Генерал Дроздовский. Легендарный поход от Ясс до Кубани и Дона

Глава 1 Кадетское братство. Офицерство. Проза Японской войны

В октябре 1881 года военное общество Киева, города тогда мало чем выделявшегося из большинства губернских городов России, обошла новость. В семье одного из заметных офицеров Киевского военного округа Гордея Ивановича Дроздовского родился наконец-то сын. Ребенок был в семье поздний. Первенец в семье сестра Юлия оказалась старше брата на целых пятнадцать лет. Мать умерла рано, и Михаил ее почти не помнил.

Отец все время отдавал службе. Дроздовский-старший имел хороший послужной список и гордился личным участием в Севастопольской обороне, пройдя ее самое пекло. Почти все ордена носились им на парадном мундире за Крымскую (или Восточную) войну 1853–1856 годов. То есть во всех отношениях будущий генерал был человеком заслуженным и потому пользовался немалым авторитетом среди сослуживцев[1].

По долгу службы Гордей Иванович уделять много внимания маленькому сыну не мог. Здесь он доверился рано повзрослевшей дочери Юлии и своим денщикам, которыми начальствовал еще в Севастополе. Это были два престарелых уже солдата, которые остались в армии, не пожелав числиться в «увечных воинах».

Сестра Юлия, оказавшись в доме за старшую, занималась воспитанием брата истинно самоотверженно, часто забывая о самой себе. Может быть, поэтому Михаил рос в семье ребенком избалованным, будучи всеобщим любимцем. Пройдут годы, и Юлия Гордеевна станет для него самым любимым человеком. Отец наставлял ее не часто, говоря: «Юля, ты как мать за младших. Особо присматривай за братом, шалостям его не потакай. Избалуем, потом маяться придется с ним…», «Учи его азбуке и счету, скоро в гимназию ему идти…», «Забаловали мы Мишу, упрямцем растет, а ведь ему службу по роду нашему нести только военную…».

Поскольку задатки мужского характера закладываются еще в детстве, люди, знавшие семью генерала Дроздовского, отмечали, что сын подрастает у него каким-то замкнутым, скрытным от старших и «диковатым». Такое объяснялось без долгих о том размышлений и обсуждений: мальчик очень рано лишился материнской ласки.

— Один он у Гордей Ивановича наследник. Потому и балован он, хотя матери и не знает совсем. Зато как печется о нем старшая, Юлия…

В гимназии, куда отец отдал сына с некоторым облегчением для себя, Михаил особо ничем не выделялся. Учился «похвально», тревожа учителей разве что своим упрямством. С однокашниками он в те годы сходился не без труда. Игр же в кругу гимназистов избегал, хотя развит был для своих лет физически отменно, гимнастику любил и в ссорах мог постоять за себя.

Пожалуй, в детские годы самым большим увлечением мальчика стало… постоянное нахождение в обществе отцовских денщиков. Два унтер-офицера, при обороне Севастополя ходивших в пехотных солдатах, оказались на редкость людьми добрыми. Они были типичными служаками эпохи императоров Николая I и Александра II, отдавшими почти всю жизнь русской армии. И ко всему прочему неутомимыми рассказчиками.

Оба денщика происходили из Черниговского полка, отличившегося особо при обороне Севастополя. Оба были ранены, у обоих Георгиевские кресты на груди. Роднило их и то, что они были с Рязанщины — Ряжского уезда, сел Старожилово и Бобровинки. Один — Петр Новожилов, второй — Михаил Мозалев. Оба — Ивановичи.

Когда им поручали присматривать за совсем еще маленьким генеральским сыном, то они убаюкивали его, тихо напевая свою любимую песню. Называлась она «Солдаты под Севастополем»:

Став уже взрослым, с офицерскими погонами на плечах, Михаил Дроздовский не без улыбки говорил о том, что его колыбельной в детстве был порой не «серенький волчок, который схватит за бочок», а солдатская песня «севастопольской страды». И вспоминал про своих отставных Ивановичей, которые для любимого отца были больше чем просто живое напоминание о Крымской войне. Они так и остались для Дроздовского-старшего до самой его кончины «братцами».

Рассказы рязанцев из Черниговского пехотного полка были незатейливыми. Все про Крымскую войну, про жизнь полковую, про жизнь деревенскую, откуда их «выдернул» на войну внеочередной рекрутский набор. То есть про обыденную судьбу солдата эпохи императора Николая I, которая в сладость мало кому из них была.

Увечные воины, вспоминая младших братьев, которых не видели с тех пор, как в сермяках и лаптях, поклонившись отчему дому и родным, переносили свою любовь и заботу на смышленого генеральского сына. Да и к тому же он стал для них самым внимательным и благодарным слушателем.

Дроздовский-младший обычно первым начинал беседы в солдатской комнате за столом, на котором пыхтел начищенный до блеска самовар. Его приход к Ивановичам доставлял тем немалое удовольствие: было кому послушать об их жизни солдатской, о Севастополе и боевых делах, за которые они удостоились «Егориев». О том, как защищали Севастополь, унтер-офицеры сверхсрочной службы могли говорить долго, не боясь повториться.

— Иванович, расскажи, будь добр, про моего отца в Севастополе. Ты же рядом с ним тогда был?

— Конечно, рядом, как и Михаил. В одном полку были, в Черниговском. До конца осады.

— Расскажи про штурм, когда отца ядром контузило.

— Изволь, расскажу. Решили англичане наш бастион обойти, поскольку взять его штурмом не могли. А мы, черниговцы, тут как тут, в окопах сидели. Батюшка ваш, как увидел атаку ворогов, саблю — вон, а нам скричал: братцы, айда в штыки. Мы и побежали по каменьям вперед.

— Ты, Иванович, не тяни, рассказывай, как дальше дело шло.

— Дело-то шло известное. Англичанин штыкового боя не принял, от нас стал пятиться в свои окопы. А мы не отстаем, все хотим его штыком достать и погнать за его же окопы.

— А когда их пушки стрелять стали по вам?

— Когда аглицкая пехота в окопах укрылась, а мы как на ладони остались перед ними. Тогда их батарея и ударила по нашей роте. Мы по приказу отходить стали за бастион, в укрытие.

— Тогда батюшку и контузило?

— Тогда, Миша. Ядро было на излете, иначе бы нашего поручика увечным сделало. А так только изрядно помяло. Но Бог дал, отлежался за неделю в полковом лазарете. И в роту вернулся.

— А ты за что свой крест получил? Расскажи еще разок.

— Чего не рассказать — расскажу. Французы англичанам подсоблять стали. Что ни ночь, как кроты землю рыть стали, подбираться, значит, к бастиону, который наш полк стерег. Вот мы и ходили на них то днем, то ночью в штыки. Выбьем из окопов, самих побьем, кирки да лопаты ихние к себе утащим.

— Зачем тащить, ведь это же не трофеи, как штуцера их?

— Еще какие трофеи, Миша. Им после этого день-другой крымскую землю долбить было нечем.

— Почему, скажи, французы с англичанами так долго за Севастополь бились? Ведь были же с ними еще и турки с сардинцами из Италии.

— Много их было, то правда. А Севастополь они штурмами так и взяли, все в нашего брата, русского солдата с матросом, упирались. Мы сами оставили Корабельную сторону с Городской, ушли по мосту через бухту на Северную сторону. Там снова на позицию заступили.

— Обидно было, что им окопы оставили?

— Еще как обидно, Миша. Но оставил окопы на Черниговский полк по приказу-то. Иначе и быть не могло.

— Отец мой что вам говорил в роте, когда уходили?

— Доброе слово солдатам сказал, что, мол, братцы, вы свою присягу перед государем, Богом и Отечеством с честью исполнили. И не ваша вина, что Севастополь супостату достается…

Эти рассказы бывалых солдат, знавших отца с первого года Крымской войны, мальчику давали не меньше впечатлений, чем рассказы Дроздовского-старшего о службе воинской, о защите Севастополя. Отец гордился тем, что воевать ему довелось при защите морской крепости под знаменами генерал-лейтенанта Степана Александровича Хрулева, состоявшего при артиллерии.

— Миша, рассказать тебе о генерале Хрулеве, моем севастопольском начальнике?

— Расскажи, папа.

— Про то, как мы Севастополь держали стойко, тебе известно, сын мой.

— Да. И читал я на днях графа Толстого «Севастопольские рассказы».

— Хорошо. Так вот, мы с Хрулевым за одно дело ордена получили. Я тогда получил Святую Анну с мечами третьей степени. Все же поручиком только был. А генерал Хрулев Святым Георгием не четвертой, а сразу третьей степени в высочайшем указе государя императора Николая Павловича был пожалован. Указ о том в полку моем зачитывали.

— А что в императорском указе про содеянный подвиг говорилось, папа? Про самого Хрулева?

— То, что награждается Степан Александрович при геройской защите Севастополя за оказание постоянно примерного мужества и распорядительности по заведованию обороной восточной части этого города. И за то, что произвел блистательную вылазку в ночь с 10 на 11 марта 1855 года.

— Так и ты, отец, свой орден Святой Анны получил за то севастопольское дело?

— Да, Миша Вместе с Хрулевым мы тогда ходили на ночную вылазку. За тот славный бой моей роте черниговцев дадено было сразу четыре солдатских креста Георгия. Четыре, а не один, как бывало ранее.

— Ивановичи с тобой тогда были?

— А как же! На вылазку тогда упросились у меня даже легкораненые. И те солдаты, что при кухне на работах по очереди назначены были. Все пошли, чтобы русский Севастополь отстоять…

Вне всякого сомнения, семейная атмосфера наложила знаковый отпечаток на миропонимание юного Михаила Дроздовского. Рассказы отца, уважительное отношение к нему со стороны окружающих, образы отцовских денщиков — героев из нижних чинов, считавших свое участие в Севастопольской эпопее делом святым для солдата, — подготовили генеральского сына к будущему жизненному поприщу. Оно для него могло быть только одним — служить Царю, Богу и Отечеству.

Эти три слова тогда громкими не виделись. В них заключался смысл жизни многих и многих поколений служилых воинских людей старой России, отдававших свои жизни за величие и достоинство государства Российского.

Рос он одаренным от природы. С детства проявлял заметные среди сверстников способности к рисованию. Полюбил стихи и песни, особенно о войнах. Крымская война вообще стала для него легендарной. Думается, что судьба совсем не случайно уготовила праху легендарного командира белых «дроздов» тайно найти последнее пристанище на севастопольской земле и не позволила его недругам надругаться над могилой.

Воинские стихи Михаил полюбил с детства. Знал он их действительно много и часто в свободные от учебы часы с большим увлечением декламировал их сестрам, отцовским денщикам, однокашникам. Сам он тоже пробовал писать, но вскоре, осознав, что получается далеко не так, как бы ему хотелось, это дело бросил. Тетрадки со своими стихами он хранить для личного архива не стал.

У Дроздовского-старшего была своя система воспитания сына-наследника Он заботился о том, чтобы тот рос крепким физически и был готов к любым тяготам будущей, сперва кадетской и юнкерской, а затем и офицерской жизни. Отцовские поучения отличались известной по тому времени простотой.

— Прочитал про спартанского царя Леонида и его спартанцев?

— Да, всю книгу дочитал.

— Запомнилось тебе, как они бились с персами в Фермопильском проходе? Как сражались триста греческих бойцов против армии царя персиян Ксеркса?

— Еще бы! Герои Эллады! Целая дружина Гераклов.

— Они были людьми, Гераклов среди них не оказалось. А почему персы не смогли их победить?

— Потому что спартанцы дружно стояли и не боялись врага.

— Не только поэтому, Миша Спартанцы по духу были суворовцами. Они с детства себя закаляли и гимнастикой занимались, как ты у меня это делаешь по утрам.

— Разве Суворов был в детстве похож на детей греческой Спарты?

— Еще как похож! Чтобы стать примерным полководцем, а затем и великим полководцем, он физически закалял себя с твоего вот возраста Читал о том?

— Читал, отец. Сам же давал мне книгу Петрушевского о Суворове.

— Похвально, Миша Гимнастику утром делал?

— Делал.

— Хорошо, тогда иди занимайся делом. Осенью ты у нас в гимназию пойдешь учиться…

Второе, что преподавал Дроздовский-старший сыну, была отечественная история, вернее, ее военно-событийная часть. Историческое воспитание было обязательным в дворянских семьях, особенно тех, которые исстари считались служивыми в армии и на флоте. Причем такое понимание прошлого Отечества переплеталось с познанием родового древа, своей родословной, которой предстояло гордиться до последних дней жизни.

Род дворян Дроздовских здесь мало чем отличался от себе подобных. Хотя и дал он Российской империи мало людей в высоких чинах, но в русской армии Дроздовских служило не одно поколение. Воевали в войнах турецких и шведских, с Наполеоном Бонапартом, на Кавказе и, наконец, в войне Крымской.

Отец, когда рассказывал сыну о дальних и близких предках, обычно заканчивал свой образный экскурс в родословную летопись такими ободряющими словами:

— Воевал твой дед и его дед, мне пришлось побывать в Севастополе в трех крымских кампаниях. И на твой век, Миша, война тоже найдется. Обязательно будет. — Гордей Иванович при этом напоминал: — Будешь на войне или в походе, никогда не забывай, что мой сын и сам Дроздовский. Наша фамилия ничем не запятнана…

Отцовские исторические уроки о Российской Императорской армии, ее боевом прошлом запоминались хорошо. Тем более что слушатель отличался детской впечатлительностью и эмоциональностью восприятия услышанного. У Михаила Дроздовского, как и у многих его сверстников, выработалось преклонение перед образом Русской Армии. Он рано понял, что она не только защитница России во имя Бога, царя и Отечества, но и государственная твердыня. Отец порой приговаривал:

— Пока есть русская армия — тверда будет Россия. Это нашими великими предками завещано…

К великим предкам Гордей Иванович относил Владимира Мономаха и Ивана Калиту, Петра и Екатерину Великих, других государей из дома Романовых, графа Суворова-Рымникского и Голенищева-Кутузова, светлейшего князя Смоленскою… Отец, сам преклоняясь перед их образами и делами, учил тому же и наследника:

— Почитай славу предков. Это слава русского оружия, которое и тебе держать в руках придется…

Эпоха правления императора Александра III Александровича смотрится со стороны исключительно мирной. Ни одной войны! Если, разумеется, не считать вспышек кавказских мятежей в горах да последних по времени походов русских войск в Туркестане.

Однако та эпоха для жизни государства Российского имела одну немаловажную черту. Тогда престиж невоюющих армии и флота был исключительно высок. Поэтому отцы офицеры и генералы желали видеть своих сыновей продолжателями их судеб, хотя служба армейская никогда большого достатка в семью не приносила.

Когда гимназисту Михаилу Дроздовскому исполнилось одиннадцать лет и он заметно вытянулся, окреп, отец за столом в присутствии сестер сказал ему:

— Пора тебе в кадетский корпус, сынок.

— А дальше, отец?

— Пройдешь кадетское братство, выберешь для себя военное училище. Закончишь его — выйдешь в офицеры. А там служи Отечеству…

К тому времени будущего героя Белого дела характеризовали (по воспоминаниям людей, его знавших) четыре личностные черты — впечатлительность, любознательность, энергичность и самостоятельность. Последней чертой сына отец очень гордился.

Все эти черты множились в Дроздовском-младшем на преклонение перед Русской Армией, силой ее духа и победоносным оружием. И в целом на преклонение перед Российской империей.

Первым военно-учебным заведением для будущего дивизионного начальника белой Добровольческой армии стал Полоцкий кадетский корпус, один из старейших в Российской империи и потому достаточно престижный. В него Дроздовский-младший поступил в 1892 году.

Долго учиться ему в городе Полоцке не пришлось, хотя в кадетском корпусе у него все ладилось и с учебой, и с жизнью в кругу таких же кадет-мальчишек. Виной тому стали его сестры, у которых он с малых лет ходил в любимцах.

Дроздовские жили в Киеве, и довольно скоро старшие сестры настояли, чтобы Гордей Иванович «пошел по начальству» с хлопотами о переводе сына в местный Владимирский кадетский корпус. Впрочем, поскольку Дроздовского-старшего уважали, эти хлопоты в тягость ему, разумеется, не стали. Михаил был переведен из Полоцка в Киев.

Если кадетский коллектив стал для него в лице однокашников и преподавателей новым, то традиции кадетского братства все теми же. И пели в стенах Владимирского корпуса ту же «песню Дворянского полка», что на строевом плацу Полоцкого корпуса:

Скажем сразу, что учеба в киевском Владимирском кадетском корпусе не сделала Михаила Дроздовского учеником примерным и успевающим на «отлично». То есть он «начал демонстрировать» свой упрямый и деятельный характер. И этим в кадетском братстве заслужил немалую известность и даже почитание товарищей. Его однокашники вспоминали: «Дроздовский демонстрировал… выдающиеся способности наряду с необыкновенной ленью, своенравием и изобретательностью шалостей…»

Кадетский корпус давал своим воспитанникам достаточно полное для того времени общее образование. Преподавали, кроме естественных и гуманитарных наук, еще и науки военные. Одновременно шло воспитание будущих офицеров, верных престолу и кодексу чести.

Жизнь в корпусе отличалась высокой требовательностью к дисциплине каждого кадета как на занятиях, так и в свободное время. Классом, где числился Михаил, ведал офицер-воспитатель Гаас, отличавшийся немалой строгостью и требовательностью. По воспоминаниям, рефреном детских лет Дроздовского, проведенных во Владимирском корпусе, звучал постоянный окрик разъяренного непослушанием кадета воспитателя Гааса:

— Дроздовский, под арест!

Однако такие классные конфликты только играли на авторитет шаловливого кадета. Однокашники Дроздовского имели в каждом таком случае возможность лишний раз убедиться в его мужестве и щепетильной честности. Порой товарищей Михаила поражало то, как он прямо, без видимых колебаний, сознавался в провинностях. Кадет никогда не страшился наказаний и никогда не прятался за спины других. В кадетском братстве такое поведение могло делать только честь.

— Ну, Дроздовский, ты даешь!

Но Дроздовский «давал» не только воспитателю Гаасу и корпусным преподавателям. От него часто доставалось и однокашникам в силу вспыльчивости, горячности и порой резкой откровенности Михаила. То есть в юности, да и после, особой дипломатичностью он не отличался, поскольку прямота в суждениях с жизненной дипломатией общего имеет мало. Поэтому и хлопот он отцу, будучи в корпусе, доставлял много.

Как бы там ни было, сын защитника Севастополя с первого АО последнего года обучения в киевском Владимирском корпусе пользовался уважением и доверием кадет своего класса.

Личная недисциплинированность зачастую была поводом для отчисления кадет даже старших возрастов. Такая угроза не раз витала над Михаилом Дроздовским, поскольку конфликты с невзлюбившим его офицером-воспитателем Гаасом порой переходили, казалось, все границы. Но осмысленная любовь ко всему военному в конце концов брала верх, обуздывая юного кадета в поведении. В науках же он по сравнению с другими преуспевал.

Киевский Владимирский кадетский корпус Михаил окончил в 1899 году, в восемнадцать уже не мальчишеских лет. Теперь ему предстояло выбрать для себя жизненное поприще. Точнее, выбрать себе профессию офицера на уже давно избранном военном поприще.

В Киеве было свое военное училище, но отец хотел, чтобы сын обучался в столице, в Санкт-Петербурге. И не в артиллерийском или кавалерийском училище, а в том, которое готовило пехотных офицеров. На берегах Невы таких училищ было два — Владимирское и Павловское, оба привилегированные, в то время принимавшие в свои пенаты только дворянских детей. Из прочих сословий молодых людей в них обучалось совсем немного.

Разговор с отцом после выпуска из кадетского корпуса состоялся у Михаила, как обычно, доверительный и откровенный.

— Пора, Михаил, выбирать себе офицерскую профессию. Выбирать так, чтобы она стала твоей судьбой.

— Я уже выбрал, отец. Хочу быть строевым командиром Ведь ты тоже таким офицером хотел стать.

— Хотел и стал. Но в мое время не было такого числа училищ для артиллеристов, военных инженеров и кавалеристов, как сегодня. Мне было проще выбирать.

— Так и я хочу быть пехотным командиром. Хотелось бы непременно начать службу с лейб-гвардии.

— Похвально. Но я хочу, чтобы ты учился не в Киеве, а в императорской столице.

— Как скажешь, отец. Мне ли не слушать твоих советов.

— В Петербурге военных училищ два. В то и другое берут детей из достойных дворянских детей. А у тебя к тому же и приличный кадетский аттестат.

— Тогда в какое из этих училищ ты хочешь меня отдать?

— Только в Павловское военное, Михаил. В Павловском, как мне известно, дается отличная подготовка, прежде всего полевая. Да и павлоны-выпускники в армии блистают образцовой дисциплиной. Это только глаз радует.

— А если у меня в Павловском с дисциплиной будут проблемы, как в корпусе? Что тогда? Менять училище столичное на губернское, к примеру на Киевское?

— Ни то и ни другое, Михаил. В Павловском ты подтянешься, как в старших кадетских классах. Я же твои способности и характер знаю лучше твоего воспитателя Гааса.

— Хорошо, отец. Я согласен стать павлоном.

— Закончишь, сын, в числе первых Павловское, будешь в императорской гвардии служить. Твоя это мечта?

— Моя…

Дроздовский-младший оказался в стенах престижного Павловского военного училища без особых на то хлопот и трудностей. Он сразу понял, что требовательность здесь преподавателей и воспитателей не в пример кадетскому корпусу. Профессиональная подготовка давалась основательная, равно как и требования к дисциплине были строжайшими.

Начинающему павлону с первых шагов пришлось столкнуться со своим упрямством и, казалось бы, излишней энергией, которую он порой выплескивал через край дозволенного. Поэтому он часто попадал за различные дисциплинарные проступки в карцер. Однако отличная успеваемость заставляла училищное начальство прощать ему многие из них.

Карцер стал ему настолько привычен, что Дроздовский однажды пошел на такую выходку. Заказав себе визитку, он однажды повесил ее на двери карцера При этом он уверял всех, что ему там предоставлена отдельная комната на все время пребывания в училище.

Такая выходка павлона-отличника, у которого были постоянные нелады с дисциплиной, естественно, не осталась без последствий. То есть без очередного наказания карцером. Причиной многих конфликтов был прежде всего неуемный характер Михаила. Здесь ему порой не помогали даже отцовские советы.

Однокашники вспоминали его как человека, не способного «покорно, а главное, без противоречий выслушивать окрики, замечания, зачастую несправедливые и абсурдные».

Дело однажды дошло до такой точки конфликтности, что Дроздовский-младший хотел по рапорту уйти из училища. Но Дроздовскому-старшему удалось уговорить сына не совершать такого опрометчивого для его будущей жизни поступка.

— Михаил, ты уже человек взрослый и должен принимать волевые решения для своего будущего. Почему ты хочешь оставить училище?

— Мне здесь стало трудно, отец.

— Что трудно? По учебе ты первый, а характер должен подчинить воле. Пора бросать мальчишество. Через полтора года ты выходишь в офицеры.

— Офицером я могу стать и через право вольноопределяющегося.

— Вольноопределяющийся не есть офицер кадра. Он профессионал, даже при храбрости в бою, слабый.

— Но ты же мне сам приводил севастопольские примеры, как люди выбивались в прапорщики и подпоручики?

— Приводил, верно. Но героизм в окопах — это еще не основание для офицерских погон. Основание им — знания. А их ты можешь получить только в этих стенах.

— Знания, отец, я могу получить и самоучением.

— Можешь, Михаил. Но предел карьеры вчерашнего вольноопределяющегося — ротный. Если, разумеется, война откроет ему такую вакансию. И все, сын мой. А тебе в армейской службе следует думать о большем.

— Почему обязательно о большем?

— Потому что и мне и тебе будет в обществе, в семье стыдно и обидно, если генеральский сын к сорока с лишним годам выбьется только в поручики и, коли повезет, в штабс-капитаны.

— Почему только в поручики или штабс-капитаны? Я смогу подняться по службе и выше.

— Вряд ли, сынок. У тебя за плечами не будет училища и правильных знаний. Их ты самообразованием в систему не уложишь.

— А если будет война?

— Война даст тебе закалку и награды, ордена, может быть, и Георгия. Но не даст армейской перспективы.

— Отец, похоже, ты за меня уже все решил?

— Решать должен не я, а ты. Есть у тебя сила воли, окончишь Павловское, нет ее — будешь не дворянином, а разночинцем.

— Хорошо, отец. Я даю тебе слово, что закончу Павловку…

Не без упорства и изрядной самодисциплины, но в 1901 году Михаил Дроздовский окончил Павловское военное училище. Он оказался одним из первых по успеваемости. Преподаватели, особенно военных дисциплин, отмечали его знания и старание. Отставной генерал Гордей Иванович Дроздовский мог гордиться сыном, выходившим в офицеры.

В то время окончание училища, как говорилось, по первому разряду давало право на выбор полка и места службы. Павлоны традиционно пополняли ряды гвардейской пехоты. А потому мест для службы у них было всего два — столичный Санкт-Петербург и Варшава, столица Царства Польского.

Большая часть пехотных войск гвардии (три дивизии) входила в состав столичного гарнизона. Это были полки лейб-гвардии — Преображенский, Семеновский, Измайловский и Егерский (1-я пехотная дивизия), Московский, Гренадерский, Павловский и Финляндский (2-я пехотная дивизия), 1-й Стрелковый, 2-й Царскосельский стрелковый, 3-й Стрелковый и 4-й Стрелковый (4-я стрелковая дивизия).

Для начинающих офицерскую службу выпускников училищ полки санкт-петербургской гвардии были «дорогими». То есть для жизни в столице требовалась родительская «дотация» к получаемому от государства жалованью младшего офицера.

Дроздовский-младший знал о материальных возможностях своей семьи. Они были ограничены, поскольку отец не владел каким-либо недвижимым имуществом — ни наследственным, ни благоприобретенным. То есть генерал-майор МИ. Дроздовский был типичным офицером русской армии той эпохи, хотя и дослужившимся до генеральского чина.

Поэтому его сыну при желании служить в гвардейской пехоте оставался только «второй вариант» выбора места службы — Варшава Там, в стольном граде Царства Польского, была расквартирована 3-я гвардейская дивизия в составе полков лейб-гвардии Волынского, Санкт-Петербургского, Кексгольмского и Литовского. Варшавские полки для начинающих свой путь офицеров считались «недорогими».

Павлон-выпускник, воспользовавшись своим законным правом, остановил свой выбор на гвардейском Волынском полку. На комиссии, которая распределяла выпуск 1901 года, его спросили:

— Ваш выбор полка гвардии?

— Желаю быть в рядах лейб-гвардии Волынского полка, если на то будет высочайшее разрешение.

— Что ж, похвально. Один из старейших полков императорской армии, с 1817 года ведет свою родословную, с царствования государя Николая I. А чем вас привлекли именно волынцы?

— В этом полку служили товарищи моего батюшки. А как волынцы сражались на полях Болгарии, то слава нашей армии.

— Мы удовлетворим ваше желание, Дроздовский. Не забывайте, что с 1880 года шефом избранного вами полка гвардии является ныне здравствующий император Николай Александрович.

— Премного благодарен.

— Мы надеемся, что офицерский коллектив примет вас, достойного павлона, в свою семью…

Михаил Дроздовский был выпущен в гвардию в чине подпоручика 13 августа 1901 года Назначение на вакантную должность в лейб-гвардии Волынский полк еще не означало, что выпускник столичного военного училища оказывался в списках офицеров этой воинской части Варшавского гарнизона Решение о приеме новичка должно было быть принято единогласно полковым офицерским собранием. Это традиция русской гвардии, на которую свыше никогда не покушались.

Забота о чести полкового офицерского коллектива в гвардии была не правилом, а неписаным законом. Малейшее пятнышко или даже просто личная неприязнь кого-либо из офицеров-старожилов к новичку закрывали ему двери в выбранный им по праву отличника гвардейский полк. Такие случаи единичными не были. Такому человеку воинский начальник говорил без сожаления:

— Вы, господин такой-то, отчисляетесь в том же чине в армейский полк…

Репутация павлона Дроздовского оказалась безупречной: он был у всех на виду. За его принятие в семью волынцев офицерское собрание полка проголосовало единогласно. Так имя подпоручика оказалось в полковых списках.

Молодой офицер с первых дней попал совсем в иную атмосферу межличностных отношений. Дело было даже не в том, училище это или полковой строй. У волынцев не было принято хвастовство кутежами, любовницами и долгами. То есть о разгульной жизни здесь не было и речи.

В противном случае обладатель офицерских погон мог запросто оказаться вне коллектива и распроститься с полком по решению суда офицерской чести. Такие решения утверждались лично государем императором, который полностью полагался на справедливость и правильность мнения полкового офицерства Император на такие прошения на высочайшее имя обычно накладывал следующую резолюцию: «Утверждаю».

Император в подобных случаях, как государственник, был прав. Обеспечение чистоты военной силы державной России являлось его династической заботой, одной из первейших.

Однако такая требовательность имела свою школу. Скромность и порядок в личной жизни и службе полкового офицера достигались не бесконечными замечаниями и наставлениями (как это практиковалось в училищах), а доброжелательным наставничеством старших офицеров над младшими. То есть даваемые советы оскорбительной подоплеки в себе не несли и не таили.

Эту разницу между престижным Павловским училищем и «недорогим» полком лейб-гвардии Михаил Дроздовский почувствовал сразу. Теперь армейские дисциплинарные требования стали для него естественными и легкими по исполнению. Они не вели к самопринуждению. Можно сказать, что будни пехотного командира в младших чинах сами собой как-то незаметно вошли в повседневность подпоручика-первогодка.

Полковая атмосфера давала многое молодым офицерам в плане духовного развития. У волынцев была собранная их же трудами прекрасная библиотека с книгами не только военного содержания. Имелось много художественной и научной литературы, в том числе по философии и истории. Выписывались на полк журналы и газеты. Самообразование через чтение считалось если не обязательным, то достойным занятием офицера лейб-гвардии в свободное время.

Дроздовского в полковом офицерском собрании сразу же завлекли в свой круг любители шахматной игры. И молодой подпоручик самым серьезным образом увлекся шахматами. Это развило в нем способности человека, умеющего анализировать складывающуюся ситуацию и принимать верные решения.

Уже в годы Первой мировой войны способный к оперативной работе штабной офицер не раз скажет сослуживцам о значимости шахмат для ведения войны.

— То, что мы разыгрываем на оперативных картах, для шахматиста путь уже пройденный.

— Михаил Гордеевич, ты опять говоришь о многовариантности мышления штабиста.

— Конечно, о том. Оперативник в работе над картой-верстовкой — тот же игрок, но только не за шахматной доской.

— И когда же ты пришел к такому понятию?

— Еще зеленым подпоручиком Когда меня стали учить играть в шахматы в офицерском собрании лейб-гвардии Волынского полка.

— И как, успешно?

— Ну, об этом судить не мне, а вам…

Строевая служба длилась для Дроздовского три года. В становлении молодого пехотного офицера то был срок немалый. Рекомендации имел отличные, репутацию — безупречную. Теперь можно было, по отцовскому совету, подумать и о будущем Гордей Иванович в наставлениях сыну постоянно замечал;

— Тебе нужна академия. И тогда карьера, в лучшем понимании этого слова, будет для тебя иной. Учиться надо дальше, пока молодой, пока тяга к знаниям есть. А полковую лямку ты еще потянешь. Тебе один путь из гвардии — в императорскую Академию Генерального штаба. В полку ты подрос — пиши рапорт по начальству. Знаю, оно тебе не откажет в праве поступать…

Действительно, трехлетняя полковая служба словно отшлифовала характер Дроздовского-младшего. От бывшего павлона, частого посетителя училищного карцера, не осталось и следа. Первое это заметили его однокашники, а не он сам;

— Михаил, ты словно подпоручиком дворцовой гренадерской роты стал. Мы тебя не узнаем сегодня.

— Чего не узнавать вам меня? Служить так служить…

Его побуждало к поступлению одно немаловажное обстоятельство. Он скоро осознал, что полковые офицерские занятия стали как-то тесны ему. Он хотел иметь гораздо больше профессиональных познаний, которые он мог получить только в академии. Решение о том вызрело в нем подспудно и основательно. И скажем так — довольно скоро.

В 1904 году подпоручик Михаил Дроздовский по команде подает рапорт о своем желании поступать в Николаевскую академию Генерального штаба. Однако готовиться к вступительным экзаменам он стал несколько раньше, загодя. По рассказам отца он знал, что отбор в Академию Генштаба идет самый строгий и тщательный. И что туда попадают только самые работоспособные и талантливые офицеры, то есть которые по своим личностным качествам являются по службе перспективными. Дроздовский-старший говорил:

— Будь верен себе. Будешь понимать больше и пойдешь дальше, когда станешь генштабистом… Генштаб — это мозг армии. Это перспектива роста в служении Отечеству, Михаил…

Отец торопил сына не зря. И причина тому была проста: возрастной ценз для поступающих в академию не позволял многим способным офицерам учиться дальше. Карьерный рост жестко требовал подкрепления знаниями и молодостью. В праве поступать Михаилу Дроздовскому отказано не было.

— Господин подпоручик, вы можете подавать по команде рапорт на учебу…

Однако пробиться в Академию Генерального штаба было ох как непросто. Экзамены, как обязательное испытание, были в ней двухступенчатыми. Сперва они сдавались в штабе военного округа, в данном случае приграничного Варшавского. Именно здесь происходил первый беспристрастный отсев желающих поступить. Более серьезный экзамен ожидал их уже в Санкт-Петербурге, в самой академии.

В штабе военного округа экзамены принимались по трем дисциплинам. Это было решение на карте тактической задачи (в объеме роты — батальона), с приложением объяснительной записки и приказа Затем писалось сочинение по русскому языку и сдавалась комиссии верховая езда. Она была обязательна и для пехотного офицера.

В самой академии вступительные экзамены были иными. Они принимались по тактике, строевым уставам всех родов оружия (отдельно — по артиллерии и инженерным войскам), математике (за полный курс реального училища), всеобщей и русской истории, географии (по так называемым немым картам), двум иностранным языкам — французскому и немецкому, вновь по верховой езде.

То есть отбор шел по уровню знаний самый пристрастный. Требовалась не просто высокая эрудиция, а глубина знаний. То есть поступающий должен был знать гораздо больше, чем он с прилежанием получал в военных училищах. Иначе от мечты стать генштабистом ему приходилось просто отказываться.

Серьезность экзаменов была столь высока, что тех, кто отваживался на такой поступок, в офицерской среде прозывали «безумцами». Тем более что в случае провала на экзаменах (а поступали далеко не все) человек нес немалый душевный урон. Поэтому случаи повторных попыток поступления были не частыми.

Но в итоге уровень слушателей Академии Генштаба неизменно оставался высок. То есть двухступенчатое экзаменационное сито себя, как считалось, вполне оправдывало. Что, впрочем, изначально и соответствовало предназначению этого высшего учебного заведения не только в России тогда, но и сегодня.

Сдав предварительные экзамены в штабе Варшавского военного округа, подпоручик Дроздовский 20 августа 1904 года убыл из столицы Царства Польского в столицу Российской империи. Он уже был наслышан, что при десятибалльной системе оценок проходными в академию являлись желанные при строгости экзаменаторов шесть баллов.

Будущий командующий белой Добровольческой армией генерал-лейтенант А. И. Деникин в мемуарах «Путь русского офицера» вспоминал о том, что приходилось выдерживать желающим получить академическое образование: «…Мытарства поступающих в академию начинались с проверочных экзаменов при окружных штабах. Просеивание… выражалось такими приблизительно цифрами: держало экзамен при округах 1500 офицеров; на экзамен в академию допускалось 400–500; поступало 140–150; на третий курс (последний) переходило 100; из них причислялось к Генеральному штабу 50 офицеров, то есть после отсеивания оставалось всего 3,3 процента Выдержав благополучно конкурсный экзамен, осенью 1895 года я поступил в академию..».

В воспоминаниях «50 лет в строю» известный военный писатель и дипломат граф А. А. Игнатьев, перешедший после Октября на службу в Красную армию, похоже, не забыл атмосферы вступительных экзаменов в Николаевскую академию Генерального штаба до последних своих дней:

«Из рассказов всех неудачников… можно было заключить, что не только сама академия, но даже вступительные в нее экзамены были чем-то вроде скачек по крайне пересеченной и полной сюрпризов местности… Явившись в начале августа в академию, я нашел ее коридоры запруженными офицерами всех родов войск: от лысеющих штабс-капитанов до таких же юных корнетов, как я сам..

Нам предписывалось явиться… для представления начальнику академии генералу Сухотину. Сухотин сразу обнаружил свой „демократизм“, поставив нас в шеренги по алфавиту, а не по полкам. Обходя ряды, он как бы умышленно не задал ни одного вопроса гвардейцам Они, впрочем, не в пример остальным держали себя непринужденно, так как провал на экзаменах не означал для них ни особого горя, ни тем паче позора.

Между тем для большинства результат экзаменов был вопросом жизни или медленного томительного умирания в глухих гарнизонах. Армейские офицеры подобострастно раскланивались при встрече с офицерами Генерального штаба, в которых видели будущих экзаменаторов. Так и чувствовалось, что их мысли то и дело переносятся в глухую провинцию, где с замиранием сердца ожидают результатов экзаменов их жены и дети. По установленному ранее порядку первым был экзамен по русскому языку. Требовалось получить не менее девяти баллов по 12-балльной системе; оценка складывалась из баллов, полученных за диктовку и сочинение. Экзамена по русскому языку особенно боялись, так как наперед знали, что он повлечет за собой отсев не менее 20 процентов кандидатов…

После отсева из-за русского языка нас разбили на группы по алфавиту, причем в последней группе кроме русских офицеров с фамилиями на „я“, „ш“, „щ“ числилось пять офицеров болгарской армии…

Больше среди других державших экзамены было артиллеристов, носивших бархатные воротники, что являлось уже само по себе признаком принадлежности к „ученому“ роду оружия. Многие из них подчеркивали свою образованность тем, что носили пенсне или очки — явление в армии редкое, и вообще держали себя с некоторым чувством превосходства над скромными пехотинцами и легкомысленными кавалеристами…

Проскочив два серьезных препятствия на экзаменационном стипль-чезе (в конном спорте скачки со сложными препятствиями. — А. Ш.) в виде русского языка и математики и потеряв при этом несколько „провалившихся“, наша группа уже бодрее пошла на чисто военные препятствия — на экзамен по уставам…

На уставах наша группа не понесла потерь, но ощутила немалую тревогу, явившись через два дня на экзамен по главному военному предмету — тактике. По ней экзаменовали те два профессора, которые и читали этот предмет в академии: по элементарной тактике — полковник Орлов, по общей — полковник Колюбакин.

Николаю Николаевичу Орлову при его внешности и слащавом вкрадчивом голосе гораздо более подходила бы поповская риза, чем мундир Генерального штаба. Это был деляга, использовавший свои недюжинные способности и изумительную память для заработка денег на военных изданиях и завоевания себе прочного положения в военной профессуре… Его собственные тактические способности получили, наконец, должную оценку, но это обошлось, к сожалению, слишком дорого русской армии. Кому не известен разгром дивизии Орлова в сражении у Ляояна?»

«По-французски я получил полный балл…

По немецкому языку мне сбавили один балл…

Экзамен по истории прошел счастливо…

Много тяжелее пришлось мне на самом подходе к финишу — на экзамене по географии. По русской географии экзаменовал заслуженный профессор статистики и автор трудов по военной географии генерал Золотарев, а по иностранной — молодой полковник Христиани, восходящее светило академии…»

Если отставить в сторону иронический, по известной причине, тон повествования бывшего «царского» графа Игнатьева, то ясно, через какое сито прошел Михаил Дроздовский, поступив в Николаевскую академию Генерального штаба.

В своем наборе он встретил немало павлонов. Гвардейцы, по воспоминаниям современников, составляли около трети слушателей. Такое было немудрено, поскольку «из военных училищ в гвардейские полки шли офицеры со средним баллом не менее 10, а из этой массы в Академию готовились лучшие». Офицеры лейб-гвардии с эпохи Петра I Великого являли собой «командное качество» русской армии, в чем сомнений не высказывалось.

М. Г. Дроздовский был зачислен в академию приказом от 4 октября 1904 года. Однако ему пришлось прервать учебу по собственному желанию. Началась Русско-японская война (она тогда называлась Японской), и подпоручик гвардии Дроздовский 19 октября, не проучившись и месяца, подал рапорт о переводе его в действующую армию. Они писал по команде: «…B трудный час испытаний для моего Отечества я, как офицер императорской гвардии, желаю быть на войне с Японией в составе действующей русской армии. Считаю такое свое желание нравственным долгом перед Россией. Готов сражаться за нее с японцами в любой должности младшего пехотного офицера…»

Здесь надо заметить, что слушатели военных академий в 1904 году, не как в первый год Первой мировой войны, не подлежали обязательному переводу в действующую армию. Объяснялось это просто: в Японской войне участвовала только небольшая часть воинских сил, которыми обладала Российская империя.

Так двадцатитрехлетний подпоручик гвардии Михаил Дроздовский оказался среди многих добровольцев на полях Маньчжурии. Его, как слушателя Академии Генштаба, прикомандировали к 34-му Восточно-Сибирскому (изменившему впоследствии название на 34-й Сибирский) стрелковому полку. Занимаемая должность — младший офицер.

С этим полком сибирских стрелков он прошел во всех его боях. Боевое крещение состоялось 25 ноября.

Уже в первых делах с японцами офицер показал «примерную храбрость». Его умение командовать, вести за собой нижние чины, видеть поле боя и владеть ситуацией старшее начальство (не только полковое) отметило сразу. На настоящей войне личная доблесть и командирские способности видятся быстро. С 18 марта 1905 года прикомандированный к полку слушатель Академии Генштаба командует 10-й ротой 3-го батальона полка.

После очередных боев и больших потерь среди офицеров подпоручика гвардии, показавшего себя с самой «примерной» стороны, 10 мая перемещают на должность командира 15-й роты 4-го батальона 34-го Восточно-Сибирского полка.

Для Японской войны такие равнозначные штатные перестановки в одной воинской части были обычным явлением. И исходили единственно из ситуации в части. Война с ее людскими потерями открывала многочисленные вакансии не только ротных, но и полковых начальников.

В 1904 и 1905 годах газета «Русский инвалид», другие столичные газеты едва ли не в каждом номере печатали списки погибших и умерших от ран офицеров. Таковы были самые печальные вести с полей Маньчжурии, осажденного Порт-Артура, вод дальневосточных морей. Порой говорили: «Старуха с косой снимает свою жатву…»

Назначение виделось во всем равноценным Впрочем, полковой командир полковник Е. С. Мусхелов смог объяснить гвардейскому подпоручику такую перестановку, когда он менял должность ротного на такую же должность в соседнем батальоне:

— Приглянулась тебе десятая рота, Дроздовский?

— Да, господин полковник. Бойцы что надо. Сибирские орлы.

— Догадываешься, зачем я тебя вызвал?

— Нет.

— Во вчерашнем бою под Тутайцзы мы потеряли ротного пятнадцатого. Да еще какого! Поручика Селивачева отправили в мукденский госпиталь. Дай бог, чтобы он вернулся в строй. Знаешь, куда он ранен?

— Да Меня пуля прошила насквозь, ему осколок шимозы[2] вырезать будут из той же ноги. Остается пожелать, чтобы в госпитальном поезде на ходу операцию не делали.

— Это уже как Бог на душу положит, подпоручик. Меня сейчас заботит другое. Селивачеву в четвертом батальоне замены нет.

— Как нет, господин полковник? Там же почти полный штат младших офицеров в ротах.

— Прапорщики запаса — не кадровые офицеры. Селивачев воюет с первых дней войны, а они к нам в теплушки на станциях с предписания уездных воинских начальников садились. То в Канске, то в Тайшете, то в самом Иркутске.

— Но ведь все они бойцами себя показали под той же Тутайцзы?

— Верно, Дроздовский, бойцами. А мне ротный нужен. Толковый, знающий пехотную тактику командир. Чтоб и в штыки людей мог поднять, и правильно линию окопов устроить.

— Тогда возьмите моего подпоручика Матвеева. Только той осенью московское Александровское училище окончил. Я за него могу поручиться, если надо.

— Матвеева я решил оставить в 10-й роте. Ротным.

— Куда ж тогда меня?

— Тебе принимать роту Селивачева Сегодня сдай свою десятую Матвееву. Приказ по полку мной уже подписан. Пойми одно: мне надо боевой дух пятнадцатой сохранить, а такое сегодня только ты потянешь.

— Слушаюсь, господин полковник. Хотя скажу, что уже свыкся со своей ротой, а они, надеюсь, и со мной.

— Не огорчайся. И 15-я рота после первого же боя будет твоей ротой. Новой. Не зря же я тебя к Анне представил за три последних боя…

Возражать полковому командиру Дроздовский не стал, хотя было жаль расставаться со своими, уже полюбившимися ему сибирскими стрелками. Приказ по полку тем более был подписан. Подпоручик-волынец понимал всю необходимость такой перестановки. Полковник Мусхелов, ставший на Японской войне кавалером ордена Святого великомученика и победоносца Георгия 4-й степени свое дело знал так, что было чему учиться у него. Даже недавнему слушателю Академии Генерального штаба.

К тому времени Михаил Дроздовский уже пролил свою кровь на поле брани «за Россию». В жарком огневом бою у селения Семапу 14 января 1905 года он получил сквозное пулевое ранение в левое бедро. Узнав о ранении ротного командира, полковник Мусхелов попытался было настоять, чтобы тот убыл в госпиталь, стоявший в Мукдене:

— Подпоручик, немедленно на перевязку в полковой лазарет. И оттуда прямиком в армейский госпиталь, в Мукден. Подводу возьмешь в обозе.

— А как же моя рота?

— Роту сдай прапорщику Белозерцову.

— Но он же всего без году неделя на войне, господин полковник.

— А что делать, голубчик. Больше строевых офицеров у меня нет. Сам знаешь, сколько выбыло за эти дни.

— Тогда я настаиваю, чтобы после перевязки вернуться к моим солдатам. Очень прошу вас о разрешении.

— А как же рана? Она же у тебя сквозная.

— Ничего. Затянется на мне как на собаке…

Долечиваться ротный командир так и не стал, после перевязки в полковом лазарете вернувшись в строй, к своей роте, с которой сжился в первый же месяц командования ею. Легкая хромота на левую ногу осталась у него на всю жизнь.

После Мукденского сражения, которое японский главнокомандующий маршал Ивао Ояма так хотел превратить для противника в «маньчжурский Седан», подпоручику Дроздовскому пришлось пережить весь стыд отступления русских войск от Мукдена. Не печалило только одно: в тех событиях сибирские стрелки нигде без приказа не оставляли позиций. На тяготы никогда не жаловались. И были всегда готовы к штыковым схваткам.

Его полку пришлось с боем выходить из-под угрозы окружения. А потом покидать Маньчжурию по Транссибирской магистрали, города на которой в 1905 году были охвачены революционным брожением. Оно порой захватывало и эшелоны с демобилизованными из трех русских маньчжурских армий.

В газетах тогда писали о подвиге 214-го пехотного Моршанского полка, который 10 дней и ночей прорывался к Мукдену, отбив немало вражеских атак. Под его стенами капельмейстер (начальник полкового духового оркестра) моршанцев Илья Алексеевич Шатров создал слова и музыку знаменитого вальса «На сопках Маньчжурии»:

Вальс «На сопках Маньчжурии» после войны (с 1906 года) по популярности затмил все подобные мелодии. Он неизменно входил в репертуары полковых оркестров. Слушая музыку вальса, Дроздовский всегда вспоминал о своих сибирских стрелках, делавших ратное дело во имя Отечества, которое не всегда было им за то благодарно. Офицер гвардии такое отношение испытал и на себе.

Будучи уже на войне мировой, Великой, он не раз, сидя в окопах на передовой, в землянке или в брошенной хозяевами крестьянской хате, занятой под штаб, ставил перед собой такие «немые» вопросы:

— Российское общество Японскую войну не приняло, факт это или не факт? Если это факт, то примет ли оно войну нынешнюю? Будет ли армейский офицер или солдат-окопник героем в глазах соотечественников, не нюхавших пороха в тылу?

Русско-японская война 1904–1905 годов дала Михаилу Гордеевичу три боевые награды, вполне заслуженные офицером гвардии. 26 апреля ему высочайше жалуется орден Святой Анны 4-й степени с надписью «За храбрость». В наградном приказе говорилось: «…За отличия в боях с 12 по 16 января 1905 г. у дер[евень] Тутайцзы, Хейгоутой и Безымянной (Семапу)».

Поражение России в той войне на Дальнем Востоке своеобразно повлияло на наградную систему. Масса награждений, Георгиевским оружием и медалями, было сделано уже после окончания войны и подписания Портсмутского мира. Это дважды лично коснулось Дроздовского, его самолюбия.

Свой второй боевой орден за Маньчжурию уже бывший ротный командир сибирских стрелков получил после войны, 30 октября 1905 года. Это был орден Святого Станислава 3-й степени с мечами и бантом. То есть это была чисто боевая орденская награда. Без мечей Святой Станислав давался людям статским, а военным — только в мирное время. В орденской колодке на груди такие мечи с бантом узнавались сразу.

— У вас Станислав, как мы видим, дан за войну…

— По молости годков, значит, вероятно, за Маньчжурию…

Но это были еще не все почести за Японскую войну. 2 апреля 1906 года слушатель Академии Генштаба производится в поручики гвардии со старшинством с 13 августа 1905 года. То есть это опять была вполне заслуженная награда за «еще вчера» отгремевшую Японскую войну.

Война в Маньчжурии, когда храбрость и самоотверженность русских солдат сводилась на нет их высшим командованием, больно тронула Дроздовского. Но не собственно военная неудача Российской империи, а отношение общества к проигранной войне, тем людям, которые сражались на поле брани.

Люди, которые с гордостью носили «маньчжурские» папахи и боевые награды, самым неожиданным образом столкнулись не только с равнодушием российского общества к ним, но и даже с открытой враждебностью. Каких чувств, к примеру, стоило офицерам 34-го Сибирского полка чтение письма такого же «маньчжурца», как и они, на страницах популярного тогда «Русского инвалида»:

«Шестнадцать месяцев тревог, волнений, страшных лишений, бесконечно ужасных, потрясающих картин войны, способных свести человека с ума; щемящее чувство боли от незаслуженных обид, оскорблений, потоков грязи, вылитых частью прессы на нашу армию, безропотно погибающую на полях Маньчжурии; оскорбление раненых офицеров на улицах Петербурга толпою; презрительное снисхождение нашей интеллигенции к жалким потерпевшим по своей же глупости, вернувшимся с войны, — все это промелькнуло передо мной, оставив глубокий след какой-то горечи…

Вы радовались нашим поражениям, рассчитывая, что они ведут вас к освободительным реформам. Вы систематически развращали прокламациями наших солдат, подрывая в них дисциплину и уважение к офицерам…»

Этот номер «Русского инвалида» в полку, который тогда окопался вокруг новой безвестной, то есть не отмеченной на карте, китайской деревушки, зачитан жителями, что называется, до дыр. Письмо «маньчжурца» тронуло всех: и офицеров, и нижние чины. Но больше всего тех, кто пошел сражаться в Маньчжурию добровольно. То есть охотником, по собственной «охочей воле».

Мнение всех тогда высказал Сергей Михайлович Москвин, получивший назначенную ему награду за Японскую войну — орден Святого Георгия 4-й степени только… в январе 1907 года Батальонный командир был резок в суждениях, но справедлив:

— Тому раненому «маньчжурцу», которого оскорбили на столичной улице, надо было вынуть саблю из ножен и спросить первого же обидчика за Россию он или нет?

— А если тот сказал бы «нет»? Что тогда?

— Тогда взять его клинком под арест и препроводить в ближайший воинский участок. Объяснить там, что и как дело, а потом отправили бы этого социалиста к нам в полк. А здесь бы он у нас послушал шелест шимозы.

— Но, Сергей Михайлович, такие действия по своему исполнению самоуправны?

— Самоуправны, говоришь?! А оскорблять публично увечных воинов — это разве не плевок какого-то интеллигента в достоинство России? Разве это не беззаконие?..

…На слушателей Николаевской академии Генерального штаба, особенно тех, кому удалось поучаствовать в ней, Японская война подействовала тяжело, а на кого-то и удручающе. И одновременно они восприняли ее как напоминание о том, что армейские дела во многом зависят и от них лично. Такие слушатели, как Михаил Дроздовский, только налегли на учебу. Всем мыслящим людям после 1905 года было ясно, что в Маньчжурии русская армия воевала «несовременно».

Возвратившись в академические стены, гвардейский офицер стал заниматься исключительно упорно. Впрочем, постановка учебы в академии расхолаживаться не позволяла. Лекции шли с 9 до 12 часов утра, а с 12.30 до 16.00 проходили лекционные и практические занятия. На обед отводилось всего полчаса. Трижды в неделю с 8 часов утра в манеже проводилась верховая езда на уровне кавалерийского училища, тоже обязательная для всех.

Любое занятие подвергалось жесткому контролю. В случае отсутствия слушателя причины выяснялись в тот же день посылкой к нему на квартиру людей.

При всем при том уровень обучения будущих офицеров Генерального штаба был определенно высок, в чем Дроздовскому пришлось самому убедиться. Так, на младшем курсе он слушал лекции больших светил отечественной науки.

По тактике пехоты — известного генерала Н. А. Данилова, автора многих военно-теоретических трудов, таких как «Исторический очерк деятельности канцелярии Военного министерства», «Исторический очерк развития военного управления в России», «Роль пехоты в современном бою». По тактике кавалерии — опытного генерала Елчанинова По истории военного искусства донаполеоновской эпохи того же Елчанинова. По артиллерии, полевой фортификации, устройству вооруженных сил и армиям ведущих иностранных государств — полковника А. А. Гулевича.

По истории Наполеоновских войн — подполковника Н. Н. Головина, будущего фронтового генерала, ставшего в Белой эмиграции одним из виднейших военных ученых.

По истории русского военного искусства до Суворова — полковника А. К. Баиова, автора многих трудов по отечественной военной истории. По геодезии и картографии — генерала К. В. Шарнгорста, автора многих учебных пособий. По русской истории XIX столетия — широко известного тогда российского историка профессора С. Ф. Платонова.

Каждый из этих преподавателей в своей области научного познания был авторитетнейшим человеком. Они давали слушателям действительно серьезный, глубокий багаж знаний.

Известно, что Михаил Дроздовский, теперь поручик гвардии, «грыз гранит науки» в пример другим. Он даже забросил любимые шахматы, лишь изредка выкраивая вечера для посещения столичных театров. Много переписывался с родными, особенно с сестрами. В письмах порой вспоминал поля Маньчжурии.

Итоговые экзамены на младшем курсе сократили число слушателей почти на пятую часть. Неудачники возвращались в свои части. А остальные приступили к летним полевым занятиям В академии расхолаживаться не приходилось.

Месячный отпуск Михаил Гордеевич провел в родительском доме, в Киеве. Родные и близкие ему с детства люди встретили его как героя Русско-японской войны. Еще бы! Ведь его офицерский мундир украшали два боевых ордена Да еще ранение, первый признак едва заметной хромоты.

Старший академический курс был пройден тоже успешно. Хотя нагрузки на нем возросли настолько, что Дроздовскому приходилось часто напрягать свою волю, чтобы выдержать все выпадавшие на слушателей перегрузки. Тогда и отшлифовались в его характере такие завидные человеческие черты, как хладнокровие и выдержка Те черты, которыми Михаил в детские и юношеские годы, да и в молодости не отличался.

Теперь лекционный курс стал намного серьезнее. Лекции по стратегии читал знаменитый военный теоретик начала XX века Н. П. Михневич. Уже тогда это был ученый с европейской известностью.

Новым предметом стала военная статистика, то есть военно-статистический обзор пограничных с Россией государств, как европейских, так и восточных, в том числе и Японии.

Трудными дисциплинами считались курсы инженерной обороны государства, довольствия войск и службы тыла (читал генерал Н. Н. Янушкевич, будущий начальник штаба Ставки Верховного главнокомандующего России в начале Первой мировой войны) и военно-морского дела.

После окончания второго курса — экзаменов и завершения полевых практических занятий — произошел новый отсев слушателей. Дело заключалось в том, что третьего академического курса как такового не было. Он назывался дополнительным курсом. На него попадали те, кто имел за два года общий средний балл десять и больше.

Поручик гвардии Дроздовский в августе 1907 года выдержал и это испытание на офицерскую зрелость. Он в числе удачливых слушателей сразу же приступил к занятиям, поскольку в этом случае отпуск не полагался. Теперь в числе заданий были подготовка докладов по военной истории и по теории военного искусства Больше времени давалось на самостоятельную подготовку. Теперь дополнительный курс собирался только в манеже, где продолжала оттачиваться выездка.

Научные доклады являлись своеобразным оселком, на котором оттачивалось профессиональное мышление будущих генштабистов. Каждый доклад приходилось защищать перед придирчивой комиссией. Она следила за точностью оформления доклада, сдачей в срок его текстов. Отмечала любые изъяны речи, добиваясь ее убедительности и краткости.

То есть на дополнительном курсе выкристаллизовывался тот внешний и внутренний мир офицера корпуса Генерального штаба, или, говоря иначе, оперативного работника штабов любого уровня. И это была действительно прекрасная школа штабной выучки. Преподаватели порой напоминали слушателям:

— Генштаб — это мозг армии…

Из академии Дроздовский вышел иным офицером Прежде всего по своему «содержанию». Его бывшие подчиненные после Гражданской войны в своих белоэмигрантских мемуарах отмечали следующее: «…Тотчас и определенно формулирующий свои мысли, он сразу производил сильное впечатление».

…Интересно, что вместе с Дроздовским (на год-два раньше или позже) учились в Николаевской академии Генерального штаба многие видные военачальники Первой мировой и Гражданской войн. Более того, эти белые и красные генералы хорошо знали друг друга — характер, способности, особенности, любимые воззрения на тактику и стратегию.

В Белом движении «знакомцами» Михаила Гордеевича по академии были полковник Ф. Э. Бредов, начальник штаба Дроздовской дивизии Добровольческой армии генерал-майор М. М. Зинкевич, помощник начальника Алексеевской дивизии той же армии, главнокомандующий Русской армией в Крыму генерал-лейтенант барон П. Н. Врангель, начальник штаба Кавказской армии и врангелевской Русской армии генерал от кавалерии П. Н. Шатилов, начальник штаба Донской армии генерал-лейтенант А. К. Кельчевский, командующий этой армией генерал-лейтенант В. И. Сидорин.

Одновременно с Дроздовским училось несколько видных военачальников Красной армии. Это были главнокомандующие вооруженными силами Советской республики И. И. Вацетис и сменивший его С. С. Каменев, начальник штабов Южного, Юго-Западного и Западного фронтов Рабоче-Крестьянской Красной армии (РККА) комкор H. H. Петин, начальник оперативного управления Полевого штаба РВСР Б. М. Шапошников, ставший начальником Генерального штаба и Маршалом Советского Союза.

Уже само перечисление этих фамилий говорило об уровне подготовки выпускников императорской Академии Генерального штаба. И вряд ли кто из них догадывался, что всего через десяток лет они станут друг другу непримиримыми врагами «по классу». Хотя все они были российскими дворянами, пока их не разделила и не опалила своим пламенем Гражданская война.

…Дополнительный академический курс Михаил Гордеевич Дроздовский закончил более чем успешно. За отличие в учебе он был произведен в штабс-капитаны.

Торжественный выпуск из академии состоялся 23 мая 1908 года[3]. Выпускники были каждый лично представлены императору Николаю II Александровичу, который предстал перед ними в скромной для венценосца-самодержца форме полковника. Он обошел строй выпускников, каждому жал руку, не забывая при этом задать хотя бы один вопрос.

Когда очередь представляться подошла штабс-капитану Дроздовскому, государь спросил офицера, строевая выправка которого откровенно радовала глаз людей военных:

— На вашем мундире два боевых ордена. За что вы получили их?

— За Японскую войну, ваше императорское величество.

— Прекрасно, штабс-капитан. Это сегодня ваша лучшая визитная карточка. Были ранены?

— Да, имею пулевое ранение в бедро, ваше императорское величество.

— Что вы скажете о русском солдате в Маньчжурии?

— Нижние чины, особенно мои сибирские стрелки, ваше императорское величество, сражались с японцами выше всяких похвал.

— Похвально, что вы выделили именно таким русского солдата-молодца.

После этих слов довольный император, кивнув приветственно, подошел к следующему выпускнику…

Выпуску 1908 года был зачитан долгожданный высочайший приказ, который они ожидали с несомненным душевным трепетом. Именно он давал им путевку в будущее. В приказе, скрепленном подписью всероссийского государя, говорилось:

«…Причислить к императорскому Генеральному штабу поименно следующих офицеров:

…штабс-капитана Дроздовского Михаила Гордеевича…»

Так он стал на всю оставшуюся жизнь офицером Генерального штаба, этой подлинной элиты Русской Армии. Для начала его отправили на лагерные сборы в штаб «его» Варшавского военного округа. Там его прикомандировали к управлению 49-й пехотной резервной бригады. В случае войны она разворачивалась в пехотную дивизию.

После этих прикомандирований штабс-капитану выдали пособие на обзаведение лошадью со всем необходимым для нее имуществом. Такое пособие составляло по тому времени немалую сумму в триста рублей.

Только после этого новоиспеченному офицеру корпуса Генерального штаба предоставили отпуск. Он был непродолжительным, всего две недели. После этого с немалой радостью для себя Михаил Гордеевич оказался в родном лейб-гвардии Волынском полку, офицерский коллектив которого семь лет назад принял вчерашнего павлона.

По требованиям существовавшего тогда для мирного времени ценза любой выпускник Академии Генерального штаба обязан был прослужить положенный срок в должности командира кадровой роты, первичной полковой ячейки. Поэтому в послужном списке Дроздовского с 12 сентября 1908 года по 4 ноября 1910 года значится командование ротой лейб-гвардии волынцев.

Долгожданная служба по Генеральному штабу началась для него только после двухгодичного цензового командования пехотной ротой. 26 ноября 1910 года он получает назначение обер-офицером для поручений при штабе Приамурского военного округа и убывает из Варшавы на Дальний Восток, к новому месту службы.

Штабс-капитан пробыл на берегах Амура год, или, как говорится, день в день. Но больше всего времени ему довелось провести в китайском Харбине. Такое случайностью не было. По договоренности с Пекином Россия держала для охраны Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД) Отдельный корпус пограничной стражи, носивший название Заамурского.

Заамурский корпус пограничной стражи состоял из отдельных пехотных и конных полков, нескольких артиллерийских батарей. И хотя стражниками служили не вчерашние новобранцы, а добровольцы — «охотники», порядки в корпусе были армейские, как и сама служба по охране КВЖД. Поэтому офицеры штаба Приамурского военного округа постоянно командировались в Харбин. Среди них порой велись такие разговоры.

— Опять в Китай приказано убывать. Но там же роты и сотни стражников ничем не хуже армейских. Там люди служат постарше.

— Хорошо, что постарше. Быть большой войне в Европе, заамурцы первыми пополнят полевые войска.

— Воевать в Европе? С кем?

— С немцами, вестимо. Знаешь же по газетам, что на Балканах вот-вот может война пыхнуть.

— Если пыхнет, то нам берегов Амура больше не видать…

Полученный в академии кругозор военного человека, прочные знания и желание работать сослужили хорошую службу. 26 ноября 1911 года следует перевод старшим адъютантом в штаб Варшавского военного округа. То есть карьерный рост был несомненен. Одновременно с назначением следует производство в капитаны со старшинством со 2 мая 1908 года.

Люди, хорошо знавшие Дроздовского по совместной предвоенной службе, заметят, что ему очень помогал солидный багаж академических знаний, помноженный на личностные качества Сам же он помнил напутственные слова преподавателя тактики генерал-майора Николая Александровича Данилова по прозвищу Данилов-рыжий: «Для вас., настоящая учеба начнется после окончания Академии, и тот, кто остановится на тех знаниях, которые он вынес из Академии, безвозвратно отстанет».

Отставать же от требований времени и развития военного дела молодой генштабист определенно не желал. Он продолжает заниматься самообразованием, весь отдаваясь службе. Простой она не была, поскольку округ относился к разряду приграничных. Помогало то, что офицерский коллектив штаба Варшавского округа традиционно отличался большой спайкой: «…Офицеры Генерального штаба в Варшавском военном округе жили сплоченной семьей. Этому способствовало наличие единственного в армии особого собрания офицеров Генерального штаба, где происходили доклады, военные игры, товарищеские ужины и обеды. Здесь генерал по-дружески говорил с капитаном и обменивался взглядами по военным вопросам…»

Можно сказать, что капитан Дроздовский сразу вошел в собрание генштабистов-варшавян и скоро проникся их корпоративным духом. Исполняя обязанности помощника начальника отчетного отделения, он закрепил за собой репутацию энергичного и делового работника, начальство отмечало его не раз.

Плодом трудов стал третий орден — Святой Анны 3-й степени. Высочайший указ о награждении последовал 6 декабря 1911 года.

Столь скорое награждение (по времени перевода генштабиста в Варшаву) объяснялось достаточно просто. К тому времени уже сложился блок Центральных держав в лице кайзеровской Германии и Австро-Венгерской империи. Ни Берлин, ни Вена особо теплыми отношениями с соседней Россией не отличались. Поэтому в штабе Варшавского военного округа особых мирных иллюзий на недалекое будущее не строили.

Дроздовский понимал, что для русской армии опыта уже далекой Японской войны откровенно недостаточно. Да и к тому это была война не в Европе, а на Востоке. Поэтому, когда началась Первая Балканская война против Турции, он подал рапорт с просьбой отправить его военным агентом (представителем) в сербскую или болгарскую армию. Или, наконец, разрешить ему сражаться в одной из этих армий волонтером.

Но тогда, в событиях сначала Первой, а затем Второй Балканских войн, Россия старалась официально придерживаться нейтральной позиции. Поэтому офицерам русской армии действительной службы командование неизменно отказывало в подобных рапортах: «В вашем пребывании на Балканах, как строевого офицера, сегодня нет надобности…»

Но, получив такой отказ, капитан Дроздовский не успокоился. Он сел писать «большой труд по стратегии, о будущей русско-германской войне». Михаил Гордеевич, как и многие тогда реалистически мыслящие военные люди, предвидел, что в самом скором времени Российская империя столкнется в Европе с империей Германской. Логика европейских событий склонялась именно к такой развязке ситуации на континенте. И здесь он, как и большинство его сослуживцев, не ошибся.

Работа была окончена и получила высокое одобрение сослуживцев. Но опубликовать ее автор не сумел по многим причинам Одной из них стало то, что окружное командование не рискнуло издать в Варшаве книгу, в которой «заблаговременно» назывался главный противник России в скорой большой войне на Европейском континенте. Когда эта война началась, Дроздовского спросят:

— Михаил Гордеевич, где ваша рукопись, которая наделала столько шуму в штабе Варшавского округа?

— Затерялась.

— А если ее попробовать отыскать?

— Зачем? Война, о которой я писал, уже идет.

— Но там же ваши обдуманные мысли. Им же ценность есть.

— Мысли сегодня обдумываются в окопах…

Те, кто знал его с академической скамьи, вспоминали, что Дроздовский отличался приверженностью к «машинной технике». Он «преувеличивал» значение в будущей континентальной войне аэропланов и аэростатов, автомобилей (грузовых и легковых) и бронемашин, пушечных и пулеметных, бронепоездов с их маневренностью и силой артиллерийского огня.

На занятиях в штабе округа, штабных играх на оперативных картах приграничья с Германией и Австро-Венгрией, особенно с Восточной Пруссией и Галицией, часто происходили настоящие баталии во взглядах на характер будущей войны и на ее техническую сторону.

Оппонентов у твердо стоявшего на своем Дроздовского всегда хватало. Особенно трудно приходилось ему при обсуждении возможностей нарождавшегося воздушного военного флота, или, говоря иначе, армейской авиации.

— Ныне кавалерия, даже легкоконные и скорые на подъем казаки, не смогут добывать требуемые разведданные. Я в этом убежден.

— Почему вы так считаете, Михаил Гордеевич? Вспомните историю войн в той же матушке Европе, и вы потеряете в том убежденность.

— Автомобили, обилие пулеметов, скорострельная артиллерия умалили сегодня роль конницы в разведке. Это реалии нашего времени.

— А что вы предлагаете в разведке взамен испытанной в таком деле конницы?

— Аэропланы и аэростаты.

— Но их же так мало в войсках.

— Будет больше, посмотрите. Взгляните на техническое состояние прежде всего германской армии, и вам все станет ясно, куда она идет и к чему в технике стремится.

— Если вы так убежденно стоите за аэропланы и аэростаты, то на чем основана ваша такая уверенность?

— Я исхожу из опыта Японской войны, на которой имел честь сражаться в 34-м Восточно-Сибирском полку.

— И что лично вам, Михаил Гордеевич, дал этот опыт?

— При штабе Маньчжурской армии был воздухоплавательный отряд. Он несколько раз удачно сработал на артиллерийскую разведку.

— Но это же была просто проба нового технического средства?! Да и к тому же аэростат сам по себе неподвижен. Он привязан к земле.

— Если для разведки этого будет мало, то тогда в воздух надо поднимать аэропланы.

— А что дадут они армейской, корпусной и, наконец, дивизионной разведке?

— Дадут дальность обзора летчиком-наблюдателем, скорость выхода на разведку и возвращения домой. Аэроплану страшна только непогода, ему не надо прорываться через вражеские позиции и заслоны, как кавалерийским партиям.

— А что с высоты сможет прочитать на земле летчик?

— Очень многое. Вернее, все, что неприятелем не замаскировано.

— Но он же пилот, а не разведчик.

— Чтобы сделать его разведчиком, летчика надо учить наблюдать с высоты. Тогда он без труда отличит батарею пушечную от гаубичной или мортирной.

— Но это же новая военная профессия, которой в документах нет.

— Пока нет, но она обязательно будет в наших авиационных ротах. В нашей окружной, наконец.

— Значит, вы убеждены, что конная разведка будет замещаться воздушной, Михаил Гордеевич?

— Да, только так. И только в вопросах ведения дальней разведки, которая даст нам стратегические данные о противной стороне…

Не меньше споров, чем аэропланы и аэростаты, вызывали броневойска, то есть использование в современной войне бронеавтомобилей и бронепоездов. Тут капитан-генштабист Дроздовский имел гораздо больше шансов, то есть примеров, для переубеждения своих оппонентов, которые обычно ходили в старших, чем он, офицерских чинах.

— Опыт Англо-бурской войны нам показал, что простой блиндированный поезд способен парализовать армию конных буров. Такое мы видели и в Трансваале, и в Оранжевой республике.

— Но та война велась не регулярными армиями, Михаил Гордеевич?

— Почему вы так считаете? Ведь экспедиционные войска Британии были из состава королевской армии.

— А буры? Они же чистые партизаны времен нашествия Наполеона Бонапарта на Россию.

— Не совсем так. Буры имели отряды конных и пеших стрелков-ополченцев. Это раз. А вся партизанская борьба в 1812 году велась в первую голову армейскими летучими отрядами. Это два.

— Хорошо, примеров нам здесь не надо.

— Почему не надо, если идет спор. Примеры — гусар Денис Давыдов и генерал Винценгероде. Тот и другой были в славе у князя Смоленского Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова.

— Значит, вы убежденно считаете бурскую армию регулярной, хотя в мирное время буры содержали только несколько артиллерийских батарей и не имели ни одного батальона пехоты?

— Убежденно. Буры сразу же обратили свое ополчение в регулярную армию и отточили на деле тактику ведения войны с англичанами.

— А что ответили на то британцы? Пустили в ход блиндированные поезда?

— Именно так. Блиндированные поезда и блокпосты сделали линию железной дороги непроходимой для крупных отрядов буров. Это несомненный факт.

— Ту войну, Михаил Гордеевич, вы считаете современной?

— Вне всякого сомнения. Она подарила военному искусству прообраз нынешних бронепоездов и бронеавтомобилей.

— Но мешки с песком и крепкое дерево на железнодорожной платформе еще не являлись броней в ее понимании, не так ли?

— Для тех лет верно. А защиту вагона и паровоза после войны в Южной Африке европейцы поменяли быстро.

— Значит, как вы убежденно считаете, за поездами, одетыми в броневые листы и с артиллерией, будущее? И за автомобилями в железной одежде?

— Только так я вижу будущее поле боя.

— Михаил Гордеевич, а ваш главный довод в этом вопросе? Тот, который вам дает такую убежденность?

— За доводом ходить не надо. Посмотрите только на карту Европы, на то, как растет там число железных и шоссейных дорог. Вот вам и главный мой довод…

Сейчас можно сказать с убежденностью, что офицер Генерального штаба смотрел на развитие армии далеко вперед. Но тогда ему все приходилось доказывать. И порой на личном опыте.

Только этим можно объяснить то, что Михаил Гордеевич, после многочисленных рапортов, добился того, чтобы его временно откомандировали из Варшавы на учебу в… Севастопольскую офицерскую школу авиации Отдела воздушного флота. Сам по себе этот факт был примечательным.

Его откомандировали в морскую крепость Севастополь. В ее окрестностях[4] он с 13 июля по 3 октября 1913 года прошел полный курс обучения летчика-наблюдателя. В послужном списке Дроздовского появилась необычная для офицера Генерального штаба запись: «Совершил 12 полетов вне аэродрома, каждый полет продолжительностью не менее 30 минут, а всего был в воздухе 12 часов 32 минуты».

Скажем прямо, за столь короткий срок налет в воздухе был немалый. И как говорится, слава богу, что все обошлось, особенно в непогоду, без поломок аэроплана, вернее, его мотора Такое в авиации тех лет случалось гораздо чаще, чем сегодня.

Летательные аппараты в начале XX века были совсем иные. Мало того что сделаны из дерева и полотна, они еще и обладали моторами, качество которых и на земле оставляло желать много лучшего.

На чем довелось летать Дроздовскому? Ему не пришлось летать на самолетах прославленного русского авиаконструктора Ивана Ивановича Сикорского — С-12 («Моносике») и «Илье Муромце». Не летал он и на аппаратах других замечательных отечественных авиаконструкторов — Дмитрия Павловича Григоровича (от М-5 до М-16 «Зимняк») и Владимира Александровича Лебедева (несколько модификаций «Лебедей»).

Учащиеся Севастопольской авиационной школы учебные полеты совершали на аэропланах иностранных марок. Это были французские «ньюпоры», «мораны» и «фарманы», строившиеся в России. Свои часы кандидат в летчики-наблюдатели капитан Дроздовский налетал на них. Он был в воздухе одновременно и пилотом, и наблюдателем.

Ему довелось знать многих русских летчиков, прославившихся в Первую мировую войну, одновременно с ним обучавшихся в 1913 году летному делу в крымском небе. Таким, к примеру, человеком был Тимофей Степанович Боровой.

У этого человека удивительная судьба Крестьянин из Изюмского уезда Харьковской губернии в 1909 году был призван в русскую армию. Служил примерно и, будучи унтер-офицером, имевшим начальное домашнее образование, сумел стать слушателем Офицерской школы авиации Отдела воздушного флота Чин прапорщика получил уже в войну, на Юго-Западном фронте, в октябре 1915 года Боровой стал на фронте полным георгиевским кавалером, то есть обладателем солдатских Георгиевских крестов всех четырех степеней. К этому можно добавить еще и три боевых ордена и Георгиевскую медаль.

Крестьянин с Харьковщины в годы Гражданской войны воевал на стороне белых. В их рядах он оказался осенью 1918 года, когда вместе со штабс-капитаном Бафталовским совершил перелет из Харькова в расположение Добровольческой армии.

…По тому, как сгущались тучи над Европой, в окружном штабе в Варшаве понимали, что большая война на континенте должна вот-вот разразиться. На оперативных картах разыгрывались варианты мобилизации войск. Порой возникали споры о том, с кем в первую очередь придется скрестить оружие. Здесь Дроздовский придерживался только одного мнения:

— Национальная профессия Пруссии — только воевать… Посмотрите по разведсводкам, как германцы готовятся. Железные дороги ведут только к границам. Даже полевых кухонь, которые они у нас скопировали, производят с избытком… Немецкие коммерсанты в Варшаве изменились на лицо: только слепой не заметит их военной выправки и не увидит в них пруссаков…

…Первая мировая война — Великая, мировая, Отечественная — вошла в судьбу капитана Михаила Гордеевича Дроздовского так, как она в июле 1914 года вошла в судьбы сотен тысяч военных армии и флота Российской империи. Вошла в историческую память Российской державы двумя высочайшими манифестами.

В первом из них, от 20 июля 1914 года, говорилось об объявлении состояния войны России с Австро-Венгрией:

«Божиею милостию Мы, Николай Второй, Император и Самодержец Всероссийский, Царь Польский, Великий Князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая.

Объявляем всем верным Нашим подданным:

Следуя историческим своим заветам, Россия, единая по вере и крови с славянскими народами, никогда не взирала на их судьбу безучастно. С полным единодушием и особою силою пробудились братские чувства русского народа к славянам в последние дни, когда Австро-Венгрия предъявила Сербии заведомо неприемлемые для державного государства требования.

Презрев уступчивый и миролюбивый ответ Сербского правительства, отвергнув доброжелательное посредничество России, Австрия поспешно перешла в вооруженное нападение, открыв бомбардировку беззащитного Белграда.

Вынужденные в силу создавшихся условий принять необходимые меры предосторожности, Мы повелели привести армию и флот на военное положение, но, дорожа кровью и достоянием Наших подданных, прилагали все усилия к мирному исходу начавшихся переговоров.

Среди дружественных сношений союзная Австрии Германия, вопреки Нашим надеждам на вековое доброе соседство и не внемля заверению Нашему, что принятые меры отнюдь не имеют враждебных ей целей, стала домогаться их отмены и, встретив отказ в этом требовании, внезапно объявила России войну.

Ныне предстоит уже не заступаться только за несправедливо обиженную родственную Нам страну, но оградить честь, достоинство, целость России и положение ее среди Великих держав. Мы непоколебимо верим, что на защиту Русской Земли дружно и самоотверженно встанут все верные Наши подданные.

В грозный час испытания да будут забыты внутренние распри. Да укрепится еще сильнее единение Царя с Его народом и да отразит Россия, поднявшаяся, как один человек, дерзкий натиск врага.

С глубокою верою в правоту Нашего дела и смиренным упованием на Всемогущий Промысел, Мы молитвенно призываем на Святую Русь и доблестные войска Наши Божие благословение.

Дана в Санкт-Петербурге, в двадцатый день июля, в лето от Рождества Христова тысяча девятьсот четырнадцатое, Царствования же Нашего в двадцатое.

На подлинном Собственною Его Императорского Величества рукою написано

НИКОЛАЙ».

Вторым высочайшим манифестом, от 26 июля 1914 года, объявлялась война России с Германией. В нем за подписью государя императора говорилось следующее:

«…Объявляем всем Нашим верным подданным.

Немного дней тому назад Манифестом Нашим оповестили Мы русский народ о войне, объявленной Нам Германией.

Ныне Австро-Венгрия, первая зачинщица мировой смуты, обнажившая посреди глубокого мира меч против слабейшей Сербии, сбросила с себя личину и объявила войну не раз спасавшей ее России.

Силы неприятеля умножаются: против России и всего славянства ополчились обе могущественные немецкие державы.

Но с удвоенною силою растет навстречу им справедливый гнев мирных народов и с несокрушимою твердостью встает перед врагом вызванная на брань Россия, верная славным преданиям своего прошлого.

Видит Господь, что не ради воинственных замыслов или суетной мирской славы подняли мы оружие, но, ограждая достоинство и безопасность Богом хранимой Нашей Империи, боремся за правое дело. В предстоящей войне народов мы не одни: вместе с Нами встали доблестные союзники Наши, также вынужденные прибегнуть к силе оружия, дабы устранить, наконец, вечную угрозу германских держав общему миру и спокойствию.

Да благославит Господь Вседержитель Наше и союзное Нам оружие и да поднимется вся Россия на ратный подвиг с жезлом в руках, с крестом в сердце…»

Дроздовский, равно как и все воинство России, офицерство армии и флота, восприняли начало Первой мировой войны с огромным воодушевлением, патриотическим ликованием Впрочем, такая ситуация сложилась в первый же день мирового пожара, скажем, в Германии или во Франции. Все говорили о скорой победе своего оружия. И вряд ли кто мог предположить, что Великая война продлится до 1918 года, разрушив сразу три империи — Российскую, Австро-Венгерскую и Германскую.

В штабе Варшавского военного округа в первые дни войны царило необычайное воодушевление всех и каждого. Еще бы! Окружным войскам в числе первых предстояло скрестить оружие с врагом.

Для армейского кадрового офицерства начавшаяся война была связана с надеждой выдвинуться, получить боевые награды и внеочередные чины. Наконец, реализовать свою готовность исполнить клятвенный долг перед Отечеством, то есть показать все то, что уготовила им судьба, выбранная самим собой. Михаил Гордеевич скажет тогда восторженно:

— Эта война, величайший исторический момент, — моя великая, самая страстная мечта!

Он не был одинок в таком восторге. По всей России шли патриотические демонстрации и митинги. Казалось, что война всколыхнула всю державу, успокоила ее от революционных страстей. Единением дышала вся евразийская держава.

О настроениях в российском обществе в связи с началом Великой войны говорят и спорят и в наши дни. Можно, к примеру, обратиться к авторитетному свидетельству председателя Государственной думы М. В. Родзянко, писавшего в своих мемуарах следующее:

«Вернувшись в Петроград перед самым объявлением войны, я был поражен переменою настроения жителей столицы.

„Кто эти люди, — спрашивал я себя с недоумением, — которые толпами ходят по улицам с национальными флагами, распевая народный гимн и делая патриотические демонстрации перед домом Сербского посольства“.

Я ходил по улице, вмешивался в толпу, разговаривал с нею и, к удивлению, узнавал, что это рабочие, те самые рабочие, которые несколько лет тому назад ломали телеграфные столбы, переворачивали трамваи и строили баррикады.

На вопрос мой, чем объясняется перемена настроения, я получил ответ:

„Вчера было семейное дело; мы горячо ратовали о своих правах, для нас реформы, проектируемые в законодательных учреждениях, проходили слишком медленно, и мы решили сами добиться своего. Но теперь, сегодня, дело касается всей России. Мы придем к Царю, как нашему знамени, и мы пойдем за ним во имя победы над немцами“.

Аграрные и всякие волнения в деревне сразу утихли в эти тревожные дни, и как велик был подъем национального чувства, красноречиво свидетельствуют цифры: к мобилизации явилось 96 процентов всех призывных, явилось без отказу, и воевали впоследствии на славу.

В самой Государственной думе в заседании 26 июля (8 августа нового стиля) все партийные перегородки пали, все, без исключения, члены Государственной думы признали необходимость войны до победного конца во имя чести и достоинства дорогого Отечества и дружно объединились между собой в этом сознании и решили всемерно поддерживать Правительство.

Без различия национальностей все поняли, что война эта народная, что она должна быть таковой до конца и что поражение невыносимого германского милитаризма является безусловно необходимым…»

…На границах Царства Польского с Германией и Австро-Венгрией сразу вспыхнули первые вооруженные столкновения. Они были больше спонтанные, чем серьезные. И напоминали собой разведку боем.

В полках и батареях, эскадронах и сотнях зачитывались приказы о первых подвигах в полыхнувшей мировой войне. Дроздовского, как и очень многих других, к примеру, поразил подвиг донского казака приказного (ефрейтора) Кузьмы Крючкова. Шутка ли, его разъезд из четырех казаков — Астахова, Иванова и Щеголькова — храбро атаковал из засады два вражеских кавалерийских дозора германцев. В этой схватке сам Кузьма Крючков уничтожил одиннадцать всадников, получив при этом шестнадцать колотых ран, нанесенных пиками и саблями. Только три неприятеля сумели ускакать к своим.

Этот бескомпромиссный конный рукопашный бой на границе Восточной Пруссии с российским Царством Польским стал как бы героическим прологом событий на Русском (Восточном) фронте Великой войны. Все герои донцы были награждены Георгиевскими крестами. А приказной Кузьма Фирсович Крючков стал первым георгиевским кавалером русской армии в 1914 году.

Судьба не хранила долго героя Российской Императорской армии. Казак Усть-Хоперской станицы, в 1919 году Крючков, уже подхорунжий, стал участником Вешенского восстания и погиб в бою под деревней Лопуховкой Саратовской губернии. Но тогда, в августе 1914 года, его имя без всякого преувеличения знала вся воюющая Россия.

Дроздовский по долгу службы был знаком с 3-й кавалерийской дивизией, в состав которой входил 3-й Донской казачий полк имени Ермака Тимофеева, атамана, покорившего с дружиной Сибирское царство (ханство), осколок Золотой Орды. В этом полку и служил приказной Кузьма Крючков. Разговоров о том геройском деле было в войсках много. Генштабист Дроздовский, не в пример многим, высказывался сдержанно:

— В каждом полку у нас Крючковы есть. Вот только было бы их побольше среди начальников.

— Это ты о чем, Михаил Гордеевич?

— О том, что блеснул геройством не один Крючков, а 2-я армия генерала Самсонова от Мазурских болот едва ушла назад. Сколько тысяч людей положили там зря.

— Что делать! Переиграли Самсонова с 1-й армией Ренненкампфа германцы. На то она и война, Дроздовский.

— Согласен, война есть война. А чему учили в академии и того же Самсонова, и Ранненкампфа?

— Учили воевать, как в Японской было. А тебя как учили в Академии Генштаба? Забыл, что ли?

— Не забыл. Учили опыту Балкан 1877 года и маньчжурской армии Куропаткина.

— То-то и оно. И прусско-французская война сегодня для нас устарела. Смотри, сегодня в каждом полку пулеметные команды наличествуют.

— Знать нам надо про технику. Про пулеметный огонь мы не сразу вспомнили сегодня.

— Ты все печалишься о лейб-гвардии Кексгольмском полке, что лег под пулеметами в Восточной Пруссии?

— Разумеется, о нем. В нем столько павлонов служило, и все полегли в один день.

— Ничего, государь император приказал восстановить Кексгольмский полк. Он наш, окружной, варшавский.

— Как полк его восстановят, безусловно. Только…

— Что только?

— Только бойцы и офицеры в него придут уже другие. Пообмякшие в запасе…

Большие кровавые события на Русском фронте и государственные потрясения в российском Отечестве были для всех и каждого еще только впереди.

Лично для Дроздовского война началась так. Рано утром в дверь его съемной квартиры постучал посыльный казак-донец из штабной конвойной полусотни. Капитан сразу стряхнул с себя короткий сон (из штаба вернулся за полночь). Казак, держа за уздечки двух оседланных коней, как-то тихо по такому случаю скороговоркой проговорил:

— Ваш бродь, война по телеграфу. Приказано всем в штаб явиться срочно.

— С кем война началась?

— А бог его знает, ваш бродь. Есаул, когда посылал, сказывал, что пока сам не знает с кем А конь ваш под седлом…