Генерал террора

I

о приезде в Рыбинск их ждал связной. Личность серенькая, неприметная и ничего о себе не помышляющая. Для связного, пожалуй, удачная. Он и заявился-то как с Волги ветер, вскоре после переправы, а переправлялись они с Гордием, чтобы не утруждать заречного Егория, прямым путём, наперерез от Слипа. Егорий, не ставя лодку на причал, сейчас же развернулся в обратную сторону, а они поднялись в гору, к редким здесь, на окраине, домишкам Рыбной слободки. Нищета да розваль, не только кур — собак-то не виднелось. Кой-где копались по огородам бабы да бродил по пыли какой-то чумной дедок, выспрашивая: «Будут Волгу поджигать, ти нет?..» Вот как от дедка отвязались, связной пристал к ним — вначале случайной тенью, а потом и говорящей, мол, не спешите, дело есть. Когда приостановились, короткой пробежкой подбежал этакий затрапезный мастеровой и подал помятую, но всё же чистую четвертушку старой почтовой бумаги; там было написано: «Этот человек проводит вас в Ярославль. Готовьте и ярославские берега. Блед Конь».

В почерке нельзя было ошибиться, почерк Патин хорошо знал, но Гордий, которому, собственно, и протянул записку незнакомец, как-то равнодушно позевал:

— A-а, ладно. Подумаем. Торговые дела мои неважнецкие... Знаешь что, друг любезный? — круто обернулся к нему, наступив Патину на сапог. — Через пару часов? На этом самом месте? Пожрать бы надо, до кумы тут сбегаем...

Дело было на Низовой улице, уже на выезде к Ярославлю; место открытое, для разговоров несподручное, это верно. Истинно, зачуханная, опустелая по нынешним временам слободка — в отличие от главной Рыбной слободы, из которой в достославные екатерининские времена и вырос город. Мало Гордий, так и Патин, попривыкнув к нынешнему Рыбинску, предпочитал более людные улицы — там пёстрая толчея, там работный и всякий другой люд, — а здесь человек в паровозном или речном картузе, как на них-то было, что шиш на голом месте. Он взглянул на Гордия. Тот повелительно кивнул и, не оглядываясь, кавалерийской иноходью поспешил к центру города, всё время меняя направление. Патин вначале с непониманием, потом и с удивлением дёрнул за рукав:

— Опаска нужна, но всё-таки?..

— Не опаска — уже наживка. Клюнем ли?

По пути к центру нельзя было миновать Черёму — речку в глухом, поросшем черёмухой овраге. Как раз крутой поворот, мосток. Гордий туда, под него, и по оврагу, по оврагу к тому месту, откуда и заходили. А кто миновал мосток, тот уже попадал на настоящие городские улицы. Считай, терялся.

— Не стоило бы тебе говорить... сам знаешь, больше трёх нас не должно собираться в одном месте, — поспешно извинился он, пристраиваясь на склоне оврага, откуда всё было видно. — Значит, пойди мы в Ярославль, нас уже как минимум четверо будет, с ярославскими-то ещё связными. Да и в записке не всё ладно. Не заметил? Плохо. В подписи должно быть: «Блед К.». И — только. Никаких «коней»! Значит, понаслышке или по какому-то перехвату.

— А почерк?

— Фи-и! На Сухаревке любой почерк, если по хорошему образцу, тебе сварганят. Да и бумага слишком назойлива, хоть и нарочито помята. Не такой дурак Савинков, чтобы выводить свою каллиграфию на прежней царской бумаге... Гляди!

Через мост торопливо, настороженно поспешали трое, в одном из которых без труда узнавался и тихий московский вестник.

— Да, но чего нас сразу не загребли?

— Пожалуй, следок им нужен. Ярославский!

— Так что будем делать?

— Разделимся надвое. Как я думаю, тебя-то они и не ждали, и знать не знают, уж так вышло, а я, как окунишко, на подсечке. Значит, ты сейчас же и валяй в Ярославль. Я помотаю их здесь — и тоже за тобой. Видимо, на пару с этим тихим приятелем...

— Схватят тебя!

— Не схватят до Ярославля. Говорю же — им нужен след... Да и потом, чего хорошего, если вместо одного — сразу двоих? Не упрямься, Патин. С Богом.

Он перекрестил его и по склону оврага выбрался на улицу. Быстрёхонько за теми троими, которые не могли же за пару минут далеко уйти...

Патин сумрачно покачал головой, но тоже решился: Ярославль так Ярославль. Всё житейское было при нём: документы, разумеется, поддельные, деньги, разумеется, ходовые, царские, а славные такие австрийские сапоги с тайниками он и снимал-то только на ночь, да и то не всегда. Сапожки нарочно были подзамурзаны всякой дрянью, не позаришься. Значит, вперёд, сапожки!

Оставалось кружным путём добраться до большой ярославской дороги и там нанять какого-нибудь попутного извозчика. Хоть до Створа — очень узкой и бурной теснины, хоть до Романова — с его известными на всю Россию романовскими полушубками. Дальше можно пароходом, поездом или чем попало. Недалеко оставалось.

II

В Ярославле всё было спокойно.

Адрес поручика Ягужина знал. В Москве ещё условились. Из одной и той же повязанной тройки. Да и однополчане. Да и тёзки. Да и земляки почти что — Ягужин был родом из-под Романова. Собственно, Савинков отправлял их в один и тот же день с одним и тем же напутствием: «Никому не доверять, но друг другу — как мне». Само собой разумелось, что им и надлежит установить прямую связь между Рыбинском и Ярославлем. Поэтому Ягужин встретил по-приятельски, с недоумением:

— Ты по невестам шатался, что ли, Патин? Где был?

Патин рассказал, что было за эту неделю, и не скрыл своей тревоги по поводу встречи со вчерашним посланцем. Упомянул, не называя фамилии, и про своего напарника-капитана.

— А не слишком ли вы пугливы, господа офицеры?

— Возможно, но мой кавалерийский капитан...

— ...Гордий.

— Ты знаешь его?.. — задела Патина излишняя осведомлённость.

Ягужин подвинул плотнее свой стакан, положил руку на плечо:

— Не обижайся, Патин. Взамен я познакомлю тебя с не менее достойным ярославским аборигеном. Чела-век! — крикнул он забытым фатовским тоном.

Дело происходило уже на пристани, в буфете, — дома у Ягужина поесть ничего не нашлось.

Из-за ширмы, отделявшей столики от скрытой где-то в глубине кухни, заявился всё тот же единственный официант, на которого по первому поспешному взгляду Патин и внимания не обратил. А сейчас вздрогнул от какого-то хорошего ощущения при виде этого усатого, подтянутого и опрятного официанта. Тот вышел, утирая руки висящим на поясе полотенцем, уважительно и профессионально выгибаясь в их сторону:

— Чего-с изволите, товарищи?

— Третий стакан, нет, бокал... и-и... настоящего шампанского вместо этой дряни! — демонстративно оттолкнул Ягужин доморощенный ярославский портвейн.

Уже чувствуя, чем всё это обернётся. Патин с интересом наблюдал за официантом. Признать он его никак не мог, но выходило — свой человек.

Официант пропадал за ширмой недолго — вышел с завёрнутой в газету бутылкой и с тремя бокалами. Тот же поклон:

— Товарищи пролетарии изволят «Дюрсо»?

Ягужин, вставая, приобнял его:

— К чёрту маскерады! Тут нет никого, Борис Викторович.

— Как нет, а мы? — расхохотался Патин.

Они пожали друг другу руки, поглядели глаза в глаза, и новоявленный официант заторопился:

— Патин, сейчас придёт рабочий люд, после поговорим. — Он хлопнул пробкой. — У меня настоящие пролетарии обедают... у-у, какие большие начальники! Ладно. В Волгу их. За братство фронтовое!

— ...за Россию!..

— ...и Свободу!..

Бокалы сдвинули стоя, словно чувствовали, что повторить не придётся. Верно, на дощатых сходнях, ведущих к дебаркадеру, загрохали уверенные кованые каблуки.

Официант похватал бокалы и недопитую бутылку:

— Нельзя, чтоб товарищи-пролетарии пили «Дюрсо». Пролетарии должны пить доморощенный портвейн, а того лучше — ерофеевку.

За то время, пока грохали по сходням кованые каблуки, он успел и с шампанским убраться, и с новым подносом явиться, на котором позвякивали гранёные стаканы и сиротливо жалась на обшарпанной тарелке обсыпанная лучком селёдка.

— Кушайте, товарищи слесаря, — вместе со скрипом двери напутствовал он своих друзей. — Сейчас будет готов и борщ флотский, по кронштадтскому рецепту... Вот и сами кронштадтцы! — поставив поднос, поспешил он навстречу новым посетителям.

Их было четверо, все, как на подбор, матросики, с тяжеленными маузерами и лихо заломленными бескозырками. Можно сказать — молодцы, если бы не выговор, явно не русский... то ли немецкий, то ли балтийский! Уже зная, что к чему в нынешней России, и это смекнул Патин.

Матросы уверенно, не снимая бескозырок, уселись за столик у окна, которое предупредительно распахнул на Волгу Савинков, снова ставший услужливым и тихим официантом. Заговорили матросы почти сразу в четыре голоса:

— Как всегда... Да, борщ по-флотски. Да, с буксиром. Да, с селёдочкой... как у товарищей рабочих.

И так дружески, приятельски оглядели соседний столик, что Ягужин, как только там явилось всё, что нужно, — а явилось в мгновение ока, — сейчас же привстал и косноязычно провозгласил:

— Пролетарии трудящиеся, можно сказать, по обеденному времени отдыхая, под флотский доблестный борщ... для поднятия сил трудовых... за боевые заслуги балтийских пролетариев, можно сказать, с самой «Авроры»!..

Тут не вставали — просто руки от столика к столику протянули, взахлёб сразу же пошло, под крепкое мужское чавканье, под хохоток. Весёлые матросики попались, не стеснялись в выражениях.

— Под Питергоф... да, под Питергоф... мы взяли штурмом, как это... бардачок!.. — начинал один, не заканчивая, зная, что его поймут с полуслова.

— Что Питергоф — в самом Питере! — весело работая крепкими челюстями, перебивал другой. — Дамский батальон, доннер веттер... дрюттер-муттер!

— Не стреляйте... пока не стреляйте... для себя поберегите! — кричит командир Петерс. — С живота допрос снимайте... общепролетарский!..

— Что Питер! — не терпелось и третьему. — Здесь не дрюттер-муттер — здесь дочка губернаторская... Маман, говорит, не нужен мне твой плюгавый адъютант, лучше братья-товаршци... Для обновления гнилой дворянской крови, маман!

Пасти непроизвольно полез правой рукой в сапог; Ягужин под пиджаком схватился за сердце. Матросики заметили это и сочувственно спросили:

— Что, товарищ, утомился на трудящемся фронте?

— Утомился, — с болью в лице снял руку Ягужин. — Две смены подряд, ремонтируем буржуйские паровозы...

— Э, товарищ! — назидательно заметили. — Теперь они наши.

— Наши, — согласился Ягужин. — Значит, продолжаем смену. Честь героям!

— Честь труду! — уважительно, уже подвыпивши, напутствовали их, так и не дождавшихся борщика.

Официант предупредительно вышел из-за ширмы, правую руку держа под фартуком. Бог знает, чем это всё могло кончиться.

Поговорить так и не удалось — рабочий и матросский люд всё подходил и подходил. Они просто похвалили, кивнув официанту:

— Хорош борщик!

— Можно сказать, питательный.

Уже на улице, далеко от пристани, Патин признался:

— Я бы на месте Савинкова дня не проработал. Укокал бы!

— Потому ты, дорогой поручик Патин, и не на его месте, а на своём, — назидательно и больше для себя заметил Ягужин. — Не надо слишком поспешно опускать руку в сапог...

— ...и хвататься за сердце... Оно ещё послужит России.

Посмеялись, но невесело. Ясно, что выдержки не хватало.

Договорились разойтись в разные стороны вдоль Волги, а вечером встретиться на пристани. Авось и Савинков освободится — поговорить-то о многом надо. Лучше — с ночёвкой...

Ягужину досталась нижняя Волга, Патину верхняя. Подумав, даже обменялись фуражками: Патин отдал свою речную, а нахлобучил деповскую, с явными мазутными пятнами и прожогами. Так лучше получалось: не шла к его круглой простецкой физиономии хоть и старенькая, но боцманская или шкиперская фуражка.

В раздражении он отмахал вверх по Волге чуть ли не обратно до Романова. Потом уже сообразил: а что видел, что слышал? Да ничего. Бессильный гнев заливал глаза и уши. Так, мельтешение народа, пароходов, барж, каких-то переселенцев или беженцев, немыслимо грязных цыган, неизвестно куда бредущих красноармейских отрядов...

Опять баржи, беженцы, торгующие зеленью бабы, поля уже за последними слободками. Бесстрашно гуляющие на опушке леса коровки, бессмысленная и никого вроде бы не убивающая стрельба за рощицей...

Он тут лишь и очнулся: стреляют... в кого стреляют?

Солдатский дух и погнал навстречу. С полверсты не пробежал, как увидел: пяток красноармейцев из-за трёх возов отбиваются от подступавших с топорами крестьян. Стреляли пока поверх голов, а мужиков было много, слишком много, чтобы всерьёз отстреливаться даже от безоружных, если не считать вил и топоров в руках. Патин как раз и налетел в тот момент, когда уже метнули в засевших за возами солдатиков одни и другие вилы. Никто не пострадал, но мешки в нескольких местах пропороло, оттуда брызнули белые фонтанчики, всё выше и отчётливее. Мука! Мука, по которой плачут только что встретившиеся беженцы...

— Стойте! — промеж вил и винтовок вбился Патин. — Я с паровозного депо. Чего муку рассыпаете? Голодных, что ли, мало?

— Да много, много, — закричали из толпы. — Да нам всех не накормить! С мельницы едем, а они вот наскочили да всё наше и... конфе...

— Сковали! — поправили слишком уж мудреное слово.

К Патину с доверием, как к своему, и охранники повернулись:

— Товарищ, мы выполняем приказ председателя губисполкома товарища Нахимсона. Пролетарии Ярославля голодают, а на мельнице скопились большие запасы...

— Большие! — закричали из толпы. — По пудику на семью!

— Своё-то!

— Кровное!..

Выхватив из сапога наган, Патин остановил бесполезный ор:

— Мол-чать! Я тоже уполномоченный по заготовкам. Как держишь винтовку, растяпа? — в сердцах выхватил он её у одного из стражников, привычным щелчком и вроде как ненароком выбрасывая из ствола патрон. — Ты что, никогда винтовку в руках не держал?

— Никогда, — признался тот. — Я огородник из Романова, меня мобилизовали в Красную Армию три дня назад...

— Мол-чать! — повторил Патин, и со вторым стражником проделывая то же самое. — Опять из царского села Романова? Из Данилова? Неделю уже, говоришь? Пора бы и научиться!

Так он и с третьим, и с четвёртым проделал, но пятый, видимо старший, уже сам клацнул затвором:

— Ты чего нас разоружаешь?!

— А того! — рукояткой нагана отшиб его в сторону. — Бросай винтовки, с которыми и обращаться-то не умеете!

Но позади уже опомнились, что-то сообразили — раз за разом щёлкнули затворы.

— Не берут меня ваши пули, а? — ногой отшвырнул он выброшенные на землю патроны и вскочил на передний воз. — Слу-ушать мою команду! Все винтовки под ноги... под ноги, говорю! — верным выстрелом сбил он с головы фуражку упрямца. — Со мной шутить не стоит. Следующий выстрел пойдёт чуть пониже... Собрать оружие! — кивнул он приглянувшемуся мужику. — Та-ак... Теперь... возы развернуть — и обратно на мельницу!..

— А дальше что? — тот же мужик, что собирал винтовки, и усомнился.

— Если не знаете, что делать со своим хлебом, — тогда отдайте. Отдавайте литовским оглоедам. И вашему Нахимсону. Валяйте!

Из толпы зашумели:

— Ну уж шиш!

— Да ещё литовцам!

— Да каким-то Нахимсонам!

— От голодных детишек!..

Возы как ветром сдуло — только грохот колёсный пошёл. Патин сунул наган обратно в сапог, взял на изготовку одну из винтовок, загоняя патрон в патронник, а остальные повесил, вытряхнув магазины, на одного из стражников — старшего, как бы в назидание. Тот поворчал, но повиновался, куда денешься.

— Теперь — стройся по два.

— Так пятеро нас, — старший не прочь был поиздеваться.

— Я шестым, — нашёлся Патин. — Шагом ма-арш! За-апевай!

Потопали, куда указал, в сторону нагорного леса, подальше от Волги, следовательно, и от дорог, но с песней никак не ладилось.

— И куда смотрит комиссар!

— Комиссара убили, — сумрачно объяснил старший.

— При таком же грабеже?

— Не при грабеже, а при конфискации излишнего продовольствия в пользу нуждающихся трудящихся.

— Вижу, ты гра-амотный! — начал нервничать Патин. — Остальных я, может, и отпущу, а тебя, может, и шлёпну.

— Самого шлепнут. Смотри! — указал старший на отряд красноармейцев, который с извилины дороги как раз выходил на их бугор.

Патин отступил на несколько шагов и уже беспрекословным тоном, щёлкнув затвором, приказал:

— За-апевай! Пока меня шлепнут, я всех вас... суки поганые... постреляю. Песню!

И сам, не дожидаясь, грянул:

Поравнявшийся с ними отряд тоже подхватил:

Патин отдал честь шагавшему рядом командиру:

— Комиссар Патлов. Выполняем спецзадание председателя губисполкома товарища Нахимсона. А вы куда, товарищи?

— Под Романов ходили, — охотно сквозь песенный рёв своего отряда ответил командир. — Контра там продотряд разгромила.

— Ну и как, нашли?

— Нашли... ветра в поле! Видишь — с пустыми руками. Как отчитываться? Ох, не погладят меня по головке!.. У вас порядок?

— Полный порядок! Передайте товарищу Нахимсону, что мы к вечеру вернёмся и доложим об исполнении приказа.

— Помощь не нужна? — уже издали, удаляясь со своим усталым отрядом, обернулся командир.

— Нет, сами справимся, — заверил его Патин, хотя до последней минуты не был в том уверен, потому и клацал затвором, видя, что старший, как бы спотыкаясь, пытается отстать и может броситься под ноги, может вырвать винтовку и крикнуть своим...

Когда опасность миновала, он с одобрением заметил:

— А ты из старых солдат! Неужели рискнул бы?

— Рискнул... кабы ты был из молодых, вроде моих зайчат.

— Вот то-то. Чтоб больше не рисковать — шагом марш через дорогу. Во-он к тому дубку, — указал на одиночное дерево, вокруг которого было пустынно и тихо.

Спорить не стали, зашагали, куда было приказано.

Место оказалось не самое лучшее — слишком уж открытое. Патин боялся, что в лесу преждевременно разбегутся, но и здесь — чистая плешь. Дуб когда-то спалило молнией, место суглинистое, выжженное солнцем и поросшее колючкой. Да и с дороги видна такая орава людей. Он посидел под дубом в сторонке минут пять, покурил, приказав остальным лежать. А дальше что?..

— Пока я не дойду до опушки леса плюс ещё десять минут — чтоб лежали тише мышей. Из винтовки я вас и в полуверсте подшибу. Имейте в виду, — наказал он и, не оглядываясь, хоть холодок пробирал спину, — а вдруг у кого-нибудь пистолет сокрытый есть, — зашагал в сторону леса, нарочно вдаль от Ярославля.

На опушке оглянулся и погрозил винтовкой. Сидели пока. Но знал: как только скроется в кустах, так и побегут. Весь вопрос: в какую сторону?

Он юркнул в кусты, затаился и снова выглянул: так и есть, бегут... за ним следом! «Ну, старшой...» Понял он, что без выстрела не обойтись, присел за пеньком и старательно выцелил. В ногу, как и хотел! Старшой споткнулся и пополз на карачках, что-то крича, может, понукая своих. Но никто больше не тронулся с места. Глухо и покорно залегли в траву. Патин ещё раз выстрелил, поверх голов; вот теперь уж долго никто не высунет носа. Обойдя краем опушку леса, он негромко, но так, чтоб слышали настоящие слова, запел:

Старый кадетский гимн, который большевики, как и всё остальное, реквизировали для своих нужд и лишь немного переиначили слова, жёг душу. Что наделал? Зачем ввязался?.. Во след ему непокорно, хрипло возразили:

Он припустил к старой рыбинской дороге и, не доходя её, в приметном месте, у большого валуна на краю свалки, закопал винтовки и все припасы к ним. Хорошо, что на свалке тряпье кой-какое оказалось: обернул на всякий случай. Хоть безотказная трёхлинейка и не боялась ни дождя, ни грязи, но всё же...

III

Вечером Ягужин нетерпеливо переминался возле дебаркадера, а на самом дебаркадере, не подавая виду, торчал и Савинков-рыбак. Сколько ни приучал себя Патин к таким превращениям, не переставал удивляться умению маскировки. Признай в нём сейчас «Генерала террора»! Да хоть и официанта! Даже голос совершенно другой:

— Опять у невесты пропадал?

— У невесты, — ответил Патин устало. — Привере-едливая! Пришлось переодеваться... как и вам, я вижу.

— Э, клюёт, — только и ответил Савинков, выхватывая рыбёху.

Рыбак что надо, в полном виде. Настоящие рыбацкие штаны, такая же брезентовая куртка, валяный капелюх, закрывавший половину измазанного лица... Тоже помахивая подсунутой ему удочкой, Патин рассказал, что провозился целый день с продотрядовцами и ограбленными мужиками — больше ничего разведать не успел. Савинков недовольно покачал головой:

— Плохо, поручик. Лицо приметили?

— Вероятно, да. Но камуфляж? Я был вполне свойский пролетарий, а сейчас ведь тоже рыбак, — потряс и своей затрапезной брезентухой.

Больше на эту тему не говорили. У Ягужина были главные вести.

— Думаете, чем занимаются балтийские матросики? — не без удовольствия, что вот такую весть принёс, поправил он подаренную Патиным шкиперскую фуражку, на которой за этот день и краб большущий вызверился. — Артиллерию в Рыбинск переправляют! — И, переждав удивление Патина, — для Савинкова это не было новостью, — продолжал уже спокойнее: — Этот Нахимсон, именем которого отбивался Патин, неслучайно переброшен в Ярославль. Он был комиссаром 12-й армии, штаб её сейчас с севера тоже переведён сюда, в Рыбинск. Теперь он сразу два города в руках держит. В Ярославле — губернская власть, в Рыбинске — военная. Все — под Нахимсоном. Здесь он только второй день, но уже распоряжается как красный губернатор.

— Клюё-ёт! — дал ему немного передохнуть Савинков, отчасти и потому, что проходили мимо какие-то незнакомые люди.

Переждали, и Ягужин дальше продолжил:

— К одному из доков подходит железнодорожная ветка. Там разгружаются все приплывающие снизу баржи. Разгрузка идёт ночью, только ночью. Полевые пушки. Гаубицы, даже осадная артиллерия. Везут с Урала, с Нижнего, в Ярославле кое-что клепают — не суть важно. Другое! Почему в Рыбинск и почему именно артиллерию?..

Под взмах удочки Савинков ответил:

— Рыбинск близко, под боком у Москвы и Питера, и в то же время вроде как в стороне. Малоприметен. А в Ярославле хорошие подъездные пути ко всем городам. Большевики за Вологду и за Архангельск боятся. А что в Архангельске?

Ягужин ещё не остыл от своей же собственной вести:

— Союзнички наши сонные... дай им Бог проснуться поскорее!

Савинков опять перебил его:

— Англичане, кажется, понимают нас. На Двине, как на Темзе, обживаются. Для чего? Чтоб к Москве идти. Большевики не могут доверять таким проходным городам, как Вологда и Ярославль. А между тем ни одна уральская пушка не минует этих городов. Значит, вплавь по Каме, может, и по Белой, и по Вятке — сюда. Есть у пархатого Бронштейна голова на плечах? Есть, господа, отдайте ему должное.

От освещённого дебаркадера они уже порядочно отошли вниз по Волге, но Савинков привычно огляделся вокруг. И только после того кивнул Ягужину: продолжай.

— Да, цель у Бронштейна, а следовательно, и у брошенного на усиление губернии Нахимсона очевидная: создать в Рыбинске арсенал. Пока запасают артиллерию, но верные люди говорят: в самое ближайшее время пойдут и винтовки, и пулемёты, и прочее. Чуют прохвосты: нажму-ут союзнички с севера, нажму-ут! А мы что? Отсиживаться будем?

Ответ был настолько очевиден, что Савинков, расположившийся на удобном рыбацком ящике-стульчаке, привстал с него и фатовским шёпотом, как раньше Ягужин, позвал:

— Чела-век!.. Шампанского.

Он открыл крышку и достал всё, что нужно: обёрнутую бумагой бутылку и три хрустальных — и на ощупь нельзя было ошибиться! — высоких бокала, которые благородным холодком обожгли пальцы.

— Если б вы знали, господа, как и в три дня осточертело быть официантом... но — надо. Где столько наслушаешься от любимых матросиков? — привычно хлопнул он пробкой. — Так что потерпим ещё пару деньков. За боевое братство...

— ...за Россию...

— ...и Свободу!..

Тут им, в отличие от буфета, никто не мешал. Они долго и не торопясь, сидя в покачивающейся лодке, распивали бутылку, почти ни о чём больше не говоря. К чему слова? Перед ними несла свои ночные воды великая русская река, призывая к суровому, сдержанному молчанию, какой была и сама в это время. Собиралась, кажется, гроза, зависали тяжёлые тучи, но ещё проблескивала сквозь них луна и освещала всё настороженным, зловещим светом: и небо, и воды, и пустынный берег рано затаившегося города. Когда это бывало, чтоб разгульный Ярославль укладывался на боковую раньше полуночи? А вот улёгся же ещё загодя и чего-то ждал. Верно, поглядывая на родимую Волгу, как вот и они, трое русских офицеров, одетых чёрт знает во что, с надеждой и крепнущей злостью Глядели — и не могли наглядеться. Погромыхивало в небе. Проходили какие-то затемнённые суда, без всяких, что называется, правил навигации. Подумаешь, если чокнутся носами! Целые народы, государства, города сшибаются в дикой и несуразной неразберихе — кто будет разбираться с какой-то шаландой... В кромешной тьме пыхтели пароходы, и только при особо яркой вспышке молнии вдруг вызверилось на рыбаков жерло ничем не прикрытой пушки. Подтверждение слов Ягужина или обычная предосторожность? Самые мирные грузы, даже мука, идут в сопровождении пушек и пулемётов, что ж тут удивительного. Да и пропала, мелькнув на фоне освинцовевшей реки, плавучая пушка. Вновь тишина, ни скрипа, ни грома. Сиди, человек, смотри в глаза надвигающейся грозе — и шевели своими мозгами, как вот и река пошевеливает волнами. Немая, бессловесная? Но ведь сам-то человек словесен — о чём он думает, глядя на Волгу? Вот каждый из троих? Если Ягужин из своего Романова с детства видел Волгу, если Патин и с Шексны её обнимал взглядом, так что же Савинков?.. Родился в Харькове, детство провёл в Варшаве, по Волге только бегал от шпиков и жандармов. Но вот поди ж ты: болезненнее других воспринимал всё здесь происходящее. Ничего, конечно, не было сказано — не хватало ещё огарёвских клятв! — но Патин и сквозь прохладный бокал, когда они чокались, слышал неукротимый ток крови этого человека. Что-то роковое писала природа и в темноте на неподвижном лице Савинкова. Патин не спрашивал, но догадывался: крепко, смертно задумывается он над всем происходящим в Рыбинске и Ярославле! Неужели тревога?.. Неужели неуверенность?!

Словно подслушав его тайные мысли, Савинков аккуратно составил бокалы обратно в рыбацкий ранец, пустую бутылку так же аккуратно, чтоб не гремела в качающейся лодке, отбросил в песок и сам решительно спрыгнул туда же.

— Господа, прошу не обижаться. Сейчас мы поднимемся в город и пройдём мимо одного освещённого окна... Есть возражения?

Патин и Ягужин без всякого ответа последовали за ним. Песок скрипел под ногами всё тише и тише — от песчаного размыва они поднялись по травянистому откосу и оказались на улице, небольшой, но хорошо застроенной и чистой. Судя по всему, купеческая улица средней руки. То молния проблескивала, то луна, вырываясь из туч, подсвечивала; чувствовалось, что здесь живут — и ещё не вымерли — люди. А кроме небесной подсветки — нигде ни единого огонька. Всё затаилось, большинство окон и ставнями закрыто. Спутники Савинкова — он и в темноте это ощущал — переглянулись.

— Не спешите, господа, — попросил.

И верно, вдруг справа совершенно неожиданно вспыхнуло широкое окно, чуть-чуть пристукнула калитка, и к ним вплотную, как бы принюхиваясь, подошёл укутанный в брезентовый балахон сторож-дворник. В таком же, как у Савинкова, валяном капелюхе и с тяжеленной метлой, черенок которой вполне мог сойти за приличную дубинку. Патину даже показалось: кованый Приклад мелькнул под прутьями метлы...

— Граждане-товарищи не дадут закурить? Комитет бедноты наказал сторожить улицу, а ночь-то хоть и летняя, а длинню-ющая!

Курил в это время один Патин — он и вытащил из портсигара папиросу и, когда дворник пригнулся, дал прикурить.

Интересно, передался ли его толчок этому дворнику... с позволения сказать?.. Тот прикурил, несколько раз с удовольствием затянулся, говоря больше для Савинкова, а поглядывая на Патина:

— Благодарствую, граждане-товарищи. Вот пролетарии... а при хорошем барском портсигаре и при хороших московских папиросах... Чего ж, бывает, конфе...скация!.. Никак не привыкну. — Лукавый, быстрый взгляд то на одного, то на другого спутника Савинкова. — Портсигар, он уважение создаёт. Служил раньше у богатых купцов, знаю. — Кажется, для подсветки так раздувал папиросу. — Ну, бывайте здоровы. Да смотрите, не шалите у меня! — погрозил своей тяжеленной метлой и, кажется, рассмеялся.

— Неужели полковник Перхуров в таком камуфляже? — искренне подивился Патин. — Ни в жизнь не догадаешься.

Савинков был доволен.

— Не сам Перхуров — его заместитель. Полковник Гоппер. Тоже латыш, как и Бреде. Вы должны хорошо запомнить этого дворника. Здесь — штаб. Его местопребывание знаем только мы трое. Показал — на всякий случай. Без особой нужды сюда не следите. Перхуров и Гоппер оповещены, где найти Ягужина. Да и я ещё пару деньков поработаю официантом... думаете, кто заведует советским буфетом? — Савинков похмыкал. — Вот то-то. Перхуров! Через два дня Ягужин... утопит меня.

Савинков оставался Савинковым — не стал ничего дальше объяснять.

— Утопите, господин поручик?

— В самом лучшем виде, Борис Викторович!

Видимо, об этом ещё раньше был разговор.

— Просто уйти с такой работы — нельзя. Заподозрят. Да и место терять не хочется. Самое лучшее пристанище Перхурову. Наш офицер утопленника заменит. Только погорюйте по-настоящему!

— Даже по гранёному стакану с матросиками ослезим! — заверил Ягужин. — Ведь кто-то же нащупывает наши следы? История с рыбинским связным, как мы поняли...

— История скверная. Ко мне подбираются. Я не советую пока убивать связного. Надо узнать, кто стоит за ним.

— Боюсь, что капитан Гордий живым его сюда не довезёт, — высказал свои сомнения Патин.

— И я боюсь... уже за самого капитана. Слишком горяч. Но как будет — так будет. Вы, Патин, на каком-нибудь грузовом поезде этой же ночью отправляйтесь обратно в Рыбинск. На помощь капитану. А мы с Ягужиным ещё покормим матросиков.

Они попетляли по тихим улочкам, прежде чем подняться ещё выше, к железной дороге. И тут ночную тишь разорвал рёв неожиданно заработавшего мотора — и выстрелы. Выстрелы, крики, кажется, женские...

— Истинно святая Русь! — пнул Ягужин подвернувшийся камень, тот грохнул в ворота одного из домов, и там ошарашенно взлаяла собака.

— Пору-учик! Это ж не кремль ярославский. Чего так бомбардировать? Бежим!

Под затихающие женские крики автомобиль вырывался на их улочку.

Они едва успели заскочить на какой-то пустырь. Пронёсся грузовик с красноармейцами; там явно кого-то били, потому что и сквозь взвой заходившегося на подъёме мотора слышалось надрывное, тягучее мычание — словно тестюшко поутру похмельно зятюшку уговаривал...

— По колёсам, что ли, пострелять?.. — взъярился Ягужин.

— Гранату бы... — поправил Патин.

Савинков отмолчался.

Все понимали, что ради великого дела в уличную перестрелку не ввяжутся.

Под эти мысли вдруг так громыхнуло, что лица всех троих фосфорически заблестели. Едва успели заскочить под навес какого-то заброшенного дома, как прянул истинно летний бешеный ливень. Рушились небеса, не иначе.

Дождь перестал так же внезапно, как и начался. Отчётливо высветилось зарево по-над рекой. Что-то горело на заречной стороне.

— Всё обговорили? Гордия мы сами встретим. Не задерживайтесь, Патин. Дня через три я тоже буду в Рыбинске.

Савинков и Ягужин бесследно исчезли в ночи. Патин выждал минуту-другую и стал выбираться на железнодорожные пути. Не на курьерском же ему было ехать в Рыбинск, стало быть, вокзал ни к чему. Здесь начинался крутой подъем, самое место — дождаться какого-нибудь попутного грузовоза.

IV

Едва вернувшись из Ярославля, Савинков вызвал Патина к себе на Черёму — через одного нового, неотступно следовавшего за ним корнета. Записка была честь честью: «Блед К.». Но корнета Патин не знал, а потому поостерёгся — сказал, что у него срочная встреча, прибудет через час. Корнет хотел возразить, но Патин без долгих слов выпроводил его. Причина горькая... Вчера под мостом у Черёмы был найден капитан Гордий, застреленный одним выстрелом, в упор. Значит, засада. Значит, кто-то что-то про них знает. Много ли, мало ли — не имело значения.

Спровадив корнета, он долго кружил по городу, отводя на всякий случай непрошеного гостя от главной явки.

Зато и Савинков хорош — открывать двери послал всё того же корнета! Правда, тот извинился:

— Борис Викторович подвернул ногу, меня попросил сходить к вам.

Савинков лежал на диване и курил сигару.

— Я понимаю, Патин. Мне тоже жаль капитана Гордия. Кто-то выдаёт. Кто — пока не знаем.

— Трудно поверить, но капитан называл нашего любимого доктора...

— Кира Кирилловича?! Не может быть.

— Я тоже так считаю, но на всякий случай подстраховываюсь. Если иду куда-то к шести, так говорю, что к семи. Наказываю разбудить в пять утра, а сам сплю в тайнике между поленницами — раздвинул маленько дровишки, тюфяк затащил, шикарное ложе устроил. Да и замок на своей двери сменил. Кажется, доктор моих ухищрений не замечает. Что касается вас, Борис Викторович, так я между делом поругиваю: послал, мол, меня в Рыбинск неизвестно зачем, а сам в Москве у своих мадам отсиживается...

— Так и поверю — у мадам! Бьюсь об заклад, вы говорили — у блядей?

— Случалось, Борис Викторович... Не будем этому придавать значения.

— Пока — не будем. Некогда. Дело очень серьёзное. Слушайте...

Дело предстояло действительно нешуточное и очень опасное. Вологда! Она у всех была на устах. С некоторых пор тихий заволжский город, где когда-то Савинков вместе с Луначарским отбывал студенческую ссылку, стал такой же точкой на мировой политической карте, как Лондон, Париж или Берлин. С бегством из Петрограда большевистского правительства побежали и посольства... только не в Москву, а в Вологду. Именно там, при попечительстве американского посла Дэвида Фрэнсиса, и собралась вся посольская община: китайская, японская, итальянская и даже французская, которая долго колебалась между Москвой и Вологдой. Осели они весело, прочно и независимо; само собой, центром общения был старинный деревянный особняк, занятый американцами. Ну, просто особое государство середь разворошённой и голодной России. От такой вольной жизни Дэвид Фрэнсис чуть заново не женился — в свои-то Шестьдесят восемь! На семнадцатилетней дочери царского генерала! Привольно и независимо жили в Вологда; всему городу известный особняк стал центром поважнее областной Совдепии. Как ни грозил из Москвы Чичерин, послов не смели всё-таки тронуть, а ехать в Москву Они не желали. В роли же красного посла, от Чичерина и Дзержинского одновременно, пришлось пробираться в Вологду через неспокойное Поволжье самому «товарищу Радеку». На меньший чин нельзя было положиться в разговорах с такой оравой неподвластных послов. Тем более французский посол Жозеф Муланс, «милый Жозе», как сказала бы мадам Деренталь, вообще не отличался почтением к большевикам; в Москве оставил консула Гренара, а сам здесь витийствовал. В местной газете напечатал интервью, где нынешнее правительство издевательски назвал «временно-большевистским» и открыто призвал к его свержению. Ай да посол! Не под влиянием ли бесподобной Любы?! Но сплетничать и злорадствовать было некогда: Савинков в Ярославле, будучи расторопным официантом, узнал от матросов о своеобразном поединке Фрэнсиса и Радека. Тот, разумеется, заявился в кожаной комиссарской тужурке и с тяжеленным маузером на боку. Не добившись никакого толку от насмешливого и нахального француза, уже на последнем взводе, со своей матросской пушкой подступил к американцу. Но тот, не вставая из-за стола, щёлкнул кнопкой потайного ящичка и положил перед собой добрый американский кольт. С усмешечкой и словами: «Слышал, вы назвали меня ватной накрахмаленной куклой?.. Что ж, попробуем, чья пуля быстрее». Маузер был в руке, а кольт лежал ещё на столе, но не стоило обольщаться, какая доля секунды вскинет этот кольт... И Радек бросил свой маузер в скрипучую деревянную кобуру. Утешил лишь обещанием: «Не моя, так другая пуля... всё равно достанет тебя, контра!»

— Вот так, мои молодые господа, — уже при корнете закончил Савинков свой краткий рассказ. — Радека нам сейчас не взять, этот палач и трус отпетый, проскользнул где-то мимо Ярославля или Рыбинска и сейчас злорадствует в Кремле. Взамен его едет в Вологду «чрезвычайная тройка». Она не обязана вести дипломатические разговоры, её задача — «раздать по пуле американцу, французу, а при удаче — и всем остальным». Но мы как-никак союзники. Мы чтим государственные договоры. Международное право, которое не позволяет так разговаривать с послами. С юга от генерала Деникина пришла срочная секретная депеша: «Борис Викторович, любыми путями оградите послов. Иначе нам ни на грош веры». Что должен сделать Савинков?

— Заступить дорогу, — без раздумий ответил Патин.

— Но моя нога? Разучилась прыгать с поездов, особенно ярославских. А пришлось, друг мой Патин... Но — не будем о ноге. Думаю, приезд «тройки» как-то связан и со смертью капитана Гордия. Рыбинск наводнён большевистскими филёрами. Ах, нога, проклятье!.. — слишком резко вскочил Савинков.

— Ваша нога пусть остаётся в Рыбинске. Мои ноги, слава богу, целы.

— Я тоже так думаю... несчастный калека! — улыбнулся озабоченный Савинков. — Но — моя нога всё-таки подождёт. — Он решительно встал с дивана и притопнул. — Одних я вас пустить не могу, даже на пару с корнетом, — кивнул вытянувшемуся юнцу. — Я раненый комиссар, хромаю, чего же лучше. Беда только в том, что мы не знаем ни фамилий, ни лиц красных убийц. Одно достоверно: едут сегодня, и не московским, а петроградским поездом. Видимо, чтоб оградить себя от всяких подозрений. Тоже конспирация! Но Рыбинска им не миновать, а дальше Ярославля пускать нельзя. Там они сумеют затеряться и легко пересядут на другой поезд. Сколько пути от Рыбинска до Ярославля?

— Полтора-два часа, — покачал головой Патин.

Савинков сделал вид, что не заметил его колебаний.

— Большой оравой нельзя идти по вагонам. Значит, тройка на тройку? Уже заготовлены удостоверения московских ревизоров. Мои железнодорожники — молодцы! Форма и вся соответствующая экипировка. До подхода петроградского поезда остаётся уже час с небольшим, — вынул из брючного кармашка тяжёлый серебряный брегет. — За дело, господа. И вот ещё что, поручик Патин... — ласково, но твёрдо положил руку на плечо: — Верьте корнету Заборовскому, как мне самому. Это сын моего ближайшего друга, месяц назад растерзанного в Чека... никого из нас не захотел выдать... Есть вопросы?

— Нет, — виновато склонил голову Патин, так и не спросив, почему же Савинкову пришлось прыгать с поезда.

— Благодарю за честь! — не сдержался в юношеском порыве корнет.

Савинков знаком указал на дверь в соседнюю комнату. Там на стульях была разложена отличная железнодорожная форма. На столе — документы, нарукавные красные повязки, и особо — два револьвера, два военного образца нагана и два коротких армейских тесака, какими в недавнюю войну пользовались фронтовые разведчики. Очень удобно для голенищ. Оружие у Патина было своё, пристрелянное, но тесак он взял с удовольствием. Показалось, что он снова в пятнадцатом году на близком от русских окопов австрийском фронте, и надо только дождаться темноты и единым махом перемахнуть ничейную полосу...

— Вы не смотрите на мою молодость, я хороший боксёр... и гимнаст, уважающий Поддубного... — покраснел корнет, торопливо влезая в летнее форменное пальто, которое никак не могло скрыть его мускулистую грудь.

Патин на правах старшего положил ему руку на плечо. Да, чувствовалась сила.

V

Разумеется, старшим был Савинков. Его одеяние походило и на железнодорожное, и на комиссарское одновременно. Фуражка — настоящего железнодорожного служащего, погоны — не менее как железнодорожного майора, но вздеты на чёрную кожаную куртку. Полевая сумка на одном боку, маузер на другом, открыто. При широком армейском ремне. Усы за час выросли, старый шрам на левой щеке. Ну, и палка, само собой, на которую он с удовольствием опирался.

В сантименты вдаваться некогда, до вокзала ещё идти да идти. Едва поспели, уже при звонко гудящих рельсах.

Поезд, конечно, в сопровождении охраны. Савинков с молчаливо следовавшими за ним спутниками зашёл со стороны паровоза и, протягивая торчавшему на ступеньке конвоиру своё удостоверение, потребовал:

— Мне нужен начальник конвоя.

Резкий тон незнакомого железнодорожного комиссара не вызвал сомнения — так и только так говорили сейчас московские комиссары.

— Товарищ Лаптев здеся.

Савинков вместе со своими спутниками поднялся в тамбур паровоза. Пользуясь остановкой, за столиком машиниста сидел парень лет двадцати, но, в отличие от солдатика, в отличной кожаной куртке, почти такой же, как у Савинкова, и пил чай с пышущими жаром белыми блинами. «Вот те и голодный Питер!» — подумал Савинков, но сказал совсем другое:

— У конвоиров — своё дело, у Чека — тоже своё, а нам поручено разобраться, сколько пассажиров — реально! — повысил он голос, — реально едут с билетами и сколько так... с тёщиными блинами вместо билетов! Впрочем, мы тоже не прочь, — добавил он, одной рукой доставая удостоверение, а другой блин. — Ах, как хорошо, давно не едал! В Москве и товарищ Ленин не часто блинцами балуется.

Какое-то время длилась пауза, во время которой Заборовский подался немного вперёд, отсекая конвойного начальника от машиниста. Патин отметил его предусмотрительность, сам отступая назад, к вылезшему в тамбур конвоиру.

У Савинкова не дрогнул ни один мускул на каменном лице.

— Да вы продолжайте, товарищи, — кивнул он на сковородку, во время такого вторжения брошенную на табуретку вместе с сырым тестом. — Стоянка невелика, и в пути будет не до блинов.

Занимавшийся этим делом кочегар просиял, а начальник конвоя, оторвавшись наконец от удостоверения — да умеет ли он читать? — виновато вздохнул:

— В Питере мы тоже блины не часто видим. Мешочников пошерстили. От них не убудет, а трудящимся паровозникам на сытое брюхо веселее вести паровоз в светлое будущее! Не так ли, товарищи ревизоры? — спустил с лица суровый начальнический вид и оказался совсем молодым слесарем или литейщиком.

— Так, товарищ Лаптев, — взял Савинков с газетного листа и второй блин, кивком головы подзывая своих спутников. — Тоже недавние трудящиеся. Один токарь, другой слесарь. Ешьте, товарищи паровозники нас угощают. Не мешает набраться силы. Надо покрепче мешочников трясти, как товарищ Лаптев говорит. А то привыкли на дармовщинку!

Патин не стал ждать дальнейшего приглашения, сам за блины взялся. И корнет подавил свою брезгливость — с грязного листа ухватил! Пяти минут не прошло, как уже выпили по стакану чая и съели по паре блинов. Поднимаясь, Савинков тоном старшего наказал начальнику караула:

— Товарищ Лаптев, мы постараемся тихо, без помощников, ну, а если уж придётся туго — не откажите в помощи... Кстати, конвоиры в каждом вагоне?

— Где наберёшься! — махнул рукой начальник конвоя. — И через одного-то едва наскребли. Сами знаете, все на фронте.

— Знаем, — дружески кивнул Савинков, вздевая повязку на рукав. — Поправьте, хорошо ли?

Начальник конвоя и одному, и другому, и третьему самолично оправил повязки и проследил глазами, как контролёры, разрезая плечами безбилетную толпу, всходили на подножку первого вагона.

Савинков ещё раньше для себя отметил: раз в составе семь вагонов, то нужных людей следует искать в средних четырёх. Глупо серьёзным людям садиться в первые, купейные вагоны; глупо и в задние, общие. Самые удобные — плацкартные; и народу порядочно, не так бросаешься в глаза, и видимость, в отличие от купейных, хорошая. В случае чего, не окажешься в мышеловке. Надо полагать, не дураки же были собраны в эту «тройку», может, тем же Радеком, а может, и самим товарищем Дзержинским. Дело-то ведь у них действительно ответственное, с плеча не рубанёшь, да и неизвестно ещё, кому эти приволжские края принадлежат — белым, красным... или чёрт знает каким!.. Могли бы, так давно бронепоездами раздавили, а не посылали бы смертников-головорезов. В напутствие им наверняка была прочитана лекция о том, что весь путь от Бологого до Ярославля, а уж дальше и подавно, наводнён «шпионами империализма», с которыми «ухо надо держать востро»! Что ж, недалеко от истины... Вокруг засевших в Вологде послов крутились все, кому не лень, может, и японские самураи! При этой мысли у Савинкова на японский лад растянуло губы, но чего не бывает?

Они только для близиру прошли два первых вагона, даже не заходя в купе, а лишь беседуя с проводниками. Те были рады стараться перед таким высоким московским начальством, выкладывали всё как на духу и сами продали одного не очень расторопного барышника и двух товарищей-господ неясного происхождения. Савинков не стал очень донимать, только наказал:

— В Романове проверим.

Когда переходили из вагона в вагон, Заборовский даже хмыкнул за спиной:

— Спасая свои шкуры, проводники ещё до подхода к Романову сбросят их под откос!

— Это уже не наше дело. Наше — я смотрю налево, вы — направо. Патин страхует. Возраст — от двадцати пяти до сорока.

Самый подходящий возраст для серьёзных людей. Нет, люди наверняка бывалые, но не очень и старые.

Третий вагон проходили в напряжённой, обступившей их тишине. Наверно, такие важные контролёры казались мечами карающими. Форма железнодорожная — как литая, даже по летнему времени — в полушинелях с погончиками. А уж куртка-то комиссарская!.. Власть! Движения вежливые, но взгляды каменные и бесстрастные. Не Подкупишь, не уговоришь. Наглостью тоже не удивишь — вгоняло в пот это уверенное, жестокое молчание.

Савинков ещё издали, сквозь просветы спин и насторожившихся лиц, приметил необычную троицу; возраст подходящий и какая-то показная «затюханность». У одного по летнему времени вислоухая шапка, у другого донельзя затасканная пехотная фуражка, у третьего и вообще вязаная женская шапчонка. Ну, скажите, по тёплому времени чего парить голову? Да и ноги? Опять немыслимый разнобой: тяжёлые стоптанные сапоги, лапти... и валенки, да, обрезанные серые коты! Мало того, солдатская шинель, охотничий брезентовый балахон и старый пальтух, коротко обрубленный «под куртку». Что за охота у них всё обрубать да обрезать? При всей бедности, народ хотел хоть как-то поприличнее прикрыть свою голоту, хоть рубашечкой постиранной, хоть довоенным пиджачишком, хоть какой-нибудь гимназической тужуркой, а женщины — так и шарфиком или косыночкой выделиться, худенькими, но аккуратными чулочками, даже серёжкой дешёвенькой, на которую в дороге никто не позарится, а заметить хозяюшку серёжки — заметит, может, и самым добрым взглядом. Сколько ни проходил Савинков по вагонам, валенок не видел, да и лапти, если встречались, были со своей ноги, аккуратные. У того же, крайнего из всей троицы, топорщились и загибались носами, будучи явно не по ноге, да и намотаны были распущенные на полосы байковые солдатские портянки. Ну, опять же скажите на милость: какой крестьянин или посадский человек будет портить Хорошую байку, когда из неё можно выкроить приличную рубашонку, если не для себя, так для сынишки?..

Савинков толкнул незаметно локтем Заборовского, но проверять билеты не стал, лишь спросил, ни к кому в отдельности не обращаясь:

— Тут все с документами проездными?

В отсеке этого плацкарта собралось человек пятнадцать на всех трёх этажах; некоторые смущённо повесили головы, некоторые начали рыться в карманах. А один из святой троицы, именно лаптёжник, слишком даже поспешно вытащил из внутреннего кармана билет и какие-то ещё бумаги в подтверждение своей пролетарской сущности.

— Верим, верим, — сказал Савинков, проверяя документы лишь у тех, кто не очень опускал глаза долу; возиться с оравой безбилетников было не с руки.

Так, используя остановку в Романове, прошли ещё два плацкартных вагона, торопясь и требуя проездные документы явно у тех, у кого они были. Нескольким попавшим в сети безбилетникам наказали оставаться на своих местах и ждать дальнейших распоряжений. Нечего и говорить, что, когда возвращались, никого уже не было.

— Неужели попрыгали?.. — с некоторым недоумением сокрушался Заборовский.

— Будешь прыгать... от таких, как мы, красных контролёров! Главное, чтоб те трое...

Троица в их отсутствие не дрогнула, лишь маленько перегруппировалась: охотничий, самый широкий балахон переместился к окну и был неприметно расстегнут. Это окончательно укрепило в мысли: они!

Оставив Заборовского позади, на самом-то деле в прикрытии, Савинков перегнулся через двоих крайних, через валенки и лапти, и шепнул тому охотничку, явно насторожившемуся при повторном появлении контролёров:

— Мы знаем, кто вы... товарищ Лаптев просит срочно пройти поближе, в первый вагон... здесь едут подозрительные личности...

Не давая времени одуматься, Савинков двинулся по проходу к дверям, а Патин отступил в сторону, пропуская вперёд и не мешая шептаться.

Впрочем, они только переглянулись. Первым встал охотничек; за ним — валенки и последними — лапти.

Патин отстал от Савинкова, а Заборовский не спешил уходить от них, пробираясь в тесноте вагона к переднему выходу, и все трое скоро догнали главного контролёра.

Патан вяло на некотором отдалении толкался сзади. Он помнил, что на этой площадке должен быть конвоир, и да ошибся. Савинков взял стражу под свою опеку.

— Товарищ... — выйдя в тамбур, склонился к самому его уху, — на задней площадке два подозрительных типа... Мы не решились... вы сами проверьте. А мы передадим товарищу Лаптеву, чтоб прислал подмогу.

Как ни тихо это говорилось, троица слышала и работу ревизоров явно оценила. У старшего возникло, видимо, Желание закурить — но только ли закурить? — и он полез в карман своего балахона. Патин понял: нельзя дальше искушать судьбу! Почти не оборачиваясь, он повернул за конвоиром заранее зажатый в кулаке ключ и следующим прыжком попытался сделать то же самое и с противоположной дверью... но его тут же ожгло гулко разорвавшимся выстрелом. Припадая плечом к незапертой ещё двери, он успел-таки выхватить из-за голенища тесак...

...мягко вошло в подбрюшье через брезент и какое-то тряпье армейское послушное железо...

...и на Патина завалилось тяжёлое тело...

...он думал, целую вечность выбирался из-под этой туши, потому что за спиной хрипло возился Заборовский...

...а когда вывернулся, Заборовский был уже наверху, сразу над лаптями и валенками...

...Савинков выворачивал карманы, засовывая себе все, какие были, бумаги. Заборовский доканчивал своё дело, когда из вагона, через запертую дверь, грохнул уже винтовочный выстрел...

Видно, охранник успел убедиться, что его обманули, и сейчас, не имея ключа, прикладом вышибал дверь. Для железной двери это не опасно, но ведь наверняка подбежит кондуктор с ключом...

— Выбрасываем! — открыл Савинков наружную, гулко свистнувшую дверь.

Распластавшись по полу, чтоб обезопаситься от выстрела, они подтащили к подножке три пары ещё дрыгавших ног и почти общим скопом столкнули вниз.

— Сами! Заборовский, — велел Савинков, — затем — Патин. По ветру, по ветру! Постарайтесь оторваться от вагона...

— Но ведь у вас — нога?..

— Прыгайте... вам говорят! — подтолкнул к гулко хлопавшей двери. — Я привычный.

Убедившись, что корнета, который наверняка впервые прыгал с поезда, под колеса не затянуло, что Патин, хоть и раненый, спланировал удачно, Савинков и сам раскинул руки, сильно отталкиваясь ногами от подножки.

И как раз вовремя: вагонную дверь или вышибли, или открыли ключом — вслед понеслись выстрелы, вдобавок и с других тамбуров, но была туманная ночь, поезд под уклон набирал скорость и уносил всё это в сторону уже недалёкого Ярославля...

При всём своём опыте Савинков всё-таки ушибся и, конечно же, больной ногой. Навстречу из тумана ковылял Заборовский. Патин был ближе, но очень бледен. Обнялись, ничего не говоря, и тут только вспомнили:

— Перевязать надо поручика!

Потащились в сторонку под куст. Патин, раздевшись, сам мог осмотреть рану: чуть повыше локтя.

— Не качайте головой, корнет. Кость, кажется, не задело. Жаль, что правая...

Перевязывая рану оторванным подолом рубахи, Заборовский не унимался:

— Да как же вы смогли его раненой рукой?..

— Я это только сейчас почувствовал. Видимо, привычка. Если меня совсем раздеть, ещё две-три дырки сыщутся... Не будем об этом.

— Пока — не будем, — согласился Савинков. — Что нам надо? Первое. Документы я кой-какие похватал, но следует ещё пошарить... должна быть и заначка... Второе. Срочно переодеться. Железнодорожных контролёров видело слишком много людей. Мы вот что: в лапти и валенки не будем переобуваться, а рвань наших добрых упокойников вполне сойдёт. Выбирайте!

Заборовский брезгливо сморщил открытое безусое лицо, но Савинков на правах старшего прикрикнул:

— Не чистоплюйствуйте, корнет.

Один прихрамывая, другой придерживая вдруг отяжелевшую руку возвратились к куче шмотья, которое уже, к счастью, не дрыгало ногами.

— Извольте выбирать, корнет, — ещё хватило сил для шуток. — Шинель или охотничий балахон?

Заборовский выбрал шинельку, Савинков взял себе брезентуху, ну, а Патину достался обрезанный пальтух. Прежде чем одеть, ещё раз осмотрели, но ничего нового не находилось. Ну, проездные билеты от Бологого до Ярославля. Ну, удостоверения — одно на имя слесаря, другое на имя портного, а третье было выдано «служащему советских общественных бань». Можно бы и посмеяться, но что-то не давало покоя. Ведь этим упокойникам, будь они живы, пришлось бы, чтоб самим под Чека не попасть, представляться ещё остающимся на местах советским властям. Не бумажками же общественных бань трясти!

И тут Савинкова осенило:

— Лапти, господин корнет...

Не сами лапти — в портянках, намотанных вокруг правой ноги, оказался плотно заклеенный в клеёнку пакетик, не больше кисета. Когда разрезали — три настоящих удостоверения, подписанных самим товарищем Дзержинским...

Одно — на имя «товарища Блюмкина, командира особой «тройки», которой поручается ответственное правительственное задание, в связи с чем...»

— Погодите!.. — наморщил лоб слишком уж грамотный корнет. — Не тот ли Блюмкин, что убил германского посла графа Мирбаха и по газетным сообщениям был расстрелян?..

Савинков поморщился:

— Корне-ет! Чека не стреляет своих агентов... Пошли!

Больше тут делать было нечего. Требовалось срочно добираться до Романова, а там и до Рыбинска. Дело шло к утру.

VI

Рука у Патина ещё не зажила, а тут новая напасть: гости с Гиблой Гати.

Первой, разведчицей, заявилась, конечно, Капа — дочка неугомонного Тишуни.

— Андрюша, я привела три десятка воителей. Там ещё беглых солдатиков набралось, — заявила она без обиняков, не обращая внимания на перевязь его руки.

— Воители? — не без ехидства переспросил Патин: понахлынувших в Рыбинск офицеров девать было некуда, а всех на Гиблую Гать не спровадишь: надо, чтоб под рукой были.

— Ой, горе с ними! — не понимала Капа его состояния. — Все с настоящими теперь штыками!

— Настоящими? Наточенными?

— Точили, а как же. Штыки те германские, как ножищи. Хошь рыбу режь, хошь хлеб, а хошь и человека. У-у, Ваня-Ундер ржавых штыков не терпит!..

Оказалось, вся его команда уже под городом, слава богу, пока что на левом берегу Волги, на островке среди разливанных болот Слипа, — не только же ради ремонтных стапелей называлась так местность, липко и даже как-то погано было. Болотистое, хлипкое забережье. Как ни ехидничай, а устроились ловко: час, ну, от силы два до центра города, а сами в полной безопасности. Вот игра природы! При слиянии Шексны и Волги левые берега гористые, но эта видимость обманчива; сотня-другая метров суходола, а дальше, на крепчайшем нагорном суглинке, в десяток километров расцвели болота. За грядой холмов некуда воде стекать, вглубь глина не пускает. Вода да ряска, куга да лозняк. Лишь островками поднимались еловые и сосновые рощицы — прибежище лисиц, волков и даже медведей. Там находила приют, среди дикого зверья, вся окрестная разбойная шантрапа. Да и северным беглым каторжанам места эти были известны. В зелёной студенческой молодости Патин хаживал туда — со взрослыми, конечно, — на медведей; любили они зимовать на сухих, окружённых гиблыми болотинами горушках. Теперь по тем же берлогам и воители?..

Патин сердился на несвоевременность этих помощников, а сам уже собирался в дорогу.

Наказав Капе сидеть на берегу, он кружным путём сбегал к Савинкову. Тот рассудил без паники:

— Унтер? Видимо, он маху не даст. Пусть ждут команды.

Патин полетел обратно и ткнул придремавшую Капу в бок веслом:

— Греби. Я забегался.

— Так ты-то мужик, скидывай повязку. Неча при мне придуриваться.

— Не придуриваюсь, Капа, — взял левое весло, а правой ногой сунул ей.

— Неуж взаправду?.. — покосилась она на грязно-серую перевязь. — Где ж тебя угораздило?

— Греби! — уже не в шутку прикрикнул он.

По берегу проходил какой-то красноармейский взвод; может, мыться-стираться, а может, и по делам, потому что с винтовками.

На пару они быстро перемахнули Волгу. А там Патин уже всерьёз принялся командовать: и так его обними, и этак любовь изображай!.. Не нравилось, что и здесь попадались неурочные красноармейские отряды. По всем сведениям, под Рыбинском, в отличие от Ярославля, не было серьёзных воинских частей, только охрана складов, пристаней да железной дороги. Откуда заносит этих уверенно топающих красных солдатиков?.. Свои опасения он Капе не высказывал, а только при каждой нечаянной встрече прижимался плотнее к ней и уж совсем не в шутку любовь изображал. Она даже расплакалась:

— Андрюша, я уж теперь не знаю, как и быть... я от Вани-Ундера чижолая...

Он невольно рассмеялся:

— Ну, так ещё одним воителем прибудет!

Таиться уже не имело смысла. Они пересекли гряду нагорных холмов, кое-где застроенных довоенными порушенными дачами, и шли теперь по узкой тропке гуськом. Капа, разумеется, впереди. Тропка становилась всё уже, а скоро и вода под ногами захлюпала. Ну, Капе недолго: обувку свою скинула, подол чуть не до брюха задрала — и готова! Патину похуже пришлось: снимай сапоги да и штанины закатывай. С одной-то рукой?.. Но тут уж было не до просьб: Капа самолично его разула, сапоги связала за ушки и через своё плечо перекинула. Встали — побежали!

Многое он признавал за Капой, но не думал, что она ещё и свистать по-разбойничьи умеет. Но ведь резанула сквозь засунутые в рот пальцы так, что дальняя болотина откликнулась. На этот отклик и пошли со всей возможной осторожностью. Над тропой давно сомкнулась куга, и даже ряска запроблескивала, — путь по утопшей лежнёвке указывал лишь зыбкий проброд. Раза два даже сама Капа оступилась... ну, по самое это!.. Патин похмыкивал, пока она замывала-затирала свои рыже-торфянистые голяши. Но дальше стало посуше, начался подъем, а вскоре и суходольная тропка обозначилась. Вот там-то, за развесистой елью, и мелькнул хорошо знакомый Патину плоскоблесткий штык.

— Коль позвали, встречайте гостей, — сам поторопил.

Но штык вылез навстречу не раньше, чем напоролся на Капу.

— Полегче шпыняй! — безбоязненно прикрикнула она. — Веди к Ване-Ундеру.

Этому дозорному сходить с места, видимо, было нельзя — дождались из глубины лесного островка другого, уже знакомого Патину по прежним делам. И обрадовало, и удивило: старый знакомец по всем правилам отдал честь. После сказал:

— Идемте к командирскому балагану.

К шалашу то есть, большому и крытому на два ската еловым корьём. Оттуда уже выходил сам унтер. Тоже честь отдал, прежде чем протянуть руку.

— Господин поручик, принимайте отряд, — с достоинством и нескрываемым удовольствием сказал он. — Было нас десятеро — теперь три десятка. В округе беглых подобрали. — И открыто скомандовал: — Стро-оиться!..

Право, трёх минут не прошло, как из упрятанных под деревья балаганов повыскакивало и в самом деле не меньше трёх десятков хорошо одетых солдат и на маленьком утоптанном плацу пристукнуло прикладами.

Патин смущённо потупился:

— Хорош командир!.. даже без сапог!..

Но та же Капа и помогла — не садясь на землю, а только опираясь на её плечо, обулся. Всё-таки была на нём кой-какая гимнастёрка, одёрнулся, провёл левой рукой по несуществующему ремню и вспомнил старое, армейское:

— Здоровы будем, братцы!

В ответ давно забытое, трогательное:

— Здрав-ж-жаем-господи-ручик!

Вот тебе и тайны, и секреты... Поручик!

— Пожалуйста, не беспокойтесь, — понял взводный унтер его озабоченность. — Без дисциплины в нашем деле нельзя. А народ проверенный... до последней уж косточки...

— Ну, раз нельзя... тогда благодарю за службу! Дайте в таком случае и посмотреть вас... Соскучился, — улыбнулся искренне.

Обходя этот вполне приличный армейский строй, он узнавал старых знакомцев, каждому подавал руку и внутренне удивлялся происшедшей с ними перемене: не было робости, не было пленной униженности. Да и физиономии округлились, выглядели вполне сыто.

— Я вижу, у вас хороший начальник снабжения.

— Снабжают нас начальники продотрядов, они и личный состав подбрасывают, — сразу ответил на все его вопросы взводный. — Кое-что возвращаем законным владельцам, остальное на своё довольствие идёт. В том числе и обмундирование, уж не обессудьте, господин поручик. Дырки штопаем, а Капа стирает. На войне как на войне.

Кивнув в знак согласия, Патин негромко скомандовал:

— Вольно, братцы-сослуживцы.

Строй в мгновение ока рассыпался, разбежался по своим балаганам. Обратно повылезали уже без винтовок, весёлые. Но Патин вдруг вспомнил:

— Да, взвод у вас хорошо укомплектованный, но я не вижу одного знакомого? Рыже-кучерявый такой?

— Мы ещё на прежней стоянке его раскусили, — не стал скрывать взводный. — Партийцем он оказался. Сбежал и пытался запродать весь наш лагерь. Недалеко от Рыбинска настигли и...

— ...не договаривайте. Всё ясно и справедливо. Но вот что: я не могу быть здесь больше часа. Прошу не обижаться. Позволю себе только короткий разговор с вашим командиром.

Они прошли в штабной балаган, побольше и поуютнее других, сели на земляной, покрытый лапьём и шинелью топчан. Патин посчитал за нужное высказаться в открытую:

— Думаю, пройдёт мало... очень мало!.. времени — и ваши штыки потребуются на том берегу. А пока оставайтесь в этом лагере и возьмите под контроль левобережье Шексны и Волги. Что-то мне не нравится здесь... Вроде как происходит скрытое наращивание красных сил. Пока шёл сюда, встретились три группы красноармейцев, правда, без оружия. По ведь оружие можно на любой сенной телеге подвезти, не говоря уже о машинах и речных катерах. Вы случайно не наследили?

— Нет, — без раздумий ответил взводный. — Пробирались сюда глухими лесами и только в ночное время. Здесь на берег никто, кроме Капы, не выходит, а уж она...

— ...она вне подозрений, — согласился Патин. — Наследить могли и на нашем берегу, и, что хуже всего, никто не застрахован от предательства...

Что-то беспокоило и взводного, может, поэтому он и решил сменить разговор:

— Ладно, часок-то мы себе позволим?.. Довольствие у нас, сами изволили заметить, вполне приличное.

Под земляным топчаном находился вроде как штабной сундучок, и взводный ловко выхватил оттуда запечатанную сосновой смолой бутылку:

— Не обессудьте, самогонка.

— Ну, какие сейчас суды-пересуды.

Выпили и хорошо закусили шекснинской стерлядкой. Но как ни сладка она была, Патин не удержался от вопроса:

— Ведь за ней к реке надо идти?..

— Тоже не сомневайтесь. Рыболовы уходят вверх по Шексне, под самое Пошехонье иногда, и, само собой, без гимнастёрок.

Час — невелико время. Патин обговорил всё, что нужно, и уже хотел уходить, но взводный решился высказать последнее сомнение:

— Мы должны быть готовы в любой день и час — правильно? Но как нам этот час угадать? По какому сигналу?

Патин колебался. И не только потому, что окончательный день и час назначит сам Савинков, — при всём доверии, и риск немалый. Об этом знали только Савинков, полковник Бреде, полковник Перхуров да он, Патин. Остальным оставалось догадываться да помалкивать. Но ведь и обида, выкажи он это недоверие немолодым уже служакам, променявшим красную звезду на белого орла, — обида немалая, забудется ли?..

— Точный час, поверьте, я не могу назвать. Давайте договоримся так: нужен связной. Кто лучше Капы выполнит это поручение?

Выходило, что лучше никого не сыскать. Женщина довольно разбитная и решительная, с Рыбинском знакомая, бывшая уже на одной из потайных явок. Жалко?.. Да, жалко. Но что делать?

— Согласен, — мучительно свёл складки на лбу Ваня-Унтер. — А запасной... в случае провала... последний сигнал?

Патин оценил его жертвенность и доверительно положил руку на плечо:

— Думаю, запасной вариант не потребуется. Но для вашего спокойствия: две ракеты, красная и зелёная, со стороны биржи — каменное, самое приметное здание на берегу. Сами понимаете, это уже в последний момент, когда таиться не будет смысла... Обнимемся — и с Богом!

Они посмотрели напоследок друг другу в глаза, и Патин в сопровождении всё той же Капы знакомым ходом направился в сторону берега.

Было ещё светло. На выходе из болот обмылись, оглядели себя и опять в обнимку, забирая от тропы в сторону барского дома Крандиевских, неспешно поплелись к оставленной лодке.

Показалось или интуиция сработала?..

Явно не старый, но уросший бородой мужичонка ещё на выходе из суходола собирал на дрова сушняк, а потом, будто ветром перенесло, и дальше промелькнул на их пути, за деревьями. Он, ошибки быть не могло. Не зря же Патин служил в разведке.

— Капа, — насторожил её, — переложи нож в левый сапог, там тоже есть кармашек.

Для этого пришлось залечь в траву и снова обниматься. Ему даже показалось, что Капа волынит минутное дело, и он предупредил:

— Не надо... чижолая ты наша... Смотри!

Пока они валялись в траве, бородатый мужичонка заметно приблизился к ним и засел за соседним кустом.

— Если я с левши не управлюсь, ты помоги мне, — шепнул.

А дальше уж, конечно, совсем в обнимку, пьяно пошатываясь и правя на злосчастный куст. Патин успел только нахально посмеяться:

— Вот тут разве тебя и завалить, голуба?..

В следующее мгновение скорее почувствовал, чем увидел, — ноги подшибает увесистая дубинка, ловко пущенная по земле. Он сумел над ней подпрыгнуть, падая.

На нём сидел этот бородатый мужичонка, а он никак не мог выхватить из-за голенища нож, потому что единственную руку в запястье перехватили. Без обиняков спрашивали:

— Так куда ходил-то, болезный?..

Видимо, тоже увлёкся, потому что не заметил, как дубина вернулась обратно и суковатым комлем рухнула на голову хозяина. Но и такой удар не свалил мужичонку, а только заставил в последнем усилии свести руки на горле...

Вот тут-то Патин и сумел выхватить спасительный тесак! Жив?.. Ведь и этот отчаянный замах не решил дела: мужичонка-то, как в потасовке свалилась борода, оказался молодым и мордастым парнем. Капе пришлось дополнительно молотить его, а Патин, хоть и с левой руки, повторно всадил ему тесак под рёбра... Уж тут не промазал.

Был у соглядатая и наган, но ведь не стрелял, хотя чего бы лучше — в таком болотистом лесу, из засады?.. Стало ясно: пришёл-то он вслед за ними с правого берега, и не за трупом, а, говоря по-военному, за языком... Патину стало смутно от этих догадок. Подозревают? Выслеживают? Что-то знают... но хотят знать ещё больше?

Капе, лежавшей ничком в траве и слёзно сморкавшейся, он своих тревожных мыслей не выдал. Минут пять посидел, тоже отдыхая и укачивая потревоженную руку, а потом решил:

— Его будут искать, надо прятать.

А что лучше болотины, которую они недавно минули?

Пришлось возвращаться и в три руки тащить упокойника до первой болотной промоины. Только когда сомкнулась ряска над несчастным, Патин и похвалил свою спасительницу:

— Ну, Капа!..

— Капа, — смеясь уже, согласилась она.

— Я по течению потихоньку и сам переберусь через реку, а ты возвращайся к Ивану и скажи: пусть усилит посты, пусть устроит засаду прямо на суходоле. Видишь, что-то большевички всё-таки знают... Иди, Капа. Встретимся, если что, на берегу, у наших старых складов. В дом ко мне не заворачивай... Иди же! — прихлопнул даже её по платьицу.

— Пойду, пойду... только ты поцелуй, Андрюша, мало ли чего...

— Типун тебе на язык! — осердился он, но поцеловал искренне и благодарно.

Всхлипнув, Капа унеслась по болотистой тропе, а он поспешил к берегу. Времени и так было много потеряно.

Теми же кружными путями возвратился к Савинкову и рассказал, как было дело.

— Значит, Чека пронюхала. К Рыбинску подтягиваются совершенно не нужные здесь воинские силы. Кто выдаёт?.. В предательство нашего доктора я по-прежнему не верю, но вы на всякий случай смените квартиру.

— Связная другой не знает.

— Капа?

— Она. Заходить на квартиру ей не велено, но место встречи — на наших прибрежных задворках.

— Думайте, Патин, думайте.

— Уже придумал. Днём, если что, никто меня брать не будет, значит, ночью. Перенесу свой тюфяк из дровяника ещё подальше. Есть на берегу догнивающие баржи и катера.

Савинкова это удовлетворило. Спросил о другом:

— Доктор интересовался о причине ранения?

— Интересовался. Я сказал — камуфляж. А что выпиваю левой рукой — для тренировки. Сразу ведь не получится, правда?

Савинков задумался.

— Поправляться надо. Дня три — и чтоб правая рука если не винтовку, так хотя бы наган держала!

— Удержит, — вздрогнул Патин от предчувствия скорого дела. — Но я и левой бью неплохо. Ещё в разведке натренировался.

— Сейчас проверим... — по своему обыкновению сухо улыбнулся Савинков. — Не револьвер, не доставайте. Александр Аркадьевич!..

Деренталь во всей своей красе, с подносом. Патин первым взял рюмку и задиристо прикрикнул:

— Выше локоть, господа офицеры!

А выше уже и некуда. Подзасиделись.

VII

Полковник Бреде доказывал:

— Послушайте, Борис Викторович. То, что я говорю, не пустые измышления — это плод долгих и тягостных наблюдений. К Рыбинску скрытно подтягиваются красные. Откуда? С севера, из Петрограда до Череповца, а оттуда берегом Шексны, через Мяксу и Пошехонье. Всего два пеших перехода. Рекой — за одну ночь. Красные замечены уже не только на левом берегу Шексны, но и на левобережье Волги. Скажите, пожалуйста, чего им там делать? Далее. Я получил достоверные сведения, что в сторону Рыбинска отправляется бронепоезд — «Ленин», разумеется. Ждут отправки два латышских полка... Да, мои милые латыши под командой земляка Геккера, тоже полковника, решили послужить мировой революции... Известно, что и личная охрана Ленина набрана из моих земляков. Ян Петерс! Истый палач! Сейчас он грядёт в гости к нам, Борис Викторович. Одно утешает: мой латышский полк разбежался ещё раньше: Петерсу не удалось натравить его на своего командира полка. Но зато: 6-й Тукумский и 8-й Вольмарский! Они уже грузятся в вагоны в пригороде Петрограда. И знаете, кто ими командует? Опять же Геккер. Вы должны знать фанатизм этого выродка: ещё в вашу бытность комиссаром Временного правительства солдатня избрала его начальником штаба 8-й армии. Он же, в противовес Корнилову и Деникину, создал 4-ю Донецкую армию. В связи с угрозой высадки союзников на севере — ох, запаздывает эта угроза! — его назначают комиссаром Беломорского военного округа... — Полковник Бреде от волнения закурил. — Извините.

Савинков молчал. Он знал всё это.

— Но если такого незаменимого карателя срочно отзывают под Рыбинск и Ярославль — что это значит? Одно: большевики догадываются о нашем восстании. Уж не обессудьте, ещё добавлю: срочно готовится команда лётчиков, военно-санитарный поезд и...

— ...и прекрасно! — разжал Савинков губы, которые только подчёркивали невозмутимую бледность его каменного лица. — Прекрасно, я говорю. Значит, понимают, с кем имеют дело.

— Но откуда им известно о наших планах?!

Савинков ждал этого вопроса.

— А вот об этом у начальника разведки надо спросить. У вас, — не повышая голоса, повторил он.

— Недоверие?!

Наблюдавшего за всем этим Патина передёрнуло от какого-то внутреннего озноба. Чем тише говорил Савинков, тем яростнее кипела его внешне невозмутимая душа. В какой-то момент даже показалось: сейчас потребует арестовать Бреде, как-никак, тоже латыша. Но нет. Как бы смягчая удар, коротко всё отмёл:

— Вера! Вера в наше правое дело. Что вы предлагаете, полковник?

Полковник Бреде был прямодушен:

— Надо хотя бы на пару дней отложить наше всеобщее выступление. Пользуясь передышкой, на подходы к Рыбинску, особенно к мосту через Волгу, направить несколько диверсионных групп — в случае необходимости они отрежут продвижение петроградских поездов и даже взорвут единственный мост. Далее. На левый берег Шексны, откуда вместе с Геккером ожидается северное подкрепление, послать конный отряд. В окрестностях Рыбинска, в Переборах, нам удалось сформировать кавалерийскую роту — под началом поручика Ягужина. Бросим её в Заречье? При такой сухости Шексну и даже Волгу кавалерия перейдёт вброд. Им поможет взвод Вани-Унтера, ждущий нашего сигнала на том берегу...

— Ваня? Унтер? Вы верите в партизанские доблести, полковник?

Бреде не дрогнул под этим тихо-язвительным обстрелом.

— А вы, Борис Викторович, верите поручику Патину?..

Патин, без нужды не совавшийся со своими советами, вскочил и выжидательно смотрел на своего вождя, кумира... и дьявола, что ли! Уже давно под впечатлением общих скитаний и опасностей, у него сложилось мнение: «На лице у него рок пишет смертные письмена!» При своём невысоком росте Савинков в критические минуты явно вырастал в глазах противостоящего ему человека. И эти серо-зелёные глаза, ярко выделяющиеся на смертельно-бледном лице, вдобавок изрезанном ранними морщинами, как могильными бороздами... Если уж зажигался казавшийся непроницаемым взгляд, то становился испепеляюще зловещим при тихом, почти неслышно шелестящем голосе:

— Патин! Ваше слово.

Нет, не робость сдерживала ответ — ощущение какой-то непоправимой беды, которую они сами же и накликают.

— Вы спрашиваете моего мнения, Борис Викторович?.. — тянул он время, приходя в себя. — Я воздержусь от категорических суждений... потому что нет и у меня полной уверенности... Но вот несколько настораживающих фактов. Первый. Засылка в наши тылы убийц-диверсантов. Троих мы с вами обезвредили — но всех ли? Второй. Слежка уже явно за нами. Одного я убрал — но последнего ли?.. Третий. О партизанских доблестях, как выразились вы... Связная на конспиративную встречу не вышла...

— Баба?

— Женщина. Вы её знаете — Капа.

— Всё равно, Патин. Разве можно в таком деле доверять женщине?

— Можно! Ибо живая она смолчит... а мёртвая ничего не скажет!

Полковник Бреде об этом знал и уже хотел остановить излишнюю горячность поручика, но тот наступал:

— Борис Викторович! Вы верили Марии Беневской, искалечившей себя при взрыве вашей бомбы и потом погибшей на каторге? Евгении Зильберберг, которая, после того как повесили её мужа, безоговорочно доверилась вам?.. Доре Бриллиант, тоже погибшей рядом с вами? Аристократке Татьяне Леонтьевой? Зинаиде Гиппиус, к счастью ещё живой?! Им-то вы верили?

Полковник Бреде, ошарашенный этой невозможной горячностью поручика, тащил его прочь за рукав засаленной армейской гимнастёрки, но Савинков, не дрогнув ни единым мускулом и не повышая голоса, ответил:

— Нет. Нет, уважаемый поручик Патин.

После такой невоздержанной горячности и такой ледяной откровенности всем стало неловко. Даже у Савинкова чуток дрогнула негнущаяся нижняя губа. И как возвращение к жизни, как призыв ко всеобщему примирению — от самовара бесшабашный и беспечный голос Флегонта Клепикова:

— А не закусить ли нам, господа?

В первую минуту все они непонимающе смотрели на юнкера, который возился у кухонного стола, полуразутый, при одном сапоге, — вторым трубу накачивал, торопя слишком большой и до жару не охочий самовар.

— Не те сапоги пошли! Жёсткие, — смеялся бывший юнкер Павловского Императорского училища, который и в зелёные-то годы был при денщике и едва ли снисходил до закопчённых самоваров.

Но этот беспечальный смех пришёлся как нельзя кстати. Полковник Бреде первым шагнул к столу и первым поднял гранёную стопку:

— Латыш говорит: за Россию!

— За великую Россию!

— За победу, господа!..

И последним поднял налитую стопку уже сам Савинков:

— Я говорю: к оружию, господа офицеры!

Его тихий голос вызвал настоящую дрожь во всём теле — не ту, трусливую, что и сильного валит наземь, а ту, что и трусливого, заражённого общим порывом, бросает в штыковую атаку.

— Перечисляя все невзгоды, вы забыли ещё одно: как раз накануне пропал кадет Заборовский...

— Пре-едал?! — на этот раз не выдержал юнкер и, разливая чай, обжёг себе руку. — О, чёрт!..

Савинков бросил взгляд:

— Заборовский не мог предать.

— Странно, — заволновался Патин, — я потерял его из виду...

— Очень плохо, что потеряли. Но! Не будем перед последним обедом портить себе аппетит. Поговорим лучше о женщинах. Прошу к столу.

Ранний обед пошёл дальше в мирной и, казалось, невозмутимой беседе о том о сём, а больше действительно о женщинах, — о чём же и поговорить, коль их-то как раз и не было? И когда поверилось, что вот так они и разойдутся, оставив роковое решение по крайней мере на завтра, Савинков встал, оглядел всех присутствующих вдруг потеплевшим взглядом и высказал уже сложившееся в его голове решение:

— Я выслушал вас, господа. Единственное, в чём вы меня убедили: промедление в нашем деле смерти подобно. Да! Я тоже думал ещё пару дней дать на подготовку. Вижу — нельзя. Надо выступать. Пока, — кивнул он полковнику Бреде, — не подошли ваши любимые латыши. Пока кочегарят на сырых дровах бронепоезда. Пока красные военлёты ищут керосин для своих этажерок. Пока ваши красные пошехонцы, — Патину, — не собрались все на вашей любимой Шексне. И пока вслед за вашей связной... — новый кивок Патину, — не начали хватать и всех остальных. В единственном согласен: что-то не нравится и мне Рыбинск... Где наш любимый доктор? Почему и он не вышел на связь? Вы видели его, Патин?

— Видел вчера вечером и, ничего конкретного не говоря, просил быть утром наготове. Но проснувшись, даже очень рано, на своей барже, уже не застал его дома. Несчастная Авдюша не могла ничего вразумительного объяснить. Лишь одно: вместе с ним исчез и дорожный саквояж, где петербургский доктор держал все свои ценности и деньги...

— Да, странно, — не скрыл своего удивления разучившийся удивляться Савинков. — Но! — чуть возвысил он голос. — Доктора — найти. Хотя бы для нашей кровушки... Не морщитесь, господа. Вы хотели бы без крови захватить такой город, как Рыбинск? Со всеми его пристанями? Хлебными и армейскими складами? А главное — складами артиллерийскими? Нет, господа, так не бывает.

Он опять сел за стол в полнейшем общем молчании и докончил совсем кратко:

— Общее военное командование принимает на себя, конечно, полковник Бреде. Но я — принимаю решение. Сегодняшней ночью. Ровно в два часа. По плану, который ещё раньше представлен полковником Бреде. Тут ничего не могу добавить, полностью доверяю военным. Я только смещаю сроки. Счёт не на дни — на часы. — Он щёлкнул крышкой своего старинного брегета. — Значит?.. Конного нарочного — на Гиблую Гать. Пешим переходом они едва успеют к утру, а с пароходами возиться некогда. Поручик Патин и юнкер Клепиков? Вам — оповестить и отдать мой приказ всем допущенным до этого секрета командирам. Как вы знаете, их четверо — на левом я на правом фланге Рыбинска. Особо — поручику Ягужину: не позднее двенадцати ноль-ноль пусть прибудет сюда.

Он оглядел вытянувшихся, застывших своих помощников.

— Есть вопросы? Нет вопросов, — сам себе и ответил. — Остальные детали согласуйте с полковником Бреде. А мне позвольте несколько часиков поспать. Ночь будет трудная... Трудная. Всё! С Богом, господа.

Квартира была в глухой мещанской улочке, ниже пристаней и дальше от соглядатаев; давно приготовленная, просторная и удобная — с дворовым выходом в глубоченный овраг Черёмы.

Кивнув всем на прощание, Савинков ушёл в задние комнаты. Патин и Клепиков, поговорив с полковником Бреде не больше пятнадцати минут, отправились к командирам четырёх основных отрядов. Патин взял на себя низовье Волги, Клепиков — верховье. К Ване-Унтеру сейчас было рискованно пробираться, а поручик Ягужин сам должен был прийти. Его небольшой кавалерийский эскадрон уже скрытно, лесами, выходил к пригородам Рыбинска со стороны Мологи.

«Что же с Капой? — солдатиком бегая с поручением Савинкова, неотступно, тревожно думал Патин. — Выстрелов на той стороне Волги не слышалось, сдаться без боя Ваня-Унтер не мог, значит... Значит, дело дрянь. Где-то вляпалась глупая Капа...»