарами из темноты тополя вдоль дороги, возвращавшуюся с поля телегу, обнесенные высокими заборами дворы.

— Остановите машину, — сказал неожиданно священник, когда они проезжали мимо кладбища.

Водитель затормозил.

— В чем дело? — спросил эксперт.

Когда они вышли из машины, священник показал рукой на невысокую стену. На ней углем большими неровными буквами было написано: «Враги получили свое».

Эксперт пожал плечами.

— Кто-то написал после обеда, — сказал он. — Утром здесь ничего не было.

— Это мы и сами могли заметить, — сказал генерал, — нам хотелось бы получить разъяснение, с какими целями ваше правительство устраивает подобные постыдные провокации.

— Не вижу ничего постыдного, — спокойно ответил эксперт.

Священник достал блокнот и стал в него что-то записывать, наверное, переписывал фразу со стены.

— Как это нет ничего постыдного? — воскликнул генерал. — Ведь здесь могилы павших. Я этого так не оставлю. Это грубая провокация. Безобразная выходка.

Эксперт резко повернулся к нему:

— Двадцать лет назад вы писали фашистские лозунги на груди наших повешенных товарищей, а теперь вас возмущают слова, написанные наверняка каким-нибудь школьником.

— Мы говорим не о том, что было двадцать лет назад, — перебил его генерал.

— Вы не раз вспоминали греков и троянцев. Почему бы нам не вспомнить и то, что было двадцать лет назад?

— Нет смысла продолжать этот разговор, — сказал генерал. — Здесь такой сильный ветер.

Все трое быстро направились к машине. Шофер рванул с места. Но они не проехали и пяти минут, как за деревянным мостом дорогу им загородила телега, у которой отвалилось колесо. Возле нее суетились два крестьянина.

— Извините, — сказал один из них эксперту, вышедшему из машины.

— Ничего.

— Мы уже слышали, зачем вы приехали, — сказал крестьянин. — Сегодня бабы в селе весь день об этом болтают. Только и разговоров что о ваших машинах.

— Хватит языком молоть, — пробормотал другой крестьянин, насаживая колесо.

— Говорили, что они выкопают из могил своих солдат и отправят их на родину, — невозмутимо продолжал первый крестьянин, — а вместе с ними вытащат на свет божий и убитых баллистов[4] и их тоже отправят на запад, за границу. Это правда?

Эксперт засмеялся.

— Мы так слышали, — сказал крестьянин. — Чтобы они и мертвые были неразлучны. В те времена союзники и сейчас тоже. Так говорили.

Эксперт снова засмеялся.

— Это неправда, — сказал он. — Никто не собирается заниматься убитыми баллистами.

— Давай помоги лучше, — снова воскликнул второй крестьянин. Колесо никак не поддавалось.

Вдали лаяли собаки.

— Ты всем этим и занимаешься? — спросил крестьянин эксперта.

Тот кивнул.

Крестьянин глубоко вздохнул.

— Тяжелое это дело.

Колесо наконец встало на место.

Телега освободила дорогу, и автомобиль понесся по автостраде, пересекающей равнину.

Октябрьская ночь опустилась на землю. Лунный свет, просачиваясь сквозь пористую пелену облаков и тумана, медленно окутывал бескрайнюю равнину. Небо теперь жирно блестело, и от этого уходящая за горизонт долина и шоссе казались залитыми молоком.

Рытвины на дороге казались большими и черными в скользящем по земле свете фар.

Через час вдали показались огни города.

Глава шестая

Машина остановилась перед «Албтуристом». По мокрой улице, в неоновом свете витрин, торопливо шагали запоздалые прохожие. Ночной ветер бил в лицо, и генерал со священником поспешили войти в гостиничный холл. Свободных комнат было много — туристский сезон уже закончился.

— Желаете с видом на реку? — спросил администратор на ломаном английском.

— Да, — ответил священник. — Благодарю вас.

Служащий помог им отнести чемоданы.

— Река здесь красивая, — сказал священник, когда они поднялись в номер.

— Вы уже бывали в этом городе?

— Бывал, — ответил священник.

— Сколько раз вы были в Албании?

— Несколько раз в тридцать девятом, а потом еще — в середине сорок второго. Но при совершенно разных обстоятельствах.

Генерал подошел к окну и отдернул занавеску. Над равниной разливалась тревожная белизна лунного света. Он задернул занавеску и закурил.

— Спустимся в ресторан? — предложил священник.

— Давайте.

В коридоре они увидели эксперта, который выходил из своей комнаты с полотенцем в руке.

— Пойдемте ужинать, — предложил священник.

— Сейчас спускаюсь, — ответил эксперт.

— Внизу, в ресторане, ужинает тот генерал-лейтенант, которого мы встретили две недели назад в горах, — сказал священник.

— В самом деле?

— Они, наверное, тоже ищут своих в этом городе, — сказал эксперт.

Две недели назад, когда их машина ехала по шоссе, пересекающему широкое плоскогорье, перед глазами генерала, который дремал, откинувшись на заднем сиденье, вдруг возникла картина, показавшаяся ему совершенно нереальной.

Рабочие в спецодежде работников коммунального хозяйства копали землю сразу в нескольких местах. На шоссе стоял легковой автомобиль и за ним — крытый грузовик. Автомобиль и грузовик были точь-в-точь такие же, как и их автомобиль и грузовик. Возле защитного цвета машины стоял военный в плаще и спиной к шоссе еще кто-то, одетый в черное.

Что это? — подумал генерал, оцепенев. Уж не сон ли? Ему показалось, что он увидел на плоскогорье самого себя, священника и рабочих. На мгновение он зажмурил глаза, затем протер рукой запотевшее стекло. Все это было реальностью.

— Взгляните туда, — тихо сказал он священнику. Тот повернулся и не смог скрыть удивления.

— Остановите, пожалуйста, — попросил генерал шофера.

Шофер остановил машину. Генерал опустил стекло и показал рукой направо.

— Посмотрите туда, — сказал он эксперту.

Тот повернулся.

— Что они делают? — спросил генерал.

— Ищут погибших солдат.

— Как это так? Как они могут искать без нашего ведома?

— Они ищут своих, — ответил эксперт.

— Своих?

— Наше правительство заключило контракт с их страной на год раньше, но они сильно запоздали с подготовкой и начали только этим летом.

— Понятно. Он генерал?

— Генерал-лейтенант. И с ним глава муниципалитета.

Генерал улыбнулся.

— Не хватает только генерала с муллой, — сказал он.

— Возможно и такое, — улыбнулся эксперт. — Однажды и турки могут здесь появиться.

Пока они разговаривали те, двое, стоявшие на шоссе, повернулись в их сторону и с любопытством стали их разглядывать.

— Выйдем, — сказал генерал, открывая дверцу машины. — Это наши коллеги. Было бы неплохо с ними познакомиться.

— А зачем? — спросил священник.

— Можем обменяться опытом, — ответил, смеясь, генерал.

Когда они подошли, генерал заметил, что у генерал-лейтенанта нет левой руки. В правой он держал толстую черную трубку. А штатский оказался здоровяком, с большой лысиной.

Они поговорили немного на плохом английском, водители грузовиков в это время что-то спрашивали друг у друга, хлопали крышками капотов и, похоже, наконец выяснили все, что им было нужно.

Через десять минут генерал и священник распрощались со своими новыми знакомыми и уехали.

До сегодняшнего дня они с ними больше не сталкивались.

— Вон они где, — сказал генерал, входя в ресторан. Генерал-лейтенант и мэр тоже кивнули им в знак приветствия, они уже поужинали и расплачивались с официантом.

Эксперт со священником перебрасывались время от времени ничего не значащими фразами, а генерал сидел мрачный, будто его кто-то обидел. После ужина эксперт пошел наверх, в свой номер.

Поужинав, генерал со священником спустились в тихий холл отеля и увидели сидевших там генерал-лейтенанта и мэра, те курили.

— Каждый вечер сидим тут, — сказал мэр. — Уже целую неделю торчим в этом городе и не знаем, как убить время. А куда пойдешь? Летом, говорят, здесь красиво, есть несколько танцплощадок, а сейчас иностранных туристов нет, и с реки днем и ночью дует ледяной ветер.

— Мы могли бы прибыть в этот город намного раньше, — сказал генерал-лейтенант, — но до окончания футбольного чемпионата нам не разрешали производить раскопки на стадионе.

— Неожиданное препятствие, не правда ли? — сказал штатский.

— Мы могли начать с дальнего края стадиона, а не с футбольного поля, — сказал генерал-лейтенант, — хотя нам едва ли было бы приятно слушать вопли болельщиков во время вскрытия захоронений.

— И болельщикам вряд ли приятно смотреть на разрытые могилы, — сказал генерал.

— Как раз наоборот, — сказал штатский. — Они получили бы от этого большое удовольствие.

— Может, и получили бы, — сказал генерал-лейтенант. — И все же я не дал бы руку на отсечение, что это именно так.

Генерал посмотрел на его единственную руку, в которой он держал трубку, и на пустой рукав кителя, засунутый в левый карман.

Наверняка отнята выше локтя, подумал он.

— Я не понимаю, как это можно было строить стадион на могилах! — сказал священник. — Это запрещено международным правом. Вы должны были протестовать.

— Мы протестовали, — сказал генерал-лейтенант, — но оказалось, что наших солдат хоронили не они, а наши собственные войска и к тому же хоронили ночью; никто об этом не знал.

— Я не верю, что такое возможно, — сказал штатский.

— Я тоже сначала не верил, но не могу дать руку на отсечение, что это ложь, — сказал генерал-лейтенант.

Взгляд генерала снова упал на его пустой рукав.

— С нами ничего подобного не случалось, — сказал он.

— Где вы сейчас ищете? — спросил штатский.

Генерал назвал место.

— Нам придется там пробыть несколько дней, — сказал священник. — Там два кладбища — одно большое, другое поменьше.

— У вас есть точные данные?

— Да.

— А у нас списки составлены на основании устных показаний.

— Можно сказать, ищем в тумане, — добавил штатский.

— Вам, должно быть, трудно.

— Чрезвычайно, — сказал генерал-лейтенант. — Наверняка мы найдем всего несколько сот солдат, да и то личность большинства из них установить не сможем.

— Да, это очень трудно установить личность, когда нет точных данных.

— Вам, конечно, известен рост каждого солдата, и есть данные о зубах?

— Да, — сказал священник.

— Кроме того, у всех ваших солдат был, насколько мне известно, специальный медальон.

— Верно. Это сильно облегчает нам работу, ведь с медальоном ничего не может случиться.

— А в наших списках не у всех отмечен рост, это очень мешает.

— Зато нам часто помогает пряжка от ремня, — сказал штатский.

В холл вошли два молодых человека и опустились в кресла возле больших стеклянных дверей, ведущих в сад, за которым виднелась река.

— Какой дезинфектант вы используете? — спросил штатский.

— «Универсальный-62».

— Хороший дезинфектант.

— Самый лучший — это земля.

— Верно, хотя бывают случаи, когда и земля подводит.

— Вам случалось находить неразложившиеся трупы?

— Конечно.

— И нам тоже.

— Они представляют большую опасность.

— Опасность заражения всегда есть. Иногда микробы много лет сохраняют жизнеспособность и под воздействием воздуха неожиданно активизируются.

— У вас не было несчастных случаев?

— Пока нет.

— У нас тоже.

— Тем не менее нужно быть осторожными.

— Насколько я заметил, рабочие у нас опытные.

— У нас тоже.

— Не хотите выпить кофе? — предложил генерал-лейтенант.

— Я — нет, благодарю вас, — сказал священник. — Я пойду спать.

— И я пойду наверх, — сказал мэр. — Мне еще нужно написать письмо.

Священник и мэр пожелали спокойной ночи генералам и поднялись по застеленной красным ковром лестнице. В холле было тихо.

Генерал смотрел на большие стеклянные двери, за которыми теперь простирался мрак.

— Мы устали, — сказал он.

— Скверная местность.

— Очень скверная местность. Раз уж я оказался здесь, то решил попутно изучить вопросы тактики ведения боя в горных районах. Однако пока не очень продвигается. Такая уж местность.

Его собеседник не проявил к этой теме ни малейшего интереса, и генерала это удивило.

— Вот что занятно, — сказал генерал-лейтенант, — на стадион, где мы сейчас копаем, каждый день приходит красивая девушка и ждет, пока у ее жениха закончится тренировка, в дождь она надевает голубой плащ и сидит в уголке под опорами трибуны, молча наблюдая за игроками. Пустой стадион кажется угрюмым и мрачным, бетонные трибуны блестят под дождем, а края футбольного поля совершенно изуродованы зияющими ямами. И только она прекрасна — в своем голубом плаще. Рабочие все копают, а я стою и смотрю на нее. Для меня здесь, в городе, это единственное развлечение.

— Она не испугалась, когда извлекали останки солдат? — спросил генерал.

— Ничуть, — ответил тот. — Она смотрела в другую сторону, туда, где ее жених гонял по полю мяч.

— Странно!

Они довольно долго молчали; курили, развалившись в тяжелых креслах.

— Мы самые лучшие в мире могилокопатели, — сказал, усмехнувшись, генерал. — Где бы ни были спрятаны наши мертвые солдаты, мы их найдем. Они от нас не скроются.

Генерал-лейтенант пристально посмотрел ему в глаза.

— Вы знаете, — сказал он. — Уже много ночей мне снится один и тот же сон.

— Мне тоже снятся кошмары.

— Будто я снова на стадионе, где мы сейчас копаем, — продолжал генерал-лейтенант. — Только он намного больше, а трибуны битком набиты людьми. Среди них и девушка в голубом плаще. И когда мы вскрываем очередную могилу, толпа взрывается бурными овациями, весь стадион встает и они выкрикивают имя убитого. Но я не могу его расслышать, рев толпы похож на раскаты грома, я ничего не могу разобрать; представьте только — мне это снится почти каждую ночь.

— Это все оттого, что вас слишком беспокоит проблема идентификации останков, — сказал генерал.

— Да, да, верно. Это для меня главное.

Генералу вспомнился его собственный сон, чем-то даже похожий. Будто бы он состарился и его назначили сторожем на кладбище, и именно туда, где были братские могилы привезенных им из Албании погибших. Кладбище огромное, просто бескрайнее, и между могилами бродят тысячи людей с телеграммами в руках. Они ищут своих близких, но, похоже, не могут найти их могил. Тогда они начинают угрожать ему — тысячи, много тысяч людей, — его охватывает ужас, и в этот момент священник бьет в колокол, и все они исчезают.

Генерал хотел было рассказать про свой сон, но передумал.

— Впереди у нас тяжелая работа, — сказал он.

— Да, — ответил ему генерал-лейтенант. — У меня такое чувство, что война для нас продолжается.

Они помолчали.

— Вы сталкивались с провокациями? — спросил генерал.

— Нет, не доводилось, за исключением одного случая.

— А что произошло?

— Мальчишки забросали нас камнями.

— Камнями?!

— Да.

— И вы стерпели такое оскорбление?

— Почему вы решили, что мы стерпели?

— Я просто возмущен, — воскликнул генерал. — Это же варварство!

— Все не так просто, — сказал генерал-лейтенант. — Мы вскрыли по ошибке несколько могил албанцев, которые приняли за свои.

— Как же это получилось?

— Идиотский случай. Даже вспоминать не хочется. Выпьем еще кофе.

— Мы до утра не сможем заснуть.

— Велика беда — не будут сниться кошмары.

Генерал кивнул.

— Это верно.

Они заказали кофе.

Глава седьмая

— Это случилось в начале войны, — начал на ломаном английском кафеджи.[5] Он несколько лет работал официантом в Нью-Йорке и говорил с сильным американским акцентом. Генерал попросил, чтобы историю проститутки ему рассказал кто-нибудь из жителей этого затерянного в горах, древнего каменного города. Все сошлись во мнении, что лучше всех об этом может рассказать кафеджи, хотя он и заикается, и по-английски говорит не очень хорошо.

На имя проститутки они наткнулись утром на военном кладбище, на городской окраине. Она была единственной женщиной среди найденных до сих пор погибших, и генерал захотел услышать ее историю. Может быть, он прошел бы равнодушно мимо ее могилы, если бы ему не бросилась в глаза мраморная плита с обычной надписью: «Пала за Родину».

Генерал еще издали заметил белую плиту. Она резко выделялась среди сгнивших и покосившихся крестов и ржавых касок, лежавших на могилах.

— Мраморная плита, — сказал генерал. — Какой-нибудь старший офицер? Может быть, полковник?

Они подошли к могиле и прочли высеченную надпись. На плите были написаны имя, фамилия и место рождения какой-то женщины. Генерал никому не сказал, что родом она из его города.

— Я одним из первых услышал эту новость, — сказал кафеджи. — Не то чтобы я уж очень интересовался подобными вещами, просто я работаю в кофейне и всегда раньше других узнаю о любом событии в городе. Так случилось и в тот день. В кофейне было полно народу, когда разнеслась эта весть, неизвестно даже, кто ее принес. Одни говорили, что солдат, направлявшийся на греческий фронт, — ночь он провел в городской гостинице и напился там до бесчувствия. Другие — что Ляме Спири, он всегда только о таких вещах и думал. Мы были так удивлены и так потрясены этим известием, что пьяный ли солдат его принес или этот бродяга Ляме Спири, для нас уже не имело никакого значения.

Вообще-то нас трудно было чем-либо удивить, время было военное. Узнавали мы теперь самые невероятные вещи. Когда мы в первый раз увидели в нашем городе пушки и зенитки с длинными стволами, которые проезжали по мостовым с ужасным грохотом, мы подумали: дома от этого грохота наверняка рухнут. А потом мы видели воздушный бой прямо над нашими головами; и чего только мы после этого не видели!

Поговаривали, что какой-то крестьянин встретил в горном ущелье старого Бабай Али[6] с посохом в руке, и тот предсказывал всякие ужасы. И петушиные лопатки предсказывали только войну и кровь. Во время гадания они краснели, и люди, мрачнея, ждали еще больших бед.

А одно время только и было разговоров что о сбитом во время налета английском летчике. Я собственными глазами видел руку пилота — единственное, что от него осталось. Ее показывали народу на площади перед муниципалитетом вместе с обгоревшим куском комбинезона. Рука была похожа на желтую деревяшку, а на среднем пальце блестело кольцо — его еще не успели снять. Самолет, как я уже говорил, был сбит из зенитки, когда уже улетал, отбомбившись над городом. Одна из бомб попала в городскую тэке,[7] и все говорили, что пилота настигла божья кара.

Так что мы действительно всякого наслышались и навидались, но слух о том, что у нас откроют публичный дом, потряс всех. Мы ждали чего угодно, но только не этого. Большинство даже и не поверили сначала. Город наш очень старый, помнит разные времена и обычаи, но к такому он не был готов. Это же просто позор! Древний город, проживший с честью всю свою жизнь, — и вдруг такое?! Все были совершенно растеряны. Что-то неведомое, страшное врывалось в нашу жизнь, будто мало нам было оккупации, казарм с чужими солдатами, бомбежек, голода. Мы не понимали, что это тоже часть войны, как бомбежки, казармы и голод.

На следующий день после того, как разнесся слух, делегация стариков направилась в муниципалитет, и той же ночью другая группа собралась в кофейне, чтобы составить письмо наместнику фашистского диктатора в Тиране. Они просидели очень долго, вон за тем самым столом, писали что-то, зачеркивали, снова писали, а все остальные, столпившись вокруг, заказывали кофе, курили, уходили по своим делам, снова возвращались и спрашивали, как продвигается письмо. Это непростое дело — написать такое письмо. У многих жены уже заволновались и посылали ко мне детей посмотреть, не перепились ли мужчины, и я помню, как заспанные детишки смущенно заглядывали в большие окна и убегали домой, ежась от ночной сырости.

Никогда я еще не закрывал кофейню так поздно. В конце концов письмо было написано, и кто-то его прочитал вслух. Я плохо помню, что именно было в этом письме. Знаю только, что перечислялось множество причин, по которым уважаемые граждане города просили наместника диктатора отменить решение об открытии публичного дома, дабы спасти честь нашего древнего города, настолько древнего, что его история терялась в глубине веков, города с такими прекрасными традициями.

На следующий день письмо было отправлено.

Надо сказать, нашлись люди, которые выступали против письма и вообще против каких бы то ни было писем и прошений оккупантам. Но мы их не послушались, надеялись, что письмо поможет. Ведь тогда, в начале войны, мы многого не понимали, многое видели в искаженном свете.

Нашу просьбу не приняли во внимание. Через несколько дней пришла телеграмма: «Публичный дом будет открыт поскольку имеет стратегический характер точка». Старик телеграфист, прочитавший телеграмму первым, сначала вообще ничего не понял. Некоторые уверяли, что это какой-то секретный шифр. Кто-то даже сказал, что речь идет об открытии второго фронта и что военные всегда мудрено выражаются. Но те, кто по ночам слушал радио, прекрасно знали, что значит выражение «стратегический характер». Скоро все выяснилось: будет открыт действительно публичный дом, а не второй фронт.

Через несколько дней мы узнали подробности. Публичный дом откроют оккупационные войска, а их привезут из-за границы.

В те дни в городе ни о чем другом не говорили. Может быть, дома у людей и были какие-нибудь заботы, но в кофейне только об этом и говорили. Все хотели знать, каким будет это заведение и какими будут они. Те немногие из мужчин, которые ездили на заработки в другие страны, удовлетворяли любопытство остальных и за чашечкой кофе чего только не рассказывали. Каждый старался показать, что уж он-то человек бывалый и чего только не насмотрелся на своем веку. Они рассказывали о японских гейшах и португальских проститутках так, будто и страны эти знали как свои пять пальцев и были лично знакомы чуть ли не со всеми шлюхами в мире.

Слушатели осуждающе покачивали головами, они беспокоились за своих сыновей, особенно те, у кого сыновья были уже взрослые. А дома их жены наверняка волновались еще сильнее, и трудно сказать, за кого они больше волновались — за сыновей или мужей. Старики видели в происходящем мрачное предзнаменование и с тяжелым сердцем ждали от всевышнего еще более суровых испытаний. Впрочем, наверняка кто-то и радовался, люди-то всякие бывают, но никто не осмелился открыто показать свою радость, да и было таких мало. Конечно, некоторые мужчины не ладили со своими женами, были и неженатые парни, которые целыми днями читали романы про любовь, а вечерами не знали, чем заняться. Кто-то пытался утешить себя и других тем, что хоть теперь оккупанты не будут приставать к нашим девушкам, потому что у них будут свои собственные. Но это было слабым утешением.

Публичный дом еще не открылся, а уже начались всякие беды. Двоих арестовали за разговоры о том, что это делается для навязывания нам чужого образа жизни и для разложения Албании и что все это входит в обширный план денационализации страны и распространения в ней фашистской идеологии, в результате люди стали разговаривать шепотом, и только старики и старухи без всякой опаски громко ругались, когда речь заходила о будущем публичном доме.

Наконец прибыли они. Их привезли на зеленой военной машине. Как сейчас помню. Солнце только что зашло, и в кофейне было полно народу. Сначала я не понял, почему все вдруг вскочили из-за столов и кинулись к окнам, выходящим на муниципальную площадь. Кое-кто даже выбежал на улицу, а остальные растерянно спрашивали друг у друга, что происходит. Большинство столов опустело, впервые у меня столько людей ушло, не заплатив за кофе. Выскочил на улицу и я, не утерпел. И из другой кофейни, напротив, и из клуба охотников — отовсюду выходили люди, толпились на тротуаре. Машина подкатила к единственному в нашем городе памятнику, и они вылезли из машины и с удивлением стали оглядываться. Их было шестеро, усталых, вымотанных дальней дорогой. На них со всех сторон таращились, как на диковинных животных, а они казались совершенно спокойными и с улыбками перебрасывались какими-то фразами. Может быть, они изумлялись, как это они вдруг очутились в таком удивительном каменном городе, в сумерках наш город действительно кажется сказочным — крепостные башни и молчаливые, вздымающиеся ввысь минареты, шпили которых сверкают под лучами заходящего солнца.

Тем временем на площади уже было полно народу, мальчишки выкрикивали им какие-то иностранные слова, которым они научились у солдат. Взрослые отгоняли мальчишек и смотрели на них молча, и нам трудно было понять, что творилось с нами. Мы только поняли, что все эти рассказы о шлюхах из Токио или Гонолулу не имели никакого отношения к ним, здесь было что-то совершенно другое, гораздо более сложное и печальное.

Их небольшая группа, сопровождаемая несколькими военными и служащим муниципалитета и преследуемая мальчишками, словно покорное стадо, направилась к городской гостинице. Там и провели первую ночь диковинные гостьи нашего города.

На следующий день их разместили в двухэтажном доме с садом, в самом центре города. У ворот вывесили небольшую табличку с расписанием — для гражданских и для военных. Эту табличку мы все только потом разглядели, потому что в первые дни улица опустела, словно во время чумы, Никто по ней не ходил. И даже позже, когда мы уже начали по ней ходить, эта улица казалась нам самой безобразной, самой кривой в городе, она стала для нас чужой, опозоренной навечно, словно падшая женщина. Затем один сотрудник милиции[8] принялся выслеживать тех, кто намеренно обходил эту улицу, и постепенно там снова стали ходить, сначала мальчишки, а затем и все остальные, потому что у людей и так дел хватает, чтобы еще кружить по переулкам. Но несколько стариков и старух заупрямились и никогда больше на этой улице не появлялись.

Для всех нас наступили мрачные и беспокойные дни. В нашем городе никогда не было женщин легкого поведения, а семейные скандалы на почве ревности или измены случались крайне редко. И вот теперь — такое заведение в самом центре города. Невозможно описать, сколь сильное беспокойство охватило всех теперь, когда публичный дом и в самом деле открыли. Мужчины теперь расходились по домам рано, и кофейня быстро пустела. Женщины просто места себе не находили от подозрений, если мужья или сыновья где-то задерживались. Они были как бельмо на глазу у всего города.

Понятно, что сначала туда никто не ходил, и наверняка они были очень удивлены и обсуждали между собой, что это за странный народ, который не интересуется женщинами. А может быть, они и сами поняли, что в этой стране они чужие, что они — всего лишь часть оккупационных войск, враждебных всем нам.

Первым, кто посетил публичный дом, был этот охламон Ляме Спири. Он зашел туда однажды после обеда, и известие об этом мгновенно облетело весь город, так что, когда он вышел оттуда, из всех окон на него уже таращились, словно на воскресшего Христа. Ляме Спири гордо шествовал по улице, нимало не смущаясь. Уходя, он даже помахал на прощанье рукой одной из них, сидевшей у окна. И как раз в этот момент какая-то старуха выплеснула на него из своего окна ведро воды, но — промахнулась. А проститутки вышли на балкон и удивленно наблюдали, посмеиваясь, за множеством людей, собравшихся у окон в домах напротив. Старухи аж в лице переменились, они проклинали их, отчаянно жестикулируя. (У нас в городе обычно трясут раскрытой пятерней в сторону того, кого проклинают.) Но они, похоже, ничего не понимали и смеялись.

Вот как оно сначала было. А потом и к этому все привыкли. Были и такие, что тайком посещали, выбрав вечер потемней, этот самый дом, доставивший нам столько беспокойства. Прошло еще какое-то время, и они вошли, если можно так выразиться, в нашу жизнь.

Часто они выходили на балкон, курили, рассеянно глядя на возвышающиеся со всех сторон горы, и наверняка вспоминали свою далекую родину. Они подолгу сидели так в полумраке, пока муэдзин с минарета монотонно тянул призыв к вечерней молитве, а горожане возвращались с базара домой.

К ним уже не испытывали прежней ненависти. Некоторые их даже жалели. Говорили, что они такие же мобилизованные, как и остальные солдаты, и содержат их на средства армии. Время от времени по их вине случались разные несчастья. Арестовали, например, одного гимназиста за то, что тот употребил выражение «милитаризованные шлюхи». Но это было в порядке вещей.

Казалось, в городе начали привыкать к их присутствию. Теперь уже не закипали страсти, если кто-нибудь встречал их случайно в лавке или по воскресеньям в церкви, только старухи молились день и ночь, чтобы на этот проклятый дом упала «англицкая бомба».

Страна была оккупирована, многое нам приходилось терпеть, в том числе и это.

Но ведь и им было несладко!

Не так уж далеко от нас проходил итало-греческий фронт, и по ночам до нас доносился грохот пушек. В нашем городе останавливались и свежие войска, направлявшиеся на фронт, и возвращавшиеся с фронта.

Часто на воротах публичного дома висело объявление: «Завтра гражданские не обслуживаются», и все знали, что на следующий день на фронте будет передвижение войск. Объявление вешали совершенно напрасно, потому что ни один гражданский не входил в этот дом днем, тем более если там были солдаты, один Ляме Спири приходил в любое время, когда ему только вздумается.

Как-то мы пошли туда, чтобы посмотреть на вернувшихся с передовой солдат, выстроившихся в длинную очередь перед воротами публичного дома, немытых и небритых. Они не нарушали порядка в очереди, и наверняка их легче было выбить из траншей, чем из этой неровной, казавшейся бесконечной, печальной очереди. Они стояли так даже под дождем, отпускали похабные шуточки, вычесывали вшей, грязно ругались и ссорились, спорили, сколько минут каждый проведет там, внутри. Кто знает, каково приходилось им, но они должны были подчиняться, ведь они состояли на службе в армии.

Обычно к вечеру очередь заметно уменьшалась, а когда наконец уходил последний солдат, ворота закрывались и все затихало. На следующий день, после такой утомительной работы, они вызывали жалость своим изможденным видом — желто-серые лица, растерянные глаза. Казалось, всю окопную грязь, тоску, поражения солдаты оставляли у несчастных женщин и шли дальше уже налегке, довольные, сбросив тяжесть с плеч, а они оставались здесь, в нашем городе вблизи фронта и ожидали следующую партию солдат, чтобы до конца испить горький яд отступления.

Может, так оно и продолжалось бы и не случилось бы ничего особенного, потому что жизнь есть жизнь, в конце концов. Может быть, они прожили бы всю войну в нашем городе, засыпая после скучного дня под заунывный голос муэдзина, принимая и провожая из бесконечной очереди солдат, бог знает откуда заброшенных сюда судьбой. Может быть, все именно так и было бы, если бы в один прекрасный день сын Рамиза Курти не отказался от невесты.

Город у нас маленький, и подобные события — нечто из ряда вон выходящее. Тем более что вряд ли можно найти такой город или село, где было бы меньше разводов, чем у нас. Из-за разрыва сына Рамиза с невестой произошел скандал. Много ночей подряд в доме Рамиза Курти собиралась вся его родня, старики обсуждали случившееся и угрозами пытались заставить парня вернуться к невесте. Но тот уперся и никого не хотел слушать. Самое скверное было то, что он даже и не пытался как-либо объяснить свой поступок, и родственники понапрасну выпытывали у него причину упорства. Он все больше отмалчивался, но день ото дня худел и бледнел, словно на него напустили порчу.

Между тем семья девушки требовала объяснений. Ее родственники, а их было не меньше, чем у жениха, собрались на совет и дважды посылали гонцов к Рамизу Курти, чтобы узнать причину разрыва. Но выяснить ничего не удалось, и посланцы ушли, холодно бросив на прощание, что не позволят марать свою честь. Это значило, что после слов заговорит оружие, и действительно, оружие заговорило, но не так, как все ожидали.

Именно в те дни, когда обе семьи завершали переговоры и стало ясно, что их старая дружба, рожденная при помолвке мальчика и девочки, когда те были еще в колыбели, вот-вот перейдет во вражду, во вражду долгую и грозную, все узнали подлинную причину разрыва. Причину простую и постыдную: сын Рамиза Курти ходил в публичный дом. Ходил он всегда к одной и той же.

Позднее мы часто ломали голову и пытались понять, что за отношения были у него с этой иностранкой. Может, он ее на самом деле любил? А может, и она его любила? Одному богу известно, что было между ними. Правду так никто и не узнал.

В тот день, когда об этом стало известно, сразу после захода солнца Рамиз Курти, желтый, как воск, без шапки, с палкой в руках, спустился из верхнего квартала и направился к публичному дому. Глаза его словно остекленели, он несомненно был в невменяемом состоянии. Вы только представьте, как, должно быть, удивились они, когда увидели бледного старика, который распахнул палкой железные ворота публичного дома и вошел внутрь. Они сидели на веранде, и, когда старик стал подниматься по ступенькам, одна из них захихикала, но смех почему-то застыл у нее на губах, и на веранде воцарилось гробовое молчание. Старик ткнул палкой в ту, к которой ходил его сын (говорят, он узнал ее по волосам), и она покорно направилась в свою комнату, подумав, что он — обычный посетитель. Старик пошел за ней. Затем, собираясь уже раздеваться, молодая женщина подняла голову и увидела его застывшее, словно маска, лицо. Она закричала от ужаса. Может, старик и не выстрелил бы из своего револьвера, если бы она не закричала. Крик словно вывел его из оцепенения. Старик трижды выстрелил, бросил револьвер и, шатаясь, как пьяный, вышел под визг женщин.

Рамиза Курти повесили через три дня. Сын его скрылся.

Это случилось в октябре, с гор днем и ночью дул ледяной ветер. Тем не менее убитую хоронили с почестями — музыка, венки, пальба из ружей. Фашисты согнали всех, кто был в это время на улице и в кофейне, и заставили сопровождать процессию до кладбища. Мы шли молча, и ветер обжигал наши лица. Ее повезли на военной машине, в красивом красном гробу. Оркестр играл похоронный марш, и ее подруги плакали.

Никогда еще наш город не провожал гроб с иностранкой, тем более с женщиной подобного сорта. Мы словно онемели, окаменели. Я смотрел на плывущие высоко в небе облака и вновь и вновь размышлял о ее судьбе. Кто знает, какие беды заставили несчастную забраться так далеко, вслед за солдатами в касках, бравшими одну линию обороны за другой, пока она не попала в наш город, где ей суждено было погибнуть, принеся и другим множество несчастий. Может быть, и она собиралась как-то устроить свою жизнь, потому что каждый надеется на лучшее в своей жизни, как бы тяжело она ни складывалась.

Ее похоронили на военном кладбище, среди «братских могил», как их называют, и на могилу положили ту мраморную плиту, что вы видели утром. На ней выбили обычные слова: «Пала за Родину», точно такие же, как и у всех солдат.

Через несколько дней пришел приказ, и публичный дом закрыли. Как сейчас, помню то холодное утро, когда они с чемоданами в руках стояли на площади и ждали машину, которая должна была их отвезти. Прохожие останавливались на тротуаре и смотрели на них. Они стояли, тесно прижавшись друг к другу, растерянные и жалкие.

Когда они забрались в кузов и машина тронулась, кое-кто помахал им на прощание рукой, так, вроде бы нехотя. И они тоже помахали, но не так, как обычно машут руками подобные женщины, совсем по-другому, устало, с отчаянием. Мы смотрели им вслед, пока они не скрылись вдали, но нам не стало легче оттого, что они уехали. Ведь мы всегда думали: вот уедут они, и это будет такой праздник для нас, мы такой пир закатим. Но все было совсем по-другому. Наша жизнь оттого, что они уехали, не стала лучше. Да и могла ли она быть лучше — повсюду шла война, и у нас хозяйничали фашисты.

Кто знает, куда их отправили, наверняка в какой-нибудь другой прифронтовой городок, где останавливаются на ночь войска, идущие на передовую, и войска, возвращающиеся оттуда. И наверняка их жизнь снова наполнилась бесконечными очередями усталых и грязных солдат, оставляющих им всю скорбь войны.

Глава восьмая

Генерал стоял у входа в палатку и смотрел на серый горизонт. Туман клочьями плыл над горными склонами. Иногда он опускался так низко, что касался верха палатки. Генерал поднял воротник шинели; у него за спиной палатка гудела, сотрясаясь от ужаса перед ледяным ветром.

В нескольких шагах от нее стоял автомобиль, а дальше, за палаткой рабочих, — грузовик. У кладбища не было четких границ: ручьи, как змеи, извивались вокруг него, вымывали землю и уносили ее с собой вниз, в долину.

Доносились ритмичные удары кирки о твердую землю. Время от времени все собирались вокруг одной из ям, и генерал знал — найден еще один солдат. Он знал, что сейчас они дезинфицируют кости и эксперт, склонившись над ними, измеряет длину скелета, а священник отмечает красным крестиком имя солдата в списке или, если длина не соответствует помеченной в списке, ставит знак вопроса.

Генерал в мельчайших подробностях представлял себе все происходящее там, среди этих людей, начиная с застывшего выражения лица священника и кончая действиями эксперта, вертевшего в руках металлический метр. Значит, они измеряют еще раз, подумал генерал, увидев, что никто не расходится. Значит, в списках будет еще один вопросительный знак.

Кто-то из рабочих побежал ко второй палатке и вернулся с красивым голубым мешком производства фирмы «Олимпия», изготовленным по специальному заказу. Эксперт, зажав в длинных пальцах пинцет, опускал медальон в металлическую коробку.

Если все расходились, это означало, что останки уже покоятся в нейлоновом мешке и сверху наклеена этикетка с именем солдата и порядковым номером по списку. Тогда один из рабочих возвращался в палатку с мешком в руках, а издали снова доносились ритмичные удары кирки по влажной земле.

Кто он, этот солдат, которого сейчас нашли? — спрашивал себя генерал, наблюдая, как люди снова собираются в центре кладбища. И каждый раз ему невольно вспоминалось множество лиц — молчаливых, мрачных, там далеко, в его доме, в гостиной в те дождливые дни после его возвращения с курорта. Все посетители рассказывали о своих родственниках, некоторые приносили с собой пачки фотографий и писем, у других не было ничего, кроме короткой телеграммы военного министерства.

Генерал плотнее запахнул шинель и посмотрел на северо-восток. Памятник стоит там, сказал он себе, да, как раз там, где пересекаются две автострады и журчит поток воды, падающей с запруды старой заброшенной мельницы. При ясной погоде памятник можно было бы увидеть отсюда. А сейчас он скрыт в тумане.

Когда туман начал рассеиваться, ему показалось, что памятник вот-вот откроется, высокий, очень высокий, облицованный белым камнем, а за ним — стены разрушенного дома, развалины, груды черных камней и дальше, на околице села, сгоревшая, заброшенная мельница с журчащим ручьем — только его нельзя было сжечь и уничтожить. На фронтоне памятника было высечено большими буквами: «Здесь прошел недоброй памяти «Голубой батальон», который сжег и утопил в крови это село, убил женщин и детей, а мужчин повесил на телеграфных столбах. Народ воздвиг этот памятник, чтобы увековечить память о погибших». Новое село отстроили ниже, и только телеграфные столбы, старые, снизу вымазанные смолой, некоторые — с дополнительными опорами, те самые столбы, на которых полковник собственноручно, как рассказывали, вешал людей, стояли на прежних местах, одни выше, другие ниже, — местность была пересеченная, и провода уходили в бесконечность.

Но и телеграфные столбы покрывала белая пелена тумана, и в той стороне ничего не было видно. Казалось, на памятник, на телеграфные столбы, на старую мельницу и на полуразрушенные своды кем-то наброшено белое полотно, словно скрывающее памятник перед торжественным открытием.

— Вы простудитесь, — сказал священник, входя в палатку. — Воздух очень сырой, и ветер сильный.

Генерал зашел внутрь. Пора было обедать.

— Ну как дела?

— Хорошо, — сказал священник. — Если завтра придут еще наемные из заречного села, то думаю, через четыре дня мы отправимся дальше.

— Придут, я думаю, все, кроме женщин и стариков, которые считают грехом раскапывать могилы.

— Возможно, и женщины и старики тоже придут. Похоже, такая работа приносит им тайное удовлетворение.

— Не думаю, — сказал генерал. — Ну кто может испытывать удовольствие, раскапывая могилы?

— Для них это своего рода запоздалая месть.

Генерал пожал плечами.

— Кроме того, это выгодная работа, — продолжал священник, — мы хорошо платим. На деньги, заработанные у нас за несколько дней, они могут купить небольшой радиоприемник. Они очень любят слушать радио.

— Я это заметил, — сказал генерал. — Они всегда включают его на полную мощность. Кстати, было бы неплохо, если бы и мы взяли с собой транзистор.

— Вот это мы забыли.

— До чего же опостылела палатка.

— С каждым днем становится все холоднее. Надеюсь, мы в последний раз ставим палатку в этой зоне.

— Нет, есть еще одно место, высоко в горах, возле стратегического шоссе, теперь заброшенного.

— Да?

— Там похоронены солдаты, охранявшие дорогу или мост, не помню точно.

— Тогда их там, наверное, много, — сказал священник.

— Да, их много, я подумываю даже, не оставить ли их на следующее лето. Кто же суется в горы в это время!

Генерал достал термосы и сухой паек. После обеда генерал улегся на раскладушку, а священник открыл книгу и стал читать.

Что же, черт побери, у него было со вдовой полковника? — спросил себя генерал.

Он подумал: если что и было, то давным-давно, а вовсе не в августе этого года, в один из тех чудесных вечеров, когда солнце краснеет, как огромный усталый глаз, и над горизонтом начинают дрожать первые вечерние тени, легкие и неясные, а по набережной гуляет толпа. Они сидели на террасе большого отеля и смотрели на заходящее солнце, на чаек и лодки, скользящие по морю. Они каждый день наблюдали заход солнца, и когда солнце тонуло в море и вспыхивали огромные рекламы отеля и дансингов по всему берегу, они вставали и шли гулять по берегу вместе с детьми или садились на скамейки у самой воды.

Днем на террасе было много народа, бутылки, пронизанные лучами солнца, сверкали и переливались пурпурным цветом. Трудно вспомнить, о чем, собственно, они говорили. Это были те разговоры, что начинаются с утра и продолжаются до вечера и после которых не остается ничего, кроме пустых бутылок на столе, длинногорлых бутылок из-под фруктового сока с разными яркими этикетками.

Однако он почувствовал, что за соседним столиком его кто-то упорно разглядывает. Он медленно повернулся и впервые увидел ее глаза, затем глаза какой-то престарелой дамы и еще чьи-то. Они, кажется, что-то сказали в его адрес и уставились на него в упор, а женщина улыбнулась.

Мужчина быстро поднялся и подошел к ним.

— Господин генерал!

Так он познакомился с семьей полковника. Они, собственно, для того и пришли на пляж. И молодая красивая вдова, и старуха мать, и два кузена.

— Мы узнали, что именно вам поручили эту святую и очень деликатную миссию, — сказала старая дама, — и мы счастливы, что познакомились с вами.

— Благодарю вас.

— Мы искали его всю войну, — продолжала старуха. — Трижды мы посылали людей, чтобы его найти, и трижды безрезультатно. В четвертый раз нас обманули, взяли деньги и скрылись. Когда мы услышали, что туда поедете вы, у нас снова затеплилась надежда. О, мы очень надеемся, сын мой, мы очень на вас надеемся.

— Я постараюсь. Я сделаю все возможное.

— Он был такой молодой, такой замечательный, — сказала старуха, и глаза ее наполнились слезами. — Все говорили, что он стал бы гением в военной области. Это же повторил и военный министр, когда пришел к нам с соболезнованиями. Он сказал, что это большая потеря, очень тяжелая для всех потеря. Но он был моим сыном, и больше всех горевала я, прости, Бети. Ты тоже, конечно, дорогая. Ты сохранила ему верность, ты оказалась достойной его. Ты помнишь, когда он приехал из Албании в двухнедельный отпуск? Всего на две недели, и свадьбу вашу справили второпях. У него было такое важное задание, что он не мог уезжать больше чем на две недели из этой проклятой страны. Ты помнишь, Бети?

— Да, мама, помню.

— Ты помнишь, как ты стояла у лестницы и плакала, пока он надевал мундир, а я пыталась успокоить тебя, да и себя саму тоже, и вдруг позвонили из военного министерства? Самолет вылетал через полчаса, и он сбежал по ступенькам, поцеловал тебя и меня и исчез. Ох, простите, простите, я разболталась. Я сентиментальна, — старуха смахнула слезу, — и всегда была такой.

В последующие дни они еще больше сдружились, и семья полковника присоединилась к их компании. Они ходили вместе играть в теннис, купаться, кататься на лодках, по вечерам вместе танцевали в дансингах на берегу моря. Жене генерала не понравилось новое знакомство, но она не подала виду. Ей не нравилось, что он часто прогуливался с Бети по раскаленному песку, и, конечно, она оценила ее стройную фигуру, и золотистые волосы, и все остальное тоже.

— Интересно, о чем ты так долго с ней разговариваешь? — спросила его как-то жена.

— О полковнике, — ответил он. — Только о нем.

— Когда старуха целыми днями только о нем и говорит, это я еще могу понять, — сказала ему жена, — но чтобы она…

— Нехорошо так говорить. У них одна забота, они просят меня оказать им услугу. Нужно отнестись к этому по-человечески.

— Знаю я, что за забота у вдовы полковника, — сказала жена. — Весь курорт уже в курсе того, как она предана костям своего мужа. Она повсюду только об этом и говорит. И этой чрезмерной страсти к погибшему двадцать лет назад мужу, с которым она жила всего две недели, есть одно простое объяснение.

— Какое? — спросил он.

— Она дурит голову своей свекрови. Бедная старуха абсолютно уверена, что невестка верна ее сыну, и, естественно, радуется этому.

— Ну и что из того? — генерал делал вид, что не понимает.

— Как что из того? Старуха графиня невероятно богата, а наследников у нее нет. Она скоро помрет и должна написать завещание.

— Я не хочу слышать ни о чем подобном, — перебил он ее. — Меня не интересуют всякие сплетни. Я должен привезти останки полковника. Это мой долг.

— Черт бы побрал этот твой долг, — сказала жена.

Бети вдруг скрылась дня на два, а когда вернулась, он заметил, что взгляд ее стал холодным и усталым.

— Где вы пропадали? — спросил он ее, встретив возле отеля. Она была в купальнике и в темных очках от солнца, закрывающих пол-лица. Он увидел, что она покраснела.

Бети стала рассказывать, что свекровь непременно хотела сама попросить священника о своем сыне, и она в конце концов нашла его по адресу, но старуха стала беспокоиться и…

Он ее не слушал. Словно оцепенев, он смотрел на ее почти обнаженное тело и в первый раз спросил себя: что же у них было со священником?

Затем пролетело еще много солнечных дней, и старая мать полковника по-прежнему рассказывала о добродетелях своего сына, который был надеждой всего военного министерства, о древности своего рода, а Бети время от времени исчезала с курорта и, когда возвращалась, выглядела усталой и отрешенной, и он опять задавал себе все тот же вопрос.

Они опять всей компанией сидели днем на большой террасе, пили прохладительные напитки, а киноактриса, их недавняя знакомая, часто говорила ему:

— Вы, господин генерал, — самый таинственный человек из всех отдыхающих на этом курорте. Стоит мне только представить, что после этих чудесных дней вы поедете туда, в Албанию, собирать убитых, у меня от ужаса мурашки по спине пробегают. Вы мне представляетесь героем баллады одного немецкого поэта, мы проходили его в школе, я, правда, не помню его имени. Вы точь-в-точь как этот герой, когда он встает из могилы и скачет при лунном свете. Иногда мне чудится, что ночью вы постучите мне в окно. О, это ужасно!

И он смеялся, думая о своем, остальные восхищались заходом солнца, и старая мать полковника повторяла одно и то же:

— Как он любил все прекрасное в этом мире! — и вытирала платком слезы.

А Бети была все такой же прекрасной и загадочной, как и раньше, а небо — таким же голубым, и только на горизонте время от времени стали появляться тучи, черные дождевые тучи, направлявшиеся на восток, в сторону Албании…

Генерал встал. Дождя не было слышно, и, вероятно, они снова работали. Он вышел из палатки. Сырой утренний туман все так же скрывал контуры земли. Он посмотрел на северо-восток, туда, где должен был стоять памятник и старые телеграфные столбы с исчезающими в бесконечности пространства проводами.

Глава девятая

Священник зажег керосиновую лампу и повесил ее над столиком. Их тени задрожали и стали двоиться на потолке палатки.

— Холодно, — сказал генерал. — Проклятая сырость до костей пронизывает.

Священник принялся вскрывать консервную банку.

— Нужно потерпеть до завтра, — сказал он.

— Скорей бы уж рассвело, и мы отправились бы дальше. Мы заросли грязью и одичали.

— Было бы хоть потеплее.

— Такую работу надо делать летом, — сказал генерал. — А пока мы вели переговоры, начались дожди.

— Погода действительно неподходящая, но мы ждали, пока закончатся правительственные переговоры.

— Чертовы переговоры, — сказал генерал.

Он развернул на столе подробный топографический план кладбища и что-то пометил на нем.

— Где сейчас, интересно, те двое?

— О ком это вы?

— О генерал-лейтенанте с мэром.

— Трудно сказать, — ответил священник.

— Может, они все еще раскапывают тот стадион.

— Тяжело им, — сказал священник. — У них какая-то неразбериха.

— А у нас кругом полный порядок. Мы лучшие в мире могилокопатели.

Священник промолчал.

— Только мы по уши в грязи, — добавил генерал.

Снаружи, из ночной тьмы, донеслась песня. Сначала голоса звучали приглушенно, затем песня все больше и больше набирала силу, и вот она уже взлетела и разбилась о палатку, как разбивается дождь или ветер в такую осеннюю ночь, и генералу показалось, что палатка вздрогнула от удара.

— Это поют рабочие, — сказал он, оторвавшись от карты.

Оба прислушались.

— В некоторых районах есть такой обычай, — сказал священник. — Если трое-четверо мужчин собираются вместе, они всегда поют. Древний албанский обычай.

— К тому же сегодня субботний вечер.

— Кроме того, они сегодня получили деньги и наверняка раздобыли где-нибудь бутылку ракии.

— Я тоже заметил, что они не прочь пропустить иногда по стаканчику, — сказал генерал. — Похоже, и их тоска взяла от такой работы! Столько времени вдали от дома!

— А когда выпьют, начинают рассказывать всякие истории, — сказал священник. — Старый рабочий рассказывает о войне.

— Он был партизаном?

— Наверно.

— Да, тогда он обязательно должен вспоминать о войне.

— Конечно, — сказал священник. — И песня для него в такой момент — потребность души. Может ли испытывать большую радость старый боец, чем в тот момент, когда он раскапывает могилы своих бывших врагов? Война как бы продолжается.

Мелодия лилась медленная и протяжная, хор голосов словно укутывал ее со всех сторон теплой мягкой гуной,[9] защищая от мрака и ночной сырости. Постепенно хор умолк, теперь звучал только один голос.

— Он, — сказал генерал. — Слышите?

— Да.

— У него неплохой голос. О чем эта песня?

— Старая солдатская песня, — сказал священник.

— Мрачная песня.

— Да.

— Вы можете разобрать слова?

— Конечно. В ней говорится об албанском солдате, погибшем в Африке. Когда Албания была под турками, албанцев посылали на военную службу в самые далекие края.

— Ах, да. Вы мне говорили.

— Если хотите, я переведу вам.

— Будьте любезны.

Священник прислушался.

— Трудно перевести точно, в ней говорится примерно следующее: я умираю, друзья мои, я умираю за мостом Кябэ.

— Понятно, песня о пустыне, — сказал генерал и невольно вспомнил бесконечную ослепительную пустыню, простиравшуюся перед ним, по которой он, еще лейтенант, брел четверть века назад.

— Пожелайте здоровья моей матушке, — продолжал переводить священник, — скажите ей, чтобы она продала черного вола.

Мелодия замирала, казалось, она вот-вот оборвется, затем оживала, поддерживаемая мощным хором, — под напором песни прогибались покатые стенки палатки.

— Если моя мать спросит вас обо мне…

— Ха, — сказал генерал, — интересно, что они скажут матери?

Священник снова вслушался.

— Смысл примерно такой, — продолжал священник, — если моя мать спросит вас обо мне, скажите ей, что твой сын взял в жены трех женщин, то есть в него попали три пули, и что на свадьбу его пришло много родственников и знакомых, то есть ворон и галок, которые начали клевать жениха.

— Какой ужас! — сказал генерал.

— Я же вам говорил!

Мелодия, набирая силу, взмыла ввысь и неожиданно оборвалась.

— Сейчас снова запоют, — сказал священник. — Если уж начали петь, конца этому не будет.

И действительно, в соседней палатке запели снова. Зазвучал один голос — громкий, дрожащий, проникновенный голос старого рабочего, затем к нему присоединился еще один, и, наконец, на плечи песни хор накинул гуну, и песня взметнулась высоко над ночью.

Какое-то время они слушали молча.

— А эта? — спросил генерал. — О чем эта песня?

— О прошедшей войне.

— Просто о войне?

— Нет. О том, как погибает коммунист, окруженный нашими войсками.

— Может, это тот, кто бросился на танк, памятники ему мы уже видели в нескольких местах.

— Не думаю. Иначе в песне так и было бы сказано.

— Вы помните тот памятник? Ну, тому, что, как тигр, прыгнул на танк и пытался открыть стальной люк?

— Не помню, — сказал священник, — нам попадалось столько памятников.

— А я хорошо помню, — сказал генерал. — Мне сказали, что его застрелили из другого танка, когда он пытался открыть люк.

— Что-то смутно припоминаю.

В соседней палатке затянули новую песню.

— Есть что-то рвущее душу в этих заунывных, протяжных песнях.

— Вот именно — рвущее душу. Примитивные напевы первобытных племен.

— У меня от них мороз по коже. Вернее, они нагоняют на меня ужас.

— У них весь фольклор такой.

— Один черт разберет, какой смысл во всех этих народных песнях, — проговорил генерал. — Можно спалить их землю, но проникнуть в их души никому не дано.

Священник не ответил, они довольно долго молчали. Песня, все такая же заунывная, не смолкала, генералу казалось что она все плотнее обволакивает их.

— Сколько еще они будут петь? — спросил генерал.

— Не знаю, — ответил священник. — Может быть, до утра.

— Послушайте, — попросил генерал, — если они в какой-нибудь из своих песен будут намекать на нас, обязательно скажите мне.

— Хорошо, — пообещал священник и взглянул на часы. — Уже поздно.

— Мне не спится, — сказал генерал. — Давайте выпьем, может, тогда и нам захочется петь, — добавил он со смехом.

— Я не пью.

Генерал мрачно кивнул.

— Самое подходящее время начать пить. Зима. Палатка в горах. Одиночество.

Песня то затихала, то снова взмывала под небеса. Генерал достал из большой сумки бутылку.

— Ничего не поделаешь, — продолжал он, — буду пить один. — Его огромная тень металась по стене палатки, пока он наполнял стакан.

Священник лег спать.

Генерал выпил, встал, разжег примус, поставил на него джезве. Он уже привык сам варить себе кофе. Кофе показался ему горьким.

Он посидел немного, скрестив на груди руки, абсолютно ни о чем не думая, потом вышел из палатки. Накрапывал дождь. Ночь была такая тихая и непроглядно-темная, словно время и пространство исчезли. В соседней палатке на какое-то время все стихло. Может, они решили передохнуть, подумал он. А потом снова запоют.

И в самом деле, немного погодя песня вознеслась над мраком, словно неприступная башня. Голос старого рабочего выделялся из хора. Он поднимался все выше и выше и неожиданно оборвался, затерялся среди других голосов, как искра, упавшая обратно в очаг.

Где-то вдали сверкнула молния, и на мгновение генерал увидел невдалеке белую палатку и рядом с ней — огромный грузовик, который, казалось, вот-вот сползет вниз по крутому склону. Затем все вновь поглотил мрак.

Он слушал песню, протяжную и печальную, и пытался понять, о чем она.

Может быть, они вспоминают своих погибших товарищей, подумал генерал. Один из посетителей тогда, в гостиной, сказал ему, что они часто в своих песнях вспоминали погибших товарищей. Кто знает, о чем думает этот старый рабочий. Раскапывает могилу за могилой и воскрешает одно за другим свои военные воспоминания. Меня он наверняка ненавидит. Я вижу это по его глазам. Мы с ним смертельные враги, но я, со своей стороны, его просто презираю. В конце концов, он всего-навсего подсобный рабочий. Батрак, который шесть дней в неделю раскапывает могилы, а на седьмой поет. Правда, если бы мне взбрело в голову спеть что-нибудь подобное о солдатах, которых я раскапываю, кто знает, какая жуткая это была бы песня!

Они пели еще долго. Песня сменяла песню, а он стоял у входа в палатку и слушал, пока не почувствовал, что коченеет от холода.

Глава десятая

Ночь генерал провел беспокойно.

Утром его разбудили голоса рабочих, которые извлекали из промерзшей земли костыли для растяжек и укладывали мокрую от дождя палатку в кузов грузовика поверх огромных ящиков рядом с лопатами и кирками. Водители прогревали моторы машин.

Священник поднялся раньше и готовил на примусе кофе. Примус уютно гудел. Неяркое голубое пламя слабо освещало лицо священника. Сквозь щель в палатку пробивался бледный утренний свет.

Генерал ощутил вдруг приступ ностальгии.

— Доброе утро, — сказал он.

— Доброе утро, — ответил священник. — Как спалось?

— Плохо. Было очень холодно, особенно к утру.

— И я сегодня страшно замерз. Выпьете кофе?

— Да. Спасибо.

Священник разлил кофе по чашечкам, генерал встал, оделся.

Вскоре они вышли, и рабочие стали сворачивать их палатку. Дождя не было, но земля была мокрой, и ямы на огромном разрытом кладбище были наполовину заполнены водой.

— Дождя, по-моему, больше не будет, — сказал священник, когда они садились в машину.

На востоке, за высокой пеленой облаков, над горизонтом поднималось мутное пятно солнца.

Генерал задремал.

Они ехали уже больше двух часов, когда шофер неожиданно затормозил.

Генерал протер стекло и увидел посреди шоссе мальчика в черном, тот жестом требовал остановиться. Грузовик с визгом затормозил в двух шагах от него.

Шофер легковушки опустил стекло и высунул голову из окна.

— У нас нет места, парень, — сказал он.

Но тот стал что-то быстро объяснять, показывая рукой в сторону от шоссе.

— Кто это? — спросил священник.

Генерал заметил, что возле шоссе, на большом камне, сидит старик в накинутой на плечи черной гуне. Пока мальчик разговаривал с шофером, тот с любопытством разглядывал машины. Перед ним на обочине лежал гроб. Чуть дальше неподвижно стоял осел, забрызганный грязью.

— Что все это значит? — спросил генерал.

— Кто его знает. Сейчас выяснится, — ответил священник.

Эксперт вылез из грузовика и направился к старику. Тот медленно, с большим трудом встал. Эксперт побеседовал с ним, вернулся к автомобилю.

— Что там? — спросил генерал.

— Солдат, — сказал эксперт.

— Наш?

— Да, — сказал эксперт и показал рукой на гроб. — Он работал у этого крестьянина, а потом его убили.

Генерал вылез из машины. За ним вышел и священник.

— Я что-то плохо понимаю, — сказал священник, первым подойдя к крестьянину.

— Солдат служил на мельнице у этого крестьянина, — сказал эксперт. — Потом его убили.

— А-а, — протянул священник, — должно быть, из дезертиров или, может, уже после капитуляции.

Эксперт спросил крестьянина, тот ему ответил.

— Дезертир, — сказал эксперт.

Генерал, не слышавший их разговора, с важным видом медленно подошел к ним. Он всегда старался напустить на себя важный вид, когда ему приходилось общаться с албанскими крестьянами, обычно в опингах[10] и одежде из домотканого сукна.

— В чем дело? — спросил генерал.

Теперь, когда тоскливые, холодные дни в горах и ночи в палатке остались позади и он был в новом мундире, он вновь держался величественно.

Крестьянин спокойно достал кисет, набил табаком трубку и высек кремнем огонь. Мальчик застыл с вытаращенными от удивления глазами прямо перед генералом.

— Мы уже три часа дожидаемся здесь, — сказал крестьянин. — Из села мы еще до рассвета вышли. Вчера мне сказали, что машины проедут по шоссе, и я решил прийти сюда вместе с внуком и дождаться вас. Мы уже остановили много машин, но все водители говорили нам, что это не они перевозят мертвых. А кто-то решил, что я сумасшедший.

— Вы его хоронили? — спросил генерал.

— Да, — сказал старик. — Кто же еще его похоронил бы? Он жил у нас.

— Значит, жил у вас, — сказал генерал. — Но мне, если позволите, хотелось бы знать, в каких отношениях вы с ним находились. Что связывало солдата нашей славной регулярной армии с вами; меня интересует, что ему было нужно и как могло случиться, что он добровольно жил у вас? Вы ведь крестьянин, не так ли?

Эксперт постарался перевести слова генерала попонятней для старика.

Крестьянин вынул трубку изо рта и посмотрел генералу прямо в глаза.

— Он был моим батраком, — сказал он. — Об этом знает все село.

Генерал изменился в лице. Он просто побледнел от гнева. Только сейчас до него дошло, в чем дело. Он исподлобья взглянул на мельника, мол, говори, что же ты замолк, и закурил сигарету, сломав несколько спичек.

— Это дезертир, — объяснил священник, — из тех, что батрачили на албанцев.

Генерал поморщился, услышав слово «дезертир». Нервы у него уже не выдерживали.

— Как его звали? — спросил эксперт.

— Не знаю, — ответил крестьянин. — Он был просто «солдат», так мы и звали его.

— Когда вы извлекли останки? — спросил эксперт.

— Позавчера, — ответил крестьянин. — Услышал, что вы их собираете, и решил откопать и вручить вам. Пусть он, бедняга, покоится на своей родине, решил я.

— Не находили ли вы на его груди круглый медальон?

— Медаль? — удивленно переспросил мельник. — Нет, сынок, он был не из тех, что получают медали. Работать он еще годился, а уж для войны совсем никудышный был.

— Нет, папаша, не медаль, — перебил его с улыбкой эксперт, — медальон. Круглая штука такая, вроде монеты, с изображением Святой Марии.

Крестьянин пожал плечами.

— Нет, ничего не нашел. Кости я собрал все до одной, но больше ничего не было.

— Вы поступили достойно, — сказал священник. — Вы выполнили свой христианский долг.

— А кто бы еще это сделал? — сказал крестьянин. — Так уж случилось, что это выпало на мою долю.

— Мы благодарим вас, — сказал священник, — от имени матери этого солдата.

Старик подошел к священнику, похоже, тот показался ему приятным и вежливым человеком, и стал что-то объяснять, показывая время от времени на новый гроб, грубо сколоченный из толстых дубовых досок.

— Гроб я сделал вчера, а сегодня, еще до рассвета, мы вместе с внуком отправились в путь. Еле добрались от мельницы сюда, к шоссе. Грязь непролазная. Осел два раза падал, посмотри, на что он похож. Еле его подняли.

Священник внимательно его слушал.

— А солдата вы убили? — неожиданно спросил он спокойным голосом, глядя тому прямо в глаза.

Крестьянин от изумления вынул трубку изо рта. Потом рассмеялся.

— Ты в себе? Зачем же мне его убивать?

И священник улыбнулся извиняюще, словно говоря: «Всякое ведь бывает».

Мельник рассказал, что солдат был убит карателями из «Голубого батальона» в сентябре 1943 года. Затем, вспомнив, похоже, вопрос священника, нахмурился.

— Зачем они так говорят, сынок? — тихо спросил он эксперта.

— Они иностранцы, отец, у них другие нравы.

— Человек надрывается, такой путь проделывает, а они…

— Да-а, забота тебе выпала, папаша, — сказал один из рабочих, выпрыгнувший из кузова, чтобы погрузить гроб. — Ну а теперь будь здоров, нам пора ехать.

Пока старик крестьянин разговаривал с экспертом, а рабочие поднимали гроб в кузов грузовика, генерал, который собирался уже сесть в машину, неожиданно вернулся.

— Он требует вознаграждения? — спросил он эксперта.

Тот покраснел.

— Нет.

— Он имеет полное право, — сказал генерал. — Мы готовы заплатить.

— Он не требует никакого вознаграждения, — сказал эксперт.

Генерал, который решил, что он нашел способ хоть как-то отомстить за оскорбление, нанесенное ему крестьянином, настаивал.

— Тем не менее скажите ему, что мы хотим его вознаградить.

Эксперт замялся.

— Мы хотели бы вознаградить вас за труды, — мягко сказал священник мельнику. — Сколько вы хотите получить?

Мельник нахмурился и покачал головой.

— Ничего, — коротко сказал он.

— Как бы то ни было, вы ведь трудились, потратили несколько часов, сколотили гроб.

— Ничего, — повторил мельник.

— Мы хорошо заплатим, — вмешался генерал.

— Слава богу, я не нищий, — сказал мельник.

— Но вы столько времени содержали этого солдата. Мы можем произвести расчет.

Мельник выбил трубку.

— Я сам остался ему должен, — сказал он, — я ведь не заплатил ему за работу. Может, вам отдать?

Мельник повернулся и направился к своему ослу. Когда машина уже трогалась, мальчик что-то шепнул деду и старик махнул рукой в сторону машины.

— Подождите, черти, чуть не забыл. У меня от него кое-что осталось, я хочу вам отдать, — и засунул руку под гуну.

— Требует деньги, — сказал генерал, увидев, что старик машет ему, — видите? Я так и знал.

— Что еще? — спросил вышедший из машины эксперт.

— Тетрадка, — ответил старик, — он в ней все писал что-то. Вот она.

Эксперт протянул руку и взял тетрадь. Это была обычная школьная тетрадь, исписанная мелким почерком.

— Там, должно быть, его завещание, — сказал старик, — иначе я вам и не отдал бы ее. Кто знает, что бедолага в ней нацарапал! Может, он кому завещал овец и коз. Мне не довелось его расспросить. Хотя, если у него и был скот, его давно уже сожрали волки.

— Благодарю, — сказал эксперт. — Здесь наверняка есть и его имя.

— Мы звали его просто «солдат», — сказал старик. — Никто и не подумал спросить у него имя. Ну ладно, счастливого пути, — махнул старик эксперту. — Будьте здоровы.

— Опять дневник, — сказал генерал, перелистывая тетрадь, врученную ему экспертом. — Какой это по счету найденный нами дневник?

— Шестой, — сказал священник.

Машины тронулись. В заднее стекло генерал увидел, что старик постоял немного, глядя им вслед, потом потянул за собой осла и отправился с внуком в обратный путь.

Глава одиннадцатая

Генерал устроился поудобнее в кресле и, поскольку делать больше было нечего, раскрыл тетрадь и принялся читать.

Никогда не думал, что буду снова вести дневник, после того как впервые влюбился, еще в гимназии, и после того, как мой дневник нашли одноклассники и стали меня дразнить. Помню, как в перерыве между историей и математикой кто-то выбросил листки моего дневника, словно листовки, из окна коридора на третьем этаже. Они разлетелись по школьному двору, и все начали их читать. Я носился как сумасшедший из одного угла двора в другой, пытаясь вырвать листки у них из рук, а все смеялись надо мной, а она заплакала, пошла к директору и нажаловалась на меня.

Тогда я поклялся никогда больше не вести дневник.

Но теперь мне кажется, что все это было давным-давно. Что вся эта история — из тех старых книг с пожелтевшими и запыленными страницами, которые читал мне дедушка после обеда. Я это был или не я — тот мальчик, что катался на велосипеде по улицам нашего квартала и всегда первым покупал билет, когда в кинотеатр привозили новый фильм? Мне даже не верится.

Сейчас, этой зимней ночью, я сижу, скрестив ноги, возле огня, с тетрадкой на коленях и сам удивляюсь, как могло случиться, что я, солдат «Железной дивизии», стал батраком у албанского мельника и на голове у меня белая телешэ,[11] такая же, как и у местных крестьян.

— Что ты все пишешь, солдат? — спрашивает меня мельник, пыхтя своей черной вересковой трубкой.

Все здесь меня зовут «солдат», и никто не спросил, как мое имя. «Солдатом» меня зовет и жена мельника, и их единственная дочка, Кристина. Мне даже кажется, что именно Кристина первой стала меня так звать. Это случилось в тот самый день, когда наш батальон разгромили партизаны и я, отступая, забросил винтовку в кусты и рванул в лес, стараясь держаться берега ручья, потому что знал: ручей всегда приведет к жилью. И не ошибся. Этот ручей вытекал из мельничной запруды, и когда я постучал в старые ворота, молодая албанка, открывшая их, удивленно крикнула:

— Отец, здесь какой-то солдат.

И с того январского дня для меня началась странная жизнь батрака-иностранца в чужой стране.

— Я тебя укрою и буду кормить, — сказал мне мельник, — если ты, конечно, будешь помогать мне по хозяйству. Я уже в возрасте и сам не успеваю со всем управиться. Сын, который мне помогал, ушел в партизаны. Смотри только, не вздумай тут крутить шашни, — продолжал он, — не то я об тебя все палки обломаю, так что чертям тошно станет.

Конечно, он имел в виду свою дочь, и я пообещал, что буду работать честно и не потребую ничего, кроме хлеба и крова, пока не закончится война.

— Послушай-ка, парень, а ты, часом, не шпион? — неожиданно спросил он, уставившись на меня грозным, пронизывающим взглядом.

— Я — шпион? — переспросил я удивленно.

— Гляди, а то плохо кончишь. Если что узнаю, на стропилах тебя повешу.

Так мы заключили договор.

После этого прошел уже месяц с небольшим — и я рублю в лесу дрова, чищу мельничный ручей, отбиваю жернова, чиню черепицу на крыше, подметаю полы, смазываю инструменты, таскаю мешки.

Товарищи по батальону и моя семья наверняка считают меня убитым. Если бы они увидели сейчас меня, каков я теперь, бывший «железный» солдат, весь обсыпанный с ног до головы мукой, с албанской телешэ на голове, то страшно бы удивились сначала, а потом животики бы надорвали от смеха.

Очень холодно. Весь день дует страшный ветер, кажется, он вот-вот сорвет мельницу. Работы у нас мало. Редко кто из крестьян рискнет в такую зиму ехать на мельницу только для того, чтобы смолоть мешок кукурузы или кясэ[12] зерна. Поля в этом году совсем разорены. Многие села в округе сожжены или заброшены. Те, кто приезжает на мельницу, рассказывают всякие ужасы.

Я сижу и слушаю шум ветра, который заглушает бормотание ручья, и мне чудится, что над всем миром сейчас воет ветер.

Ночью выпал снег. Снег, прекраснее которого я не видел. Наконец прекратился свист ветра, и вокруг воцарилась белая сверкающая тишина. Даже не верится, что в мире идет война, хотя она совсем рядом.

Ну когда же она кончится?

Мельник относится ко мне совсем неплохо. Но ведь и я справляюсь со всеми делами и работаю с удовольствием. Вчера заменил у мельницы часть крыши, поврежденную ветром. Он остался очень доволен моей работой.

— Ты, солдат, мастер на все руки, — сказал он. Затем с усмешкой оглядел меня с ног до головы, словно обмерил, и добавил: — Только для войны, мне кажется, ты не годишься.

Я покраснел. В первый раз мне напомнили о моем дезертирстве.

— Это не так, — возразил я возмущенно, — просто я не хочу воевать, мне не нравится эта война, понятно тебе?

Он потрепал меня по плечу.

— Я не хотел тебя обидеть, — сказал он с улыбкой, — это я так просто сказал. Конечно, ты хорошо сделал, что ушел от фашистов.

Его слова не выходили у меня из головы весь день. Для чего мельник сказал мне это? Он сам помогает партизанам и ненавидит фашистов.

Албанцы, я заметил, очень уважают храбрость. Они издеваются над трусами, и он, похоже, счел меня трусом. Такой дылда, метр восемьдесят два ростом, — и трус!

Как досадно, если они и в самом деле считают меня трусом! Как стыдно, особенно перед Кристиной! Она молода и красива, ей нет еще и семнадцати лет, и всякий раз, когда я на нее смотрю, я чувствую у себя в груди какую-то пустоту, такое ощущение, словно неожиданно спустила велосипедная шина. Вот так.

Сегодня на мельнице произошло чрезвычайное событие. Я уходил в лес рубить дрова, а когда вернулся, увидел, что у порога мельницы сидит человек. Я замедлил шаги и с удивлением прислушался. Человек насвистывал одну из наших песен. Когда я подошел ближе, я заметил на нем драный военный мундир.

— Эй, приятель, — крикнул я ему, — привет!

Он перестал свистеть и вскочил на ноги. Мы обнялись, как старые знакомые, хотя раньше и в глаза друг друга не видели, а затем уселись на порог.

— Ты откуда? — спросил я его.

— Полк «Слава», — ответил он.

— А я из «Железной дивизии».

— Был в «Железной», — сказал он. — Теперь-то мы оба не имеем к ним никакого отношения.

Мы расхохотались.

— Как тебя сюда занесло? — спросил я. — Давно ты драпанул?

— Четыре месяца назад, — ответил он. — А ты?

— Два с небольшим.

— Здесь работаешь?

— Да.

— Красивое место, — сказал он, — точь-в-точь Швейцария.

— Ты с кем сюда приехал? — спросил я его.

Он чуть не лопнул от смеха.

— Со своим «хозяином», — сказал он. — Принесли молоть два мешка кукурузы.

— Ну, а как там? — спросил я. — Я совершенно оторван от мира и понятия не имею, что творится. Что там с войной? Когда она кончится?

— Поговаривают, что скоро кончится, — сказал он. — Наши наверняка долго не продержатся.

— А мы? С нами-то что будет?

— А мы вернемся на родину, когда война наконец закончится.

— А не придется нам отвечать за то, что мы смылись с войны?

— Ты в себе? — удивился он. — Что ты мелешь? Перед кем мы, по-твоему, должны за это отвечать? Это перед нами будут отвечать те, кто послал нас на войну.

У меня просто на душе потеплело от этих слов, и мы закурили.

— Здесь таких, как мы, солдат хоть отбавляй! — сказал он. — Здешним крестьянам позарез нужны батраки, потому что почти все их сыновья ушли в партизаны. Они охотно берут к себе солдат, правда, опасаются, нет ли среди нас шпионов. Наши тут чего только не делают — коров пасут и пашут и даже сидят в няньках у детей.

— Надо же, до чего дошло! — сказал я со смехом.

— Что значит «до чего дошло»? Скажи лучше, как прекрасно, что нам дают возможность выжить! Может, мы уже гнили бы в какой-нибудь канаве и никто бы даже не знал, где искать наши кости.

— Это верно.

— А как у тебя тут насчет женского пола? — спросил он.

— Никак, — ответил я.

— Да, с этим везде туго. Один из наших приударил тут за какой-то девицей, так его отлупили будь здоров как и выгнали.

Я промолчал.

— А у тебя, приятель, мне кажется, дело на мази, — сказал он, блестя серыми хитрыми глазами. — Я уже видел дочку твоего хозяина. Что надо девочка.

— Ты в себе? — сказал я ему. — Я и думать не смею. Ты же сам говорил, как они поступают в таких случаях.

— Говори, говори, но здесь-то все по-другому. Тихое, красивое место, прямо Швейцария.

— А кулаки у мельника ты видел?

Изнутри доносился монотонный стук мельничных жерновов.

Он достал кисет и свернул сигарету так, как это делают албанские крестьяне, а затем еще одну для меня, потому что сам я так и не научился их сворачивать.

— Послушай, — сказал он, задумчиво сощурившись, — ты ничего не слышал о «Голубом батальоне»?

У меня екнуло сердце.

— Нет, — сказал я вполголоса, — а что?

— Говорят, он рыщет где-то по центральной Албании.

— Это далеко отсюда?

— Далеко, — сказал он. — Но черт его знает, всякое бывает, — и почесал в затылке.

— Ты думаешь, он может и в эти края забрести?

— Кто знает? — сказал он. — Чего не случается.

Он несколько раз молча затянулся.

— Может, он и не придет сюда, — сказал я, — а может, его разобьют албанские партизаны.

— Может быть, — сказал он, — у него были уже стычки с партизанами, и он понес большие потери, но его пополнили свежими силами.

— Какова его численность? — спросил я.

— Девятьсот человек, — сказал он, — и все — оголтелые фашисты. Устраивают резню, нагоняют страх. Ну а дезертиров…

— Что? — спросил я и почувствовал, что сердце у меня забилось быстрее.

— Расстрел на месте, дело известное.

— Святая Мария! — пробормотал я.

Мы еще посидели на пороге мельницы, поболтали о всякой всячине. Мой мельник и крестьянин степенно беседовали внутри. Когда кукуруза смололась, гости взвалили себе на плечи по мешку и отправились обратно, крестьянин впереди, солдат за ним, а мы пожелали им доброго пути.

Сейчас, весной, у нас много работы. Отовсюду спешат крестьяне на мельницу, кто пешком, кто верхом на лошади или осле. Каждый раз, услышав звон колокольчика на шее животного, я радуюсь, что увижу людей, потому что здесь в одиночестве я просто помираю от скуки.

Мельник — человек хороший и справедливый, но уж очень он замкнутый — слова от него не дождешься. И вообще, я заметил, что албанцы очень неразговорчивы, особенно мужчины. Мельник весь день не выпускает трубку изо рта, и один бог знает, о чем он думает, утопая в клубах табачного дыма. Я больше разговариваю с его женой, «тетей Фросой», как я ее зову. Она меня расспрашивает о самых разных вещах — о родителях, о родственниках, о доме. Я говорю ей, что очень тоскую, и она с сочувствием смотрит на меня и качает головой.

— Бедняжка! — тихо говорит она и идет замешивать тесто для хлеба или мыть посуду.

— А теперь кто ухаживает за твоими овцами и козами? — спросила она меня как-то.

Я рассмеялся:

— Нет у нас ни овец, ни коз.

— А корова? — настаивала она.

— И коровы нет. Мы живем в городе.

— Да если бы и были, их бы сейчас, без тебя, волки бы сожрали. Эх, сынок, теперь и люди-то грызут друг друга, как дикие звери, не говоря уже о волках.

Я не знал, что ей ответить.

В другой раз она спросила меня о медальоне.

— А эта штука на шее у тебя для чего, сынок? На турецкую монету похожа.

Я рассмеялся.

— Это вроде опознавательного знака для солдат, чтобы нас узнали, если убьют. Вот тут, под изображением Святой Марии, есть номер, видишь?

Тетя Фроса надела очки, забавные очки с треснувшими стеклами.

— И кто тебе это дал?

— Начальники.

— Надо же! — сказала она и ушла, бормоча что-то.

Такие вот у нас разговоры с тетей Фросой. А Кристину я вижу редко и еще реже разговариваю с ней. Хотя именно с ней я хотел бы разговаривать чаще, особенно теперь, когда я более или менее прилично говорю по-албански. Но она не показывается на мельнице. Весь день хлопочет по хозяйству или вяжет. И даже когда приходит звать нас на обед, в дверях мельницы показывается всего на минуту. Скользнет по мне своими темными кроткими глазами и тут же отворачивается, я еще несколько секунд смотрю на ее каштановые волосы, а потом она исчезает.

Иногда она даже не спускается вниз, а кричит из окошка:

— Отец, обед готов!

Если мне случается в этот момент оказаться во дворе, она кричит мне:

— Солдат, скажи отцу, что обед готов.

А за столом она даже глаз не поднимает. Да и я боюсь оторвать взгляд от тарелки.

Потом я весь вечер думаю о ней и иногда выхожу к воротам, гляжу в ночной мрак, слушаю журчание мельничного ручья и мечтаю — о чем я только не мечтаю!

По-прежнему приходят крестьяне с зерном для помола. Они рассказывают об удивительных событиях в освобожденных партизанами зонах. Создаются какие-то «советы», о которых раньше никто ничего не слышал, раздают зерно богачей, происходит что-то совершенно мне непонятное.

Сегодня Кристина мне улыбнулась. Этой ночью на мельницу напали бандиты.

Мы все спали, когда залаяла огромная собака Балё. Я сразу проснулся.

Что бы это могло значить? — подумал я, и меня дрожь пробрала. Было поздно, почти полночь, в такое время никто не осмеливался выйти из дома.

Балё лаял еще яростнее, и я услышал, как поскрипывают деревянные ступеньки. Кто-то спускался в сени, где я спал. Это был мельник. Он сделал мне знак рукой, чтобы я следовал за ним, и тогда я заметил, что в другой руке он сжимал длинное ружье. Я взял большую дубину и пошел следом. Сердце у меня колотилось.

А если это они, подумал я, вдруг кто-то выследил, что я здесь?

Мельник остановился у ворот и прислушался. Снаружи не было слышно ни голосов, ни звука шагов. Им нет необходимости красться в тишине, подумал я.

Неожиданно донесся легкий скрип, затем что-то треснуло.

— Бандиты! — прошептал мельник и открыл ворота. Потом сделал несколько шагов в темноту, поднял ружье и выстрелил. О боже, я никогда не слышал, чтобы ружье стреляло с таким грохотом и изрыгало столько пламени. Уж очень оно было допотопное! Мельник снова поднял ружье и выстрелил в сторону мельницы, эхо раскатами отозвалось далеко в горном ущелье.

У мельницы послышались шаги. Мельник, пригнувшись, бросился вперед. Я — следом за ним, с дубиною в руке.

Пробежав немного, мы остановились. Перевели дыхание.

— Смылись, — сказал он. — Возвращаемся.

Мы молча повернули обратно.

— Ну? — спросила тетя Фроса, как только мы переступили порог. Они с дочкой сидели в темных сенях, в руке тетя Фроса держала палку.

— Бандиты, — сказал мельник.

— Бандиты, — повторил я, чувствуя, что в груди у меня потеплело от радости и тайной гордости. Никогда бы не подумал, что бежать, пригнувшись, преследуя в темноте бандитов, — радость.

— Чтоб они сдохли, — сказала тетя Фроса, — будто у нас других забот мало.

— Что ж, время военное, — сказал мельник. — Испугалась, Кристина?

— Испугалась, отец, — сказала Кристина. Никогда еще я не слышал более прекрасного голоса. Я пытался разглядеть в темноте ее глаза, но безуспешно.

— Ну что ж, спокойной ночи, солдат, — сказал мельник и первым стал подниматься вверх по ступенькам. За ним поднялись и они. Скрипнула последняя ступенька, и наступила тишина.

Утром я увидел на дверях мельницы сломанный замок и ощутил в душе щемящую пустоту.

Меня одолевают разные мысли, и чаще всего они крутятся вокруг Кристины. В голову лезет всякий бред. Я и сам знаю, что это бред, и тем не менее мне нравится о ней думать.

Вчера я валялся возле ручья и от нечего делать бросал в воду камешки. Вокруг шумели платаны, и журчание ручья навевало сон.

Неожиданно я услышал громкий шум, топот сапог, голоса, свист, стук лошадиных подков. Поднимаюсь и что же я вижу: наши цепью движутся в мою сторону! Я хотел бежать, но ноги отчего-то не слушались меня. Словно разбитый параличом, я не мог сдвинуться с места. Они приблизились и окружили меня со всех сторон.

— Это та самая мельница? — спросил один из них, подавая мне какой-то тайный знак.

— Да, — ответил я испуганно.

— А ну-ка, ребята, разнесем там все! — крикнул он и первым побежал вперед. За ним ринулись остальные. Следом за ними и я. Не знаю, почему ноги вдруг понесли меня сами собой, тело у меня стало ловким и быстрым, как будто меня расколдовали, я почувствовал, что зверею, — как в прошлом году, когда мы во время зимней операции сожгли шесть сел подряд.

Разъяренные, мы бежали вперед с дикими криками. Двое поджигали мельницу, трое тащили мельника. Его приволокли к порогу и застрелили.

Я вдруг подумал о Кристине. Взбежал по ступенькам дома. По лестнице спускали связанную по рукам и ногам тетю Фросу. Она увидела меня и плюнула.

— Ах, собака, шпион!

Но все мои мысли были о Кристине. Я ворвался в комнату, где она спала, и бросился к кровати, где лежала Кристина, вся дрожа.

— Нет, солдат, нет!

Но кровь ударила мне в голову. Скорей, скорей, говорил я себе, нельзя терять ни минуты.

Я сорвал одеяло, с яростью разорвал ее тонкую рубашку и бросился на нее.

— Солдат, а солдат!

Я вскочил. Издали доносился голос звавшей меня Кристины. Вокруг, как и прежде, пахло травой, спокойно журчала вода. Я немного вздремнул.

— Солдат, а солдат!

Я лениво пошел к дому. Кристина стояла у среднего окна.

— Тебя ищет мама, — сказала она мне.

Я все еще протирал глаза.

Если бы она знала, что за сон мне приснился!

Из Гирокастры все время приходят беженцы. Женщины с тяжелыми торбами за спиной несут детей, старики с трудом передвигают ноги. Паника страшная. Говорят, что скоро весь город сожгут. По слухам, его заминировали и собираются взорвать. Одним словом, все ожидают всяких ужасов.

Беженцы укрываются в селах. Часть уходит в освобожденные зоны, другие остаются в зонах, которые и не освобождены и не оккупированы, как село возле нашей мельницы.

Гирокастру регулярно бомбят. Иногда я залезаю на высокий платан возле запруды и смотрю на город. Он словно вцепился в склон зубами и когтями, и никакими силами его не отодрать, даже если наступит конец света. Я служил там год с небольшим и знаю почти все его улицы и переулки, почти всех, кто торгует выпивкой или котлетами. У меня есть даже знакомые в квартале Варош.

Обычно город бомбят в половине десятого утром и в четыре часа дня, поэтому, если нет никакой работы, я залезаю на дерево за полчаса до начала и жду, когда полетят самолеты. Смотрю направо, в сторону Грихота, где в длинных, новых казармах размещена наша дивизия; на высокий холм напротив Грихота, на вершине которого возвышается одинокая тэке, окруженная кипарисами; на церковь и христианские могилы внизу, на берегу; на мост через реку, где я столько раз стоял в карауле; на военный аэродром между рекой и холмом Святой Троицы; на городские кварталы; на ручьи и мосты, соединяющие разные части города.

Самолеты всегда прилетают точно по расписанию. Обычно они сначала показываются с севера, из ущелья Тепелены. Первыми открывают огонь зенитки Грихота. На таком расстоянии выстрелов не слышно, только видны белые облачка разрывов. Затем открывают огонь зенитки на холме, на котором стоит тэке, но и они не причиняют самолетам большого вреда. Те спокойно летят прямо к городу, и я хорошо представляю, как в эти минуты в Гирокастре воют сирены и люди разбегаются по подвалам, и остается только удивляться, что весь этот страх и ужас на город нагоняют вот эти два-три малюсеньких пятнышка, которые летят, сверкая и переливаясь в лучах солнца, словно серебряные монетки, заброшенные высоко в небо.

Последними стреляют зенитки, установленные на высоких башнях крепости. Отсюда хорошо видно, как маневрируют пилоты, как снижаются самолеты, как они отвесно пикируют на военный аэродром или на крепость, а затем снова взмывают ввысь и снова пикируют, сбрасывая тяжелые бомбы.

Черный дым поднимается к небу из разрушенных зданий, а затем самолеты улетают туда, откуда прилетели, спокойные и сияющие, как будто совершенно ничего и не произошло.

Все это видно днем, а ночью в Гирокастре, как и положено, затемнение. С наступлением вечера все постепенно исчезает, растворяясь в темноте. Сперва мрак поглощает переулки, низкие домики, мост через реку, затем все кварталы по очереди, начиная с нижних и, наконец, крепость, колокольни, минареты с гнездами аистов наверху.

Вечером, когда я пытался разглядеть город, бесследно исчезнувший во мраке, точно его никогда и не существовало, мне подумалось, что вот, пришли такие времена, когда нельзя обойтись без затемнения и мир должен прятаться от самого себя. И я вспомнил такую же ночь три года назад, когда нашей роте впервые довелось пройти через ночную Гирокастру, мы направлялись тогда на юг.

Ночь была темная, душная. Мы были грязные, усталые, нам все осточертело, но едва мы добрались до казарм Грихота, где нам предстояло переночевать, как потребовали, чтобы нас отвели в публичный дом. Командование разрешило нам пойти. Мы все оживились и прямо как были — грязные, небритые, не снимая оружия, снова построились и вышли из больших ворот. Публичный дом был в центре Гирокастры, и нам, после долгого перехода, нужно было пройти еще километр с лишним, чтобы попасть туда. Но теперь идти нам было намного легче. Мы шли строем по темному городу, отпуская похабные шуточки, подтрунивая друг над другом, и чувствовали себя счастливыми. Ночью петь было запрещено, иначе один бог знает, как бы мы разошлись. Это были мгновения подлинного счастья для солдат, летней ночью идущих вместе, строем, по безопасной дороге, с винтовками, поставленными на предохранитель. Помню как сейчас, кто-то тихонько насвистывал старинную песенку, а я вглядывался в пугающий силуэт горы Люнджерии, возвышающейся слева, — она словно была совсем рядом, рукой можно дотянуться, справа чернела гора Мали-и-Гьер, на склоне которой, невидимый, распростерся город.

У моста через реку нас проверили часовые на контрольно-пропускном пункте, а затем, чтобы сократить путь, мы свернули с дороги и пошли прямо через поля.

Мы добрались до квартала Варош и стали подниматься вверх по крутым улочкам. Город казался вымершим. Ни одного огонька не было видно — все окна были закрыты. Наши тяжелые альпийские башмаки гремели по мостовой, и наверняка люди, притаившиеся за ставнями и тяжелыми дверями домов, дрожали от страха, опасаясь, что начнется новая резня. Если бы они знали, куда мы идем!

Наконец мы оказались перед «домом», как мы его между собой называли. Ночь была непроглядно-черная, душная. Мы остановились у ворот, офицер толкнул их и вошел внутрь.

В доме было тихо и темно. Внутри, похоже, не было ни одного клиента.

— Они что, спят? — с беспокойством спросил кто-то из наших. Мы все забеспокоились, потому что офицера не было уже долго.

— Даже если и спят, должны сразу встать, — сказал кто-то.

— Это точно, — сказал другой. — Мы солдаты, нас должны уважать. Тем более что мы здесь транзитом.

— Сегодня мы живы, завтра нас нет, — сказал кто-то тонким простуженным голосом.

Но ворота открылись, вышел офицер, и мы все столпились вокруг него.

— Ну? — это кто-то спросил из темноты.

— Слушайте меня, — сказал офицер. — Сейчас пойдете. Только соблюдать порядок, а не то всех обратно отправлю. А ну-ка, становись в очередь!

Мы выстроились в какое-то подобие очереди. Нам не терпелось поскорее зайти в дом.

— Внимание, — сказал офицер. — Внутри темно, потому что окна из-за жары открыты, и свет включать нельзя. И чтобы никто не вздумал зажечь спичку или зажигалку, а не то пожалеете. Здесь как раз рядом контрольный пункт с пулеметом.

— Все ясно, — ответили сразу два-три голоса. — На черта нам свет? Мы и в темноте отлично справимся.

— И то верно, ведь нам не свет нужен, нам нужно…

— Заткнись, сволочь, — прорычал офицер, — соблюдать тишину! Давайте первые пять-шесть человек.

Первые рванулись, толкая и пихая друг друга, и исчезли в темноте двора.

— Винтовки не перепутайте, — крикнул им офицер. Затем повернулся к нам. — Еще шестеро пошли со мной, — сказал он.

Среди этих шестерых был и я. Мы вошли, и кто-то закрыл за нами ворота. Мы шли, пошатываясь, словно пьяные, по вымощенному камнем двору, затем поднялись по ступенькам и вошли в коридор. В коридоре было темно и невыносимо жарко, хотя все двери и окна в комнатах были открыты.

— Тихо, — сказал женский голос, принадлежавший, скорее всего, хозяйке.

Мы стояли, сбившись в кучу, и не знали, куда нам идти. В темноте мы расслышали, как офицер что-то прошептал хозяйке, и она повела его куда-то, наверняка в комнату к самой красивой. Затем снова послышались шаги, и через несколько секунд я остался в коридоре один, а мои приятели куда-то исчезли, будто их проглотила темнота. Я побрел во мраке и вдруг услышал вздохи. Кровь ударила мне в голову, я вошел в первую же открытую дверь и снова услышал тяжелое дыхание. Я сразу же вышел и вошел в другую дверь. В темноте, в углу, я заметил что-то смутно белеющее. Я вошел, сделал два шага и остановился.

— Иди сюда, — позвал меня ласковый голос.

Я, слегка робея, подошел, протянул руки и дотронулся до нее.

Она была совершенно голая. Мои руки скользили по ее влажному от пота телу, в глазах у меня потемнело, и я не видел даже, где находится кровать.

— Сними оружие, — спокойно сказала она.

Я послушался ее и прислонил винтовку к стене. В темноте я не мог разглядеть ее лицо, но, судя по голосу и по груди, она была молода.

— Извини, — сказал я через несколько минут, расслабившись в ее объятиях. — Извини, я такой грязный.

— Ничего, — равнодушно ответила она, это значило, что она давно привыкла к солдатскому поту.

— Куда направляетесь? — спросила она.

— На юг, — ответил я, — на войну.

Я попытался разглядеть ее, но это было невозможно. Черты ее лица расплывались, как кадры фильма, когда кинопроектор не в порядке. Я медленно встал, взял винтовку, перекинул ее через плечо и, повернувшись, посмотрел еще раз в сторону смутно белеющего в углу пятна.

— Спокойной ночи, — сказал я.

— Спокойной ночи, — ответила она равнодушно. Я осторожно спустился, нащупывая ногой ступеньки. Те, что уже побывали там, ждали снаружи, молча курили, сидя на каменных скамьях у ворот, поставив винтовки между коленей.

Через час мы снова шли по дороге, но теперь уже не слышно было ни разговоров, ни шуток, ничего, кроме нестройного топота по камням дороги, и снова мы были усталые, утомленные и грязные, как черти.

— Чертова темнота, — пробормотал кто-то словно про себя, но никто не отозвался, и мы продолжали молча идти к Грихоту.

Потом, много позже, когда наша дивизия снова проходила через Гирокастру, мы хотели снова пойти в публичный дом, но нам сказали, что он закрыт. Я плохо помню, из-за чего, припоминаю только, что говорили о каком-то несчастном случае, одну из девушек убили, а после увезли и остальных. Когда я услышал об этом, мне вспомнилась та девушка во мраке, к которой я пришел той душной ночью, и я подумал: не ее ли убили? Но может, убили вовсе и не ее. Там было, помнится, пять или шесть, самое большее семь женщин.

Кристина очень похорошела, и у меня просто сердце замирает, когда я ее вижу. Позавчера она мыла ноги в ручье. Какие же они у нее красивые. У нее все красивое. Особенно глаза. Темные, мягкие, в них есть что-то вечернее, я даже сам не знаю, как их описать. И взгляд совершенно загадочный. Вообще, глаза у албанских девушек загадочны, как иероглифы. Испуганные иероглифы, очень испуганные. Или это только, когда они видят нас, чужих солдат?

Бог его знает!

Всю ночь по шоссе в сторону Гирокастры, на север, шли войска. Видны были огни грузовиков. Похоже, какая-то часть передислоцируется.

В соседнем селе полно баллистов. Те, что приходят на мельницу молоть зерно, рассказывают, что уже с неделю баллисты расположились там, как у себя дома. Весь день жрут и пьют, а по ночам поют. Совсем жизни не стало бедным крестьянам. Хорошо, что наша мельница стоит несколько в стороне, а то бы они и сюда нагрянули.

На всякий случай мельник велел мне прятаться, если я вдруг увижу их белые телешэ с вышитыми впереди большими двуглавыми орлами. И Кристине он велел прятаться.

Я сижу и думаю: если бы пришли баллисты, и мы с Кристиной где-нибудь спрятались бы, и ей было бы страшно, и я сжал бы ее в объятиях, чтобы успокоить, я чувствовал бы ее тело совсем рядом, мы были бы вдвоем, только вдвоем!..

Но в жизни ничего подобного не происходит. Так бывает только в фильмах.

Мне страшно хочется пойти в кино.

Вчера после обеда все время трещал пулемет. Вечером баллисты удрали из села. Село снова заняли партизаны и опять создали «совет». Нам обо всем этом рассказали двое крестьян, которые пришли сегодня еще до рассвета молоть зерно. Кристина сегодня нежно на меня посмотрела. В последнее время я замечаю в ней что-то новое, что-то удивительное, таинственное.

Я каждый день мечтаю о ней. Конечно, я ее люблю. Я в этом даже не сомневаюсь. Люблю безнадежно, совершенно безнадежно, потому что я всего-навсего бывший солдат армии, которую вот-вот разобьют, всего-навсего батрак-иностранец, побежденный, одним словом, вообще никто. Таким меня сделали диктатор и фашизм.

Кристина через неделю выходит замуж. Я узнал об этом совершенно случайно. Я даже и понятия не имел, что она давным-давно помолвлена. Вчера я просто так спросил у тети Фросы, когда она набирала воду в ручье.

— Что это вы и днем и вечером все сидите за ткацким станком?

— Да вот, время пришло, — сказала она. — Пришло время, сынок.

— Какое? — спросил я.

— Как это какое? На следующей неделе дочь замуж выходит, ты что, не знаешь?

— Нет, — ответил я, — не знаю. — И голос мой прозвучал так тихо, что она подняла глаза и внимательно на меня посмотрела. Я попытался скрыть свое замешательство, а потом спросил себя: а какого черта, почему я должен скрывать, что мне не по себе?

Поняла она или не поняла, что в моей душе творится, не знаю. Она еще раз взглянула на меня и сказала:

— Так уж, сынок, устроено, приходит время, и девушку отдают замуж. И ты тоже вернешься домой, когда кончится эта война, и твоя мать тебя женит на какой-нибудь красивой девушке, и заживешь ты счастливо.

Когда она это проговорила, я просто руками за голову схватился, мне показалось, что она меня пожалела, и я почувствовал в груди страшную боль, рвущую мне душу.

Я пошел к мельничному ручью, сел на землю и сказал себе: ты выходишь замуж, Кристина. Выходишь замуж — вот и все.

Дни потекли скучные, монотонные. Потихоньку подкрадывается осень, и неизвестно, чего от нее ждать.

Кристина вышла замуж. Прошлым воскресеньем приехали сваты и забрали ее. Шесть всадников, все вооруженные. На дорогах стало небезопасно, и албанцы, которые и в мирное-то время разъезжают с оружием в руках, сейчас ни на минуту не расстаются с винтовкой. Свадьбу не играли. Мужчины посидели за софрой,[13] выпили немного ракии. Выпить как следует, в таких случаях это положено, они не могли, потому что им предстоял долгий путь. И меня пригласили за софру, но прибывшие не перемолвились со мной ни единым словом, будто меня и не было вовсе.

Двумя днями раньше мне тоже захотелось сделать какой-нибудь маленький подарок Кристине. Но что? У меня ничего с собой не было. Я попытался вырезать из дерева нож, как это делают албанские крестьяне, но у меня ничего не получилось. Тогда я решил отдать ей медальон. Она несколько раз внимательно его разглядывала.

— Возьми, — сказал я ей, — от меня на память.

Она обрадовалась и взяла медальон.

— Святая Мария?

— Да, — сказал я.

— Кто тебе ее дал? — спросила она. — Мама?

— Нет. Начальство.

— А зачем?

— Чтобы меня ни с кем не перепутали, когда убьют.

Она засмеялась.

— Откуда ты знаешь, что тебя убьют?

— Ну, если убьют.

— Кристина! — позвала тетя Фроса со двора.

Она сказала «спасибо» и убежала.

Вот так я отдал ей то единственное, что у меня было. А зачем мне этот медальон? Уж если я пропал, так пропал. Я еще жив, но уже пропал, и не хочу я, чтобы меня опознавали после смерти.

Обед закончился. Сваты поднялись, перекинули через плечо винтовки и сели на коней. Один из них, белый, весь изукрашенный, предназначался для Кристины. Кристина плакала. Плакала и тетя Фроса, а мельник курил трубку и молчал. Затем они обнялись с дочерью, а я сидел молча в стороне, и мне хотелось, чтобы она хотя бы сейчас, в последний момент, на меня посмотрела. Но глаза у нее были полны слез, и плечи вздрагивали. Какая она была красивая! Я тоже хотел попрощаться, но почему-то не осмелился подойти к лошадям, может быть, из-за молчаливых суровых сватов или, может, еще из-за чего, я и сам не знаю. Знаю только, что я одиноко сидел в стороне, и никто даже и не вспомнил обо мне, и я остро, как никогда, почувствовал себя чужим и лишним среди этих людей.

Кони тронулись. Кристина в последний раз обернулась, а всадники уже приближались к зарослям. Сначала в кустарнике скрылись кони, затем спины людей и, наконец, длинные черные стволы винтовок. Мы втроем в полном молчании поплелись обратно. Мельник с женой вошли в дом, а я упал ничком на траву возле ручья. На душе у меня было тяжело, и я вдруг горько заплакал.

Я и сам не знаю, отчего я плакал. Плакал не по уехавшей Кристине, нет, я плакал скорее о себе самом.

Уже несколько ночей по шоссе в сторону Гирокастры непрерывно движутся войска. Похоже, в ближайшее время что-то должно произойти. Крестьяне, которые приходят на мельницу, рассказывают, что в селах опять полно беженцев из города. Беженцы повсюду — и повсюду запах пепелища, они словно приносят его с собой. Все ждут еще больших бед.

Говорят, что в наших краях уже появлялся «Голубой батальон». Одни утверждают, что он по ту сторону горы Люнджерии, другие — что его видели гораздо ближе. По ночам меня опять одолевает страх. Сплю я плохо, все время вскакиваю и прислушиваюсь.

Я очень тоскую по Кристине.

Дует холодный осенний ветер. Иногда меня охватывает ужасная тоска, и мне кажется, что дни мои сочтены, хотя мне всего двадцать два года. У меня такое чувство, что я заблудился в пустыне.

Часто я сижу у ручья. Здесь мне нравится больше всего.

Сижу и смотрю на спокойно текущую воду — по ней плывет то листок, то коряга, а то совсем ничего — только зыбкие отражения.

Мне вспоминаются те дни, когда наша дивизия проводила военные операции в албанских селах. Я хорошо помню оросительные каналы, которые встречались нам повсюду. Не знаю, почему эти, лопатами вырытые каналы с тихой, спокойной водой так волновали меня. Ничто мне не вспоминалось потом так подробно и четко, как эти албанские каналы. Я шел вдоль них с винтовкой за плечом, и мне было не по себе. Они тревожили меня, вызывали смутный страх. Мне казалось, что они будят во мне какой-то древний инстинкт, вынуждают меня что-то совершить.

Я читал как-то в гимназии одну книгу. Не помню автора. Там шла речь о древних инстинктах, просыпающихся иногда в волкодавах. То же самое происходило и со мной, когда я видел воду в каналах. Она будила во мне в это жестокое время какие-то старые, забытые чувства. Они меня к чему-то призывали. Я прислушивался к вечному, несмолкающему журчанию воды, и наверняка возле какого-нибудь оросительного канала у меня появилась смутная мысль дезертировать, она укреплялась во мне все сильнее.

И теперь я прихожу часто к ручью, сажусь возле него и думаю о том, что, кто знает, может, придут лучшие, нормальные дни и для нас, бывших солдат, которые и сами не знают, кто они такие и что их ждет впереди.

Тишина. Начали желтеть листья. Сегодня утром, высоко-высоко в небе, над нашими головами, пролетело несколько сотен самолетов на северо-восток.

Кто знает, из каких краев они прилетели и какие края летят бомбить! Небо открыто со всех сторон.

Как мир до всего этого докатился?

Глава двенадцатая

Здесь записи кончались. Была поставлена еще одна дата — 7 сентября 1943, но, неизвестно почему, была потом зачеркнута. Похоже, он забросил дневник, может, ему не о чем было писать, а может, просто надоело это занятие.

Генерал раздраженно отшвырнул тетрадь — никаких полезных сведений в ней не оказалось.

— Есть что-нибудь интересное? — спросил священник.

— Записки сентиментального нытика.

Священник взял тетрадь и открыл на первой странице.

— Его имени нигде нет, — сказал генерал. — Он упомянул только свой рост. Метр восемьдесят два.

— Да у него рост полковника Z, — сказал священник.

Они посмотрели друг на друга и отвели глаза.

— А из какого полка и батальона, он не написал?

— Только дивизию. Он из «Железной дивизии». Других данных нет.

— Странно!

— Там есть кое-что и о «Голубом батальоне», но о полковнике Z он не пишет.

— Все записи датированы сорок третьим годом, — сказал священник, перелистывая тетрадь. — Когда он упоминает о «Голубом батальоне»?

— В самом начале тетради и в конце, то есть зимой и в сентябре.

— В сентябре полковника уже не было в живых, — сказал священник.

— Верно.

Священник принялся читать дневник.

Генерал попытался представить финал этой истории, о которой старик крестьянин рассказал священнику. Как «Голубой батальон», озверевший от неудач, однажды днем нагрянул на мельницу, видно, кто-то им сказал, что здесь прячется дезертир, и как затем они нашли притаившегося среди мешков с мукой солдата, а солдат был весь белый, обсыпанный мукой, словно раньше времени завернулся в погребальный саван, как потом его вывели, подталкивая стволами автоматов, и как он пятился, отступая все дальше и дальше к ручью, и наверняка свалился бы в воду, но его застрелили в двух шагах от ручья, и он упал головой в воду, вокруг его головы сразу образовался небольшой бурун, словно в ручей упал камень, неспешное течение расправило мокрые волосы, и они шевелились в воде, будто причудливые черные водоросли. А как иначе мог кончить дезертир? — подумал генерал.

— Ну что вы на это скажете? — спросил генерал через час, когда священник закрыл тетрадь.

Священник пожал плечами.

— Обычный дневник, — сказал он.

— Вот именно, — сказал генерал, — ничего экстраординарного. Я же вам говорил! Сентиментальный нытик.

— Те два дневника были поинтересней, — сказал священник.

— Нет никакого сомнения, что с такими солдатами, которые бросают оружие в канаву с водой, а потом влюбляются и напрочь теряют голову, мы и не могли выиграть войну, — гневно сказал генерал. — Разве это солдат?

— Во всех солдатских дневниках есть что-то общее, — сказал священник.

— Это естественно, раз их пишут люди, одетые в форму. И тем не менее по своей сути они совершенно разные. Вы помните первый найденный нами дневник? Какой боевой дух! В каждой строчке чувствовалась рука и душа солдата.

Священник кивнул.

— Конечно, и там попадались недостойные места, но в целом преобладал воинственный дух.

— Когда я говорю, что в них есть что-то общее, я имею в виду форму, — сказал священник. — Конечно, солдатские дневники, найденные нами, разные. А вот кончаются они одинаково — то есть, никто из них дневник до конца не дописал.

— Это вы хорошо сказали. Смерть — вот что их всех объединяет.

— Только этот несчастный, вместо того чтобы с честью погибнуть в бою, докатился до того, что его расстреляли как дезертира, — сказал священник.

— Вы прочитали, что он написал там о воде? — спросил генерал.

Священник кивнул.

— Он думал, что вода принесет ему спасение, а там его ждала смерть.

— От божьей кары не скроешься.

Генерал закурил.

Шофер нажал на клаксон. Дорогу переходило большое стадо овец. Два чабана длинными посохами пытались разделить стадо надвое, чтобы дать машине проехать.

— Спускаются на зимние пастбища, — сказал священник.

Генерал разглядывал высоких пастухов, одетых в длинные черные плащи с капюшонами.

— Вы помните тех двух лейтенантов, которые опустились до того, что пасли овец в албанском селе? Из какой дивизии они были? По-моему, из горных стрелков.

— Не припоминаю, — сказал священник.

— Странная метаморфоза произошла с нашей армией в Албании, — продолжал генерал. — Или, точнее, постыдная.

— Вы имеете в виду военных, которые ради куска хлеба работали у албанцев батраками?

— Да. После нашей капитуляции это приняло просто массовый характер. Я видел один документ в Генеральном штабе. Даже не верится!

— Действительно, происходили забавные вещи, — сказал священник.

— Сколько раз мы и сами уже с такими случаями сталкивались. Сколько раз нам приходилось краснеть от стыда, когда мы слышали, что наши вояки стирали белье или сторожили кур у албанских крестьян.

Священник кивнул.

— Вы сказали, случались забавные вещи, но ведь это совсем не забавно, это, скорее, прискорбно.

— На войне трудно отделить смешное от трагического, а героическое от прискорбного.

— Кое-кто пытается это оправдывать, — продолжал генерал. — Они хотят оправдать наших солдат, оказавшихся блокированными здесь после капитуляции. Порты закрыты, судов не было. Что им было делать, этим несчастным? В конце концов, должны они были что-то есть? Ладно, на кусок хлеба заработай, но честь своей страны не марай, — возмущался генерал. — Офицер великой армии, пусть даже и побежденной, соглашается стеречь кур!

— Многие из них начали с того, что продали оружие, — сказал священник. — Они его продавали или обменивали на пару пудов кукурузы или на мешок фасоли.

— Ведь вас в то время здесь не было, не так ли?

— Да, меня здесь не было, — сказал священник, — но мне рассказывали. Мне рассказывали, что револьвер меняли на кусок хлеба и стакан вина, потому что албанцам револьверы не нравились, они больше ценили винтовки. У винтовок цена была намного выше, за нее можно было получить мешок муки. А пулеметы, автоматы и гранаты солдаты отдавали почти даром — за яйцо, за пару драных опингов, за две головки лука или в лучшем случае за полкило творога.

— Боже мой, — воскликнул генерал.

Священник хотел продолжить, но генерал вновь прервал его:

— Поэтому албанцы над нами издеваются. Вы помните, как меня оскорбил этот пастух или мельник?

— Винтовка для албанца — это все. Для них просто немыслимо продать винтовку и уж тем более обменять на кусок хлеба.

— А тяжелое вооружение? — спросил генерал.

— Тяжелое вооружение практической ценности не имело, если только не попадало в руки партизан. Миномет можно было обменять на курицу.

— Боже мой, — повторил генерал. — Значит, в Албании после нашей капитуляции была настоящая ярмарка оружия?

— Это верно, — подтвердил священник, — настоящая ярмарка. У албанцев всегда была тяга к оружию. А тем более во время войны. Мне кажется, о подобном базаре веками мечтали их предки.

— Говорят, они купили или обменяли на продукты питания около десяти тысяч винтовок.

— Может быть, даже больше.

— Это действительно было нелепой пародией на войну, — сказал генерал.

— В тот год в Албании резко увеличилось количество несчастных случаев, — продолжал священник. — Дети играли с оружием и, поссорившись, нередко пускали в ход гранаты.

Генерал покачал головой.

— А бывало и так, днем повздорят соседские бабы из-за какой-нибудь ерунды, а ночью из окна или с чердака уже строчит пулемет и начинается настоящее побоище.

— Мне кажется, вы преувеличиваете, — сказал генерал.

— Ничуть. Это был какой-то психоз, — продолжал священник. — Албанцы были как пьяные — все их древние воинские инстинкты проснулись, они стали агрессивны как никогда.

— Может быть, потому, что во время войны они сильно пострадали? — сказал генерал. — Так бывает со львами, когда в них попадет первая пуля. Я это знаю, собственными глазами видел в Африке.

Священник хотел что-то сказать, но генерал перебил его.

— К тому же албанцы тогда, похоже, готовились к новым войнам, — сказал он. — Соседи могли напасть на них в любой момент.

— Албанцы всегда готовы к войне, — сказал священник.

— Одного я только не могу понять, — сказал генерал. — Почему они не расправились с нашими солдатами после капитуляции? Даже наоборот — они защищали их от наших бывших союзников, которые расстреливали их на месте. Вы помните?

— Помню, — сказал священник.

— Есть даже один документ, — продолжал генерал, — призыв партизанского командования ко всему албанскому народу по случаю нашей капитуляции. Там призывают народ не дать умереть голодной смертью десяткам тысяч наших солдат, которые бродили как нищие по дорогам Албании. Я его сам читал, для меня это загадка до сих пор. Что заставило их так поступить, их, так ненавидевших нас? Или это чисто пропагандистский маневр?

— Конечно, пропагандистский маневр, — сказал священник. — Я от них этого не ожидал.

— Мы были с ними заклятыми врагами, — сказал генерал. — Когда шла война, они яростно атаковали наши части — и вдруг такой призыв!

— Да, да, — задумчиво сказал священник.

— Так плачевно закончилась для нашей армии албанская кампания, — сказал генерал. — Все наши военные с оружием, званиями, мундирами, медалями превратились в слуг, батраков, подмастерьев. Мне стыдно становится, когда я подумаю, чем они занимались. Вы помните, нам рассказывали о полковнике, который стирал белье и вязал чорапы?[14]

— Да, — сказал священник. — Мне даже пришло сейчас в голову: а не стал ли наш полковник пастухом у какого-нибудь крестьянина. Может, он до сих пор еще пасет коз.

— Было бы интересно посмотреть на реакцию Бети, если бы ваше предположение подтвердилось, — рассмеялся генерал.

Священник улыбнулся, но промолчал.

Большую часть пути они проехали молча. Автострада была усыпана желтыми и уже гнилыми листьями. Желтые листья ветер яростно бросал из стороны в сторону, а гнилые отрывались от земли с трудом, а когда опускались на нее, надолго замирали, словно парализованные. Разбросанные по шоссе, отяжелевшие от воды и грязи, побуревшие, они, казалось, терпеливо дожидались смерти.

Автомобиль несся, сминая их своими колесами.

Глава тринадцатая

Много дней спустя в зале отеля «Дайти» они снова сидели за столом друг против друга. Снизу, из таверны, опять доносилась музыка. Генерал еще больше осунулся, и глаза у него были растерянные.

— Сегодня я плохо спал, — сказал генерал, — я видел странный сон.

Священник поднял голову.

— Я видел во сне ту проститутку. Вы помните, нам о ней рассказал кафеджи?

— Помню.

— Вот она мне и приснилась. Только не живая, а мертвая. Она лежала в гробу, перед публичным домом. А снаружи выстроилась огромная очередь из солдат, но они тоже были в гробах.

— Страшный сон.

— А во сне я этому совершенно не удивился. Я будто бы прохожу мимо и спрашиваю: «Эти солдаты, в очереди, они с фронта или на фронт?» Одни отвечают, что с фронта, другие — что на фронт, и я тогда говорю: «Те, что на фронт, пусть повоюют сначала, тогда и они будут иметь право отдохнуть, а те, что с фронта, пусть остаются».

— Скверный сон, — сказал священник.

— А как-то раз мне приснился полковник. «Вы думаете, что мой рост — метр восемьдесят два? — спросил он с усмешкой. — Ошибаетесь, господа, совсем не такой». «А какой же?» — спросил я. И он снова ухмыльнулся: «Не скажу». — Генерал достал пачку сигарет. — Мне все время снятся кошмары.

— Это от усталости.

— Да. За эти дни мы очень устали. Никогда я так не уставал.

— Ничего не поделаешь, — сказал священник. — Нам предстоит еще долгий путь.

— Мы как средневековые бродяги. Идешь, идешь, а дороге нет конца.

— Семьи ждут их. Они надеются на нас.

— Они, может, думают, что покойники сами выскакивают из земли, — сказал генерал со злостью.

— Они не виноваты, — сказал священник.

Генерал забарабанил пальцами по столу.

— Может, прогуляемся? — предложил священник. — Сегодня хорошая погода.

Они вышли из отеля и не спеша направились в сторону университета. На большом бульваре было необычайно оживленное движение. Огоньки машин разделялись у эстакады на пересечении с бульваром Марселя Кашена. Часть машин заворачивала налево, где располагалось большинство иностранных посольств, другие ехали в сторону площади Скандербега.

Они дошли до здания Совета Министров и повернули обратно. По обеим сторонам бульвара рабочие выкапывали мимозы и вместо них сажали в большие ямы ели.

— Готовятся к празднику, — сказал священник, — даже ночью работают.

— Интересно, откуда они привозят эти ели?

— Я думаю, с гор.

У ступенек перед отелем они встретили главу муниципалитета.

— А где мой коллега? — спросил генерал поздоровавшись.

— В центральной Албании. Мы еще продолжаем там поиски. А вы?

— Решили отдохнуть пару дней.

— Вот это правильно. А я завтра улетаю. Позавчера получил телеграмму из дома. Жена заболела. Надеюсь, через неделю вернусь. Дольше мне там нельзя задерживаться. Дела здесь идут неважно.

Беседуя, они поднялись по ступенькам. Мэр распрощался с ними и вошел в лифт, а генерал и священник снова направились в зал.

Генерал заказал фернет и закурил. Когда он выпил рюмку, перед глазами опять заплясали надоедливые видения кладбищ, распростершихся на глинистой земле.

Генерал захмелел.

У меня их целая армия, подумал он. Только теперь вместо мундира у каждого нейлоновый мешок. Голубой мешок с двумя белыми полосками и черной лентой, производство «Олимпии», по специальному заказу. И эти мешки будут потом уложены в гробы. В небольшие гробы определенного размера, как предусмотрено контрактом с министерством. Сначала из гробов можно было составить несколько отделений, затем из них были сформированы роты, потом батальоны, и вот теперь заканчивается формирование полков и дивизий. Целая армия, одетая в нейлон.

— Что мне с ней делать? — спросил он вполголоса.

— Вы плохо выглядите, — сказал священник. — Может, у вас начинается лихорадка?

— Со мной все в порядке, — сказал генерал, чувствуя, что фернет действует быстрее, чем обычно, наверное, оттого, что он слишком устал. — Со мной все в порядке, — повторил он. — Я просто хочу выпить, — и он опрокинул еще рюмку. — Я просто хочу выпить, а вы, священник, или полковник, черт вас разберет, кто вы такой, мне мешаете. Что вам от меня нужно? А? Я терпеть не могу, когда за мной следят. Ну скажите, что вам от меня нужно, — генерал почти кричал.

Невысокий мужчина, который, как обычно, сидел за столом возле радиоприемника и что-то писал, повернулся в их сторону.

— Абсолютно ничего, господин генерал. Я вам нисколько не мешаю и ничего от вас не требую. Даже и не собираюсь требовать, — холодно ответил священник.

— Тогда сидите и смотрите, как я пью.

— Не будем устраивать здесь скандал, — сказал священник.

Генерал выпил еще. Теперь священник не будет мешать ему. В конце концов, главный здесь он.

Генерал вернулся мыслями к своей армии. К своей армии, голубой, с двумя белыми полосками и черной лентой. Что мне с ней делать? — подумал он. У меня очень много солдат, и, конечно, им холодно в их нейлоновых шинелях. Очень много. Тупые генералы бросили их на полях сражений, оставили их всех на меня. Я бы выиграл с ними все сражения.

Он попытался вспомнить сражения, которые они изучали в академии, попытался представить, какие из них он мог бы выиграть со своими солдатами. На пачке сигарет он стал рисовать схемы, обозначая позиции, рубежи атак, направления ударов. Для начала генерал окружил Цезаря, затем остановил войска Карла Великого, после этого внезапно атаковал Наполеона и вынудил его отступить. Но что-то ему в этом не нравилось. Не нравилось, потому что он выигрывал все сражения минувших веков благодаря превосходству современного вооружения, а не своим способностям полководца. Тогда он стал вспоминать последние войны. Он высадил десант на многих берегах и окружил несколько столиц. Своих одетых в голубой нейлон солдат он перебросил с берегов Нормандии за 38-ю параллель Кореи. Он послал их в гибельные джунгли Вьетнама, но и оттуда они вышли целы и невредимы. Он побеждал, потому что хорошо командовал и берег своих солдат. Он превосходно командовал войсками. Он специально изучил правила ведения войны в горных районах. Кроме того, его солдаты храбры, невероятно храбры. Они храбры, потому что им нечего больше терять, подумал он и снова выпил. Пачка сигарет была вся исчеркана, и ему снова вспомнилась последняя война. В одном из сражений генералу пришлось отступить, но он бросил в бой резервы покойников, пока еще не опознанных (они в бою были яростнее всех), и победил.

— Вот так, — пробормотал он удовлетворенно. — Кто осмелится выступить против Великой Нейлоновой Армии?

— Да у вас просто истерика! — пробормотал священник и встал.

Глава четырнадцатая

Генерал чувствовал себя разбитым. Открыл жалюзи. Утро было холодным, небо — серым и неподвижным. Он облокотился на подоконник, и у него слегка закружилась голова. Мне отчего-то не по себе, подумал он. Может, повторяется старая история? Так же начиналось и в прошлый раз. Тогда я думал, что все дело в африканском климате. Но это было не так.

Он посмотрел в окно. Конец осени. Парк напротив совершенно облетел. На зеленые скамейки наверняка уже давно никто не садится. На них лежали опавшие листья. Генерал подумал, что в армиях НАТО цвета униформ — это цвета осенних листьев. Сначала листья были зелеными, потом светло-коричневыми, сейчас они уже темно-желтые, а сгнившие листья станут черными.

Черной формы, кажется, нет, вспомнил генерал. Или, точнее, теперь нет, потому что раньше ее носили фашисты.

В центре парка, возле круглой танцплощадки, были свалены в груду мокрые стулья, и опустевшая площадка казалась большой и печальной. Вокруг того места, где располагался оркестр, лежали листья, и дворник метлой сметал их в кучу.

— Что со мной? — повторял про себя генерал, спускаясь к завтраку.

— Вы неважно выглядите, — сказал ему священник, когда они сели за стол. — Вам надо отдохнуть.

— Мне действительно нехорошо, — сказал генерал. — По-моему, вчера вечером я вас нечаянно обидел. Приношу вам свои извинения, я был пьян.

— Ерунда, — добродушно сказал священник.

— Мерзкая погода, а?

— Может, мне лучше отправиться завтра одному? Думаю, на побережье поиски будут намного легче, чем в горных районах, — сказал священник.

— Я тоже так думаю.

— А вы немного отдохните. Хорошо бы вам вечером сходить в театр или в оперу.

— Я плохо сплю, — сказал генерал. — Мне нужно пить люминал.

Они вышли на бульвар и стали прогуливаться по широкому тротуару, под высокими елями. Мимо них стайками проносились юноши и девушки, похоже, студенты университета, спешившие на занятия.

— Что же это за чертова работа нам досталась? — сказал генерал, словно продолжая прерванный на полуслове разговор. — Мне было бы легче разбирать египетские пирамиды в поисках еще не найденных фараонов, чем извлекать из этой земли останки наших солдат.

— Вы об этом слишком много думаете, — сказал священник. — Может, потому и чувствуете себя неважно.

— Война здесь была непохожа на обычные войны, — сказал генерал, — потому что она шла здесь не на фронтах. Она проникала в каждую клеточку этой страны и поэтому была совершенно особой.

— Албанцы словно созданы для войны, — сказал священник. — Война, подобно алкоголю, отравила их кровь, и поэтому она здесь была действительно ужасной. И вот еще в чем дело. Войны между разными народами всегда были и будут. Но есть народы, которые по некоторым причинам, и здесь главную роль, без сомнения, играют особенности их психики, формировавшейся в течение многих веков, воюют с чрезмерным усердием. Эти-то народы самые опасные.

— Вы уже как-то развивали эту мысль, — сказал генерал.

— Да, я помню.

— Опять вы оседлали своего конька. Вы случайно не увлеклись, как я, научными исследованиями?

— Нет, — сказал священник, — но это интересный аргумент в споре, может, я наскучил вам, повторяясь?

— Ничуть, — сказал генерал. — Я слушаю вас с удовольствием, ваши рассуждения о психике албанцев, об их воинственности мне интересны.

— Это в самом деле интересно, — сказал священник. — История албанцев была историей непрерывных войн. Патриархальные горцы, буквально до вчерашнего дня жившие в каменном веке, всегда воевали самым современным оружием. Представляете, какой контраст?! Я уже говорил вам, что без войн и без оружия этот народ выродился бы, у него постепенно отмерли бы его корни и в итоге он исчез бы с лица земли.

— А благодаря оружию и войнам он расцветет?

— Они так думают, но на самом деле из-за оружия они вымрут еще быстрее.

— Вы считаете, что война для них — своего рода утренняя гимнастика, чтобы улучшить кровообращение и прочистить легкие?

— В какой-то степени да.

— Значит, с оружием или без этот народ обречен на вымирание?

— Похоже на то, — сказал священник. — Исконную привычку албанцев к войне их сегодняшнее правительство возвело в принцип своей политики, их соседям необыкновенно повезло, что албанцев всего два миллиона.

Генерал закурил.

— Вы помните песни, которые пели рабочие, когда мы ночевали в палатке, в горах? Сколько в них печали и тоски!

— Помню, — сказал генерал, — такое трудно забыть.

— Они поют в основном о разрушении и смерти, — продолжал священник. — Даже их национальный флаг символизирует кровь и траур.

— Вы так увлеченно рассказываете! — воскликнул генерал.

— Я давно интересуюсь этим, — ответил священник. — Оскар Уайльд писал, что представители низших классов испытывают потребность совершать преступления, потому что преступления доставляют им сильные ощущения, которые нам, остальным, доставляет искусство. Это высказывание вполне можно отнести к албанцам, только слово «преступление» нужно заменить на слово «война» или «кровная месть». Но будем объективны, албанцы как таковые не преступники. Да, они совершают убийства, но совершают их в соответствии со своими древними обычаями. Кровная месть у них — это как театральная пьеса, написанная по всем канонам трагедии, с прологом, нарастающим драматизмом и эпилогом, в котором смерть обязательна. Их кровная месть, словно бык, сорвавшийся с привязи, который крушит все на своем пути. А они еще вешают этому быку на шею множество побрякушек и украшений, чтобы получать от смерти также эстетическое наслаждение.

Генерал внимательно слушал.

— Жизнь албанца напоминает спектакль, — продолжал священник. — Албанец живет и умирает как на сцене, а декорациями служат равнина или горы. Жизнь его обнажена перед всеми. Часто он умирает только потому, что этого требует обычай, а не из-за каких-то объективных причин. Жизнь среди этих скал, которую не смогли победить холод, голод, лишения, снежные обвалы в горах, — эта жизнь неожиданно обрывается из-за неосторожно сказанного слова, из-за неудачной шутки, из-за пылкого взгляда, брошенного на женщину. Кровная месть часто свершается бесстрастно, просто потому, что этого требует обычай. Когда кровник убивает свою жертву, он всего лишь следует определенному обычаю. Эти древние обычаи опутывают их сетями, и албанцы в них погибнут.

Они услышали за спиной чьи-то шаги и обернулись. Это был эксперт.

— Я искал вас, — сказал он.

— Что-нибудь случилось?

— Завтра нужно будет просмотреть несколько протоколов с представителями министерства. Они ждут нас в десять часов.

— Хорошо, — сказал генерал.

Священник внимательно смотрел на эксперта. Он пытался понять, слышал ли тот его последние слова.

— Мы разговаривали о ваших обычаях, — спокойно проговорил он. — Интересные обычаи.

Эксперт улыбнулся.

— Он мне рассказывал о кровной мести, — сказал генерал. — Очень интересно с точки зрения психологии.

— Ничего интересного с точки зрения психологии тут нет, — прервал его эксперт. — Иностранцам иногда кажется, что кровная месть и прочие безобразные обычаи могут объяснить психологию албанца, но это чепуха. Такие обычаи насаждались у нас угнетателями и религией.

— Вот как? — удивился священник.

— Кое-кто усердно раздувает проблему кровной мести, преследуя определенные цели.

— Эта проблема представляет интерес для науки, — сказал священник.

— Я так не считаю. Истинная их цель — внушить общественному мнению, что албанский народ будет уничтожен.

— О, я в это не верю, — сказал священник, холодно улыбнувшись.

Эксперт прошел еще немного вместе с ними, потом распрощался.

— Вы пытаетесь объяснить их обычаи, основываясь только на психологии, но, я думаю, есть и объективные исторические причины, — сказал генерал, когда эксперт уже был достаточно далеко. — Вы знаете, кого мне напоминает этот народ? Он напоминает мне дикого зверя, который, почувствовав опасность, напрягает все свои мускулы и застывает в колоссальном напряжении, готовясь к прыжку, все его чувства обострены до предела. Мне кажется, этот народ слишком часто сталкивался с опасностью и такое состояние тревоги стало одной из основных черт его характера.

— Они называют это бдительностью, — сказал священник.

— По-моему, мы слишком много говорим о них, — сказал генерал. — Какое нам, собственно, дело — перебьют они друг друга днем раньше или днем позже?

Священник развел руками.

— У нас своих проблем хватает, — продолжал генерал, — эта чертова работа вымотала всю душу, а конца ей не видно. В ней есть какая-то роковая обреченность, что-то мрачное.

— Нет, — сказал священник, — я так не думаю. Это святая миссия.

— Мы как опухоль, пустившая метастазы, — сказал генерал, — мы только мешаем людям, не даем им работать.

— Вы имеете в виду тот случай, когда из-за наших раскопок на несколько дней задержался пуск водопровода?

— Нет, — ответил генерал, — не только. Есть что-то противоестественное, отталкивающее в том, что мы делаем.

— Нет, не могу с вами согласиться, — сказал священник.

— А вы никогда не задумывались, что, может быть, солдаты, которых мы с таким усердием разыскиваем, этого вовсе не хотели?

— Абсурд, — сказал священник. — У нас гуманная и высокая миссия! Каждый мог бы гордиться ею.

— И тем не менее есть в ней что-то ненормальное, какая-то насмешка, пусть даже скрытая.

— Ничего подобного, — сказал священник. — У вас как у военного, наверное, есть свои причины для беспокойства.

— Какие же? — спросил генерал.

— Стоит ли говорить об этом? Вы сами, возможно, не в силах осознать эти причины.

Генерал натянуто улыбнулся.

— Опять психология? — сказал он. — Мне кажется, вы свихнулись на психоанализе. Я знаю, он очень популярен, но, если честно, я в нем так толком и не разобрался. Мы, военные, не большие любители подобных тонкостей.

— Что ж поделаешь, — ответил священник. — Кому что по нраву.

— В таком случае, — сказал генерал, — как же вы объясняете мое тяжелое душевное состояние? Я люблю слушать ваши рассуждения, вы красиво говорите. Даю вам слово, я не обижусь, что бы вы ни сказали.

— Если вы настаиваете, я скажу вам, что думаю по этому поводу, — ответил священник. — Подсознательно вы сожалеете, что не вы командовали дивизиями в Албании. И вы считаете, что если бы командовали вы, то все было бы по-другому, что вы не привели бы солдат к поражению и верной смерти, а смогли бы их спасти. Поэтому вы часто разворачиваете топографические карты, и целыми часами сидите над ними, и на каждой пачке сигарет рисуете тактические схемы военных действий. Вы страдаете из-за каждой проигранной операции, переживаете каждую неудачу и подсознательно ставите себя на место неудачливых офицеров, представляя себе невозможное: победу вместо поражения.

— Довольно, — прервал его генерал. — Что вы копаетесь в моей душе, словно Федор Достоевский?

Священник улыбнулся.

Генерал помрачнел.

— У меня нет никаких скрытых мотивов, — медленно проговорил он. — Я вовсе не наивная девушка, которая полагает, что собирать останки солдат — неплохой сюжет для сентиментальной оперы. Я знал, что это грязная, тяжелая работа. Я знал также, что в этой работе мне помогут любовь и ненависть. Любовь к этим несчастным солдатам и ненависть к их убийцам. В тот день, когда я вернулся из военного министерства домой, у меня в душе играла музыка. Музыка, одновременно печальная и торжественная. Затем, когда я открыл досье и принялся перелистывать бумаги, я почувствовал, что из всех этих длинных, бесконечных списков на меня дохнул ветер ненависти и мести. Я подошел к глобусу и нашел Албанию. Я испытал невольную радость оттого, что она такая маленькая — маленькая точка на глобусе. Затем я содрогнулся от ненависти. Эта проклятая страна, эта еле различимая на глобусе точка погубила столько наших прекрасных и храбрых парней! Мне не терпелось как можно скорее отправиться в эту дикую, отсталую страну, чтобы потом гордо пройти сквозь толпу аборигенов, глядя на них с ненавистью и презрением: «Смотрите, что вы натворили, дикари». Я мысленно видел, как торжественно мы отправляем на родину останки, видел удивленные, смущенные глаза албанцев — так смотрит человек, нечаянно разбивший красивую, дорогую вазу. Мы пронесли бы сквозь них гробы наших солдат, доказав им, что даже наша смерть прекраснее их жизни. Вот так я тогда думал. Но мы прибыли сюда, и все оказалось по-другому. Вам это известно лучше, чем мне. Сначала исчезла гордость за нашу миссию, а затем рассеялись и остальные иллюзии, и вот теперь мы бредем среди всеобщего безразличия, под издевательские взгляды, два жалких шута, продолжающих играть в войну, более несчастных, чем все те, кто воевал и был побежден в этой стране. Разве не так?

Священник не ответил, и генерал пожалел, что разоткровенничался.

Некоторое время они шли молча, на тротуар падали последние листья, куда-то спешили прохожие. Генерал почувствовал, что ему плохо и одиноко. Он не хотел больше говорить на эту тему. Лучше уж говорить о тоскливых днях, проведенных в дороге и в палатках, о затяжных дождях и пронизывающем ветре, о непонятных взглядах крестьян, одетых в черную домотканую одежду, о той ночи, когда священник испуганно закричал во сне; о поле боя, исчезнувшем под разлившимся водохранилищем новой гидростанции, — кладбища тоже оказались под водой и, наконец, о том черепе, у которого все зубы были из золота, когда рабочие достали его, зубы засверкали на солнце и почудилось, что череп цинично насмехается над происходящим.

Они не спеша дошли до большой площади перед университетом. Там, возле оперного театра, они повернули направо и пошли вверх по липовой аллее, поднимающейся по склону холма Шэн-Прокопи.

В канавах по обе стороны дороги плавали желтые листья, а статуи большого парка мерзли среди голых деревьев.

Поднявшись на вершину, они увидели искусственное озеро со множеством заливов. На вершине холма была церковь, к ней тесно прижалась танцплощадка, вокруг которой вздымались высокие кипарисы, шелестевшие на ветру. Неподалеку были свалены в кучу ящики, на которых было написано черной краской «ПИВО КОРЧА».

— Озеро здесь появилось, наверное, только в самое последнее время, — сказал священник. — И танцплощадки здесь раньше не было.

— Красивое место.

— Да. И отсюда видна почти вся Тирана.

Они повернулись к озеру спиной и стали разглядывать Тирану. Плащ генерала шуршал на ветру.

Генерал смотрел на большой бульвар, разделявший город на две части. Раскачивающийся тополь закрывал одной из своих веток то здание Совета Министров, то здание Центрального Комитета. Когда ветер усиливался, ветка доставала до больших городских часов, словно приклеенных к минарету, или, скользнув по площади Скандербега, взмывала над зданием Исполнительного комитета, почти доставая до Национального банка.

— В книге об Албании, которую я читал, говорилось, что архитектурный комплекс этой половины большого бульвара символизировал топорик ликтора, — сказал генерал.

— Это верно, — подтвердил священник.

— А я вот пытаюсь уловить сходство и совершенно его не нахожу.

— Всмотритесь внимательнее, — сказал священник и показал рукой, — большой бульвар — это как бы рукоять топора, высокое здание ректората — конец рукояти, торчащий над лезвием, оперный театр — обух топора, а стадион, — священник простер руку вправо, — его закругленное лезвие.

— Интересно! — сказал генерал. — А я все равно не улавливаю сходства.

— Может быть, нужно взглянуть с более высокой точки, — сказал священник. — И кроме того, албанцы после войны постарались устранить это сходство.

— Они снесли какие-нибудь здания?

— Нет, — сказал священник, — наоборот, они построили новые.

— Мне кажется, теперь больше всего мешает представить топор новый жилой квартал слева, — сказал генерал.

— Это целый район, — сказал священник, — по-моему, он называется «Квартал 1 Мая».

— Словом, раньше это было как гигантское клеймо на центре города.

— После войны, когда коммунисты впервые поднялись в воздух на самолете, они это заметили и сразу отдали приказ «топор ликвидировать».

— Интересно, раньше коммунисты знали об этом или нет?

— Может, знали, а может, и нет.

— Так или иначе, а сверху все видно лучше.

— Конечно.

Они шли мимо церкви по асфальтированной дорожке. Возле нее, на одной из скамеек сидели парень и девушка. Он гладил ее колени, а она положила голову ему на плечо, взгляд ее был затуманен.

— Пойдемте обратно, — сказал генерал. — Ветер холодный.

Они стали спускаться по липовой аллее.

Глава пятнадцатая

Шоссе осталось слева, и машины поехали прямо по полю вдоль виноградников. У генерала на коленях лежала топографическая карта, и он напряженно вглядывался в окрестности. Он знал, что сейчас в кабине грузовика, ехавшего следом, перед экспертом лежала точно такая же карта и тот тоже выглядывает из окна машины, чтобы точнее определить место, где им нужно остановиться.

— Скажите ему, чтобы он ехал к тополям, — сказал генерал.

Священник перевел его слова шоферу.

Они вышли из машины. Дул сильный ветер, шумели тополя. Священник направился туда, где должны были быть могилы, и вдруг удивленно вскрикнул.

— Что случилось? — спросил, подходя к нему, генерал.

— Смотрите, — сказал священник. — Взгляните туда.

Генерал посмотрел в ту сторону.

— Что это значит? — возмущенно воскликнул он.

Под тополями были видны два ряда ям, соединявшихся в виде буквы V. Ямы, похоже, вырыли неделю или две назад, потому что они наполовину были залиты водой после недавно прошедших дождей.

— Ничего не понимаю, — сказал священник.

— Кто-то вскрыл могилы до нашего приезда, — сказал генерал. Голос его дрожал от гнева.

— Вон идет эксперт, — сказал священник. — Интересно, что он нам скажет.

— Что случилось? — спросил подошедший эксперт.

Генерал молча показал ему рукой на ямы. Эксперт взглянул и пожал плечами.

— Странно, — медленно сказал он.

— Кто-то вскрыл могилы без разрешения и без нашего ведома, — проговорил священник. — Что вы можете сказать по этому поводу?

Эксперт снова пожал плечами.

— Когда же прекратятся эти провокации? — воскликнул генерал. — Я это так не оставлю.

— В данный момент ничего не могу вам сказать, — ответил эксперт. — Но я выясню. Пожалуйста, потерпите немного.

— Хорошо, — раздраженно буркнул генерал.

Рабочие и оба шофера подошли ближе и тоже смотрели с удивлением.

— Такого еще не было, — сказал старый рабочий.

Эксперт снова пересчитал ямы и повертел в руках топографическую карту.

— Послушай, — сказал он водителю грузовика, — съезди-ка на ферму и привези кого-нибудь с собой, все равно кого. Скажи, что мы из Совета министров и у нас важное дело. Посмотрим, как это объяснят крестьяне.

— Ничего подобного я не ожидал, — мрачно заметил генерал. — Это грубая провокация. Международные законы обязательны для всех.

— В данный момент я ничего не могу вам сказать, — повторил эксперт. — Могу только заверить: если кто-то решил оскорбить вас, он понесет наказание по нашим законам.

— С какой бы целью он это ни сделал, — сказал священник, — это святотатство.

— Я этого так не оставлю, — повторил генерал. — Я был готов к разного рода провокациям, но такого я не ожидал.

— Никто не устраивал вам провокаций, — сказал эксперт.

— А это? А это что? — дрожащей рукой генерал показал на ямы.

— Сейчас узнаем.

Рабочие стояли перед ямами и обсуждали их странное расположение.

— Впервые нам встречается такое захоронение в виде буквы V.

— Да, странно.

— Так обычно летят журавли, — сказал старый рабочий. — Вы видели, как они улетают осенью?

Послышался шум мотора приближающегося грузовика. В кабине кроме водителя сидел еще один человек.

— Теперь, я надеюсь, все выяснится, — сказал эксперт.

Водитель открыл дверь незнакомцу. Тот вышел и внимательно оглядел всех по очереди.

— Вы работаете на ферме? — спросил его эксперт.

— Да.

— Давно уже?

— Давно.

— Вы что-нибудь знаете про эти солдатские могилы?

Человек посмотрел на ямы.

— Не больше других, — сказал он.

— А именно?

— Ну, что это могилы иностранных солдат. Уже лет двадцать с лишним здесь.

— Но как объяснить…

— Дней десять назад сюда приехали и раскопали их.

— Вот именно это мы и хотим знать, — сказал эксперт. — Кто раскопал могилы десять дней назад?

Человек снова окинул взглядом рабочих, генерала, священника, посмотрел на машины.

— Вы видели тех людей, что вскрывали могилы? — спросил эксперт.

Тот помедлил с ответом.

— Вам лучше знать.

Эксперт не мог скрыть удивления. Наступила гнетущая тишина. Слышно было, как шумят тополя.

— Я прошу вас ответить коротко и ясно, кто вскрыл могилы десять дней назад? — настаивал эксперт.

Крестьянин с возмущением посмотрел на него.

— Вы и вскрыли, — процедил он.

Лоб у эксперта покрылся испариной.

— Вы все, — продолжал тот и обвел рукой рабочих, генерала, священника и водителей.

Они переглянулись.

— Послушай, — сказал эксперт, — нехорошо…

— Ты это брось, — сказал человек, и глаза его гневно блеснули, — хватит меня дурачить. Думаешь, раз ты образованный, так можно надо мной издеваться?

Он с презрением посмотрел на эксперта и пошел прочь.

— Подожди, товарищ, — позвал его старый рабочий.

— Эй ты, ну-ка постой, — крикнул водитель грузовика.

— И не стыдно вам, — сказал человек, повернувшись. — Думаете, все вокруг дураки? Думаете, мы не видели, как вы копали тут с утра до вечера десять дней назад?

— Этого только нам не хватало, — тихо сказал священник.

— Кто? Мы?

— Ну конечно, вы! Вот на этой самой зеленой машине приехали и на этом крытом грузовике.

— Подожди-ка, — неожиданно сказал эксперт. — А вы были здесь, когда производились раскопки?

— Нет. Мы издали вас видели.

Эксперт кивнул.

— Мне кажется, я понял, — сказал он. — Наверняка это были те, другие. Ну и ну!

— Так в чем же дело? — спросил генерал.

— Я думаю, что до нас здесь побывали тот генерал-лейтенант с мэром.

— Это сделали они?

— Я уверен. Другого объяснения нет.

Крестьянин, энергично жестикулируя, что-то рассказывал рабочим и водителям.

— Как могло произойти такое?

— У них нет карт и точных данных. Наверное, они приняли их за могилы своих солдат.

— Но ведь они могли спросить у местных жителей. И потом — медальоны, — сказал священник.

— Действительно странно, — сказал эксперт.

— Это серьезное нарушение, — сказал генерал.

— У них такое не в первый раз, — сказал эксперт. — Мне говорили, что где-то на юге они по ошибке вскрыли две могилы баллистов, а в другом месте разрыли старую мусульманскую могилу.

— И забрали оттуда останки?

— Да.

— Фантастика! — сказал генерал.

— Они в своем уме? Зачем им это нужно?

— Кажется, я догадываюсь, — проговорил эксперт задумчиво. — У меня есть одно предположение.

— Какое?

Эксперт помедлил с ответом.

— Вы подозреваете, что с их стороны это — злоумышленные действия? — спросил священник.

Эксперт улыбнулся.

— Не могу пока ничего вам сказать, извините.

— Они, наверное, вконец запутались, — сказал генерал. — Может быть, они не могут ничего найти и начали теперь грабить чужие могилы.

— Они сами говорили: действуют наугад.

— Если это действительно так, тогда они не представители правительства, а два авантюриста, — возмутился генерал.

— Самое скверное, что они сразу же отправляют найденные останки, — сказал эксперт.

— Вы имеете в виду, что мы не сможем отобрать у них кости этих одиннадцати?

— Конечно, если они уже отправлены.

— То есть останки наших солдат вместо их родственников получат семьи в другой стране? — воскликнул генерал. — С ума можно сойти!

— Похоже, они многим пообещали лично, — сказал священник, — и сейчас спешат отправить останки.

— А если не находят своих, тогда берут чужих. Прекрасно!

— Пошли, — нервно сказал генерал, — нам тут нечего делать! Они сели в машины и поехали к морю, как раз в ту сторону, куда показывало острием захоронение в виде буквы V.

Глава шестнадцатая

Безлюдное побережье наводило тоску. Бетонные доты вырастали прямо из мокрого песка, а чуть дальше, у скал, виднелись форты.

Когда рабочие вытащили колышки и сложили первую палатку, на плотном влажном песке остались странные следы, будто там прошел какой-то зверь с когтистыми лапами.

Рабочие забросили палатку в грузовик, поверх больших ящиков, и принялись вытаскивать колышки второй палатки.

С моря дул холодный ветер.

Генерал смотрел на север, туда, где за дотами начинались пляжные домики, летние станции железной дороги, высились пансионаты и отели, большинство которых было сейчас закрыто.

Они собирали здесь останки солдат, погибших в первый день войны. Уже неделю они двигались вдоль побережья, останавливаясь в тех пунктах, где происходила высадка войск. В каждом таком пункте было свое кладбище.

Он хорошо помнил первый день войны, весну 1939 года. Он тогда был в Африке. Вечером по радио передали сообщение: фашистские войска высадились в Албании. Албанский народ радостно, с цветами встретил славные дивизии, принесшие ему цивилизацию и счастье.

Затем пришли газеты и, чуть позже, журналы. В них было много фотографий и репортажей о высадке. Они читали о прекрасной весне, выдавшейся в этом году, о красоте моря и албанского неба, о пляжах, голубых далях, о любви албанок, о красивых народных костюмах и танцах. Газеты и журналы описывали все в самых радужных тонах, и по ночам солдаты мечтали, чтобы их перевели в Албанию, на это чудесное мирное побережье с вечнозелеными оливами.

Генерал вспомнил, что и он хотел тогда перевестись в Албанию, но заболел и из Африки его отправили домой и больше уже никуда не посылали.

И все-таки судьба распорядилась так, чтобы и мне довелось повоевать, подумал он. Сейчас, двадцать лет спустя, уже в мирное время.

Генерал увидел, что рабочие свернули вторую палатку, и сел в машину. Священник последовал за ним.

— Все? — спросил генерал.

— Все.

— Тогда поехали.

Автомобиль медленно тронулся с места; сзади взревел мотор грузовика, шофер высунул голову из окна и посмотрел назад. Мотор забарахлил и смолк.

— Грузовик не заводится, — сказал шофер и затормозил. — Пойду помогу.

Генерал выглянул из своего окошка и увидел рабочих, толкавших сзади грузовик, выкрикивая: «раз-два, взяли!» Грузовик медленно приближался к автомобилю. Затем поравнялся с ним, и генерал на мгновение увидел напряженные взмокшие лица рабочих, руки и плечи, упирающиеся в борт грузовика, ноги, скользящие в песке. В кузове гремели огромные ящики и груда лопат и кирок.

— В первый раз у грузовика мотор глохнет, — сказал генерал.

— Да. Наверное, от холода, — ответил священник. — Двое суток стояли на одном месте. А здесь все время дует.

— Нет ничего нелепей, чем машина с заглохшим мотором.

Священник не ответил.

Неожиданно мотор заработал, и их шофер поспешил к автомобилю.

— Черт бы его побрал! — выругался он, залезая в машину. — Еле завели.

Когда они обгоняли грузовик, генерал снова увидел рабочих. Они курили, сидя на больших ящиках. Грузовик подпрыгивал на ухабах, и их бросало из стороны в сторону.

Они проехали мимо пляжных строений, сейчас заколоченных, печальных, мимо давно закрытых больших современных отелей и летних ресторанов. Пусты были и танцплощадки на берегу моря, столы и стулья были свалены в углу, в полном беспорядке, словно полузабытые воспоминания о лете.

— Летом здесь, наверное, красиво, — сказал генерал.

— Да, красиво. Хотя не думаю, чтобы всем, а особенно женщинам, нравилось гулять и купаться возле военных укреплений.

Генерал внимательно смотрел на доты.

— Часть этих укреплений еще и сегодня сохраняет свое оборонное значение.

— Они любят повторять, что Албания — это крепость на берегу Адриатики, — сказал священник.

Генерал повернулся к берегу.

— Вы говорили, что море всегда приносило албанцам несчастья и поэтому они его не любят.

— Это верно, — сказал священник. — Албанцы, словно дикие звери, боятся воды. Они любят прятаться в горах, в ущельях. Там они чувствуют себя в безопасности.

Они постепенно удалялись от побережья, уже исчезли вдали и летние станции железной дороги, и белые дачные домики.

— Нам нужно найти еще одного солдата, погибшего в первый день войны, — сказал генерал. — Это последний солдат, оставшийся на побережье.

— Странно! — сказал священник. — Почему только один?

— Я не знаю, как это случилось, — сказал генерал и достал карту. — Он должен быть вот здесь, — и пометил красным карандашом какое-то место.

— Думаю, через час мы туда доедем.

— Может, даже раньше. И на этом — все.

— Если не считать одиночных могил, нам остается всего один маршрут в этом районе, — сказал священник.

— Да. По предгорьям. Опять тяжелый маршрут.

— Ничего не поделаешь, — сказал священник. — Главное — закончить все поскорее.

— Вы хотите поскорее вернуться?

— Конечно, — сказал священник. — А вы что, разве не хотите?

— Мечтаю об этом, — сказал генерал. — Не могу дождаться. Хотя, правда, мы еще и четверти работы не сделали.

— Это верно.

Тебе-то, разумеется, не терпится, подумал генерал. Тебя ждут.

— Что-то мы их давно не встречали, — вслух сказал он.

— Кого?

— Генерал-лейтенанта и мэра.

— Трудно сказать, где они сейчас копают!

— Наверняка опять на каком-нибудь стадионе или на бульваре. По-моему, у них полная неразбериха.

— Если у них и дальше так пойдет, я думаю, они раньше чем через два года отсюда не вырвутся.

— Нам-то что? — сказал генерал. — Главное, не украли бы они у нас опять какого-нибудь солдата.

Дальше они ехали молча.

Католический монастырь, где был похоронен единственный убитый здесь солдат, находился на небольшом холме, у подножия которого шоссе раздваивалось: одна дорога вела на север, другая поворачивала налево, в сторону побережья.

Они поднялись на холм — впереди генерал, за ним священник, эксперт и рабочие с лопатами и кирками в руках. Водители уселись на камень рядом с шоссе и закурили.

Перед монастырем было несколько больших старых могил, с массивными крестами и надписями на латыни. Старинные ворота монастыря были закрыты. Над воротами в камне было высечено: «Societas Iesus».[15]

Эксперт долго стучал в ворота, потом послышались шаги. Седой падре, в черном одеянии, с капюшоном, треугольником обрамлявшим его голову, показался на пороге.

— Добрый день, падре, — сказал эксперт.

— Добрый день, — ответил святой отец.

— В вашем монастыре находится могила иностранного солдата, убитого в 1939 году. Мы хотим забрать его останки.

Падре взглянул на генерала, священника и рабочих, державших на плечах кирки.

— Государственное предписание и позволение архиепископа у нас с собой, — сказал эксперт, доставая документы из портфеля.

У старика были светлые с красноватыми белками глаза. Он долго разглядывал бумаги и, читая, шевелил губами, будто жевал.

— Хорошо, — сказал он. — Я проведу вас к могиле.

Они последовали за ним вдоль стены, окружавшей монастырь, и вышли к церкви.

— Вот могила, — сказал он.

Могила была скромная, с каменным крестом и каской у изголовья. С каски от времени слезла вся краска, края ее утонули в земле, и весной ее наверняка закрывала пробивающаяся молодая трава.

— Как получилось, что здесь похоронен всего один солдат? — спросил генерал.

— Этого солдата убил Ник Мартини, — проговорил падре слабым глухим голосом.

Когда падре произнес имя Ника Мартини, генерал вопросительно взглянул на него.

— Какой-то местный горец, — пояснил священник.

— Я видел своими глазами, как он его убил, — продолжал старик. — Застрелил из ружья, вон с той скалы.

Они повернулись и увидели высокую, как крепостная башня, скалу, круто вздымавшуюся по ту сторону шоссе.

— Здесь велись какие-нибудь боевые действия? — спросил генерал.

— Нет, — сказал старик. — Эта территория, от монастыря до моря, не заселена, и никто не знал, что здесь будут высаживаться войска.

— Сколько отсюда до моря?

— Километров десять, — сказал падре. — Никто даже и подумать не мог, что войска высадятся в этой глухомани. Только Ник Мартини откуда-то узнал, что они высаживаются.

— Кто это — Ник Мартини? — спросил генерал.

— Горец, — ответил старик, — простой горец. Я увидел его, когда он шел с ружьем по шоссе, и, узнав, окликнул его. «Куда идешь, Ник Мартини?» — спросил я его. «Иду стрелять из ружья», — сказал он. «Один?» «Один». Я хотел остановить его, спустился на шоссе, загородил ему дорогу и перекрестил. «Мир среди рабов божьих», — сказал я. Он зло посмотрел на меня и повел стволом ружья. «Уйди, падре, с дороги!» — крикнул он. Потом взглянул на колокольню и, не говоря ни слова, направился к монастырю, я за ним. Мы оба поднялись на колокольню и оттуда увидели побережье, почерневшее от войск. «Они высадились, — сказал я ему. — Возвращайся домой, Ник Мартини». «Не вернусь», — сказал он и зарычал, как дикий зверь. Он спустился с колокольни, и я видел, как он бежал по шоссе, а потом взбирался на ту скалу.

— И он сражался? — спросил генерал.

— Да. Один. Он стрелял из ружья целый час. Стрелял он редко, и было слышно, как одинокие пули свистят в воздухе. Шоссе уже стало черным от войск, а он все стрелял, и выбить его оттуда было невозможно. Тогда его обстреляли из миномета.

— Его убили?

— Мы тоже сначала так подумали, когда прекратились выстрелы. Только потом мы узнали, что Ник Мартини забрался на другую скалу в десяти километрах отсюда и снова стрелял из своего ружья больше часа.

— Да, такую скалу штурмом не возьмешь, — подтвердил генерал. — Ее можно удерживать целый день, если у противника нет артиллерии.

— Они пробовали штурмовать, — сказал старый священник, — тогда и был убит этот солдат. Из окон монастыря мы видели, как они безуспешно пытались выбить Ника Мартини со скалы. Потом они принесли завернутого в шинель убитого солдата и стали рыть ему могилу, и тогда было решено обстрелять скалу из миномета.

— Ну а тот, горец, остался жив? — спросил генерал.

— Ник Мартини? — старый священник посмотрел своими выцветшими, потухшими глазами в сторону гор. — Нет, погиб. В тот день он сражался еще в четырех местах. Говорят, когда у него кончились патроны и он увидел, что грузовики с солдатами направляются в Тирану, он испустил страшный вопль, как у нас кричат горцы, когда у них кто-нибудь умирает. Его окружили и закололи кинжалами.

На несколько секунд воцарилось молчание.

— У Ника Мартини нет могилы, — сказал старый священник, который, наверное, подумал, что теперь они будут искать и его могилу. — Ни креста, ничего. Только песня есть о нем.

— Странно! — сказал генерал спустя полчаса, когда их автомобиль уже ехал к Тиране. — Как может сражаться с регулярной армией один-единственный человек?

— Воевать в одиночку — для них дело чести, — сказал священник. — Это их древняя традиция.

Генерал закурил сигарету и вздохнул.

— Закончился еще один день войны, — тихо сказал он.

Священник промолчал. Он смотрел на поля, проносившиеся мимо. Их уже обожгли первые зимние ветра. Через несколько километров, на этот раз справа, опять открылась вся ширь безграничной Адриатики.

Вдоль побережья высились невысокие округлые холмы, и на вершинах этих холмов были похоронены албанцы, убитые в первый день.

Генерал и священник пытались представить себе, что произошло в тот день на берегах двух морей, омывающих страну. По всем краинам разнеслась весть, что враг пришел с моря, и албанцы группами по пять, десять, двадцать человек с оружием в руках отправились сражаться. Они приходили издалека, сами, не дожидаясь, пока их кто-нибудь позовет, преодолевали горы и долины, и в их устремленности к морю было что-то древнее, очень древнее, передававшееся, вероятно, как инстинкт, из поколения в поколение еще с легендарных времен Дёрдя Элеза Алии,[16] когда враг всегда появлялся со стороны моря, словно злой дракон, и нужно было уничтожить его тут же, на берегу, пока он не пополз дальше. Это была вековечная тревога, древний страх перед голубыми водами и вообще перед широкими долинами, потому что опасность всегда шла оттуда, и они, спускаясь сверху, чтобы соединиться с остатками королевской армии, еще сопротивлявшейся, едва увидев бесконечное пространство моря, едва учуяв его запах, сразу же ощущали опасность, и рев волн звучал для них музыкой битвы.

Так спускались в тот день десятки чет.[17] В этих четах люди, носившие канотье и очки, шли плечом к плечу с высокими горцами из байраков,[18] в которых жизнь текла в соответствии с древними обычаями, и многие из этих горцев даже понятия не имели, какое государство на них нападает и с каким врагом они бьются насмерть, потому что это не имело никакого значения. Главное, враг пришел с моря и сбросить его нужно было обратно в море. Многие из них раньше не видели моря, и, когда перед ними вдруг предстала Адриатика, они, вероятно, воскликнули: «Ну и красота!» Они тогда еще верили, что смогут отразить нападение врага. Горцы равнодушно рассматривали темнеющие вдали крейсеры, с орудиями, нацеленными на берег, низко проносившиеся самолеты, десантные суда и отважно вступали в бой, как того требовал обычай, и один за другим погибали, кто раньше, кто позже.

К концу дня подоспели те, кто пришли из дальних горных краин и, не передохнув после долгой, утомительной дороги, вступили в бой как раз в час заката, когда оккупанты мощными помпами уже смывали кровь с улиц захваченного Дурреса и в последних лучах солнца улицы казались охваченными огнем.

Горцы, чаще всего по одному, все приходили и приходили — вплоть до наступления темноты. Прожектор высвечивал их черные силуэты с ружьями; как только они показывались на вершинах холмов, их тут же косили из пулеметов и они лежали так до утра, волосы их были мокры от росы.

На следующий день их хоронили там, где они были убиты, могилы их в ту весну были разбросаны повсюду — словно стадо овец разбрелось по прибрежным холмам, и никто не знал, как их звали и из каких они краин, чтобы написать это на могиле. Правда, горцев узнавали по характерной одежде. Некоторые прибыли из самых дальних байраков Северных Альп, оттуда, где в случае смерти кого-нибудь весь его род одевается в черное и черным драпируют каменную куллу[19] убитого, холодную и мрачную, и затягивают песню; и в тот раз наверняка в песне пелось о море. О далеком коварном море.

Весну сменило лето. Сквозь чужую землю пробивалась молодая трава. Она покрывала холмы, пышным зеленым ковром устилала долины и упорно стремилась захватить каждый клочок поля вдоль дороги.

Всю весну генерал, священник, эксперт и рабочие министерства колесили по горным дорогам разных краин. Лето их застало в пути, но и летом они отдыхали не больше двух недель, потому что дела шли не слишком хорошо. В самые жаркие месяцы они вели поиски в Северных Альпах. Затем, когда стало немного прохладнее, они спустились вниз, вернулись обратно в краины, где уже однажды были.

Октябрь тоже застал их в пути, на автострадах Албании. Погода испортилась, и за горизонтом, там, куда уходила дорога, гремели раскаты грома.

Их невеселому странствию не видно было конца. На пресс-конференции, которую генерал провел у себя на родине, летом, перед тем, как во второй раз отправиться в Албанию, журналисты досаждали ему вопросами о том, сколько же еще времени понадобится ему для завершения миссии. Генерал отвечал журналистам односложно — то явно нервничая, то иронично, словно хотел сказать: «А поезжайте-ка сами, ребята, и сделайте все за меня».

Генералу нередко казалось, что в его жизни уже ничего не будет, кроме мелькания перекрестков чужих мокрых дорог.

Глава семнадцатая

Генерал уселся на обломок бетонного блока и закурил. Рабочие копали внизу, у опор моста, возле разбитых бетонных блоков, из которых торчали ржавые перекрученные железные прутья. Новый мост был выстроен в нескольких сотнях метров вниз по течению, там, где проходила новая дорога, возле фабрики по переработке масличных. На старой горной дороге росла дикая трава и кое-где пробивался кустарник.

Взрыв наверняка был необычайно мощным, подумал он. Мост взорвали посередине, и тяжелые обломки бетона полетели в дот, а некоторые даже перелетели через него. Возле моста стоял старый деревянный сарай, над входом красовались следы надписи «КОФЕ — ОРАНЖАД».

Неделю назад, когда они приехали сюда, сарай, так же как мост, дот и часть автострады, был наполовину разрушен. Рубероид, покрывавший крышу, был разорван в нескольких местах, а многие доски были оторваны или сгнили. Но два дня спустя из районного центра прибыл продавец автолавки местного управления общественного питания. Он привез с собой сигареты, коньяк и кофеварку. Это было очень кстати, потому что кроме пяти постоянных рабочих они наняли еще семь временных, и все они, включая шоферов, эксперта, священника и генерала, должны были провести здесь две долгие утомительные недели. Продавец разместил свою передвижную лавку в старом сарае, прибив в двух-трех местах доски и придавив камнями куски рубероида, чтобы их не сорвало ветром.

Это внесло некоторое оживление в их жизнь. По утрам рабочие, перед тем как взяться за дело, пили кофе или пропускали по рюмке фернета. Местные крестьяне, заинтересовавшись происходящим, часами напролет глазели на раскопки.

И сейчас генерал наблюдал за тем, как двое из них что-то объясняли старому рабочему, показывая на опору моста.

Кто же из них стрелял в часовых? — думал генерал всякий раз, когда видел крестьян, разговаривавших с рабочими или покупавших сигареты. Прошла неделя с тех пор, как они прибыли сюда, и генерал некоторых из них уже узнавал.

Поиски продолжались за мостом и около его опор. У опор были похоронены только часовые, а большинство могил было возле шоссе. Они располагались в ряд, одна за другой, возле ржавых обломков сожженных машин. Место было самое подходящее, чтобы подстерегать в засаде проезжавшие автоколонны. Именно это они и сделали перед тем, как взорвать мост.

Священник и эксперт поднимались по склону. Эксперт свернул к сараю, а священник подошел к генералу.

— Ну как? — спросил генерал.

— Все в полном порядке.

— Данные совпадают?

— Полностью.

— Послезавтра начнем копать по ту сторону моста.

Горные ущелья скрывал густой туман.

— К плохой погоде? — спросил генерал.

Священник кивнул.

— У албанцев есть пословица, — сказал он, — «в плохую погоду иди к хорошему другу».

— Значит, нам податься некуда, — сказал генерал, — в этой стране все двери для нас закрыты.

Священник закашлялся.

— У меня уже дня два побаливает горло.

— Ничего удивительного, такая сырость. Если и эта зима будет такая же, как прошлая, нам туго придется.

— Похоже, так оно и будет, — сказал священник.

— Мы провели здесь всего год с небольшим, а мне кажется, что целую жизнь.

— Основную часть работы мы уже сделали.

— Чем дольше все это тянется, тем невыносимее становится.

— Мы устали.

— Если бы мы закончили с горными стрелками летом, было бы легче.

— Да вот, не успели. Кто же знал, за что нужно было браться в первую очередь?

— Даже домой вы не съездили.

— Это верно.

— Все слишком уж затянулось. Мы надеялись, что закончим к концу весны. Самое позднее — к середине лета.

— Не наша вина.

— Похоже, «молниеносная война» может быть, а «молниеносных поисков» не бывает.

— Чем «молниеноснее» война, тем дольше потом приходится искать могилы.

— Мы застряли у этого проклятого моста и не можем двинуться с места.

— Я не понимаю, почему партизанам так нужно было взорвать мост, — сказал священник. — Они использовали его как хорошую ловушку; если бы его не было, не было бы и автоколонн и партизаны не могли бы устраивать засады.

— Тогда могил здесь было бы вдвое больше и мы торчали бы здесь не две, а четыре недели. Слава богу, что этого не произошло. Мне осточертел этот пейзаж и эти крестьяне, которые во все суют свой нос.

— Да, много их тут вертится, — согласился священник. — Похоже, они испытывают удовольствие от всего этого.

— Они меня раздражают, — сказал генерал. — Особенно этот старик со своим допотопным револьвером на поясе.

Священник закашлялся.

— Знаете что, — сказал доверительно генерал, — я, честно говоря, опасаюсь этих психопатов. Взбредет ему что-нибудь в голову, он вытащит револьвер и пальнет в тебя среди бела дня.

— От этого сумасшедшего чего хочешь можно ждать, — сказал священник. — Нужно быть осторожнее.

Вдали, в горном ущелье, громыхнули раскаты грома.

Генерал закурил.

— Мне, в общем-то, понятен интерес этих крестьян к раскопкам, — сказал он, — солдат, служивший в свое время в охране этого моста, кое-что рассказал мне перед отъездом. Сейчас, когда я сидел здесь один, мне уже не в первый раз вспомнились его слова.

— Мы напомнили им о войне.

— Да, судьба этого маленького, забытого богом села во время войны оказалась связанной с мостом. Он принес им беду. После того как его взорвали, наши каратели устроили здесь резню. Если бы моста не было, бедствия войны миновали бы это село. Но мост построили, и случилось то, что случилось. А теперь вдруг появляемся мы и ищем здесь останки часовых, охранявших мост, и других солдат. Наверное, это всколыхнуло их воспоминания, вот им и не сидится дома. Вертятся вокруг рабочих, покупают сигареты в сарае, именно этот сарай больше, чем что бы то ни было, напоминает им о войне, спустя двадцать лет он снова открылся в связи с нашим появлением.

Приближалось уже время обеда, когда работа застопорилась. Эксперт обсудил что-то со старым рабочим, потом подошел к генералу и священнику.

— Две могилы завалены бетонными блоками, — сказал он.

— Что будем делать?

— Нужно взрывать динамитом.

— Хорошо, давайте динамитом. У нас есть с собой динамит?

— Нет. Завтра получим в районном центре.

Они пошли обедать.

После обеда заморосил мелкий дождь. Рабочие сидели в холодном прокуренном сарае и смотрели на дождь.

Глава восемнадцатая

Старый рабочий почувствовал себя неважно еще днем, но не придал этому значения. К вечеру он слег. Все решили, что он простудился. Его отвели в дом одного из крестьян, уложили возле самого очага, в котором развели сильный огонь. Но к ночи ему стало хуже.

Еще не рассвело, когда у входа в палатку, где спали генерал и священник, кто-то постучал. Генерал проснулся первым.

Священник встал и подошел к выходу. Это был эксперт.

— Доброе утро, — сказал он. — Простите, что побеспокоил вас.

— Ничего. В чем дело?

— Я хотел бы попросить у вас машину. Вы сегодня, по-моему, не собирались спускаться вниз, в город?

— Нет. А для чего она вам?

— Старый рабочий заболел. Нужно срочно доставить его в ближайший город.

Священник перевел его слова генералу.

— Пусть возьмут, — сказал генерал.

— А что с ним такое? — спросил священник. — Он уже вчера неважно себя чувствовал.

— Не знаю, — сказал эксперт.

— Может, простудился?

— Я подозреваю, что у него заражение крови, — сказал эксперт. — На левой руке у него небольшая царапина.

— Заражение? — генерал удивленно поднял голову.

Эксперт вышел.

— Боюсь, у него действительно заражение, — сказал священник. — Вчера вечером лицо у него было совершенно землистого цвета.

— Но как он мог заразиться?

— Может быть, оцарапался ржавой пуговицей или обломком кости. Вчера вскрывали много могил.

— Но он очень опытный рабочий. Это он учил всех, как следует вести раскопки.

— Он мог не заметить царапину, — сказал священник. — А возможно, руки у него были грязные.

— Нужно было отправить его вчера вечером.

— Дороги заброшены еще с войны и сейчас просто в ужасном состоянии. И днем-то с трудом можно проехать.

— И тем не менее.

— Они и сегодня успеют. Я не думаю, что это очень опасно. Сейчас есть сильные средства против инфекции.

Когда они вышли, несколько рабочих уже сверлили отверстия для динамита в разбитых железобетонных блоках. Остальные пили кофе.

— Без эксперта работа застопорится, — сказал священник. — Рабочие не знают, где копать.

— Он, наверное, вернется сегодня вечером. Самое позднее — завтра утром.

— Может, им лучше не работать до возвращения эксперта? — сказал священник. — Я боюсь, как бы еще чего-нибудь не стряслось.

— Может, посыпать разрытые могилы известью? — сказал генерал.

— Нужно спросить эксперта. Он в этом разбирается.

Они подошли к сараю и попросили кофе.

— Двадцать лет микроб дремлет под землей и вдруг оживает. Странно, — сказал генерал.

— Именно так, — сказал священник. — Он оживает, как только вступает в контакт с воздухом и солнцем.

— Словно дикий зверь, проснувшийся после зимней спячки.

Священник маленькими глотками пил кофе.

До самого обеда рабочие ничего практически не сделали. После обеда снова пошел дождь.

— Если что-нибудь случится, мы должны будем платить его семье, — сказал генерал.

— Пожизненную пенсию?

— Да. Так записано в контракте.

Эксперт вернулся утром на следующий день. Водитель грузовика первым заметил защитного цвета машину, с трудом вползающую вверх по горной дороге.

— Едут, — закричал он, — вернулись.

Генерал, священник и рабочие тут же вышли из сарая, где прятались от дождя.

Вдали, на шоссе, объезжая валяющиеся посреди дороги камни, полз вверх автомобиль.

— Поправился, наверное, — сказал кто-то.

Когда машина подъехала ближе, они увидели, что она вся заляпана грязью, а одно крыло помято.

Эксперт вышел первым. Он был бледен, лицо его осунулось. Он обвел всех безразличным, усталым взглядом, словно мысли его были далеко.

— Ну? Что случилось? — не выдержал кто-то.

Эксперт медленно обернулся, словно вопрос удивил его.

— Умер, — с трудом проговорил он.

— Умер?

— Да, умер. Что? Не верите? — закричал вылезший вслед за экспертом шофер. Глаза у него покраснели от недосыпания, а руки и лицо были вымазаны в грязи.

— Когда? — спросил кто-то.

— Сегодня ночью.

— У него было страшное заражение, — сказал эксперт почти шепотом.

Все молча направились к сараю.

— Вы попали в аварию? — спросил водитель грузовика.

— Нет, — ответил шофер, — просто я врезался в камень на дороге. Целую ночь не спал.

— Понятно.

— Свари-ка им кофе, не видишь, что ли, в каком они состоянии? — крикнул кто-то продавцу.

— Может быть, выпьете коньяку? Вам не повредило бы.

— Давай и коньяк.

— Расскажи нам, как все это случилось.

Шофер выпил рюмку до дна.

— Налей-ка еще, — сказал он продавцу. — Ну и ночь нам выдалась. Пока мы туда ехали, он всю дорогу молчал. Его то бросало в жар, то бил озноб, несколько раз он терял сознание. Мы уложили его на заднем сиденье, но легче ему все равно не стало. Я гнал вовсю. Один бог знает, как нам удалось не свалиться в пропасть. Мы все спрашивали его: «Реиз, как ты себя чувствуешь», но он только молча смотрел на нас, словно хотел сказать: плохо, братцы, плохо. Наконец мы добрались до города. Его сразу положили в больницу. Мы приходили туда каждые полчаса и спрашивали, как он. Санитары были очень обеспокоены. Раньше нужно было его привезти, сказал один из них. Мы поняли, что дело плохо. Мы хотели повидать его, но нам не разрешили. Наступила ночь. Мы бродили из одного кафе в другое. В гостиницу нам идти не хотелось. Где-то около одиннадцати мы снова пошли в больницу, чтобы узнать, как он там. И очень удивились, потому что нам сразу разрешили зайти. «Как он?» — спросили мы санитара. «Плохо, — ответил тот. — До утра не дотянет». Тогда мы поняли, почему нас пустили внутрь. Он умирал. Его сводила судорога. Лицо у него стало совсем темным. Увидев нас, он кивнул. Потом долго смотрел на царапину, словно хотел сказать: это все из-за тебя, пакость этакая. Он очень мучился, бедняга… Вот так все и кончилось. Налей-ка еще, черт побери! Эх!

В сарае стало тихо. Было слышно, как стучит по крыше полуоторванный кусок рубероида.

— Просто не верится, — сказал кто-то. — Был человек и нет его.

— Ушел от нас Реиз. И как это могло случиться?

— Хороший был человек — добрый, простой.

— Смельчак.

— Да. Смельчак.

— Кто его жене скажет?

— Ох, и не говори.

— Не зря ей, бедняге, не нравилась эта работа. Будто чувствовала беду. «Когда ты перестанешь раскапывать эти могилы?» — спрашивала она его в письмах. А он ей отвечал: «Подожди еще немного».

— Она очень беспокоилась, — сказал шофер. — Я как-то привез ей письмо, и она мне пожаловалась: «Столько лет ждала его, когда шла война, и теперь он будто снова на войне».

— Да, столько лет воевал с фашистами, победил их, а в конце концов все-таки погиб из-за них.

— Словно они отомстили ему после смерти.

— Отомстили через двадцать лет.

— Враг — он всегда враг, даже мертвый.

— Это верно.

— А эти два черных ворона молчат, — хрипло сказал шофер, с ненавистью глядя в сторону священника и генерала, стоявших в своих длинных плащах возле развалин моста. — Ну что, довольны теперь, а?

— Тихо! Не говори глупостей, Лило!

— Мы потребуем, чтобы его похоронили на кладбище павших героев.

— Конечно. Сегодня же отправим телеграмму в Комитет партии, в Тирану.

— Сначала нужно сообщить его жене.

В сарае снова наступила глубокая тишина, слышно было только, как ветер треплет кусок рубероида.

— Отняли у нас Реиза, — проговорил кто-то печально. — Убили они его.

Ветер стучал по крыше.

Глава без номера

— Нашли что-нибудь? — спросил священник.

— Нет, — устало ответил эксперт, осторожно ступая по большим комьям глины.

— Странно, — сказал священник.

— Копаем теперь в двух местах, отступив немного в сторону. Где-нибудь здесь должны найти.

К ним подошел генерал. Сапоги у него были вымазаны красной глиной, и он с трудом вытаскивал их из грязи.

— Ну что? — спросил он.

— Пока ничего, — ответил эксперт. — Никак не можем найти.

— Придется, видно, бросить поиски, — сказал генерал. — В каком он был звании?

— Лейтенант.

— Кто знает, куда он мог уползти, раненый.

Редкие капли дождя падали на красную глину. Небо у горизонта словно было завешено багровым занавесом, на землю падали красные, тревожные отсветы.

— Нашли! — закричал вдруг один из рабочих.

Эксперт отправился обратно к яме, ступая осторожно, чтобы не поскользнуться. Священник последовал за ним. Вернулся он расстроенный.

— Зря старались, — устало проговорил он. — Этот не из наших.

— А кто он? — спросил генерал.

— Эксперт говорит, что скорее всего английский летчик.

— Что будем делать? — спросил рабочий.

— Поехали, — сказал генерал. — Больше нам здесь нечего делать.

— А куда девать англичанина? — спросил рабочий.

— Закопайте снова, — сказал священник. — Ничего не поделаешь.

— Не наше дело с ним возиться, — сказал генерал. — Нужно закопать его обратно. Потеряли день. Совершенно впустую.

Глава без номера

Жили-были генерал и священник, и отправились они однажды за удачей. Нет, не за удачей они отправились. Они отправились собирать кости солдат, убитых во время большой войны. Шли они, шли по высоким горам и бескрайним равнинам и все искали и собирали эти кости. Место было унылое, мрачное. Не переставая, дули ветры и лили дожди. Но они не свернули со своего пути. Собрали они, сколько собрали, и вернулись, чтобы пересчитать собранных. Вышло, что многих еще не хватает. Тогда обули они сапоги, надели плащи и снова отправились в путь. Шли они, шли по высоким горам и бескрайним равнинам. Погода была плохая, ненастная. Устали они, просто всю душу вымотала у них эта работа. Ни ветер, ни дождь не говорили им, где лежат те солдаты, которых они ищут. Собрали они, сколько собрали, и снова вернулись, чтобы пересчитать собранных. Пересчитали, и вышло, что многих они еще не нашли. Тогда, усталые, измученные, опять отправились они в дорогу, в долгую дорогу. Шли они, шли, и не было этой дороге конца. Была зима, шел снег.

— А медведь?

— И тогда вышел им навстречу медведь.

Эту сказку генерал повторял про себя почти каждый вечер, собирался рассказать ее, вернувшись, одной из своих племянниц. Его маленькая племянница, прослушав сказку, обычно спрашивала: «А медведь?»

Глава девятнадцатая

Наконец, на десятый день, они стали спускаться по петляющей автостраде все ниже и ниже, оставляя позади вершины гор.

Это был их последний маршрут, самый тяжелый. В горах все время шел снег. Десять дней подряд генерал не мог ничего разглядеть сквозь стекло машины. Бесконечная монотонность шоссе утомляла его.

Со всех сторон вздымались горы — высокие, холодные, надменные. Кое-где, в ущельях и на голых пустынных плоскогорьях, работали бригады молодых парней и девушек, они осваивали целинные земли, насыпали террасы. Террасы были длинные, они опоясывали склоны гор, словно бесконечные траншеи. Снег сыпал сухой, безразличный ко всему. Ночевали они в селах, а днем уезжали в горы.

Горные стрелки нашли свою смерть во время одной из зимних операций. Албанских кладбищ здесь тоже было много.

Местность была для их работы, наверное, самой неподходящей. Кладбища покрыты снегом, они с трудом ориентировались по топографической карте. Снег точно не хотел отдавать им то, что погребено под ним. Он покрыл все прекрасным, умиротворяюще-белым покрывалом, а кирки и лопаты его уродовали, прекрасное покрывало рвалось, расползалось в клочья, глубокие раны так и оставались до нового снега.

Автострада извивалась змеей. Автомобиль ехал впереди, за ним — грузовик с белым от снега брезентовым верхом, и генералу показалось, что они едут по той же дороге, что и вчера, и что вообще на свете нет ничего, кроме этого узкого горного шоссе, так круто петляющего, но никуда не ведущего. Именно теперь, когда их работа уже подходила к концу, он начал сомневаться, выберется ли он когда-нибудь отсюда.

На поворотах снова появлялись доты с узкими амбразурами, вертикальными и горизонтальными, похожими на рты, разинутые от удивления или скривившиеся в презрительной усмешке. Генерал смотрел на них, и ему казалось, что он теперь никогда не сможет избавиться от воспоминаний об этих застывших в иронической ухмылке каменных лицах.

За машиной, как привязанный, ехал грузовик с большими ящиками, в которых лежали сотни нейлоновых мешков с костями. На ящиках сидели рабочие в кожаных пальто, курили. После смерти самого старшего из них они больше не пели.

Генерал на своем веку повидал немало военных грузовиков. Он живо представил, как в них рядами, опершись подбородками на стволы винтовок, сидят солдаты и ритмично покачиваются. Сейчас солдаты снова ехали за ним, несколько сотен в одном грузовике, и снова покачивались. Только не разобрать было, где у кого подбородок, а где рука.

С того дня как они увидели памятник, священник снова стал молчаливым и мрачным. Такой убитый вид у него был только однажды утром, после того как он кричал во сне.

Памятник они увидели три дня назад, на перекрестке двух автострад. Он возник на дороге внезапно, словно человек, вышедший на обочину шоссе и голосующий проезжающим машинам. Генерал кивком головы показал священнику на памятник: тот, мертвенно побледнев, смотрел на памятник не отрываясь. В первый раз генерал видел священника таким потрясенным.

— Что это с вами? — спросил он его.

Священник не ответил. Машина свернула, и памятник с белыми от снега плечами, оказавшись на мгновение совсем рядом, промелькнул за окнами и остался сзади, там, на перекрестке.

Генерал попытался расспросить священника о памятнике, но тот ответил, что у него просто закружилась голова.

После этого они очень долго молчали.

Накануне они вскрыли последнюю могилу. Кирка с трудом вонзалась в землю, окаменевшую от мороза, решившую, казалось, не отдавать хотя бы последнего солдата. Рабочие отогревали дыханием руки, приплясывали на снегу. Генерал, глядя на рабочих, думал о том, что они извлекли из земли целую армию. Раздался последний удар кирки, словно прощальный выстрел, и эксперт крикнул: «Метр шестьдесят ровно».

Часто, глядя на копающих рабочих, генерал представлял себе, как хоронили солдат. Он щурил усталые глаза, особенно если это было вечером, когда видны были только темные силуэты, и ему казалось, что это копают не те пятеро, а солдаты, его соотечественники, которые двадцать лет назад хоронили своих товарищей. Он закрывал глаза и представлял себе, как они копали — часто ночью, иногда штыками и кинжалами.

Скоро он вернется на родину: этот маршрут был последним. Представители Министерства коммунального хозяйства и эксперты обеих стран усядутся за столы и подведут итоги, будет подписано множество бумаг, и, наконец, будет составлен заключительный протокол. Потом состоится небольшой официальный банкет с представителями обеих сторон, где будут произнесены короткие официальные речи, а после банкета — торжественная панихида за упокой душ погибших солдат. Телеграфные агентства сообщат об окончании их миссии, и он снова будет выступать на пресс-конференции перед сотнями нахальных журналистов.

Тем временем изготовят тысячи маленьких гробов, в соответствии с размерами, определенными в контракте, и в каждый гроб положат нейлоновый мешок с костями. Их погрузят на большой теплоход, и тот медленно отплывет, чтобы доставить на родину огромную армию, превратившуюся в несколько тонн фосфора и кальция. Когда теплоход прибудет на родину, там их снова рассортируют и отправят в разные места, туда, откуда были родом эти солдаты. С теплохода будут выгружены: два летчика, сбитые из ружья; и те четыреста, что пробивались сквозь ущелье и были скошены из партизанских пулеметов; и те восемнадцать, что по ошибке стреляли друг в друга в одной долине; и те пятьдесят, заколотые штыками прямо в казарме; и тот батальон, что был уничтожен полностью, и кости людей были перемешаны с костями ослов, лошадей, упряжью и оружием; и неизвестные солдаты, убитые неизвестными албанцами; и молодая проститутка, так бессмысленно погибшая, единственная женщина среди всех этих мужчин (хотя и она в списке обозначалась просто «солдат», потому что, в конце концов, только анатом мог определить, был ли убитый мужчиной или женщиной).

Те, которых так и не нашли, останутся в Албании. Может быть, позднее прибудет какая-нибудь другая экспедиция и снова будут их искать. Их, пропавших бесследно, было около двухсот, с полковником Z во главе. Новая экспедиция снова пройдет по этим бесконечным, утомительным маршрутам, пока не соберет их всех по одному. Что же, интересно, подумает о генерале тот офицер, который будет возглавлять экспедицию? (Он, конечно, не будет генералом, потому что никто не станет посылать генерала из-за каких-нибудь двухсот человек.)

Автострада, извиваясь змеей вокруг гор, спускалась все ниже и ниже. Кольца ее постепенно распрямлялись, и генерал подумал, что все на свете так или иначе кончается, и на него снизошло спокойствие.

Горы отдалялись. Их очертания становились более мягкими, не такими угрожающими. Генералу хотелось сказать им: «Больше вы не будете меня угнетать. Вырвался я из вашей власти, вырвался». Но потом, когда он задремал в машине, его вдруг охватил смутный страх. Ему почудилось, что горы протягивают к нему свою ледяную руку, чтобы вернуть его в свои ущелья, где ветер воет, как в аду.

Нет, он никогда не вернется туда.

Вниз, в большое село, они спустились вечером. В первый раз за последние десять дней генерал улыбнулся. Все кончилось. Эту ночь они проведут здесь, завтра утром отправятся в Тирану, а потом, через несколько дней, — на родину. Генерал испытывал удовлетворение. Теплая волна радости охватила его.

В селе еще не зажглись огни. Машина въехала в центр села, и их сразу окружили мальчишки. Перед клубом шофер притормозил, чтобы узнать, где находится правление кооператива. Мальчишки, перебивая друг друга, стали объяснять ему, как проехать, затем одни ринулись вперед, чтобы показать дорогу, а другие побежали сзади.

Генерал улыбнулся. Дети всегда обращали на него внимание, в то время как священник их не интересовал. Генералу это нравилось, хотя он понимал, что все дело в мундире.

Ощущение собственной значительности, совсем было исчезнувшее в последнее время, вновь охватило его.

Шумный кортеж, проехав через все село, остановился перед зданием правления кооператива. Шофер и эксперт взбежали по ступенькам.

— В этом селе и пропал бесследно полковник Z, — сказал священник.

— Возможно, — равнодушно ответил генерал.

— Нужно будет спросить о нем, — сказал священник, — попытаться найти его следы.

— По правде говоря, поиски полковника меня в данный момент совершенно не интересуют, — медленно проговорил генерал. — Меня вообще уже не интересуют никакие поиски. Слава богу, что вся эта морока наконец закончилась, а вы опять ко мне пристаете.

— Но это наш долг, — сказал священник.

— Да, конечно, но в данный момент я даже не желаю об этом думать. Сегодня такой чудесный вечер. Вы меня просто удивляете. Сегодня у нас праздник. Я хочу расслабиться. Ванная с горячей водой. Вот что меня волнует. Полцарства за ванную, — добавил он со смехом.

Настроение у генерала было просто отличное. Подумать только, все их мытарства и скитания наконец закончились. Они пробились сквозь мрак и смерть. Как поется в старинной песне швейцарских солдат: «Вся наша жизнь — лишь путь сквозь мрак, сквозь вьюгу».

Генерал потирал руки.

Теперь он свободен. Теперь он может издали равнодушно глядеть на отвесные дикие горы.

«Словно одинокая гордая птица…» Он сейчас не мог вспомнить прощальную фразу, сказанную той знатной дамой.

Эксперт вышел из здания правления.

— Вы будете ночевать вот здесь, — и показал на небольшой дом с балконом.

Через десять минут генерал уже стоял на маленьком балконе, облокотившись на деревянные перила. В комнате священник распаковывал чемодан. Дом был двухэтажный, с двориком, а с балкона видно было село. Генерал слышал звон ведер, голоса женщин, набиравших неподалеку воду из колодца, мычание коров, голоса играющих мальчишек. Где-то включили радио. В домах зажглись огни, электростанция монотонно гудела.

И эта ночь прошла бы так же, как и остальные ночи, если бы генерал просто подышал перед сном воздухом, наполненным характерным ароматом албанских сел, легким, почти неуловимым ароматом, который генерал легко узнавал теперь среди множества других запахов. Священник пошел разузнавать о полковнике Z, а генерал, облокотившись на балкон, смотрел на женщин, набиравших по очереди воду из колодца. Все было бы как всегда, и ничего не произошло бы, но где-то вдали на другом конце села вдруг послышались звуки барабана и скрипки, сделавшие ночь таинственной и прекрасной.

Генерал узнал свадебный барабан. Он читал в книге об Албании, что албанские крестьяне обычно устраивают свадьбы осенью, после завершения уборочных работ. Уже второй год они ездили по албанским селам осенью, как раз в сезон свадеб. Сейчас уже приближалась зима, и это была, очевидно, одна из последних свадеб, которые по тем или иным причинам были отложены. А недавно, когда они только отправились по этому маршруту, свадьбы играли почти каждый день.

Генералу нередко приходилось слушать по ночам, как вдали рокот барабана пробивается сквозь шелест дождя и пиликает скрипка, то радостно, то печально, так, как играют обычно в этих местах. Насколько же чужим может быть человек в другой стране, думал он. Более чужим, чем деревья, растущие вдоль дороги, несмотря на то что они деревья, а не люди. И уж, конечно, более чужим, чем овцы, пастушьи собаки и телята с колокольчиками на шее.

Итак, и этот вечер прошел бы как любой другой вечер, если бы генерал просто сидел и слушал звуки вечернего села, а потом священник рассказывал бы ему, как он пошел в клуб, уселся за столик с крестьянами и стал спрашивать их о полковнике Z. Но это был последний вечер, и генерал почти не слушал, что говорил ему священник. Настроение у генерала было прекрасное.

— Ну ради бога! Хватит об этом! — перебил он священника. — Нам нужно немного отдохнуть и развлечься. Вы ничего против не имеете?

Священник не ответил.

— Какой прекрасный сегодня вечер. Немного музыки, немного коньяку…

— Пойти все равно некуда, — сказал священник, — здесь нет никаких заведений, кроме клуба кооператива. А вы отлично знаете, что у них за клубы.

Но генерал не слушал его.

— Мы гордимся своей миссией, не правда ли? Вы сами это говорили. А сегодня мы ее успешно завершили. Я хочу отдохнуть, послушать музыку, сходить в театр. Вы говорили, что свадьбы у них похожи на спектакль, верно? Или вы рассказывали о похоронах? Не важно. Важно то, что я хочу сегодня вечером развлечься. Если бы сегодня были похороны, мы пошли бы на похороны. Разве нет? Или вы думаете, я спасовал бы перед этими крестьянами? Кроме того, вы говорили, что албанцы невероятно гостеприимны, так что, в сущности, мы ничем не рискуем.

Не дожидаясь ответа, генерал накинул дождевик и вышел.

Священник последовал за ним.

Глава двадцатая

Свадьбу играли в центре села. Еще издали они увидели яркие огни, в ярких пятнах света дождь, казалось, шел еще сильнее. Несмотря на непогоду, двери дома были распахнуты, и на широком крыльце стояли люди. Все время кто-то входил и выходил, весь переулок был оживлен, полон шорохов и непонятных звуков. Они молча шли вдвоем, закутанные в черные дождевики, и в переулке слышны были их шаги — тяжелые и широкие шаги генерала, ступавшего прямо по лужам, и легкие быстрые шаги священника.

Они на мгновение остановились у порога, обе створки дверей были распахнуты; на крыльце празднично одетые парни курили и тихо разговаривали. Они вошли внутрь; генерал — первым, священник — за ним. Коридор был полон людей — женщин и галдящих ребятишек. Барабан смолк, и слышны стали голоса мужчин. В коридоре произошла небольшая заминка: кто-то поспешил в дом, сообщить об их приходе, и к ним вышел старик, явно удивленный. Он приветствовал их, приложив руку к сердцу, помог им снять накидки, которые повесил возле крестьянских гун. Когда они вошли в большую комнату, сопровождаемые хозяином дома, все оживились, стали перешептываться.

Генерал не ожидал, что их появление произведет такое впечатление. Он настолько растерялся, что поначалу все видел смутно, как в тумане — словно искры из глаз посыпались от сильного удара по голове.

Кто-то усадил его за стол, кто-то взял у него шинель, и он, благодарно кивнув кому-то, пробормотал несколько слов.

Только когда вновь гулко зарокотал барабан, и запиликала скрипка, и снова начался танец, он стал понемногу приходить в себя. Затем он услышал мелодичный звон стекла, и кто-то рядом сказал на его языке: «Нужно чокнуться!» Он последовал совету, выпил. Тот же голос принялся что-то объяснять, но генерал был еще не в состоянии ясно воспринимать окружающее, он и сам не мог понять, отчего он так растерялся.

Теперь свадьба ожила, как огромное существо, бесформенное и могучее, оно дышало, двигалось, бормотало, танцевало и одурманивало все вокруг горячей, опьяняющей и мутной страстью.

Прошло немало времени, прежде чем генерал окончательно пришел в себя. Тут только он заметил, что мальчишки не сводят с него восторженных глаз. Они наклонялись друг к другу, показывая пальцами в его сторону, и что-то пересчитывали, наверное, золотые пуговицы или его генеральские нашивки, потому что потом они спорили друг с другом, покачивая головами.

Первый, кого он выделил из толпы, был тоже военный — солдат без фуражки. Ему объяснили, что это брат невесты и именно из-за него откладывали свадьбу, ждали его возвращения из армии. Солдат смеялся, болтал с девушками.

Затем генерал разглядел всех остальных: стариков с огромными усами, сидящих, скрестив по-турецки ноги, на миндере,[20] степенно беседующих, дымящих длинными трубками; невесту, одетую в белое, очаровательно разрумянившуюся от смущения; жениха около нее; сбившихся в кучки девушек, хихикающих и шепчущихся по углам; молодых парней, затягивающихся первыми в своей жизни сигаретами; бойких смуглых музыкантов; снующих из комнаты в комнату озабоченных женщин и, наконец, одетых в черное старух с мрачными лицами мучениц с древних, выцветших икон.

Генерал только разглядывал всех и совершенно ни о чем не думал. Он пил ракию и все время улыбался, сам не зная, кому и чему улыбается.

Женщины продолжали петь. Генерал почувствовал, что в груди у него разливается тепло. Он словно купался в огнях и звуках, как в теплом душе, смывающем с его тела могильный тлен, запах разложения и смерти. Генерал пришел в хорошее расположение духа. Ему захотелось побеседовать с кем-нибудь. Он поискал глазами священника. Тот сидел напротив за столом, сидел, не глядя по сторонам.

Генерал наклонился к нему.

— Видите, как здесь хорошо?

Священник промолчал.

Генерал почувствовал тревогу. Чужие взгляды впивались в него, словно стрелы. Они вонзались в карманы, в пуговицы, в погоны и лишь изредка — прямо ему в глаза. Темные и тяжелые стрелы мужчин и легкие, быстрые, скользящие стрелы девушек.

«Словно раненая, но гордая птица, ты полетишь…»

— Это очень занятно, верно? — снова спросил он священника.

Но священник опять не ответил ему. Он быстро взглянул на него и отвел глаза.

— Эти люди нас уважают, — сказал генерал. — Мы им внушаем уважение, хотя мы и были врагами… Смерть везде уважают… Война уже давно закончилась, — продолжал генерал. — Кто старое помянет… Я уверен, что никто на этой свадьбе не видит в нас врагов. Посмотрите, как все веселятся.

Священник промолчал.

Похоже, он чувствует себя здесь не в своей тарелке, подумал генерал. А я — здесь в своей тарелке или нет? Трудно сказать. Но лишние мы или нет, уйти мы уже не можем. Легче подняться под пулеметным огнем, чем встать сейчас, взять шинель и уйти в дождь с этой свадьбы.

Снова зарокотал барабан. Зарыдала гэрнета.[21] Ей вторили скрипки. Пришли еще гости, запоздавшие, в мокрых насквозь гунах. Они обнялись со всеми по очереди и уселись за стол.

Похоже, свадьба у них — нечто святое, подумал генерал, иначе они не стали бы добираться сюда ночью. Дождь хлещет вовсю. Такой ночью и окоп не выкопаешь, его сразу зальет водой.

Генерал закурил сигарету, сигарета показалась ему крохотной по сравнению с огромными трубками, вырезанными из корней можжевельника, длинными и черными, которые держали в руках старики, затягиваясь после каждой фразы, словно для поддержания неторопливого ритма беседы.

Хозяин дома, совсем древний старик, который встретил их в коридоре, подошел и сел рядом с генералом, с такой же трубкой в руках, как у остальных стариков. На груди у него на черном сукне блестела желтая медаль. Генерал часто видел такие желтые медали у крестьян, и за каждой медалью ему чудилось бледное лицо убитого солдата из его армии. Он улыбнулся старику, морщинистое лицо которого напоминало ему потрескавшийся ствол все еще крепкого дерева. Человек, сидевший рядом с ним, перевел ему слова старика. Хозяин дома просил извинения у гостя, что не может уделить ему подобающего внимания, потому что гости продолжают приходить и ему нужно встретить всех.

Генерал пробормотал несколько раз: «Ну что вы, я понимаю» и «Благодарю вас». Старик помолчал и неторопливо затянулся своей трубкой. Затем спокойно спросил его:

— Из каких мест к нам?

Генерал ответил.

Старик задумчиво кивнул, и генерал понял, что он никогда не слышал о его родном городе, хотя это был большой и известный город.

— А жена, дети у тебя есть? — снова спросил его старик.

— Да, я женат, — сказал генерал, — и у меня двое детей.

— Дай им бог здоровья!

— Спасибо.

Старик снова затянулся трубкой, и на лбу у него появились глубокие морщины, словно он собирался сказать что-то важное; генерал испугался, что старик заведет речь именно о том, о чем он меньше всего хотел здесь говорить.

— Я знаю, зачем ты здесь, — сказал старик совершенно спокойно, и генералу словно нож вонзили прямо в сердце. Все это время он со страхом ждал разговора, который мог бы привести к какому-нибудь инциденту, он сам старался забыть, кто он такой, тогда и другие, возможно, забудут об этом. Ведь он мог быть просто туристом, интересующимся народными обычаями, он расскажет потом о них друзьям у себя на родине. Генерал уже жалел, что пришел на свадьбу. — Да, — продолжал старик. — Это хорошо, что ты собираешь убитых солдат, каждый раб божий должен покоиться у себя на родине.

Генерал кивнул в знак согласия. Старик извинился, с трудом поднялся — ему нужно было встречать и приглашать к столу новых гостей.

Генерал с облегчением выпил. Настроение у него опять поднялось. Опасность провокации миновала, теперь он мог беззаботно веселиться и пить сколько ему вздумается.

— Видите? — снова спросил он священника. Язык у генерала слегка заплетался. — Они нас уважают. Я же говорил: кто старое помянет, тому глаз вон. Что вы сказали?

— В таких ситуациях нелегко разобрать, где требования обычая, а где уважение, — ответил ему священник.

— Генералов всегда уважают.

Генерал выпил еще рюмку.

— Знаете, чего мне хочется? — спросил он, приблизив лицо к священнику, глаза его при этом лукаво блеснули. — Мне хочется потанцевать.

Священник был поражен.

— Вы это серьезно?

— Совершенно серьезно.

Священник нервно дернул головой.

— Да что с вами сегодня?

Генерал разозлился:

— Хватит меня опекать, я не ребенок. Оставьте меня в покое, черт вас побери. Я не желаю, чтобы кто-то опекал меня.

— Потише, — сказал священник, — они могут услышать.

— Когда вы, наконец, прекратите мною командовать?

Священник потер рукой лоб, словно говоря: только этого нам не хватало.

— Я буду танцевать — и точка.

— Но вы же не умеете, вы будете выглядеть смешным.

— Я не буду выглядеть смешным: танцы у них простые. И потом, кого мне стесняться — этих крестьян?

Священник снова потер лоб рукой.

Гулко зарокотал барабан. Гэрнета зарыдала, ей вторили тонкими, будто женскими, голосами скрипки. Свадьба пустилась в пляс.

Генерал взглянул на танцующих, посмотрел на священника. Затем снова на танцующих. Снова на священника. На танцующих. На священника. На танцующих. На…

Генерал поднялся. Теперь уже ничего нельзя было изменить. Он, пошатываясь, направился к кругу, попытался войти в него. Три раза он протягивал руки и тут же отдергивал их обратно, словно обжегшись. А потом танец волчком закружился вокруг него и старика хозяина. Тот припадал на одно колено, вскакивал, топал ногой, словно говоря: «Все будет так, а не иначе», размахивал белым платком перед своим партнером и вдруг резко приседал; казалось, он вот-вот упадет, словно подкошенный острым серпом, но он вскакивал и снова приседал. Барабан гремел все яростнее, голос гэрнеты накатывался волнами, словно какой-то великан кричал от тоски, а струны скрипок ожили и извивались, как змеи. Ритм, задаваемый барабаном, все нарастал, и теперь сквозь плач скрипки слышалось: кто-то перекатывает камни в пещере. Генерал продолжал стоять. У него закружилась голова от этого сумасшедшего сверкающего волчка. Он не сразу понял, что произошло дальше. Словно сквозь туман он видел мокрые от пота лица музыкантов, горло гэрнеты, словно ствол зенитки; закрытые в экстазе глаза танцоров. Потом вдруг барабан смолк, струны скрипок замерли, и все было чудесно, и все это продолжалось бы прекрасно до полуночи, а то и до рассвета, но в тот момент, когда все начали расходиться по своим местам, раздался стон. Генерала будто кольнуло что-то. Странно, сквозь шум голосов все услышали стон старой Ницы.

— Ой-ой-ой, — причитала она тонким голосом. В воцарившейся вдруг глубокой тишине слышен был не только ее плач, но и ее прерывистое дыхание. Генерал видел, как к Нице кинулись люди; и эта несчастная старуха, заголосившая ни с того ни с сего, успокоилась.

Если бы старуха и в самом деле успокоилась, как это показалось генералу, или если бы ее увели, все было бы в порядке и, возможно, генерал сидел бы там до полуночи или даже до утра, но старая Ница снова зарыдала. Ее плач заглушил все голоса, и веселье разом оборвалось. К старой Нице поспешили мужчины и женщины, но чем больше людей толпилось вокруг нее, тем громче она кричала. Музыканты начали было играть, но старая Ница заголосила еще сильнее, и инструменты смолкли, словно испугались.

Генерал видел, что в толпе происходит какое-то движение, но старая Ница вырвалась из нее, и прямо перед генералом предстало ее высохшее, желтое лицо, заплаканные глаза, ее совсем маленькое, худое тело. Что с ней? Что ей нужно? Почему она плачет? — спрашивал неизвестно кого генерал. Но никто ему не ответил. К старухе бросились две женщины, они взяли ее под руки и хотели увести, но она закричала, вырвалась и снова подошла к генералу. Он увидел ее искаженное ненавистью лицо и совершенно растерялся. Она отчаянно жестикулировала, выкрикивала что-то прямо ему в лицо, а он стоял перед ней — бледный, как полотно, и ничего не понимал. Потом старуху оттащили от генерала, и она ушла.

Генерал продолжал стоять — никто не перевел ему слова старой Ницы, — они не подозревали, что священник знает албанский язык. Все столпились вокруг плачущей невесты и побледневшей, торопливо крестящейся хозяйки дома.

— Я же говорил вам, — сказал подошедший священник. — Нам не нужно было сюда приходить.

— Что случилось? — спросил генерал.

— Сейчас не время. Потом объясню.

— Вы были правы, — сказал генерал. — Я поступил необдуманно.

Вся толпа, казавшаяся вначале многоцветной шумной рощей, превратилась вдруг в суровый зимний лес. Мрачно покачивались головы, плечи, руки — словно сухие голые ветки, а затем над всем этим с резким «карр» взлетела тревога.

— Что им нужно, зачем они приходят на наши свадьбы? — сказал какой-то парень.

— Тсс, говори потише, неудобно.

— Что неудобно? — вмешался другой. — У них хватает наглости даже танцевать.

— Мы не можем их прогнать. Таков обычай предков.

— Какой обычай? А несчастная Ница, с ней как быть?

— Тихо, а то услышат.

— Даже если бы они и понимали по-албански, все равно бы сейчас ничего не услышали в таком шуме.

Генерал со священником ничего не услышали. Генерал отвел глаза от мужчин и парней и уставился на старух, их черные платки обрамляли лица, как траурные рамки; старухи стояли молча, словно предчувствуя новые беды.

Генералу стало страшно. Он уже раскаивался, что пришел сюда. Значит, забыть прошлое не так просто; старое было помянуто, а албанцы — мстительный народ. Ради чего он здесь оказался? Что за идиотская прихоть? До сих пор повсюду он ездил охраняемый законом. А сегодня вечером он вдруг расхрабрился. И зачем ему только взбрело в голову отправиться на эту свадьбу? Здесь он уже не был под защитой закона. Здесь могло случиться все что угодно, и никто не нес бы за это ответственности.

— Пойдем отсюда, — сказал он решительно. — Пойдем отсюда немедленно.

— Да, да, — сказал священник. — Они нас оскорбили. Эта старуха ругала нас последними словами.

— Значит, перед тем как уйти, мы должны им ответить. Что кричала эта старуха?

Священник не успел ничего сказать, как к ним подошел хозяин дома.

— Оставайтесь, — сказал он, жестом приглашая к столу. Затем он подал знак, и женщины принесли ракию и закуску.

Генерал со священником переглянулись, снова посмотрели на хозяина.

— Всякое бывает, — сказал старик, — но вы оставайтесь. Садитесь.

Поскольку стоять им было неловко, генерал и священник сели. Так они вроде меньше привлекали внимание.

Гости как будто успокоились и снова усаживались за столы. Рядом с генералом сел тот человек, что пытался переводить тосты.

Он объяснил, что старая Ница — выжившая из ума старуха, совсем одинокая, во время войны карательный батальон полковника Z повесил ее мужа. А ее четырнадцатилетнюю дочь полковник заманил в свою палатку, и наутро девочка утопилась в колодце. А на следующую ночь полковник пропал. Говорили, что вечером он снова пошел в дом Ницы, ведь он не знал, что девушка утопилась, а охрана дожидалась его снаружи. Он долго не возвращался, но у охраны был приказ ждать до самого утра. Утром в доме никого не оказалось, и неизвестно было, куда исчез полковник Z. Слухи ходили разные, поговаривали, что его срочно вызвали в Тирану, но на следующий день батальон отправился дальше.

Все это он рассказывал сбивчиво, путано, слова отзывались в голове у генерала, словно удары молота.

Снова заиграла музыка, но довольно долго никто не танцевал. Потом в круг вышли женщины. О старой Нице словно забыли. Генерал сидел за столом, точно окаменев, ничего не соображая. Глаза его вновь встретились с глазами священника.

— Что сказала эта старуха? — спросил генерал.

Священник пристально посмотрел на него своими серыми глазами, и генералу стало не по себе.

— Она сказала, что вы друг полковника Z и что она нас ненавидит.

— Я друг полковника Z?

— Да, так она сказала.

— Почему она так думает?

— Не знаю.

— Может быть, потому, что мы всех расспрашивали о полковнике, — сказал генерал задумчиво.

— Возможно, — сухо ответил священник.

Генерал еще больше помрачнел и погрузился в размышления.

— Я сейчас встану и скажу всем, что я вовсе не друг полковника Z и что мне, как военному, неприятно даже упоминание о нем.

— А для чего вам это нужно? Вы хотите доставить удовольствие этим крестьянам?

— Нет, — сказал генерал. — Я должен сделать это, чтобы защитить доброе имя и честь нашей армии.

— Неужто доброе имя нашей армии могла запятнать своей руганью эта старуха-албанка?

— Я хочу сказать, что не все наши офицеры тащили к себе в палатки четырнадцатилетних девочек, забыв о своей воинской чести, и не все они позволяли убивать себя женщинам.

Священник нахмурился.

— Не нам судить, — медленно произнес он. — Судить может только он, там, на небе.

— Они думают, что я его друг, — продолжал генерал. — Вы что, не видите, как они на нас смотрят? Оглянитесь вокруг. Посмотрите им в глаза.

— Вы боитесь? — сказал священник.

Генерал сердито взглянул на него, хотел ответить ему что-то резкое, но тут зарокотал барабан, и слова замерли у него на устах.

Генералу в самом деле стало страшно. Слишком далеко завело его сегодня сумасбродство. Теперь нужно было осторожно отступать. Нужно успокоить как-нибудь этих дикарей. Нужно сразу отречься от полковника Z.

Внешне все было мирно, но генерал чувствовал, что внутри этого клубка что-то назревает. Люди переглядывались, перешептывались. В коридоре, рядом с пальто и гунами, на вбитых в стену гвоздях висели ружья гостей. Священник рассказывал ему, что у албанцев на свадьбах часто случаются убийства.

Нужно было что-то предпринять, пока не поздно. Если они просто так встанут и пойдут, то какой-нибудь пьяный может выстрелить им в спину. От собаки нельзя убегать, иначе она укусит. Отступать надо осторожно.

Генерал посмотрел вокруг мутными глазами, вновь окинул взглядом всех этих людей — движущихся, танцующих, смеющихся, опять увидел неподвижно сидящих старух, их суровые, отрешенные лица, напоминающие иконостас, и устало опустил голову.

Барабан продолжал глухо рокотать, хрипло заплакала гэрнета. Мужчины за столом затянули песню, и генерал явственно увидел, как мрак надвигается на горы, и услышал протяжную песню женщины; он напрягся — у него захватило дух от этой песни.

— По-моему, самое время уходить, — сказал генерал священнику.

Священник кивнул.

— Да, пора, — согласился он.

— Главное — уйти незаметно.

Приближалась полночь, свадьба была в разгаре, и все, вероятно, успели забыть о старой Нице, но она вернулась. Она появилась в тот самый момент, когда генерал и священник решили подняться. Генерал раньше всех заметил ее. Он почувствовал ее, как старый охотник чувствует присутствие тигра в джунглях. У входа засуетились и стали шептаться. Играла музыка, но никто не слушал ее. Все столпились у двери. Старая Ница вошла внутрь, и многие невольно вскрикнули.

Она была вся мокрая, вымазанная грязью, лицо ее было белым, как у покойника, в руке она держала мешок.

Генерал невольно поднялся и пошел к ней, словно зверь, который, заслышав издали рев своего врага, загипнотизированный им, не убегает, а бежит ему навстречу.

Люди растерянно столпились вокруг, не зная, что делать. Старая Ница стояла, глядя на генерала блуждающим взглядом, будто смотрела не на него, а на его тень, и проговорила что-то, захлебнувшись в кашле.

— Переведите мне! — закричал генерал, и в его голосе был крик о помощи. Но никто не перевел. Он оглянулся и увидел священника. Тот подошел к нему.

— Она говорит, что когда-то убила офицера из наших, и спрашивает, не вы ли тот генерал, что ищет останки военных, — сказал священник.

— Да, госпожа, — глухо ответил генерал. Он собрал все свои силы, чтобы выдержать взгляд этой наводившей на него ужас старухи.

Старая Ница сказала еще что-то, но священник не успел перевести ее последние слова, потому что они утонули в дружном возгласе окружающих, когда она бросила на пол, прямо под ноги генералу, мешок, который принесла с собой. Женщины заголосили. Священнику уже не нужно было ничего переводить, все и так было ясно. Генерал уставился на мешок, не могло быть для него ничего страшнее этого мешка, упавшего с глухим стуком на пол, мешка, облепленного комьями черной мокрой земли. Перепуганные женщины отскочили, закрыв лица руками, а сидевшие в стороне старухи крестились и потрясенно шептали:

— Она похоронила его у собственного порога.

— Эх, Ница, горемыка ты наша! — выкрикнул кто-то.

Старая Ница повернулась и вышла. Никто и не подумал ее остановить, то, что она должна была сделать, она сделала.

Генерал не мог отвести взгляд от мешка, в ушах у него звенело от шума, выкриков и охватившего его ужаса. Он даже не задумался, почему вдруг наступила полная тишина, или, может, он просто оглох. Перед его ногами зловеще чернел старый мешок, и странно — он даже заметил на нем заплатки. Кому-то нужно его взять, подумал он в оцепенении. И тогда, в гнетущей тишине, он медленно нагнулся и дрожащими руками поднял грязный мешок. Затем надел шинель, медленно закинул мешок на плечо и вышел под дождь, пригнувшись, словно на спину его легла тяжесть стыда всего человечества. Священник вышел за ним.

У них за спиной кто-то зарыдал в голос.

Глава двадцать первая

Генерал шагал впереди, прямо по лужам, священник следовал за ним. По узкому переулку они вышли на площадь посреди села, миновали старую церковь и вдруг поняли, что заблудились. Они молча повернули обратно — впереди генерал и следом священник, снова прошли мимо колодца, клуба и церкви, но своего дома так и не обнаружили. Два раза они возвращались на одно и то же место — это они поняли по черневшей перед ними колокольне. Дул такой сильный ветер, что казалось, соединив усилия, ветер и дождь вот-вот качнут колокол и тот зазвонит в вышине.

У генерала онемела рука, державшая мешок.

Какая ты легкая, Бети, сказал он мне как-то вечером в парке. Мы бродили, обнявшись уже вторую ночь перед нашей свадьбой. Была теплая, чудесная осенняя ночь. После обеда прошел дождь. Он нес меня на руках, словно ребенка, и все повторял: какая ты легкая, Бети, или мне так только кажется от счастья? Я бы хотел всю жизнь носить тебя на руках, Бети. Вот так, как сейчас Он целовал мои волосы и повторял: какая ты легкая.

Теперь ты сам легче всех на свете, подумал генерал. Три-четыре килограмма, не больше. И тем не менее я просто весь согнулся под твоей тяжестью.

Они еще раз повернули назад и долго бродили по селу, пытаясь уйти как можно дальше от церкви, которая вновь и вновь появлялась прямо перед ними, пока не наткнулись на свой автомобиль, едва различимый в темноте.

Они вспомнили, что он стоял прямо перед их домом.

Генерал открыл ворота и вошел во двор. Он толкнул дверь в дом, бросив мешок у входа. Мешок мягко шлепнулся в грязь, и генерал онемевшей рукой достал зажигалку.

При слабом свете зажигалки он поднялся по лестнице, вошел в комнату, скинул мокрый плащ на пол и, не раздеваясь, упал на кровать. Он слышал, как скрипнула дверь и кто-то улегся на соседнюю кровать.

Священник, подумал он.

Он долго не мог заснуть, безуспешно пытаясь разобраться в своих ощущениях.

Хочу спать, подумал он. Спать. Спать. Отключиться, умолкнуть, как грузовик за окном. Спать.

Он встал, принял люминал и снова улегся. Но как только начал засыпать, вдали, за площадью, вновь зарокотал барабан, и он в страхе открыл глаза.

Неужели эта проклятая свадьба все еще продолжается? — спросил он себя.

Генерал с головой укрылся одеялом, чтобы ничего не слышать, но безуспешно. Ему мерещилось, что в голове у него сидит, скорчившись, маленький, совсем маленький человек и бьет в крохотный барабанчик, похожий на те, что носят оловянные солдатики. А куда бы генерал ни прятал голову и как бы ни затыкал уши, человек был там, сидел, скрестив по-турецки ноги, и непрерывно бил в барабан: бам-ба-ра-бам, бам-бара-бам, бум-буру-бум, бум, бум, точно под барабанную дробь маршировали солдаты.

Это марширует моя великая армия, подумал он. Вдруг он резко приподнялся и мысленно приказал себе: хватит! Вновь опустил голову на подушку, но тут же вскочил.

— Священник, эй, священник, полковник, вставайте, — заорал генерал.

Священник испуганно вскочил.

— Что случилось?

— Уезжаем отсюда, сейчас же, вставайте!

— Уезжаем? Куда?

— В Тирану.

— Но еще ночь.

— Не важно. Поехали.

— Это так срочно?

— А вы не слышите? Не слышите барабан? Там все это продолжается, и у меня скверные предчувствия.

— Вы боитесь? — спросил священник.

— Да, — сказал генерал. — Я боюсь, что они придут сейчас всей толпой прямо к нашему дому и будут бить в барабан, чтобы изгнать нас, так, как некоторые народы изгоняют злых духов.

Генерал стал упаковывать свой чемодан.

— Один танец, — бормотал он. — Я хотел станцевать всего один танец с ними, и вот чуть не случилось непоправимое. Господи, что же это за страна!

— Не нужно было туда ходить.

— Всего один танец, а он чуть не превратился в танец смерти.

Священник что-то пробормотал, и они друг за другом вышли из комнаты. Генерал, скрипя сапогами, спустился по деревянным ступенькам. Подойдя к воротам, он оглянулся и увидел, что священник что-то несет на плече. Мешок, подумал он.

Они вышли на улицу. Дождь прекратился, и мрак начал рассеиваться.

— Который час? — спросил священник.

Генерал посветил зажигалкой.

— Половина пятого.

— Скоро уже рассветет.

Где-то закричали петухи. С гор дул ледяной ветер.

Они остановились возле автомобиля и посмотрели на небо. Казалось, кто-то огромной кистью мажет небо белой краской, но ночной мрак тут же впитывает ее, и остается только серый, влажно-холодный след.

— Водители спят в этом доме, — сказал священник, показывая на дом напротив.

— Разбудите нашего шофера, — приказал генерал, — скажите ему, что я себя плохо чувствую и нам сейчас же нужно ехать в Тирану.

Священник толкнул калитку, зазвенел маленький колокольчик, и в соседнем дворе залаяла собака. К ней присоединилась другая, и вскоре все собаки в селе захлебывались лаем.

Но даже сквозь собачий лай генерал слышал грохот барабана и далекий невнятный гул.

Опять скрипнула калитка, и священник с мешком на плече подошел к генералу.

И что ты таскаешь с собой этот мешок? — подумал генерал.

— Одевается, — сказал священник. — Сейчас выйдет.

— Собаки, — сказал генерал.

— Да. Деревенские собаки всегда так. Залает одна, а за ней и все остальные.

Пусть лают, подумал генерал. Это еще ничего. Если бы они знали, что в грузовике, вот бы они завыли.

Вскоре из дома вышел шофер, закашлялся от холодного ночного воздуха, потом открыл дверцы автомобиля, и генерал уселся на заднее сиденье.

— Откройте, пожалуйста, переднюю дверцу, — попросил священник.

Шофер открыл.

— Что это? — удивился он.

— Мешок, — сказал священник. — Он нам нужен.

Шофер ногой поправил мешок, священник сел рядом с генералом.

Машина тронулась.

Свет фар скользнул по темным заборам, упал на шоссе. Генерал плотнее запахнул шинель, устроился поудобнее в своем углу и закрыл глаза. Теперь слышно было только мягкое урчание мотора, и ему ужасно захотелось спать. Но воспоминания о свадьбе не давали ему покоя.

Я хочу спать, сказал он себе. Я не хочу ни о чем вспоминать. Не хочу больше думать об этом.

Но он снова представлял себе, как снимает мокрый плащ и садится за свадебный стол.

Он открывал глаза, но вокруг был сумрак, расступавшийся впереди, словно позволяя машине проехать, и тут же смыкавшийся позади нее.

Священник дремал, уронив голову на грудь.

Автострада летела им навстречу, совершенно прямая, потом сворачивала в сторону, затем снова бежала ровно, потом опять поворачивала.

Сбоку время от времени возникали белые километровые столбики. Генералу чудилось, что это надгробные камни.

Неожиданно шофер затормозил. Священник головой ткнулся в переднее сиденье.

— В чем дело? — растерянно спросил он.

Генерал не шевельнулся, отрешенно глядя в пространство. Машина остановилась перед мостом. Внизу журчала вода.

— В чем дело? — повторил священник.

Шофер что-то буркнул про мотор и вышел, громко хлопнув дверцей.

Фары высвечивали перила моста. Шофер поднял капот, покопался в моторе. Затем он открыл дверцу и, отодвинув в сторону мешок, принялся что-то искать. Потом вытащил мешок из машины и поднял сиденье.

Генерал тоже вышел из машины. Размашистым шагом стал нервно расхаживать возле нее. Шофер выругался сквозь зубы, продолжая что-то искать. Генерал споткнулся о мешок.

Все этот мешок, подумал он, из-за него нам чуть не свернули головы. До сих пор все было хорошо, но вот появился этот проклятый мешок, и все пошло шиворот-навыворот.

— Он приносит несчастье, — громко проговорил генерал.

— Что вы сказали? — спросил священник, продолжавший сидеть на заднем сиденье.

— Я сказал, что этот мешок приносит несчастье, — повторил генерал и с силой пнул его носком сапога. Мешок с глухим стуком покатился вниз.

— Что вы наделали? — воскликнул священник и выскочил из машины.

— Этот мешок принес нам несчастье, — сказал генерал, задыхаясь от ярости.

— Мы с таким трудом его нашли. Мы два года его искали!

— Из-за этого мешка мы чуть не погибли, — устало проговорил генерал.

— Что вы наделали? — повторил священник и включил карманный фонарь.

— Я не собирался его сбрасывать, черт возьми! Я просто пнул его.

Они подошли к обрыву и посмотрели вниз, туда, где бурлила вода. Свет фонарей терялся во мраке.

— Ничего не видно, — сказал генерал.

Подошел шофер, они уже втроем смотрели вниз.

— Наверное, его унесло водой, — сказал генерал голосом, в котором слышались усталость и раскаяние.

Священник зло посмотрел на него и направился к машине.

— Холодно, — сказал генерал шоферу. — Ветер просто обжигает, — и сел в машину вслед за священником.

Он мечется в темных струях воды, как больной в лихорадке, подумал генерал, закрывая глаза, чтобы не видеть километровые столбики, и пытаясь заснуть.

Глава двадцать вторая

Прошло две недели. И вот наступил последний день их пребывания в Албании. Генерал встал поздно. Открыл жалюзи. За окном было пасмурно.

Сегодня у меня много дел, подумал он. Нужно зайти в авиакомпанию за билетом. В четверть двенадцатого панихида, а в полпятого банкет.

На тумбочке возле кровати лежала большая груда писем, телеграмм, газет и журналов, присланных с его родины.

Писем было много. Сотни писем со всех краев его страны, запечатанные в конверты, продолжали прибывать — всякие истории, случаи, приключившиеся на войне, иногда карта побережья, план дома или даже целого села, старательно нарисованный каким-нибудь ветераном.

Генерал бросил всю груду писем в корзину для мусора и вышел. Медленно спустился по лестнице. Прошел по мягкому ковру холла и спросил, где он может найти метрдотеля.

Позвали метрдотеля.

— Вам сообщили о небольшом банкете сегодня после обеда?

— Да, сэр, — ответил тот. — В половине пятого в третьем зале все будет готово.

Генерал спросил о священнике. Тот уже вышел.

В холле царило оживление. Все время звонили оба телефона, у лифта толпились люди с чемоданами. Несколько негров сидели в огромных креслах; группа китайцев в сопровождении двух девушек прошла в ресторан; в холле два блондина, похоже австрийцы, ждали телефонного разговора с Веной.

В правом зале, где генерал обычно пил кофе, свободных мест не было. Никогда он еще не видел в «Дайти» столько иностранцев.

Он направился к выходу. И в дверях столкнулся с африканцами, входившими в отель с чемоданами в руках.

На улице, под высокими елями, стояло множество легковых автомобилей.

С чего это такое оживление? — удивился он, спускаясь по лестнице. Он пошел по бульвару, направо, в сторону министерств.

Площадь Скандербега была увешана флагами. Фасады министерств и колонны Дворца культуры были украшены лозунгами и разноцветными лампочками.

Ах да, послезавтра у них национальный праздник, совсем вылетело из головы, пробормотал про себя генерал.

На тротуарах было очень оживленно. Люди, как всегда, толпились у афиш кинотеатра напротив башни с часами. Он прошел мимо афиш, но даже не обратил внимания, какие там фильмы.

Взглянул на часы. Было уже одиннадцать.

За билетом зайду после панихиды, подумал он и повернул налево. Перед банком, позади кафе «Студент», на автобусных остановках бушевало настоящее людское море. Здесь было кольцо автобусных маршрутов от текстильного комбината, киностудии, из района Лапраки, с других окраин города, и он с трудом пробивался сквозь толпу. До церкви, где служили панихиду, была всего одна остановка, и он решил пойти пешком.

Он шел посреди тротуара и думал о мешке с останками полковника.

Он не мог ясно вспомнить, как это все произошло. Помнил только, что был в подавленном, угнетенном состоянии. А теперь, когда та бессонная тяжелая ночь осталась в прошлом, он не мог объяснить себе свой поступок.

Так или иначе все это нужно каким-то образом уладить. Надо будет поговорить вечером со священником. У них было много солдат ростом метр восемьдесят два. Ну, а насчет зубов вообще можно не беспокоиться. Кому придет в голову сомневаться в подлинности останков полковника? Никому.

Он попытался вспомнить, у кого из солдат был такой же рост, как у полковника Z, но не смог. Каждый раз, когда эксперт произносил громко: «Метр восемьдесят два», генерал всегда повторял про себя: «как у полковника Z». Но теперь не мог припомнить ни одного из них.

Ему удалось вспомнить только летчика, случайно найденного возле сельской проселочной дороги, английского летчика, которого они закопали обратно.

Потом он вспомнил солдата, который вел дневник. Рост у него был тоже метр восемьдесят два. Генерал подумал о том, что произойдет, если вместо останков полковника подсунуть кости этого солдата. Он представил, как семья и все родственники полковника встречали бы останки простого солдата, какую бы величественную панихиду и торжественные похороны устроили бы, как рыдала бы одетая в траур Бети, поддерживая под локоть старуху мать полковника, и как мать рассказывала бы всем приглашенным о своем сыне. Затем они опустили бы кости солдата-дезертира в пышно украшенный гроб, предназначавшийся для его убийцы, звонили бы колокола, какой-нибудь генерал произнес бы фальшивую речь… какое это было бы надругательство над всеми, какой смертный грех. И если на самом деле существуют духи и призраки, той же ночью этот солдат встал бы из могилы.

Нет, сказал себе генерал. Лучше найти кого-нибудь другого. Наверняка можно найти. Панихида начиналась через две минуты. Церковь видна была издали — красивая, построенная в современном стиле. Перед ее ступенями, на оживленной улице, стояло множество роскошных автомашин самых разных марок.

Прибыли дипломаты из иностранных посольств, подумал генерал и быстро взбежал по мраморным ступеням. Панихида уже началась. Он обмакнул кончики пальцев в чашу со святой водой, стоявшей справа, перекрестился и отошел в сторону. Он взглянул на священника, который вел службу, но слышно было плохо, и он принялся разглядывать развешанные повсюду черные траурные полотнища и установленный посреди церкви пустой гроб, тоже обитый черной тканью. В полумраке горели свечи, все были в траурных костюмах, и хотя сквозь высокие витражи и пробивался солнечный свет, в церкви было мрачно и холодно.

Священник молился за души покойных солдат. Лицо его было бледным от бессонницы, а серые глаза смотрели устало и страдальчески. Дипломаты слушали внимательно, с серьезными лицами, и в церкви кроме запаха свечей и ладана витал тонкий аромат дорогого одеколона.

В полной тишине заплакала вдруг женщина. Из нашего посольства, подумал генерал.

Голос священника проникал во все уголки церкви, набатно-гудящий и торжественный:

— Requiem aeternam dona eis.[22]

Стоящая перед генералом женщина разрыдалась и достала платок.

— Et lux perpetua luceat eis,[23] — продолжал священник, глядя вверх, на распятое тело Христа. — Requiescat in расе,[24] — закончил он, и голос его отозвался эхом во всех уголках церкви.

— Amen,[25] — произнес дьякон.

В наступившей тишине генералу казалось, что он слышит даже тихое шуршание горящих свечей.

Мир праху, повторил генерал про себя, чувствуя, как его сердце наполняет тоска.

И когда священник поднял вверх просвиру, когда все опустились перед ним на колени, а он поднял чашу с красным вином и стал вкушать тело Христово и пить кровь его за спасение их душ, генерал вдруг представил себе этих солдат — тысячи и тысячи солдат, с алюминиевыми котелками в руках, стоящих у огромного котла в очереди за порцией фасоли, и от лучей заходящего солнца на котелках и стальных касках играют пурпурные, неземные, потусторонние отсветы.

Да озарит их вечный свет, повторил он про себя, опустившись на колени и мрачно уставившись на холодные мраморные плиты. Прозвенел колокольчик, и все поднялись.

— Ite missa est,[26] — прогремел голос священника.

— Deo gratis,[27] — подхватил дьякон.

Публика направилась к выходу. На улице уже негромко урчали моторы, и когда генерал вышел, машины дипломатов стали трогаться с места одна за другой. На остановке возле церкви он дождался автобуса, прошел к большому заднему стеклу и встал там.

— Граждане, берите билеты, — сказала женщина-кондуктор.

Он понял слово «билеты» и спохватился. Сунул руку в карман и достал сотенную бумажку.

Он догадался, что кондуктор спросила, нет ли у него мелочи, и отрицательно покачал головой.

— Три лека, — проговорила она и, показав ему три пальца, повторила свой вопрос.

Генерал снова покачал головой.

— Да он иностранец, товарищ, — нехотя проговорил высокий парень.

— Это я и сама сообразила, — сказала женщина и стала набирать ему сдачу.

— Наверное, какой-нибудь албанец из Америки, — сказал старик, сидевший возле кондуктора. — Из тех, что совсем забыли албанский язык.

— Нет, папаша, он иностранец, — сказал парень.

— Уж ты мне поверь, — настаивал старик, — я в этом хорошо разбираюсь, он из этих, из Америки,

Генерал понял, что говорят о нем и что его приняли за американца.

Пусть считают меня кем угодно, подумал он.

Когда автобус остановился перед Национальным банком и все стали выходить, он встретился взглядом со стариком.

— Ол райт, — громко сказал ему старик, выходя из автобуса, и засмеялся, очень довольный собой.

Генерал пробился сквозь толпу крестьян, дожидавшихся автобусов на Камзу и Юзбериши, и очутился на большом бульваре. В авиакомпании он пробыл недолго. Спрятав билет в карман, он вышел на улицу Дибры.

Здесь перед фруктовыми лавками, возле закусочных и у большого универмага толпился народ. Проходя мимо универмага, генерал решил купить какой-нибудь сувенир.

Постояв немного перед витринами, он зашел в магазин. Сувениров было много, самых разных, и он внимательно их разглядывал. Ему всегда нравилось покупать сувениры.

А что, интересно, покупали на память солдаты, уезжая из Албании?

Маленький человечек у него в голове вдруг снова забил в барабан, сначала медленно, а затем все быстрее, быстрее, быстрее. Только теперь он не сидел, скрестив по-турецки ноги, а стоял блестящий, черно-белый, в красной джокэ с черными лентами, а на голове у человечка была телешэ. Он стоял и бил в барабан — весь из сверкающего фарфора, и генерал не мог отвести от него глаз.

Он показал на него рукой.

Девушка достала с полки фигурку, завернула и протянула ему.

Глава двадцать третья

Бам-бара-бам, бам-бара-бам, бам-бам-бам.

— Хэлло.

Генерал, удивленный, обернулся.

— Хэлло, — ответил он.

На тротуаре перед отелем стоял генерал-лейтенант. Левый рукав его шинели был засунут в карман, а в правой руке он держал трубку.

— Как вы себя чувствуете?

— Плохо, — сказал генерал. — А вы?

— Я тоже неважно.

Генерал-лейтенант затянулся и вынул трубку изо рта.

— Прежде всего, хотя и прошло уже довольно много времени, я хотел бы принести вам свои извинения за тот прошлогодний инцидент, — сказал он, глядя в сторону. — Мне вручили ваш протест. Но я заверяю вас — это случилось не по моей вине, и я очень сожалею об этом.

Генерал рассеянно посмотрел на него.

— А кто же был виноват? — спросил он.

— Мой компаньон. Это он напутал. И не только в тот раз. Пойдемте, посидим где-нибудь. И я все вам расскажу подробно.

— Извините, у меня сейчас нет времени. Поговорим здесь.

— Тогда лучше отложим до вечера. А как у вас все прошло?

— Я же сказал — плохо, — повторил генерал. — Дороги были очень плохие.

— Да, да…

— Кроме того, у нас умер рабочий.

— Умер? Почему? Несчастный случай?

— Заразился.

— Каким образом?

— Толком так и не выяснили. Наверное, поцарапался обломком кости или ржавым осколком.

Генерал-лейтенант удивленно покачал головой.

— Вы, конечно, выплатите семье компенсацию?

Генерал кивнул.

— Никогда мне еще не доводилось видеть столько гор, — сказал он немного погодя.

— А сколько их у вас еще впереди.

— Нет, мы уже все закончили, — сказал генерал. — Это был последний маршрут.

— Закончили? Вот здорово. Ну, значит, это мне доведется увидеть их снова.

— Повсюду горы, а молодежь разбивает на них террасы. Вы видели?

— Ну да. Копают, все время копают.

— Насыпают новые поля, будут опять выращивать хлеб.

— Я видел в одном месте, что они засеяли даже железнодорожную насыпь.

— Где они только не сеют. Похоже, им не хватает земли.

— Наверняка они рады, что мы забираем солдат.

— Да. Опустевшие кладбища они тут же распахивают. Это они называют «дегероизировать» землю.

Генерал засмеялся.

— А у вас как дела? — спросил он.

— Плохо, — ответил тот. — Мы уже больше полутора лет кружим по всей Албании, но до сих пор очень мало сделали.

— У вас возникли какие-то трудности, вы говорили.

— Да, трудностей у нас хватает, — сказал генерал-лейтенант, глубоко вздохнув, — а тут еще это происшествие.

— Какое происшествие?

— Очень неприятное. Видите, я брожу в одиночестве? Постойте-ка. Вот что я хотел вас спросить — где же ваш коллега, святой отец?

— Я думаю, наверху, в отеле.

Генерал-лейтенант засмеялся.

— А я было подумал о худшем, — сказал он. — Потому что мой мэр, похоже, попал в неприятную историю.

— Что с ним случилось?

— Его срочно вызвали, — сказал генерал-лейтенант. — Уже несколько недель из-за него приостановлены поиски.

— Почему его вызвали?

— И тут еще разразился скандал в печати! Черт бы его побрал.

— Он присвоил казенные деньги?

— Хуже, — сказал генерал-лейтенант. — Гораздо хуже.

— Вы меня заинтриговали.

— Вы ведь знаете, у нас не было точных данных, — продолжал генерал-лейтенант. — Очень многие семьи, особенно семьи офицеров, похоже, обещали вознаграждение тем, кто будет заниматься поисками останков. Только не мне, конечно, — добавил он со смехом, — никто не осмелился бы предложить мне вознаграждение. Но моим подчиненным наверняка обещали.

— Вполне возможно, — сказал генерал.

— Да так оно, наверное, и было. Но самое скверное не в этом. В конце концов, каждый имеет право вознаградить чужой труд, и в этом нет ничего предосудительного. Как вы считаете?

— Совершенно с вами согласен.

— Самое скверное в другом… Если бы мы останки солдат не отправили сразу на родину, а собирали бы все вместе, как это делали вы, то, возможно, ничего бы и не произошло.

— Мы сформировали целую армию, — сказал генерал.

— Если бы мы не посылали солдат сразу же, небольшими группами, то путаница не скоро бы обнаружилась, вряд ли кто-нибудь заметил, что длина скелета, собранного из костей, не соответствует росту убитого солдата.

— Кто это обнаружил? — спросил генерал.

— Очевидно, сначала одна семья случайно установила этот факт, но ведь достаточно возникнуть подозрению, и все уже само крутится, и конца этому не видно.

— Теперь я понимаю, — сказал генерал. — Иными словами, ваши подчиненные не всегда устанавливали личность солдата.

— Точнее, они поставили на неопознанных останках фамилии солдат, о поиске которых просили особо. Словом, если все это правда, то это настоящее мошенничество. Семьям посылали чужке останки.

— И все это делалось умышленно и хладнокровно?

— Похоже, что да, поскольку от моего мэра до сих пор нет никаких известий.

— Он знал, зачем его вызывают?

— Нет. Он получил телеграмму, в которой ему сообщили, что его жена заболела. А потом я получил письмо от одного приятеля из министерства. Скверная история.

— Грязная история, — сказал генерал.

— Кроме того, во многих черепах не хватает золотых зубов, — сказал генерал-лейтенант.

— Вы не вели протокол во время вскрытия могил?

— Нет, — сказал генерал-лейтенант. — Не регистрировались ни зубы, ни золотые кольца, которые могли быть случайно найдены.

— Действительно скверная история.

— Я умираю от скуки, — сказал генерал-лейтенант. — Я здесь совсем один. Как я вам завидую — вы завтра улетаете. По вечерам я совершенно не знаю, куда себя деть. Это еще хуже, чем скитаться по горам и ночевать в палатке.

— Ничего не поделаешь.

— Полтора года мы, как геологи, обследовали гору за горой, долину за долиной. А теперь эта история напоследок.

— Вы хорошо сказали: как геологи.

— И подумать только, какой минерал мы ищем, — сказал генерал-лейтенант. — Минерал, созданный смертью.

Генерал усмехнулся.

— Прошу меня извинить, — сказал он, взглянув на часы. — Я очень спешу.

— Да, сегодня суетный день.

— Как всегда, в преддверии праздника.

— По-видимому, это у них самый большой праздник.

— Да. Праздник освобождения, как они его называют.

— Ну, идите, генерал, не смею вас больше задерживать. Надеюсь, увидимся вечером.

Генерал собрался уже шагнуть в лифт, но в последний момент обернулся:

— А можно что-нибудь сделать с теми одиннадцатью солдатами? — спросил он.

Генерал-лейтенант пожал плечами.

— Трудно, очень трудно.

— Почему? У вас должны быть адреса, куда вы их отправляли.

Генерал-лейтенант печально улыбнулся.

— Вы только подумайте, коллега, какая будет драма в этих семьях, когда у них потребуют останки обратно…

— И все-таки, — сказал генерал.

— Кроме того, драма в семье — это ерунда по сравнению с юридическими формальностями, — сказал генерал-лейтенант. — Впрочем, вечером мы обо всем потолкуем.

— Хорошо, — сказал генерал, входя в лифт.

Глава двадцать четвертая

В четверть шестого банкет закончился. Генерал подождал, пока все гости разойдутся. Оставшись наедине со священником, он выпил одну за другой две рюмки коньяку и ушел из зала, не попрощавшись.

И эта формальность позади, с облегчением подумал он, выходя на улицу. Прием прошел довольно холодно, но, как бы то ни было, все уже позади.

Он поблагодарил албанские власти от имени своего народа, от имени тысяч матерей за оказанную помощь, а депутат Народного собрания, тот, который встречал их когда-то в аэропорту, сказал в ответной речи, что они выполняли свой человеческий долг перед народом, с которым хотели бы жить в мире. Затем они чокнулись, и в легком хрустальном звоне бокалов послышался отзвук далекой артиллерийской канонады. И все, кто был на банкете, услышали эту канонаду, но никто не подал виду.

Он брел по тротуару, пробиваясь сквозь плотную толпу, заполнившую улицы, и сквозь шум большого города до него доносилась чужая речь.

На площади Скандербега шел концерт. Сцену возвели перед Дворцом культуры. Над сценой, на белых мраморных колоннах, были установлены прожекторы.

Он приподнялся на цыпочки, чтобы лучше видеть. Сзади, с балкона Исполкома, светили два прожектора, а где-то чуть дальше трещала кинокамера. Похоже, снимали фильм.

Генерал смотрел на танцующих на сцене артистов, но мысли его были далеко.

В этом нежном хрустальном звоне, думал он, был и грохот пушек, и стрекотание пулеметов, и скрежет штыков, и позвякивание солдатских котелков поздно вечером, в час, когда раздают ужин. Все было в этом нежном звоне, и все это услышали, потому что не услышать это было невозможно.

Он почувствовал резь в глазах от яркого слепящего света прожекторов и стал выбираться из толпы. Лучи прожекторов метались то вверх, то вниз, а иногда начинали шарить прямо по лицам людей, и люди обеспокоенно оглядывались, отворачивались от яркого света.

Генерал пошел вдоль цветника в сторону отеля.

Ему вспомнилось, как они сидели за столом, друг против друга, представители двух народов и государств, и между ними стояли только бутылки с напитками и вазы с фруктами.

И это все, что нас разделяет? — спросил себя генерал, когда они подняли бокалы в первый раз. Только эти бутылки с красивыми этикетками и эти свежие фрукты, собранные в прибрежных садах и виноградниках? Ему вспомнились сады и виноградники, окутанные вечерним туманом, которые темнели вдоль белых, освещенных лунным светом дорог. Где-то далеко лениво лаяли собаки. А еще дальше мерцал пастуший костер.

— Вам телеграмма, — сказал ему портье, протягивая ключ от номера.

— Благодарю!

На желтой бумаге стоял небольшой красный штемпель «срочная».

Он вскрыл телеграмму и прочитал: «Узнали об окончании благородной миссии пожалуйста сообщите полковнике Семья Z».

Кровь ударила ему в голову. Он все же постарался сохранить спокойствие. Не спеша подошел к лифту, поднялся наверх к себе.

И зачем тебе только взбрело в голову связаться со всем этим, спросил он себя, глядя в зеркале на собственное отражение. Лицо у него было бледным, осунувшимся, на лбу три глубокие морщины, средняя подлиннее, а две другие покороче, словно черточки, нарисованные стенографисткой в конце доклада.

Ты устал, сказал он себе, ты смертельно устал.

Он вошел в комнату, включил свет, и первое, что бросилось ему в глаза, был маленький горец, бивший в барабан, он стоял на тумбочке, на огромной груде писем и телеграмм.

Генерал лег и попытался заснуть.

На улице гремел салют. Разноцветные отсветы проникали сквозь жалюзи в комнату, разрезанные на узкие полоски, цветные блики кружились по потолку и стенам. И ему снова вспомнилось, как в военном штабе двадцать с лишним лет назад он вместе с другими сидел за длинным столом военно-медицинской комиссии. Члены комиссии из рук в руки передавали рентгеновские снимки призывников, рассматривали их на свет, и темные кости крутились — вот так — над их головами, а потом кто-то устало и безразлично произносил: «Годен». Они обычно говорили «годен» даже в том случае, если между ребер было небольшое пятнышко. Только когда пятна были слишком большими и не заметить их было невозможно, они бормотали: «Не годен». Они сидели за этим длинным столом, и весь день призывники с бритыми головами отправлялись отсюда прямо в казармы, а оттуда на войну, которая только-только началась.

Полоски света, разрезанного жалюзи, скользили над головой, и он закрыл глаза, чтобы их больше не видеть. Но как только он закрывал глаза, он еще отчетливее видел перед собой огромную пустую комнату и растерянных призывников, стоявших перед длинным столом, совершенно голых, похожих на большие белые свечи.

Генерал встал. Пора было ужинать. Он выглянул в коридор и спросил, где священник. Ему сказали, что тот куда-то ушел. Тогда он вернулся в номер и спросил по телефону у портье, у себя ли генерал-лейтенант.

Не успел он выйти из комнаты, как натолкнулся в коридоре на генерал-лейтенанта.

— Я как раз направлялся к вам, портье мне сказал, что вы у себя.

— Заходите, пожалуйста, — сказал генерал, возвращаясь.

— Мне кажется, вы собирались уходить.

— Да, но это не имеет значения.

— Может, лучше спустимся вниз, в зал?

— Как вам будет угодно, — сказал генерал.

Внизу, в холле, было так же оживленно, как и утром, оба телефона трезвонили не переставая.

— Похоже, продолжают прибывать делегации, — сказал генерал-лейтенант.

В ресторане они с трудом отыскали свободный столик в углу. Из окна был виден бульвар и гуляющие по нему люди; отсветы салюта падали на головы людей и на темные деревья парка, словно густой цветной снег, затем они гасли, и на улице становилось еще темнее, чем раньше.

Генерал заказал фернет, генерал-лейтенант — коньяк. Снизу, из таверны, доносилась музыка.

Они чокнулись и выпили. Потом долго молчали. Генерал снова наполнил рюмки. Это было для него проще, чем начать разговор.

Снаружи грохотал салют, и разноцветные блики мелькали в окне.

— Празднуют победу, — сказал генерал.

— Да.

Они смотрели в окно — небо вдруг вспыхивало, словно гигантская багровая каска, которая начинала переливаться всеми цветами, затем бледнела, остывала и растворялась в ночном мраке.

— Ну и работенку на нас взвалили, — сказал генерал.

— Это хуже, чем война, — сказал генерал-лейтенант. — Я был на войне, но это еще хуже.

Генерал взглянул на пустой рукав, засунутый в карман мундира.

Можешь и не говорить, что ты был на войне, подумал он.

— Эти кости — квинтэссенция войны, ее суть, очищенная от всего случайного, — сказал генерал-лейтенант. — Это словно осадок, выпадающий на дно сосуда в результате химической реакции.

Генерал печально улыбнулся. Они наполнили рюмки. Из таверны доносилась музыка.

— Вы слышали о том, что у ныряльщиков за жемчугом разрываются легкие, если они опускаются слишком глубоко? Так вот, у нас разорвалась душа.

— Это верно, душа у нас разорвалась.

— Мы устали, — сказал генерал.

— Мне тоже так кажется.

— Воевать в горных условиях очень тяжело, — сказал генерал. — Особенно в таких горах. Я начал было изучать этот вопрос, но бросил. Возникает слишком много сложнейших проблем.

Генерал-лейтенант кивнул.

— А если бы это была настоящая война? — продолжал генерал. — Тогда, может быть, через двадцать лет искали бы нас.

И у тебя, кроме руки, не хватало бы еще кое-чего, подумал он.

— Вы так думаете?

— И другие пили бы, может быть, за этим же столом и разговаривали бы о нас.

— Может быть, — сказал генерал-лейтенант. — Могло бы быть и так. Но ведь события могли принять совсем иной оборот. Мы могли бы и не потерпеть поражения.

— Знаете, о чем я думаю? — спросил генерал. — Я как-то сказал сопровождающему меня священнику, что мои с ним разговоры напоминают диалоги некоторых современных драм. Теперь я замечаю, что и разговоры между нами тоже напоминают такие диалоги. Ну почему мы говорим неестественными фразами, зачем стараемся произвести впечатление?

— Потому что мы люди с тонкой нервной организацией, — ответил генерал-лейтенант.

Генерал взглянул на него.

— Это вы неплохо заметили, — сказал он.

— Поэтому нам нравится говорить на такие темы, как некоторым нравится добавлять в еду много острого соуса и перца, — продолжал тот.

Генерал засмеялся.

Снизу доносилась музыка, а кофеварка-экспресс периодически свистела, выпуская пар, словно маленький паровоз.

— Вы не припоминаете, той ночью, когда мы познакомились, я рассказывал вам о стадионе? — спросил генерал-лейтенант.

— О том стадионе, где вам не разрешали копать, пока не закончится футбольный чемпионат?

— Да, именно о том.

— Припоминаю, — сказал генерал. — Сначала вы раскапывали боковые дорожки, а на бетонные трибуны лил дождь, и со всех сторон текли потоки воды.

— Верно, — сказал генерал-лейтенант. — Все так и было. Ямы чернели вокруг футбольной и баскетбольной площадок, а с трибун хлестала вода. Потом мы стали раскапывать само поле, там, где стоит вратарь, там, где место полузащитника, там, где носятся нападающие, словом, поле скоро стало похоже на решето. Но я не об этом хотел сказать.

— А о чем же тогда?

— Я рассказывал вам о девушке, которая приходила каждый день и дожидалась своего жениха, пока не заканчивалась его тренировка?

— Да, что-то такое вы мне рассказывали, я смутно припоминаю.

— Она приходила каждый день, а когда шел дождь, она накидывала капюшон и сидела в уголке, у самых трибун, не сводя глаз со своего жениха, носившегося по полю.

— Теперь я вспомнил, — сказал генерал. — Вы еще говорили, что на ней был голубой плащ.

— Да, да. У нее был красивый голубой плащ, но глаза ее были еще ярче, небесного цвета, хотя и немного холодноватые, и, пожалуй, даже в цветных фильмах я не видел более красивых глаз. Так вот, она приходила туда каждый день, а мы продолжали копать, и поле было окружено ямами со всех сторон.

— Так что же было потом? — холодно спросил генерал.

— Ничего, — сказал генерал-лейтенант, — ничего особенного. К вечеру парни заканчивали тренировку, один из них обнимал ее за плечи, и они, обнявшись, уходили. И тогда, поверьте, меня охватывала страшная тоска, мир казался мне таким же унылым и бессмысленным, как этот пустой стадион. И это в моем-то возрасте, поверите ли?

Как все это ужасно, подумал генерал.

— Так иногда случается в жизни, — продолжал генерал-лейтенант. — Именно тогда, когда не ждешь, вдруг раз — и появляется какая-то безрассудная, сумасшедшая мечта, словно цветок вырастает на краю обрыва. Ну какое было дело мне, генералу чужой армии и уже старику, инвалиду, какое было дело мне, прибывшему сюда, чтобы собрать кости погибших солдат, моих соотечественников, до этой молодой албанки?

— Конечно, вам никакого дела до нее не было, — сказал генерал, — но мечтать, мечтать-то вы могли. Человек часто мечтает о недостижимом, особенно когда дело касается женщин. Прошлым летом на курорте…

— Иногда мне казалось, что это из-за нее, — прервал его генерал-лейтенант, — а иногда я и сам не мог понять, отчего мне тоскливо. Это, собственно говоря, не сама девушка волновала меня, а нечто другое, необъяснимое. Вы меня понимаете?

— Понимаю, — сказал генерал. — Очевидно, вас взволновала молодость, само олицетворение жизни. Мы столько времени бродили, как гиены, вынюхивая, где спряталась смерть, чтобы извлечь ее на свет божий. И совсем забыли, что такое красота.

— Пожалуй, вы правы. Человеку бывает нужно за что-то ухватиться, как утопающему. И я ухватился за образ этой девушки. — Генерал-лейтенант выдавил из себя улыбку, хотя, похоже, с большим трудом.

Тоже мне, герой-любовник, подумал генерал.

— Однажды ночью я пришел на албанскую свадьбу и решил потанцевать, — начал было рассказывать генерал, но генерал-лейтенант прервал его.

— Я, — и он ткнул себя рукой в грудь, — со своими седыми волосами, с ампутированной рукой, знаете, что я сделал, когда мы через месяц снова вернулись в этот город? Я пошел днем на стадион, как раз в то время, когда у них бывали тренировки. Стадион был закрыт, тем не менее я попросил разрешения зайти. Сторож открыл мне большие железные ворота и впустил меня. Стадион был пуст и мрачен, как никогда. Ямы уже закопали, но на земле все же остались следы, похожие на затянувшиеся раны. Я побродил возле трибун, там, где сидела эта девушка, и у меня стало ужасно тяжело на душе, и показалось в тот момент, что всю мою жизнь меня будут преследовать эти длинные, мокрые, изогнутые трибуны, эти пустые серые бетонные бесконечные трибуны, закручивающиеся вокруг меня. Вы меня слушаете?

— Слушаю, — сказал генерал.

Они выпили еще по рюмке.

Салют кончился, погасли огни, и большой парк напротив казался сплошной стеной мрака.

Они сидели молча, когда принесли телеграмму.

— Что это за телеграмма? — спросил генерал-лейтенант.

— Так, обычная телеграмма.

Генерал наполнил рюмки.

— Посылают телеграммы, думают, что с помощью телеграмм можно что-нибудь решить.

Генерал-лейтенант посмотрел на него устало и внимательно, хотел, видимо, что-то спросить, но вместо этого закурил.

— А знаете, что мне сказала старуха-албанка на свадьбе? — проговорил генерал. — «Ты пришел сюда смотреть, как мы женим наших сыновей, чтобы потом прийти убивать их».

— Жуткие слова.

— Вы говорите: жуткие слова. Если бы вы знали, что она сделала после этого! Впрочем, лучше вам и не знать.

— Пейте! — сказал генерал-лейтенант. — За ваше здоровье! Чтобы вы благополучно и в полном здравии вернулись на родину! Как я вам завидую.

— Спасибо!

Генерал чувствовал, что пьянеет.

Зал понемногу пустел, деревянные ступеньки, ведущие вниз, в таверну, скрипели реже, но музыка играла не переставая.

— А где ваш святой отец? — неожиданно спросил генерал-лейтенант.

— Не знаю, — ответил генерал. — Где-то шляется и, конечно, продолжает отвечать на телеграммы.

Тот удивленно посмотрел на него.

— Вы знаете, что у меня случилось в одном селе? — спросил генерал-лейтенант. — Почва была песчаная, сильно засоленная. И очень твердая, плохо поддавалась. Мы вскрыли могилы и обнаружили неразложившиеся трупы. Жуткое зрелище. Пришлось заказывать большие гробы, как для только что умерших.

— Интересно, — сказал генерал. — Со мной такого не случалось.

— Но это еще не все, — продолжал тот. — Вся краина, похоже, узнала об этом. Через несколько дней один крестьянин сочинил песню.

— Песню?

— Да, да, песню. Я записал слова. Они у меня там, наверху. Смысл примерно такой: тела наших врагов даже земля не принимает, или что-то в этом роде. Албанцы как будто на самом деле в это верят. Потому что они не знакомы с химией.

— Зато с войной знакомы.

— Это верно. Официант!

— Мы тоже как-то услышали песню и решили, что это — провокация, — сказал генерал. — Но песня оказалась старинной и к тому же про любовь.

— Вот как?

— В песне говорилось: «О, прекрасная Ханко, не ходи среди могил, твоя красота воскрешает мертвецов».

— Надо же, — удивился генерал-лейтенант.

— Мы по этому поводу даже ноту протеста написали.

Они долго еще разговаривали, но все время речь у них заходила о войне и кладбищах. К каждой нашей мысли прибита жестяная табличка, подумал генерал. Проржавевшая табличка с выцветшими буквами, которые с трудом можно прочитать. Табличка скрипит, когда дует ветер, а ветер дует не переставая, как в том ущелье, где все кресты и надгробья склонились к западу. Они спросили, почему все кресты наклонены в одну и ту же сторону, и крестьяне сказали им, что это из-за ветра, который всегда дует в этом направлении.

Зал почти совсем опустел, когда принесли еще одну телеграмму. Генерал взял ее из рук портье и вскрыл, не посмотрев даже, откуда она.

Не дочитав до конца, скомкал ее и бросил в пепельницу.

— Сегодня вечером вам приходят крайне таинственные телеграммы.

Генерал ему не ответил.

Генерал-лейтенант вздохнул.

— Я боюсь ночных телеграмм.

Музыка еще была слышна, но посетителей становилось все меньше.

— Который час? — спросил генерал.

— Скоро полночь.

Не стоит напиваться, подумал он. Уже поздно. А впрочем, рюмку-другую еще можно выпить.

Они выпили еще за что-то, генерал не понял толком за что. Не все ли равно, подумал он, за что мы пьем?

— Я хотел бы вас спросить, — сказал он, наклонившись к самому уху генерал-лейтенанта, — вы никогда не пили со священником?

— Со священником? Нет, пожалуй, не доводилось, но руку на отсечение дать не могу.

Генерал снова посмотрел на пустой рукав, глубоко засунутый в карман мундира.

У тебя только одна рука, подумал он, и ты ее должен беречь.

— Насколько я помню, нет, — повторил генерал-лейтенант.

Генерал покачал головой.

— Такова вот человеческая жизнь, — проговорил он задумчиво, — сегодня бредешь сквозь дождь, завтра пьешь со священником. Разве не так?

— Конечно.

— Нет, скажите, вы имеете что-то против?

— Как вы можете сомневаться?

— О, простите меня. Я слегка перебрал.

— Пожалуйста, пожалуйста.

— Хм.

Уставившись в пепельницу, генерал скорчил удивленную гримасу.

Глава двадцать пятая

— Уже за полночь, — сказал генерал, — похоже, они собираются закрывать.

— Да, наверное.

— Пошли в мой номер? — предложил генерал. — Посидим еще немного, поболтаем о всякой всячине. Я счастлив, что оказался в вашем обществе.

— Взаимно.

— Вы забыли бутылку.

— Извините.

— Если вы позволите, я полагаю, что нам нужно добавить.

— Конечно. Я в этом абсолютно убежден.

— Мы выполняем свой долг, и никто не имеет права вмешиваться в наши дела, — сказал генерал.

— Совершенно справедливо.

— А если он непьющий, это еще не значит, что я не могу запустить в него бутылкой коньяку, — сказал генерал.

— Совершенно справедливо! — сказал генерал-лейтенант. — У меня на этот счет вполне определенное мнение.

— Подержите, пожалуйста, минуточку!

— Извините!

— Пожалуйста!

Они поднимались по лестнице, спотыкаясь о ступеньки. У каждого в руке было по бутылке.

— Потише, — сказал генерал. — Албанцы рано ложатся.

— Дайте мне ключ, мне кажется, у вас дрожат руки.

— Главное — не шуметь.

— А мне нравится шум, — сказал генерал-лейтенант. — Тишина внушает мне ужас. Война эта была беззвучная, словно немой фильм. Лучше бы гремели пушки. Я выражаюсь как персонаж драмы?

— Тсс. Кто-то кашлянул.

— Дайте мне ключ. Да, война эта была беззвучная, война мертвых.

— Входите, прошу вас, — сказал генерал. — Садитесь. Я очень рад.

— Я просто счастлив.

Они уселись за стол друг против друга и переглянулись. Генерал наполнил рюмки.

— Мы две перелетные птицы, которые пьют фернет и коньяк, — прочувствованно сказал генерал-лейтенант.

Генерал кивнул. Потом они долго молчали.

— Мы разругались из-за мешка, — сказал генерал и нахмурился. — Я сбросил его в пропасть, — сказал он таким тоном, будто сообщал важную тайну.

— Но вы ведь сказали, что священник сейчас у себя в номере.

— Не священника, — сказал генерал, — мешок.

— А, понял. Совершенно правильно.

— Он не хотел, чтобы я бросал его в пропасть, — продолжал генерал, — а я не хотел брать мешок с собой, потому что он приносит несчастье.

— Совершенно правильно. В конце концов, что за важность — какой-то мешок? — сказал генерал-лейтенант, закурив сигарету.

— Но он никак с этим не хотел соглашаться.

— Поэтому вы его самого туда швырнули.

— Не его, мешок.

— А, извините!

Они снова замолчали. Жили-были легковушка и грузовик, вот ехали они однажды под дождем, ехали, подумал генерал.

— Жили-были легковушка и грузовик, вот ехали они однажды под дождем, ехали, — вслух повторил он.

— Что это? — спросил генерал-лейтенант. — Вы занимаетесь вопросами транспорта?

— Нет, это вторая сказка для племянницы.

— Вот как? Вы собираете сказки?

— Естественно.

— Сказки всегда меня интересовали.

— Это очень серьезно.

— Необычайно серьезно.

— Вы очень любезны.

— Несомненно, — неожиданно резко сказал генерал-лейтенант.

Генерал удивленно взглянул на него, но мысли его тут же перескочили на другое.

— У меня четыре мертвых священника, — сказал он.

— У меня — ни одного, — с грустью сказал генерал-лейтенант.

— И проституток у тебя нет.

— И проституток.

— Не расстраивайся, может еще найдешь.

— Может быть, — вздохнул генерал-лейтенант. — Чего только не находят в земле. Где ванная?

— За занавеской.

Генерал долго сидел за столом в одиночестве. Наконец генерал-лейтенант вернулся.

— В одном ущелье мы нашли кости солдат вперемешку с ослиными, — сказал он.

Генерал вздрогнул.

— Я заявил протест албанскому правительству. Провокация!

— И что потом?

— Выяснилось, что не провокация. Наши сами похоронили их в спешке, наш карательный батальон.

Генерал-лейтенант с трудом выговаривал слова.

— Вы проиграли, вы никудышные генералы, — сказал генерал.

— Не оскорбляйте их. Им было очень тяжело.

— Нам было еще тяжелее.

— Возможно.

Они помолчали.

— Он на нас глядел, будто знал обо всем, — сказал генерал.

— Кто?

— Шофер-албанец.

— А зачем он на вас смотрел, осмелюсь вас спросить?

— Шофер?

— Ну да.

— Он смотрел на нас загадочно. Когда мы ругались.

— Кости ослов совсем не похожи на человеческие. Любой сразу бы понял.

— Естественно. Это так просто. У человека всего пятьсот семь костей.

— Не у всех, генерал, — сказал генерал-лейтенант мрачно. — У меня меньше.

— Этого не может быть.

— Может. У меня костей не хватает. Я инвалид. Я калека.

— Не беда, — успокоил его генерал.

— Я калека, — повторил генерал-лейтенант. — Вы мне не верите, но я вам сейчас докажу.

Он попытался снять китель одной рукой, но генерал схватил его за плечи.

— Не нужно, прошу вас. Я нисколько не сомневаюсь в ваших словах. Простите, пожалуйста, простите меня. Я очень виноват. Я ведь, в сущности, просто ничтожество.

— Я должен доказать вам и всем тем, кто не верит. Я прямо сейчас вам докажу.

— Тсс, — сказал генерал. — По-моему, стучат в дверь.

Они замолчали, стук повторился.

— Кто же может стучать в такое время?

— Я боюсь ночных стуков, — сказал генерал-лейтенант. — Так стучали той ночью, когда меня срочно вызвали. Тук, тук, тук. Потом, когда я вернулся, я с трудом смог открыть дверь. Потому что я первый раз открывал дверь одной рукой, — заговорщицким тоном добавил он.

Генерал, покачиваясь, пошел открывать дверь.

Это был портье.

— Извините, что беспокою вас в такое время, — сказал он. — Вам снова телеграмма. Извините!

— О, ничего. Благодарю вас!

— Спокойной ночи, — сказал портье.

— Спокойной ночи, сэр, — ответил ему генерал.

Повернувшись, он разорвал телеграмму.

— Все это так загадочно, коллега, — сказал генерал-лейтенант. — Эти ночные телеграммы — плохой знак.

— Они телеграфируют, — сказал генерал. — Они сегодня чрезвычайно волнуются.

Сейчас там трезвонят белые телефоны, подумал он.

Генерал попытался представить себе, как они все собираются в доме полковника, как звонят своим друзьям, ему смутно, словно сквозь туман, виделось, как выходит на лестницу, сцепив на животе руки, старуха — мать полковника, как в ужасе вскакивает с кровати Бети и все шепчут: негодяй, он его до сих пор не нашел, негодяй.

Я не негодяй, Бети, подумал он.

— Они сегодня не спят, — вслух сказал он.

— А что им нужно? — спросил генерал-лейтенант.

— Мешок, — ответил генерал.

— Я советую вам отдать им мешок и покончить со всем этим беспорядком. Смир-но!

Как бы не так, подумал генерал.

Он скомкал обрывки телеграммы и бросил их на пол.

— Знаете что? — сказал он. — Я подозреваю, что мой священник — шпион.

— Вполне вероятно. Но руку на отсечение дать не могу.

Они долго молчали. Сквозь жалюзи проникал слабый свет.

— Светает, — сказал генерал-лейтенант.

— Нет. Это неоновые рекламы на бульваре.

На балконе мягко шелестел дождь.

— Я боюсь телеграмм, — проговорил, словно в забытьи, генерал-лейтенант. — В них всегда скрыта какая-то тайна, что-то, чего нельзя сказать вслух. Я помню, на фронте один штабной офицер получил телеграмму от своего друга, который давно уже был убит.

— Вы рассказываете страшные вещи.

— Тсс, — сказал генерал-лейтенант. — Слушай!

— Что?

— Прислушайся. Ничего не слышите?

Генерал прислушался.

— Дождь, — сказал он.

— Нет, это не дождь.

Издали, откуда-то совсем издалека, доносился ритмичный глухой шум. Затем резкие отрывистые голоса и снова шум дождя.

— Что это?

— Выйдем на балкон, — сказал генерал и встал с кресла. Когда они открыли дверь на балкон, мокрый ночной ветер хлестнул их по лицам; далекий ритмичный шум приближался.

Они вышли на балкон. Моросил мелкий, мягкий дождь. Бульвар казался светлым из-за холодных неоновых огней. Напротив отеля чернел парк, большой и пугающий.

— Там, — показал рукой генерал-лейтенант, — взгляни.

Генерал повернулся и вздрогнул. Далеко, около университета, они увидели на бульваре темные большие квадраты, двигавшиеся в их сторону.

Теперь ясно был слышен тяжелый топот шагов, отрывистые команды резко звучали в ночной тьме.

Оба генерала стояли, облокотившись на перила и повернувшись в ту сторону. Когда массивные квадраты подошли к мосту, генералы могли уже разглядеть холодный блеск мокрых касок и штыков, обнаженные сабли офицеров, промежутки между ротами и батальонами. От их тяжелой поступи, казалось, сотрясалась земля, и резкие команды офицеров, словно штыки, вонзались во мрак.

Воинские подразделения приближались, и бульвар стал черным от них, а огни неоновых ламп отражались в касках.

— Целая армия, — сказал генерал-лейтенант.

— Что это?

— Их армия, — ответил генерал. — Похоже, репетируют перед военным парадом.

— Праздничным?

— Да.

Вдалеке послышался глухой рокот моторов.

— Танки, — сказал генерал.

У моста показались танки, большие и черные, с жерлами стволов, устремленных во тьму.

Весь бульвар заполнился войсками, металлом, ритмичными шагами, ревом моторов, отрывистыми командами, и все это под мелким блестящим дождем двигалось в сторону площади Скандербега.

Когда последнее подразделение скрылось за зданиями министерств, и бульвар в неоновом свете снова стал пустым, молчаливым и бледным, словно после бессонницы, они вернулись в комнату.

— Целая армия, — сказал генерал-лейтенант.

— Да. Целая армия, вооруженная до зубов.

От холода они немного протрезвели.

Генерал поднял голову.

— Вы видели, как они прошли?

— Да.

— Я вспомнил о своей армии и подумал, как могли бы пройти мои солдаты, одетые в голубые мешки с черными лентами.

— А у меня еще хуже, — сказал генерал-лейтенант. — У меня никакого порядка — просто неорганизованная толпа. В моей армии никто никому не подчиняется.

— Зато когда ваша армия была живой, она была более организованной и дисциплинированной.

— Да, когда она была живой, вот это была армия, — сказал генерал-лейтенант, прищурившись.

— Только она была слишком жестокой.

— Армия должна быть жестокой.

— Ваша армия была слишком жестокой, — повторил генерал. — Ваши солдаты расстреливали наших, хотя мы были союзниками.

— А вы нас предали, — запальчиво воскликнул генерал-лейтенант.

— Мы не предали вас, мы капитулировали.

— Это одно и то же, вы нас подло бросили.

— А не все ли равно, кто кого бросил?

— Может быть, мы из-за вас проиграли.

— А вы об этом сожалеете?

— Сожалею, — сказал генерал-лейтенант, — а вам все равно.

— То есть, как?

— А вот так, — выкрикнул генерал-лейтенант. — Вам всем было все равно. Поэтому вы нас предали.

— Не наша вина, что мы капитулировали.

— А чья же? — воскликнул генерал-лейтенант. — Имею честь спросить вас, коллега, чья это вина?

— Черт его знает, — сказал генерал.

— Ну, так я вам скажу, — крикнул генерал-лейтенант. — У вас была не армия, а жалкий сброд, который думал только о женщинах и макаронах.

— И у вас армия была не идеальная, — равнодушно сказал генерал, — а вообще-то мы можем проверить, насколько вы правы.

— То есть, как проверить?

— Мы оба генералы, и у каждого есть армия. Давайте поиграем в войну.

— Согласен, — сказал генерал-лейтенант. — То есть представим, что мы противники.

Генерал трясущимися руками достал из чемодана целую груду топографических карт разных краин Албании. Карты были испещрены пометками, крестиками.

— Нет, — сказал генерал-лейтенант. — Я не хочу воевать в этих местах. Уберите карты, прошу вас!

— Уже убрал.

— Мы сами нарисуем план. Дайте мне чистую бумагу! План некой неопределенной местности, местности вообще.

Генерал снова стал рыться в чемодане, но никак не мог найти чистого листа.

— Можем нарисовать вот здесь на обратной стороне, — сказал он и протянул большую фотографию. Это была фотография кладбища в окрестностях озера. Закат солнца. На берегу можно было разглядеть несколько лодок и фигур.

— Очень хорошо, — сказал генерал-лейтенант. — Дайте мне, я нарисую план.

Оба склонились над перевернутой фотографией, запахи коньяка и фернета смешались.

— Здесь равнина.

— Справа пусть будет гора.

— Не надо гору.

— Тогда лес.

— Нарисую еще реку, — сказал генерал.

— Правильно. Река нужна для того, чтобы разделить поле боя. На каждом поле боя посредине должна быть река.

— Как в каждой столице, — сказал генерал.

— С этой стороны я размещаю свои войска.

— А я расположу напротив.

Они снова склонились, рисуя на обратной стороне большой фотографии красными карандашами множество условных значков.

— Еще ночь, — сказал генерал.

— Албанцы все спят.

— А мы бодрствуем.

— Нам предстоит воевать сегодня

— Наши армии тоже пока спят. Спят в палатках, разбросанных в ночной тьме.

— Да. Они спят тяжелым сном.

— Но мы сейчас их разбудим.

— Горн протрубит тревогу.

— Перед сражением нам нужно подкрепиться, — сказал генерал.

Они пропустили по рюмочке.

— Вы знаете песню «Пролетела стая уток»? — спросил генерал. — Как-то ночью я увидел странный сон. Будто в небе клином летят могилы.

— Забавный сон.

Главное нам сейчас — не шуметь, подумал генерал.

— Не должно быть никакого шума; это война мертвых.

— Война призраков.

— Я начинаю, — сказал генерал, — атакую пехотой, вот здесь и здесь.

У генералов заблестели от азарта глаза. Они снова склонились над столом и снова почувствовали горячее дыхание друг друга и запах спиртного. Перебрасываясь военными терминами, перебивая друг друга, они яростно спорили из-за каждой стрелочки, нарисованной на картоне.

— Ты не можешь здесь пройти! — воскликнул генерал. — Я смету тебя полевой батареей. К тому же ты забыл про мои самолеты.

— Я их уничтожу, у меня в подразделениях есть противовоздушная оборона, а у тебя нет, — горячо возразил генерал-лейтенант.

— Ты не отметил на карте гору, потому что не хочешь, чтобы я использовал горных стрелков! — воскликнул генерал.

— Я не нарисовал ее по другой причине, я вообще боюсь гор.

— И я их побаиваюсь.

— Вот как!

— Атакую танками, — заявил генерал.

Они еще долго продолжали кричать и спорить, склонившись над картой. Оба взмокли, языки у них заплетались. Рюмки они разбили.

— Я вас окружаю, — заявил генерал-лейтенант, — беру вас в клещи.

— Ничего не выйдет, я брошу в бой неопознанных солдат. Я вас уничтожу. Разобью наголову.

— У меня тоже есть неопознанные солдаты и даже больше, чем у вас. Вот сейчас резня начнется, — воскликнул генерал-лейтенант. — Атакую.

Потные и взлохмаченные, они склонились над картоном. Карандаши дрожали у них в руках, они с трудом переводили дыхание.

Неопознанные сражались с бешеной яростью. У них не было ни имен, ни голов, поэтому в бою они были просто великолепны.

— А это что за значок здесь? — вдруг воскликнул генерал-лейтенант.

— Это моя разведчица, проститутка.

— Я ее взял в плен. Не видишь, что ли?

Генерал побледнел от злости.

— И что ты теперь будешь с ней делать?

— Расстреляю; вы прекрасно знаете, как поступают на войне со шпионами.

— Не расстреливайте, — воскликнул генерал. — Я могу ее обменять.

— У меня нет проституток.

— Я дам вам десять пленных.

— Нет.

— Я дам больше. Я отдам всех танкистов.

— Нет.

— Не расстреливай ее, — задыхаясь, пробормотал генерал, — прошу тебя.

Он вскочил, но ноги у него подкосились, и он рухнул на колени. Генерал-лейтенант смотрел на него, вытаращив глаза.

— Светает, — сказал генерал и попытался встать.

— Я слышал какой-то шум.

— Кто-то идет по коридору.

Они прислушались. Шаги стихли.

— А знаете, из-за чего мы поругались со священником?

— Нет, — сказал генерал-лейтенант.

— Из-за скелета, — сказал генерал. — У нас не хватает одного скелета ростом метр восемьдесят два.

— Велика беда, — хмыкнул генерал-лейтенант. Глаза его неожиданно блеснули. — Метр восемьдесят два? А хотите, я вам продам именно такой?

— Нет, — сказал генерал.

— Почему нет? У меня их навалом. По дружбе уступлю вам за сотню долларов.

— Нет.

— Ведь вы сказали, что вам нужен скелет метр восемьдесят два, верно? У меня таких полно. Если вам угодно, у меня есть и метр девяносто два. И два метра. И даже два пятьдесят. Наши солдаты были крупнее ваших. Хочешь?

— Нет, — сказал генерал, — не хочу.

Генерал-лейтенант пожал плечами.

— Как хотите, — сказал он. — Мое дело — предложить.

Генерал встал и с трудом дошел до чемодана. Он открыл его и вытряхнул содержимое на пол. Списки, карты, записи вперемешку с полотенцами и рубашками. Он схватил кипу списков и нетвердой походкой вышел из комнаты.

— Куда это он направился? — пробормотал генерал-лейтенант. Генерал прошел несколько шагов по пустому коридору и остановился перед какой-то дверью.

Священник спит здесь, подумал он.

— Священник, — тихо позвал он, наклонившись к замочной скважине. — Священник, вы меня слышите? Это я. Я пришел мириться. Зря мы поругались из-за полковника. К чему нам ссориться из-за какого-то мешка? Мы можем уладить это дело, святой отец. Создадим полковника заново. Согласен? Соглашайся, священник! Это нам обоим на руку. Ты скажешь, какая же ты легкая, Бети! Хорошо. Скажи ей! Это ведь и ее касается. Тебе только скелета не хватает. Вот он. Я принес списки, священник, ты меня слышишь? Вот он здесь, у меня. У нас полно солдат ростом метр восемьдесят два. Вставайте, выберем одного из них! Вот один из второй роты пулеметчиков. Вот еще один, танкист. Вот еще одного нашел. Вставайте, проверим в списках всех по очереди! Вот и еще один. У этого не хватает двух передних зубов. Но это неважно, мы можем заказать их дантисту. Вот я еще одного нашел. И еще двух. Вы меня слышите? И все — метр восемьдесят два. Мне кажется, что я и сам метр восемьдесят два.

Генерал долго еще что-то бормотал, наклонившись к замочной скважине. И вдруг дверь с грохотом распахнулась. Толстая женщина в халате вперила в генерала гневно-презрительный взгляд.

— Как вам не стыдно! Хоть бы с возрастом моим посчитались!

Генерал вытаращил глаза. Дверь захлопнулась прямо перед его носом, и он какое-то время стоял неподвижно. Потом нагнулся, с трудом собрал списки, рассыпавшиеся по полу, и вернулся к себе в номер.

Глава предпоследняя

Когда на рассвете портье принес последнюю телеграмму, они все еще пили. Генерал вскрыл телеграмму, но не смог разобрать ни одной буквы. Он таращил глаза и морщил лоб, но все равно прочесть ничего не смог. Полоска телеграммы была похожа на полоску тумана, вырезанную из бледного незнакомого неба. Он скомкал ее и, покачиваясь, направился к окну. Открыл одну створку и выкинул телеграмму на улицу.

Телеграмма падала вниз, медленно планируя в холодном полумраке.

Глава последняя

На чужую землю падал снег вперемешку с дождем. Тяжелые мокрые хлопья снега таяли, едва успев коснуться бетонной взлетной полосы. На голой земле снег лежал немного дольше, но даже тонким белым слоем не успевал ее покрыть, потому что дождь уничтожал своего союзника, как только они оба касались земли.

Генерал, одетый в парадный мундир, смотрел, как хлопья снега падают на мокрый бетон, как они тут же превращаются в слякоть, тают и исчезают, а с бездонного неба продолжают падать новые, свежие хлопья.

— Холодно, — сказал провожавший их депутат.

— Да, холодно, — сказал священник.

Генерал смотрел на приближающийся к ним огромный самолет. По радио женский голос просил пассажиров поторопиться, а рабочие аэропорта уже подкатывали трап к тому месту, где должен был остановиться самолет.

Ветер дул не переставая.