Генерал-лейтенант Самойлов возвращается в детство

Итак, уважаемые читатели, позвольте надеяться, что вы, как я, каждый из вас в разной степени, естественно, заинтересовались происшедшими событиями и тоже, как я, любопытствуете: а что же будет дальше и чем всё это кончится? Честное слово, не знаю, пребываю в полном неведении, только могу предполагать кое-что, да и то приблизительно.

Но, прежде чем продолжить повествование, и не забывая, что оно задумано, в основном, как дидактическое, считаю необходимым остановиться на одном немаловажном вопросе.

Однажды моя знакомая, очень хорошая девочка, дала мне почитать замечательную книгу. Я прочел её и, кроме того, о чём написано, узнал ещё и о том, чем питалась девочка, когда читала. Сначала она ела борщ или щи: между страницами засох капустный листочек с жиром — пятно в полстраницы. На второе была жареная или отварная рыба: между страницами присохла рыбья косточка. На третье, судя по отпечатку дна стакана на рисунке, девочка пила компот. Ела она и пирожное, лузгала семечки, и особенно доставалось книге, когда девочка читала-ела или ела-читала ягоды!

Другую, не менее замечательную, книгу дал мне почитать тоже очень хороший мальчик. Наслаждаясь этой замечательной книгой, я легко устанавливал, когда мальчик мыл руки (редко!), а когда нет (часто!), и даже угадывал, чем у него были руки измазаны.

Мною приведено только два примера отвратительного отношения к книгам. А сколько существует ещё самых разнообразных, один другого омерзительнее, способов порчи их?!

Мне жаль и книги, и горе-читателей. Конечно, обидеть книгу легче, чем человека. Она добра и доверчива, и когда её терзают, даже пожаловаться не может, не то что защититься. А вот отомстить за отвратительное отношение к себе она может, да ещё как! Книги мстят горе-читателям, вернее, своим врагам-читателям, тем, что отдают им не все богатства, заключенные в страницах!

Настоящему читателю, любознательному, внимательному, терпеливому и обязательно уважительно относящемуся к каждой страничке, книга отдаёт себя всю, и он становится умнее, добрее, веселее, серьёзнее, короче говоря, становится настоящим человеком.

Это, к сожалению, неизвестно и никогда не будет известно горе-читателям. В лучшем случае они используют книгу для более или менее приятного времяпрепровождения. Ну, сие примерно то же самое, что мух ловить. Только мух ловить труднее, но зато и полезнее, чем почти зря листать страницы и наносить им непоправимый вред.

Обо всём этом я был вынужден сообщить вам, уважаемые читатели, с единственной целью — запомните, если не знали раньше: читать — так читать, есть щи — так есть щи, ловить мух — так мух ловить!

Сказанное выше, конечно, имеет отношение и к книге, которую вы сейчас держите, надеюсь, в чистых руках и не едите щи или не пьёте компот и семечки не лузгаете.

Дело в том, что в события, которые произошли и произойдут в нашем повествовании, надо обязательно вдумываться, несмотря на их некоторую занимательность, а временами и откровенную развлекательность. А если вам вдумываться не хочется, закройте данную книгу, возьмите другую, поинтереснее, или смотрите мультики по телевизору. Спасибо за внимание, уважаемые читатели, пошли, как говорится, дальше.

Но прежде вернёмся немного назад, во вчерашний день, несколько событий которого остались мною неосвещенными.

Нам, к примеру, необходимо узнать, чем закончился разговор Вовика и воспитанной девочки Вероники, у которой вся голова в разноцветных бантиках.

Помните, она просила его дать честное слово, что он её никогда нигде и ни за что не подведёт, и мальчик надолго замолчал?

А после долгого молчания он медленно и неуверенно произнес:

— Я бы дал честное-пречестное слово, если бы знал, кто ты такая.

— Чтобы наш разговор, который вполне может оказаться последним, не был бесконечным и безрезультатным, слушайте внимательно, — строго сказала воспитанная девочка Вероника. — Если вы действительно намереные спасти меня от грозящей опасности, приходите сюда ровно к двенадцати дня. Не явитесь — это будет означать, и я тому не удивлюсь, что моя несчастная судьба вас ни капельки не беспокоит, даже не волнует! — И воспитанная девочка Вероника стала отдаляться от Вовика обиженной, но вместе с тем и независимой походкой, однако все разноцветные бантики на её голове покачивались насмешливо и даже с долей презрения.

Сейчас, а точнее, в продолжение минут восьми, Вовик ненавидел воспитанную девочку Веронику и тоже презирал её. Но страдал от этого! Конечно, и упоминать, наверное, не стоит, что сейчас, а точнее, в продолжение минут восьми, он был убежден, что завтра сюда не придёт, и вообще… Восемь минут промелькнули, и он уже мечтал, чтобы завтра наступило как можно быстрее.

А что делать до завтра? Известно, что! Можно вот так столбом стоять и думать, и размышлять, и гадать, и соображать, кто она такая… Но Вовик уже знал, что думать, размышлять и гадать о ней бесполезно. Он стал ещё краснощёчее, потом стал краснолицым, а затем и красношеим, уши побагровели: Робке-Пробке, она ведь… нравится! А он ей?! А она — ему, Вовику?!?!?! Он почти мгновенно побледнел… Стыд и страх прямо-таки не охватили, а сдавили его, и он не двигался с места лишь потому, что всё его сдавленное стыдом и страхом существо стремилось лететь в шестнадцатую квартиру — будь что будет!.. Однако ноги не послушались, будто понятия не имели о стремлении их владельца, а сами направились в другой подъезд и стали подниматься (вернее, поднимать Вовика) по лестнице.

Он смутно сообразил, что делает доброе дело — идёт помогать Григорию Григорьевичу. Это смутное соображение несколько прояснилось и освободило, частично, конечно, Вовика от наитягчайших ощущений и переживаний. И, ни на секунду не забывая о воспитанной девочке Веронике, он был способен уже думать а другом. Ему надо было, обязательно и необходимо, увидеть Иллариона Венедиктовича. А сделать это можно было, кстати, лишь при помощи Григория Григорьевича.

— Он ушёл, мальчик, примерно с полчаса назад, — сообщила Анастасия Георгиевна с заплаканным лицом и плачущим голосом. — Они ушли… Он и она, Джульетточка! Посидите, пожалуйста, со мной, мальчик! Вас ведь, кажется, зовут Вовиком? Побудьте со мной, пожалуйста, если можно! Я в такой тоске, в таком горе, в такой, стыдно признаться, ревности… Никогда бы не поверила, что мое сокровище способно столь неожиданно разлюбить меня!

И как бы ни просила Вовика Анастасия Георгиевна, он ушёл бы. Но тут он услышал:

— Знаете, во всём нашем огромном доме меня понимает в смысле моих отношений с Джульетточкой только один человек — милая, очень, очень, очень воспитанная девочка Вероника!

— Вероника?! — так обрадовался, обезумел, ошалел Вовик, что не прошёл, а пробежал на кухню, куда жестом пригласила его хозяйка. — Вы её знаете?!

— О! Я счастлива знакомством с ней. Присаживайтесь, Вовик, пожалуйста. Хотите чаю?

— Ещё как хочу! А она…

— Понимаете, все её считают злой, непослушной, неискренней, удивляются, как я могу общаться с ней, даже презирают меня за это. Но она ведь такая маленькая…

— Про неё ещё говорят, что она лживая, — осторожно сказал Вовик, разомлевший от счастья.

— На неё возвели столько клеветы, особенно её бабушка Ирэна! А она… — Анастасия Георгиевна молитвенно сложила руки на груди. — Вам, Вовик, она, видимо, понравилась, да?

— Да… — И Вовик не услышал собственного голоса: ведь он впервые откровенно признался в этом не только самому себе, но и постороннему человеку.

— Я сразу заметила ваше высокое и прекрасное чувство! — восхитилась Анастасия Георгиевна. — Такой нам больше не найти! Я принесу варенье. Вас не шокирует, что я принимаю вас на кухне? Я просто привыкла быть здесь с самыми близкими. И с НЕЙ мы здесь провели немало счастливейших, незабываемейших часов….

Она ушла, а Вовик вскочил, еле сдерживаясь, чтобы не запрыгать и не заорать от внезапного счастья. Ведь подумать только: Вероника — милая, очень, очень, очень воспитанная девочка!!!!! Все на неё клевещут!!!!!!!! Особенно бабушка Ирэна! Особенно!.. И, конечно, ОНА ему сразу понравилась… Вовик, обессиленный, сел.

— Я ужасно довольна, у меня просто нет слов благодарности за то, что вы полностью разделяете мое мнение о ней, — оживлённо и весело говорила, вернувшись на кухню с несколькими банками варенья в руках, Анастасия Георгиевна. — А ведь чего о ней только не наслышишься, правда, Вовик? Например, эта самая бабушка Ирэна упорно, с настойчивостью, достойной лучшего применения, распространяет слух, что наша любимица, дескать, блохастая…

— К… к… клевета! — с запинанием на первом звуке вырвалось у Вовика. — Нельзя так про человека!!!

— К… к… к… — Анастасия Георгиевна словно чем-то подавилась. — Какого человека??? Вы о ком?

— О Веронике, конечно… А вы?

— А я, конечно, о Джульетточке, — сверхразочарованно произнесла Анастасия Георгиевна. — А вы… а я-то думала… надеялась… черпала силы…

— Я тоже думал… — ещё более сверхразочарованно произнес Вовик. — Тоже надеялся… тоже черпал силы… Начали-то вы про Веронику…

Анастасия Георгиевна машинально взяла банки с вареньем и ушла, вернулась и, собирая со стола чашки и блюдца, спросила упавшим голосом:

— Значит, всё то хорошее, что вы утверждали, к Джульетточке не относится?

Конечно, обескураженному и, главное, совершенно сбитому с толку Вовику хотелось упрекнуть Анастасию Георгиевну, что всё-таки нельзя о собаченции говорить как о девочке, а о девочке-то и забыть! Но он помнил, ЧТО она сказала о милой, очень, очень, очень воспитанной девочке Веронике, и ответил:

— Всё хорошее относится и к Джульетточке.

Вот опять, уважаемые читатели, мне придётся прибегнуть к уже несколько раз использованной мною в нашем повествовании формуле: так бывает в жизни. А что поделаешь? Да, и в этом конкретном случае придётся повторить, что бывает в жизни, когда, впервые столкнувшись в ней с чем-нибудь, мягко выражаясь, не очень хорошим и узнав на себе, как это не очень хорошее может воздействовать на других, и сам сделаешь это! И Вовик, познав, чего можно достичь ложью, но предварительно чуть ли не весь став краснокожим, солгал Анастасии Георгиевне. Ведь на самом-то деле Джульетточки он терпеть не мог! Но ему требовалось, просто необходимо было, душа просила услышать о милой, очень, очень, очень воспитанной девочке Веронике добрые слова!

И он услышал следующее:

— Спасибо вам, Вовик, за хотя бы тёплое отношение к Джульетточке. Конечно, неловко, а для нас обоих крайне неприятно, что мы перепутали два любимых существа. Но что поделаешь, если их судьбы так схожи! Вероника — добрая, внимательная, учтивая девочка! Для меня каждая встреча с ней…

— С Ве-ро-ни-кой? — на всякий случай уточнил Вовик.

— Да, да, для меня каждая встреча с Ве-ро-ни-кой является счастливым событием. Я расстаюсь с ней успокоенная, как бы выздоровевшая. Если вы удостоены её внимания, цените это, дорожите этим!

Вовик вышел от Анастасии Георгиевны не успокоенным, а наоборот, перевзволнованным. Если раньше его запутывала сама воспитанная девочка Вероника, то сейчас его запутывали ещё и бабушка Ирина-Ирэна и Анастасия Георгиевна. По-футбольному счёт был ничейным: один-один! Беда в том, что Вовик одинаково верил обеим старушкам.

Ведь О! Н! А! могла спокойно врать и Анастасии Георгиевне! Но зачем?

Эх, не знал Вовик, не подозревал, что отпетые лгуньи творят свои безобразия естественно, как дышат. И если честный человек не может врать, то лгун или лгунья занимаются этим даже тогда, когда в этом нет ни наималейшей необходимости. Тем-то они и опасны, что лгут всегда! Не согласны, уважаемые читатели, не верите? Вам же хуже будет, когда с таким или с такой в жизни столкнетесь, наплачетесь…

Но хорошо, — я продолжаю рассказывать о Вови-ке, — когда у человека есть хоть какое-нибудь, да дело. Тогда он имеет возможность отвлечься от тяжелых, к тому же и бесполезных, переживаний и раздумий, а именно — займется делом. Оно в подобных случаях может быть и душевным лекарством.

Побрёл Вовик к Григорию Григорьевичу, чтобы узнать у него адрес Иллариона Венедиктовича, а заодно и поинтересоваться, как новый владелец Джульетточки чувствует себя в обществе той, которую бабушка Ирина-Ирэна считает блохастой…

Картину он застал с виду мирную. Джульетточка спала на кровати на подушке, а возбуждённый и даже злой Григорий Григорьевич провёл Вовика на кухню и уселся, и замолк.

— А я думал, вы тут веселитесь, — сказал Вовик, и неожиданно для него самого слова прозвучали насмешливо.

— Мы-то бы веселились, — не заметив насмешливости, мрачно отозвался Григорий Григорьевич. — Знаю, знаю, нельзя разрешать собачкам спать на подушках, но этой можно. У неё было много тяжелых переживаний. А мне приятно, — продолжал он с вызовом, — что она отдыхает на моей подушке.

— А что же вы тогда такой злой и мрачный?

— Я не просто злой, — опять с вызовом ответил Григорий Григорьевич, — я нахожусь на самом высоком пределе злости. И я не просто мрачный, а сверх всякой меры мрачнейший.

Оказалось, что он недавно вернулся от собачьего гипнотизёра по фамилии Шпунт.

Визит получился крайне неудачным и крайне озадачил Григория Григорьевича, хотя причин этого определить он был не в состоянии.

Причиной же визита была надежда раздобыть собачку для бедной Анастасии Георгиевны (бедной в том смысле, что она потеряла безвозвратно Джульетточку) именно у собачьего специалиста.

А тот открыл дверь, выпучил, как показалось Григорию Григорьевичу, безумно глаза, не ответил на приветствие, проговорил (ну, а точнее, протявкал) что-то вроде того, что я, мол, вас знать не знаю и знать не желаю и никаких дел иметь с вами, даже разговаривать, не намерен, и собрался уже захлопнуть дверь перед носом пораженного посетителя.

Но тот ловко выставил ногу вперёд, не давая закрыть дверь, и грозно сказал:

— Вы мне эти штучки бросьте. Как так, вы меня будто не знаете и знать не желаете? Во-первых, вам прекрасно известно, что я контролёр на всех видах городского транспорта, кроме такси, конечно. Во-вторых, вы опытный заяц и не платите даже в такси, а сдачу иногда вымогаете путем незаконного применения гипноза. В-третьих, я был у вас вчера со старушкой, которую вы неквалифицированно усыпили и самостоятельно разбудить не смогли, а потребовали помощи вот у этой собачки! — Григорий Григорьевич ногой отодвинул дверь и вошёл.

А хозяин квартиры забегал, закрутился, запрыгал, заюлил, сам похожий на собачку, и заговорил, почти затявкал, зло и пронзительно:

— За длительное время моей безупречной практики по излечению нервных комнатных собачушек у меня перебывало более тысячи старушек! А собачушек и того более! Потому что иногда одна старушка содержит не одну собачушку! Я вас не помню и никогда не вспомню! Это у меня профессиональная привычка — не хранить в памяти старушек и их собачушек!

— Но я же не старушка и тем более не собачушка! — загремел Григорий Григорьевич, а Джульетточка, успокаивая его, лизнула в щеку. — Будьте любезны вспомнить меня, иначе у вас будут глобальные неприятности на почве нарушения законов. Мы ещё проверим вашу собачью деятельность. — И двинулся следом за хозяином, юркнувшим в комнату. — Если вы откажетесь разговаривать со мной самым достойным образом, я всё равно докажу кому следует, что ваши собачьи деяния преступны, как и ваше поведение на всех видах городского транспорта, в том числе и на такси, конечно.

Собачий гипнотизёр по фамилии Шпунт, как заметил Григорий Григорьевич, очень вздрагивал при словах закон и преступность. Он, боящийся таких обычных слов, несколько раз обежал вокруг стола сначала в одну сторону, затем — столько же раз в противоположную, сбегал к кушетке, посидел-поподпрыгивал на ней, обежал вокруг трёх стульев, снова заподпрыгивал, сидя на кушетке, и испуганно затараторил, изредка переходя на почти тявканье:

— Вы — шантажист! Вы — могатель! Клеветник! Напугатель! Вры… вры… врыватель в чужие квартиры! И старушка ваша… тоже! Вежливо прошу вас — воооооОООООН! — отсюда!

— Позвольте, позвольте! — устрашающе произнес Григорий Григорьевич. — Попрошу вас не тявкать на меня! — И с Джульетточкой на руках он удобно устроился в кресле за столом. — Недавно вы утверждали, что ничего будто бы не помните…

— Не помню, не помню, не помню, не помню! Ничего, ничего, ничего! Никого, никого, никого!

— А почему тогда, оскорбляя меня, вы вспомнили, как вы её назвали, мою старушку?

— Не помню, что вспомнил!

— И про кастрюлю забыли?

— И про кастрюлю забыл! Я даже не помню, что такое кастрюля!

— А что такое закон — (собачий гипнотизёр по фамилии Шпунт поставил мировой рекорд по прыжкам в высоту с места сидя!) — вы помните? И как он наказывает преступность — (тот побил ему же принадлежавший мировой рекорд по прыжкам в высоту с места сидя!) — не помните? Да?

— Не… не… не знаю…

— Так знайте и помните: закон неминуемо наказывает преступность.

И собачий гипнотизёр по фамилии Шпунт — ХЛОП! — спиной на кушетку, вытянул руки и ноги, закрыл глаза, пригрозил:

— У меня скоро начнётся сильный нервный припадок, опасный для окружающих.

— Это очень любопытно, — сказал Григорий Григорьевич, — понаблюдаем с научной точки зрения.

— Чего понаблюдаем?

— Припадок.

— Это, повторяю, очень и очень опасно для окружающих.

— А я вас, когда будет опасно, накрою кастрюлей!

— А они у меня все маленькие!

— А я вас накрою мусорным ведром!

Собачий гипнотизёр по фамилии Шпунт подбросил своё тело над кушеткой, будто упражнение на батуте выполнил, сел и сказал почти нормальным человеческим голосом:

— Вы всё равно от меня ничего не получите. Я всё равно вас не помню. Вот вы сейчас воооооооон отсюда, и я тут же опять, но ещё сильнее забуду вас!

— Но ведь вы даже и не знаете, зачем я пришёл!

— А если и узнаю, то тут же забуду! — Он помолчал и сказал уже совершенно нормальным человеческим голосом: — Я вас очень прошу, чтобы вы ушли и никогда больше не приходили… Хотите, я встану перед вами на колени и буду горько плакать? Хотите, я буду рыдать перед вами на коленях?

Григорий Григорьевич согласился:

— Вставайте. Плачьте. Рыдайте. Так делают многие виноватые перед законом крупные преступники.

С открытыми глазами собачий гипнотизёр по фамилии Шпунт потерял сознание.

— Вот это серьёзно, Джульетточка, — задумчиво проговорил Григорий Григорьевич. — Патологически боится слов закон и преступник. Значит, он преступник и нарушает закон. Но почему он не хочет иметь с нами дело? Даже выслушать не хочет, зачем мы к нему пожаловали. Почему он нас боится? Надо вызвать ноль-два или ноль-три!

— Не надо… — жалобно раздалось с кушетки. — Никого не надо вызывать… Прошу… умоляю… требую…

— Нет, вызовем! — грозно пообещал Григорий Григорьевич, вставая. — Если вы притворяетесь, что никого и ничего не помните, соответствующие органы напомнят вам…

При слове органы собачьего гипнотизёра по фамилии Шпунт затрясло и трясло довольно долго и сильно. Когда тряска прекратилась, он умоляюще произнес:

— Ладно. Чего вам от меня надо?

— Теперь, — ничего, — услышал он угрожающий ответ. — Мы приходили приобрести у вас собачку, а теперь нам от вас ничего не требуется.

И опять собачьего гипнотизёра по фамилии Шпунт затрясло, но теперь уже гораздо сильнее и надолго. Закончив трястись, он подошёл, ну прямо как побитая собака, и, преданно заглянув в глаза Григория Григорьевича, хрипло и страстно произнес:

— Я готов выполнить любые ваши указания!

— С какой целью вы сначала не пускали нас, а затем прикидывались ничего и никого не помнящим?

— Я не прикидывался. Я действовал бессознательно. Это у меня уникально-феноменальное заболевание с феноменально-уникальным рецидивом.

— Значит, вы рецидивист?!

— Только в медицинском значении! В остальном я вне подозрений!

— Точно вне?

— Абсолютно точно — вне!!!

— А чего тряслись? Почему в обмороке сидели?

— Я же информировал вас: уникально…

— Феноменальное вранье. Всё проверим.

— Не надо проверять! Ничего не надо ПРОВЕРЯТЬ!

— Мы уходим. — Григорий Григорьевич грозно обошёл стол, ещё грознее направился к дверям, но собачий гипнотизёр по фамилии Шпунт перепрыгнул через спинку стула, прижался затылком к дверям и провизззззз-жал:

— Неееееельзззззззззззяяяяяаааа… уходить нееееееельзззззззззззяяяяяяяяааааааааа! Почему вы преследуете меня? Следите за мной почему? И где логика — основа поведения человека? Вы пришли и, ничего не получив, отказавшись получить, уходите? Значит… значит… значит… Не убивайте меня! Я же моментально скончаюсь, если…

— Не умрёте — раз. Не скончаетесь ни моментально, ни медленно — два. За всё ответите — три. Прочь с дороги! — четыре. — И Григорий Григорьевич машинально замахнулся на собачьего гипнотизёра по фамилии Шпунт Джульетточкой.

Тот по дверям, упираясь в них спиной, сполз вниз, сел на полу и жалобно заскулил, чуть-чуть подвывая.

Григорий Григорьевич открыл дверь, перешагнул через него и…

— И вот сижу и думаю, кто же он такой? — обеспокоенно спрашивал он Вовика. — Квартира огромнейшая, как универмаг почти со всеми отделами — столько в ней вещей накоплено. Хозяин трясётся при словах закон и преступность, а при слове органы сидит в обмороке! Это в наивысочайшей степени сверхподозрительно! И феноменально-уникально непонятно! За всем его уникально-феноменальным поведением что-то кроется! Мой долг — выяснить!

Но, как ни уважал Вовик Григория Григорьевича, — даже история с Джульетточкой не отразилась на этом уважении, — всё равно он остался безучастным к поведению собачьего гипнотизёра по фамилии Шпунт и небрежно ответил:

— Жулик он обыкновенный.

— Обыкновенный! — Григорий Григорьевич откровенно фыркнул. — А что, бывают жулики необыкновенные? Все они — обыкновенное общественное зло. А этот… нет, нет, он не жулик! Он опаснее!.. А вот есть у нас в городе дармоездочка одна. Девочка, значит. Редчайший случай! У неё вся голова, представляешь ли, в разноцветных бантиках, и с виду вся она такая уж воспитанная… Ты что вскочил? Не торопись, посиди. Её, пожалуй, можно считать необыкновенной… как это? Жулик — слово мужского рода. А она кто? Жулька? Все контролёры от неё плачут. В переносном смысле этого слова. А она плачет в прямом смысле. Ездит только даром. Как контроль — она в слёзы! И, главное, ничего не говорит, не пытается оправдаться. Только плачет. Учти, не ревет, не рыдает, а именно горько-горько-горько плачет. Молча, повторяю. И все, все, понимаешь ли, пассажиры и пассажирки всех полов и возрастов всегда за неё! Против контролёров!!! Уж я её выслеживал, выслеживал… Хи-и-итра! Из-под носа, как говорится, уходит! Сильна жулька! — почти с восхищением закончил он. — Ты чего стоишь?

— Два-один, — вымолвил Вовик.

— Футбол вспомнил? К чему?

— Да так… Ну, я пошёл.

— Подожди, подожди. Тебе же адрес Иллариона Венедиктовича нужен. Вот, пожалуйста.

— Спасибо… — Ноги у Вовика ослабли, и он сел. — А зачем вы её выслеживали?

— Да просто до сих пор интересно узнать: что же она из себя представляет, в какой семье живет, как учится и почему ей, с виду такой воспитанной, не стыдно совершать микроскопические государственные преступления, причем регулярно?

— А вспомнили-то вы о ней почему? — спросил. Вовик лишь потому, что ему хотелось поговорить о ней.

— А ты утверждал, что, дескать, жулики бывают необыкновенными. Или что-то вроде этого. Я сначала не согласился, а пример дармоездочки, преступницы мелкого калибра, правда, убедил меня в твоей правоте. Но собачий деятель — это… Да что с тобой?! На тебе лица нет!

— Лицо-то есть! — сжав кулаки, почти крикнул Вовик. — А вот головы у меня нету!

— Голова у тебя на месте, я считаю. А я в людях всё-таки немножко разбираюсь.

— Не голова это, а так, для видимости. Для модели, чтобы люди, глядели. Дурак я, по-моему!

Григорий Григорьевич заглянул в комнату, убедился, что громкий разговор не мешает Джульетточке спокойно спать, широко улыбнулся и удовлетворенно произнес:

— Нет, не дурак ты. Если человек в сердцах дураком себя называет, то таковым не является. Проверено. Дурак-то, он себя всегда умным полагает. Что же с тобой, дорогой мой, стряслось?

— Два-один не в мою пользу.

— А сколько до конца игры осталось?

— Много.

— А вдруг получишь право на штрафной удар? Не промажешь?

«Точно, точно, — подумал Вовик, — я должен нанести ей штрафной удар. И не промазать!» — а вслух проговорил:

— Найду я вам эту дармоездочку, вся голова у которой в разноцветных бантиках и с виду она милая, очень, очень, очень воспитанная.

— Доброе дело сделаешь. Для неё. Помогать надо человеку стать человеком. Даже если она и государственная преступница мельчайшего масштаба. Ты её знаешь?

— В том-то и дело… — Вовик пожал плечами. — И знаю… и понятия не имею… Но вот штрафной ударчик и должен ей нанести и — не промазать! Ни в коем случае НЕ промазать!

— Надеюсь, в переносном смысле?

— Девчонка же… Григорий Григорьевич! — горячо воскликнул Вовик. — А что делать, если тебе врут напропалую?

— Женщина?

Вовик кивнул.

Подумав, что-то вспомнив, Григорий Григорьевич неторопливо и с очень глубоким сожалением начал рассказывать:

— По-моему, ничего тут не поделаешь. Я ведь вот почему один живу? Первая моя жена ещё молодой на фронте погибла. Медсестрой была. Боевые награды имела. Я уже после войны решил жениться. Чуяло мое сердце, что не надо этого делать. Потому что первую ещё не забыл. А… извела меня вторая-то ложью! Ну врёт и врёт, как ты сказал, напропалую! И уж чего я только не предпринимал, чтобы хоть немножечко отучить! Пришлось расстаться, и где-то она, знаю, до сих пор врёт всем… Женщины, Вовик, — публика сложная. Опасная иногда и прекрасная часто. Это уж кому как повезет. Но если уверен, что лгунья беспросветная, беги, не оглядываясь! И ни в коем случае не возвращайся!

— Ясное дело, — Вовик несколько раз скорбно кивнул, хотя и не всё понял. — Но ведь помогать человеку надо стать человеком? Да?

— Изо всех сил, — так же скорбно, но только один раз кивнул Григорий Григорьевич. — Пока не убедишься, что все твои усилия бесполезны.

— Значит, бывает, что ты изо всех сил помогаешь кому-то стать человеком, а зря стараешься?

— Бывает, Вовик, бывает. Но ты не расстраивайся. У тебя вся жизнь впереди. Ты, главное, сам постарайся человеком стать. А это не так-то уж и просто… Ну, надоел я тебе. Топай давай по своим делам. Счастья тебе. Меня не забывай. А штрафной пробей точно.

Они обменялись крепким, мужским рукопожатием, и Вовик ушёл.

И если вы, уважаемые читатели, решили, что все случайности произошли в предыдущей главе, то ошиблись. Вот вам ещё одна.

Брел Вовик по указанному в записке Григория Григорьевича адресу к Иллариону Венедиктовичу (забегая вперёд, сообщу, что их встреча в этот день не состоялась: Вовик не застал его и дозвониться не мог), как вдруг в нескольких метрах от себя увидел знаменитого шефа банды Робертину, он же в недалеком прошлом Робка-Пробка. Всё внутри у Вовика сжалось, и кулаки тоже.

Попробую описать Робертину. Первое, что бросалось в нём в глаза, были длинные, в крупных локонах, даже на вид мягкие льняные волосы. Не всем мальчишкам такая шевелюра к лицу, а Робертину она украшала. Она была его главным и единственным достоинством. Второе, что бросалось в глаза при первом же взгляде на Робертину, это одежда. Сегодня на нём была майка: спереди белая обезьянка на чёрном фоне, сзади — чёрная обезьянка на белом фоне. А джинсы его не поддаются описанию: такие они были линялые, всё в заклепках, «молниях», сзади ярлык с крокодилом золотого цвета и надписью на иностранном языке. Ноги были украшены ярко-желтыми сапожками на высоких каблуках. Роста он был чуть ниже среднего, но столько он накопил в себе высокомерия, наглости, что казался почти высоким.

Шёл он рядом с мамой, которая облачилась тоже во всё яркое и импортное, и вся была в драгоценностях.

Вовик пропустил их мимо и поплёлся следом, машинально прислушиваясь к довольно громкому разговору. А Робки-Пробкина мама втолковывала сыну (у Вовика, ему показалось, даже уши вытянулись, чтобы лучше слышать) следующее:

— Вероника — прекрасная девочка. Я в жизни такой воспитанной девочки не встречала.

— Да ну тебя, — вяло оборвал Робертина.

И Вовик отстал, и вслух произнес:

— Два-два…

Больше с ним за вчерашний день ничего не случилось, весь он (день то есть) был посвящен по возможности глубоким раздумьям и довольно жестоким переживаниям по поводу, конечно, воспитанной девочки Вероники. Счёт два-два был утешительней, чем один-два, но никак не мог удовлетворить Вовика.

Ещё два события из вчерашнего дня осталось вспомнить, уважаемые читатели: одно — довольно печальное, другое — весьма смешное.

Перед самым сном, уже подходя к кровати, Иван Варфоломеевич вдруг что-то неясно вспомнил, присел, сидел и мучился, потому что воспоминание тревожило его, но не прояснялось. Для самоуспокоения он решил, что его беспокоит только что возникшая, но ещё туманная мысль, имеющая отношение к эликсиру грандиозус каоборотус. Нет, никакой такой мысли обнаружить не удалось. Тогда, может быть, воспоминание? Да-да, что-то вроде этого. Но о чем? О ком? А мысль-воспоминание вдруг вызвала неприятное ощущение, даже с оттенком брезгливости, чуть ли не ненависти, перемешанной с острой тревогой.

Иван Варфоломеевич решил, что, если сидя не может разобраться в этом странном ощущении, надо встать. Он машинально пошёл к чемодану, с которым вернулся из-за границы и которого ещё не раскрывал.

Сейчас ему почему-то вдруг захотелось открыть чемодан, однако он испугался этого простого желания.

??????????????????????

Но деваться было некуда, его так и тянуло к чемодану. Иван Варфоломеевич щелкнул замком, откинул крышку и… бессильно опустился, почти рухнул на пол…

Сверху, на вещах, в беспорядке засунутых в чемодан, лежал галстук Сержа — белый, в маленьких фашистских свастичках.

Долго полулежал или полусидел, прислонившись к стене, на полу Иван Варфоломеевич, казалось, ни о чём не думая, только чувствуя боль в сердце… надо принять лекарство… надо принять лекарство… а боль всё возрастала и возрастала… надо принять лекарство… стучало в висках… Силы уже оставляли его, в глазах темнело… Он на четвереньках еле-еле добрался до тумбочки, уже на ощупь нашёл лекарство, положил его под язык… Очнулся (или проснулся?) он на полу от холода, сел, недоуменно оглянулся вокруг, взгляд его упал на закрытый чемодан.

Иван Варфоломеевич резко сел, потом вскочил, бросился к чемодану, щелкнул замком и облегченно вздохнул: никакого галстука не было! Он тщательно перебрал содержимое, ещё раз и ещё облегченнее вздохнул, лег в постель и выключил свет.

Хотел Иван Варфоломеевич закрыть глаза, а они не закрывались. Да-да, в отеле он взял галстук Сержа из мусорной корзины и положил в ящик письменного стола. Да, да, да, так оно и было. А когда он положил (или не положил?) галстук в чемодан, Иван Варфоломеевич не помнил. Собираться в аэропорт он стал в последний момент, когда за ним уже зашёл Серёжа, а Иван Варфоломеевич торопливо записывал варианты формул составных частей эликсира грандиозус наоборотус в блокнот. Не мог же он при Серёже достать фашистский галстук из ящика письменного стола и зачем-то положить в чемодан?!

А глаза всё-таки не слушались Ивана Варфоломеевича и никак не хотели закрываться. Перед его мысленным взором был им самим раскрытый чемодан — вот здесь, в этой комнате, а сверху на вещах — белый, в маленьких фашистских свастичках галстук… Чертовщина какая-то! Мистика! Бред! Галлюцинация… Но блокнот с формулами надо бы из чемодана достать…

Тут глаза закрылись. Иван Варфоломеевич рассудил таким образом: у него был небольшой приступ, он уснул и увидел неприятнейший сон. И он сейчас же заснул и уже больше во сне ничего не видел, а о блокноте забыл…

И последнее из неописанных событий вчерашнего дня.

Возвращаясь от Ивана Варфоломеевича, Гордей Васильевич, как бы торопимый приятным желанием, поднялся этажом выше своей квартиры и позвонил в квартиру одного своего приятеля-пенсионера, который гордо называл себя парикмахером в отставке. Дома у него были все необходимые инструменты и принадлежности для его работы, специальное кресло и трельяж. Илья Ильич, так его звали, с удовольствием обслуживал друзей и знакомых, в том числе Гордея Васильевича и его внука Робика.

И парикмахер в отставке нисколько не удивился довольно позднему визиту и не стал ни о чём расспрашивать, когда Гордей Васильевич, предварительно извинившись, сказал:

— Позвольте сейчас пригласить к вам клиента и сделать с ним такое, чего, я уверен, вы не делали ни разу в жизни. Покорно прошу не удивляться.

Осторожненько, беззвучно открыв дверь в свою квартиру, Гордей Васильевич точно так же пробрался в чулан, разыскал там несколько ремней, ремешков и бечевок, вошёл в комнату, где всё семейство отчаянно зевало перед телевизором.

— Сейчас начнется, — насмешливо проговорил Робик. — Дед попытается выключить, а мы не позволим.

— Да смотрите на здоровье, если оно вам не дорого, — добродушно отозвался, к изумлению всех, Гордей Васильевич, вызвал внука в коридор и зашептал: — Представь себе, потомчик, сейчас мне один военный, бывший разведчик, по-моему, показал интереснейший прием допроса. Вы ведь часто в шпионов играете, может, тебе и пригодится. Обалдеешь! Идём, продемонстрирую!

Между нами говоря, уважаемые читатели, Робик временами был глуп, как пробка. Именно поэтому он и позволил сделать с собой то, что категорически отказался делать парикмахер в отставке, а совершил сам дед.

Извинить Робика в какой-то степени может лишь то обстоятельство, что его прекрасную шевелюру с любовью, так сказать, содержал Илья Ильич.

Чтобы доказать, что временами (или всегда?) Робик был глуп, как пробка, задам вопрос: ну кто поверит, что дед-генерал почти ночью будет показывать внуку, да ещё в чужой квартире, какой-то прием какого-то допроса, а внук согласится на это без сомнений и колебаний?

И Робик спокойно сел в знакомое кресло, положил руки на подлокотники, а Гордей Васильевич, с нескрываемым злорадством, которого внук не замечал, любуясь своей шевелюрой в тройном зеркале, говорил и проделывал то, о чём говорил:

— Привязываем руки… ноги привязываем… затем туловище… шейку так, чтоб не шевельнулся… рот открой!.. платочек туда… готово!

Илья Ильич в ужасе спросил:

— Зачем вся эта процедура? Клиентов никогда не привязывают!

— Клиентов — да! — едко согласился Гордей Васильевич. — А перед вами не клиент! Шеф банды Робертина! В прошлом Робка-Пробка! Приступайте, Илья Ильич! Наголо! Быстро! И качественно!

Робик пытался дергаться, жевал платок, пучил глаза.

— Я… я… я… не… не… не могу… профессиональная порядочность не позволяет… уничтожать редкую красоту… — лепетал парикмахер в отставке. — Такое богатство… роскошь… гордость… Руки не подымаются! Увольте, увольте, увольте!

— Тогда я сам! — Гордей Васильевич взял ножницы и стал отхватывать прядь за прядью, приговаривая: — Распустили обормота до невозможности… вырастили потомчика… Бандитом решил стать! Позорить мои седины! Доканчивайте про-це-ду-ру!

— Да, да… после вашей… работы… — бормотал перепуганный и оскорбленный Илья Ильич. — Приведу… хотя бы в порядок… этот ужас… это издевательство…

— Никакого ужаса! — отрезал Гордей Васильевич. — Никакого издевательства! Наоборот! Авось возьмется за ум, если он у него, конечно, имеется!

А Робик и впрямь испытывал ужас. Он ведь в ТРЕХ зеркалах вынужден был наблюдать, как лишался своего единственного достоинства, как постепенно под опытными руками Ильи Ильича обнажался череп, очертаниями похожий на дыню.

— Прекрасно! Великолепно! Неповторимо! Беспрецедентно! — хохотал Гордей Васильевич после каждого своего слова. — Теперь попробуй руководить бандой! Засмеет она тебя! Шефчик! Всю твою банду остригу, если потребуется! Собаки на улицах и те над тобой хохотать, будут! По-собачьи, конечно! Понимаете, Илья Ильич, нет теперь никакой управы на этих потомчиков! Бандиты молокососные!

— Но ведь это же, наверное, игра… — жалобно промямлил парикмахер в отставке. — При чём здесь прекрасные волосы? Мальчики, видимо, хотели поразвлечься…

Робик вытолкнул наконец-то платок изо рта, и оттуда вырвался такой вооооОООООООпль… Ну, примерно, если бы его издавали четверо: один — орал, второй — хрипел, третий — стонал, четвёртый — визжал…

— Позвольте развязать его? — дрожащим голосом спросил Илья Ильич. — Соседи подумают… у меня репутация…

— Освобождайте преступника!

Парикмахер в отставке суетливыми движениями развязал Робика и получил удар кулаком по голове.

— Мальчик, видимо, немного поразвлекся, — насмешливо констатировал Гордей Васильевич.

А Робик с тем же воооооооООООООООплем бросился на деда, но тот схватил его за ухо и приподнял так, что внук стоял на цыпочках, боясь шевельнуться.

— Здесь вопить прекрати. Иди вопить домой. Там, кстати, тебя и пожалеют, хотя вряд ли смогут утешить.

Робик умчался с небольшим воооплем. Потирая голову, Илья Ильич участливо поинтересовался:

— Что теперь будет с бедным мальчиком?

— Жизнь будет продолжаться своим чередом, — философски произнес Гордей Васильевич. — А у нас в семье сейчас будет скандальчик. Да ещё какой. Под прекрасной-то шевелюрой обнаружилось — что? Обыкновенная дыня!

— Что вас вынудило к этому? — Илья Ильич всё ещё не мог прийти в себя.

— Сложные и глубокие раздумья и переживания. Кроме того, стыд и ощущение позора. Задавив в себе жалость и не найдя другого выхода, я решился на… процедуру. Спасибо вам, дорогой Илья Ильич, за помощь, а внука моего извините за рукоприкладство. Спокойной ночи.

Не сочтите, уважаемые читатели, что я выдаю поступок Гордея Васильевича за образец. Да он и сам не был до конца уверен, что совершил педагогически правильное мероприятие, но терпение его истощилось. Кроме того, в своем безобразном поведении плохие люди никогда не задумываются над последствиями, — так почему, наказывая их, надо учитывать, какое это произведет на них впечатление?

Тут в квартиру Ильи Ильича ворвалась Робикова мама, вся в слезах и драгоценностях, громко и достаточно истерически рыдая. Она стала складывать прекрасные сыновьи волосы (Илья Ильич бросился помогать) в урну, похожую на вазу, и сквозь рыдания бормотала:

— И-и-изувер… и-и-изверг… и-и-истязатель… я тебе этого не прощу этого… так и-и-изуродовать ребёнка… у-у-уничтожитель красоты…

— Отрастут, — спокойно сказал Гордей Васильевич. — Раньше он был изувером, извергом, истязателем. Хватит. Поизуверствовал, поизвергал, поистязал. Пора и прекратить. Идём домой, доченька. Там порыдаешь,

К их возвращению Робик практически выорался, только всхлипывал, лежа на тахте.

Папа сидел у него в ногах, бормотал:

— Успокойся, успокойся, успокойся… мы с мамой что-нибудь придумаем… походишь пока в английском беретике… Гордей Васильевич, вы хотя бы отдаёте себе отчет в том, ЧТО вы натворили?

— Честно говоря, не совсем, — признался Гордей Васильевич. — Я не настаиваю на абсолютности своей правоты. Зато я сверхабсолютно убежден, что ваш сынок, являющийся, к сожалению, и моим внуком, растёт редкостным обормотом. А вы и я поддерживаем развитие его обормотизма. Вот я и попробовал кое-что предпринять. Может быть, цель оправдает средство.

Мама хотела погладить голову любимого Робика, но в испуге отдёрнула руку и воскликнула:

— Дыня!

— Жаль! Очень жаль! — насмешливо воскликнул Гордей Васильевич. — Ведь у него всё импортное, а череп оказался в форме отечественной дыни.

— Дурак, дурак, дурак! — сипло выкрикнул Робик.

— Конечно, конечно, конечно! — ответил дед вроде бы серьёзно. — Всю жизнь занимаюсь, понимаете ли, всякими глупостями. — Голос его вдруг загремел. — Во время войны, например, спас сотни людей! Сейчас СДУРУ занимаюсь научной работой, чтобы дети не вырастали обормотами! — Он грозно встал. — А собственный внук растёт обормотом! Займитесь-ка своим ребеночком, дорогие родители, пока не поздно. Кстати! — вспомнил он, уже подойдя к дверям, вернулся, достал из карманов Робика, сколько тот ни сопротивлялся, зажигалку и сигареты. — Спокойной ночи… малыши! — И дед удалился.

Ну, а теперь, уважаемые читатели, нам предстоит посмотреть, что и как бывает с генерал-лейтенантом в отставке, когда он вернется в детство.

Готовя себе завтрак, Илларион Венедиктович загрустил, вернее, очень опечалился. И не подумайте, из-за того, мол, что стал маленьким. Нет-нет, он по-прежнему верил, что должен был вернуться в детство, где у него много дел. Да вот беда: ведь у него сейчас были всего одни трусики! Даже тапочек не было. Во дворе в таком виде появиться ещё можно, а вот в город, тем более вечером, уже не выйдешь. К тому же предстояла схватка с бандитами…

Но ещё больше Иллариона Венедиктовича тревожила мысль: а вдруг он обещал Вовику встретиться сегодня в семь ноль-ноль? А ведь Вовика сегодня бандиты собираются похитить! Надо его предупредить, помочь…

Размышляя над всем этим, Илларион Венедиктович сделал то, чего ему никак нельзя было делать, но что вдоволь было дозволено мальчику Лапе, — полакомился малосольными огурчиками!

Настроение улучшилось. Сейчас главная задача — найти себе сообщника, друга, помощника среди мальчишек, такого, которому можно было бы всё или хотя бы почти всё доверить. Второе: сообщить о своем чудесном превращении старым друзьям, порадовать их, посоветоваться. Третье: разработать подробный план действий на сегодня. Ведь лиха беда начало. Четвертое: обзавестись одеждой и обувью. А это совсем просто — пойти в магазин и купить всё необходимое.

На предполагаемую встречу с Вовиком Илларион Венедиктович отправится сейчас совершенно спокойно: прохожих в такой ранний час мало, да и нет ничего особенного в том, что по улице в трусиках и босиком бежит мальчик, — молодец!

А ему хотелось именно бежать, и притом вприпрыжку, как он не бегал этак более полувека с лишним.

Конечно, самый рациональный вариант — рассказать Вовику обо всём, но… Эх, если бы Илларион Венедиктович знал, как изменился за последние дни бывший дармоезд, он бы без колебаний взял его в сообщники!

Перед выходом Илларион Венедиктович решил просмотреть почту. В ней оказалось письмо от его младшего сына Романа. Если вы помните, уважаемые читатели, он был актёром и очень походил на отца (обстоятельство, которое сыграет существенную роль в нашем повествовании).

«Мне поручили роль генерал-лейтенанта в отставке, — сообщал Роман, — в многосерийном телевизионном фильме. Вот я и решил совместить приятное с полезным: и у тебя пожить, и понаблюдать, какими вы, ветераны, в жизни бываете, порасспрашивать тебя и Гордея Васильевича. Сейчас я на гастролях, о дне прибытия извещу телеграммой. И ещё новость: прибуду с невестой!»

Обратного адреса на конверте и в письме не было, а почтовый штемпель был оттиснут небрежно.

Илларион Венедиктович подошёл к зеркалу, с любопытством поразглядывал Лапу и сказал ему:

— Ты, я вижу, весьма доволен, что снова появился на свет, чтобы пережить повторное детство. Конечно, на твоем пути возникнет немало осложнений, но… Всё надо делать по порядку. Сейчас — к Вовику.

Ключ от квартиры пришлось держать в зажатом кулаке.

Легко бежал по утреннему городу Илларион Венедиктович, быстро бежал, потому что было холодновато, с трудом удерживаясь от желания запеть или радостно закричать.

Детство! Вот оно, оказывается, какое! На душе беззаботно, всё представляется исполнимым! А сколько ещё всего впереди! Даже сегодня! От одного воспоминания о встрече с бандитами кулаки радостно сжимаются!

Он забыл даже о том, как будет вести себя с Вовиком. Да и чего тут думать? Они же оба — дети! Договорятся!

Жаль, уважаемые читатели, ах, как жаль, как обидно, иногда и злость, как говорится, берет, что дети не ценят детства! Особенно лентяи и всякого рода безобразники. Ненавижу, скажу прямо, тех, которые, например, обижают маленьких и слабых. Кто в детстве обижателем растёт, тот и взрослым точно таким же будет. Жадюг ещё ненавижу! А как прикажете относиться к тем, кто не уважает стариков и старушек?

Конечно, детство состоит не из одних только радостей, бывает в нём много неприятного и несправедливого. Надо уметь это переносить стойко, достойно, а самое главное: уже в детстве надо привыкнуть, чтобы обязанности твои были тебе не в тягость, а привычным, необходимым и радостным делом. Самая же большая радость — помогать и маленьким, и большим.

Но если бы меня спросили, что наиболее важно не упустить в детстве, я бы ответил: природы. Это простая, но великая истина.

Чем больше человек в детстве связан с природой, чем он ближе к ней, тем раньше он поймёт, что без любви к природе нельзя вырасти человеком, живущим интересной, разнообразной, полной впечатлений и приключений жизнью.

И хотя я, конечно, отлично знаю, что добрые советы от детского ума отскакивают как от стенки горох, но убежден: кто-нибудь к ним да прислушается, и они ему пригодятся.

Вот вам трудно, почти невозможно представить, уважаемые читатели, что и вы когда-нибудь (кстати, годы промелькнут быстро-быстренько!) станете стариками и старушками. И не пришлось бы вам пожалеть с огромным опозданием, что в детстве вы не полюбили природы, значит, жизнь провели без её чудесного влияния, и тут с вами вполне может случиться именно из-за этого беда. Может случиться так, что вы останетесь одни, немощные да ещё и больные. Тут-то природа и могла бы вам помочь. Она отблагодарила бы вас за любовь к ней ещё с детства, принесла бы вам много радостей, забвения от тяжелых дум, облегчила бы ваши недуги и прибавила бы — честное слово! — здоровья и сил!

Но вернёмся к тому, что Илларион Венедиктович, вернее, мальчик по прозвищу Лапа, ранним утром вприпрыжку мчался по городу, уже прикидывая, как бы ему с ватагой сверстников выбраться на природу! Как бы ему поскорее завести собаку, аквариум, певчих птиц! А то всё магнитофоны да проигрыватели! Ведь детство может пройти таким образом, что голосов птиц и услышать не придётся, только диски, диски, диски…

Лужа впереди! Да разве взрослый имеет возможность пробежать по луже босиком хотя бы и в городе?!

А генерал-лейтенант в отставке Самойлов Илларион Венедиктович как затопал по луже, так брызги — во все стороны и вверх, на него самого! Лужа оказалась короткой, и он несколько раз пропрыгал по ней взад-вперёд! И если бы вокруг был не город и не прохладное утро, он бы из этой лужи долго бы ещё не выходил…

От холодной воды он продрог, да и трусики вымокли, и он уже не бежал, а рвался вперёд, чуть ли не летел, забыв даже, куда и зачем несётся. Давненько, более полувека с лишним, он так не бегал!

В нем, во всём его существе сейчас необыкновенно соединились ощущение подлинного детства и наслаждение им старого человека.

Он бежал как в детстве!

Это было настолько удивительно, что Илларион Венедиктович не сразу пришёл в себя, надолго забыл от восторга, кто он такой, что с ним приключилось. А когда он всё это вспомнил, то пошёл шагом.

Именно сейчас он с некоторой тревогой понял, что ничего не имеет права предпринимать, пока не сообщит о происшедшем с ним Ивану Варфоломеевичу, ибо только тот может объяснить, каким образом старик превратился в мальчика и что с ним, мальчиком, может быть. Илларион Венедиктович вспомнил, что всё началось после того, как он в лаборатории изобретателя зверюшек-игрушек выпил стакан воды. А вода ли это была?!

«Стоп! — мысленно приказал он себе, увидев под полосатым тентом на стулике перед столиком сумрачного Вовика. — Запомни: теперь ты только Лапа!»

Илларион Венедиктович сел напротив ставшего ещё сумрачнее Вовика, который посмотрел на него самым недружелюбным взглядом, спросил:

— Ты случайно не Иллариона Венедиктовича поджидаешь?

— Его, его, как раз его! — сразу обрадовался Вовик. — А что?

— Меня Лапой звать, прозвище такое, но я предпочитаю его имени, — по-мальчишески развязно сказал Илларион Венедиктович, тщательно подбирая слова, чтобы речь его выглядела безупречно детской. — Он попросил меня, чтобы я сюда притопал ни свет ни заря и сообщил тебе, если ты, конечно, соизволишь не проспать и придешь, чтобы ты не боялся бандитов. Чтобы к двенадцати был у гаража как штык. А ты не дрейфишь?

— Так ведь я один, — грустно и немного жалобно ответил Вовик, внимательно приглядываясь и прислушиваясь к Лапе. — А они девчонку одну похищать будут, а она просила меня сопровождать её. И ещё она сказала, что предстоит неминуемая жестокая драка. А я драться не умею. Представляешь, что может получиться?

— Илларион Венедиктович категорически настаивал на том, чтобы ты сопровождал Веронику, — ещё развязнее проговорил Илларион Венедиктович, внутренне радуясь, что ни единым словом, как ему показалось, не выдал себя. — Он высказал убеждение, что ты будешь вести себя самым достойным образом и не испугаешься. Учти, что и тебя бандиты по каким-то им одним известным соображениям тоже намерены захватить.

— Me… ме… меня?!?! — ужаснулся Вовик. — По каким таким соображениям?

— Вот это мне неизвестно. Ты, главное, не дрейфь. Илларион Венедиктович принял все соответствующие меры, чтобы с тобой не случилось ничего даже в малой степени неприятного.

— А сам-то он где?

— Ну, мне он не обязан докладывать. Просил пока его не беспокоить. Дня два. Потом позвони. Координаты его у тебя, надеюсь, имеются?

Вовик уныло кивнул и обреченно махнул рукой.

— Да ты что, Вовка, раскис? — как можно веселее спросил Илларион Венедиктович. — В банде у нас свой человек. Это раз. Я сам буду участвовать в неминуемой драке с бандитами. Это два. А дед Робки-Пробки мой старый друг… Ну, не в прямом, естественно, смысле… а так… часто мы встречаемся… Он тоже намерен вмешаться в данную историю. Так что, Вовка, у тебя никаких оснований нет чего-либо опасаться. А Веронике вот слишком-то не доверяйся. Я эту особу знаю.

— Два-три! — пораженный, воскликнул Вовик.

— Что ты имеешь в виду?

— Да это я так. Вдруг футбол вспомнил. А чего ты в одних трусиках и босиком?

— А… а… — замялся Илларион Венедиктович. — Закаляюсь, представь себе! Врачи посоветовали… — И он окончательно замолк, мысленно браня себя.

— Слушай, Лапа! — позвал его Вовик. — А как ты не проспал сегодня?

— Да у меня же многолетняя привыч… — Илларион Венедиктович осекся, раздражённый тем, что никак не может полностью ощущать себя Лапой. — Привычка, знаешь ли. Значит, ты не дрейфь, приходи к гаражу. Всё будет исполнено так, как задумано! Пока!

И, быстро уходя прочь, Илларион Венедиктович голой спиной и, казалось, даже каждой пяткой чувствовал, как недоверчиво и подозрительно смотрит ему вслед Вовик.

«Ну, если так будет продолжаться и дальше, — сердито думал Илларион Венедиктович, — меня, конечно, не разоблачат, но доверия я не завоюю. Придётся мне над своей речью поработать… Теперь следующая задача — купить одежду и обувь. Босиком идти в магазин — в высшей степени глупо. И в одних трусиках… но кто его знает, может, мальчишкам такое разрешается? Главное — быть предельно похожим на мальчишку!»

И он побежал, и старческая озабоченность постепенно исчезала, сменялась детской беззаботностью. По лестнице — тоже бегом!

Дома он самым тщательным образом, хотя и торопливо, нервничая, перерыл, переворошил все шкафы и чемоданы, где могли оказаться внуковы одежды и обувь. Ничего, кроме крошечных тапочек, платьиц, рубашечек…

Машинально сняв трубку зазвонившего телефона и услышав голос Гордея Васильевича, он натужно кашлянул и услышал торопливый рассказ:

— Я вчера, Иллариоша, своего обормота остриг наголо, велел сегодня ему из дому не выходить. У меня важное совещание, и быть у гаража я никак не смогу. Но раз там не будет моего гологолового шефчика, никаких похищений не состоится. А завтра я этого Робика-Пробика отправляю в подшефный совхоз возить навоз! Неплохое начало трудовой деятельности, я полагаю. А вечером мы с тобой созвонимся… Алло?.. Алло? — с тяжелым сердцем Илларион Венедиктович слушал в трубке сердитые гудочки отбоя и не сразу положил её на место.

«Этакого-то красавца остриг наголо! — внезапно развеселился Илларион Венедиктович. — Узнаю Гордеюшку! Терпел, терпел, да и не утерпел!.. А я к гаражу обязан пойти. Обещал Вовику. Лапа слов на ветер не бросает!»

Потом звонил Иван, наАЛЛОкался вдоволь… Пожалуй, да не пожалуй, а обязательно, надо сегодня же поставить его в известность о чудесном превращении. А то он там с мышами и морскими свинками возится, а тут… Лапа может стать открытием мирового значения… Подожди, подожди… Нет, не Ивану следует об этом рассказать в первую очередь, а Гордеюшке! Он ведь предсказывает, что врагам нашим не зверюшки-игрушки нужны, а скорей всего то, что случилось с генерал-лейтенантом в отставке Самойловым!.. Но если открыться, то ведь ради чего он мечтал вернуться в детство, то и не получится! Его просто возьмут под научное наблюдение, и будет он в принципе чем-то вроде мыши или морской свинки… Юмор, конечно, здесь не к месту, тем более, что Гордеюшка вполне может быть прав в своих подозрениях насчёт импортного сына Ивана — Сержа там или Серёженьки… Но ведь редчайший биолого-психолого-педагогический эксперимент в основном-то удался!.. А если это изобретение попадёт в руки врагов? Если за ним, как полагает Гордеюшка, могут уже охотиться иностранные разведки? Может, они своими подлыми умами сразу увидели в опытах со зверюшками-игрушками именно то, что случилось с Илларионом Венедиктовичем? Надо, надо сообщить Гордеюшке…

Вот тут-то ему впервые пришла в голову мысль о том, а стоило ли в приципе мечтать о возвращении в детство. Неужели его можно повторить? Впервые он усомнился в подлинной ценности своего биолого-психолого-педагогического эксперимента, хотя всё пока шло замечательно.

Необычайная грусть вдруг охватила Иллариона Венедиктовича. Ему почудилось, что в нём борются два человека — мальчик и старик, попеременно одерживая верх.

Илларион Венедиктович опять подошёл к зеркалу, опять долго разглядывал в нём Лапу и говорил ему:

— Держись, друг. Раз заварил кашу, хотя в некоторой степени и случайно, изволь её честно расхлебывать. Захотел помочь обормотикам стать настоящими людьми? Помогай! Но кто их, так рано испортившихся, поймёт? Может быть, постепенно по всем законам развития общества и природы или сама по себе вывелась новая порода детей — не воспитуемых никакими доселе известными способами? Иначе ведь ничем не объяснишь, почему их, обормотиков и обормоточек, развелось так много. Хорошо ещё, что появился «Чадомер»! Он поможет хотя бы предупреждать родителей, ЧТО может вырасти из их любимых чадиков! Нет, нет, Лапа! — воскликнул Илларион Венедиктович своему отображению в зеркале. — Мы ещё ответим этой Смерти-фашистке! Она ещё попрыгает у нас от бессильной злобы! Во всех войнах мы побеждали, победим и впредь.

И всё-таки через некоторое время радостное возбуждение покинуло его. Впервые Илларион Венедиктович был в наиполнейшем одиночестве. Даже поговорить по телефону ему было нельзя. А телефон как назло трезвонил и трезвонил…

Время до открытия «Детского мира» не тянулось, а ползло всё медленнее и медленнее.

Опять вернувшись к зеркалу, Илларион Венедиктович сказал Лапе:

— Мы обязательно пойдем к гаражу. Меня просто тянет туда! Любопытно, знаешь ли, и в драке поучаствовать, если в этом будет необходимость, если она действительно неминуема. Интересно на остриженного Робика Посмотреть, и как к этому факту банда отнесётся, интересно увидеть… Ну, Лапа, марш в «Детский мир» и веди себя, пожалуйста, по-детски. Тогда мы быстренько…

Зажав деньги в одном кулаке, а ключ от квартиры в другом, он отправился в магазин, по дороге размышляя о том, что ему и как сказать продавцам, если они спросят, почему он явился в одних трусиках и босиком. Разве дома нет больше никакой одежды и обуви? А почему об этом вовремя не позаботились родители?

Всё оказалось гораздо сложнее, чем он предполагал. Поднявшись на второй этаж в отдел одежды, Илларион Венедиктович вежливо обратился к молоденькой продавщице:

— Милая девушка, будьте настолько любезны…

От удивления и возмущения глаза у милой девушки стали абсолютно сверхкруглыми, а Лапа невозмутимо и с легкой иронией продолжал:

— Такой вот, представьте себе, со мной приключился казус. Остался, так сказать, извините, в нижнем белье! — И для поддержания собственной храбрости, которой ему сейчас явно не хватало, он громко рассмеялся. — Мне необходимо приодеться. Надеюсь на вашу, милая девушка, скорую, как говорится, помощь. Я со своей стороны…

— Да какая я тебе милая девушка, хулиганишка ты этакий?! — В гневе продавщица подняла руку словно для удара, но тут же опустила её, а рядом уже оказались и другие любопытствующие и негодующие, судя по их лицам, милые девушки. — Кто научил тебя так со взрослыми разговаривать?

— А деньги-то у тебя есть? — спросила другая продавщица. — И кто тебе их дал, милый мальчик?

Илларион Венедиктович мысленно обругал себя всеми подходящими для данной ситуации словами (отнюдь не детскими!), а вслух проговорил как можно вежливее (как выражаются, по его мнению, воспитанные мальчики):

— Деньги, естественно, у меня есть. Вот. И покорнейше прошу извинить меня. Я вовсе не намеревался обидеть вас обращением, которое против моей воли прозвучало фамильярно или даже фривольно. Просто я часто слышал, что именно так обращаются к продавщицам взрослые дяденьки, а вам должно быть известно, что каждый ребенок старается выглядеть старше своих лет, ещё раз прошу прощения.

— Пойдем-ка в комнату милиции, — строго предложила продавщица, — там во всём разберутся.

— Извольте, я к вашим услугам, — уныло согласился Илларион Венедиктович, суматошно раздумывая над тем, как ему выкрутиться из этой истории. — Только зачем? Что в моей просьбе предосудительного! Мне, ребёнку, нужно одеться в магазине под названием «Детский мир», у меня есть деньги. То есть я полноправный покупатель, а вы… Понимаете, — с отчаянием продолжал, он, вспомнив, что в двенадцать ему нужно быть у гаража, — наши все уехали на дачу, закрыли все шкафы и шифоньеры…

— А деньги, деньги у тебя откуда?

— Мне их дал дедушка. Я рано утром сбегал к нему. Прошу вас, обслужите меня, пожалуйста!

Продавщицы о чём-то пошушукались между собой, бросая на Иллариона Венедиктовича подозрительные и даже возмущенные взгляды, и милая девушка твёрдо произнесла:

— Всё-таки пройдем в комнату милиции. Мы тебе не верим.

— Жаль, — серьёзно испугался Илларион Венедиктович. — Но я готов подчиниться вам. Только сначала попрошу предоставить мне возможность сделать запись в книге жалоб, что вы отказались обслужить меня без всяких объективных причин.

Тут уж все милые девушки не округлили, а выпучили от изумления глаза, а Илларион Венедиктович продолжал с достоинством:

— Не проще ли помочь мне сделать необходимые покупки, а милиционера отправить со мной на квартиру? Вот ключ. Здесь не так далеко. Вы понимаете, что у меня уже ноги оледенели?

И через некоторое время он был одет, милая девушка сходила с ним в обувной отдел, там он купил кеды и сказал ей:

— Сердечное вам спасибо. Вы даже и не предполагаете, какой важности услугу вы мне оказали. Извините, что доставил вам столько беспокойств. Всего вам самого наилучшего… тётенька!

Но прежде чем посмотреть, уважаемые читатели, что случилось на сборище банды у гаража, нам придётся заглянуть в квартиру Гордея Васильевича.

Сам он и родители Робика ушли на работу, а он получил от деда сверхнаистрожайший приказ сидеть дома и ждать телефонного звонка.

На Робика, Робку-Пробку, Робертину смотреть было не жалко, ибо жалко выглядевшего человека всё-таки можно пожалеть. Смотреть на него было смешно! И, словно для того, чтобы сильнее растравить себя, разозлить, он, не вставая, сидел перед зеркалом и не сводил глаз со своего, ужасного для него, отражения. А из зеркала не сводила с него глаз дыня с глазами!

Сверх всякой меры охваченный злобой, растерянностью, бессилием от непонимания того, что с ним случилось, Робик жаждал доказать, что и с головой в виде дыни он способен на кое-что! Он ещё докажет, что никому не собирается подчиняться!

Он вспомнил случившееся и ничего не понимал. Дед был добродушнейший человек, добрейший, доверчивый, обмануть его или выпросить что-нибудь не стоило никакого труда.

Например, сказал как-то Робик:

— Дед, дай-ка ключ от гаража, мы там поиграем. — И Гордей Васильевич тут же протянул ключ, ни о чём не спрашивая.

И вдруг!.. И пусть Робик не отличался даже средними умственными способностями, он вполне сообразил, что ничего у него, как у человека, не было ценного, кроме замечательной шевелюры. Из-за неё-то он и вёл себя нагло, зная, что большинство людей, даже мальчишки, завидуют ему и считают прекрасные волосы чуть ли не личной заслугой Робика.

А как же теперь быть?

Тут он снова стал размышлять о поступке деда (но не о своем поведении!), совершенно забыв, например, о том, что давно берёт без разрешения у деда деньги из карманов. Такие неблаговидные действия Робик расценивал как невиннейшие, а точнее, никак не расценивал, просто брал деньги и тратил, не зная, что это называется воровством.

Короче говоря, Робик посчитал поведение деда своего рода капризом, последствий у которого больше не будет, и стал прикидывать, как сейчас быть.

То, что происходило у него в похожей на дыню голове, никак, конечно, нельзя было считать работой мыслей. Просто в ней мелькали желаньица вроде того, как бы всё-таки удрать из дому, где у него никогда не было других занятий, кроме сидения у телевизора. И совсем было бы неплохо остаться шефом банды и будто бы похитить воспитанную девочку Веронику и толстяка Вовика (кстати, по её совету). Цель этого похищения — вдоволь поиздеваться над толстяком и заставить его сделать что-нибудь уж совсем глупое и похохотать до упаду, когда ему попадёт.

Но — нужно удрать из квартиры и кого-нибудь в ней оставить вместо себя, чтобы ответил на телефонный звонок деда… Что? Ну, это мы придумаем! А можно вообще ничего не придумывать! Пусть кто-нибудь сидит дома… Зачем? Неважно. Просто Робик так решил, так оно и будет! Робик быстренько набрал номер телефона воспитанной девочки Вероники и приказал:

— Старуха, моментально разыщи мне Федьку, и чтоб он мигом был у меня дома. Если потребуется, напугай его так, чтобы он в «мы» захотел! Действуй! Иначе операция срывается! — И, не дожидаясь ответа, он бросил трубку на рычаг, считая, что шефы банд должны отдавать приказания безоговорочным тоном, и тут же забыл о своем внешнем виде.

Вскоре насмерть перепуганный Федька стоял перед ним в прихожей, но недолго Федька был насмерть перепуганным. Увидев голову-дыню, он захихикал, потом захохотал, потом его стало корчить от смеха. Держась руками за живот, он согнулся, как от удара в него, а попой, чтобы не упасть, уперся в стену.

Робертина стукнул Федьку по затылку, мальчишка распрямился и сквозь захвативший всё его существо смех выкрикнул:

— Дыня получилася!

И Федька опять захохотал, схватившись за живот и согнувшись, а Робертина втолковывал ему:

— Приказываю тебе, балда ты такая, сидеть здесь и ждать меня! Телефон зазвонит — приподними трубку и опусти обратно! Двери не открывай! Жди меня! Понял?

Федька просто ничего не расслышал, захваченный безудержным хохотанием, но почему-то мотнул головой, видимо для того, чтобы ему не мешали хохотать, то есть наслаждаться. Понять ведь Федьку-то надо: до сих пор он всегда был предметом насмешек и смеха, а тут впервые ему выпало редчайшее удовольствие самому хохотать, да над кем?! Над Робертиной! Над шефом! Над тем, который только то и знал, что стукать Федьку по затылку!

Робертина самоуверенно счёл, что его приказания поняты, и ушёл, тщательно натянув перед зеркалом английский беретик.

Оставшись в огромной квартире один, отхохотавшись, Федька долго соображал, но так и не сообразил, для чего он здесь оказался. Попав случайно на кухню, он выпил три бутылочки вкусного-вкусного сока, подумал-подумал и съел все (четыре) пирожные в вазе, ещё подумал-подумал и сгрыз три больших яблока.

Немного отдохнув, он отправился бродить по квартире. Никогда таких жилищ он не видел и заблудился.

Бродил Федька, бродил по комнатам и коридорам, но никак не мог снова выйти на кухню, зато обнаружил телефон. Он важно снял трубку и стал набирать: сначала — ноль, затем — один и только хотел набрать два, как из трубки раздалось:

— Дежурный слушает. Ваш адрес!

Федька назвал адрес, да опомнился, испуганно пискнул. бросил трубку на рычаг и отбежал от телефона. Он метался по комнатам и коридорам, а в это время по адресу Гордея Васильевича мчались две пожарные машины, воя сиренами. Словно слыша их и понимая, что он натворил, Федька наконец-то выскочил в прихожую, увидел дверь и — стрелой по лестнице!

Нам, уважаемые читатели, можно и оставить его, а отправиться к воспитанной девочке Веронике, которую с унылым, даже обреченным видом сопровождал Вовик; а вела она его к гаражу. Там её и его должны были похитить бандиты.

— Вообще жизнь неоднозначна, — рассуждала воспитанная девочка Вероника, и все разноцветные бантики на её голове замерли в глубокой задумчивости. — Вот я часто вынуждена размышлять над тем, почему ко мне так несправедлива судьба. Казалось бы, я по мере своих сил и возможностей всё делаю для того, чтобы доставить окружающим меня людям, в том числе и вам, Вовик, радость, помочь, а получается…

— Какую же ты мне радость доставить можешь? — сердито спросил Вовик, а мысленно добавил: «Если всё время врешь?»

— Вы не рады, к примеру, знакомству со мной?! — поразилась воспитанная девочка Вероника. — Вы сомневаетесь, что я оставлю в вашей жизни заметный след? Значит, вы просто невосприимчивы к незаурядным натурам. Но я многое вам прощаю, потому что всё-таки в вас кроется нечто загадочное.

— Ничего во мне не кроется, — польщенный, нарочито небрежным тоном ответил Вовик. — А сколько мне тебя ещё сопровождать? По-моему, мы только время зря тратим.

— Быть со мной, иметь возможность общаться со мной — зря тратить время, — иронически произнесла воспитанная девочка Вероника, озабоченная тем, что у гаража, который она видела, уже давно собрались бандиты, а похищать её и Вовика будто бы и не собирались. Чтобы выиграть время, она продолжала рассуждать, всячески стараясь ублаготворить Вовика, чтобы он не вздумал уйти. — Я бы ни за что не стала общаться с человеком, который мне неинтересен. — От гаража донесся дружный хохото-гогот. — Вообще я мечтаю о людях умных, красивых, сильных… А какой тип женщин вы предпочитаете?

— Тип? — недоуменно спросил Вовик и обернулся в сторону нового взрыва хохото-гогота у гаража. — При чём тут женщины? Вот про девчонок я ещё могу сказать.

— Слушаю очень внимательно.

— Девчонок я вообще не предпочитаю.

— Вы что, собираетесь прожить без семьи? Холостяком? Неужели вы даже не подозреваете, что девочки, особенно воспитанные, вас мальчиков, облагораживают? И неужели вам неведомо, что ради женщин, то есть бывших девочек, идут на подвиги, создают выдающиеся творения литературы и искусства?

Вовик и слушал и не слушал её. Встреча с бандитами теперь не очень его пугала, раз Илларион Венедиктович обещал в неё вмешаться, но он только сейчас осознал, что всё это произойдет вон там, у гаража. А пока бандиты хохотали и гоготали во всё горло.

— Пойдем, взглянем, что там происходит, — как бы между прочим предложила воспитанная девочка Вероника, которая находилась не только в недоумении, но уже и в раздражении: давно пора похищать, а они хохочут и гогочут!

— Пойдем, посмотрим, — точно таким же тоном согласился Вовик, решивший, что лучше идти навстречу опасности, чем изнывать в ожидании её.

Они приблизились к бандитам незамеченными. У дверей гаража стоял незнакомый мальчик в Робки-Пробкиной одежде, с его лицом, но…

— Это ещё что такое? — очень брезгливо спросила воспитанная девочка Вероника, показывая на него.

— Да Робертина это! — с диким хохото-гоготом ответили бандиты. — Теперь мы его будем Дыней звать!

— Неужели это ты… Робик? — ещё очень брезгливее спросила она. — Действительно, череп совершенно неправильной формы, напоминающий обыкновеннейшую дыню. Где твои великолепные волосы?

— Дед обрезал, а мама собрала их в вазу и поставила у себя на туалетном столике, — безнадёжным, почти плаксивым голосом отозвался, можно считать, уже бывший Робертина, а бандиты опять схохотали и сгоготали. — Среди нас оказался предатель! Он выдал все наши планы! Вот из-за него, идиота, меня и остригли! — Он наконец-то догадался поднять с земли английский беретик, натянул его на дынеобразный череп, и бандиты, теперь уже вместе с воспитанной девочкой Вероникой, разразились диким и долгим гогото-хохотом, переходившим в хохото-гогот.

Не хохотал и не гоготал только Вовик. Жалел он этого жалкого субъекта, а тот в бессильной злости раскричался:

— Слушать мою команду! Шеф я вам или не шеф?

— Дыня! — закричали бандиты. — Дыня обыкновенная!

— Какой же ты можешь быть шеф? — совсем ещё очень брезгливее произнесла воспитанная девочка Вероника, и все разноцветные бантики на её голове закачались предельно насмешливо. — С такой отвратительной наружностью даже на улице показываться нельзя. Люди будут шарахаться от тебя. Отныне не смей мне показываться на глаза!

— Значит… значит… значит… — от несусветной обиды голос у Робика-Робки-Пробки-Робертины-Дыни стал писклявым. — Значит, только волосы…

— А ты как думал? — от безграничного презрения голос воспитанной девочки Вероники стал хриплым. — Можешь гулять с вазой в руках, в которой хранятся твои прекрасные волосы! — и она вызывающие громко расхохоталась одна.

И даже бандиты примолкли от такого издевательства.

— Ты! — вырвалось у Вовика. — Прекрати! — И он передразнил сердито: — Воспитанные девочки так не поступают!

Она успела только с неприкрытой злобой взглянуть на него, как среди бандитов появился Лапа и насмешливо спросил:

— Позвольте поинтересоваться, что здесь происходит? Робик! — радостно воскликнул он. — Что с тобой сделали? На кого ты похож?

— На дыню! — завопили бандиты. — Дыня он, дыня обыкновенная!

— Что за шум, а драки нет? — весело перекричал всех Лапа.

И в наступившей тишине раздался напряженный голос бывшего шефа:

— Драки нет? Бу-у-удет драка! Ребята, вот предатель! Вали его! Без пощады! — и первый кулаком ударил Лапу в лицо, и тот не успел увернуться.

Семь штук бандитов с восторгом принялись лупить Лапу смертным боем.

— Ну, а вы за кого, Вовик? — с интересом наблюдая за побоищем, ехиднейше спросила воспитанная девочка Вероника. — Так и будете стоять столбом, трус? Присоединяйтесь! Восемь на одного — это же просто и безопасно! Ну, трусишка!

Драться, как вы помните, уважаемые читатели, Вовик не умел. Но сейчас его охватила такая, я бы сказал, благородная ненависть к бандитам и ЭТОЙ особе, что никакого умения и не потребовалось. Одного бандита он просто-напросто хорошенько пнул, да так хорошенько, что тот куда-то отлетел и больше не возвращался. Другого бандита Вовик почему-то решил крепко обнять и обнял так крепко, что тот почему-то упал на землю и не вставал.

— Молодец, Вовик! — крикнул Лапа. — Хватай Дыню! Вон уже милиция едет! Милиция едет! Ура! Сейчас она их всех в подшефный совхоз возить навоз!

При слове милиция бандиты бросились врассыпную, а тот, который побывал в объятиях Вовика и лежал на земле, быстро пополз. Дыне Вовик сделал подножку, уселся на него и через некоторое время услышал громкий стон:

— Раааааздааавииииишь…

— Отпусти его, — сказал Лапа, ощупывая своё лицо, — здорово они меня, понимаешь ли… горит все…

— А где же милиция? — раздражённо спросила воспитанная девочка Вероника.[10]

— Никакой милиции и не предвидится, — насмешливо ответил Лапа. — Просто я воспользовался старой уловкой, которая безотказно действует на трусов.

— Но вы-то какой герой! И даже вы, Вовик! Я восхищена вами, мальчики! Вы действовали, как в кино! Я любовалась вами!

Тут Лапа вдруг стал суровым, медленно подошёл к ней и сквозь зубы процедил:

— Ты, голубушка, тоже получишь по заслугам! — Он повернул её за руку к себе спиной и вдарил ей по месту, где спина теряет своё приличное название.

Воспитанная девочка Вероника вздрогнула, взвизгнула, остолбенела на некоторое время, повернулась к мальчишкам искаженным ужасом лицом и растерянно забормотала:

— Да как ты, не… не… годяй… посмел ме… ме… меня… по… по… по…

И деревенский мальчик Лапа громко и отчетливо назвал место, по которому она получила заслуженный, справедливый и здоровенный шлепок, самым точным в данном случае словом.

На этом, уважаемые читатели, нам пора расстаться до следующей главы, предварительно немножечко передохнув.