Генерал в Белом доме

ГЛАВА III ВОЙНА

Эйзенхауэр вернулся в США в феврале 1940 г. и получил назначение в 15-й пехотный полк, находившийся в Калифорнии[118]. Неизбежность вступления США в войну становилась все более очевидной. Надо было спешить с подготовкой резервов. В Калифорнии по распоряжению командования он занялся обучением национальной гвардии, чтобы поднять подготовку этих территориальных воинских формирований до уровня требований, предъявляемых к регулярным войскам[119]. История повторялась. Как и в годы Первой мировой войны, он вновь взялся за подготовку военных резервов, что совершенно его не устраивало. Эйзенхауэр обращается во все инстанции с просьбой дать ему возможность получить командную, а не штабную должность.

Но и на этот раз его надеждам не суждено было сбыться. Пришлось сначала работать в штабе 9-го армейского корпуса, а 11 марта 1941 г. он возглавил штаб 3-й армии. Штаб армии находился в столь знакомом Дуайту Сан-Антонио, где он в 1915 г. молодым лейтенантом начинал свою военную карьеру. Но теперь Эйзенхауэр уже получил первую генеральскую звезду, став временным бригадным генералом[120].

Когда-то он мечтал дослужиться до полковника. Теперь был уже перейден заветный генеральский рубеж.

Все происходило так же стремительно, как развивались военные события в далекой Европе. А впереди были новые чины и должности, которые ему даже и не снились.

Теперь Эйзенхауэру прочили блестящее будущее. Когда он занял должность начальника штаба 3-й армии, из Вашингтона к нему был прислан в качестве заместителя Альфред Грюнтер (впоследствии – преемник Эйзенхауэра на посту главнокомандующего войсками НАТО в Европе), только что получивший звание подполковника. Генерал-лейтенант Макнейер, напутствуя его, сказал: «Вам очень повезло, что вы получили это назначение. Тщательно смотрите, как работает Эйзенхауэр. Судьба предназначила его для больших дел»[121].

Самоотверженность, полная самоотдача, работа на пределе физических сил – все это было характерно для Эйзенхауэра на протяжении всей его многолетней службы в армии.

Для такого образа жизни надо было обладать не только высокой организованностью, аккуратностью во всем, но и незаурядной физической подготовкой. «В пятьдесят лет он был в прекрасной физической форме… Большинство малознакомых людей давали ему на десять лет меньше его настоящего возраста. Занятия на свежем воздухе и учеба войск восстановили его былую мощь. Широкоплечий и широкогрудый, он по-прежнему обладал естественной грацией атлета. Тело его всегда было пружинистым. Он ходил упруго, размахивая руками и все замечая».

Дополняя портрет Эйзенхауэра, С. Амброуз продолжал: «Голос его был глубок и громок. В разговоре он живо жестикулировал, отсчитывая на пальцах свои аргументы. Его способность концентрироваться развилась сильнее, чем когда бы то ни было. Взгляд его внимательных голубых глаз приковывал слушателя…

Эйзенхауэр обладал живым умом, идеи теснились в его голове, поэтому речь иногда была слишком быстрой. Весь его облик буквально излучал уверенность в себе. Он хорошо исполнял свое дело и знал это, а также знал, что его начальство видит его достоинства. Он был готов к выполнению трудных задач, к ревностному служению армии и нации»[122].

А пока Эйзенхауэр готовился к грандиозным военным маневрам, равных которым не знала история вооруженных сил страны. Из двухмиллионной армии, созданной к тому времени в США, в этой операции, максимально приближенной к боевой обстановке, участвовало 400 тыс. человек, около. 800 самолетов, большое количество танков и другой военной техники[123]. Известные вашингтонские обозреватели Дрю Пирсон и Роберт Аллен, освещавшие ход маневров, сообщили читателям, что Эйзенхауэр «разработал и осуществил победоносную стратегическую линию»[124]. Огорчало одно: даже на маневрах ему вновь была отведена не командная, а штабная роль.

Начальник штаба армии США генерал Маршалл после окончания этих учений утвердился в своем мнении об Эйзенхауэре как о перспективном военачальнике. Вскоре после завершения маневров Маршалл попросил сотрудника своего штаба Марка Кларка порекомендовать десять кандидатур, из которых можно было бы выбрать начальника оперативного управления штаба армии США. Кларк, не задумываясь, ответил, что в его списке будет стоять только одно имя – Дуайт Эйзенхауэр. Очевидно, мнение Кларка, его старого товарища по Вест-Пойнту, соответствовало точке зрения самого Маршалла, потому что Айк вскоре был утвержден в этой должности.

Авторы критических исследований жизни и деятельности Эйзенхауэра часто сожалеют, что Маршалл не написал своих мемуаров, и поэтому осталось неясным, как он лично относился к Эйзенхауэру. Чайльдс считает, например, что это отношение было далеко не лучшим. В частности, в виде аргумента он ссылается на то, что Маршалл был единственным, кто выступил против выдвижения Эйзенхауэра кандидатом в президенты[125].

Этот аргумент относится к совершенно другому периоду, что же касается военных лет, то все источники подтверждают, что Маршалл высоко ценил военные способности Эйзенхауэра и соответствующим образом относился к нему. Помимо других качеств, Маршаллу импонировала такая черта Дуайта, как готовность откровенно высказать свое мнение. Показательно, например, что после событий в Пёрл-Харборе он был первым, кто со всей определенностью заявил Маршаллу о невозможности впредь удерживать Филиппины[126].

22 июня 1941 г. фашистская Германия вероломно напала на Советский Союз. Началась Великая Отечественная война, невиданная в истории по масштабам военных действий, по массовому героизму и самопожертвованию, которые проявил в годы этих тяжелейших испытаний советский народ. С первого дня Великой Отечественной войны и до безоговорочной капитуляции фашистской Германии огромный советско-германский фронт был главным театром военных действий. С беспримерным героизмом ведя упорнейшие бои, советские Вооруженные Силы отражали натиск врага.

Судьба Второй мировой войны решалась на Восточном фронте. Это стало очевидным с самого начала боев на советско-германском фронте. И тем не менее в политике правящих кругов США, несмотря на то что национальные интересы страны требовали разгрома фашистской Германии, продолжала сказываться инерция антисоветского внешнеполитического курса предвоенного периода. Суть этой политики сводилась к поощрению германского и японского милитаризма, агрессивных действий стран фашистского блока, направленных против СССР. Закон о нейтралитете, принятый конгрессом США в 1935 г., политика «умиротворения» агрессоров, проводившаяся правительством США в отношении Германии и Японии, мюнхенский сговор – таковы были важнейшие внешнеполитические вехи антисоветского курса западных держав. США пока находились вне войны, но неумолимо приближался день и час расплаты за политику «умиротворения».

В воскресенье, 7 декабря 1941 г., с утра Эйзенхауэр посетил свой офис, чтобы завершить кое-какую работу перед поездкой с Мэми в Вест-Пойнт, где в это время учился их сын Джон. Вернувшись домой и намереваясь в три часа вновь отправиться на работу, Дуайт прилег отдохнуть и попросил, чтобы его никто не беспокоил. Мэми включила в одной из комнат радио и стала слушать репортаж о футбольном матче. Вскоре передача была прервана, и взволнованный голос диктора объявил о нападении японцев на Пёрл-Харбор. Мэми бросилась в спальню к Дуайту. Она не успела войти в комнату, как возле кровати мужа зазвонил телефон. Мэми слышала краткие реплики Эйзенхауэра: «Да? Когда? Да, сэр!»

Это была война! 14 декабря по вызову Маршалла Эйзенхауэр прибыл в Вашингтон. 19 февраля 1942 г. он был утвержден в должности начальника управления планирования военных операций штаба армии США[127].

В Москве с напряженным вниманием следили за тем, какова будет реакция Берлина на Пёрл-Харбор. И декабря иностранные агентства сообщили, что вечером в рейхстаге Гитлер произнесет важную речь.

В. М. Бережков, принимавший участие в качестве переводчика советских руководителей во многих международных встречах и переговорах в предвоенный и военный период, был свидетелем реакции И. В. Сталина и В. М. Молотова на речь Гитлера.

11 декабря В. М. Бережкова вызвал к себе Молотов и сказал, что «товарищ Сталин интересуется этой речью и хочет поскорее знать ее содержание». Радиоприемник был быстро настроен на берлинскую волну, Молотов и Бережков с напряженным вниманием вслушивались в речь «фюрера германского народа».

«Спустя минут десять после того как Гитлер начал речь, – вспоминал Бережков, – на письменном столе зазвонил зеленый телефон – это был аппарат, по которому мог звонить только Сталин. Быстро подойдя к столу, Молотов снял трубку. Вопросов я, естественно, не слышал, но, хотя мое внимание было сосредоточено на приемнике, все же каким-то вторым слухом улавливал, что отвечал Молотов: – Да, уже начал… пока общие фразы… Еще неясно, что они решили…»

Напряженное внимание, с которым Сталин ждал речь Гитлера, объяснимо: решался важнейший вопрос Второй мировой войны.

«Гитлер, – писал В. М. Бережков, – прокричал, что разрывает отношения с Соединенными Штатами и объявляет им войну…

Как только я перевел последнюю фразу, Молотов подошел к зеленому телефону, набрал номер. Услышав ответ, сказал: – Они объявили войну Соединенным Штатам… Как поступит Япония?.. Об этом ничего не говорил, но, конечно, вопрос важный… Я тоже думаю, что вряд ли. Немцы сейчас получили такой урок в Подмосковье, что в Токио трижды должны подумать, прежде чем решиться на действия против нас…»[128].

После того как США оказались в состоянии войны с Японией и Германией, основная задача Эйзенхауэра заключалась в разработке операций, связанных с войной на Тихом океане. Однако Эйзенхауэр уже в то время считал, что решающие военные действия будут развертываться в Европе. На вопрос, каково должно быть основное направление стратегических усилий США, он заявлял: «Мы должны отправиться в Европу и сражаться там, надо прекратить разбрасывание наших ресурсов по всему миру». На вопрос, почему он считает необходимым нанести первый удар по Германии, Эйзенхауэр отвечал: «У немцев более значительные возможности для промышленного производства и более высокая научная подготовка, чем у японцев. Мы не должны предоставлять немцам время для использования этих преимуществ». Эйзенхауэр неоднократно подчеркивал, что Европа, а не Тихий океан должна стать главным театром военных действий[129].

Точка зрения Эйзенхауэра по вопросу об открытии второго фронта, как она трактуется в его мемуарах и апологетических работах, посвященных его жизни и деятельности, полностью укладывается в трактовку этой проблемы, данную в официальном 80-томном издании «Армия США во Второй мировой войне» и в других официальных работах американских историков.

Даже Ч. Макдональд, американский историк, автор работы, в которой содержится немало критических замечаний в адрес американской стратегии в период Второй мировой войны[130], полностью разделяет убеждение, что США объявили Германию врагом «номер один». По его мнению, «ни президент, ни его военные советники не проявляли колебаний в своей верности принципу разгромить в первую очередь Германию и Италию»[131].

Со вступления США в войну начался стремительный взлет карьеры Эйзенхауэра, который как бы наверстывал все, что было им упущено раньше. Решением президента ему было присвоено звание генерал-майора, немедленно утвержденное сенатом. Спустя шесть дней управление, возглавленное Эйзенхауэром, было переименовано в оперативное. В военном министерстве это управление называли «главным нервным центром армии»[132].

Когда вскоре после вступления США в войну в Вашингтон прибыл премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль, Эйзенхауэр был приглашен в Белый дом. Основная задача премьера заключалась в выработке направления главного удара объединенных англо-американских вооруженных сил. Начальник оперативного управления явно импонировал британскому премьеру. «На меня, – говорил впоследствии Черчилль, – этот замечательный, ранее не известный мне человек произвел исключительное впечатление»[133].

Страшный удар, обрушившийся на Пёрл-Харбор, захват Филиппин и другие успешные операции японцев на Тихом океане требовали от руководящего военного аппарата США больших усилий в выработке стратегических планов, которые должны были определить военно-политическую концепцию США на весь период войны.

Эйзенхауэр продемонстрировал в этот момент не только серьезные познания в военных делах, но и удивительную работоспособность.

В это время Эйзенхауэра постигло большое несчастье, 10 марта 1942 г. после длительной болезни умер его отец. Дуайт вспоминал: «Когда пришло сообщение о смерти отца, я был заместителем генерала Маршалла по оперативному управлению. Выехать на похороны было невозможно. Но и заниматься делами, как в обычное время, я не мог»[134]. Эйзенхауэр тяжело переживал смерть отца. 11 марта 1942 г. он писал в своем дневнике: «Чувствую себя ужасно. Я так хотел бы быть с матерью в эти дни, но идет война. И нелегкая война, она не оставляет времени, чтобы предаваться даже самым глубоким и святым чувствам»[135]. На следующий день в дневнике появилась новая запись: «Отца похоронили сегодня. Я прервал на 30 минут все дела и прием посетителей, чтобы остаться наедине с собой и мысленно вернуться к отцу»[136]. А в далеком Абилине оставалась старая мать, которая в свои 80 с лишним лет была теперь совсем одинока – судьба разбросала сыновей по всем уголкам страны. Но на душе стало немного легче, когда с похорон отца вернулся Милтон и рассказал Дуайту, что давний друг их семьи переехал в дом матери, чтобы скрасить ее одиночество. Милтон сообщил, что старый Дэвид Эйзенхауэр сумел из своих скромных средств скопить немного денег, чтобы обеспечить остаток дней своей жены.

Стремительный ход событий не позволял предаваться грустным воспоминаниям, и Дуайт Эйзенхауэр вновь с головой ушел в решение повседневных проблем. Первые недели и месяцы войны были периодом тяжелых физических и нервных перегрузок. 14-18-часовой рабочий день, серьезная ответственность, необходимость быстрого принятия решений – все это заставляло целиком отдаваться работе. Эти сверхнагрузки оказались по плечу Дуайту. Коллеги Эйзенхауэра, жена и сын поражались его работоспособности, выдержке, умению быстро отключаться от огромного бремени ответственности и, когда было необходимо, «моментально и глубоко засыпать»[137].

Переговоры государственных и военных руководителей США и Англии в Вашингтоне только «в принципе» решили вопрос, где употребить основные усилия. Предстояло сделать еще многое, чтобы определить, как и когда будет воплощаться в жизнь это решение.

С фронтов поступали угрожающие сводки. На огромном фронте в России, где были сосредоточены главные силы фашистской Германии и ее союзников, шли тяжелейшие кровопролитные бои. Япония развертывала успешные наступательные операции на Тихом океане. Немецкие подводные лодки наносили значительный ущерб американскому флоту в Атлантике. А в это время Черчилль настойчиво сражался за свой вариант операций в Европе. Премьер-министр Великобритании, не возражая (опять-таки «в принципе») против нанесения удара через Ла-Манш, решительно требовал, чтобы западные союзники в первую очередь нанесли удары в Северной Африке и через «мягкое подбрюшье Европы», с юга Европейского континента, в направлении на Балканы.

Трудно согласиться с широко распространенной в западной историографии точкой зрения, которая полностью разделяется и в мемуарах Эйзенхауэра, что США упорно сопротивлялись, но не могли противостоять силе и энергии Черчилля.

По отношению к США Англия и в то время была младшим партнером, который всегда знает свое место. Суть проблемы сводилась к тому, что политическая инициатива в этом вопросе, бесспорно, принадлежала Черчиллю, но его точка зрения не получила какого-либо серьезного противодействия со стороны руководителей США.

В данной позиции Черчилля сказывалась определенная инерция политика периода Первой мировой войны, когда он вынашивал аналогичные планы, но решающую роль играли соображения политического порядка. В Северной Африке Англия имела важные колониальные интересы, осуществлению которых она и стремилась подчинить военно-политические усилия союзников. Открыто политические цели преследовал Черчилль и в районе «мягкого подбрюшья Европы». По старой традиции английские лидеры не спешили брать на себя основное бремя осуществления тяжелых и кровопролитных военных операций, стараясь, между тем, быть первыми всюду, где приходило время пожинать плоды общих побед. Антисоветская направленность балканского варианта политики Черчилля была очевидна. Цель удара в этом направлении заключалась в том, чтобы помешать советским Вооруженным Силам выполнить их освободительную миссию на Балканах. Расчет строился на том, что западные союзники первыми придут в этот район.

Один из ведущих американских дипломатов, У. Буллит, 10 августа 1943 г. в меморандуме на имя президента Рузвельта писал: «Наши политические цели требуют присутствия британских и американских сил на Балканах, в Восточной и Центральной Европе… Первая задача этих сил будет состоять в том, чтобы нанести поражение гитлеровской Германии, вторая – создать преграды на пути продвижения Красной Армии в Европу»[138]. Английская позиция стала особенно очевидной в ходе англоамериканских переговоров, которые в апреле 1942 г. вели в Лондоне Маршалл и Гопкинс. Их результат носил на себе отпечаток компромисса далеко не принципиального характера. Американская сторона не могла добиться в Лондоне ничего, кроме согласия «в принципе» на необходимость нанести главный удар в Европе.

В беседах с Маршаллом после его возвращения в Вашингтон Эйзенхауэр заявил: «Все, что будет делаться в районе Средиземноморья или еще где-либо, явится только прелюдией к наступлению на западе». Открытие второго фронта в Европе в тот период было важнейшим вопросом Второй мировой войны с учетом необходимости скорейшего разгрома держав «оси» и выполнения Англией и США своих союзнических обязательств перед СССР. 26 мая 1942 г. в Лондон прибыли руководители американских военно-воздушных и военно-морских сил. В составе этой группы находился и генерал-майор Дуайт Эйзенхауэр, «танковый эксперт», как говорилось в газетных сообщениях[139].

На берегах Темзы шел разговор о детализации военных планов западных союзников. Эйзенхауэр, исходя из военных соображений, был сторонником открытия второго фронта в Европе, имея в виду операции по форсированию Ла-Манша и высадке во Франции. Когда 3 июня 1942 г. американская военная делегация вернулась в Вашингтон, Маршалл поручил ему разработать проект директив по осуществлению этой принципиально важной операции Второй мировой войны.

8 июня 1942 г. он представил соответствующий документ на рассмотрение своего начальника[140]. Еще раньше Маршалл запросил мнение Эйзенхауэра о том, кого из американских генералов он мог бы предложить на пост командующего Европейским театром военных действий, Эйзенхауэр назвал кандидатуру генерала ВВС Д. Макнарнея. «Вместо этого, – вспоминал Дуайт, – Маршалл направил в Лондон командовать Европейским театром военных действий меня. Это по-настоящему приблизило меня к войне. Кабинетная работа в Вашингтоне осталась позади»[141]. Предложение Маршалла было для Эйзенхауэра полной неожиданностью. Он не переоценивал своих возможностей, ведь, когда он впервые прибыл в Вашингтон, пределом его надежд было получить командование дивизией.

Времени на раздумья и укомплектование своего штаба в Лондоне новому командующему было дано немного. Разговор с Маршаллом состоялся 15 июня. В тот же день Айк сообщил своему начальнику, что он вылетает в Англию 22 июня.

Какими соображениями руководствовался Маршалл, назначая Эйзенхауэра на столь ответственный пост? Бесспорно, в первую очередь чисто деловыми. Совместная работа убедила его в том, что это достаточно компетентный военный руководитель. Немаловажную роль сыграли и личные качества Эйзенхауэра: спокойный, уравновешенный, располагающий к себе генерал был подходящей кандидатурой для решения сложных дипломатических проблем, которые неизбежно должны были возникнуть во взаимоотношениях между американским и английским генералитетами. Ведь военная интеграция таких масштабов, когда вооруженные силы великой державы должны были перейти, по существу, под полное командование иностранного военачальника, – случай чрезвычайный.

При решении вопроса о выборе главнокомандующего в Европе Рузвельт и Маршалл запросили мнение английских коллег о нескольких кандидатах на эту важную должность. Англичане ответили, что Эйзенхауэр является самым подходящим лицом и что с ним легко будет «кооперироваться». Рузвельт и Маршалл учитывали, что проблемы взаимодействия действительно будут иметь исключительно большое значение[142]. Так была решена судьба Эйзенхауэра.

Маршалл и Эйзенхауэр имели во многом близкие взгляды на стратегические проблемы войны. Однако сходство этих двух натур на этом кончалось. Маршалл, например, был суховат и не отличался большим чувством юмора. Его контакты с Дуайтом никогда не выходили за те рамки, которые устанавливает военная субординация для начальника и подчиненного. Показательно, что Маршалл никогда не называл своего более молодого коллегу Айком, как это обычно делало подавляющее большинство американцев; Эйзенхауэр при обращении к своему шефу всегда говорил «сэр», подчеркивая тем самым и уважение к своему патрону, и служебную дистанцию, которая их разделяла. «Посылая его в Англию в 1942 г., Маршалл не ожидал, что Эйзенхауэр останется на этом командном посту до безоговорочной капитуляции Германии»[143].

Вопрос о назначении главнокомандующего вооруженными силами западных союзников в Европе представлял немалый интерес и для Москвы. Уже больше года шли ожесточенные бои на советско-германском фронте, в ходе которых Красная Армия несла огромные людские потери. Немецко-фашистские войска оккупировали обширную территорию, на которой находились важные промышленные районы, потеря которых создала серьезные проблемы для снабжения вооруженных сил всем, что было необходимо для ведения военных действий.

Перспективы эффективного военно-политического сотрудничества СССР и западных союзников во многом зависели от того, кто займет пост главнокомандующего вооруженными силами США и Англии в Европе, какую политику он будет проводить.

Все эти вопросы и в первую очередь проблема открытия второго фронта в Европе находились в центре внимания посольства СССР в США.

14 августа 1942 г. советник советского посольства в Вашингтоне А. А. Громыко направил народному комиссару иностранных дел В. М. Молотову пространное письмо, в котором говорилось о том, что, «несмотря на требования миллионов (американских граждан. – Р. И.) об открытии второго фронта в Европе в нынешнем 1942 г., нет признаков того, что правительство США серьезно готовится к этому». А. А. Громыко писал, что «среди командного состава армии США антисоветские настроения были особенно сильны… Подавляющее большинство из генералитета армии США питали надежду и сейчас ее еще не оставили на истощение и гитлеровской армии и Советского Союза».

Советник советского посольства делал вывод: «Вторая группа генералитета США… все еще лелеет надежду на сговор с Гитлером». А. А. Громыко писал: «Еще хуже настроения среди командного состава флота США». В документе подчеркивалось, «что в последнее время предпринимаются меры к ослаблению пропаганды за открытие второго фронта… лица, выступавшие за открытие второго фронта в Европе в 1942 г., предупреждались, что если они будут продолжать себя вести подобным образом, то они будут просто арестованы»[144].

Письмо А. А. Громыко получило резко критическую оценку в американском отделе народного комиссариата иностранных дел. В аннотации на этот документ, подготовленной американским отделом, говорилось: «Тов. Громыко, делая очень ответственные заявления в своем письме, вместе с тем не подкрепляет эти заявления фактами». В частности, отмечалось, что, «говоря о позиции «второй группы» из генералитета США, которая «все еще лелеет надежду на сговор с Гитлером», тов. Громыко для подкрепления этого очень важного момента не смог привести ни одного факта, ни одного заявления представителей этой «второй группы…»

В аннотации были резко раскритикованы голословные выводы А. А. Громыко о «врагах» во флоте», о попытках в США ослабить пропаганду открытия второго фронта и другие положения его письма В. М. Молотову. В заключение в аннотации делался вывод: «Необходимо, чтобы наши ответственные товарищи за границей каждое свое заявление, каждый свой вывод серьезно взвешивали бы, делали свои выводы, опираясь на не вызывающие никакого сомнения факты»[145].

А. А. Громыко много и подробно рассказывал в своем письме к В. М. Молотову о том, какие острые противоречия разделяют США и Англию в вопросе о назначении главнокомандующего объединенными вооруженными силами западных союзников. «Немало разговоров среди американских военных, – говорилось в этом документе, – ведется о необходимости объединенного англо-американского командования и общем главнокомандующем… решение еще не достигнуто… обе стороны хотят иметь своего человека (на этом посту. – Р. И.)»[146].

Советское посольство в Вашингтоне проявляло большой интерес к генералу Эйзенхауэру, назначенному на пост главнокомандующего вооруженными силами западных союзников в Европе. Однако этот интерес отнюдь не всегда удавалось удовлетворить.

В дневнике посла СССР в США М. М. Литвинова отмечалось, что 27 июня 1942 г. состоялась его встреча с государственным секретарем Кордэллом Хэллом. «Когда… я его спросил, – писал Литвинов, – в чем будут функции недавно назначенного главнокомандующего европейскими фронтами генерала Эйзенхауэра и будет ли он работать отдельно или при британском генштабе, Хэлл признался, что президент ему об этом ничего не сообщил»[147].

В июне 1942 г., получив новое, столь обнадеживающее для себя назначение, Дуайт занялся решением многочисленных проблем, связанных с предстоящим отъездом за океан. Он захотел взять с собой в Лондон рассудительного штабного генерала Марка Кларка. Маршалл без колебаний дал на это согласие. Будучи хорошим штабным и оперативным работником, Эйзенхауэр понимал, что успех миссии в Лондоне во многом будет зависеть от того, кто возглавит его штаб. Выбор пал на бригадного генерала Уолтера Беделла Смита, секретаря Объединенного комитета начальников штабов.

Эйзенхауэр пригласил отправиться в Лондон ранее работавшего с ним майора Текси Ли и получил его согласие. Помощником и советником Дуайта по военно-морским делам стал молодой офицер ВМС Гарри Батчер, рекомендованный Айку Милтоном. Все эти люди были ему хорошо знакомы и с деловой и с личной точек зрения. На них он мог рассчитывать при выполнении новых ответственных обязанностей, возложенных на него президентом и военным командованием.

Неожиданно пришло сообщение о том, что в возрасте 49 лет скоропостижно скончался брат Дуайта – Рой. И вновь дела не позволили Эйзенхауэру вылететь на похороны. Приближался день отъезда, который надолго отрывал его от родины и семьи.

Из Вест-Пойнта приехал в Вашингтон проститься с отцом девятнадцатилетний Джон. Визит сына был недолгим. Военная дисциплина, нежелание подрывать авторитет отца не позволили Джону долго задерживаться в столице[148]. Прощание было коротким. Поцеловав мать, он пожал руку отцу. Пройдя несколько шагов, Джон остановился и отдал отцу воинскую честь. В традициях семьи Эйзенхауэров поцелуи и прочие эмоции были не в почете.

Дуайт расстался с женой на пороге дома. Он не хотел, чтобы Мэми ехала провожать его в аэропорт. «Но я хочу, – сказал он, – увидеть тебя возле флагштока». В назначенное время, когда самолет пролетал над домом Эйзенхауэров в форте Миер, пригороде Вашингтона, возле основания флагштока Дуайт заметил маленькую человеческую фигурку. Самолет взял курс в заданном направлении.

По прибытии в Лондон была организована первая пресс-конференция Эйзенхауэра для английских и американских журналистов. На ее участников произвели хорошее впечатление простая и естественная манера Айка держаться и говорить, его дружелюбное отношение к журналистам, располагающая улыбка. Но они были в определенной мере разочарованы содержанием его выступления. Как сообщал корреспондент «Нью-Йорк таймс», Эйзенхауэр «блестяще продемонстрировал искусство вести оживленную беседу, не говоря практически ни о чем»[149].

Перед ним стояла сложная задача – создать из американцев, англичан, канадцев вооруженные силы, способные выполнять важные боевые задачи. Определенную роль в военных усилиях будущей армии вторжения должны были сыграть и представители вооруженных формирований ряда стран, оккупированных фашистской Германией. Национальные особенности и традиции, неизбежное соперничество между генералами, представляющими эти страны, не говоря уже о различиях в системе боевой подготовки войск, снабжения, языке, – все это ставило перед Эйзенхауэром серьезные проблемы. Он отмечал в своих мемуарах, что полностью отдавал себе отчет в тех трудностях, которые его ожидают в Англии[150].

И пожалуй, самая важная задача заключалась в том, чтобы укрепить единство между американцами и англичанами, не допустить всплеска националистических страстей. А угроза этого была вполне реальна. Вскоре после прибытия в Лондон Эйзенхауэру пришлось заняться воспитательной работой среди американских военнослужащих. Он не останавливался даже перед такими решительными мерами, как высылка в США американских офицеров, поведение которых задевало национальные чувства англичан.

Одному американскому полковнику после его ссоры с английским офицером Эйзенхауэр заявил: «Я согласен с Вашими аргументами и признаю Вашу правоту в этом споре… Вас можно даже извинить за то, что Вы обозвали его сволочью. Но Вы назвали его английской сволочью. За это я отправляю Вас домой»[151]. Случай этот был далеко не единичным.

Кандидатура Эйзенхауэра на пост, имевший столь важное значение, была подходящей и с деловой точки зрения. Он был общевойсковым генералом, а именно сухопутные войска должны были сыграть решающую роль в будущих операциях вторжения на континент. Осуществление этой сложной военной акции требовало большой подготовительной работы. И здесь был необходим многолетний опыт Эйзенхауэра-штабиста, его организаторские способности. Главной опорной силой наступающих союзных армий должны были стать бронетанковые войска. Эйзенхауэр по праву считался «танковым экспертом». Немаловажной была и роль авиации. Айк знал проблемы, связанные с ВВС, не только в теоретическом, но и в практическом плане.

И все же ему было очень трудно как в профессиональном, так и в чисто личном плане. У него «не было имени», его мало знали не только в английской, но и в американской армии. Он не имел никакого боевого опыта, никогда не командовал в военное время даже ротой.

И наконец, у Эйзенхауэра было скромное и совсем недавно присвоенное звание генерал-майора. Когда Дуайт прибыл в Лондон, то в его подчинении оказалось 366 генералов, которые были выше его рангом[152].

Организуя работу своего штаба в Англии, Эйзенхауэр, очевидно, вспомнив бюрократизм, присущий Макар-туру, заявил своим подчиненным: «Мы будем работать в условиях максимального отсутствия формализма, не для отчета, а для того, чтобы выиграть войну. Я всегда буду стремиться быть вам полезным, но я хочу, чтобы вы сами решали свои проблемы, а не полагались на меня»[153].

Эйзенхауэр постепенно устанавливал контакты со своими английскими коллегами. Успешному решению этой задачи во многом способствовали присущие ему простота в общении с людьми и деловой демократизм. Но было и немало трудностей. Англичане, например, никак не могли смириться с его привычкой называть своих американских и британских коллег сокращенными именами. С некоторыми представителями английского генералитета отношения так и остались натянутыми.

В первую очередь это относилось к Монтгомери. Уже во время первого приезда Эйзенхауэра в Лондон у него произошел неприятный инцидент с Монтгомери. Дуайт был приглашен на его лекцию. Вскоре после начала выступления английского генерала заядлый курильщик Эйзенхауэр не удержался от искушения сделать пару затяжек. Сразу же раздался громкий раздраженный голос докладчика: «Кто курит?» – «Я», – ответил Эйзенхауэр. «Я не разрешаю курить в моем кабинете», – строго заметил Монтгомери. Дуайт молча погасил сигарету. Этот мелкий, но неприятный случай не повлиял отрицательно на отношение Эйзенхауэра к Монтгомери, не поколебал его мнения об английском военачальнике. Он говорил, что это человек «решительного характера, исключительно энергичный, обладающий большими профессиональными достоинствами»[154]. Однако личные отношения между двумя генералами оставались сложными. И в 1944—1945 гг. во время боев в Европе упрямый Монти попортил немало крови Айку.

Эйзенхауэр познакомился с традициями чопорного высшего света английской столицы. После первых же посещений фешенебельных лондонских клубов он получил много полезной информации: во многих клубах было запрещено курить, поведение посетителей жесточайше регламентировалось. Однажды Эйзенхауэр потерял всю вторую половину дня. Он посчитал неудобным отказаться от ланча с королем Норвегии. Однако оказалось, что никто не имеет права вставать из-за стола раньше короля. Монарх же, очевидно, находясь в хорошем настроении, никак не хотел уходить. А в штабе ждали неотложные дела! 4 июля, в День независимости, Эйзенхауэр по долгу службы посетил американское посольство. Ему пришлось сделать в этот день 2600 рукопожатий[155]. Это переполнило чашу его терпения. В дальнейшем он избегал подобных церемоний. В ответ на приглашение посетить те или иные протокольные встречи Эйзенхауэр любил отвечать: «Не могу. У меня свидание в Берлине»[156].

Вставал Эйзенхауэр в 6.15 утра, его рабочий день продолжался не менее 12 часов. Отправлялся спать он нередко далеко за полночь. Обычно на ночь генерал любил почитать вестерны, последние издания которых Мэми регулярно присылала ему из США. Айк утверждал, что это лучшее чтиво, потому что, читая ковбойские истории, «не надо думать»[157].

Единственным человеком в Лондоне, предложения которого о встрече он никогда не отклонял, был Уин-стон Черчилль. Каждый вторник они встречались за ланчем на Даунинг-стрит, 10. Черчилль регулярно приглашал его на обеды, между ними устанавливались деловые отношения, для которых был характерен значительный элемент взаимной симпатии.

Более того, Черчилль расценивал Эйзенхауэра как «великого, творческого, конструктивного и разностороннего гения»[158].

Доброжелательные личные отношения между руководителями союзных держав всегда являются важным фактором, способствующим успешному функционированию союза.

Сразу же после Пёрл-Харбора премьер-министр Великобритании вылетел в Вашингтон для встречи с Рузвельтом. Черчилля исключительно тепло и радушно приняли в Белом доме. Ему были выделены апартаменты вблизи помещений президента, рядом находилась и спальня большого личного друга Рузвельта Гарри Гопкинса, который пользовался особым доверием президента.

Этот первый визит Черчилля в США продолжался более трех недель и, по свидетельству Гопкинса, отличался исключительной теплотой и доверительностью. Оба лидера встречались в непринужденной обстановке за обеденным столом. Рузвельт готовил Черчиллю коктейли, а последний настаивал на том, чтобы ему было дано право выкатывать президента из гостиной в кресле-коляске.

Для неофициального, подлинно товарищеского характера этой встречи показательна история, к которой любил возвращаться Гарри Гопкинс. Однажды утром Рузвельт появился в комнате Черчилля и застал его выходящим из ванной комнаты в чем мать родила. Смущенный Рузвельт извинился и хотел ретироваться, Черчилль воспротивился его намерению и сказал: «Премьер-министру Великобритании нечего скрывать от президента Соединенных Штатов»[159].

7 июля 1942 г. Эйзенхауэру было присвоено временное звание генерал-лейтенанта[160]. Его военная карьера была беспрецедентной. За 16 месяцев – четвертое воинское звание. Менее года назад он стал полковником – предел его амбиций в свое время, а теперь был уже одним из 16 генерал-лейтенантов армии США.

Главнокомандующий оказался человеком очень неприхотливым. К еде он был практически безразличен и ел то, что ему предлагали. Пил Эйзенхауэр очень мало. Как он однажды заметил, его голова занята слишком серьезными проблемами, чтобы давать ей еще такие перегрузки, как алкоголь. «Он относился к спиртному так же внимательно и осторожно, как солдат к заряженному оружию»[161].

Но генерал был заядлым курильщиком. Зачастую ему не хватало двух пачек сигарет в день. Тяжелые физические и нервные перегрузки привели к тому, что у Эйзенхауэра все чаще начало подниматься кровяное давление. Тогда сотрудники штаба стали вводить для него табачную квоту. Генерал реагировал на это вполне миролюбиво.

Однажды Эйзенхауэр бросил замечание, что не мешало бы завести в хозяйстве американского штаба небольшую собачонку. Генерал утверждал, что ему хотелось бы иметь рядом с собой живое существо, которое не станет задавать вопросов о войне, а если он скажет что-либо не подлежащее разглашению, то это не будет распространяться. 14 октября 1942 г., в день рождения Эйзенхауэра, сотрудники штаба подарили ему маленькую черную собачку, которую тот возил по всем фронтам.

Эйзенхауэр регулярно, но очень кратко писал домой. Его письма были похожи на резюме военных докладов, а интересующие Мэми и Джона детали жизни Дуайта в Лондоне в изобилии сообщал в США ординарец Мики, который аккуратно отправлял Мэми подробные письма.

В Англии Эйзенхауэра окружали близкие ему люди. С Батчером они были давно знакомы семьями. Ли являлся его помощником еще в США. Ординарец Мики, приехавший с ним в Лондон, быстро и ненавязчиво вошел в своеобразный «семейный круг», сложившийся вокруг Эйзенхауэра по прибытии в Лондон. Старый друг по Вест-Пойнту генерал Кларк и другие тоже относились к числу людей, с которыми ему было легко работать, кто мог скрасить столь редко появлявшийся у Эйзенхауэра досуг.

Постепенно в круг близких к Айку людей вошла и Кэй Саммерсбай – высокая, стройная, темноволосая девушка, прикомандированная к нему англичанами в качестве личного шофера. Когда Кэй пришлось впервые везти Эйзенхауэра, девушка была очень разочарована, ведь ее пассажир имел всего одну генеральскую звезду. Самолюбие Кэй было задето тем, что ее подруги-шоферы имели пассажиров более высокого ранга.

Но постепенно отношения между генералом и водителем налаживались, чему способствовало внимательное отношение Эйзенхауэра к своему шоферу. Никогда и ничем генерал не подчеркнул той дистанции, которая разделяла командующего и дочь подполковника британской армии. А быстрая военная карьера Эйзенхауэра удовлетворяла амбиции шофера, которая могла теперь подчеркнуть перед подругами и высокий ранг «своего» пассажира, и его обходительность. Более того, ей не раз пришлось возить и «самого» Уинстона Черчилля. Находясь в хорошем настроении, премьер любил пошутить. «Не потеряйте генерала в Лондоне»[162], – сказал однажды премьер Кэй. Опасения на этот счет были излишни. Кэй «не потеряла» Айка, она провела с ним всю войну. Получив офицерское звание, она впоследствии стала личным секретарем главнокомандующего вооруженными силами западных союзников.

Готовясь к будущим боям, союзники перебрасывали на Британские острова живую силу и технику. Потери конвоев были огромны, в частности тех, которые направлялись в Советский Союз. Только в июне 1942 г. из 34 судов, шедших в Мурманск, 23 были потоплены. Из 200 тыс. т груза погибло 130 тыс. т. В мае и июне более 1,5 млн т груза погибло в результате действий немецких подводных лодок. Всего за первую половину 1942 г. было потеряно более 4 млн т грузов. «Это была арифметика отчаяния. Казалось, что вынести такие потери невозможно»[163].

Потери на море создавали большие сложности для англо-американских вооруженных сил. Эйзенхауэр писал в дневнике: «Мы должны добиться того, чтобы сократить эти потери, так как любые военные усилия, которые мы хотели бы предпринять, зависят от морских коммуникаций»[164].

Вопрос об англо-американских поставках военной техники и снаряжения в СССР заслуживает особого внимания. Уже 18 июля 1942 г. Черчилль, который рассчитывал, как он говорил, увидеть «германскую армию в могиле, а Россию – на операционном столе», известил Советское правительство о прекращении отправки конвоев Северным морским путем, по которому доставлялось большинство грузов из-за рубежа для Советского Союза.

Советское правительство заявило решительный протест, но ни США, ни Англия не пересмотрели своего решения. Лишь в октябре и декабре" 1942 г. они направили в СССР два конвоя. К концу 1942 г. согласованная программа поставок в СССР была выполнена только на 55%.

Все эти факты свидетельствуют о том, что американские историки, в том числе и биографы Эйзенхауэра, явно переоценивают роль англо-американской военной помощи СССР.

Не эти поставки, а героический труд советского народа позволил оснастить вооруженные силы страны всем, что было необходимо для достижения победы. Уже в 1942 г. советская промышленность сумела резко увеличить выпуск боевой техники: было произведено 25 436 самолетов, 24 446 танков, более 158 тыс. орудий и минометов, 15 кораблей основных классов[165].

Постепенно в Англии накапливалось все больше американских и канадских войск, боевой техники, военного снаряжения. Когда-то должно было прийти время пустить все это в ход.

В мемуарах Эйзенхауэра и в пятитомном собрании документов, посвященных его деятельности в годы войны, неоднократно указывается на то, что западные союзники должны были иметь необходимый минимум сил для форсирования Ла-Манша и последующего успешного ведения наступательных операций против вермахта в Европе.

Объективные возможности для этого были созданы уже в 1942 г. Сокрушительный разгром немецко-фашистских войск под Москвой и мощное контрнаступление Красной Армии, последовавшее за этим, сосредоточение на советско-германском фронте основных сил гитлеровской Германии и ее союзников – все это создавало необходимые условия для успешного стратегического удара по Германии с запада. В 1942 г. в вооруженных силах США и Англии уже насчитывалось около 10 млн человек, и военно-политическая обстановка требовала, чтобы они наконец были использованы для нанесения решающего удара по фашистской Германии. Это было единственной возможностью оказать действенную помощь СССР, несшему основную тяжесть войны, ускорить разгром стран фашистского блока и сократить потери.

Военные, государственные и политические лидеры союзников, в том числе и Эйзенхауэр, неоднократно высказывали свое восхищение героической борьбой Красной Армии, которая вела тяжелейшие бои с немецко-фашистскими полчищами. Но Англия и США не спешили выполнять свои союзнические обязательства перед СССР путем открытия второго фронта в Европе.

В середине июля 1942 г. в Лондон прилетел Маршалл, главнокомандующий военно-морскими силами США адмирал Эрнст Кинг и личный представитель президента Рузвельта Гарри Гопкинс. На повестку дня в ходе англо-американских переговоров был поставлен вопрос об открытии второго фронта в Европе. «Маршалл и Эйзенхауэр выступали за форсирование Канала (Ла-Манша. – Р. И.), чтобы …нанести удар непосредственно по Германии»[166]. Англичане выдвинули свой вариант союзной стратегии, настаивая на проведении операций в Северной Африке. После оживленных дебатов выполнение обещания советскому союзнику открыть второй фронт в Европе в 1942 г. было отложено. Американцы согласились на вторжение англоамериканских вооруженных сил на Средиземноморское побережье Африки.

Согласие американской стороны на это английское предложение очень напоминало капитуляцию. Назначение американского генерала Эйзенхауэра командовать этой операцией, получившей кодовое название «Факел», походило на определенную компенсацию американцам за лояльность к требованиям Великобритании. «Генерал Эйзенхауэр, который играл важную роль в составлении планов вторжения в Европу… в конечном счете пришел к выводу, что лучше использовать войска в Северной Африке, чем держать их без дела в ожидании открытия второго фронта во Франции»[167]. От открытия второго фронта в 1942 г., что было обещано Черчиллем Сталину, союзники отказались.

В многочисленных мемуарах и "исторических трактатах, опубликованных на Западе, выискиваются самые различные аргументы для оправдания этого англо-американского решения, суть которого была бесспорна: «Англия и США не выполнили своего решения открыть второй фронт в Европе в 1942 г.»[168]. Это позволило гитлеровскому командованию сосредоточить на советско-германском фронте 266 дивизий, из них 193 немецкие – почти в 1,5 раза больше, чем в 1941 г. Отказ открыть второй фронт в 1942 г. был «грубейшим нарушением союзнических обязательств перед СССР»[169].

Главную роль в планах срыва открытия второго фронта в согласованные с советским союзником сроки, безусловно, играл Черчилль. Его позиция в этом вопросе выглядела тем более неприглядной, что он прекрасно понимал, в сколь тяжелом положении была Красная Армия. Например, 4 марта 1942 г., демонстрируя незаурядный дар предвидения, Черчилль писал Рузвельту: «…весной немцы нанесут России самый страшный удар»[170].

Выступая с требованиями отложить в очередной раз открытие второго фронта, Черчилль явно играл с огнем, проявлял настоящий авантюризм. Дело в том, что у него были серьезные сомнения в вопросе о том, не рухнет ли Советский Союз под страшными ударами мощной немецкой военной машины. Например, 27 июля 1942 г., когда на юге советско-германского фронта развертывалось мощное немецкое наступление, Черчилль сообщал Рузвельту, что он допускал возможность того, что «русский фронт не выдержит»[171]. Если дела были столь тревожны на советско-германском фронте, значит, было логичным все делать для скорейшего открытия второго фронта. У британского премьер-министра логика была чисто политического характера: максимально ослабить Советский Союз в борьбе с Германией и создать тем самым благоприятные для Запада позиции в будущих схватках с советским союзником после окончания войны.

Высадка союзников в Северной Африке означала на практике, что открытие второго фронта в Европе вновь откладывается на неопределенно длительный срок. В этом нашел свое проявление курс Черчилля, не встречавший какого-либо противодействия со стороны США, на изматывание сил советского союзника в борьбе с мощной немецкой военной машиной.

На мой взгляд, была еще одна причина, почему Черчилль столь настойчиво ратовал за реализацию плана «Факел» и за балканский вариант стратегии англо-американских союзников, за их удар в область «мягкого подбрюшья» Европы.

И Северная Африка, и Балканы были географически близко расположены к Ближнему Востоку, где у Великобритании были важные колониальные интересы. Здесь находилась близкая сердцу Черчилля Палестина, которую он постоянно держал в поле своего зрения. 9 августа 1942 г. Черчилль откровенно сообщал Рузвельту: «Я твердо придерживаюсь сионистской политики, одним из авторов которой я являюсь»[172].

Операция «Факел» началась так и в такие сроки, как это запланировал Черчилль. Более того, премьер-министр даже уверял Рузвельта, что Сталин согласен с его стратегическим планом. 15 августа 1942 г. Черчилль информировал президента США: «Я серьезно полагаю, что в глубине своего сердца, если оно есть у него, Сталин сознает, что мы правы… (осуществляя операцию «Факел». – Р. И.)»[173].

Политическая цель срыва сроков открытия второго фронта была очевидна: среди западных союзников верх взяли те круги, которые стремились обескровить Советский Союз, ослабить его и в экономическом, и в военном отношении и тем самым создать выгодные для себя условия в послевоенном мире.

Высадка в Северной Африке была первой наступательной операцией западных союзников в годы Второй мировой войны. Она имела как стратегическое, так и морально-политическое значение, однако с точки зрения интересов Советского Союза большой роли не играла.

«Бесспорно, – писал автор одной из самых популярных биографий Эйзенхауэра, – что операция в Северной Африке не была вторым фронтом, как понимали его в России. И, конечно, было очень мало вероятности, что эта операция отвлечет значительное количество немецких войск с русского фронта, где шли тяжелые бои»[174].

Вопрос об открытии второго фронта имел решающее значение для всего хода Второй мировой войны. Это было очевидно для каждого объективного наблюдателя, а тем более для генералитета союзных армий, располагавшего достаточной информацией, чтобы прийти к выводу, что советско-германский фронт играл главную роль в титанической битве с фашизмом.

Естественно, что этот вопрос постоянно приковывал к себе внимание Эйзенхауэра. Об этом можно, в частности, судить на основании записей в его дневнике. 28 мая 1942 г. Эйзенхауэр записал в нем результаты своей беседы с британскими генералами, в ходе которой он без обиняков сказал, что в настоящее время нет даже необходимости определять главнокомандующего для осуществления десантной операции. «Как уже заявил Маршалл, – писал Эйзенхауэр, – если в этом году будут осуществлены какие-нибудь операции, вызванные критической ситуацией, ими должно руководить английское командование, а наши силы на соответствующих условиях должны быть приданы английским»[175].

Эйзенхауэр неоднократно возвращался в своих записях к оценке позиции Уинстона Черчилля в вопросе об открытии второго фронта. 5 июля 1942 г. он отметил, что в разговоре с Черчиллем усиленно дискутировался вопрос о роли Западной Европы и Африки в военных планах союзников. Премьер-министр настойчиво требовал осуществления высадки в Северной Африке, которая получила первоначально кодовое название «Гимнаст». Одновременно предусматривалось проведение вспомогательной десантной операции в Северной Норвегии.

Черчилль проявлял чудеса политической эквилибристики, пытаясь доказать обоснованность плана «Гимнаст» и своих требований о высадке союзных войск в Северной Африке. В частности, он настойчиво повторял утверждения, что для операций в Западной Европе не готовы военно-воздушные, военно-морские и сухопутные силы союзников. «Я, – отмечал Эйзенхауэр, – подчеркнул, что со многих точек зрения операция «Гимнаст» невыгодна, и поставил перед ним вопрос: приведет ли эта операция к тому, что немцы выведут с русского фронта хотя бы одну дивизию или один самолет»[176].

Первоначально высадка союзников в Северной Африке была запланирована на октябрь 1942 г. По настоянию Эйзенхауэра ее сроки перенесли на один месяц, так как он считал необходимым более тщательно подготовиться к ней. «Факел» являлся не только первым экзаменом на эффективность для англо-американского военно-политического союза. Лично для Эйзенхауэра это тоже было серьезное испытание. Впервые в жизни ему предстояло возглавить военную операцию, притом такого значительного масштаба. Главнокомандующий нервничал. «Факел» мог осветить его будущее военной славой, а о последствиях возможной неудачи было даже страшно подумать.

Учитывая сложность задачи, многие считали, что Эйзенхауэр не имеет необходимого опыта, знаний, чтобы возглавить высадку союзников в Африке[177].

Быстро летели дни и недели, отведенные на подготовку к операции в Северной Африке. Сроки начала этой кампании определялись не только военными, но и политическими соображениями. Вашингтонские верхи стремились зажечь «Факел» к моменту выборов в конгресс. Подобные соображения президент Рузвельт высказал в частной беседе. Правда, он оговорился, что «решение этого вопроса зависит от ответственного за операцию офицера (Эйзенхауэра. – Р. И.), а не от национального комитета демократической партии»[178].

В конце октября внушительные армады, насчитывавшие более 900 судов, отошли от берегов Англии и США. Им предстояло покрыть 1900 миль. 100 тыс. солдат с танками, артиллерией, боеприпасами, военным снаряжением тронулись в рискованный путь.

Настало время и Эйзенхауэру отправляться следом за войсками, но тяжелые осенние облака заволокли небо над Британскими островами. Наконец 6 ноября «летающая крепость», на борту которой находился Эйзенхауэр, доставила его в Гибралтар. Здесь находился командный пункт союзников. Штаб главнокомандующего был размещен внутри скалы. Над четырьмя комнатами штаба, оборудованными установками искусственного климата, возвышался огромный гранитный монолит. По прибытии в Гибралтар Эйзенхауэр дал волю своим эмоциям. 9 ноября 1942 г. он записал: «Война вызывает странные, иногда любопытные ситуации. За годы военной службы я часто мечтал о различных командных должностях, которые я когда-нибудь займу: командир во время войны, в условиях мира, командующий в ходе сражения, административный руководитель и т. д. Но никогда, ни при каких обстоятельствах мне не приходило в голову даже мимолетно, что мой командный пункт будет в Гибралтаре, символе мощи Британской империи». Какие только восторженные слова не использовал генерал в этой записи: и опора безопасности Британской империи, и важнейший фактор торгового роста Британской империи! «На американцев возложена ответственность, и я здесь»[179], – торжествующе заканчивал он. В Лондоне тоже считали, что теперь судьба империи в надежных руках. «В Ваших руках гибралтарская скала находится вне опасности»[180], – телеграфировал Черчилль Эйзенхауэру.

Наигранный оптимизм английского премьер-министра не менял положения дел. Война была еще в самом разгаре, но процесс заката Британской империи уже начинался. Создание штаба Эйзенхауэра в Гибралтаре, важнейшем опорном пункте Великобритании, было чем-то вроде символического акта, свидетельствовавшего, что помимо своей воли Черчилль становился не только свидетелем, но и участником событий, которые вели к крушению былой британской мощи.

Англо-американские войска должны были высаживаться во французской Северной Африке, что неизбежно вызывало острейшие дипломатические осложнения. Генерал де Голль, лидер «Сражающейся Франции», имевший свою штаб-квартиру в Лондоне, не пользовался расположением ни Рузвельта, ни Черчилля. Особенно напряженные отношения сложились у де Голля с президентом США.

Отправляясь в Гибралтар, Эйзенхауэр получил указание из госдепартамента, что он должен поддерживать отношения во французской Северной Африке не с де Голлем, а с генералом Жиро, который ждал на неоккупираванной территории Франции сигнала, чтобы присоединиться к англо-американским войскам после их высадки в Алжире. Жиро претендовал на командование операцией вторжения.

7 ноября состоялась встреча Эйзенхауэра с Жиро. Французский генерал безапелляционно потребовал передачи ему функций командующего. Эйзенхауэр спокойно разъяснил, кто тут хозяин. В ходе длительных и тяжелых дискуссий стороны договорились о том, что после высадки Жиро будет объявлен командующим французскими войсками и руководителем гражданских властей в Алжире.

Перед высадкой в Северной Африке Эйзенхауэр обратился по радио к находившимся здесь французским войскам. В обращении говорилось, что англо-американские войска высаживаются здесь «как друзья» и «не откроют первыми огонь». Подавляющее большинство солдат и офицеров Франции видели в лице правительства Виши предателей национальных интересов своей родины и не оказали серьезного сопротивления союзникам, когда 8 ноября началась десантная операция. В конце ноября в связи с создавшейся угрозой захвата немцами французского флота моряки-патриоты в Тулоне потопили и вывели из строя 60 боевых кораблей, чтобы те не стали добычей врага.

Эйзенхауэр назначил Жиро ответственным за оборону Алжира. Дальнейшее развитие событий показало, что позиции Жиро в Северной Африке" были далеко не столь прочны, как это представлялось чиновникам госдепартамента США. Между ним и Дарланом, известным коллаборационистом, сотрудничавшим с немцами, началась борьба за власть, которая представляла серьезную угрозу с тыла для наступающих англо-американских войск. Американцы предъявили французам что-то вроде ультиматума: или они в течение 24 часов решат, кто является их лидером, или американцы вынуждены будут пойти на репрессивные меры. Французские военные и политические лидеры приняли соломоново решение: Дарлан будет политическим руководителем французов, Жиро – военным при общем американском руководстве.

Эйзенхауэру нетрудно было занимать столь жесткую позицию в спорах по вопросу о том, кто из французских генералов и политиков будет первой скрипкой в Северной Африке. В любом случае дирижировать оркестром союзников в Северной Африке, включая и эту первую скрипку, должны были американцы. 11 ноября 1942 г. Рузвельт информировал Черчилля, что де Голль, Жиро и Дарлан «дерутся между собой, как коты, при этом каждый претендует на то, чтобы командовать всеми французскими войсками в Северной и Западной Африке.

Главная мысль, которую следует внедрить в сознание всех этих трех примадонн, – это то, что… любое решение одного из них или их совместное решение подлежит рассмотрению и одобрению Эйзенхауэром»[181].

Послание Рузвельта Черчиллю было недвусмысленным напоминанием и британскому премьер-министру кто есть кто в англо-американских союзнических отношениях.

Однако Черчилль был не из тех политиков, которые без борьбы капитулируют пусть даже перед значительно более сильными соперниками или партнерами.

Единоначалие генерала Эйзенхауэра в Северной Африке ни в коей мере его не устраивало, и 10 февраля 1943 г. в очередном послании Рузвельту он заявляет: «Если будет подчеркиваться назначение генерала Эйзенхауэра верховным главнокомандующим, а соответствующие функции генерала Александера и вице-маршала авиации Теддера – затушевываться, я думаю, английская пресса обрушит на нас поток критики». Черчилль считал, что в этом случае «пресса выразит общее настроение, господствующее в стране, и найдется много людей, которые будут искренне считать, что английских командиров и английские войска незаслуженно обходят, исходя из каких-то соображений, ради международной политики».

Премьер-министр предлагал президенту свой план разделения обязанностей среди союзного генералитета в Северной Африке: «…генерал Эйзенхауэр – главнокомандующий, Александер командует войсками Объединенных Наций в Тунисе, а Теддер – военно-воздушными силами»[182].

Эти распри между англо-американскими союзниками на самом высоком уровне ставили Эйзенхауэра в очень сложное положение, так как ему приходилось ежедневно, если не ежечасно, решать многочисленные спорные проблемы, которые возникали между английскими и американскими вооруженными силами. Не без труда, но, продемонстрировав хорошие дипломатические способности, Эйзенхауэр успешно справлялся с этими трудными задачами. Свидетельством этого являлось, в частности, то, что он сумел сохранить и упрочить свои хорошие отношения с Черчиллем, который особенно болезненно реагировал на то, что в англо-американском военно-политическом союзе главенствующая роль США была бесспорна.

13 ноября генерал Кларк объявил корреспондентам, что Эйзенхауэр принял «реалистическое» решение, провозгласив Дарлана руководителем французов. Все вишисты оставались во французской Северной Африке на своих местах.

Активных участников борьбы против фашистской Германии и режима Виши не выпускали из тюремных застенков. В центральной алжирской тюрьме при молчаливом попустительстве союзных властей находились в заключении 27 коммунистов – депутатов Национального собрания Франции. Эйзенхауэр оставил без ответа обращение заключенных коммунистов, протестовавших против массовых репрессий вишистов. Только в феврале 1943 г. под давлением мировой прогрессивной общественности эти антифашисты были освобождены из тюрем и концентрационных лагерей[183]. Однако в Северной Африке сохранилось бесправное положение местных жителей»[184]. Взрыв возмущения потряс все страны антигитлеровской коалиции: первая же наступательная операция союзников свелась к открытому сотрудничеству с коллаборационистами. Рузвельт и Черчилль умыли руки. Они попытались сделать из Эйзенхауэра козла отпущения, заставить его принять на себя все издержки союзнической политики в Северной Африке. Рузвельт, в частности, заявил 17 ноября: «Я возложил на генерала Эйзенхауэра ответственность за принятие политических решений во время его пребывания в Северной и Западной Африке»[185].

Позднее Эйзенхауэр отмечал, что в своей деятельности в Алжире он руководствовался стремлением демократическим путем решать сложные политические проблемы Северной Африки и обеспечить англо-франко-американское единство в борьбе против нацистов[186]. Конечно, предпринимая в Алжире те или иные практические шаги, Эйзенхауэр сообразовывал свои действия с инструкциями госдепартамента, но это не меняло положения. Морально-политическая ответственность за принятие непопулярных решений о сотрудничестве с коллаборационистами реально ложилась на него. Убийство Дарлана несколько уменьшило политическую напряженность, но не сняло ее полностью. В разговоре с Милтоном, приехавшим в Алжир по делам службы военной информации, Эйзенхауэр заметил: «Если бы я мог стать простым командиром батальона и вести его в бой под огнем, все было бы куда проще»[187].

Особенно трудное положение для союзников создалось поздней осенью и к концу 1942 г. «Самые лучшие новости для союзников поступали той осенью из России. 19 ноября Красная Армия контратаковала… в Сталинграде. Через пять дней стало очевидно, что немцы попали в городе в ловушку. В этот день, 24 ноября, Эйзенхауэр писал Мэми: «Борьба русских продолжает волновать меня до глубины души. Они наносят такие сокрушительные удары, что нельзя не восхищаться ими. Я уверен, что русские уничтожат миллион проклятых гансов и даже больше! И я хотел, чтобы мы немедленно начали молотить проклятых немцев столь же успешно и в таких же масштабах, как русские»[188].

К концу января 1943 г. западные союзники сосредоточили в Северной Африке армию численностью более 400 тыс. человек. Кроме того, к ним присоединилось 200 тыс. человек из состава французских войск.

Несмотря на общее превосходство сил, западные союзники недостаточно решительно действовали и в Тунисе, где развернулись основные военные операции. Начались затяжные бои. Завершение военных операций в этом районе намечалось на февраль 1943 г., затем этот срок был передвинут на конец апреля. Пассивность союзных вооруженных сил в Тунисе дала возможность немецкому командованию маневрировать резервами, перебрасывать их с Запада на советско-германский фронт, где в то время шли ожесточенные сражения в Донбассе, на Харьковском и Курском направлениях.

В целом высадка союзников в Северной Африке имела важное значение как первая успешная англо-американская наступательная операция. Эйзенхауэр получил поздравительное послание от президента Рузвельта. Командующий войсками союзников придавал этому поздравлению столь важное значение, что разослал его всем своим подчиненным генералам. Президент поздравлял Эйзенхауэра и всех участников операции от себя лично «и от имени американского народа – с исключительно успешным выполнением труднейшей задачи». Рузвельт подчеркивал не только важное военное значение «Факела», но и политическое, как «свидетельство в высшей степени эффективного сотрудничества британских и американских вооруженных сил».

В США обратили внимание на то, что «даже Сталин присоединился к поздравлениям, заявив, как свидетельствовала «Нью-Йорк таймс», что «англо-американская кампания в Африке радикально повернула военную и политическую ситуацию в Европе в пользу союзников, открыла путь к скорому крушению германского и итальянского фашизма»[189].

Первая военная операция, которой руководил Эйзенхауэр, далась ему нелегко. Он «начал страдать от быстро прогрессировавшей бессонницы и убийственного темпа работы»[190]. По распоряжению Маршалла для Эйзенхауэра был введен более щадящий режим. Он получил возможность даже уделять какое-то время любимым физическим упражнениям.

Тем не менее в первой половине января Эйзенхауэр заболел.

Не успев по-настоящему оправиться от болезни, 15 января 1943 г. он вылетел в Касабланку, где должна была состояться встреча Рузвельта с Черчиллем. Во время полета что-то случилось с тяжелым бомбардировщиком Б-17. Мотор стал работать с перебоями, машину трясло, как в лихорадке. Команда и пассажиры уже приготовились прыгать с парашютами, но самолет все же удалось благополучно посадить. В Касабланке Эйзенхауэра ждали приятные вести. Маршалл предложил присвоить ему высшее воинское звание полного генерала, чтобы американский главнокомандующий имел, наконец, возможность на равных говорить со своими коллегами-союзниками. Рузвельт в ответ на это предложение не без основания сказал, что звания надо присваивать генералам за конкретные дела, а Эйзенхауэр еще не взял Тунис. Правда, спустя две недели после этого разговора президент дал все же согласие на повышение Эйзенхауэра в звании. 11 февраля 1943 г. тот получил временное звание полного генерала[191].

В короткие часы затишья Дуайт находил иногда возможность посещать исторические места. Он побывал в Египте, Палестине. Проезжая по местам сражений прошлого, Эйзенхауэр безошибочно оперировал многими фактами, цифрами, деталями. Во время поездки по Палестине в глазах рябило от множества крестов, надгробий, четок. Дуайт не удержался от иронического замечания: «Надеюсь, что я уже имею бесплатный билет на небеса»[192].

В Северной Африке Эйзенхауэр впервые испытал на себе, что такое война и огонь противника. А однажды, возвращаясь ночью из инспекционной поездки, он попал в автомобильную катастрофу. Молодой сержант вел машину всю ночь. На рассвете утомленный дорогой Айк задремал, его примеру последовал и водитель. Оба проснулись от сильного удара, когда машина на ходу завалилась в кювет. К счастью, никто серьезно не пострадал. Шофер не услышал ни слова упрека от своего пассажира. Эйзенхауэр только сказал, что если бы он сам был за рулем, то, наверное, в результате такой утомительной поездки произошло бы то же самое. Генерал помог поставить на колеса завалившуюся в кювет машину, и они продолжили свой путь. На следующий день на пресс-конференции журналисты увидели главнокомандующего «как всегда собранного, прекрасно информированного, полностью уверенного в себе»[193].

Он раскованно держался с журналистами в тиши штабного кабинета. Однако дела на фронте шли далеко не так блестяще, как того хотелось бы генералу, руководившему своей первой боевой операцией.

Военная обстановка неожиданно осложнилась. Немецкие бронетанковые войска внезапно прорвались в районе Кессерина. Сам Эйзенхауэр, приехавший туда в инспекционную поездку, чуть не попал в плен. Джип главнокомандующего вырвался из города, когда в него уже входили немецкие танки.

Верный ординарец Мики рассказывал, что Айк вернулся на виллу в Алжир измученным и подавленным. Возможно, после этого происшествия Эйзенхауэру вспомнились слова Гарри Гопкинса, сказанные на встрече в Касабланке. Тогда помощник президента заметил ему, что, «если он возьмет Тунис, то за ним утвердится слава величайшего генерала мира. Если же он потерпит неудачу…»[194]. Гопкинс не стал рисовать последствий этой неудачи.

Накануне решающих боев Эйзенхауэр посчитал нужным сделать заявление, что всю ответственность за возможный провал операции в Тунисе должен нести только он[195]. Впоследствии Айк также прибегал к подобному приему.

Во время боев в Тунисе западные союзники имели значительное превосходство над противником в пехоте, трехкратное – в артиллерии, четырехкратное – в танках. И тем не менее только 6-7 мая войскам союзников удалось прорвать оборону противника, выйти на побережье и занять город Тунис. В то же время американские войска, наступавшие на северном участке фронта, захватили Бизерту. Итало-немецкие войска оказались в безвыходном положении. Не располагая возможностями для эвакуации, 13 мая они капитулировали.

Бои в Тунисе завершились победой западных союзников. Старый друг Эйзенхауэра по учебе в Вест-Пойнте генерал О. Брэдли вскоре докладывал главнокомандующему: «Операция завершена»[196].

Потери противника в Тунисе превысили 300 тыс.

человек, из них 30 тыс. убитыми, 26, 5 тыс. ранеными и около 240 тыс. пленными, в том числе 125 тыс. немецких солдат и офицеров. Союзники потеряли более 70 тыс. человек, из них 10 290 убитыми[197].

Данные о количестве пленных, объявленные Эйзенхауэром, поставлены под сомнение рядом западных авторов. Например, А. Тейлор пишет: «Союзники взяли в плен 130 тыс. человек, но впоследствии это число было раздуто до четверти миллиона»[198].

В Северной Африке генерал Эйзенхауэр добился первого большого успеха. К нему пришла военная слава. Проявления ее были самыми различными, подчас довольно неожиданными: в конце 1943 г., например, его избрали «отцом номер один Соединенных Штатов». Комментируя это решение, Эйзенхауэр сказал, что он благодарен за избрание, что американские отцы могут гордиться своими сыновьями, одержавшими победу в Тунисе[199].

В Северной Африке союзники столкнулись не только с военными, но и с серьезными политическими проблемами, которые решались далеко не всегда успешно.

Например, в январе 1943 г. состоялась встреча Рузвельта и Черчилля в Касабланке, где президент США беседовал с французским генеральным резидентом в Рабате и сделал замечания, которые трудно было назвать удачными с учетом того, что в это время на полную мощность функционировали нацистские фабрики смерти в Освенциме, Бухенвальде и в других местах. Рузвельт заявил, что «число евреев в некоторых видах деятельности (право, медицина и т. п.) следует, несомненно, ограничить в соответствии с процентом, который еврейское население в Северной Африке занимает по отношению ко всему населению Северной Африки… Такая мера ликвидирует специфические и понятные жалобы, подобные тем, которые были у немцев на евреев в Германии, где, составляя лишь небольшую часть населения, свыше 50% адвокатов, врачей, школьных учителей, преподавателей колледжей и т. д. были евреи»[200].

К середине мая 1943 г. бои в Северной Африке прекратились. Политиканы в США и Англии обсуждали вопрос, в каком направлении должны развиваться дальнейшие стратегические усилия союзников. Это была проблема, выходившая за рамки чисто военного решения. Большинство биографов отмечают, что «Эйзенхауэр продолжал считать необходимым в первую очередь форсировать Ла-Манш и высадиться во Франции, чтобы приступить к выполнению главной задачи – проведению быстрых и непосредственных военных операций против Германии»[201].

Действительно, во многих биографических работах об Эйзенхауэре и в его мемуарах отмечается, что он и Маршалл понимали настоятельную военную и политическую необходимость скорейшего нанесения удара непосредственно по фашистской Германии[202].

Только через Германию лежал кратчайший путь к победе. Но Эйзенхауэр понимал и другое: «Я знал, – заявлял он, – что войны ведутся в политических целях»[203].

Эти цели подчас не имели ничего общего с интересами скорейшего разгрома держав «оси» и выполнения англо-американскими руководителями своих обязательств перед СССР как союзной державой.

Проблемы, возникавшие между СССР и его западными союзниками, во многом отражали те противоречия, которые разделяли Советский Союз и западные страны в 20-30-е годы. В совместной работе историков России, Великобритании и США «Союзники в войне 1941—1945» отмечалось: «Глубокое и острое противостояние Советского Союза и его будущих союзников по коалиции в 20-30-е годы, отошедшее в сторону в годы войны, не могло исчезнуть и не исчезло»[204].

Разгром немецко-фашистских войск под Москвой и Сталинградом свидетельствовал о том, что советские Вооруженные Силы были в состоянии не только изгнать агрессора из пределов СССР, но и освободить народы европейских стран от фашистского гнета. В мае 1943 г. в беседе с Алланом Бруком, начальником имперского генерального штаба Великобритании, Эйзенхауэр, имея в виду английский план бросить основные силы США и Великобритании на Средиземноморский театр военных действий, спросил своего собеседника: «Как вы намерены вести войну дальше с учетом только что изложенного вами плана, если станете перед фактом, что вся Центральная и Западная Европа будет занята русскими? Как, по-вашему, в такой ситуации мы должны поступить с Советами?»[205].

Посол США в СССР А. Гарриман считал, что «Советский Союз мог выиграть войну и без помощи союзников»[206]. Дэвид Эйзенхауэр писал: «Успех „Оверлорда“ был бы невозможен без активного восточного фронта». Некоторые в США, правда, полагали, что «СССР, дойдя до последней стадии истощения, окажется не в состоянии вести военные действия за пределами своих довоенных границ и покинет союзников, которым придется иметь дело с Гитлером один на один»[207].

После Московской конференции 1943 г. американский военный атташе в СССР генерал-майор Д. Дин телеграфировал на родину: «Русские хотят побыстрее закончить войну, чувствуя, что они могут сделать это». Приведя слова Дина, Дэвид Эйзенхауэр делал вывод: «Дин призывал Маршалла и Рузвельта к осторожности в связи с возможной резкой реакцией русских по вопросу о втором фронте»[208].

Решение западных союзников вновь отложить открытие второго фронта в Европе вызвало незамедлительную и очень негативную реакцию со стороны Советского Союза. И июня 1943 г. И. В. Сталин писал Рузвельту, что союзники не выполнили своих обязательств и что Советское правительство «не находит возможным присоединиться к такому решению, принятому к тому же без его участия и без попытки совместно обсудить этот важнейший вопрос и могущему иметь тяжелые последствия для дальнейшего хода войны»[209]. 24 июня 1943 г. в послании Черчиллю Сталин подчеркивал, что «дело идет здесь не просто о разочаровании Советского Правительства, а о сохранении его доверия к союзникам…»[210].

Огромную энергию и настойчивость в стремлении торпедировать планы открытия второго фронта в 1942 г. проявил Черчилль. «Война, – отмечал он, – слишком серьезное дело, чтобы доверять ее генералам»[211].

Премьер-министр был убежден, что «он мог и выиграл бы войну быстрее и с меньшими потерями, если бы английские генералы оставили его в покое»[212]. Британскому генералитету нелегко было ладить с Черчиллем, который искренне верил в свой талант полководца.

Еще сложнее было Эйзенхауэру, которому приходилось противостоять полководческим амбициям и Черчилля, и Рузвельта. «Черчилль считал, что он унаследовал военный гений своего предка герцога Мальборо, и Рузвельт полагал, что малозначительный пост помощника морского министра (в 1913—1920 гг. – Р. И.) дает ему право быть военным стратегом»[213].

Следует отметить, что обе воюющие стороны с точки зрения вмешательства руководителей государств в военные дела находились примерно в равном положении. Не только Черчилль, Рузвельт, Сталин считали себя военными стратегами. Гитлер и Муссолини также вмешивались в ход военных действий и даже контролировали их, определяли стратегию держав фашистского блока.

Биографы Эйзенхауэра отмечают, что он резко отрицательно относился к затягиванию открытия второго фронта в Европе и назвал отказ союзников выполнить свои обязательства в 1942 г. «самым мрачным днем в истории»[214]. Как и многие другие американские руководители, он сомневался в том, сумеет ли выстоять СССР под страшными ударами германского вермахта»[215].

Вопрос об отношении Эйзенхауэра к открытию второго фронта имеет принципиальное значение. Он отмечал в своих мемуарах, что генерал Маршалл и многие другие деятели никогда не отходили от своего намерения предпринять мощное вторжение в Европу через Ла-Манш в кратчайшие сроки в практически удобное время. Это утверждение не выдерживает критики, ибо сам Эйзенхауэр заявлял, что операции западных союзников в Северной Африке и в Италии задержат открытие второго фронта, возможно, до августа 1944 г.[216]

США и Англия взяли на себя обязательство открыть второй фронт в Европе в значительной степени под давлением широких кругов общественности. 3 апреля 1942 г. Ф. Рузвельт писал У. Черчиллю: «Ваш народ и мой требуют создания (второго. – Р. И.) фронта для того, чтобы ослабить давление на русских, и эти народы достаточно осведомлены, чтобы видеть, что русские сегодня убивают больше немцев и разрушают больше оборудования, чем мы с вами, вместе взятые»[217].

В своих мемуарах Эйзенхауэр вопреки прежним заявлениям утверждает, что в 1942 г. будто бы вообще не было речи об открытии второго фронта в Европе: «…прожектор еще не направил свой луч света в сторону Европы»[218]. По его мнению, ни в 1942, ни в 1943 г. западные союзники не располагали необходимыми силами для открытия второго фронта в Европе. Беспочвенность таких утверждений очевидна. Вашингтонская конференция 1941 г. констатировала: «Важнейший принцип англо-американской стратегии состоит в том, чтобы отвлекать от использования в операциях против Германии минимум сил, необходимых для обеспечения жизненно важных интересов на других театрах»[219]. Но эта декларация осталась на бумаге. В 1942 г. на Тихоокеанском театре военных действий США держали 60% сухопутных и военно-воздушных сил, в 1943 г. – более 50%.

Нельзя не согласиться с мнением О. А. Ржешевского, автора предисловия и комментариев к русскому изданию мемуаров Эйзенхауэра, о том, что «в трактовке истории вопроса о втором фронте автор мемуаров искусственно исключает ряд кардинальных элементов, отражающих взаимосвязь политики и стратегии западных союзников»[220].

Записи в дневнике Эйзенхауэра свидетельствуют о том, что он понимал исключительную военно-политическую важность открытия второго фронта в Европе. 22 января 1942 г. в дневнике генерала появилась следующая запись: «Мы должны отправиться в Европу и сражаться там, мы обязаны прекратить разбазаривание ресурсов по всему миру и что еще хуже – разбазаривание времени. Если мы хотим удержать Россию в положении воюющей стороны, спасти Средний Восток, Индию и Бирму, мы должны как можно скорее начать воздушное наступление против Западной Европы, сопровождая его наземными наступательными операциями»[221].

Дневниковые записи свидетельствовали о том, что Эйзенхауэр, с одной стороны, опасался, выдержит ли СССР страшные удары немецкой бронированной машины, а с другой – признавал, что помощь, оказываемая западными союзниками Советскому Союзу, была крайне недостаточна. 19 февраля 1942 г. генерал записал в дневнике: «Остается фактом, что Россия все еще продолжает войну. Только при условии оказания ей действенной помощи мы можем удержать ее в этом состоянии. Крохотный канал снабжения России, которым мы пользуемся через Басру и Архангельск, слишком ничтожен, чтобы оказать ей действенную помощь»[222].

Дневниковые записи Эйзенхауэра показательны и в том отношении, что, признавая исключительную важность советско-германского фронта, он считал все же необходимым оказывать помощь в первую очередь своему британскому союзнику. 10 марта 1942 г. Эйзенхауэр писал: «Для союзников в этом году существует три главных «должны»: поддерживать открытую линию связи с Англией и оказывать ей всемерную помощь; удержать Россию в войне как активного участника военных действий». Третью задачу западных союзников он видел в том, чтобы удержать за собой регион от Индии до Среднего Востока.

Операция «Факел» была чем-то вроде суррогата второго фронта. Неприятная миссия объяснить русскому союзнику неблаговидную позицию англо-американской стороны в вопросе об открытии второго фронта выпала на долю Черчилля.

«Черчилль в мрачном настроении вылетел в Москву, чтобы информировать Сталина об операции «Факел». В течение ряда недель советская пресса критиковала позицию союзников как «полностью неприемлемую» и заверяла, что Советское правительство «не согласится с затяжкой открытия второго фронта до 1943 г.». Черчилль терпеливо сносил язвительные шпильки Сталина о нежелании союзников сражаться с Германией, но прибыл он в Москву с пустыми руками. Отношения между Советами и союзниками никогда не были хорошими, а теперь они опускались до уровня, напоминавшего дни советско-нацистского пакта»[223].

Эйзенхауэр, безусловно, имел собственное мнение по проблемам открытия второго фронта в Европе. Но бесспорно и то, что в своей практической деятельности он прежде всего руководствовался общими военно-политическими установками западных союзников.

Руководители США и Великобритании, а вслед за ними и многие западные военные историки оправдывали срыв сроков открытия второго фронта ссылками на недостаток сил у англо-американских союзников. Эти утверждения совершенно беспочвенны. Эйзенхауэр писал: «В то время остряки шутили, что только большое число аэростатов, постоянно находившихся в небе над Британскими островами, не позволило островам затонуть под тяжестью сосредоточенных на них боевой техники и войск»[224]. Разгром немецко-фашистских войск под Сталинградом, Курском, а также в Северной Африке, серьезные удары, нанесенные в 1943 г. по Японии, быстрое наращивание военной силы антигитлеровской коалиции – все это привело к укреплению позиций западных союзников на всех фронтах. По данным немецко-фашистского командования, вермахт к марту 1942 г. потерял на восточном фронте более 1 млн солдат и офицеров. В Сталинградской и Курской битвах потери немецко-фашистских войск составили 2 млн человек, 7 тыс. самолетов, 4, 5 тыс. танков и штурмовых орудий.

Начался необратимый процесс крушения стран фашистского блока. В этих условиях стратегическая линия руководителей США и Англии на затягивание открытия второго фронта стала совершенно бесперспективной.

В работах американских авторов, посвященных жизни и деятельности Эйзенхауэра, вскрываются политические причины, определяющие выбор направления главного удара союзниками. «Черчилль и англичане, – пишет биограф Эйзенхауэра, – стремились пересечь Средиземное море и высадиться в Италии… чтобы получить плацдарм для послевоенной борьбы за политический контроль в Восточной Европе»[225]. Политическая инициатива нанесения удара в направлении Италии, безусловно, принадлежала англичанам, но она не встретила существенного сопротивления со стороны руководства США.

На конференции в Касабланке было решено нанести удар по Сицилии. Каково было отношение Эйзенхауэра к этому решению? «Генерал Маршалл и я, – подчеркивалось в мемуарах Эйзенхауэра, – разделяли убеждение: все, что будет сделано на Средиземноморском театре военных действий, должно оставаться вспомогательным по отношению к главной задаче – наступлению через Ла-Манш в начале 1944 г. …»[226].

После принятия решения о нанесении удара по Сицилии Эйзенхауэр приступил к разработке планов итальянской кампании. Вопреки мнению членов своего штаба он считал необходимым, в первую очередь путем мощной бомбардировки с воздуха, заставить капитулировать гарнизон острова Пентеллериа. Этот небольшой островок, лежавший между Сицилией и Северной Африкой, был превращен в мощный опорный пункт на пути вторжения в Италию. За 11 дней первой половины июня 1943 г.на остров площадью около 50 кв. км было сброшено около 300 т бомб. История войн еще не знала такой страшной бомбардировки, за которой 11 июня с борта английского крейсера «Аврора» внимательно наблюдал генерал Эйзенхауэр. За час до начала запланированной десантной операции гарнизон острова выбросил белый флаг. Это был первый случай взятия военного объекта только путем воздушной бомбардировки, которая имела как бы символическое значение. Обрушив на маленький клочок вулканической породы смертоносную лавину огня, союзники демонстрировали свое подавляющее превосходство в силе.

Эйзенхауэр придавал большое значение прессе в деле укрепления единства союзников и создания общественного мнения, способствующего успешному решению стоявших перед ним военно-политических задач. Обращаясь к журналистам, он со всей определенностью заявлял: «В конечном счете войны выигрывает общественное мнение»[227].

После капитуляции Пентеллериа морской путь на Сицилию был открыт. Большая группа журналистов настойчиво домогалась информации о дальнейших военных планах союзников. Вездесущие корреспонденты могли различными путями получить соответствующую информацию и опубликовать ее со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Учитывая это обстоятельство, Эйзенхауэр сам решил созвать пресс-конференцию. В воздухе пахло новой военной угрозой, приближалось время ответственных решений, и на пресс-конференцию союзного главнокомандующего явился весь журналистский корпус. «Рты у всех раскрылись, – вспоминал Эйзенхауэр, – когда я начал совещание с репортерами сообщением, что в начале июля мы вторгнемся на Сицилию…»[228]. Командующий подробно рассказал журналистам, кто какие армии возглавит и как будет развиваться воздушное наступление, предпринимаемое с таким расчетом, чтобы создать у противника впечатление, что главное направление удара – западная часть острова, в то время как действительные десантные операции будут проведены в восточной и южной частях Сицилии. Эйзенхауэр сообщил даже о том, что операция начнется 9 июля с высадки большого воздушного десанта.

Пораженные журналисты молча слушали командующего, боясь пропустить хотя бы слово. В заключение Эйзенхауэр сказал, что дает эту информацию с целью помочь журналистам правильно сориентироваться в военной обстановке, что он верит в их профессиональную честность и не сомневается, что сообщенные им секретные данные не получат распространения дальше этого кабинета. И журналисты не обманули его ожиданий. Никто не поддался соблазну опубликовать сенсационные сообщения. Конечно, это был прием, рассчитанный и на дезинформацию противника. Риск такого эксперимента был очевиден, и ничего подобного генерал впредь не повторял.

Айк умел ладить с журналистами. В меру возможностей, которые предоставляла сложная военно-политическая обстановка, он всегда старался сообщить им необходимую информацию. Дружественные отношения, установившиеся с журналистами, давали свои положительные результаты – многие из них делали хорошую рекламу командующему. Корреспонденты часто писали о внимательном и заботливом отношении генерала к их нелегкой работе. Отмечалось, например, что Айк не оставлял без ответа ни одного журналистского запроса. И это было характерно для его взаимоотношений не только с представителями прессы. Он считал своим долгом отвечать на многочисленные личные письма независимо от того, кем были их авторы. Кэй Саммерсбай, ставшая в Северной Африке секретарем Эйзенхауэра, вспоминала: «Генерал, очевидно, был единственным в истории крупным военным руководителем, который даже во время решающих сражений отвечал на все личные письма»[229].

Операция против Сицилии действительно началась в сроки, о которых он сообщил журналистам на пресс-конференции. В ней участвовала тысяча кораблей – больше, чем во время высадки в Северной Африке. Численность десанта составила 150 тыс. человек.

Чтобы быть возможно ближе к месту боевых действий, Эйзенхауэр 7 июля прибыл на Мальту. Все было готово к началу десантной операции, но неожиданно налетел шторм. Резкий ветер и большие волны грозили сорвать действия авиационных и военно-морских сил.

Опасаясь риска, многие штабисты высказались за перенос сроков высадки. Это значило бы передвинуть сроки вторжения на 2-3 недели, чтобы дать возможность флоту заново сосредоточиться. Кроме того, терялся элемент внезапности, которому в плане Эйзенхауэра отводилось столь большое место. Метеорологи, правда, обещали улучшение погоды ко времени начала операции. Но на их предсказания, как показывала практика, можно было надеяться не больше, чем на три «счастливые» монеты – американскую, английскую и французскую, которые Эйзенхауэр всегда носил в кармане.

Решение мог принять только главнокомандующий. На него же возлагалась и вся ответственность в случае неудачи высадки. И он принял решение. В Вашингтон на имя Маршалла пошла телеграмма: «Операция начнется в запланированное время»[230].

Опытный штабной работник, Айк тщательно планировал и готовил все операции, которыми руководил. Однако он никогда не вмешивался в детали работы подчиненных, считал, что каждый командир должен нести ответственность за предпринимаемые действия. Помимо этого, Эйзенхауэр вполне логично полагал, что детали боевой обстановки мог знать только тот, кто осуществлял непосредственное руководство на том или ином участке фронта.

Во время одной из первых встреч с Черчиллем речь зашла о подробном инструктаже, который премьер, считавший себя выдающимся военачальником, давал командующему английскими вооруженными силами в далеком Египте. Эйзенхауэр со всей откровенностью заявил Черчиллю, что он на месте английского генерала не принял бы этих указаний и отказался от командования.

Доверяя своим подчиненным, Айк никогда не останавливался перед необходимостью снять с занимаемой должности того, кто не оправдывал возлагавшихся на него надежд. Во время боев в Северной Африке он говорил генералу Паттону, что нужно не колеблясь освобождать от командных должностей «любого командира, в способностях которого выполнить порученное ему дело можно усомниться». Эйзенхауэр отмечал, что такие решения «требуют смелости больше, чем что-либо другое»[231].

В целом погода не внесла резко отрицательных корректив в намеченные планы, и высадка в Сицилии прошла успешно.

В Италии, как и в Северной Африке, в обязанности Эйзенхауэра входило решение не только военных, но и определенных политических проблем. Он решал их, руководствуясь планами англо-американских правящих кругов. Эти планы в Италии были направлены в первую очередь на то, чтобы не допустить, по определению Черчилля, «хаоса, большевизации или гражданской войны»[232].

Эйзенхауэр, как главнокомандующий Средиземноморским театром военных действий, на котором сосредоточилась объединенная группировка англо-американских вооруженных сил, оказывал всемерную поддержку правительству маршала П. Бадольо, созданному в Италии после ареста 25 июля 1943 г. Муссолини. Бадольо был представителем монополистической буржуазии, монархистов и высших военных кругов. Он подготовил и осуществил агрессию против Эфиопии, руководил итальянской интервенцией в Испании. Внутри страны Бадольо стремился не допустить революционных выступлений трудящихся, а во внешней политике его главной задачей было заключение сепаратного мира с западными союзниками.

За шесть недель боев итало-немецкие войска потеряли 135 тыс. пленными и 32 тыс. убитыми и ранеными. Общие потери союзников равнялись 25 тыс. человек[233]. Подавляющее большинство пленных составляли итальянцы, которые, не желая воевать за фашистское правительство Италии, сдавались целыми воинскими частями.

В «Истории Второй мировой войны» отмечается, что ряд западных авторов стремится «преувеличить значение операций англо-американских войск в Италии, выдать их чуть ли не за открытие второго фронта в Европе и доказать их определяющее влияние на исход боев на советско-германском фронте… Высадка союзников в Сицилии, где в это время находились всего две немецкие дивизии, не создавала никакой угрозы самой Германии и не могла изменить стратегической ситуации на Востоке»[234].

Политическая цель западных союзников заключалась в том, чтобы направить свои вооруженные силы через Италию на Балканы и установить в странах этого региона режимы, подчиненные Англии и США. Оливер Литлтон, один из английских министров того времени, писал позднее, что Черчилль «настойчиво обращал внимание на преимущества, которые могут быть получены, если западные союзники, а не русские, освободят и оккупируют некоторые столицы, такие как Будапешт, Прага, Вена, Варшава, составляющие часть самой основы европейского порядка»[235].

В целом операции союзников в Италии не дали того быстрого военного эффекта, которого ожидали от них ее организаторы и исполнители. «С политической точки зрения кампания породила глубокое недоверие французов и русских к американцам и британцам, и те, и другие хотели открытия второго фронта в северо-западной Франции, и те, и другие очень подозрительно отнеслись к сделке с Дарланом и к переговорам Эйзенхауэра с Бадодьо. Кампания принесла минимальные военные достижения ценой дипломатического провала»[236].

Однако бесспорным положительным итогом операций в Северной Африке и Италии являлось то, что Эйзенхауэр, все западные союзники в канун их главной военной акции в Европе – форсирования Ла-Манша – приобрели столь необходимый опыт крупных военных операций, который не дается никакими военными академиями и штабной работой на самом высоком уровне. Когда в ходе операций союзников на Апеннинском полуострове Италия была выведена из войны, представители западных держав сосредоточили в своих руках всю полноту власти в этой стране. Еще до создания военно-политической комиссии в составе представителей США, Великобритании и СССР западные союзники передали Эйзенхауэру как главнокомандующему Средиземноморским театром военных действий все те функции, которые по предложению Советского правительства должна была бы выполнять эта комиссия[237].

Когда Советское правительство по просьбе Итальянского правительства пошло на обмен представителями правительств с Италией, это вызвало негативную реакцию со стороны США и Англии.

В связи с этим В. М. Молотов 25 марта 1944 г. заявил послу США в СССР А. Гарриману, что «нет оснований, чтобы согласиться с таким толкованием прав и компетенции главнокомандующего на освобожденной территории Италии, смысл которых сводится к неприемлемому для Советского Союза отрицанию права союзного государства устанавливать непосредственные отношения с Итальянским Правительством без санкции главнокомандующего». Руководитель советского внешнеполитического ведомства подчеркивал, что «установление такого контакта не имеет никакого отношения ни к «ведению военных операций в Италии, ни к осуществлению условий перемирия, т. е. к вопросам, относящимся к компетенции главнокомандующего англо-американскими вооруженными силами в Италии или к компетенции Союзной Контрольной Комиссии»[238].

В своей военной и политической деятельности в Италии Эйзенхауэр, так же как и в Северной Африке, первостепенное внимание уделял всему тому, что способствовало укреплению англо-американского сотрудничества. Он проявил незаурядные способности дипломата, умело лавировавшего, когда надо было урегулировать всевозможные споры и конфликты, возникавшие между американскими и английскими военачальниками.

Когда речь шла об укреплении сотрудничества между двумя странами, для Эйзенхауэра не было мелочей. При этом он проявлял исключительную осторожность и осмотрительность. Показательно, что из его штаба за всю итальянскую кампанию не вышло ни одной директивы с грифом «Штаб Эйзенхауэра». На всех документах всегда значилось: «Штаб союзников». Тем самым он подчеркивал союзный характер своей миссии в Италии.

В этой стране произошел случай, который вызвал резкую критику Эйзенхауэра в американской печати. Во время посещения госпиталя генерал Паттон обратил внимание на молодого солдата, который, сидя на койке, понуро опустил голову, обхватив ее руками. Генерал спросил, что привело его в госпиталь. Солдат ответил, что он не ранен и не контужен, а страдает от нервного расстройства. Паттон был взбешен этим ответом и дал солдату пощечину. Выхватив пистолет, генерал стал угрожать, что пристрелит солдата, если тот не вернется в часть. Паттон потребовал, чтобы начальник госпиталя выкинул его из палатки. «Когда Паттон повернулся, чтобы уйти из палатки, он услышал, что солдат рыдает. Подбежав к нему, он снова ударил его, на этот раз с такой силой, что каска сорвалась с подкладки и полетела на пол. Начальник госпиталя встал между Паттоном и солдатом. Паттон стремительно вышел из палатки»[239]. Когда Эйзенхауэру доложили о случившемся, он потребовал, чтобы генерал лично извинился перед солдатом и работниками госпиталя, которые были свидетелями этой неприглядной сцены. Паттон выполнил распоряжение командующего. Правда, после этого он откровенно заявил, что, окажись он снова в таком положении, он поступил бы так же.

Используя свои доверительные отношения с журналистами, Айк просил их не публиковать этих фактов в печати, чтобы не дать пищу геббельсовской пропаганде. Он хотел выгородить своего старого друга, с которым они поддерживали тесные отношения еще со времен Первой мировой войны. В свое время Паттон рекомендовал Эйзенхауэра генералу Коннеру, что сыграло столь важную роль в его военной карьере. Дело приняло серьезный оборот. Если бы поступок Паттона был предан гласности, ему неизбежно пришлось бы оставить службу в вооруженных силах США. Расправа, учиненная Паттоном, была тем более отвратительной, что солдат был послан в госпиталь против его воли, а после выздоровления храбро воевал и был награжден.

Сделав внушение Паттону, Айк пошел на риск и не дал хода делу. Прошло сравнительно немного времени, и один из известных обозревателей все же опубликовал в центральной американской газете всю неприглядную историю, связанную с Паттоном. Эйзенхауэр выглядел в этой ситуации как военачальник, ставящий дружеские отношения с подчиненными выше долга службы. Выдержав резкие нападки прессы, политических и военных деятелей, он не отступил от своего решения. Паттон остался в армии.

Этому давнему приятелю Айка было свойственно огромное тщеславие. Он всемерно старался создать себе славу «сильного человека», непревзойденного мастера танковых ударов. Комментируя одну из своих наступательных операций в Сицилии, он громогласно заявил, что она является «классическим примером использования танков». Паттон не впервые занимался рукоприкладством. И когда описанный факт был предан гласности, по заявлению одного военного корреспондента, «каждый из 50 тысяч солдат 7-й армии (которой командовал Паттон. – Р.И.) застрелил бы своего командующего, подвернись ему такая возможность»[240].

Насколько можно судить по его дневнику, Эйзенхауэр видел многие недостатки тщеславного генерала. «Паттон, – писал Эйзенхауэр, – говорит слишком много и слишком быстро и нередко оставляет очень плохое впечатление. Более того, я опасаюсь, что он не всегда подает хороший пример подчиненным»[241].

Авторитет полководца в первую очередь определяется успехом боевых действий, которыми он руководит. Военные заслуги Эйзенхауэра в Северной Африке и Италии были не столь уж велики, принимая во внимание, что вооруженные силы союзников в несколько раз превосходили войска противника и в живой силе, и в боевой технике. Но все же это были первые в целом успешные наступательные операции западных союзников, что постепенно способствовало укреплению авторитета Эйзенхауэра как военачальника. Немалое значение имели и его взаимоотношения с подчиненными.

Айк был прост и доступен в обращении. Те, кто прошел с ним через бои Второй мировой войны, отмечали его заботу о солдатах и офицерах, стремление разделять тяготы войны наравне с другими. Совершая инспекционные поездки по войскам в боевой и учебной обстановке, главнокомандующий стремился питаться из солдатского котла. Это давало ему возможность получить представление о том, насколько хорошо решена проблема снабжения. Генерал не любил больших и роскошных кабинетов. В Италии он отказался от выделенной ему виллы и дал распоряжение сделать в ней дом отдыха для военнослужащих[242]. Подобные решения быстро становились известными в армии и производили тем большее впечатление, что сам командующий работал не покладая рук. Эйзенхауэр спал не больше 4-5 часов в сутки и часто страдал от повышенного кровяного давления[243].

В августе 1943 г. состоялась новая встреча Рузвельта и Черчилля в Квебеке. Основной вопрос, обсуждавшийся на Квебекской конференции, – сроки открытия второго фронта в Европе. Позади была героическая Сталинградская битва, ставшая поворотным пунктом всей истории Второй мировой войны. Только что закончилась великая битва на Курской дуге. Советские Вооруженные Силы уверенно развертывали наступление на огромном фронте – от Балтийского до Черного моря. Все более очевидной становилась политическая необходимость открытия союзниками второго фронта в Европе. В Квебеке было принято решение о высадке англо-американских войск во Франции в период с конца мая до середины июня 1944 г. Был также в принципе согласован вопрос о том, что союзным главнокомандующим будет генерал Джордж Маршалл.

Предполагалось, что Эйзенхауэр займет в Вашингтоне место Маршалла[244]. Десятки лет он, кадровый военный, мечтал о командных должностях. И вот в канун решающих сражений Второй мировой войны ему предстояло вновь вернуться к штабной работе.

Эйзенхауэр понимал, что Маршалл был самой подходящей фигурой для выполнения такой важной задачи, как форсирование Ла-Манша и высадка во Франции. Это отмечали в своих воспоминаниях все люди из его близкого окружения. Он считал назначение Маршалла на этот пост единственно правильным решением, но вместе с тем ему не по душе были и перспективы, открывавшиеся перед ним самим. Было здесь еще одно немаловажное обстоятельство: «Работа в качестве начальника штаба не импонировала Айку. Он был уверен, что потерпит поражение на этом поприще, потому что не являлся политиканом»[245].

Действительно, в то время Эйзенхауэр не имел политических устремлений, и когда в 1943 г. сенатор от штата Канзас Артур Кэппер заявил, что он выступает за выдвижение кандидатуры Эйзенхауэра в президенты США[246] от республиканской партии, Айк категорически отверг это и другие подобные предложения[247].

Против назначения Маршалла главнокомандующим вооруженными силами союзников в Европе решительно возражали в Вашингтоне руководители комитета начальников штабов[248]. Командующие ВМС, ВВС и другими видами вооруженных сил резонно считали, что замена Маршалла в самый ответственный период войны могла бы иметь пагубные последствия в развитии дальнейших военных усилий западных союзников. При окончательном решении вопроса о главнокомандующем Рузвельт в конечном счете принял во внимание мнение большинства командования американскими вооруженными силами и своих советников[249].

Вопрос о назначении главнокомандующего не был решен к началу встречи руководителей трех великих держав в Тегеране.

Тегеранской конференции предшествовала длительная подготовительная работа, интенсивная переписка между Сталиным, Рузвельтом и Черчиллем. Советский лидер решительно отверг предложения президента и премьер-министра встретиться с ним в районе, отдаленном от территории Советского Союза. Сталин писал Черчиллю 9 августа 1943 г., что он «только что вернулся с фронта и успел уже познакомиться с посланием Британского Правительства от 7 августа». Советский лидер поддержал идею о встрече Большой тройки, но отметил, что положение на советско-германском фронте требует от него «чаще, чем обыкновенно, выезжать в войска, на те или иные участки нашего фронта»[250].

Помимо места встречи Сталин настаивал на том, чтобы заранее был определен круг рассматриваемых проблем, по которым необходимо принять конкретные решения.

На Тегеранской конференции Сталин решительно выступил за открытие второго фронта в Европе (операция «Оверлорд»). Черчилль отстаивал необходимость форсирования операций на Средиземноморском театре военных действий, но Сталина невозможно было переубедить. Он был против всех операций в районе Средиземного моря. Сталин заявил: «Я перешел бы к обороне в Италии, отказавшись от захвата Рима, и начал бы операцию в Южной Франции, оттянув силы немцев из Северной Франции. Месяца через 2-3 я начал бы операции на севере Франции. Этот план обеспечил бы успех операции «Оверлорд», причем обе армии могли бы встретиться и произошло бы наращивание сил»[251]. Военная и политическая необходимость операции «Оверлорд» была очевидна, и это нашло свое отражение в решениях Тегеранской конференции.

Руководители западных держав в принципе согласовали вопрос о союзном главнокомандующем. В ноябре 1943 г., направляясь в Тегеран, Рузвельт остановился на короткое время в Тунисе, где состоялась его встреча с Эйзенхауэром. Речь зашла о союзном главнокомандующем в Европе. Президент не сказал ничего определенного о том, кто им станет, но отметил, что его страшит даже мысль об отъезде Маршалла из Вашингтона. Вместе с тем Рузвельт добавил: «Нам с вами известно имя начальника штаба в гражданской войне, однако немногие американцы, за исключением военных профессионалов, знают его»[252].

Суть разговора была ясна. Президент считал, что Маршалл должен получить свой заслуженный шанс войти в историю[253].

Генерал Маршалл был самой подходящей кандидатурой на пост главнокомандующего в Европе. Однако очень трудно было найти человека, который мог бы заменить его в Вашингтоне. Когда кандидатура Маршалла была предложена на пост главнокомандующего вооруженными силами союзников в Европе, Рузвельт заявил Маршаллу: «Я чувствую, что не смогу заснуть, если вас не будет в стране». Когда президент сообщил Черчиллю о своем намерении назначить Эйзенхауэра главнокомандующим, премьер-министр «стряхнул пепел с сигары и одобрительно кивнул». Приказ о назначении Эйзенхауэра был немедленно подписан[254].

Второе пленарное заседание Тегеранской конференции началось с инцидента. В торжественной обстановке Черчилль вручил Сталину подарок короля Георга VI – меч в память великой победы под Сталинградом. «Сталин молча вынул меч из ножен, поцеловал лезвие и передал подарок Ворошилову, который повертел его в руках и уронил. Ворошилов быстро подобрал меч, вложил в ножны и передал красноармейцу, находившемуся в почетном •карауле, который повернулся и молча удалился»[255].

Неприятный инцидент с подарком монарха не изменил общего впечатления западных союзников от встречи с представительной советской делегацией: русские держались с достоинством и уверенно, проявляли полную готовность к конструктивному решению проблем, стоявших перед союзниками.

Во время одной из бесед между Сталиным и Рузвельтом в Тегеране Верховный Главнокомандующий советскими Вооруженными Силами сказал президенту: «…я хотел бы получить ответ на вопрос о том, кто будет командующим операцией «Оверлорд». Рузвельт ответил: «США еще не назначили главнокомандующего операцией «Оверлорд», но я уверен, что главнокомандующий будет назначен в ближайшие 3 или 4 дня, как только мы вернемся в Каир»[256].

Обсуждение вопроса о главнокомандующем операцией «Оверлорд» состоялось 29 ноября на второй встрече Большой тройки в Тегеране. Рузвельт явно испытывал дискомфорт от вопроса Сталина в отношении кандидатуры на пост командующего десантной операцией в Европе. После вопроса Сталина президент «шепотом сказал адмиралу У. Леги, сидевшему рядом с ним: «Этот старый большевик хочет заставить меня назвать ему имя нашего Верховного главнокомандующего. Я ничего не могу ответить ему, потому что еще не принял решение»[257].

Президент Рузвельт был исключительно высокого мнения об Эйзенхауэре. Он избрал его Верховным главнокомандующим вооруженными силами союзников, верил, что Эйзенхауэр «лучший политик» среди всех военачальников: «Он – настоящий лидер, который может убедить людей следовать за ним»[258].

Биографы Эйзенхауэра отмечают, что его назначение на этот высокий пост получило поддержку со стороны советского Верховного главнокомандующего. «Иосиф Сталин, – отмечал биограф Эйзенхауэра, – который понимал толк в генералах, и в Москве, и в Тегеране настаивал на кандидатуре Эйзенхауэра»[259]. Маршалл, помня беспокойство, проявленное Сталиным в Тегеране в связи с затягиванием решения вопроса о назначении союзного главнокомандующего, предложил Рузвельту направить соответствующее послание советскому Верховному главнокомандующему. В Москву была направлена телеграмма: «Решено немедленно назначить генерала Эйзенхауэра командующим операцией „Оверлорд“. Рузвельт».

7 декабря Эйзенхауэр встречал в Тунисе президента, прилетевшего из Каира. Генерал был приглашен в машину Рузвельта. Повернувшись к Эйзенхауэру, президент сказал: «Айк, тебе предстоит командовать «Оверлордом»[260].

Президент информировал генерала о том, что союзники поддержали его кандидатуру на пост главнокомандующего в Европе.

Рузвельт сообщил Эйзенхауэру, что Сталин высказал «особое удовлетворение в отношении его кандидатуры на пост Верховного главнокомандующего и поддержал предварительные срока вторжения во Францию»[261].

Западные союзники наконец-то пришли к согласованному мнению, по крайней мере, о том, кто будет командовать их войсками при вторжении в Западную Европу. «Решением этого неотложного вопроса было выполнено обещание, данное Советскому Союзу в Тегеране, и создано условие, способствовавшее ускорению подготовки к открытию второго фронта»[262].

После назначения Эйзенхауэра Главнокомандующим вооруженными силами западных союзников в Европе распространились слухи, что он чуть ли не «подсидел» своего высокого патрона в Вашингтоне и в результате интриг занял место, предназначавшееся для Маршалла. «…В конце 1943 года, – писал Эйзенхауэр в своих мемуарах, – появились неверные и злостные сплетни, будто Маршалл и я затеяли частную вендетту за пост командующего операцией «Оверлорд»[263].

По мере успехов Красной Армии в борьбе с общим врагом резко менялось к лучшему и отношение простых американцев к советскому союзнику. Если в начальный период войны в американской прессе было много публикаций антисоветской направленности, то успехи советского оружия оказали заметное воздействие и на проблематику о советской действительности, и на характер, и на тон публикуемых материалов. Если раньше советские руководители, и в первую очередь Сталин, изображались как мрачные личности, лишенные сколь-либо привлекательных человеческих черт, то теперь и советские лидеры стали преподноситься американскому читателю в совершенно ином свете.

Показательна в этом плане публикация 10 декабря 1943 г. в газете «Кензес-Сити стар», широко распространявшейся в Канзасе, на родине Эйзенхауэра. Суть публикации заключалась в том, что осенью 1936 г. на Западе распространились слухи о тяжелой болезни, а потом и смерти Сталина. Чарльз Ниттер, уроженец Канзас-Сити, корреспондент агентства Ассошиэйтед Пресс в Москве, немедленно отправился в Кремль и передал для Сталина письмо, в котором попросил его подтвердить или опровергнуть эти слухи. Сталин ответил журналисту немедленно: «Милостивый государь!

Насколько мне известно из сообщений иностранной прессы, я давно уже оставил сей грешный мир и переселился на тот свет. Так как к сообщениям иностранной прессы нельзя не относиться с доверием, если Вы не хотите быть вычеркнутым из списка цивилизованных людей, то прошу верить этим сообщениям и не нарушать моего покоя в тишине потустороннего мира. 26.Х.36 г. С уважением И. Сталин».

Газета опубликовала это письмо на русском языке с комментариями.

В опубликованном документе Сталин выступал не как мрачный диктатор, лишенный сколь-либо привлекательных личных качеств (что было во многом типично для американской прессы), а как человек с юмором, что так импонирует американцам, которые хорошо понимают и ценят эти качества у любого человека.

27 декабря 1943 г. Эйзенхауэр провел свою последнюю пресс-конференцию для корреспондентов союзных держав в Алжире. Отвечая на вопрос, когда, по его мнению, закончится война, преисполненный оптимизма главнокомандующий ответил: «Я верю, что войну в Европе мы выиграем в 1944 г.»[264].

Все складывалось как нельзя лучше. Айк не только избавился от неприятной перспективы перехода на штабную работу в Вашингтоне, но и получил право руководить важнейшей военной операцией западных союзников в годы Второй мировой войны. Его ждал еще один приятный сюрприз. Маршалл прислал Эйзенхауэру в Алжир телеграмму: «Отправляйтесь сейчас домой, повидайтесь с женой, а дело в Англии временно доверьте кому-нибудь другому»[265].

На борту военного бомбардировщика в самый канун Нового года Эйзенхауэр благополучно прибыл в США. Поездка совершалась в условиях полной секретности, и даже лица из ближайшего окружения могли только строить догадки, куда исчез на 20 дней союзный главнокомандующий.

4 января 1944 г. Дуайт и Мэми в специальном вагоне, предоставленном им Маршаллом, отправились в Вест-Пойнт, чтобы повидаться с сыном. Для Джона встреча с отцом была полной неожиданностью. Он испытал огромное волнение, когда начальник академии сообщил ему, что прибыл генерал Эйзенхауэр, который хочет видеть его. Об этой встрече знали только генерал, начальник академии, и пять кадетов – друзей Джона, которых Эйзенхауэр пригласил на обед в свой вагон.

Друзья Джона вначале чувствовали себя очень неловко в присутствии столь высокой персоны. Но постепенно, главным образом благодаря усилиям генерала, установилась доверительная, непринужденная обстановка. К концу обеда пять кадетов настолько освоились, что даже «стали давать главнокомандующему советы, как вести военные действия»[266].

Все девять часов, проведенные Джоном с отцом, ушли главным образом на разговоры на неисчерпаемую тему – домашние дела, учеба, война. Состоялось долгое, обстоятельное обсуждение вопроса о том, какую специализацию выбрать сыну в армии – пехоту или артиллерию. Приближался срок окончания академии, а Джон все еще не мог отдать предпочтение ни тому, ни другому.

Во время пребывания в США Эйзенхауэр встретился с президентом Рузвельтом. Сын президента Эллиот, присутствовавший при этом свидании, всячески старался не допустить обсуждения политических вопросов, которые могли бы взволновать больного отца. Рузвельт был болен гриппом, но все же принял Эйзенхауэра. Президент полулежал в кровати, обложенный подушками, и курил сигарету, вложенную в длинный мундштук. В ходе беседы он сообщил Айку о своих планах раздела Германии между союзниками по антигитлеровской коалиции. «Я, – заявил президент, – выступаю за то, чтобы северо-западная Германия отошла к Соединенным Штатам»[267]. Генерал был против подобных планов и не считал нужным скрывать это.

Из разговора с Рузвельтом Эйзенхауэр выяснил, что президент считает целесообразным оставить американские войска в Европе на продолжительный период. Главнокомандующий считал, что зоны западных союзников должны управляться единым командованием. Известно, что в конечном счете это мнение Эйзенхауэра возобладало.

«Покидая президента, – вспоминал Эйзенхауэр, – я сказал: «Искренне верю, что вы быстро поправитесь». Он поспешно ответил на это: «Да что вы, я лучше не чувствовал себя уже многие годы. Я в постели только потому, что врачи опасаются, как бы я снова не заболел, если встану на ноги слишком скоро». Больше я его уже не видел»[268].

Эйзенхауэр повидался с матерью, которой было уже 82 года, с родителями Мэми, с братьями. На эту встречу все собрались в доме Милтона, в Канзасе. Быстро летели дни короткого отпуска, и мысли Дуайта все чаще возвращались в Лондон, где его ждали новые важные дела.

16 января 1944 г. Эйзенхауэр прибыл в Англию. «Туманный Альбион» в тот день был действительно окутан плотным, казалось бы, непроницаемым туманом. «Теперь я вижу, что воистину возвратился в Лондон»[269], – сказал Эйзенхауэр встречавшим его друзьям. Но лондонский туман не мог заслонить будущего, которое становилось все более отчетливым. Сроки начала операции «Оверлорд» были утверждены. Предстояла новая большая и трудная работа по подготовке к высадке во Франции, «величайшему событию»[270] его жизни, как потом неоднократно говорил Эйзенхауэр.

На Британские острова из США и Канады прибывали все новые контингенты войск, накапливались боевая техника, военное снаряжение, продовольствие – все, что было необходимо для осуществления высадки десанта на материк.

В круг обязанностей Эйзенхауэра входило решение большого числа проблем. Немалую помощь главнокомандующему при этом оказывал опыт боев, полученный в Северной Африке и Италии.

Беспрерывно прибывавшие в Англию караваны судов свидетельствовали о том, что день вторжения неумолимо приближался. Немецкая разведка предпринимала лихорадочные усилия, чтобы установить время и место десанта. Но Эйзенхауэр умело маскировал свои планы, и абвер так и не получил практически никакой достоверной информации о планах союзников[271].

Перед высадкой в Северной Африке Эйзенхауэр использовал различные средства дезинформации противника: действия агентуры, печать, радио. В частности, он прибегнул к очень простой, но исключительно эффективной уловке для дезинформации противника: в союзные войска стали поступать большие партии зимнего обмундирования. Немецко-фашистское командование сделало вывод о подготовке союзников к вторжению в Норвегию и предприняло соответствующие предупредительные меры. Главнокомандующий союзных войск хорошо разбирался в вопросах военной разведки.

Стивен Амброуз считает, что оценка разведывательных данных, «по большому счету, скорее проблема предчувствия, чем научной разработки. Их надо чувствовать, а не изучать, ощущать, а не вычислять. Это вид искусства – предвидеть, что противник сделает до того, как он сам это осознает. Эйзенхауэр был выдающимся мастером в этом деле»[272].

Дезинформация противника играла важную роль, но только с ее помощью никто и никогда еще не выигрывал крупных сражений. Необходимо было рассматривать массу сложных проблем, координировать и увязывать многочисленные решения. И опять началась чехарда со сроками вторжения, которое перенесли с 5 мая 1944 г. по крайней мере на конец месяца. С учетом больших масштабов операции это потребовало новой напряженной работы всех служб штаба Эйзенхауэра.

Приведя слова Дуайта Эйзенхауэра, что второй фронт мог быть успешно открыт в 1943 г., Дэвид Эйзенхауэр делал вывод: «Во всяком случае, как заявлял Эйзенхауэр, позиция союзников была "больше выжидательной, чем позитивной"»[273].

Английские руководители, в первую очередь Черчилль, выступили против плана Эйзенхауэра нанести комбинированный удар по противнику с севера и с юга Франции. Черчилль продолжал вынашивать свою идею прорыва через Северную Италию на Балканы[274]. По поводу планов Черчилля Эйзенхауэр писал: «Хотя Черчилль и не говорил ничего об этом, я полагал, что его истинное беспокойство, вероятно, вызывалось скорее политическими, нежели военными соображениями. Возможно, он думал, что в условиях послевоенной обстановки, когда западные союзники крупными силами обоснуются на Балканах, это будет более стабилизирующим фактором, чем оккупация этого региона русскими…»[275].

Эта позиция англичан вносила серьезный элемент дезорганизации в стратегические планы Эйзенхауэра. Главнокомандующего сильно беспокоило и то, что количество войск и военного снаряжения, по его расчетам, не достигало минимума, гарантирующего успешное осуществление операции «Оверлорд»[276]

Эти опасения были лишены оснований. Западные союзники располагали силами, вполне достаточными для успешного осуществления десанта на материк.

Накануне вторжения во Францию под командованием Эйзенхауэра в Европе насчитывалось 2 876 439 солдат и офицеров – 39 дивизий (20 американских, 17 британских, в том числе 3 канадские, 1 французская и 1 польская)[277].

Эйзенхауэр отмечал, что борьба будет носить бескомпромиссный характер, и сообщал в Вашингтон, что необходимо наносить постоянные и все более мощные удары по германским войскам «до тех пор, пока нацисты не будут сокрушены на поле боя. Другого пути не дано. Военный разгром – единственный аргумент, который понимают нацисты. Правда, я не жду, что они воспримут этот аргумент быстро и без ожесточенного сопротивления»[278].

Эйзенхауэр отдавал себе отчет в том, что дальнейший ход войны во многом зависит не только от исхода боевых операций, но и от того, насколько удастся сплотить союзников. Страны фашистского блока откровенно делали ставку на раскол антигитлеровской коалиции, и Эйзенхауэр видел свою задачу в том, чтобы эта ставка оказалась битой. Руководствуясь этими соображениями, он проявил больше гибкости, чем другие англоамериканские руководители в сложной ситуации, создавшейся после высадки западных союзников во французской Северной Африке. Эйзенхауэр сумел в определенной мере самортизировать нараставшие франко-американские противоречия. Главная суть их заключалась в том, что по мере приближения завершающих сражений Второй мировой войны в США все более активизировались круги, выступавшие с антиголлевских позиций. Этот политический курс США наталкивался на серьезное сопротивление со стороны «Сражающейся Франции» и ее лидера Шарля де Голля.

В этих условиях перед Эйзенхауэром стояла сложная задача – установить отношения сотрудничества с де Голлем, что в конечном счете ему удалось. А это было непросто, так как, помимо сложнейшего комплекса политических проблем данного региона, необходимо было учитывать резко отрицательное отношение к де Голлю со стороны президента США.

Дэвид Ирвинг в своей работе «Война между генералами» много и подробно повествует о напряженных отношениях де Голля с англичанами и американцами. Он пишет о том, что де Голль объяснял поражение Франции в 1940 г. тем, что Рузвельт не оказал его стране необходимой помощи. «Радиостанции и газеты де Голля вели кампанию против политики Соединенных Штатов…» Де Голль ненавидел англичан и сообщалось, что в секретной речи перед французскими парашютистами 4 февраля 1943 г. он заявил: «Несмотря на то, что в настоящее время для французов необходимо вести проанглийскую пропаганду, англичане, как и немцы, в большинстве исконные враги французов. Именно русские, с военной точки зрения, выиграют войну, и французам следует льстить им и получать максимально возможную выгоду из трудностей русских с англо-саксонцами. После того как я возьму под контроль Францию, я займу позицию, которая не позволит русским постоянно оккупировать Германию»[279].

Высадка англо-американских войск во Франции, с учетом серьезных противоречий между этой страной и англо-американскими союзниками, привела к сложным проблемам.

В основе негативного отношения Рузвельта к де Голлю, помимо объективных причин, изложенных выше, лежал и фактор субъективного характера. Президент США, как и многие другие известные деятели западных союзников, довольно скептически смотрел на политические потенции и амбиции генерала де Голля.

Во время подготовки вторжения союзников в Нормандию острота противоречий между де Голлем и англоамериканскими союзниками не только не сгладилась, но еще больше обострилась. Для этого имелись свои объективные причины: день высадки во Франции приближался, а союзники не спешили демонстрировать свое понимание национальных нужд «Сражающейся Франции». Эти объективные противоречия между тремя союзниками находили свое отражение в отношениях между Рузвельтом, Черчиллем и де Голлем. И Эйзенхауэр должен был действовать с учетом этих сложных отношений.

Рузвельт был далеко за океаном, а Черчилль и де Голль имели в месяцы, предшествовавшие вторжению, многочисленные контакты, которые порой были очень неприятны и для той, и для другой стороны. Черчилль заявлял потом, что из «всех крестов», какие он нес во время войны, «самым тяжелым был Лотарингский крест»[280]. (Лотарингский крест – эмблема «Сражающейся Франции». – Р. И.)

Хотя западные союзники высаживались на территории Франции, де Голль не получил никакой информации о деталях операции[281]. Это решение было принято вопреки мнению Эйзенхауэра, который со всей настойчивостью обращал внимание Рузвельта на необходимость взаимопонимания с де Голлем[282]. Это, разумеется, было продиктовано нуждами вооруженной борьбы.

Показательно, что, прибыв в Англию 16 января 1944 г., Эйзенхауэр на следующий же день провел пресс-конференцию, на которой подчеркивал, что он является союзным главнокомандующим. «Я союзный военачальник, – говорил он, – и в основу деятельности моего штаба и всех операций, проводимых под моим командованием, будут положены интересы союзников»[283].

Взаимоотношения с прессой у главнокомандующего, так же как в Северной Африке и Италии, установились самые хорошие. Этому в немалой степени способствовало впечатление, произведенное Эйзенхауэром на журналистов уже на первой пресс-конференции. Им импонировали быстрые и четкие ответы генерала на многочисленные вопросы и его прекрасная память.

Уже на посту Главнокомандующего вооруженными силами западных союзников в Европе Эйзенхауэр проявил незаурядные политические и дипломатические способности. Ричард Никсон с полным основанием отмечал в мемуарах: «Хотя на протяжении всей своей жизни он (Эйзенхауэр. – Р.И.) всегда утверждал, что не является политическим деятелем, но никто не мог быть Главнокомандующим союзными войсками в Европе во время Второй мировой войны, не будучи при этом не просто политическим деятелем, а крупным политиком»[284].

Многие биографы Эйзенхауэра отмечают, что и на посту Главнокомандующего вооруженными силами западных союзников в Европе, и в качестве командующего американскими оккупационными войсками в Германии он осуществлял важные политические и дипломатические функции.

Авторы работы, опубликованной к 100-летию Эйзенхауэра, писали: «Наступление мира в Европе ни в коей мере не привело к окончанию его ответственности как командующего, она только приобрела иной характер. Как командующий американскими оккупационными войсками в Германии, Эйзенхауэр выполнял обременительные обязанности, что часто втягивало его в политические дискуссии»[285].

Забот у Эйзенхауэра было много. Только американских солдат и офицеров на островах было уже 1,5 млн человек. Проводился большой комплекс военно-инженерных работ. Союзные войска готовились применить химическое оружие в случае его использования противником. Вставал также вопрос, успеют ли гитлеровцы создать свое секретное оружие и какие коррективы необходимо будет вносить в военные планы в случае использования этого оружия против Англии, какая информация могла быть предоставлена прессе и многое другое[286]. Эйзенхауэр лично инспектировал не только американские, но и английские и канадские части[287].

Он категорически запретил организацию парадов в свою честь во время его пребывания в частях. Командиры должны были проводить боевую учебу согласно составленному расписанию. Главнокомандующий путешествовал в специальном поезде, имевшем надежную связь с Лондоном. Радиоприемником и радиоперехватчиком был оборудован и джип генерала, так что в любое время дня и ночи он мог получить экстренную информацию из своего штаба.

«Кухня была первым, что он проверял в любом военном лагере. Следующим генерал проверял здоровье людей и потом уже их оружие и военное снаряжение». Проявляя заботу о военнослужащих, Эйзенхауэр вместе с тем самым решительным образом боролся за строжайшую дисциплину в войсках. «Только армия, обладающая самодисциплиной, – заявлял он солдатам, – может одерживать победы»[288]. Эйзенхауэр часто и подолгу беседовал с военнослужащими всех национальностей и всегда умел находить слова, чтобы морально поддержать их накануне боев. Шутка, юмор были важнейшим оружием в арсенале главнокомандующего, когда во время поездок по войскам он стремился поднять моральный дух солдат[289].

Авиация союзников совершала массированные налеты на важнейшие центры коммуникаций противника. В канун высадки с воздуха было разрушено 82 железнодорожных узла стратегического значения, что лишило немцев возможности быстро маневрировать резервами и перебрасывать подкрепления в угрожаемые районы. В Плимуте, Портленде, Портсмуте, во многих других крупных и мелких портах Англии приготовились к началу операции десантные суда. Казалось, все было продумано до мелочей, чтобы обеспечить успех десанта. Но в ход событий мог вмешаться фактор, во многом не поддающийся контролю, – погода.

Поэтому Эйзенхауэр начиная с марта проводил своеобразные репетиции вторжения. Каждый понедельник он получал от метеорологической службы прогноз на очередную среду. Получив необходимую информацию, главнокомандующий запрашивал командующих ВВС, ВМС и других служб, какие коррективы внесет погода в их действия в условиях высадки в среду. К маю был накоплен определенный опыт внесения необходимых коррективов в действия по форсированию Ла-Манша и высадке на континенте с учетом прогнозов погоды. Опыт этот был далеко не обнадеживающим. Он еще раз свидетельствовал, что работа метеослужбы была далека от совершенства.

Высадка была назначена на 5 июня, а 3 июня метеорологи сообщили, что в этот день ожидаются сильное волнение моря, резкий ветер.

3 июня Эйзенхауэр, Монтгомери, английский главный маршал авиации Теддер и другие военачальники собрались на совет в небольшой деревушке недалеко от Портсмута. Настроение у них было мрачным. Принятие решения о сроке высадки перенесли на следующий день. Но и назавтра погода продолжала ухудшаться, а вместе с нею мрачнели и лица союзных военачальников, ведь нужно было незамедлительно высказаться по вопросу, от которого зависел весь исход операции. Ясно было только одно: высадка 5 июня невозможна. Было принято решение начать десантирование 6 июня. В Портсмут 4 июня прибыли Черчилль и де Голль. Они подолгу совещались с Эйзенхауэром, каждый час запрашивая новую сводку погоды. Вести были неутешительными. В течение ближайших 48 часов метеорологи обещали некоторое улучшение погоды, а в дальнейшем – вновь резкое и продолжительное ее ухудшение: штормы, напоминающие декабрьские бури.

5 июня в 4 часа утра Эйзенхауэр вновь собрал совещание высших военных руководителей. Метеорологи ничем не могли порадовать его участников совещания. Более того, предсказывая некоторое улучшение погоды 6 июня, порознь опрошенные метеорологи утверждали, что продолжительный прогноз свидетельствует о приближении длительного периода штормов. «Стало тихо. Все смотрели на Эйзенхауэра. Только он один мог принять решение»[290].

В своих мемуарах Дуайт Эйзенхауэр описывает принятие решения без каких-либо особых эмоций. «…Возможные последствия дальнейшей задержки оправдывали большой риск, – писал главнокомандующий, – и я быстро объявил решение приступить к десантированию 6 июня. Было 4.15 утра 5 июня»[291]. Участники совещания молча разошлись по своим местам, чтобы отдать необходимые распоряжения.

Сам Эйзенхауэр, располагая очень ограниченным временем, поехал все же в воздушно-десантные войска, так как ожидалось, что именно эти части понесут на следующий день особенно тяжелые потери. Некоторые эксперты считали, что до 80% десантников должны будут погибнуть[292].

И все же была проблема более важная, чем моральная поддержка этого рода войск личным визитом главнокомандующего. Решение Эйзенхауэра начать операцию 6 июня было оправданным, но рискованным. Так же как и накануне операций в Северной Африке и Италии, он оставил письменный документ, в котором говорилось, что ответственность за все непредвиденное, что может произойти, несет только он один[293].

По случайному совпадению операция началась в шесть часов утра, в шестой день недели, шестой месяц года. Некоторые суеверные военнослужащие считали это хорошим предзнаменованием, другие – плохим, но во всяком случае успех операции превзошел все ожидания. Погода в целом создала значительные, но преодолимые трудности при высадке на побережье Нормандии. Более того, противник не ожидал, что при столь неблагоприятных метеорологических условиях возможна высадка десанта. Элемент внезапности был достигнут полностью. Помимо этого, новый немецкий командующий группой войск Роммель выехал в Германию (у жены был день рождения), что также внесло определенную дезорганизацию в оборонительные усилия противника.

Широко разрекламированный геббельсовской пропагандой Атлантический вал в значительной мере оказался мифом. Союзные войска без каких-либо особых осложнений высадились в Нормандии и стали быстро расширять плацдарм. Через несколько дней после начала операции туда прибыл Эйзенхауэр, чтобы своими глазами увидеть ход военных действий.

Успешное начало «Оверлорда» породило в определенных военных и политических кругах уверенность в скором окончании войны. Иной точки зрения придерживался Эйзенхауэр. В одном из интервью он заявил, «что, по его мнению, Гитлер в конце концов повесится, но прежде он будет «сражаться до … конца» и большая часть его войск будет сражаться вместе с ним. Это было проникновение в разум врага, высшая форма военного искусства – Эйзенхауэр оказался совершенно прав»[294].

Оправившись после неожиданного удара, фашистское командование перебросило в Нормандию подкрепление, и вскоре здесь завязались довольно упорные бои. Но потери союзников были относительно невелики. За первые десять дней боев американские войска, например, потеряли 3283 человека убитыми, 12 600 ранеными и 7959 пропавшими без вести[295].

Эйзенхауэр понимал, насколько огромно значение советско-германского фронта и как необходима координация операции «Оверлорд» с боевыми действиями советского союзника.

Подробно изложив факты, свидетельствующие об отношении Дуайта Эйзенхауэра к вопросу о согласовании с русским союзником предстоявших десантных операций на материк, Дэвид Эйзенхауэр в своем исследовании делал вывод, что «координация (планов союзников. – Р.И.) с русскими, очевидно, всегда была необходима, по крайней мере, для того, чтобы парализовать возможность Германии к сопротивлению»[296].

Советская сторона высоко оценивала успешное осуществление операции «Оверлорд».

После высадки в Нормандии Сталин поздравил союзников с открытием второго фронта. «Очевидно, – сообщал он, – десантная операция, осуществленная в грандиозных масштабах, завершилась успешно». Сталин подчеркнул, что «Ла-Манш не удалось форсировать ни Наполеону, ни Гитлеру… Только наши союзники смогли успешно реализовать грандиозные планы форсирования пролива. История отметит это как величайшее достижение…»[297].

До победы было еще далеко, но ход развития событий настоятельно требовал определить личное отношение главнокомандующего к судьбе противника. Эйзенхауэр был настроен в то время весьма решительно. «Он высказывался за «уничтожение» германского генерального штаба численностью в 3 500 человек и предлагал «ликвидировать» всех членов нацистской партии… (высокого ранга. – Р. И.) и всех гестаповцев»[298].

Со временем точка зрения Эйзенхауэра по ряду политических проблем войны претерпела существенные изменения. В конце 1964 г. он заявил, например, в одном из своих интервью, что принятие принципа безоговорочной капитуляции в 1943 г. было ошибкой, так как оно «будто бы вынудило Германию воевать дальше»[299].

В день начала операции «Оверлорд» в Вест-Пойнте состоялся выпуск курса, на котором учился Джон Эйзенхауэр. Мэми приехала, чтобы участвовать в этой торжественной церемонии. Утром ее разбудил телефонный звонок корреспондента газеты «Нью-Йорк пост», который обязательно хотел узнать мнение супруги Эйзенхауэра о начавшемся вторжении союзников в Европу. «Вторжении? – закричала она. – Мое мнение? Почему никто мне не сказал об этом?»[300].

Лейтенант Джон Эйзенхауэр по инициативе генерала Маршалла получил нечто вроде подарка ко дню окончания академии. Положенный ему месяц отпуска он мог провести во Франции с отцом. Поездка в Европу предпринималась в условиях глубокой тайны[301].

В первые же дни высадки во Франции возникли острые политические проблемы. «Сражающаяся Франция» и в первую очередь коммунисты, «партия расстрелянных», понесшая огромные потери в борьбе с оккупантами, по праву считали, что западные союзники должны учитывать национальные интересы их родины. Вся острота этой проблемы нашла свое отражение в сложных отношениях, установившихся между де Голлем и англо-американскими союзниками.

Антипатия Рузвельта и Черчилля к генералу де Голлю не имела чисто личностный характер. Лидер «Сражающейся Франции» жестко отстаивал интересы своей страны, что вело к резкому обострению его отношений и с Рузвельтом, и с Черчиллем. Отношения между де Голлем и руководителями Англии и США неуклонно обострялись. 14 сентября 1942 г., в канун высадки союзников в Северной Африке Черчилль информировал Рузвельта: «Я согласен с Вами в том, что де Голль будет вызывать раздражение и его не следует допускать туда (в Северную Африку. – Р. И.)»[302]. В июне 1943 г. Рузвельт сообщал Черчиллю: «Я сыт по горло де Голлем… я абсолютно уверен, что он нанес и продолжает наносить ущерб нашим военным усилиям и представляет для нас большую угрозу… он при первой возможности обманет и нас, и вас. Я согласен с Вами, что настало время, когда мы должны порвать с ним…» Эйзенхауэр не мог игнорировать негативное отношение Рузвельта и Черчилля к де Голлю. Показательно, что лидер «Сражающейся Франции» «оставался в полном неведении относительно планов генерала Эйзенхауэра, связанных с предстоящим вторжением в Европу»[303].

Если в Северной Африке Эйзенхауэру пришлось столкнуться с серьезными политическими проблемами, то во время высадки на территории самой Франции эти проблемы, их сложность возросли во много раз. Дуайт был прав, когда предвидел неизбежность усиления влияния де Голля и необходимость учитывать это в отношениях с ним.

18 июня 1940 г., после национальной катастрофы Франции, мало кому известный тогда бригадный генерал де Голль заявил, выступая по английскому радио: «Франция проиграла сражение, но не войну»[304]. И вот теперь наступил час решающей битвы за интересы Франции. К моменту высадки союзников в Нормандии де Голль во Франции стал уже общепризнанным национальным лидером. Но в Вашингтоне и Лондоне влиятельные политические круги продолжали рассматривать его чуть ли не как одного из многих бригадных генералов, и не больше.

Это не могло не наложить свой отпечаток на взаимоотношения между де Голлем и англо-американским верховным командованием. За несколько дней до начала операции «Оверлорд» де Голль прибыл в Лондон из Алжира, где находился Французский комитет национального освобождения. Политические деятели в США и Англии дискутировали по вопросу, можно ли считать этот Комитет временным правительством Франции. Но бесспорно было одно: это была реальная политическая сила, игнорирование которой могло привести к очень серьезным осложнениям во взаимоотношениях между западными союзниками.

В операции «Оверлорд» основная часть живой силы и военной техники была американской. И точно так же, как в Северной Африке, Рузвельт считал, что главную роль при решении всех важнейших вопросов в освобождаемых странах, в первую очередь во Франции, должен был играть Эйзенхауэр. Чтобы у Черчилля на этот счет не было никаких сомнений, Рузвельт 29 февраля 1944 г. информировал британского премьер-министра, что все инструкции Эйзенхауэру он «составил заново, имея в виду возложить на главнокомандующего единоличную ответственность за операцию «Оверлорд» и за поддержание законности, порядка и разумного правосудия в первые несколько месяцев после того, как мы окажемся во Франции»[305].

И опять так же, как в Северной Африке, подобный расклад ответственности сталкивал Эйзенхауэра с Черчиллем и де Голлем. Но с учетом того, что «Оверлорд» по своему значению несравненно превосходил операцию «Факел», степень противоречий между Эйзенхауэром и Черчиллем, и особенно противоречий с де Голлем, резко возрастала.

По прибытии де Голля в Лондон начальник штаба Эйзенхауэра Бэделл Смит вручил ему текст декларации, с которой Эйзенхауэр собирался обратиться к оккупированным народам Европы, в том числе и к французскому народу. Смит предложил французскому лидеру внести в документ исправления и дополнения, которые тот счел бы необходимыми. Де Голль работал над текстом всю ночь и фактически переписал его заново. Но утром ему сообщили, что правку принять невозможно, потому что листовки с декларацией Эйзенхауэра уже отпечатаны. Де Голлю предложили выступить по радио со своим собственным заявлением уже после того, как эти листовки будут сброшены над территорией Франции.

Взбешенный французский руководитель заявил: «Я не могу последовать за Эйзенхауэром» – и немедленно покинул штаб союзников. Что имел в виду де Голль? Что он не может выступить по радио после Эйзенхауэра? Или что он не мог следовать его политическому курсу в целом? И Эйзенхауэр, и Черчилль понимали, что если де Голль не обратится с воззванием к французскому народу, то политические и военные последствия этого шага будут очень тяжелыми. 5 июня британский кабинет министров заседал всю середину дня и вечер, обсуждая создавшуюся ситуацию. Де Голль выступил по радио с обращением к французам, призвав их всемерно поддержать западных союзников, но недвусмысленно заявил, что суверенные права на территории Франции будут принадлежать возглавляемому им правительству. И де Голль последовательно претворял в жизнь этот курс, что приводило к целому ряду серьезных столкновений между ним и союзным главнокомандующим. Вновь, как и в Северной Африке, Эйзенхауэр получил неопровержимые свидетельства того, что политические проблемы бывают нередко во много раз сложнее, чем военные.

Его биографы отмечают, что при решении политических, военных и экономических проблем во Франции он проявил выдержку и политический такт[306]. Однако надо со всей определенностью отметить, что западные союзники и французское эмигрантское руководство всемерно сдерживали вооруженную борьбу сил французского Сопротивления, особенно тех его отрядов, которыми руководили коммунисты. Эйзенхауэр, например, рекомендовал французам избегать восстаний, которые, по его мнению, приведут якобы к «бесполезным жертвам»[307].

Главнокомандующий резко отрицательно относился к коммунистам – самым активным участникам движения Сопротивления. Он утверждал в своих мемуарах, что «в значительной части подпольного движения получили широкое распространение коммунистические доктрины, а с освобождением коммунисты, хотя и в меньшинстве, но настроенные решительно, начали ослаблять национальную волю к восстановлению былой мощи и процветания Франции в Западной Европе»[308].

Превосходство западных союзников в живой силе и технике было бесспорным, но тем не менее они столкнулись с целым рядом трудностей. После высадки в Нормандии начались обстрелы Лондона и других районов страны немецкими самолетами-снарядами. Обычные средства ПВО оказались малоэффективными против этого нового оружия. Очевидец налетов на Лондон и южную Англию с помощью реактивных снарядов ФАУ-1 писал, что только за пять первых недель налетов 15 тыс. домов были полностью разрушены, 691 тыс. повреждены. Более 4 тыс. гражданских лиц были убиты, свыше 12 тыс. тяжело ранены. Началась массовая эвакуация детей. А затем на Лондон обрушились новые ракеты – ФАУ-2. Если ФАУ-1 имели скорость 250—380 миль в час и несли заряд весом в 1 т, то ФАУ-2 обладали сверхзвуковой скоростью и огромной разрушительной силой – вес заряда доходил до 7 т[309].

С особым удовлетворением геббельсовская пропаганда отмечала, что один самолет-снаряд угодил в штаб Эйзенхауэра в Лондоне. Радикальное средство прекратить разрушительные налеты заключалось в том, чтобы захватить районы, где находились стартовые площадки для запуска снарядов. Но темпы продвижения западных союзников были столь незначительными, что стало очевидным – они не скоро займут эти районы.

Изыскивать аргументы, объясняющие относительно пассивный характер ведения военных действий со стороны союзной армии, становилось все труднее, ведь поток военной техники и войсковых частей, направлявшийся с Британских островов, беспрерывно возрастал.

Определяющее значение и после высадки союзников в Нормандии продолжал иметь Восточный фронт. К середине 1944 г. на огромном советско-германском фронте протяженностью 4,5 тыс. км находилась 461 советская дивизия. Войска Советского Союза насчитывали 6,6 млн человек, 98, 1 тыс. орудий и минометов, 7, 1 тыс. танков и САУ, около 12,9 тыс. боевых самолетов. Им противостояли 228 дивизий и 23 бригады фашистской Германии и ее союзников. Эти силы составляли 4,3 млн человек, 59 тыс. орудий и минометов, 7, 8 тыс. танков и штурмовых орудий, 3, 2 тыс. боевых самолетов[310]. Советско-германский фронт приковывал к себе две трети фашистских войск.

23 июня 1944 г. Красная Армия начала мощное наступление в Белоруссии (операция «Багратион»), в которой участвовали 2,4 млн советских военнослужащих, 36, 4 тыс. орудий и минометов, 5, 2 тыс. танков и САУ, 5, 3 тыс. боевых самолетов. Во время этого наступления потери противника в живой силе и боевой технике были огромными. Советские войска в ходе этой операции продвинулись к границам рейха на 550—600 км[311]. Таковы были масштабы только одного наступления советских Вооруженных Сил, которое проходило параллельно с Нормандской десантной операцией.

К началу операции «Оверлорд» в союзных экспедиционных силах насчитывалось 1,6 млн человек, 6 тыс. танков и САУ, 15 тыс. орудий и минометов, 10 859 боевых самолетов. Силы третьего рейха исчислялись 526 тыс. человек, 2 тыс. танков и САУ, 6700 орудий и минометов, 160 боевыми самолетами[312].

Эти данные свидетельствуют о том, что не могло быть никакого сравнения между масштабами операций на Восточном и Западном фронтах. «Второй фронт в Европе был открыт в июне 1944 г., с опозданием на два года. Но советско-германский фронт и после этого оставался решающим…»[313].

Объективные западные историки признают эти бесспорные факты. Автор популярной биографии Эйзенхауэра К. Дэвис писал: «В Великобритании и в Америке огромное восхищение советскими успехами сопровождалось каким-то чувством вины, так как западные союзники делали очень мало»[314].

Сказывались малый опыт в проведении крупных военных операций, недостаточная выучка солдат, немногочисленность боевых генералов среди западных союзников, способных осуществлять наступательные операции широкого масштаба. Эйзенхауэру пришлось произвести перестановки в командном составе союзников. В частности, он назначил командующим одной из армий генерала Паттона.

А в самый канун высадки в Нормандии этот старый приятель Айка вновь попал в неприглядную историю. Выступая в Бристоле, он заявил о том, что, очевидно, не раз являлось темой дискуссий среди англо-американского командования в узком кругу. Генерал без обиняков сказал, что после войны Британия и США будут «править миром». На следующий день заявление бравого вояки украшало первые страницы всех центральных английских и американских газет.

Гневу главнокомандующего не было предела. Эйзенхауэр категорически запретил Паттону встречаться с журналистами и делать какие-либо заявления для прессы. Паттон дал торжественное обещание следовать этому распоряжению, но все же решил «исправить» ошибку, сообщив журналистам, что в «числе держав», «правящих миром», он имел в виду и Россию. «Упражнения» Паттона в мировой политике создали серьезные осложнения дипломатического порядка.

В ходе боев в Нормандии западные союзники впервые познали, что такое панический страх перед диверсией в тылу, когда на коммуникациях за линией фронта действует переодетый противник, готовый пойти на убийства, поджоги, взрывы, провокации.

Немецкие диверсионные службы стали засылать в тыл западным союзникам своих агентов, переодетых в союзную форму. Вскоре этот маскарад был разоблачен американскими солдатами при совершенно случайных обстоятельствах. На одной из военных дорог к американским военнослужащим обратился человек, одетый в форму солдата США, с просьбой дать ему «петрол» для остановившегося невдалеке джипа, в котором сидело еще несколько «американских солдат». Говоря о бензине, американцы никогда не используют слово «петрол». Подозрительную группу, оказавшуюся немецкими диверсантами, задержали. На допросе выяснилось, что немецкое командование начало широкие операции по засылке в тыл союзников агентов, знающих английский язык. Руководил операцией известный головорез эсэсовец Отто Скорцени, который в 1943 г. выкрал из места заключения фашистского диктатора Муссолини.

Среди союзных солдат и офицеров поползли слухи один неправдоподобнее другого. Сообщалось, что, помимо диверсий и распространения паники, диверсантам приказано выкрасть или убить генерала Эйзенхауэра. Командование обратилось к военнослужащим с призывом всемерно повысить бдительность. Военные патрули стали задерживать всех подозрительных, тщательно проверять документы. Не обошлось и без курьезов. Чтобы определить действительную национальность «подозрительных» задержанных, им часто задавали вопросы, на которые могли бы ответить большинство американцев, но не всякий иностранец. Например, кто такой Мики Маус, каково прозвище той или иной футбольной или бейсбольной «звезды».

Однажды, в самый разгар «охоты на диверсантов», военная полиция задержала командующего американской группой армий генерала Брэдли. Генерал терпеливо ответил на все вопросы, которые вполне удовлетворили командира патруля. Его, правда, смутил ответ генерала на вопрос, какой город является столицей штата Иллинойс. К чести генерала, он правильно назвал Спрингфильд столицей родного штата президента Авраама Линкольна, но военный полицейский был уверен, что столица Иллинойса – крупнейший город штата Чикаго. Брэдли был арестован и подвергнут самому строгому допросу…

Лица, ответственные за безопасность Эйзенхауэра, наложили серьезные ограничения на свободу передвижения главнокомандующего. Однако страх перед немецкими диверсантами вскоре прошел, и рутина военной жизни вошла в свою обычную колею. Дела на фронте, правда, шли неважно. Да ко всему еще резко обострились отношения между Эйзенхауэром и Монтгомери, получившим вскоре звание фельдмаршала.

У Монтгомери имелись свои стратегические планы ведения наступательных операций в Европе. Он исходил из убеждения, что если бы ему дали право эти планы осуществить, то Германия капитулировала уже в 1944 г., т. е. было бы предотвращено освобождение народов Восточной и Юго-Восточной Европы Красной Армией. Эйзенхауэр полагал, что английский фельдмаршал склонен к фантазиям.

По многим военным вопросам между двумя военачальниками шли упорные дискуссии. В отличие от главнокомандующего Монтгомери был мало общителен, даже замкнут. После смерти жены его замкнутость особенно усилилась, и он нередко часами просиживал в своей трофейной палатке, которую его солдаты захватили во время боев против Роммеля в Африке, не стремясь к контактам с людьми.

Эйзенхауэр, желая как-то растопить лед отчужденности, образовавшийся между ним и Монтгомери, не считаясь со своим положением главнокомандующего, частенько сам заходил к английскому фельдмаршалу. Монтгомери публично игнорировал мнение главнокомандующего. Наконец терпение Дуайта иссякло, и он с присущей ему прямотой заявил английскому генералу: «Монти, я Ваш босс! Разве можно так обращаться со мной?!»

Очевидно, это заявление оказало на Монтгомери большее впечатление, чем самое резкое приказание. Во всяком случае, он обратился к главнокомандующему с письменным заявлением, в результате которого конфликт оказался исчерпанным.

Вскоре после капитуляции Германии Монтгомери писал Эйзенхауэру: «…служить под вашим командованием было для меня привилегией и большой честью. Я многим обязан вашему мудрому руководству и вашей доброжелательной выдержке. Я хорошо знаю свои недостатки и не считаю, что я легкий подчиненный: я люблю все делать по-своему.

Но в трудные и бурные времена вы не дали мне выбиться из колеи и многому меня научили.

За это я вам очень признателен и благодарю за все, что вы сделали для меня»[315].

Огромный груз ответственности, тяжесть обстановки на фронте, необходимость все время держать себя в руках в отношениях с подчиненными – все это постепенно делало свое дело. Внезапно наступила глубокая депрессия. Резко подскочившее кровяное давление и головные боли не позволяли Эйзенхауэру в течение некоторого времени эффективно выполнять свои многочисленные обязанности[316].

В Нормандии, оставаясь верным своим привычкам, он старался как можно больше времени проводить в войсках, любил иногда сам сесть за руль джипа, совершая инспекционные поездки по армейским частям. Однажды, потеряв ориентировку, он пересек линию фронта и провел целый час в расположении немецких войск. Только случай помог главнокомандующему благополучно возвратиться к штабу 90-й дивизии, где ему рассказали, что он побывал в гостях у немцев. Претензии предъявлять было некому – генерал сам вел машину.

На следующий день во время посещения летной части Эйзенхауэр выразил желание обозреть освобожденную территорию Нормандии с высоты птичьего полета. Сопровождавший главнокомандующего генерал Брэдли из соображений безопасности был против такого намерения. Эйзенхауэр все же настоял на своем. Садясь в истребитель «Мустанг», он шутливо сказал: «Хорошо, Брэд, я ведь не собираюсь лететь в Берлин»[317].

25 августа 1944 г. была освобождена столица Франции. 26 августа Париж торжественно отметил День освобождения. Два миллиона его жителей приняли участие в этом празднике. В Париже состоялась встреча Эйзенхауэра с де Голлем, в ходе которой они обменялись мнениями по вопросу о том, как лучше решать многочисленные экономические, политические и военные проблемы, связанные с освобождением столицы, а. вскоре и всей территории Франции[318]. На этот раз все обошлось без каких-либо эксцессов, и встреча имела деловой, конструктивный характер.

Освобождение Франции не стоило союзникам значительных военных усилий. Но после этого они вышли на рубежи, где находились долговременные оборонительные сооружения немцев, что сразу же изменило ход и характер военных действий. В течение сентября союзные армии продвинулись почти на 450 км, а в оставшиеся до конца года месяцы они фактически топтались на месте.

Фашистские войска довольно быстро оправились от поражения во Франции и готовились на своей территории дать союзникам настоящее сражение. Эйзенхауэр заявлял в те дни, что они столкнулись с противником, создавшим «наиболее эффективную систему массового террора – гестапо», что «у нацистов нет другого выхода, как сражаться». Он подчеркивал, что в обычной войне солдаты сдаются, когда положение безнадежно, но с нацистами все будет по-другому. Гитлер «может предоставить своим войскам выбор: или умереть лицом к лицу с противником, или же быть расстрелянным с тыла из пулеметов своими собственными товарищами»[319]. Такого противника, писал Эйзенхауэр президенту Рузвельту, «необходимо свалить и добить на земле»[320]. Главнокомандующему было необходимо быстро и своевременно решать массу вопросов, связанных с функционированием огромной военной машины. Остро стояла проблема поддержания в войсках строжайшей дисциплины. Однажды, инспектируя госпиталь в Нормандии, Эйзенхауэр убедился, что среди лечившихся раненых были военнослужащие, которые преднамеренно наносили себе увечья, не желая больше воевать. Эйзенхауэр был взбешен, узнав об этих фактах. После этого он был беспощаден, когда ему приходилось каждую неделю выносить по несколько сот окончательных решений по приговорам военных трибуналов.

Эйзенхауэр очень болезненно реагировал на сообщение о резком падении дисциплины среди солдат 101-й и 82-й дивизий воздушно-десантных войск, отличившихся во время захвата первых предмостных укреплений в Нормандии. Когда стало известно, что солдаты этих дивизий совершили несколько изнасилований, его решение было неумолимым: публичная казнь через повешение[321].

Основную часть своего времени главнокомандующий проводил в войсках, в беспрерывных инспекционных поездках. Особенно часто он бывал в подразделениях, которые непосредственно участвовали в военных действиях. Эйзенхауэр «получал во время таких поездок очень много полезной информации»[322]. Главнокомандующий лично вникал в рассмотрение жалоб солдат и на основании своих собственных впечатлений от инспекционных поездок издал приказ о том, чтобы при решении проблем снабжения и обеспечения отдыха военнослужащих было «равное отношение к офицерам и солдатам»[323].

Тяжелейшее испытание ждало союзников в Арденнах. Это было «несчастливое» место. Именно здесь в 1940 г. немцы совершили прорыв через расположение французских войск. Однако, по мнению Эйзенхауэра, ситуация в 1944 г. на этом участке фронта была совершенно иной. В 1940 г. немцы действовали в Арденнах с помощью мощных бронетанковых сил. Теперь Айк полагал, что у противника нет ни достаточного количества танков, ни горючего, чтобы провести здесь успешное наступление.

Со стороны главнокомандующего это было грубейшей ошибкой, за которую пришлось расплачиваться очень дорогой ценой. В декабре немецкое командование, перегруппировав свои силы, нанесло неожиданный и мощный удар.

Джон Эйзенхауэр вспоминал в своих мемуарах, что во время одной из первых инспекционных поездок с отцом его поразили огромные пробки на прифронтовых дорогах. Это было явным нарушением всех уставных положений: в случае налета авиации противника союзники понесли бы огромные потери. Обращаясь к отцу, Джон сказал: «Вы никогда бы не выбрались отсюда, если бы не имели превосходства в воздухе». Эйзенхауэр ответил кратко: «Если бы я не имел превосходства в воздухе, я бы никогда не был здесь»[324].

Гитлеровцы рассчитывали прорвать оборону англоамериканцев и, развивая наступление, выйти к морю. Наиболее дальновидные представители немецкого командования считали удар под Арденнами авантюрой. Ведь у немцев не было достаточного количества бензина, чтобы дойти от Арденн до Антверпена – главной базы снабжения союзников и конечной точки немецкого наступления.

Эти предостережения фюрером не были приняты во внимание. Гитлер считал, что после прорыва немцы захватят у противника склады горючего и используют его для дальнейшего развития наступления. Кое-кто в Берлине мечтал даже о втором Дюнкерке.

16 декабря 1944 г. немецкие бронетанковые части обрушили на американцев страшный удар. 24 немецкие дивизии быстро смяли американские части, откатившиеся в полном беспорядке. Это была катастрофа. И ответственность за нее полностью ложилась на Эйзенхауэра. Спустя неделю после начала немецкого наступления он составил меморандум, в котором взял на себя всю ответственность за прорыв фронта союзников в Арденнах[325].

Немецкое наступление развивалось успешно. И хотя немецкие войска не смогли захватить Антверпен, союзники вынуждены были отложить на два месяца свое наступление в направлении Рейна[326].

Эйзенхауэр имел в резерве всего четыре дивизии, оперируя которыми он сумел прикрыть наиболее опасные направления. Главнокомандующий правильно определил основное направление немецкого наступления после прорыва – город Бастонь, важный узел коммуникаций на пути к Антверпену. Сюда была спешно переброшена 101-я воздушно-десантная дивизия, получившая приказ удержать Бастонь любой ценой.

Не располагая необходимыми резервами, он бросил в бой штрафников, военнослужащих, осужденных за тяжкие военные преступления. Всем, кто пошел в бой, была обещана отмена приговора военного суда.

Главнокомандующий предложил солдатам-афроамериканцам, служившим в сегрегированных вспомогательных войсках, участвовать в ликвидации прорыва. Все черные участники боев в Арденнах должны были получить право служить в белых пехотных частях. Начальник штаба Эйзенхауэра Б. Смит воспротивился этому приказу, заявив, что он нарушает сегрегационные распоряжения военного министерства. Эйзенхауэр не рискнул пойти на конфликт с Вашингтоном и отменил свое решение.

В тревожные дни немецкого прорыва в Арденнах Черчилль обратился к Сталину с просьбой ускорить наступление на советско-германском фронте. Просьба была удовлетворена, и советские Вооруженные Силы начали наступательные операции 12 января, раньше намеченного срока. Это сыграло решающую роль в ликвидации последствий арденнской катастрофы. Германское командование в результате мощных ударов советских Вооруженных Сил вынуждено было перебросить с Западного фронта на Восточный 6-ю танковую армию СС, а затем еще 16 дивизий. В конце января фашистским войскам, находившимся в Арденнах и Вогезах, пришлось отойти на исходные позиции.

Выполнение обязательств – основа жизнеспособности любого военно-политического союза. В отличие от западных союзников Советское Верховное Главнокомандование было всегда верно своему союзническому долгу.

Тяжелое положение, в котором оказались союзники в результате наступления немцев в Арденнах, еще раз свидетельствовало о настоятельной необходимости теснейшей координации общих военных усилий в интересах быстрейшего разгрома врага. Советское Верховное Главнокомандование делало все возможное, чтобы обеспечить такую координацию.

Между тем «Гитлер начал перебрасывать свои войска с Западного фронта на Восточный, пока к концу марта 1945 г. против западных союзников осталось менее 30 немецких дивизий, в то время как русским противостояло более 150 дивизий»[327].

Арденны заставили союзников серьезно задуматься над дальнейшими перспективами развития военных действий в Европе. Американский посол в Москве Гарриман «предложил, чтобы Эйзенхауэр лично направился в Москву на переговоры». Обстоятельства не позволили Эйзенхауэру воспользоваться этим предложением, и в Москву был направлен английский главный маршал авиации Теддер. «Перед ним стояла настоятельная необходимость выяснить, была ли угроза задержки русского зимнего наступления, что облегчило бы давление немцев на Западе, являлись ли Арденны только первым из многих подобных наступлений немцев на Западе»[328].

Его миссия дала положительные результаты. Сталин заверил Теддера в том, что советское наступление приведет к облегчению положения союзников в Арденнах. «Сталин сказал, что немцы проявили больше решительности, чем здравого смысла, и что их наступление в Арденнах было ошибкой. И тем не менее он не считает, что война кончится раньше наступления лета. Встреча Теддера со Сталиным рассматривалась как один из наиболее плодотворных обменов мнениями между Западом и Россией за весь период войны. Прямые контакты военного специалиста со Сталиным оказались значительно более эффективными, чем бесчисленные дипломатические тонкости»[329].

Сталин был не только верховным главнокомандующим, но и диктатором великой державы. Западные государственные, политические и военные лидеры располагали достаточно полной информацией о террористическом характере установленного им режима. И естественно, что, вступая в контакты со Сталиным, они не могли не учитывать эту сторону его деятельности.

Джордж Кеннан, будущий посол США в СССР, во время войны был атташе американского посольства в Москве. Он дал показательную характеристику Сталина: «Смелый, но осторожный, легко впадающий в гнев и подозрительный, но терпеливый и настойчивый в достижении своих целей; способный действовать с большой решительностью или выжидательно и скрытно – в зависимости от обстоятельств; внешне скромный и простой, но ревниво относящийся к престижу и достоинству государства… принципиальный и беспощадно реалистичный, решительный в своих требованиях в отношении лояльности, уважения и подчинения; остро и несентиментально изучающий людей – он мог быть, как настоящий грузинский герой, большим и хорошим другом или непримиримым, опасным врагом. Для него трудно было быть где-то посредине между тем и другим»[330].

В марте 1945 г. Эйзенхауэр установил прямые связи с советским Верховным Главнокомандующим. 28 марта через американскую военную миссию в Москве он направил послание Сталину. Характерно, что если Эйзенхауэр, посылая Теддера в Москву, получил на это предварительное согласие Объединенного комитета начальников штабов, то данную акцию он совершил по собственной инициативе.

Дэвид Эйзенхауэр называет послание Дуайта Эйзенхауэра Сталину «беспрецедентным» и отмечает, что «он направил его без консультации с Объединенным штабом СОЮЗНИКОВ»[331].

В послании к Сталину Эйзенхауэр писал, что его ближайшая цель – окружить Рур и отрезать этот индустриальный центр от остальной части Германии. Эту операцию он рассчитывал завершить к 1 апреля, а затем расколоть единый фронт противника, соединившись с советскими войсками. Эйзенхауэр заканчивал свое послание указанием на то, что успех его операций зависит от координации военных усилий с советскими Вооруженными Силами. Союзный главнокомандующий спрашивал Сталина, каковы будут ближайшие планы советского командования[332].

Показательно, что Эйзенхауэр ничего не сказал в этом послании ни о Берлине, ни о Эльбе как о рубежах, на которые готовились выйти американские войска.

«Сталин ответил Эйзенхауэру очень быстро. Он согласился с предложенным планом и районами для соединения»[333].

В своем ответе Эйзенхауэру Сталин писал, что Берлин потерял свое прежнее стратегическое значение и Красная Армия будет штурмовать столицу Германии лишь вспомогательными силами. В действительности уже в то время советским командованием на берлинское направление были брошены огромные силы, «миллион с четвертью солдат и двадцать две тысячи артиллерийских стволов». Англичане заявили Маршаллу самый решительный протест против отказа Эйзенхауэра штурмовать Берлин, «не в восторге они были и от того, что Эйзенхауэр начал непосредственно общаться со Сталиным. Они боялись, что Сталин оставит Эйзенхауэра в дураках»[334].

Черчилль и руководящие военные круги Великобритании не скрывали своего отрицательного отношения к действиям Эйзенхауэра, они открыто заявили, что ему не было необходимости напрямую обращаться к Сталину, если это и надо было сделать, то только через Объединенный штаб союзных войск. Помимо политической стороны вопроса, Черчилль высказывал и свое несогласие с рядом военных соображений, высказанных в послании Эйзенхауэра Сталину[335]. В частности, это касалось вопроса о Берлине. «Идея пренебрежительного отношения к Берлину, – заявлял британский премьерминистр, – и предоставления возможности в будущем русским брать Берлин не кажется мне правильной»[336].

Британский премьер-министр был искренне убежден, что он – настоящий военный стратег, а поэтому все серьезные вопросы необходимо согласовывать с ним или с его штабом.

«Черчилль был страшно разгневан на Эйзенхауэра за то, что тот не проконсультировался с его советниками, с союзным комитетом начальников штабов или со своими политическими руководителями, а также за то, что Эйзенхауэр, как он считал, не в состоянии здраво оценивать политическую обстановку»[337].

Эйзенхауэр в ответ на все критические замечания отвечал, что его цель – уничтожение германской армии и победа, что этой задаче он подчиняет все свои действия. В документе, направленном одновременно Черчиллю и Объединенному комитету начальников штабов, он подробно излагал свои военные планы на заключительном этапе войны. В частности, Эйзенхауэр подчеркивал целесообразность соединения русских и западных союзников на юге Германии[338].

По мере приближения окончания войны активность Черчилля все более возрастала. «…Скоро выяснилось, – вспоминал Эйзенхауэр, – что премьер-министр серьезно возражает против моих действий такого рода». Черчилль считал, что, «поскольку кампания теперь приближалась к завершению, действия войск приобрели политическое значение, которое требует вмешательства политических лидеров в разработку широких операционных планов»[339].

Отношение советской стороны к Черчиллю было далеко не однозначным. В Советском Союзе была хорошо известна роль этого политика как одного из организаторов антисоветской интервенции в годы Гражданской войны в Советской России. Для советского руководства не была секретом его позиция в вопросе об открытии второго фронта. Вместе с тем, как государственный, политический, военный лидер, Уинстон Черчилль был, несомненно, выдающейся фигурой. И, очевидно, Сталин был искренен, когда во время одной из встреч на Ялтинской конференции он предложил тост за руководителя делегации Великобритании, назвав его человеком, «который рождается раз в столетие», чьи личные качества оказывают воздействие на ход истории, человеком, который «в то время, когда вся Европа была готова распластаться перед Гитлером, заявил, что Британия выстоит и будет в одиночку, без союзников сражаться против Германии»[340].

Даже сделав поправку на то, что в любом тосте, очевидно, всегда присутствуют определенные преувеличения достоинств того, кому он посвящается, эта оценка Черчилля и его роли во Второй мировой войне, на мой взгляд, показательна.

В военно-политической истории Второй мировой войны важная роль принадлежит Ялтинской конференции, состоявшейся в феврале 1945 г.

Дэвид Эйзенхауэр писал, что на Ялтинской конференции положение ее участников определялось тем, кто и сколько одержал побед к этому времени, кто принес больше жертв в совместной борьбе, кто мог внести больший вклад в восстановление всего, что было разрушено войной. Он отмечал, что к февралю 1945 г. «промышленное производство США достигло беспрецедентного уровня, действительно несравнимого с любой другой страной».

Открытие второго фронта приближало окончание войны и «рельефно очертило решающую роль Америки в войне». Англия воевала дольше, чем кто-либо другой, и была очень заинтересована в ее окончании, но она израсходовала свои экономические и политические ресурсы. Советские ресурсы потенциально были огромны, людские потери России и ее военный вклад были решающими, и в силу этого Сталин доминировал на конференции»[341].

Расстановка политических сил на Ялтинской конференции зачастую была не в пользу Черчилля. Несмотря на идеологическое и политическое противостояние, Рузвельт и Сталин проявляли друг к другу определенную симпатию и нередко находили взаимопонимание по сложнейшим проблемам. «Рузвельт, которому предстояло вскоре встретиться со Сталиным в Ялте, почти немедленно пришел к заключению, что он найдет взаимопонимание со старым Джо и сможет приручить русского медведя»[342].

Суть политических планов Черчилля была очевидна. На протяжении всей войны он всемерно затягивал открытие второго фронта. А когда оставались считанные недели до ее окончания, Черчилль делал все возможное, чтобы захватить более выгодные исходные рубежи для ведения в будущем «холодной войны», духовным отцом которой он по праву считается. Английский премьер стремился продвинуть позиции союзников как можно дальше на Восток. Он заявлял Эйзенхауэру: «Я полагаю, что исключительно важно, чтобы мы обменялись рукопожатием с русскими как можно дальше на Востоке»[343].

Приближалось окончание войны, и естественно, что противоречия между союзниками принимали все более заметные очертания, что нашло свое проявление и в работе Ялтинской конференции.

Характерной чертой этой встречи на высшем уровне было и то, что в отношениях между Сталиным и Рузвельтом достаточно зримо просматривался элемент определенной симпатии. И они находили общий язык по ряду вопросов в значительно большей степени, чем это имело место между Сталиным и Черчиллем.

Британский премьер-министр достаточно болезненно реагировал на это, хотя никакой новостью для него не было, что лидеры США и СССР имели достаточно хорошие отношения. Рузвельт не считал нужным скрывать это от своего английского союзника. Еще 18 марта 1942 г. он сообщал Черчиллю: «Я знаю, что Вы не будете возражать против моей грубой откровенности, если сообщу Вам, что, как я думаю, я лично могу столковаться со Сталиным лучше, чем ваше министерство иностранных дел или мой государственный департамент. Сталин не выносит надменности ваших высших руководителей. Он исходит из того, что я ему нравлюсь больше, и я надеюсь, что он будет продолжать так думать»[344].

На протяжении всей войны Черчилль много конфликтовал с союзниками, и не только с советским, но и с американским, с лидером сражающейся Франции генералом де Голлем. Однако у британского премьер-министра было достаточно здравого смысла, чтобы в конечном счете прийти к заключению: «единственное, что хуже войны с союзниками, это война без союзников!»[345]

Было бы неправильным считать, что только Черчилль всемерно ратовал за принятие любых мер, чтобы помешать советскому союзнику прорваться в Восточную и Западную Европу в ходе разгрома Германии и продвинуть социалистические аванпосты как можно дальше на Запад.

В принципе английская и американская позиции в этом вопросе были однозначны. В сентябре 1944 г. на второй Квебекской конференции в беседе с австрийским эрцгерцогом Отто Рузвельт прямо заявил: «Наша главная забота состоит в том, как не пустить коммунистов в Венгрию и Австрию»[346].

Американцы считали, что Черчилль придавал исключительно важное значение тому, чтобы помешать русским занять выгодные позиции в Европе, с которых они могли бы успешно вести борьбу с западными странами после завершения Второй мировой войны. А в неизбежности такой борьбы Черчилль никогда не сомневался. В официальной американской истории совместного стратегического планирования отмечается, что «к лету 1944 г. война вступила в новую эру и Черчилль, глядя на Европейский континент, одним глазом следил за отступающими немцами, другим – за наступающими русскими»[347].

Авторы вступительной главы к одному из разделов «Секретной переписки Рузвельта и Черчилля в период войны» обоснованно писали: «Главной заботой Черчилля было, конечно, то, что продвижение Красной Армии могло дать русским возможность навязать коммунистические правительства многим странам Восточной Европы, чему он стал бы упорно сопротивляться»[348].

Сталин уверял Рузвельта и Черчилля, своих партнеров по антифашистской коалиции, что он не намерен насаждать коммунистические порядки в странах Европы. Например, встречаясь в августе 1944 г. с руководителем лондонских поляков Миколайчиком, Сталин в ответ на его замечание, что есть информация о намерении СССР навязать Германии после войны коммунизм, ответил, что коммунизм подходит Германии, «как корове седло»[349].

Заверениям советского лидера, что он будет политически нейтрален в европейских странах, в которые придет Красная Армия, мало кто верил в Лондоне и Вашингтоне. Бесспорно, что в конце войны каждый из союзников хотел занять в Европе максимально удобные стратегические позиции.

Такой американский авторитет в вопросах внешней политики, как Генри Киссинджер, писал: «К концу войны настойчиво, но тщетно он (Черчилль. – Р. И.) умолял Эйзенхауэра брать Берлин, Прагу и Вену». Киссинджер подчеркивал, что Черчилль руководствовался не военными, а чисто политическими соображениями, необходимостью «пребывания там для ограничения послевоенного влияния Советского Союза»[350].

Черчилль считал, что Берлин должны брать западные союзники, причем не американцы, а англичане. Американский генерал Омар Брэдли вспоминал в своих мемуарах, что Черчилль был «страшно разочарован и расстроен тем, что штаб союзников не усилил Монтгомери американскими войсками и не дал ему двинуться на Берлин, чтобы сделать отчаянную попытку захватить город раньше русских»[351]. Политические расчеты, скрывавшиеся за этим требованием, были очевидны. Эйзенхауэр писал в своих мемуарах, что решительное требование английского премьер-министра «опередить появление русских в Берлине, должно быть, основывалось на убеждении, что позднее западные союзники извлекут из этого обстоятельства огромные преимущества и смогут воздействовать на последующие события»[352].

Вопрос о Берлине стал важной проблемой финала войны. На Западе и помимо Черчилля было немало военных и политических стратегов, которые считали, что западные союзники должны были «опередить русских» и взять Берлин своими силами. Однако трезвомыслящие военные руководители справедливо полагали, что западным союзникам необходимо было в первую очередь иметь реальные возможности для взятия Берлина. По их мнению, даже с учетом того, что на ряде участков фронта немцы не оказывали серьезного сопротивления англоамериканским войскам, этих сил было явно недостаточно, чтобы осуществить операцию по взятию Берлина. Советские войска были несравненно ближе к Берлину и многократно превосходили союзнические вооруженные силы.

Американские части под командованием Симпсона вышли на рубежи, находившиеся от Берлина на значительно более дальнем расстоянии, чем советские войска. Они насчитывали всего 50. тыс. человек и имели очень слабую артиллерию[353]. Большинство исследователей жизни и деятельности Дуайта Эйзенхауэра, рассматривая его отношение к вопросу о штурме Берлина, обоснованно приходили к выводу, что все разговоры о возможности прихода англо-американских войск в Берлин раньше советских не имели под собой реальной почвы. Джон Гюнтер, например, с полным основанием делал вывод, что «достигнуть Берлина раньше русских не было никакой физической возможности»[354].

Позиция Эйзенхауэра в вопросе о штурме Берлина была более реалистичной, чем у других представителей англо-американского генералитета. Он учитывал сложившуюся военную обстановку, понимал, что наступление непосредственно на Берлин вызовет большие потери среди подчиненных ему войск. А главное, западные союзники не располагали реальными силами для штурма Берлина.

Вопрос о том, кому брать Берлин, обсуждался и во время встречи Сталина с Теддером. Подводя итоги беседы Тендера со Сталиным по этому вопросу, Дэвид Эйзенхауэр пишет: «Берлин был советской целью и целью отнюдь не второстепенной – это был вопрос, не подлежавший какому-либо рассмотрению»[355].

В конце марта 1945 г. Эйзенхауэр подписал новый план военных операций, в котором ничего не было сказано о Берлине. Это было примечательно, потому что шесть месяцев назад, 15 сентября, Эйзенхауэр недвусмысленно говорил о важности столицы Гитлера. Он писал тогда: «Ясно, что Берлин – главный приз. Эйзенхауэр потерял интерес к этому призу, достигнув его»[356].

Главнокомандующий даже заключил пари, поставил 10 долл. против 30, утверждая, что к 31 марта русские будут в Берлине. Пари он проиграл и оплатил свой проигрыш.

Эйзенхауэр принимал решения самостоятельно, но никогда не игнорировал мнение своих подчиненных. Так было и при принятии решения о том, кому брать Берлин. Главнокомандующий, в частности, спросил генерала Брэдли, каково его мнение на этот счет. Брэдли ответил, что русские стоят на Одере, в 40 милях от столицы Германии, а союзников разделяют от Берлина 100 миль. При всех обстоятельствах, говорил генерал, русские придут в Берлин первыми. Брэдли считал нецелесообразным для союзников брать Берлин и потому, что потом его все равно придется отдавать русским, так как Восточная Германия – советская зона оккупации. По его подсчетам, при взятии Берлина англо-американские войска потеряли бы не менее 100 тыс. человек убитыми. «Хорошенькая цена, – заявил Брэдли, – за взятие престижного объекта, особенно учитывая, что нам придется оттуда уйти и передать его другому»[357].

В американском командовании отнюдь не все разделяли точку зрения Эйзенхауэра и Брэдли о том, что право брать Берлин надо было предоставить русским. Например, командующий девятой американской армией У. Симпсон после того, как советские войска натолкнулись на упорное сопротивление противника на Одере и задержались там на несколько недель, готов был использовать эту ситуацию, чтобы захватить Берлин. Позднее он заявлял: «Я мог разбить их в Берлине, если бы получил разрешение на это». Симпсон настойчиво требовал, чтобы его армии разрешили совершить рывок с берегов Эльбы на Шпрее. 15 апреля генерал Брэдли без обиняков заявил Симпсону: «Вы должны остановиться на Эльбе. Вы не можете двигаться на Берлин»[358]. «Откуда пришел этот приказ, – спросил Симпсон Брэдли. Брэдли ответил кратко: „От генерала Эйзенхауэра“. Рвался на восток и генерал Паттон. С солдафонской откровенностью он заявил Эйзенхауэру: „Айк, я не понимаю твоей диспозиции. Мы должны быстро взять Берлин и двинуться на Одер“[359].

Между тем 12 марта 1945 г. главнокомандующий сообщал Маршаллу, что в боевых действиях на стороне западных союзников участвовало всего 50 дивизий[360]. Эйзенхауэр понимал, что нужно не носиться с несбыточными надеждами на штурм Берлина, а стремиться реализовать его планы на севере Германии, чтобы «предотвратить русскую оккупацию любой части Датского полуострова»[361].

В этих словах Айка заключалось его политическое кредо. В принципе оно мало чем отличалось от позиции Черчилля, который, по оценке самого Эйзенхауэра, стремился захватить возможно более выгодные территориальные плацдармы для будущей борьбы против русского союзника. Главнокомандующий руководствовался инструкциями, полученными от Объединенного комитета начальников штабов. 7 апреля 1945 г., обращаясь к Маршаллу, Эйзенхауэр подчеркивал: «Я первым признаю, что война ведется для достижения политических целей. И если Объединенный комитет начальников штабов решит, что стремление (западных. – Р. И.) союзников взять Берлин перевешивает чисто военные соображения, я с радостью пересмотрю мои планы, чтобы осуществить такую операцию»[362].

Взятие Берлина рассматривалось и британским и американским командованием как важнейшая цель. 15 сентября 1944 г. в послании Монтгомери главнокомандующий подчеркивал: «Ясно, что Берлин – это наша основная цель. Для обороны Берлина противник, очевидно, сосредоточит свои главные силы. По моему мнению, нет никаких сомнений, что мы должны сконцентрировать всю нашу энергию и силы для осуществления стремительного удара на Берлин»[363].

Цель начавшейся 16 апреля 1945 г. Берлинской операции советских Вооруженных Сил состояла в том, чтобы в кратчайшие сроки разгромить основные силы групп фашистских армий «Висла» и «Центр», овладеть Берлином и соединиться с войсками стран антигитлеровской коалиции. Это должно было лишить Германию возможности организованного сопротивления и заставить ее пойти на безоговорочную капитуляцию.

Завершение разгрома вооруженных сил фашистской Германии предполагалось осуществить совместно с западными союзниками, принципиальная договоренность с которыми по координации действий была достигнута на Крымской конференции. План наступления на Западном фронте был изложен в послании Эйзенхауэра Верховному главнокомандующему советскими Вооруженными Силами от 28 марта 1945 г. В ответном послании от 1 апреля И. В. Сталин писал: «Ваш план рассечения немецких сил путем соединения советских войск с Вашими войсками вполне совпадает с планом советского главнокомандования»[364]. Сталин писал, что Берлин утратил прежнее стратегическое значение и город будет взят второстепенными силами Красной Армии. Далее он информировал союзное командование об ориентировочном сроке начала Берлинской операции.

В книге У. Спара и Н. Яковлева по поводу уверений Сталина, что Берлин потерял свое стратегическое значение, отмечается: «Критерий искренности Сталина – из 24 общевойсковых и танковых армий, предназначенных для участия в Берлинской операции, только 2 общевойсковых направлялись на Дрезден. Отправив лукавое послание Эйзенхауэру (впрочем, Сталин щедро расплатился с союзниками их же монетой), он обратился к главному – ускорить взятие Берлина»[365].

Послание Эйзенхауэра Сталину прибыло в Москву в период, когда становились все более очевидными попытки руководителей фашистской Германии расколоть единый фронт союзников.

Маршал Г. К. Жуков в связи с посланием Эйзенхауэра Сталину писал в своих мемуарах: «И. В. Сталин знал, что гитлеровское руководство за последнее время развило активную деятельность в поисках сепаратных соглашений с английским и американским правительствами. Учитывая безнадежное положение германских войск, можно было ожидать, что гитлеровцы прекратят сопротивление на западе и откроют американским и английским войскам дорогу на Берлин, чтобы не сдать его Красной Армии»[366].

Сталин высказывал определенные опасения относительно того, что гитлеровские руководители могли сдать Берлин западным союзникам без боя. «Думаю, – говорил Сталин, – Рузвельт не нарушит ялтинской договоренности, но вот Черчилль, этот может пойти на все»[367].

21 апреля 1945 г. Эйзенхауэр обратился с новым посланием к советскому Верховному Главнокомандованию. Очевидно, принимая во внимание резкие протесты Черчилля и других консервативных деятелей, связанные с его первым посланием Сталину, Эйзенхауэр на этот раз не упоминал имени советского Верховного Главнокомандующего. Он информировал советское командование, что принял решение остановиться на Эльбе, и уточнял детали, касающиеся расположения американских войск[368].

Ряд авторов, с которыми трудно согласиться, отмечают, что Эйзенхауэр, вырабатывая свои планы ведения военных действий на заключительном этапе войны, стремился принять определенные контрмеры в связи с распространившимися слухами о подготовке немцев к партизанской войне. Чтобы помешать немцам выполнить эти планы, главнокомандующий считал необходимым «уничтожить вооруженные силы противника». Это не имело ничего общего со взятием Берлина. Кроме того, союзный главнокомандующий отдавал себе отчет в том, что «продвижение американских войск к Берлину вызовет коллизии с русскими»[369].

На заключительном этапе войны некоторые представители англо-американского генералитета, засидевшиеся в тылу в течение бесконечных приготовлений к «Оверлорду», были одержимы идеей прорваться как можно дальше на восток Германии. Они считали необходимым использовать благоприятную конъюнктуру, сложившуюся для западных союзников в связи с тем, что к концу войны началась массовая сдача немцев в плен англоамериканским войскам.

Какова была позиция Эйзенхауэра в этом вопросе? Он считал, что военная необходимость могла заставить и американские и советские войска выйти на различные рубежи, преследуя отступающего противника. Но после капитуляции фашистской Германии войска каждой из союзных держав должны быть «отведены по просьбе другой стороны в предназначенные им зоны оккупации Германии»[370].

Однако после капитуляции Германии англо-американские союзники не торопились уходить в зоны оккупации, определенные Ялтинским соглашением. Эта позиция вызвала серьезные трения между ними и СССР на первых же заседаниях Контрольного совета, созданного для управления Германией после капитуляции вермахта. В Контрольный совет от СССР был назначен Маршал Жуков, от США – генерал Эйзенхауэр, от Англии – фельдмаршал Монтгомери, от Франции – генерал Делатр де Тассиньи.

Уже во время первой встречи Эйзенхауэра с Жуковым возникли серьезные проблемы.

«Встретились мы по-солдатски, – вспоминал Жуков, – можно сказать, дружески. Д. Эйзенхауэр, взяв меня за руки, долго разглядывал, а затем сказал: – Так вот вы какой!»

Жуков поблагодарил в лице Эйзенхауэра войска западных союзников и с удовлетворением отметил плодотворное сотрудничество между вооруженными силами и народами союзных стран в годы войны. После фронтовых воспоминаний они перешли к обсуждению деловых вопросов, связанных с деятельностью Контрольного совета. И сразу же возникла первая коллизия. При обсуждении вопроса о порядке полетов американской авиации в Берлин командующий стратегической авиацией США генерал К. Спаатс, бесцеремонно вмешавшись в разговор Эйзенхауэра с Жуковым, заявил: «Американская авиация всюду летала и летает без всяких ограничений».

– Через советскую зону ваша авиация летать без ограничений не будет, – ответил я (Жуков. – Р. И.) Спаатсу. Будете летать только в установленных воздушных коридорах.

Тут быстро вмешался Д. Эйзенхауэр и сказал Спаатсу: «Я не поручал вам так ставить вопрос о полетах авиации»[371].

В исследовании, посвященном проблемам управления Германией в 1945—1949 гг. оккупационными властями союзников, обоснованно отмечается что командующие авиацией США в Германии «не согласовывали своих распоряжений с … руководителем оккупационной администрации». Это и было одной из причин бесконтрольных полетов американских военных самолетов над советской зоной оккупации Германий[372].

Эйзенхауэр высоко ценил военные дарования Жукова. Он писал, что в годы войны Жукова «обычно направляли на тот участок фронта, который в данный момент представлялся решающим… было ясно, что это опытный солдат»[373].

Наиболее полно оценка Жукова была дана в известном высказывании Эйзенхауэра, в котором Главнокомандующий вооруженными силами западных союзников называл советского маршала «величайшим военным стратегом наших дней»[374].

Эйзенхауэр высоко оценивал военное искусство командного состава Красной Армии, героизм ее солдат. Отмечая успешное наступление войск Ленинградского фронта в июне 1944 г., он поздравлял Василевского с «великолепными свершениями великой Красной Армии», которые являются «источником постоянного вдохновения», желал ему больших успехов и заверял советского военачальника, что западные союзники будут каждый день направлять больше войск в район боевых действий для реализации совместных усилий с целью добиться «полного уничтожения нацистской тирании»[375].

5 июня 1945 г. в Берлине во время подписания Декларации о поражении Германии и принятии верховной власти в побежденной стране правительствами СССР, США, Великобритании и Франции состоялась встреча Жукова, Эйзенхауэра, Монтгомери и Делатра де Тассиньи. Жуков решительно заявил своим коллегам, что, пока американские войска не уйдут из Тюрингии, а британские из Виттенберга, советская сторона не может дать согласие на пропуск в Берлин военного персонала союзников.

«Б. Монтгомери, – вспоминает Жуков, – начал было возражать, но тут быстро вмешался Д. Эйзенхауэр: – Монти, не спорь! Маршал Жуков прав. Тебе надо скорее убираться из Виттенберга, а нам из Тюрингии»[376].

Эйзенхауэр и генерал Брэдли проявили необходимый военный и политический реализм в вопросе о необходимости срочного вывода войск союзников из советской зоны оккупации Германии. Эйзенхауэр, не согласовывая этого вопроса с объединенным англо-американским военным командованием, дал распоряжение американским военным властям входить в непосредственные контакты с советской стороной для решения вопросов о выводе войск союзников из советской зоны. Брэдли полностью разделял точку зрения Эйзенхауэра. В своих мемуарах он писал, что в условиях обострения отношений между СССР и западными союзниками нельзя было «идти на риск взрыва, последствием которого могло быть начало военных действий, что грозило перерасти в третью мировую воину»[377].

Советский Союз требовал ухода западных союзников из советской зоны оккупации Германии. Специальный представитель президента США Г. Гопкинс сообщал о решительной позиции советского Верховного главнокомандующего в этом вопросе: «Сталин не примет участия во встрече на высшем уровне, пока союзники не покинут советскую зону (оккупации Германии. – Р. И.)»[378].

В целом обстановка как будто бы складывалась благоприятная. И, суммируя свои впечатления от посещения 10 июля 1945 г. штаба Эйзенхауэра во Франкфурте-на-Майне, Жуков вспоминал: «Уезжали мы из Франкфурта с надеждой на установление дружественных взаимоотношений и согласованных действий в работе по четырехстороннему управлению Германией»[379].

В официальных выступлениях Эйзенхауэр высоко оценивал вклад советского народа, его Вооруженных Сил в общее дело разгрома германского фашизма.

В канун 26-й годовщины Красной Армии он в обращении к советским солдатам и офицерам заявлял: «Остановив немецкую военную машину, Красная Армия продемонстрировала всему миру героический подвиг, равного которому никогда не было… Я приветствую офицеров и солдат Красной Армии. Когда мы нанесем одновременный удар по вермахту с востока, запада, юга и севера, искусство и доблесть наших Вооруженных Сил неизбежно приведут к окончательной победе»[380].

Эйзенхауэр был одним из немногих американских высокопоставленных деятелей, вступивших в годы войны в личный контакт с советскими представителями. Летом 1945 г. Айк заметил своему личному адъютанту Г. Батчеру: «Русские, имевшие мало связей с американцами и англичанами, даже во время войны не понимают нас, а мы не понимаем их. Чем больше контактов мы будем иметь с русскими, тем больше они поймут нас и тем более расширится сотрудничество. Русские суровы и просты в своей политике, и уклончивость вызывает у них подозрения. С Россией окажется возможным работать, если мы будем следовать образцу дружественного сотрудничества, проявившегося сначала в штабе верховного командования, а затем в штабе верховного главнокомандования западных союзников»[381].

В начале июля 1944 г. в беседе с послом Соединенных Штатов в Советском Союзе А. Гарриманом Эйзенхауэр говорил: «Я отмечаю продвижение Красной Армии на карте и, естественно, испытываю огромное удовлетворение от стремительности, с которой она уничтожает вооруженную силу врага»[382].

Огромный вклад Советского Союза в победу над общим врагом был бесспорен, и это неоднократно публично признавали наши западные союзники. Однако иная точка зрения высказывалась ими в конфиденциальной переписке. Например, Черчилль 18 августа 1944 г. сообщал Рузвельту: «В результате славных и колоссальных побед, одерживаемых во Франции американскими и британскими войсками, положение в Европе сильно меняется, и вполне возможно, что наши армии добьются в Нормандии победы, значительно превосходящей по масштабам все, что сделали в какой-либо отдельный момент русские»[383].

В Германии еще шли ожесточенные бои. Впереди была совместная борьба против Японии, но многие представители англо-американского генералитета, несмотря на огромный вклад СССР в дело разгрома общего врага, колоссальные жертвы советского народа, не считали нужным скрывать свои предубеждения против русских.

У Эйзенхауэра не было таких настроений. «Канзасский парень из прерий, Эйзенхауэр не опасался русских. Даже позднее он заявлял, что чувствовал: по великодушию натуры, нравственности, открытости взгляда на повседневную жизнь – по всему этому русские имеют очень много общего с простыми американцами»[384].

Подобные мысли Эйзенхауэр излагал не только в частных беседах. В конце 1945 г. он публично заявил: «Если бы американский народ имел возможность близко познакомиться с русскими, а они с нами, я убежден, что установились бы прекрасные взаимоотношения и уважение между двумя народами. Я сам близко сотрудничал с Маршалом Жуковым и другими и исполнен величайшего уважения к ним. Я всегда ладил с ними… Я не испытываю ни малейших опасений по поводу дружественных отношений между нашей страной и Советской Россией. Конечно, в наших отношениях будут некоторые трения, но в конечном счете дела всегда будут улаживаться»[385].

21 октября 1944 г. в письме Эдвину Смиту, одному из руководителей Национального совета американо-советской дружбы, Эйзенхауэр писал, что боевые подвиги Красной Армии «вызывают восхищение и уважение со стороны каждого солдата. Успехи, достигнутые Красной Армией, – важный вклад в дело Объединенных Наций. Советские руководители и солдаты – настоящий источник вдохновения для союзных вооруженных сил… Когда мы встретимся с нашими товарищами из Красной Армии в сердце вражеской цитадели, мы, приветствуя их, воздадим должное величайшим достижениям Красной Армии»[386].

В июне 1945 г. во время выступления на пресс-конференции Эйзенхауэру был задан вопрос, провокационная сущность которого была очевидна: «Имеется ли что-либо в нашем опыте (сотрудничества с Советским Союзом. – Р. И.), что привело бы вас к выводу о невозможности дальнейшего развития отношений с ними?» Эйзенхауэр ответил четко и ясно: «На моем уровне – нет. Я убедился, что русский человек самый дружелюбный в мире. Он с удовольствием беседует и смеется вместе с вами, любит юмор. Я уверен, что они дружески относятся к союзникам, рады видеть их… Мир могут обеспечить только совместные усилия всех народов мира… Если все народы будут в дружественных отношениях, мы обеспечим дело сохранения мира»[387].

Обоснованы ли были надежды Эйзенхауэра на возможность благоприятного развития советско-американских отношений после окончания войны?

Самый авторитетный биограф Дуайта Эйзенхауэра С. Амброуз дает на этот вопрос отрицательный ответ, подчеркивая, что «Эйзенхауэр был, конечно, не прав, питая столько веры (надежды) в будущее американо-советских отношений. Ему следовало бы понять, что невольных союзников разделяет слишком многое»[388].

После окончания войны на Эйзенхауэра обрушился груз новых и очень обременительных обязанностей – решение оккупационных проблем, сложные вопросы взаимоотношений с советским командованием, дипломатические проблемы, передислокация американских вооруженных сил из Европы на Тихоокеанский театр военных действий. Однако «большая часть его энергии уходила на яркое, изматывающее, чарующее, долгое празднество»[389].

15 мая Эйзенхауэр прибыл в Лондон. В этом визите был свой глубокий смысл. Великобритания и США находились в союзнических отношениях особого характера: большой военный путь, пройденный Эйзенхауэром в 1942—1945 гг., особенно тесно связал его с английскими товарищами по оружию, в Англии было много личных друзей, здесь был человек, к которому он относился с безграничным уважением, – Уинстон Черчилль.

Эйзенхауэр блестяще провел свой визит в Англию. На главном торжестве в Лондоне, в Гилд-холле, он выступил с яркой речью. «Лондонские газеты на следующий день в порыве, как выразился Эйзенхауэр, «дружеского преувеличения» сравнили его речь с Геттисбергским посланием (Авраама Линкольна в 1863 г. – Р. И.)»[390].

Как всегда Эйзенхауэр был в блестящей форме – собран, аккуратен, находчив и остроумен. Например, 15 мая в лондонском театре зрители потребовали, чтобы он обязательно выступил перед ними. Эйзенхауэр поднялся в своей ложе и сказал: «Это очень приятно возвратиться в страну, на языке которой я почти могу говорить»[391]. Это своеобразное напоминание об известной истине, что Англия и США – две великие державы, разделенные языковым барьером, вызвало бурный восторг лондонцев.

Дуайт Эйзенхауэр исключительно высоко оценивал личный вклад Маршала Жукова в разгром фашистской Германии. Во время встречи с Жуковым во Франкфурте Главнокомандующий объединенными силами союзников, отметив исключительно большое значение для будущего человечества разгрома фашистской Германии, подчеркнул, что «Объединенные Нации ни одному человеку не могут быть более признательны за эту победу, чем маршалу Жукову»[392].

Эйзенхауэр писал, что Жуков был очень «располагающей и подлинно солдатской личностью». Поначалу его поразила резкая враждебность Жукова и других русских военачальников к немцам. «Однако Айк многое понял в причинах русской позиции, когда он в августе побывал в Москве и стал свидетелем страшного опустошения, принесенного нацистами. С самолета, в котором он летел, Эйзенхауэр не увидел ни одного целого дома на всем протяжении полета от западной границы России до ее столицы»[393].

Высокие оценки личного вклада Г. К. Жукова в победу над общим врагом со стороны Эйзенхауэра немедленно становились известными руководству в Москве. Сталин, который считал себя самым выдающимся военным стратегом Второй мировой войны, не мог примириться с огромной и полностью заслуженной популярностью Маршала Жукова и в советских Вооруженных Силах, в советском народе и у наших западных союзников. Подобные оценки роли этого военачальника в победе над Германией, безусловно, стали определенным стимулятором будущих гонений против Жукова, предпринятых Сталиным.

Эйзенхауэр вспоминал, что на него произвело огромное впечатление посещение Ленинграда, когда в августе 1945 г. он прибыл в СССР. Во время одного из приемов в Ленинграде Маршал Жуков предоставил слово для тоста сыну Эйзенхауэра, который сопровождал отца в этой поездке. Молодой лейтенант предложил «тост в честь самого важного русского человека во Второй мировой войне… за рядового солдата великой Красной Армии!» Это было мнение обоих Эйзенхауэров. «Его тост, – подчеркивал генерал, – был встречен с большим энтузиазмом и выкриками одобрения, чем любой другой из множества тостов, которые я слышал за дни пребывания в России»[394].

Встреча советских и американских войск на Эльбе 25 апреля 1945 г. была символичным событием финала Второй мировой войны. По случайному стечению обстоятельств она произошла в день открытия в Сан-Франциско Учредительной конференции Организации Объединенных Наций. Форум наций-победительниц начал свою работу под грохот последних победных залпов войны против гитлеровской Германии. И в те радостные дни трудно было поверить, что эти последние сражения станут прологом «холодной войны».

Эйзенхауэр видел во встрече на Эльбе событие огромного военно-политического значения. «Американские военнослужащие, первыми встретившиеся с советскими солдатами на Эльбе, были приказом главнокомандующего повышены в звании»[395].

Заключительная глава мемуаров Эйзенхауэра «Крестовый поход в Европу» называется «Россия». В ней сказано немало теплых слов о советских солдатах и офицерах, об огромных жертвах советского народа в Великой Отечественной войне, о трудовом героизме советских людей. И тем не менее, сравнивая мемуары Дуайта Эйзенхауэра с его оценками роли Советского Союза в разгроме третьего рейха, сделанные Эйзенхауэром в годы войны, видишь достаточно заметные разночтения. О битве под Москвой в мемуарах говорится одной ничего не значащей фразой: «На русском фронте немцы были остановлены перед Ленинградом, Москвой и Севастополем»[396]. О битве под Курском не сказано ничего. В трактовке Эйзенхауэра Сталинградская битва ставится в один ряд с победой западных союзников над итало-германскими войсками в Тунисе.

Эйзенхауэр в деталях рассказывает о Нормандской десантной операции. И это естественно – именно он командовал войсками, осуществлявшими эту операцию. Но в мемуарах не говорится о том, что Нормандская операция была скоординирована с действиями советских Вооруженных Сил. Последовательно и неукоснительно выполняя свои союзнические обязательства,. Советский Союз оказал огромную помощь экспедиционным войскам западных союзников, высадившимся в Нормандии. На четвертый день после высадки союзников, 10 июня 1944 г., началось наступление войск Ленинградского и Карельского фронтов. Как уже отмечалось, 23 июня на Белорусском фронте началась операция «Багратион» – одно из крупнейших сражений Второй мировой войны. Большой помощью союзникам было мощное наступление советских войск в Венгрии в декабре 1944 г. По настоятельной просьбе руководителей Англии и США 12 января 1945 г., ранее намеченного срока. Красная Армия начала наступление на огромном фронте, что сорвало планы немецко-фашистского командования в Арденнах. Встреча советских и американских войск на Эльбе предвещала скорое окончание страшной войны, в которой погибли десятки миллионов людей, войны, в ходе которой все человечество наглядно убедилось в звериной сущности фашизма. Массовые казни, крематории концлагерей, ограбление оккупированных стран – со всем этим лично смог познакомиться и Дуайт Эйзенхауэр.

В последние дни войны он спустился в соляную шахту, где на глубине 800 м хранился золотой запас фашистской Германии. Золото в слитках, золотые монеты, изделия из золота, вывезенные из оккупированных стран Европы, поражали воображение.

В тот же день генерал получил представление о том, какой ценой были собраны эти несметные сокровища. Он побывал в концентрационном лагере Ордруф. Уже приближаясь к концлагерю, американские военачальники почувствовали сладковатый запах разлагающихся трупов. В концлагере они обнаружили 3 тыс. трупов. Голые, истощенные длительным голоданием тела валялись в открытых могилах, между бараками – везде, где заключенных застигла смерть. Трупы были густо облеплены вшами. Некоторые из них были обглоданы узниками, сошедшими с ума от голода[397].

Эта картина была ужаснее любого самого страшного поля боя. Эйзенхауэр и Брэдли стояли бледные, безмолвные. Главнокомандующий немедленно послал телеграмму в США с требованием срочно выслать кинорепортеров и юристов, для того чтобы все эти зверства фашистов были зафиксированы и доведены до сведения мировой общественности.

Джон Эйзенхауэр, сопровождавший отца во время посещения концлагеря, вспоминал, что у того несколько дней было состояние глубокой подавленности. Главнокомандующий распорядился, чтобы бургомистр города, возле которого находился концлагерь, мобилизовал местных жителей на работы по очистке территории лагеря. После завершения этих работ бургомистр и его жена, вернувшись домой, покончили с собой[398].

Потом были Бухенвальд, Лимбург и многие другие концлагеря, где американцы нашли умирающих от голода, превратившихся в живые скелеты своих товарищей, захваченных в плен четыре месяца назад, во время немецкого прорыва в Арденнах. Перед самым приходом американцев в концлагерь Эрл эсэсовцы загнали в здание политзаключенных и подожгли его. Живые факелы, вырвавшиеся из этого огненного ада, были сражены очередями из автоматов. Американские солдаты насчитали 295 полуобгоревших трупов[399]. Таков был обыкновенный фашизм в действии.

Эйзенхауэр понимал большое политическое значение распространения правдивой информации об изуверствах фашистов. С этой целью он организовал посещение лидерами конгресса США и корреспондентами концлагеря Бухенвальд. Делегация, посетившая этот крупнейший лагерь смерти, застала в нем группу изможденных заключенных, которых не успели еще эвакуировать. Дуайт Эйзенхауэр писал, что этот визит буквально потряс конгрессменов и корреспондентов[400].

Амброуз писал: «Дуайт Эйзенхауэр ненавидел войну. Единственное, что он ненавидел еще больше – это фашизм». Эйзенхауэр был немцем по национальности, и в силу этого вопрос о его отношении к немцам в побежденной Германии имеет особое значение. Необходимо отметить, что родители Эйзенхауэра делали все возможное, чтобы их дети выросли и чувствовали себя американцами, а не немцами, в чем они и преуспели. Ассимиляционные процессы, весь образ жизни в США – стране иммигрантов способствовали тому, что родившиеся в Соединенных Штатах дети или т. е из них, кто прибыл в страну в раннем возрасте, быстро воспринимали нравы и традиции Америки и становились по своим взглядам, восприятию жизни типичными американцами. Надо учитывать и личное отношение Эйзенхауэра к немцам, в первую очередь к руководителям Германии, как противнику в войне.

Уже в день объявления Англией и Францией войны Германии, 3 сентября 1939 г., Эйзенхауэр в письме к брату Милтону дал очень резкую характеристику Гитлеру и политике «невмешательства», проводившейся западными странами по отношению к фашистскому агрессору в предвоенный период. Дуайт Эйзенхауэр писал: «Кажется невозможным, что народ, считающий себя культурным, смог… дать абсолютную власть над 85 млн людей опьяненному властью эгоцентристу … преступному безумцу»[401].

Как указывалось выше, на Эйзенхауэра произвело страшное впечатление посещение немецких концентрационных лагерей. В конце войны он высказывался за полное уничтожение нацистского руководства и членов нацистской партии.

В Тунисе, в мае 1943 г., когда огромная немецкая армия сдалась в плен, Эйзенхауэр в нарушение традиций профессионального военного отказался пожать руку немецкому генералу[402].

В январе 1944 г. во время встречи с президентом Рузвельтом Эйзенхауэр высказался за более жесткий контроль над побежденной Германией и, в частности, против решения союзников разделить ее территорию на три оккупационные зоны. Рузвельт посоветовал тогда Эйзенхауэру заниматься военными делами, а политику оставить политикам[403].

19 сентября 1944 г. Дуайт Эйзенхауэр в письме к жене писал: «Два дня назад мы предприняли большую атаку с воздуха. Я постоянно отдаю приказы осуществлять крупные наступательные операции и думаю, с каким наслаждением наши люди дома думают о том, когда же мы закончим здесь свое дело. Еще предстоит пройти через множество страданий. Боже, как я ненавижу немцев!»[404].

Трудно поверить, но эта эмоциональная оценка Эйзенхауэра послужила толчком к появлению в Канаде в 1989 г. книги Джеймса Баскве «Другие потери». Автор обвинил Эйзенхауэра в том, что он несет прямую ответственность за то, что после окончания войны уморил в Германии голодом один миллион пленных немцев.

Тяжелое положение военнопленных, в том числе и американских, находившихся в Германии, было широко известно. И Эйзенхауэр стремился сделать все возможное для облегчения их участи. 10 февраля 1945 г. в письме в посольство США в СССР временному поверенному в делах Джорджу Ф. Кеннану и заместителю наркома иностранных дел СССР В. Г. Деканозову он писал, что надо немедленно, «не дожидаясь заключения обсуждаемого сейчас соглашения о советских и американских военнопленных, начать составление списков американских военнопленных – местопребывание, состояние здоровья, их нужды». Эйзенхауэр подчеркивал, что это необходимо «для повышения их морального состояния тем, что они будут знать … они не забыты своей родиной». Генерал Эйзенхауэр назначил для этой работы группу из десяти офицеров и десяти унтер-офицеров и просил «разрешить им въезд в СССР в ближайшее по возможности время»[405].

Тяжелое положение военнопленных союзных армий в Германии и в других странах фашистского блока было одной из причин, почему Эйзенхауэр занимал резко негативную позицию по отношению к руководству вермахта. Гюнтер Бишоф и Стивен Амброуз выступили в качестве редакторов коллективной работы «Эйзенхауэр и немецкие военнопленные. Факты против фальсификации». В этой книге подробно рассказывается об американской политике в отношении немецких военнопленных, об эволюции отношения Эйзенхауэра к немцам, о полной беспочвенности обвинений в том, что Эйзенхауэр устроил пленным немцам что-то вроде Холокоста. Очевидно, правильнее говорить не об эволюции отношения Эйзенхауэра к немцам, а о настоящей метаморфозе его взглядов. В декабре 1945 г. Эйзенхауэр, в то время командующий американскими оккупационными войсками в Германии, отправился в США, чтобы приступить к исполнению обязанностей начальника штаба сухопутных войск. В Европу он возвратился только в январе 1951 г. главнокомандующим вооруженными силами НАТО. 20 января, выступая по прибытии в Европу на пресс-конференции, Эйзенхауэр заявил: «Когда я в последний раз находился в Германии, в моем сердце был резкий антагонизм по отношению к этой стране и даже ненависть к тому, за что выступали нацисты, и мои мысли были заняты тем, как все это уничтожить». Главком НАТО продолжал, что теперь он уверен в том, что «великий немецкий народ соединится с остальным свободным миром, я верю в бесспорные свободолюбивые качества немецкого народа»[406].

Бишоф и Амброуз приводили эти слова Эйзенхауэра как свидетельство того, что его взгляды на немецкий народ претерпели коренное изменение. И такой человек не мог проводить политику геноцида по отношению к пленным немцам.

В книге логично ставится вопрос и о том, что если Эйзенхауэр, лишив пленных немцев медицинской помощи и необходимого минимума пищевых продуктов, уничтожил один миллион военнопленных, то куда дели их тела?

Авторы не идеализируют отношение к пленным немецким военнослужащим в Западной Европе. Они пишут, что весна 1945 г. была очень суровой, нередко в мае шел холодный дождь, а для военнопленных зачастую не было даже палаток. Различные условия были для пленных в американской и в английской зонах оккупации, в Австрии и во Франции. Имели место эксцессы со стороны американских офицеров-евреев по отношению к пленным немцам. Это была реакция на те страшные зверства, которые творили нацисты по отношению к евреям.

Однако со стороны Эйзенхауэра, утверждают Бишоф и Амброуз, не было никакой мести к поверженному противнику. Авторы убедительно доказывают, что отдельные случаи жестокого отношения к военнопленным немцам Джеймс Баскве возводит в абсолют и клевещет на Эйзенхауэра.

Бишоф и Амброуз подчеркивают, что книга канадского автора целиком основана на устных свидетельствах бывших военнопленных, которые, вполне естественно, нередко имеют субъективное восприятие своего пребывания в плену. Баскве не использовал никаких документальных источников, работая над своей книгой.

Интересны фактические данные, приведенные в книге Бишофа и Амброуза. К концу войны союзные армии столкнулись с острейшей проблемой – в Германии оказалось 7 млн, а в Австрии – 1,6 млн перемещенных лиц. Это были жители различных европейских стран, угнанные на принудительные работы в Германию. Среди них – 100 тыс. евреев, находившихся в концентрационных лагерях. В Германии было настоящее вавилонское столпотворение – миллионы перемещенных лиц и военнопленных, военнослужащих союзных армий, миллионы голодающих женщин, детей, стариков. В Германии было разрушено 4 млн домов, в американской зоне оккупации было уничтожено 60% жилого фонда. У миллионов людей не было никакой крыши над головой[407].

И все эти заботы обрушились на Эйзенхауэра. Он в отчаянии писал Д. Маршаллу, что изнемогает под тяжестью этих проблем и не знает, что делать с Пленными немцами. «Убить их, что ли?» – вопрошал генерал Эйзенхауэр. С. Амброуз писал, что эту шутливую реплику Эйзенхауэра канадский автор воспринял, как руководство к действию[408].

Дав яркое описание хаоса, который творился в Европе после капитуляции Германии, Бишоф и Амброуз пишут: «Вряд ли что-либо подобное имело место в истории».

Следуя Ялтинским соглашениям, «союзники репатриировали 2 млн перемещенных «советских граждан». Только Соединенные Штаты репатриировали 1 млн – большинство против их воли. Около 5,25 млн перемешенных лиц из Западной Европы также были репатриированы до конца 1945 г.»[409].

Замечание авторов о насильственной репатриации американцами в СССР советских перемещенных лиц и военнопленных воскрешает в памяти одну из трагических страниц истории Великой Отечественной войны.

Ни в коей мере не было виной советских солдат и офицеров, а тем более гражданских лиц нашей страны, что уже в первые недели войны миллионы советских военнослужащих оказались в немецком плену, а миллионы людей с оккупированных территорий были угнаны на принудительные работы в Германию.

Все это явилось следствием грубейших просчетов советского руководства в предвоенный период, когда Сталин построил всю советскую внешнеполитическую стратегию из расчета на то, что фашистская Германия не рискнет напасть на Советский Союз, не завершив разгрома Англии.

Как почти всегда бывает в истории, за ошибки руководства расплачиваются, и очень дорогой ценой, простые люди. В данном конкретном случае расплата была не только в виде огромных людских потерь, миллионов пленных и угнанных в Германию, но и в чудовищных по своей несправедливости репрессиях против тех советских людей, которые выжили в страшных условиях немецкого плена, каторжных работ и вернулись после войны на родину.

Слов нет, были, к сожалению, и советские коллаборационисты, кто предал свой народ и страну, те, кто заслуживал самой суровой кары. Однако не секрет, что после войны были репрессированы и многие сотни тысяч тех советских людей, которые в немецких лагерях для военнопленных и на принудительных работах в Германии ничем себя не скомпрометировали.

Судьба таких людей поражает своим трагизмом. Мне пришлось встречаться и беседовать со многими из них. В январе – феврале 1956 г. по путевке общества «Знание» я читал лекции о международном положении в Республике Коми, где побывал в 30 с лишним лагерях для заключенных. В это время уже началось массовое расконвоирование политических заключенных, что позволило встретиться и беседовать со многими из этих интересных людей.

Прошло с тех пор более 40 лет, но я хорошо помню разговор с одним из бывших советских военнопленных, который после окончания войны провел в заключении одиннадцать лет. Его, выпускника МВТУ им. Н. Баумана, призвали в саперные войска, воевал он на Волховском фронте, где и попал в плен. Находился в Восточной Пруссии на земляных работах, позднее был «сдан в аренду» прусскому фермеру.

После освобождения проходил спецпроверку в г. Козельске, чем-то не понравился работнику спецслужб, ведшему его дело, и последний принял решение направить его в лагеря. Военный прокурор – фронтовик с нашивками за ранения – отказался санкционировать это решение, очевидно, проявив солидарность с судьбой товарища по оружию.

Но, к несчастью для бывшего офицера-сапера, прокурора перевели на новое место службы, а его преемник не замедлил подписать решение об осуждении бывшего советского военнопленного.

Я передаю эту историю со слов пострадавшего и, конечно, не ручаюсь за точность и объективность всего изложенного. Однако надо было видеть и слышать рассказ этого человека, который прошел и фашистские и советские лагеря, чтобы понять, насколько несправедливо, правильнее сказать кощунственно, было отношение власть имущих кругов страны к жертвам той страшной войны.

К концу войны 11 млн немцев сдались в плен. Из них 5 млн – американцам. По приведенным Бишофом и Амброузом данным, в Германии умерли 56 тыс. военнопленных. Авторы отмечают, что это очень небольшое число, с учетом того что в американской зоне оккупации было очень трудно с продовольствием, так как это в отличие от советской сельскохозяйственной части Германии – промышленный район. Германия была разбита бомбардировками союзной авиации и боевыми действиями, особенно пострадала инфраструктура страны. Доставлять продовольствие из США было практически невозможно, так как морские суда были заняты перевозкой войск из Германии на Тихоокеанский театр военных действий.

Исключительно тяжелым было положение советских военнопленных. В 1941 г. 2 млн из 3,3 млн пленных советских военнослужащих – 60% – умерли от голода и болезней, были убиты СС. К 1944 г. из 5 млн советских пленных в живых остался всего 1 млн. В тяжелом положении были 132 тыс. американских и английских военнослужащих, взятых в плен японцами. 27% из них погибли в лагерях для военнопленных. Жестоко обращались немцы с пленными американцами и англичанами, особенно с теми, кто попал в плен в Арденнах[410].

Авторы приводят данные о том, что половина приблизительно из 2-х млн немецких военнопленных, нахолившихся в СССР, т. е. 1 млн, погибли. Все немецкие военнопленные, находившиеся в западных странах, были освобождены к концу 1948 г. Последние немецкие военнопленные вернулись из Советского Союза в 1956 г.

После форсирования в начале марта 1945 г. Рейна война для союзных армий, возглавляемых Эйзенхауэром, фактически закончилась. Вернее, это было новое, своеобразное издание «странной войны» 1940 г. На этот раз «странный» характер войны заключался в том, что немецко-фашистские войска сотнями тысяч без боя сдавались англо-американским войскам, но с отчаянием обреченных сражались на Востоке. Показательно, что только с 1 по 18 апреля союзники взяли в плен 317 тыс. солдат и офицеров противника, в том числе 24 генералов[411].

В книге американского историка У. Спара и отечественного историка Н. Яковлева «Полководец Г. К. Жуков: взлет и падение», приводится послание Сталина Эйзенхауэру от 3 апреля 1945 г., в котором говорится, что «немцы на Западном фронте на деле прекратили войну против Англии и Америки», что немецкое командование согласилось «открыть фронт и пропустить на восток англоамериканские войска».

Рузвельт отреагировал на это заявление крайне болезненно, он отверг обвинения Сталина, выразив «крайнее негодование в связи с таким гнусным неправильным описанием моих действий или действий моих подчиненных».

У. Спар и Н. Яковлев подчеркивают, что в книге американского исследователя А. Брауна «Последний герой» (1982) об «отце ЦРУ», генерале Доноване, процитированы приведенные слова Сталина и сказано: Сталин «был очень близок к истине»[412].

Отгремела последняя великая битва Второй мировой войны – сражение за Берлин. Столица гитлеровской Германии лежала в дымившихся развалинах как символ крушения фашизма.

Для союзных войск война кончилась еще до завершения битвы за Берлин. С присущим ему лаконизмом Эйзенхауэр докладывал Объединенному комитету начальников штабов и британскому генеральному штабу: «Миссия союзных вооруженных сил завершена в 2 часа 41 минуту по местному времени 7 мая 1945 г.»[413].

Сообщение имело в виду, что 7 мая 1945 г. в 2 часа 41 минуту в Реймсе западные союзники подписали предварительный протокол о капитуляции германских войск. На Западе войну считали уже законченной. США и Англия предложили, чтобы 8 мая главы правительств трех держав официально объявили о победе над Германией. Советское правительство не могло согласиться с этим предложением, так как немецко-фашистские войска, капитулируя перед западными союзниками, продолжали оказывать Красной Армии ожесточенное сопротивление. По согласованию между СССР, США и Англией, которое было достигнуто 7 мая, процедуру в Реймсе было решено считать предварительной капитуляцией. Союзники приняли решение подписать Акт о капитуляции 8 мая в Берлине. Совместно подписанный в Берлине официальный Акт о капитуляции является единственным документом, зафиксировавшим полную и безоговорочную капитуляцию всех вооруженных сил фашистской Германии[414].

А потом были теплые встречи союзников, которые шли навстречу друг другу в течение четырех лет самой жестокой в истории человечества войны.

Вскоре после капитуляции Германии состоялась встреча Эйзенхауэра с Жуковым. В конце июля 1972 г. в Абилине Джон Эйзенхауэр рассказывал мне, что Дуайт многого ждал от встречи с советским маршалом и что его ожидания полностью оправдались. Отец, говорил Джон, высоко ценил полководческий талант Маршала Жукова, его личные качества. Для него Жуков был воплощением всех положительных качеств русского солдата.

По словам Джона, Маршал Жуков также с большим интересом отнесся к встрече с Эйзенхауэром. У этих двух людей было о чем поговорить и что вспомнить. Позади остались четыре года тяжелейшей войны. Поражения и победы, разочарования и надежды, и самое главное – триумфальная победа союзного оружия.

О первой встрече Эйзенхауэра с Жуковым мне подробно рассказывал Милтон Эйзенхауэр. «Встреча с Жуковым, – говорил он, – была исключительно дружественная и сердечная».

Полководцы говорили не только о военных и политических делах. Обращаясь к Эйзенхауэру, Жуков спросил: «Генерал, объясните мне, в чем смысл американского мировоззрения». Главнокомандующий стал рассказывать о создании США, о Декларации независимости и других событиях ранней американской истории. Жуков перебил собеседника: «Я понимаю то, о чем вы говорите. Но мне не ясно, почему вы верите во все это. В Америке каждый борется сам за себя, каждый стремится улучшить свое материальное положение. Какое же значение при подобных условиях имеют все эти абстрактные истины о добре?»[415].

Во время встречи, состоявшейся 10 июня 1945 г. во Франкфурте, в штабе Эйзенхауэра, Жуков вручил командующему западными союзными вооруженными силами высшую военную награду Советского Союза – орден Победы. В Указе Президиума Верховного Совета СССР от 5 июня 1945 г. говорилось: «За выдающиеся успехи в проведении боевых операций большого масштаба, в результате которых достигнута победа Объединенных Наций над гитлеровской Германией»[416]. Ранее, в феврале 1944 г., Эйзенхауэр был награжден орденом Суворова первой степени[417].

После окончания войны Эйзенхауэр был назначен командующим американскими оккупационными войсками в Германии. Жуков командовал советскими оккупационными войсками. Эйзенхауэр писал, что для установления взаимопонимания между США и СССР необходимо было «рассеять у русских подозрение и недоверие»[418].

В суждениях Эйзенхауэра было много здравого смысла, четкого понимания исключительной важности советско-американских отношений для дела мира во всем мире. Эйзенхауэр проявлял и изрядную долю оптимизма, говоря о будущих отношениях между Соединенными Штатами и Советским Союзом. Обращаясь к Г. К. Жукову, генерал Эйзенхауэр обоснованно делал вывод, что США и СССР «должны учиться понимать друг друга, если они хотят быть друзьями»[419].

Антигитлеровская коалиция была первым в мировой истории опытом военно-политического сотрудничества стран, принадлежавших к различным общественно-экономическим формациям.

Этот опыт имел огромное позитивное значение в послевоенные годы, когда на Западе нередко ставился вопрос о невозможности, по мнению некоторых западных идеологов, сотрудничества с СССР на принципах мирного сосуществования.

Объединение в рядах антигитлеровской коалиции государств, принадлежавших к противоположным общественным системам, разумеется, создавало благоприятные для антисоветски настроенных кругов Запада факторы, способствовавшие их стремлению взорвать эту коалицию изнутри; резко активизировать после окончания войны действия всех сил, выступавших против СССР.

Однако трудно найти в мировой истории аналогичный пример, когда сразу после окончания тяжелейшей войны союзники объединились бы столь открыто против своего главного партнера по коалиции, сыгравшего решающую роль в разгроме врага и принесшего самые тяжелые жертвы во имя общей победы.

После окончания войны все более чувствовалось принципиальное различие между СССР и его партнерами по антигитлеровской коалиции, в первую очередь США,в понимании глобальных проблем мировой политики, в определении главных направлений развития послевоенного мира.

У многих в США кружилась голова от военных успехов, для достижения которых американцы принесли жертвы в основном материального порядка, причем и они были весьма относительными. Известно, что в результате Второй мировой войны значительно укрепились экономические, финансовые, военно-политические позиции США как главной державы западного мира. Многие американские лидеры считали, что наконец-то наступил настоящий «американский век», который откроет перед монополистическими кругами США невиданные ранее перспективы.

Первые авангардные бои «холодной войны» начинались на тех рубежах, где Восток и Запад непосредственно соприкасались друг с другом, – в Германии, в частности в Берлине.

Окончание войны – важнейший рубеж в жизни Эйзенхауэра. Фашистская Германия капитулировала. Предстояло расставание с товарищами по оружию, многие из которых навсегда покидали вооруженные силы и возвращались к гражданской жизни.

Эйзенхауэр держался ровно и спокойно с подчиненными, никогда не подчеркивал своего высокого положения. Мэргерит Чейз, работавшая в армейской службе Красного Креста, вела в годы войны дневник, на основании которого она опубликовала в 1983 г. книгу, в которой имеется ряд интересных зарисовок Эйзенхауэра. В записи от 5 ноября 1944 г. она рассказывала о своих впечатлениях о совместном ланче с главнокомандующим. Эйзенхауэр говорил, что он намерен после окончания войны уйти в отставку и написать историю Второй мировой войны и посвятить свою деятельность достижению справедливых, доброжелательных отношений между людьми. Скромный работник службы Красного Креста была не лишена дара предвидения. Она писала в дневнике: «Я не думаю, что было бы преувеличением сказать, что он может стать президентом, это не удивило бы меня. Но я сомневаюсь, что он хочет этого. Айк абсолютно не имеет претенциозных идей и, похоже, лишен личных амбиций»[420].

Эйзенхауэр всегда с исключительным вниманием и заботой относился к товарищам по оружию. Среди них особое место занимала Кэй Саммерсбай. Перед главнокомандующим вооруженными силами западных союзников в Европе после окончания войны возникла непростая проблема: каковы будут его дальнейшие с ней отношения.

М. Миллер – автор фундаментальной работы о военных годах Дуайта Эйзенхауэра – писал, что президент Трумэн рассказывал ему, что «сразу же после окончания войны» Айк написал Маршаллу, который был в Вашингтоне начальником штаба армии, о своем желании уйти в отставку, с тем чтобы он мог вернуться в Соединенные Штаты и жениться на Кэй. По информации Трумэна, Маршалл направил Эйзенхауэру письмо, «подобного которому вы никогда не видели. Он писал, что если Эйзенхауэр… решится сделать это, то его не только вышвырнут из армии, но и на протяжении всей оставшейся жизни он не сможет даже легко вздохнуть. И это произойдет вне зависимости от того, будет ли он в составе армии или нет. И вне зависимости от того, в какой стране он будет жить». Трумэн добавил, что как только он узнал об этой переписке, он изъял письма из Пентагона и уничтожил их»[421].

Знакомая история. Один из военачальников рассказывал мне, что, когда Маршал Р. Я. Малиновский проинформировал Сталина о своем предстоящем разводе с женой, он услышал в ответ: что за напасть – Конев развелся, Малиновский развелся. Сталин сказал, что если Малиновский хочет разводиться, то пусть делает это, как все граждане с публикацией сообщения о разводе в газете. Я не проверял достоверность этого факта, но из того же источника был информирован, что в «Вечерней Москве» в отделе объявлений было сообщение о разводе «гражданина Р. Я. Малиновского».

Однажды в конце войны секретарь Эйзенхауэра Кэй Саммерсбай услышала, как молодой лейтенант, работавший в штабе, разочарованно заметил, что за всю войну он ни разу не видел главнокомандующего. Узнав об этом, Эйзенхауэр с готовностью принял предложение своего секретаря встретиться с работниками штаба. Генералы и полковники, часто контактировавшие с Эйзенхауэром, на эту встречу приглашены не были. Ее участниками стали только работники штаба – от подполковника до лейтенанта включительно[422].

Тепло простившись с товарищами по работе в штабе, Эйзенхауэр после встречи с Маршалом Жуковым вылетел в июне 1945 г. в США. Столица устроила генералу встречу, которой до этого не удостаивался ни один гражданин страны. Ему было предоставлено право обратиться к конгрессу с адресом, в котором он подчеркнул необходимость для союзников быть столь же едиными в мирное время, как и во время войны[423].

С особым волнением Эйзенхауэр ехал в родной Абилин. Специальный поезд шел через прерии Канзаса. И на каждой остановке – встречи, встречи и встречи. Тысячи людей спешили прийти на станции, повидать своего знаменитого земляка и поблагодарить его за большой вклад в победу над фашизмом.

Поезд сделал продолжительную остановку в Манхэттене, где находился Канзасский колледж, президентом которого был Милтон Эйзенхауэр. Братья встретились на перроне вокзала, где собралась большая группа студентов и местных жителей. Студенты восторженно приветствовали генерала. Правда, один из них не преминул заметить Дуайту: «В Европе Вы можете быть главнокомандующим, но здесь Вы только старший брат Милтона». Айк восторженно и от души рассмеялся. Теперь он окончательно уверовал в то, что действительно он дома, среди своих непочтительных канзасцев»[424].

Реплика студента, очевидно, прозвучала для Эйзенхауэра и как определенное напоминание, что военные заслуги дело хорошее, но пора решать вопрос и о том, какое место он хочет занять в жизни в мирное время.

Наверное, никогда еще Дуайту не приходилось произносить столько речей, как во время поездок по США и Европе после окончания войны.

Париж, Лондон, Вашингтон. Эйзенхауэр выступил в столицах трех великих держав – участниц антигитлеровской коалиции. Впереди была Москва.

«Во время Потсдамской конференции, – вспоминал Жуков, – И. В. Сталин вновь заговорил со мной о приглашении в Советский Союз Д. Эйзенхауэра. Я предложил пригласить его в Москву на физкультурный праздник, который был назначен на 12 августа». В официальном приглашении говорилось, что в СССР «он будет гостем Маршала Жукова. Это означало, что генерал приглашался в Советский Союз не как государственный, политический деятель, а как крупный военачальник Второй мировой войны»[425].

11 августа 1945 г. он вылетел из Франкфурта-на-Майне в Москву. В Берлине самолет сделал непродолжительную остановку, и к Эйзенхауэру присоединился Жуков. Джон, сопровождавший отца в этой поездке, вспоминал, что, как только самолет взял старт, Эйзенхауэр и Жуков уединились в передней части салона и всю дорогу оживленно беседовали через переводчика. «По характеру Жуков был очень дружелюбен и любил посмеяться, его дружелюбию, казалось, не было пределов»[426]. Самолет приземлился на московском аэродроме в 16 часов 11 августа, а на следующий день, в полдень, Эйзенхауэр и сопровождавшие его лица заняли отведенные им места недалеко от Мавзолея В. И. Ленина. Через несколько минут должен был начаться физкультурный парад.

К американским гостям подошел начальник Генерального штаба А. И. Антонов и передал приглашение И. В. Сталина занять места на трибуне Мавзолея. «Поскольку я был вместе с американским послом, – вспоминал Эйзенхауэр, – престиж которого как представителя президента имел важное значение, то у меня появились сомнения, уместно ли мне оставить посла, чтобы самому идти к генералиссимусу»[427].

Антонов вывел Эйзенхауэра из затруднения, сказав, что Сталин приглашает его с двумя своими спутниками по выбору. Эйзенхауэр, посол США А. Гарриман и руководитель американской военной миссии в СССР Д. Дин поднялись на Мавзолей. Как объяснил Гарриман Эйзенхауэру, союзный главнокомандующий был удостоен большой чести: он был первым иностранцем, приглашенным на трибуну Мавзолея.

Парад физкультурников продолжался пять часов. Эйзенхауэр писал, что никто из американских гостей никогда не видел ничего подобного. Яркие национальные костюмы участников парада, танцы, акробатические номера согласованно исполнялись многочисленными участниками парада. Беспрерывно гремел оркестр, составленный из тысячи музыкантов.

Эйзенхауэр смотрел не только на Красную площадь. Он внимательно наблюдал и за Сталиным, который «не обнаруживал никаких признаков усталости. Наоборот, казалось, он наслаждался каждой минутой представления»[428]. «Он (Сталин. – Р. И.) пригласил меня встать рядом с ним, и с помощью переводчика мы разговаривали с перерывами в течение всего спортивного представления.

Сталин проявил большой интерес к промышленным, научным и экономическим достижениям Америки. Он несколько раз повторял, что для России и США важно оставаться друзьями»[429]. Постепенно Сталин перевел разговор на вопрос о положении в Берлине. По его мнению, деятельность Союзного контрольного совета в Берлине важна была в первую очередь потому, что «она помогает выяснить, могут ли великие державы, победители в войне, продолжать успешно сотрудничать при решении проблем мирного времени»[430].

Американских гостей принимали с исключительным радушием и в Москве, и в Ленинграде. Джон писал, что во время посещения подмосковного колхоза они были встречены с большой сердечностью. «Мы с интересом обратили внимание на то, что, несмотря на всю торжественность окружения вокруг таких русских маршалов, как Жуков, земледельцы разговаривали с ними свободно и на равных. Жуков и колхозники вместе смеялись и шутили»[431].

Все американские гости отмечали ту теплоту, с которой их принимали в СССР. Дуайт Эйзенхауэр писал, что Маршал Жуков и другие официальные лица настаивали, чтобы он «назвал места, которые хотел бы посетить. Они говорили, что нет такого места, которое я не смогу увидеть, если даже потребовалось бы отправиться во Владивосток»[432]. Дуайт с радостью принял приглашение осмотреть сокровища Оружейной палаты Кремля, закрытые в то время для массового обозрения. Оказалось, что почти весь состав американского посольства в Москве, никогда не видевший столь уникальной коллекции, выразил желание сопровождать Эйзенхауэра. Он «шутливо согласился считать их всех временно адъютантами. Группа около шестидесяти человек провела вторую половину дня в музее, рассматривая собранные там драгоценности»[433].

По приглашению Сталина Эйзенхауэр участвовал в просмотре в Кремле документального фильма о битве за Берлин. «Я заинтересовался фильмом, и генералиссимус с готовностью заметил, что даст мне копию фильма». Эйзенхауэр сказал также, что хотел бы иметь фотографию Сталина. Вскоре после отъезда из Москвы он «получил в Берлине полную копию фильма и фотографию генералиссимуса с его дарственной надписью»[434].

Только что закончилась война, для решения важных проблем межсоюзнических отношений была крайне необходима встреча союзников на высшем уровне. Специальный представитель президента Г. Гопкинс уделял этому вопросу первостепенное внимание. Он проявлял большой интерес и к отношению советского руководства к Д. Эйзенхауэру. В частности, Гопкинс сообщал: «Сталин выражал огромное восхищение русских Эйзенхауэром и высказывал сожаление, что не смог видеть его в декабре 1944 г.»[435].

Сталин действительно высоко отзывался об Эйзенхауэре. В беседе с послом США в СССР А. Гарриманом он говорил: «Генерал Эйзенхауэр – великий человек не только из-за своих военных свершений, но и благодаря своему гуманному, дружелюбному, доброму и откровенному характеру. Это не какая-то «грубая» личность, как большинство военных»[436].

Вспоминая свои впечатления от встреч со Сталиным, «Айк позднее заявлял, что у него никогда не было иллюзий в отношении советского диктатора. Он писал о Сталине как об «очень хитром человеке»… Сталин мямлил во время разговора, но собеседник чувствовал, что он мыслит каждую минуту». Сталин был «силен и беспощаден»[437]. Но в период встреч со Сталиным Айк описывал его как «великодушного и отечески» внимательного[438].

Очевидно Сталин был очень хорошим актером, если Эйзенхауэр при встрече с ним был очарован его «великодушием» и «отеческим» вниманием. Все, кто достаточно был знаком с Эйзенхауэром, отмечали, что он неплохо разбирался в людях.

По мнению Амброуза, Эйзенхауэр обладал даром глубокого «проникновения в мысли других людей, от Гитлера в 1945 г. до Хрущева в 1959 г. Айк в очень редких случаях недооценивал своих оппонентов»[439].

Поездка в Советский Союз произвела на Эйзенхауэра очень большое впечатление. И по завершении визита в СССР он направил письмо послу США в СССР А. Гарриману: «Я был бы благодарен, если бы Вы передали Генералиссимусу Сталину мою благодарность не только за предоставление возможности посетить его великую страну, но также за теплоту приема и великолепное гостеприимство, проявленное в отношении меня»[440].

Поездка в Москву была обнадеживающей. Радушный прием, оказанный генералу Эйзенхауэру, как будто давал повод надеяться на возможность дальнейшего развития и укрепления советско-американских отношений.

Настроен Эйзенхауэр был оптимистично, что нашло отражение в целом ряде его публичных выступлений в первое время после окончания войны. В них он признавал возможность, более того – необходимость мирного сосуществования Соединенных Штатов и Советского Союза. Аргументы для такого рода заключения он, в частности, пытался найти и в экскурсах в американскую историю. Например, он обращался к известной речи Авраама Линкольна, который в канун раскола Соединенных Штатов, осуществленного рабовладельцами чтобы спровоцировать Гражданскую войну 1861—1865 гг., говорил: «Дом, разделенный надвое не может стоять». Имея в виду это известное изречение Линкольна, Эйзенхауэр заявил в одной из своих речей вскоре после окончания войны: «Мы должны понимать, что добрый юмор, терпение, настойчивость столь же важны в международных делах, как и в отношениях между отдельными людьми. Если дом Линкольна, будучи разделенным, не мог устоять, то два дома, построенные в разной манере, вполне могут существовать на одной улице». Эйзенхауэр вновь и вновь подчеркивал: «Мы можем жить в мире с теми, чья философия резко отличается от нашей»[441].

Во время приема, устроенного американским послом Гарриманом, пришло сообщение о капитуляции Японии. Это была еще одна совместная победа союзников. Советские и американские участники приема с огромным энтузиазмом восприняли эту весть.

К слову сказать, Эйзенхауэр считал, что не было военной необходимости для участия Советского Союза в войне против Японии, что США и Великобритания обладали достаточными военными силами, чтобы выиграть эту войну и без СССР.

Сторонники подобной точки зрения особенно уверовали в военную удачу англо-американских союзников на Тихоокеанском театре военных действий после атомной бомбардировки Японии.

В современной западной историографии соответствующая точка зрения широко распространена и сегодня. Она нашла свое отражение и в совместной работе историков России, Великобритании и США, опубликованной к 50-летию Победы: «Разумеется, Хиросима (атомная бомбардировка Хиросимы и Нагасаки. – Р. И.) сделала ненужной спланированную для Советов роль в снижении американских потерь и приближении победоносного окончания тихоокеанской войны»[442].

Самая жестокая в истории человечества война завершилась актом, который заставил серьезно задуматься всех, кому дороги были интересы мира, дружбы и сотрудничества между народами. США сбросили атомные бомбы на японские города Хиросиму и Нагасаки. В кромешном аду атомных взрывов в течение мгновений 300 тыс. мирных граждан обратились в прах. Другие, получив огромные дозы радиоактивного облучения, остались калеками на всю жизнь.

Подобная акция ни в коей мере не была вызвана необходимостью военного порядка. Это явилось началом политики атомного шантажа.

Джон Эйзенхауэр вспоминал, что во время работы Потсдамской конференции однажды вечером они с отцом находились вдвоем в его спальне. Комнату освещал слабый свет ночника. Положив пистолет на стол, Дуайт сел на край кровати и после непродолжительного молчания сказал: «Джон, военный министр Стимсон сообщил мне сегодня, что они создали новую бомбу, основанную на расщеплении атома. Ее мощность превосходит человеческое воображение. Они совершенно серьезно думают о том, чтобы использовать ее против японцев. Все это, конечно, сверхсекретно… Отец явно был в состоянии депрессии»[443].

Реакция Эйзенхауэра на информацию Стимсона была однозначна – это страшное оружие не должно быть пущено в ход: «Мы должны, – считал он, – выразить надежду, что никогда не используем что-либо похожее против любого противника. Мне претит видеть Соединенные Штаты как инициатора использования в военных целях столь ужасного и разрушительного оружия, как то, которое мне описали»[444].

Эйзенхауэр был среди тех немногих государственных, политических и военных лидеров Запада, которые отдавали себе отчет в том, что атомная бомбардировка Японии – это серьезнейшая политическая ошибка западных союзников. Реакция Эйзенхауэра на уничтожение Хиросимы и Нагасаки была стремительной и четкой. В первом же интервью журналистам после этого события он заявил: «До того, как применили атомную бомбу, я бы сказал «да», я уверен, что мы сможем сохранить мир с Россией. Теперь я не знаю. Я надеялся, что в этой войне атомная бомба не будет использована… Люди повсюду напуганы и обеспокоены. Каждый вновь почувствовал угрозу своей безопасности»[445].

После войны Эйзенхауэр все чаще стал задумываться о своем дальнейшем жизненном пути. Он полагал, что с ее окончанием закончилась и его военная карьера, тем более что незадолго до конца войны он и несколько других американских генералов получили высшее, только что введенное воинское звание – генерал армии.

В ноябре 1945 г. Эйзенхауэр писал своему другу детства Свиту Хезлетту, который был больше всех причастен к его судьбе военного: «У меня нет более сильного желания, чем уйти в отставку»[446].

Но чем заняться после отставки? Ведь 55 лет еще не тот возраст, когда человек считает, что все уже позади. Эйзенхауэр говорил близким друзьям: «Я получил всю славу, какую только желал. Я хотел бы провести оставшиеся дни во главе небольшого колледжа, одновременно немного занимаясь земледелием»[447].

Другие авторы утверждают: «Он хотел выйти в отставку, писать, играть в гольф и наслаждаться жизнью»[448]. Возможно, таковы были личные планы Эйзенхауэра. Но на него имели серьезные виды лидеры обеих политических партий США. Все чаще и настойчивее стали раздаваться голоса о необходимости выдвинуть Эйзенхауэра на пост президента страны.

Многие биографы Эйзенхауэра, а также он сам в своих мемуарах приводят его разговор с президентом Трумэном, подлинность которого последний никогда не подтверждал. Президент заявил генералу: «Нет ничего такого, что бы Вы пожелали и чего я не попытался бы помочь Вам получить. Это, в частности, особенно относится к выборам президента США в 1948 г.» В ответ на столь неожиданное предложение Эйзенхауэр ответил: «Мистер президент, я не знаю, кто будет вашим соперником во время президентской кампании, но только не я»[449].

Трудно сказать, насколько искренним было предложение Трумэна, но, во всяком случае, он был очень настойчив в своем стремлении убедить Эйзенхауэра занять пост начальника штаба армии США. Хотя это был апогей военной карьеры, Айк без особого энтузиазма принял предложение президента[450].

Во многих интервью Эйзенхауэр утверждал, что он не имел после войны ни военных, ни политических амбиций. Возможно, это в определенной мере и соответствовало действительности, но амбиции военно-политических кругов США были беспредельны и имели глобальный характер. Генерал как герой войны мог сыграть важную роль в их осуществлении. Однако многие факторы мешали реализации этих планов, и один из них – стихийная демобилизация американской армии.

Народ устал от войны, и все аргументы поборников экспансионистской внешней политики о необходимости сохранить большую и боеспособную армию повисали в воздухе. В течение нескольких месяцев пришлось распустить по домам многомиллионную армию. Эйзенхауэр становился чем-то вроде генерала без армии. В начале 1946 г. он с горечью докладывал конгрессу, что на территории США не осталось ни одной армейской части, которая была бы должным образом обучена и оснащена.

На посту начальника штаба армии США Эйзенхауэр работал в постоянном контакте с министром обороны Джеймсом Форрестолом, с которым у него установились очень хорошие личные отношения. Наблюдая за умелыми маневрами Эйзенхауэра в коридорах власти Вашингтона послевоенного времени, отмечая такт и обходительность генерала, министр говорил: «Айк, с твоей физиономией быть тебе президентом, хочешь ты этого или нет». И очевидно, прав был Джордж Джонсон, автор популярной биографии Эйзенхауэра, в том, что именно в то время Дуайт уже серьезно думал о своем пути в Белый дом: Эйзенхауэр начал большое путешествие от «нет» к «да»[451]. Наверное, трудно было не думать о Белом доме, когда лидеры обеих партий домогались выдвижения его кандидатуры в президенты, а 20 тыс. избирателей послали ему письма с просьбой дать на это свое согласие[452].

Публичные заявления генерала как будто не оставляли сомнений в его нежелании испытывать судьбу на новом и, пожалуй, самом трудном поприще – в политике. Кое-кто даже проводил историческую параллель между Эйзенхауэром и героем Гражданской войны генералом северян Шерманом, который отказался баллотироваться в президенты. Правда, как и многие другие исторические параллели, данное сравнение было не очень убедительным. Шерман заявлял четко и ясно: «Я отказываюсь баллотироваться в президенты, а если против моей воли буду избран, то откажусь быть президентом».

Таких категорических заявлений Эйзенхауэр не делал. Он оставлял за собой право в будущем принять то решение, которое сочтет целесообразным.

Генерал Дуайт Эйзенхауэр в годы Второй мировой войны внес важный вклад в разгром фашистской Германии и ее союзников. Являясь Главнокомандующим вооруженными силами западных союзников во время операций в Северной Африке, Италии и во Франции, он много сделал для подготовки и осуществления этих операций. Однако, оценивая результаты военных операций западных союзников, проводимых под командованием Эйзенхауэра, надо учитывать, что бои в Северной Африке велись после битв под Москвой и Сталинградом, в Италии – после сражения на Курской дуге. Главная операция союзников во Франции в июне 1944 г. имела место после того, как отборные части гитлеровской армии уже были перемолоты на советско-германском фронте, после того, как наступил великий перелом не только в ходе боев на Восточном фронте, но и во всей Второй мировой войне.

Определяя политическую линию Эйзенхауэра во время войны, следует подчеркнуть, что он, как и всякий военный руководитель, был последовательным исполнителем стратегических военно-политических концепций правящих кругов США и Великобритании. Айк проявлял определенный политический реализм, когда решались вопросы открытия второго фронта в Европе, взятия Берлина, взаимоотношений с советским союзником в целом.

Анализ деятельности Эйзенхауэра в годы Второй мировой войны позволяет сделать еще один вывод, имеющий принципиально важное значение. СССР и США были союзниками в годы войны. История советско-американских отношений в этот период свидетельствует о том, что в определенных исторических условиях СССР и США смогли поддерживать не только дружественные, но и союзнические отношения. Опыт позитивного сотрудничества СССР и США в эти годы может и должен быть использован в интересах улучшения наших отношений, в интересах реализации внешнеполитического курса новой России.