Генерал Власов

Глава III Политический разворот кругом

15 июля 1942 г. на станции Сиверская Власов попрощался с Марией, которую отправляли на работы. Самого его два фельджандарма под началом лейтенанта Эрнста Штеена сопровождали в Лётцен в Главное командование сухопутных войск (ОКХ).[34]

Во время поездки Власов все больше молчал. Он, судя по всему, пребывал в состоянии глубокой подавленности, хотя и не утратил интереса к происходящему, так как наблюдал за всем очень внимательно. Свое оцепенение он сбросил только во время остановки в Эйдткунене, где проводилась обязательная дезинфекция для очистки от вшей. Толчком послужила группа маленьких девочек в ярких летних платьицах, которые, ведомые воспитательницей, проследовали мимо, распевая песенку. Тронутый зрелищем Власов непроизвольно схватил за рукав сопровождающего. Мирная сценка позволила разогнать царившие в его душе на протяжении последних дней и недель переживания; когда дети прошагали дальше, в глазах его появились слезы. Начиная с этого момента он все больше и больше улыбался. На пути через Восточную Пруссию он, рассматривая поля, деревни, пасущийся на лугах скот, вдруг с явным одобрением воскликнул:

— Германия — хорошо![35]

17 июля Власов с сопровождающими прибыл в Лётцен. Спустя несколько дней генерала отправили в Винницу, где с начала летнего наступления находилось ОКХ и куда перевели лагерь дознания. Учреждение данного института, созданного без ведома высокопоставленных лиц, было одобрено графом Клаусом фон Штауфенбергом, возглавлявшим II отдел административного управления Генерального штаба.

Комендантом лагеря являлся прибалтийский немец, капитан Эгон Петерсон, который славился умением завоевывать доверие вверенных ему пленных. Как и все офицеры в отделе иностранных армий Востока, он выступал против «восточной политики» (Ostpolitik). В лагере обычно размещалось от восьмидесяти до ста особо отобранных пленных, с которыми, по меркам того времени, обращались очень хорошо: генералам предоставлялись отдельные комнаты, тогда как, скажем, полковники обычно жили в одной комнате по двое или трое. При этом все получали положенное в немецкой армии пищевое довольствие.[36]

Власов встретил в лагере и других высокопоставленных офицеров Красной Армии. Вполне понятно, что многие пленные, несмотря на тревогу за будущее, поначалу рассматривали плен как своего рода внутреннее освобождение. Постепенно у Власова возникла тесная дружба с полковником Владимиром Боярским, который, будучи начальником штаба, а позднее и командиром 41-й стрелковой дивизии, попал в плен раненым. Боярский, импульсивный, но умный человек, был фанатичным патриотом России. Он заявлял о своей ненависти к советскому режиму и считал возможным для свержения его воспользоваться немецкой помощью, однако честно предупреждал, что готов сотрудничать, только если целью Германии будет освобождение России, но никак не ее завоевание.

Ему и Власову были отчетливо ясны существовавшие возможности для свержения режима. Они знали, какие настроения преобладают среди офицеров Красной Армии, и понимали, что большинство из них будет выполнять свой долг. Ситуация могла бы, однако, коренным образом измениться, если бы вместо немцев они оказались перед русским национальным правительством и русской освободительной армией, которая имела бы основания притязать на право представлять национальные интересы России.

После такого рода обсуждений 3 августа 1942 г. они подготовили меморандум,[37] в котором заявляли, что большинство населения и армии с радостью воспримет перспективу свержения сталинского режима — принимая во внимание, что Россия будет рассматриваться (Германией) как равноправный союзник. Для достижения данных целей они предлагали организовать «Центр по созданию Русской армии». Только такая освободительная армия, ведущая борьбу за интересы России, позволит избежать опасности быть заклейменными как предатели.

Так или иначе, Власов и Боярский озвучивали мнение, которое высказывалось уже и до них. В ходе наступления в глубь России стало совершенно очевидным, что большинство народа на оккупированных территориях готово сотрудничать с немцами, которых оно воспринимало как освободителей от сталинского террора.

Нельзя забывать, что население это заплатило за коллективизацию в сельском хозяйстве десятью миллионами жизней,[38] испытало на себе чистки 1936–1938 гг., проводившиеся руками ГПУ (тайной полиции) Ежова, — так называемую ежовщину.[39] Ежегодно от восьми до десяти миллионов людей бросалось в лагеря, где их ждал изнурительный рабский труд.[40] В то время как под столь мощным воздействием террора какое-то организованное сопротивление сделалось фактически невозможным, у огромного числа людей — друзья и родственники которых пали жертвами тирании — появились стойкие личные мотивы для ненависти к Сталину. Трудно, наверное, было бы отыскать в истории пример, когда бы режим в тот или иной стране ненавидело бы столь большое количество ее граждан. Данное обстоятельство служит единственным объяснением тому, что миллионы советских людей, которые, безусловно, были ничуть не менее патриотичны, чем граждане других государств, оказались готовыми пойти на контакт с захватчиками против своего собственного правительства.

В начале Восточной кампании имелись бесчисленные примеры, дававшие возможность составить точное представление о том, до каких пределов простиралось неприятие режима русским народом. Американец Чарльз Тейер описывает реакцию крестьян в селе километрах в 200 к юго-западу от Москвы, которые, услышав о наступлении немцев, воскликнули: «Наконец-то! Пусть только Кремль даст нам оружие. Мы-то уж знаем, в кого нам стрелять. Когда Гитлер переедет мост перед нашим селом, мы встретим его там хлебом и солью».[41]

Осенью 1941 г. около двух тысяч человек, в основном студенты из Ленинграда, скрылись в лесах поблизости от Гатчины, с тем чтобы избежать призыва в Красную Армию. Они ожидали прихода немцев в надежде вместе с ними бороться против сталинского режима. Они надеялись, что найдется какая-то политическая платформа, способная заменить большевизм. Немцы же, однако, запретили им любую политическую деятельность и не нашли ничего лучшего, чем использовать этих людей как водителей и подсобных рабочих на кухне в тылу. Часть той группы перебежала к партизанам в конце 1943 г., когда проводимая немцами политика стала особенно губительной для русских патриотов.

В Погегене, около Тильзита, где находился один из первых возникших на территории Литвы лагерей для военнопленных, двенадцать тысяч человек — половина заключенных — подписали меморандум, в котором заявлялось, что настало время развернуть гражданскую войну против сталинского режима, а также выказали готовность принять в этой войне активное участие. В конце 1941 г., когда содержавшиеся в Минске в лагере для офицеров военнопленные услышали о предстоящей отправке их в Германию, они принялись кричать:

— Не хотим ехать в Германию! Дайте нам оружие! Мы хотим воевать против Сталина![42]

Не менее показательна и запись в дневнике попавшего в плен капитана Красной Армии, датированная 14 января 1942 г.: «Почти половина села сотрудничает с немцами. Партизан не просто не поддерживают, их выдают и убивают».[43]

Миллионы русских оказались перед дилеммой: принять сторону немцев — единственной силы, способной уничтожить Сталина, — или же оборонять страну и таким образом укреплять положение ненавистного правительства. Информации о том, сколько же душевных мук вынесли люди в столь непростой ситуации, крайне мало. В значительной степени решение обуславливалось тем, как обращались с русскими немцы, или же зависело от того, какое мнение складывалось у русских в отношении намерений немцев. Если они верили, что немцы и в самом деле стремятся дать им свободу, люди эти превращались в отчаянных, готовых на самопожертвование бойцов. Если же первые контакты не ладились, оставляли негативное впечатление, то выбор делался, так сказать, в пользу «меньшего зла» (в данной ситуации), и тогда русские сражались за свою страну.

Некоторые же — например, хорошо известная 40-тысячная Украинская повстанческая армия (УПА), — разочаровавшись в немцах, отвернулись и от них, и от Советов и продолжали сражаться против сталинского режима еще несколько лет после окончания войны.

Вне сомнения, на впечатление самого Власова оказал влияние гуманный прием и человеческое отношение со стороны генерала Линдеманна — его противника во время боев на Волхове. Так или иначе, встреча в Виннице с представителями отдела иностранных армий Востока ОКХ, и прежде всего с капитаном Вильфридом Штрик-Штрикфельдтом, сыграла ключевую роль в принятии им решения.

Ко времени перевода Власова в Винницу Вермахт, отразив прошедшей зимой попытки Красной Армии прорвать фронт, овладел Севастополем. Предпринятое в начале мая наступление, развернутое маршалом Тимошенко в районе Харькова силами сорока свежих дивизий, захлебнулось, множество частей попало в окружение. Затем Вермахт перешел в новое летнее наступление, нацеленное на Кавказ и на Волгу. Огромные территории с многими миллионами жителей оказались под немецкой оккупацией.

Тем временем политическое руководство Германии все больше отдалялось от того, чтобы выработать единую и реалистичную «восточную политику». За монолитным фасадом тоталитарного государства кипели баталии клик и кланов, о существовании которых весь остальной мир едва ли догадывался. В умах обитателей ставки Гитлера, несмотря на поражения прошедшей зимы, превалировала одна цель — беспощадное подчинение и колонизация. В Имперском министерстве по делам оккупированных восточных территорий Альфред Розенберг пытался провести свою идею расчленения русского доминиона на автономные сатрапии, включающие Украину, Белоруссию, Кавказ и Туркестан. Между тем назначенные Гитлером «рейхскомиссары» — особенно гауляйтер Эрих Кох на Украине — придерживались политики жестокой эксплуатации и уничтожения, что сводило на нет любые приведенные выше планы. Генрих Гиммлер лелеял мечты о Великом Рейхе, в котором славянские «унтерменши» (т. е. недочеловеки) играли бы роль бездумных роботов. Йозеф Геббельс склонялся то к одним, то к другим идеям, однако не располагал ни властью, ни волей для проведения их в жизнь.

Кроме всего прочего, существовали люди, не принимавшие эти сверхманиакальные и нереалистические идеи не только по причинам военной стратегии, но и по соображениям совести. Деятельность этой группы особенно активизировалась после прошедшей зимы и велась на различных направлениях с одной целью — добиться изменения «восточной политики». Граф Клаус фон Штауфенберг (позднее один из главных участников заговора с целью устранения Гитлера) назвал свою группу «Ассоциацией по борьбе со смертельно опасным идиотизмом». В нее входило — помимо ряда армейских командиров и штабных офицеров, участвовавших в боях на Востоке, — заметное большинство высших офицеров ОКХ, среди них и генерал-квартирмейстер Эдуард Вагнер; немало офицеров из отдела пропаганды ОКВ; адмирал Вильгельм Канарис, глава немецкой военной контрразведки; группа дипломатов, возглавляемая бывшим послом Германии в Москве графом Фридрихом фон дер Шуленбургом. Даже некоторые военнослужащие войск СС, воевавшие на Восточном фронте, а также отдельные сотрудники СС из III (внутреннего) и VI (зарубежного) управлений начали осознавать всю утопичность и пагубность «восточной политики». Конечно, многими из них двигали не соображения совести, а политический расчет.

На описываемом этапе в данном предприятии фактические возможности успешной реализации подобного проекта имелись только у представителей руководства Вермахта. Демонстрируя высокое духовное мужество, они взялись за дело, используя все имеющиеся у них средства, которых было не так-то много. Верховное командование вооруженных сил (ОКВ), а в особенности фельдмаршал Вильгельм Кейтель и генерал-полковник Альфред Йодль, подчинялись Гитлеру безоговорочно и требовали от армии не ввязываться в политические вопросы. Таким образом, оставался лишь один способ пробить барьер, названный Штауфенбергом «стеной идиотизма и слепоты»: собирать точные данные разведки, которые дали бы неопровержимые доказательства неадекватности проведения политики, целиком опирающейся на силу. Более того, предстояло поставить высшее руководство перед фактом осознания того, что обстановка не может измениться без перетряски всей структуры Восточного фронта. Однако прежде отдел иностранных армий Востока не слишком энергично работал в желаемом направлении.

В апреле 1942 г. начальник штаба сухопутных войск генерал Франц Гальдер назначил главой отдела иностранных армий Востока подполковника Рейнхарда Гелена. Гелен, давний противник зверских методов Гитлера, считал, что единственный шанс на свержение советского режима заключается в честном союзе с русским народом. Он привлек к работе ряд молодых, сходным образом настроенных офицеров Генерального штаба, которые располагали опытом боевых действий, бывали на Восточном фронте и знали Россию. Отдел вскоре получил большое количество точных разведывательных данных. Он накопил немало информации по итогам допросов военнопленных, донесений военной разведки о происходящем на стороне русских. Из самых разных частей и подразделений Вермахта и независимых от него управленческих структур в отдел стекались горы петиций и служебных записок, суть их заключалась в одном — если Германия не хочет подвергнуть риску все достигнутое, ей необходимо коренным образом менять «восточную политику», пока отношение населения к немцам не примет формы отторжения и даже ненависти.

Чем дальше, тем понятнее становилось, что нельзя бороться с коммунизмом его методами, необходимо привлекать людей на свою сторону перспективой лучшего общественного устройства. Необходимую поддержку населения России в долгосрочной перспективе можно было получить лишь за счет выработки общественных и политических целей, воевать за которые оно будет готово. Условия для выбора подобных ориентиров сложились уже довольно давно. Военным властям на местах приходилось (с молчаливого одобрения ОКХ и без ведома ставки Гитлера) принимать срочные решения. Принимая их, они становились свидетелями того, что готовность к сотрудничеству демонстрировало поразительно большое количество населения. Генерал-полковник Шмидт, командующий 2-й танковой армией, стал первым командиром такого уровня, который прокомментировал ситуацию в меморандуме от 18 сентября 1941 г., озаглавленном «Относительно возможности подрыва большевистского сопротивления изнутри». После отступления Красной Армии на местах стихийно возникали вооруженные отряды местной самообороны, которые брали на себя задачи борьбы с оставшимися в тылу партийными функционерами и партизанами. Таким отрядам разрешили действовать сначала в качестве «народной милиции», а позднее — «полиции порядка». Немецкие дивизии на фронте все чаще задействовали дезертиров и пленных в качестве водителей, механиков, подносчиков боеприпасов и для других вспомогательных целей. Такие люди получили немецкую форму без знаков различия, в большинстве случаев они располагали оружием и, если возникала необходимость, сражались плечо к плечу с немцами. Для них придумали обозначение «хильфсвиллиге» (сокр. «хиви»),[44] и число таких добровольцев быстро достигло нескольких сотен тысяч человек.

Начиная с июля 1941 г. все пленные в составе 134-й пехотной дивизии получили статус военнослужащих, так что к концу 1942 г. почти половина дивизии состояла из бывших советских солдат. Хотя этот эксперимент со всеми его перспективами так и остался явлением исключительным, он тем не менее наглядно демонстрировал существовавшие возможности.[45] Полностью укомплектованные добровольцами батальоны под командованием немцев задействовались для борьбы с партизанами, а также для охраны линий коммуникаций в тыловых районах. В двух случаях крупные русские части были созданы под исключительно русским командованием: Русская национальная народная армия (РННА) в Осинторфе и Русская народная освободительная армия (РОНА) в Локте.[46]

В общем и целом, по состоянию на осень 1942 г., от 800 до 900 тысяч граждан России различных национальностей с оружием в руках сражались против своего собственного правительства, между тем Гитлер даже не знал об этом. Так как все способы добиться изменения «восточной политики» прямыми путями не приводили к результатам, оппозиция внутри Вермахта возлагала надежды, во-первых, на убедительные доводы — неизбежные поражения, и во-вторых, на появление возможности выставить в игре некую фигуру крупного лидера, способного возглавить Русское освободительное движение, — своего рода русского Шарля де Голля.

И вот в этой атмосфере трений, разочарований и нетерпения прогремела весть о пленении Власова — одного из наиболее способных и известных русских генералов, одного из спасителей Москвы. Появление его в роли врага Сталина могло бы произвести впечатление. Важно было поскорее выяснить степень его недовольства Сталиным и принципиальную готовность повернуть оружие против него. Для того чтобы установить это, требовался подходящий человек — некто, кто бы не только знал русских людей, но имел бы достаточно такта, чуткости и понимания человеческой природы, кто сумел бы представить ситуацию так, чтобы заручиться доверием Власова.

На эту роль Гелен избрал капитана Вильфрида Штрик-Штрикфельдта. Штрикфельдт, немец из Прибалтики, во время Первой мировой войны служил офицером в царской армии. Гелен добился его перевода из штаба группы армий «Центр» в свой отдел, когда узнал, что Штрикфельдт придерживается того же мнения, что и он, Гелен, с начала Восточной кампании.

В октябре 1941 г. офицеры Генерального штаба фон Тресков и фон Герсдорф поручили Штрик-Штрикфельдту разработку проекта создания русской освободительной армии из 200 тысяч добровольцев. Через полковника фон Трескова, в ту пору начальника оперативного отдела штаба группы армий «Центр», по одобрении командующего группой армий Федора фон Бока план был направлен на рассмотрение фельдмаршалу Вальтеру фон Браухичу, на тот момент главнокомандующему, а уже через него в ставку фюрера. Для пущей верности к плану прикладывалось обращение к Гитлеру, подписанное русским бургомистром Смоленска и десятью видными горожанами. Этот документ предполагал обеспечить быстрое свержение советского режима путем предоставления русским независимости, создания оппозиционного правительства и организации освободительной армии.

Однако в ноябре последовал лаконичный ответ Кейтеля: «Политические проблемы не являются делом армии в принципе. Что касается фюрера, такие вопросы вообще не подлежат обсуждению с ним».[47] Тем не менее через несколько дней пакет документов вернулся в ставку с категоричным резюме Браухича: «Считаю это жизненно необходимым для успешного завершения войны». Вскоре Гитлер снял с должностей как Браухича, так и Бока, а негативный ответ Кейтеля стал, таким образом, окончательным. Когда генерал Грейфенберг, подарив от имени группы армий бургомистру Смоленска два товарных вагона с медикаментами, вернулся к обсуждению темы обращения, бургомистр резко оборвал его словами:

— Если целый месяц нет ни ответа ни привета по поводу столь важного для успешного завершения войны документа, какого ответа, как вы думаете, следует ожидать.[48]

Примерно в то же самое время Штрик-Штрикфельдт подготовил другой меморандум совместно с офицерами группы армий «Центр», на которых большое впечатление произвело дружественное отношение населения к немцам и которые высказывали озабоченность по поводу нетерпимого положения в переполненных лагерях для военнопленных. В меморандуме предлагалось освободить всех военнопленных, происходивших из населенных пунктов, расположенных на оккупированных территориях, за исключением партийных функционеров, и создать отряды вооруженной народной милиции. Если бы такой план был претворен в жизнь, удалось бы сделать безосновательными претензии советских властей в отношении плохого обращения и казней военнопленных, кроме того, значительно возросло бы количество дезертиров, не смогло бы набрать силу и еще слабое тогда партизанское движение, не говоря уже о том, что хватило бы и еды, и адекватных помещений для содержания оставшихся пленных. Но ставка фюрера предпочла игнорировать эти доводы и отвергла предложения, хотя проводимая Советами политика выжженной земли делала невозможным как достойное содержание огромного числа пленных, так и эвакуацию их в другие районы. По поводу замечания адмирала Канариса, сделанного примерно в то же время в отношении недопустимости существующего обращения с военнопленными, Кейтель написал следующее: «Волнения и озабоченность солдата, привыкшего сражаться по-рыцарски, понятны. Однако в данном случае мы имеем дело с необходимостью искоренения враждебной идеологии. Я одобряю и поддерживаю подобные методы».

Преобладание подобных тенденций влекло за собой очень тяжелые последствия. В течение зимы множество военнопленных умерло от голода и эпидемий, среди уцелевших росло разочарование и крепло негодование. Многие превратились в непримиримых врагов немцев. Встревоженный и напуганный ситуацией Штрик-Штрикфельдт, который обладал ясным видением происходящего и понимал необходимость кардинальных перемен, пошел на установление контакта с Власовым.

Власов тем временем пытался разобраться в своих чувствах и мыслях. Он слышал и видел разное и стремился как-то разложить по полочкам противоречивые впечатления. Товарищи по лагерю — вчерашние командиры — рассказывали ему о том, какие вещи творятся в других лагерях для военнопленных. И в то же время он не мог забыть, как великодушно, почти по-приятельски принимал его Линдеманн, и того, свидетелем чего стал в Лётцене и в Виннице. Что же было по-настоящему присуще немцам? Действительно ли они были благородными или только хотели казаться такими? А как же жестокость и притеснения? Было ли это лишь неизбежным злом, которое приносит любая война?

В ходе первой встречи с Власовым Штрик-Штрикфельдт узнал о, так сказать, внешних деталях русской жизни. Услышал о бедности, в которой жили Власовы при царе, о том восторженном энтузиазме, с которым многие встретили революцию, обещавшую повсеместные улучшения, о «зеленой улице», которая открывалась крестьянскому сыну в Красной Армии; режим сделал сына бедняка офицером, помог подняться, ничем не задел его лично. Однако вскоре Штрик-Штрикфельдт почувствовал, что все не так-то просто — этот человек старался не замечать многого, закрывал глаза, поскольку знал, не сделай он так, его карьере, возможно, пришел бы конец. Однако он не забыл того, что, вопреки желанию, видел, но от чего отмахивался, и ад на берегах Волхова заставил его по-другому посмотреть на пережитое. Может статься, он впервые получил возможность додумать многое до конца, и уже потом, под влиянием разговоров с такими же пленными, внутри его произошел перелом — перелом во взгляде на Сталина и на его систему.

Штрик-Штрикфельдту не представлялось важным то обстоятельство, что перелома этого и решения никогда не случилось бы, не будь испытания Волховом и плена. Главное — решение было принято, стало фактом, и он мог положиться на Власова. Теперь надлежало указать выход, показать, как через понимание можно обрести свободу. После дней прощупывания, когда доверительность в их отношениях возросла, Штрик-Штрикфельдт решил, что пора поговорить начистоту, причем так, как он в тот период мог бы говорить не со многими из немцев. Только так, считал он, можно заручиться полным доверием такого человека, как Власов.

Постепенно перед Власовым открывался странный и неизвестный доселе мир. Он вдруг с удивлением обнаружил, что, в отличие от положения на его родине, у немцев не все и не всегда зависело от воли одного-единственного человека, что более или менее открыто можно проводить в жизнь какие-то альтернативные планы, что существовали круги, стремившиеся подтолкнуть Гитлера к действиям, которые они считали правильными и разумными. Но ведь Гитлер тоже был диктатором. Так что же, может быть, этот симпатичный капитан — кандидат в покойники, которого следует сторониться?

Принять решение возглавить освободительное движение было для Власова очень непросто. Он понимал, что, однажды встав на этот путь, свернуть с него будет невозможно, придется идти до конца — до последней черты, что бы ни ждало его за ней. Однако он тоже видел возможности. Важнейшим, как представлялось ему, будет необходимая для достижения успеха свобода действий. Но предоставят ли ему ее немцы? В итоге доверие к Штрикфельдту склонило чашу весов. Власов достаточно разбирался в людях, чтобы распознать, честно ли ведет себя с ним тот или иной человек или нет. Итак, они заключили своего рода пакт о личной готовности идти до конца и взять на себя ответственность за последствия. Власов превратился в союзника определенных сил в Германии, причем в союзника не только против Сталина, но также и против Гитлера.[49]

Уже скоро, когда отдел пропаганды ОКВ отправил в Винницу для знакомства с Власовым и организации его доставки в Берлин обер-лейтенанта Дюрксена, Власов был искренне готов к сотрудничеству. Гелен решил, что Штрик-Штрикфельдт останется с Власовыми, и в соответствии с этим тоже перевел его в отдел пропаганды. Гелен предвидел, какие трудности морального характера выпадут на долю Власова, и опасался, что тот не сможет пройти через испытания без дружеской поддержки немца, которому он полностью доверял. Кроме того, Штрикфельдту предстояло несколько «разбавить» слишком «академическую» деятельность отдела пропаганды практическим опытом и таким образом тоже подкрепить усилия, направленные на коренное изменение «восточной политики».

Штрикфельдт приехал в Берлин за несколько дней до Власова. Там он встретился с особо отобранными противниками сталинского режима из числа пленных и перебежчиков, разместившимися в доме № 10 на Виктория-Штрассе. Он (Штрик-Штрикфельдт) говорил с ними откровенно — даже настолько откровенно, что поначалу некоторые из них заподозрили, что перед ними провокатор. Но в итоге они поняли, что перед ними просто очень смелый и мужественный человек, несогласный с «восточной политикой» по причине своей осведомленности в обстановке и по соображениям совести. В какой-то момент, когда кто-то из присутствовавших на встрече высказал мысль, что немецкое руководство, возможно, заключит союз с русскими врагами большевизма с тем только, чтобы использовать их, а потом обмануть, кто-то другой вполголоса заметил, что тогда они уйдут в леса и будут партизанить против немцев. На это Штрикфельдт ответил:

— В таком случае в лесу мы с вами, вероятно, встретимся.[50]

Для обитателей специального изолятора на Виктория-Штрассе важность пропаганды и политической борьбы в военное время являлась самоочевидной. Посему, когда они услышали, что все силы активной пропаганды ОКВ на Востоке фактически представлены двумя офицерами — капитаном фон Гроте и обер-лейтенантом Дюрксеном, — они сочли это либо скверной шуткой, либо «тактическим маневрированием» с применением «дымовой завесы». Умственно разносторонний и находчивый Гроте, одаренный талантом переговорщика, что называется, специально родился для такой работы. Он происходил из Прибалтики и, как и русский этнический немец Дюрксен, знал русских и понимал их проблемы. Более того, в лице полковника Ганса Мартина, заведовавшего пропагандой на Востоке, он получил подходящего начальника, который вначале придерживался официальной линии, однако быстро осознал, каковы ставки в игре, и тоже сделался активным сторонником перемен. Благодаря поддержке Мартина значительная доля работы в управлении перешла к русским. Привлекались к ней не только обитатели специального изолятора, но и «старые эмигранты» — те, кто бежал из России во время Первой мировой войны. Они были как бы вне штата — не подчинялись никаким посторонним представителям немецких властей.

Это относится и к Александру Степановичу Казанцеву, игравшему куда более важную роль в Русском освободительном движении, чем можно было предположить, учитывая его положение. Он был одним из лидеров эмигрантской организации НТС — объединения русских патриотов, основанного на заре старой русской эмиграции. Их сплотила воедино вера в то, что нельзя завоевать доверие населения России, ставя перед ним цели вроде реставрации монархии и крупного помещичьего землевладения, что в борьбе с коммунизмом надлежит использовать новые идеи. НТС имел жесткие организационные структуры и приступил к отправке членов своей организации на оккупированные территории России сразу же после начала русской кампании. Им было позволено — без ведения немецкого политического руководства — рекрутировать сторонников среди населения и военнопленных, подстегивать создание органов самоуправления и обороны на местах, а также собирать разведывательные данные на предмет возможности народного восстания против Сталина.

НТС, довольно быстро распознавший реальные цели и намерения Гитлера в его «восточной политике», решительно отвергал национал-социализм. Тем не менее он продолжал сотрудничать с немцами, поскольку считал невозможным покончить с советской системой без их помощи. С другой стороны, руководители НТС также считали, что и немцам не удастся ничего достигнуть без помощи русского народа и что им — хотят они того или нет — придется похоронить планы завоевания и колонизации России. Таким образом, НТС рассматривал себя как некую третью силу и видел свои главные задачи в максимальном укреплении своих позиций.

Официально НТС с немецкими властями не сотрудничал, однако многие его члены, с тем чтобы более активно двигаться к цели, работали в разных административных и военных структурах. Так, например, они сотрудничали в министерствах пропаганды и экономики, в отделе пропаганды ОКВ и, кроме того, в Восточном министерстве Розенберга, куда их привели начальник политического отдела Лейббрандт и начальник учебных лагерей Кнюпфер. В отличие от Лейббрандта, который поддерживал политику Розенберга, Кнюпфер отвергал программу Гитлера — Розенберга и намеренно развязывал руки людям из НТС.

В учебных лагерях постоянно находились тысячи перебежчиков и пленных, которых готовили для использования на оккупированных территориях в администрации, в пропаганде и в органах поддержания порядка. Лагеря открывали перед НТС широкие возможности. Прежде всего они давали шансы подбирать подходящих людей и обучать их, чтобы, отправив их затем в оккупированные районы, наладить контакт с местными жителями и рекрутировать их в свою организацию. НТС был очень важен для немцев, поскольку представлял собой единственную организацию русских, которая играла активную роль во время Восточной кампании.[51]

В отделе пропаганды ОКВ Александр Казанцев помогал в изготовлении листовок и выпуске газет и мог таким образом оказывать выгодное для НТС влияние на обитателей изолятора на Виктория-Штрассе. Воздействие это имело далеко идущие последствия, поскольку многие видные фигуры освободительного движения проходили на начальном этапе через изолятор. Поскольку Казанцев еще не бывал на оккупированных территориях на Востоке, он не представлял себе, насколько велико в военнослужащих германской армии неприятие государственной «восточной политики». Он не хотел признавать того факта, что «третья сила» способна стать таковой только через открытое и искреннее сотрудничество с этой немаловажной частью немецкого народа.

17 сентября Власов прибыл в Берлин, где встретился с Мелетием Александровичем Зыковым, выдающейся, хотя и несколько загадочной фигурой Русского освободительного движения. Попавший в плен под Батайском в апреле 1942 г., Зыков неизбежно подлежал ликвидации сотрудниками СС, поскольку был комиссаром и имел восточную внешность. К счастью для него, на начальника разведки группы армий «Юг», подполковника барона фон Фрейтаг-Лорингхофена, произвел впечатление острый ум пленного, и он отправил его через лагерь в Виннице в распоряжение отдела пропаганды ОКВ. Уже в лагере Зыков заявил о том, что является страстным врагом Сталина, поэтому и стал перебежчиком, чтобы представить немецкому руководству радикальную программу по искоренению советского режима. В дальнейшем он, правда, не преминул заметить, что является русским и станет сотрудничать с немцами только в том случае, если они намерены освободить Россию, а не поработить ее.

Гроте и Дюрксен в деталях обрисовали ему политическую обстановку и постарались убедить его в том, что он лучшим образом послужит своей стране путем поддержки здравомыслящих элементов в немецком руководстве. Попросив время на обдумывание, Зыков в течение тридцати шести часов подготовил доклад о структуре и принципах организации советской экономики, сделав особый упор на то, что касалось производства вооружения. Данные его не шли в сравнение с тем, что немецким офицерам разведки когда-либо приходилось читать. Перед ними был рапорт специалиста, располагающего огромным запасом информации, причем эксперта, обладающего поразительной способностью анализировать имеющиеся сведения. Спустя неделю он представил «Организационный план практической мобилизации русского народа на борьбу со сталинским режимом». Он продемонстрировал точные знания существующих условий и психологической ситуации в Советском Союзе и подтвердил правильность направления мышления тех, кто объединился вокруг Штауфенберга, Гелена и Гроте. Зыков также считал важным поначалу поставить во главе русской оппозиции режиму генерала Красной Армии, популярность которого строилась бы целиком на его реальных достижениях на поле боя. Он был убежден, что такой человек найдется, едва лишь Германия проявит готовность вступить в честный альянс с русскими. Если же данное условие будет соблюдено, падение сталинского режима станет лишь вопросом времени.

Зыков — никогда не повышавший голоса, ухоженный человек среднего роста со смуглым лицом — едва переступил сорокалетний рубеж. Он быстро оказался в центре маленького круга единомышленников. Люди восхищались его умом и уважали его, однако по-настоящему нравился он лишь немногим. Его превосходство было уж очень очевидным, а его энциклопедические знания — просто поразительными, между тем ответы на неподобающие вопросы — слишком резкими, а сам он как личность — чересчур неприступным. Как ни странно, с холодным разумом в нем сочеталась романтическая чувствительность. Этот выдержанный, всегда владевший собой интеллектуал был художественно одаренным человеком, способным наизусть безошибочно цитировать поэтов. Он неохотно заговаривал о своем прошлом, но, несмотря на его умение тщательно скрывать подробности о себе, одно было несомненным: против Сталина выступал представитель интеллектуального потенциала революционной России.

Родившийся в Одессе в семье небогатого торговца, Зыков уже на ранней стадии завязал контакты с революционной интеллектуальной элитой. Он был лично знаком с Лениным и другими вождями революции, одним из первых получил орден Красного Знамени и быстро продвинулся с поста главного редактора провинциальной газетки в Узбекистане до помощника Николая Бухарина, главного редактора «Известий». Женившись на дочери наркома образования А. Бубнова, Зыков оказался вхожим в высшие партийные круги. Иногда он выступал по вопросам истории литературы. Когда Бухарин и Бубнов пали жертвами чисток, он тоже получил три года исправительных работ в Сибири. В 1940 г., однако, его восстановили в партии и назначили в политические структуры Красной Армии, одним словом, он стал комиссаром.[52] Такова вкратце была история жизни убежденного социалиста, который и не скрывал, что, мечтая о будущей России, мечтает о России социалистической.

Данное обстоятельство, а также отторжение эмиграции «первой волны» ставило его в обособленное положение по отношению к прочим врагам Сталина, особенно к НТС. На почве различия взглядов он не раз и не два сталкивался с Казанцевым, между ними разгорались жаркие споры, однако последний тем не менее не мог не признавать выдающихся способностей Зыкова. Гроте и Дюрксен тоже ценили возможность сотрудничать с ним. Гроте успокоил подозрения СС в отношении того, что Зыков мог оказаться коммунистическим агентом, замечанием на тот счет, что Советы едва ли бы стали задействовать для таких целей политического комиссара еврейской наружности.

Сам же Зыков не признавал, но и не отрицал того, что он еврей. Как-то в компании за карточным столом и выпивкой один из участников игры напрямую спросил его об этом. Зыков задумался, а потом спокойно произнес:

— Не стоит рассуждать о подобных вещах во время игры. Вот доиграем и поговорим.[53]

Он так и не пояснил, какую же игру имел в виду: игру в карты или же другую игру — игру с жизнью и смертью, в которую играл каждый день.

К моменту приезда Власова Зыков находился в Берлине уже несколько месяцев. Обитатели особого изолятора до хрипоты обсуждали возможности свержения ненавистного режима сталинской диктатуры, однако надежды на то, что на них когда-нибудь всерьез обратят внимание, все уменьшались и уменьшались. С появлением Власова стало казаться, что можно будет, наконец, добиться перелома. Сознавая, сколь значительным может стать его выход на авансцену событий, они ожидали его с нетерпением. После же первых бесед с ним никто уже не сомневался, что он обладает качествами, столь необходимыми в создавшемся положении. Пролетарий по происхождению, Власов не был замешан ни в каких неблаговидных деяниях, пользовался популярностью в армии и умел говорить убедительно. Вряд ли самый последний солдат в Красной Армии поверил бы в то, что он стал врагом Сталина из оппортунизма. Власов почти естественно занял место в центре этого небольшого круга обитателей дома на Виктория-Штрассе, хотя поначалу, что характерно, он лишь только слушал и наблюдал.

Но вот, наконец, и он начал говорить — рассказывать о своей жизни, о встречах со Сталиным, о битве на Волхове, в процессе этих бесед как бы отстраняясь от пережитого. Взглянув на перенесенное им другими глазами, он смог трезво оценить опыт, чего был не в состоянии сделать еще несколько недель тому назад. Он без труда сошелся с Зыковым в отношении политических планов. Взаимодействие с этим человеком, знания которого, работоспособность и исключительную одаренность в области пропаганды и психологической стратегии он немедленно оценил, стало для Власова плодотворным во многих аспектах, и при этом оно не вело к умалению его собственных дарований и независимости.

Через некоторое время Штрикфельдт смог отправить в дом на Виктория-Штрассе еще одну личность, которой суждено было сыграть ключевую роль в окружении Власова, — генерал-майора Василия Федоровича Малышкина. Если для того, чтобы в общих чертах охарактеризовать Зыкова, годилось слово «интеллектуал», Малышкин представлял собой своего рода синоним понятия «идеальный штабной офицер». Он был сильным, жизнерадостным человеком, излучавшим заразительный оптимизм и обладавшим кипучей энергией. Сын бухгалтера из Новочеркасска, Малышкин увлекся революцией, будучи неисправимым молодым идеалистом в форме унтер-офицера, он вступил в партию и после выпуска из военного училища сделался профессиональным солдатом. Когда Малышкин занимал пост начальника штаба Сибирского военного округа, его командующего, Великанова, арестовали и расстреляли в связи с «делом Тухачевского». Вскоре после этого арестовали и самого Малышкина. В течение месяцев его так энергично «допрашивали», что несколько раз без сознания отправляли в камеру. Однако он обладал железным здоровьем и несгибаемой волей, что помогло ему пережить страшные времена и не подписать «признания». В итоге, просидев четырнадцать месяцев, он был освобожден и отправлен в санаторий на поправку здоровья. Затем ему разрешили работать по специальности, и он стал преподавателем в военном училище. Начало войны Малышкин встретил на должности начальника штаба 19-й армии, в составе ее он и служил, когда угодил в плен к немцам под Вязьмой.

Малышкин страстно ненавидел большевизм — ненавидел его потому, что режим уничтожил все мечты, которые он связывал с революцией. Не мог он забыть и унижений, вынесенных во время заключения. У Малышкина быстро сложились добрые отношения с обитателями дома на Виктория-Штрассе. Он любил читать стихи Есенина, с которым некогда дружил и который говорил ему, что Малышкин читает его стихи лучше, чем он сам.

Еще находясь в Виннице, Власов после обсуждения темы с Штрикфельдтом и с полковником бароном фон Ренне написал первое воззвание с призывом встать на борьбу с режимом Сталина. ОКХ намеревалось использовать в ставке фюрера факт создания документа в качестве «подтверждения» того, какой эффект могли бы произвести слова фигуры подобной Власову на военнослужащих Красной Армии. Донесения с подтверждением успешности листовки поступили уже после их прибытия в Берлин. Реакция превзошла все ожидания — количество перебежчиков возросло очень значительно; все они интересовались Власовым и хотели встретиться с ним.[54] На основании такого успешного начала Гроте с одобрения ОКХ решился на следующий шаг. Теперь ему требовалось принципиальное согласие Власова возглавить освободительное движение и армию. После нескольких дней переговоров и обсуждений с Штрикфельдтом и Гроте Власов согласился. Однако он выдвинул условие, что данная операция должна носить не просто пропагандистский, но и политический характер.

Поскольку преждевременное раскрытие планов могло поставить под угрозу весь проект, на начальном этапе предлагалось сформировать комитет освобождения и армию под руководством Власова. Решающим аргументом служило то соображение, что лишь Власов, человек известный всей России, может выступать в качестве главы движения. Организаторы надеялись, что в итоге удастся добиться от политического руководства одобрения создания оппозиционного режима, гарантий независимости и делегирования властных полномочий на оккупированных территориях гражданской администрации. Тем временем Власов, Зыков и Малышкин набросали текст обращения.

Они с нетерпением ожидали ответа из ставки фюрера. Идея казалась столь логичной, столь нетерпящей возражений, столь естественно необходимой, суливший полной успех, что инициаторы предприятия — невзирая на прошлый негативный опыт — не могли и помыслить о том, что их предложения встретят отказ. Все это показывало, как плохо они понимали ход мыслей Гитлера. Случилось, с их точки зрения, необъяснимое — проект отвергли.

Мартин и Гроте повторяли атаку снова и снова, но всякий раз без успеха. Начертанные лиловым пером резолюции Кейтеля говорили одно и то же: «Пропаганда — пожалуйста и сколько хотите. Политика же не есть дело армии, такова установка фюрера. Даже и речи быть не может!» И, в конце концов, последовало раздраженное: «В дальнейшем подобные предложения запрещаются!»

Так прошел октябрь. В начале ноября Гроте удалось еще дважды «пропихнуть» служебные записки Кейтелю через полковника фон Веделя, возглавлявшего отдел пропаганды ОКВ. В обращениях чуть ли не с мольбой настоятельно повторялась мысль о необходимости использовать уникальную возможность. Но Кейтель решительно оборвал Веделя и «окончательно и бесповоротно» запретил использовать такого рода приемы. Наконец, офицерам пропаганды пришлось признать, что казавшееся им продиктованным свыше решение вовсе не выглядит таким для ставки фюрера, что продолжать осаждать его просьбами бесполезно и что планы их рассыпаются в прах, разбившись о тупое непонимание Гитлера и его окружения. Он оставался верен своим основополагающим решениям и не собирался отказываться от покорения и колонизации России, а посему было бы нелогичным подхлестывать у народа национальное самосознание, поскольку в итоге любое правительство и армия, созданные под знаменем противодействия сталинскому режиму, повернутся против Германии, как только осознают, что цель ее не освобождение, а порабощение русских.

Кейтель — единственная ниточка, связывавшая Вермахт с Гитлером, — был примитивно мыслящим человеком, начисто лишенным хоть какого-нибудь политического чутья, он не только ничего не сделал для поддержки начинаний Вермахта, но еще и «сыпал соль на раны», нанесенные ему отказами Гитлера. В любом случае, Кейтелю не хватало твердости, чтобы отстаивать перед Гитлером собственное мнение. Он превратился в высокого военного чиновника, автоматически выполнявшего волю Гитлера и не имевшего на него какого бы то ни было влияния. Впрочем, и ОКВ действовало не самостоятельно, а всего лишь служило совещательным органом — военным штабом при Гитлере. Зависимость Кейтеля от Гитлера была до такой степени прочной, что он не рисковал вступаться даже за самых высокопоставленных офицеров. Он отлично понимал собственную слабость и однажды признался генералу Вестфалю: «Так вот, знаете ли, и становишься швалью».[55]

Особенно в сложившемся положении страдал Штрик-Штрикфельдт. Что должен был он теперь говорить Власову? Как объяснить ему все происходившее? Лишним доказательством личной храбрости и бескомпромиссной преданности принятому решению Мартина, Гроте и Штрикфельдта служит то, что они не переставали искать путей, надеясь достигнуть цели если не напрямую, то обходными путями. Между тем они оказались не в состоянии уяснить для себя то, что «восточная политика» являлась по своей сути неотъемлемой составляющей идеологии национал-социализма, а потому любые их попытки были обречены на провал изначально.

Подполковник барон фон Рённе, глава III секции отдела иностранных армий Востока, как-то спросил Штрикфельдта, почему тот все это делает, зачем подвергает себя такой опасности. Штрикфельдт ответил, что, во-первых, чувствует себя обязанным перед богом и своей совестью, во-вторых, потому, что это политически верно, и, в-третьих, потому, что он уважает и высоко ценит русский народ и хочет помочь ему избавиться от большевизма. На что Рённе с присущей ему способностью смотреть в корень проблемы отозвался так: «Первое сегодня неприменимо, второе верно, а третье — предательство, — после чего с играющей на губах улыбкой подытожил: — Но вы, безусловно, правы».[56]

Власов сделал свои выводы из известий, которые в итоге докатились до него, хотя он был просто не в состоянии оценить весь размах катастрофы. Его пугала мысль о том, что кто-то может воспользоваться его именем, что его могут толкнуть на путь, который приведет как его самого, так и проект к верной гибели. Штрикфельдт, чувствовавший смятение и недоверие Власова, не стал пытаться приукрашивать ситуацию. В то же время он упорно держался намерения не сдаваться — считал, что борьбу за изменение «восточной политики» необходимо продолжать.

Штрикфельдт обрисовал новый план, разработанный им, Мартином и Гроте. Поскольку в настоящий момент не представлялось возможным создать комитет и освободительную армию, им следует по меньшей мере сделать вид, что такая перспектива реальна. И в самом деле, освободительное движение уже существовало — те миллионы, которые изъявляли готовность с оружием в руках сражаться против советского правительства, разве они не сила? Декларация, возвещающая о создании комитета освобождения и армии, пусть и не отражающая действительного положения дел, сможет подхлестнуть к действиям массы на местах и создать такую ситуацию, игнорировать которую долго не сможет даже Гитлер. До сего момента они стремились сначала выработать политику, а уже потом перейти к пропаганде. Теперь же им предстояло вести пропаганду, причем так, как будто бы под ней стоит реальная политика.

Прошло немало времени, прежде чем Власов отважился пойти на риск. Он не видел никакой гарантии изменения немецкой «восточной политики» и просто не смог бы доверять Штрикфельдту, если их предприятие останется пропагандистским трюком. Зыков уверял, что нельзя достигнуть успеха без такой уловки. Только под давлением свершившегося факта и можно чего-то добиться. Штрикфельдт указывал на то, что, несмотря ни на какие запреты, декларация станет известной на оккупированных территориях.

Окончательную версию «Декларации Смоленского комитета» обитатели специального изолятора закончили в начале декабря. В ее написании важную роль сыграл Зыков. Название «Смоленский комитет» возникло из-за того, что первый толчок к созданию организации освободительного движения исходил из этого города в конце 1941 г. Декларацию подписали Власов и Малышкин. В ней содержался призыв к уничтожению коммунистического строя и к подписанию почетного мира с Германией. Среди всего прочего, воззвание обещало снятие ограничения выбора места жительства для работающих, восстановление свободного предпринимательства, возвращение крестьянству отобранной при коллективизации земли и прекращение использования принудительного труда; кроме того, гарантировало свободу слова и вероисповедания и защиту от необоснованных арестов и содержания под стражей.

Десять суток спустя ОКВ одобрило манифест под видом пропагандистского шага при условии, что он не будет распространяться на занятой немцами территории. Поскольку документ содержал и политическую программу, его надлежало представить вниманию Имперского министерства по делам оккупированных восточных территорий. Последовала неделя препирательств и торговли с представителями данной структуры, и все это тогда, когда на горизонте уже отчетливо замаячила перспектива Сталинградской катастрофы. Официальные лица в министерстве опасались, что листовка, несмотря на фактическую свою фиктивность, способна подхлестнуть «великоросский» шовинизм и таким образом ущемить интересы представителей национальных меньшинств СССР, которых оно поддерживало.

Пока изо дня в день тянулось долгое и томительное ожидание ответа Розенберга, Штрикфельдт устроил встречу Власова с еще тремя пленными генералами. Один из них бывший командующий 19-й армией Михаил Лукин, который в конце 1941 г. выражал желание встать на борьбу со сталинским режимом. Однако он настаивал на создании оппозиционного правительства и Русской освободительной армии. Лукин признался Власову, что перестал верить в искренность намерений немцев и не станет сотрудничать с ними без соответствующих заверений со стороны Гитлера.[57] Ту же позицию занимали и два других генерала.

В то время от майора Хайнца Герре, офицера отдела иностранных армий Востока, поступило сообщение о допросе попавшего в плен начальника штаба 3-й гвардейской армии Крупенникова. Крупенников интересовался, почему советских военнопленных не призывают к войне против Сталина. На вопрос Герре относительно того, насколько сам Крупенников готов к этому, последний ответил:

— Предположим, я был бы рад вернуться в Россию, но не в Россию советскую. Многие из нас устали жить под Сталиным.

Одновременно Крупенников настаивал на выработке четко сформулированной программы, которая бы помогла русским разрешить конфликт с совестью. Если немцы примут такую политику, тогда, по его оценкам, до семидесяти процентов пленных офицеров встанут на борьбу против Сталина. Они сами либо кто-то из членов их семей пострадали от режима. Крупенников также предлагал создать национальную освободительную армию, которая сумеет показать себя лучше, чем силы других союзников Германии, о боевых качествах которых Крупенников отзывался с презрением.[58]

Власов отказался говорить с Крупенниковым, поскольку тот тоже настаивал на гарантиях. Посмотрев на поношенный и плохо сидевший костюм, который достал для него Штрикфельдт, Власов не без яда заметил:

— Вы даже не можете найти мне костюма по размеру, а собрались мир завоевывать![59]

Власов не подвергал сомнению добрую волю Штрикфельдта, однако он все больше и больше разочаровывался в реальных способностях этого немецкого офицера чего-то достигнуть. При этом Власов не осознавал всей глубины бессилия своих немецких друзей.

В тот период томительного ожидания в кругу Власова появился человек, ставший впоследствии одним из ближайших его коллег, — Георгий Николаевич Жиленков. Тридцатитрехлетний Жиленков был высокопоставленным функционером коммунистической партии, который, будучи секретарем одного из райкомов Москвы, имел почти неограниченную власть над более чем 400 тысячами человек. Когда вспыхнула война, его в звании бригадного комиссара назначили в 32-ю армию, которую немцы окружили под Смоленском. Попав в плен с остатками разгромленной армии, он выдал себя за простого солдата, был записан в немецкую часть как «хиви» и служил на грузовике подвозчиком боеприпасов. Он бы, возможно, так и продолжал вести двойную жизнь, если бы с группой других «хиви» не был приговорен к расстрелу по подозрению в саботаже, что вынудило его открыть правду о том, кем он в действительности являлся.[60] По приказу из отдела иностранных армий Востока его отправили в специальный лагерь в Лётцене, а оттуда — в дом № 10 по Виктория-Штрассе, где он и сошелся с Казанцевым и Зыковым.

Жиленков представлял собой, казалось бы, превосходный продукт советской системы. Будучи сиротой, он вырос и получил образование за счет государства. Его острый ум и привлекательная наружность помогли ему быстро подняться по ступенькам карьерной лестницы партийного функционера. Было странно, что такой человек, всем обязанный советскому государству, может перейти на сторону немцев, хотя в ту полную тревог зиму у него не единожды возникала возможность пересечь линию фронта и добраться до своих.

Причины, толкнувшие его на такое решение, были типичны для русских. Жиленков изложил свои соображения в беседе с Казанцевым. Человек, занимающий такой видный партийный пост, он постоянно чувствовал себя в неуверенном положении, но даже не это, а неизбежная необходимость постоянно словом и делом демонстрировать энтузиазм и непоколебимую веру в великого вождя Сталина и в непогрешимость его действий — вот что угнетало его больше всего. Простого выражения одобрения было мало — требовалось страстное восхищение. В связи с занимаемой должностью Жиленкову приходилось по три четыре раза в неделю выступать с речами на собраниях и митингах, то есть постоянно и убедительно играть роль борца за ленинско-сталинские идеалы. Даже тем, кто искренне верил в них, такое бывало непросто, а уж для тех, кто не горел верой, и вовсе непереносимо. Большинство не верило как в непогрешимость Сталина, так и в разумность методов его террористического правления. Однако и им приходилось постоянно лгать — словом, жестом и делом.

Член партии не мог выйти из нее. Для таких, как Жиленков, оставалось, по сути дела, два пути: продолжать карабкаться по лестнице или же сгинуть в каком-нибудь лагере, закончив путь в общей могиле.

— Как это ни парадоксально, — признавался Жиленков, — но я впервые почувствовал себя свободным человеком здесь, среди врагов, в плену. И это я — я, важное лицо в партии, имевшее все основания когда-нибудь сделаться членом Центрального комитета. Что же тогда чувствовали простые люди?! Я узнал это, когда многие дни и месяцы скитался с ними по лесам, и позднее, когда работал на немцев. Я даже и не представлял того, какие преступления совершал режим, никогда не подозревал, до какой степени ненавидели партию обычные люди — рабочие и крестьяне. Стал осознавать правду лишь тогда, когда нам впервые удалось поговорить свободно. У меня нет никакого желания провести остаток дней в Сибири. Всего несколько часов пребывания в плену превосходно убедили меня в этом. Режим так мало верит тем, кто пожертвовал всем, отдал все свои силы делу революции. — Позднее в Лётцене Жиленков заявлял: — Обращайтесь с нами как с равноправными друзьями и союзниками, и мы будем ваши. Вот я — ваш, но вы можете заполучить большинство генералов и половину партийного аппарата.[61]

Пребывание Жиленкова на Виктория-Штрассе оказалось непродолжительным. В середине августа — практически перед самым появлением там Власова — он и Боярский, знакомый Жиленкову еще по Лётцену, получили назначение возглавить первое крупное формирование, состоявшее исключительно из военнопленных и перебежчиков и организованное под русским командованием — так называемое экспериментальное соединение «Центр». Само создание такого формирования наглядно демонстрировало настроения очень многих русских, доминировавшее на первом этапе Восточной кампании, — хватило одного только небольшого толчка, чтобы вызвать у них желание сражаться за освобождение страны от советской диктатуры.

Инициатива образования экспериментального соединения «Центр» исходила от эмигранта Сергея Никитича Иванова, который имел прочные связи с нацистской партией и Вермахтом и пропагандировал в этих кругах идею создания Русской освободительной армии. Однако успеха ему удалось добиться только в разведке Вермахта, которая располагала большей свободой действий, чем все прочие службы. Адмирал Канарис усматривал будущий потенциал части, которая являлась бы резервом кадров для специальных операций за линией фронта, а позднее, возможно, смогла бы послужить ядром при создании Русской освободительной армии. Он отправил Иванова в Смоленск на встречу с возглавлявшим абверкоманду-203[62] подполковником доктором Вернером Геттинг-Зеебургом, который тотчас же предложил свое содействие.

В Берлине Иванов склонил к участию в своем предприятии двух других эмигрантов — тридцатилетнего сына царского генерала Игоря Сахарова, не единожды награжденного за участие в боях во время Гражданской войны в Испании и получившего звание лейтенанта от Франко, а также бывшего командира полка Константина Григорьевича Кромиади. Кромиади, однако, ясно дал понять, что не станет сотрудничать с наемниками и что согласен участвовать только в том случае, если будет сформирована национальная русская армия, полноправная военная сила со своей собственной военной формой, имеющая целью борьбу за освобождение России.

Соединение было создано в начале марта 1942 г. Иванова назначили его политическим руководителем, а также лицом, ответственным за связь с германскими властями. Сахаров стал его полномочным представителем. Кромиади под псевдонимом Санин принял военное руководство как комендант лагеря. Часть получила наименование «Русский батальон особого назначения» под кодовым названием «Операция Граукопф».[63] Для постоя был определен поселок Осинторф, расположенный в районе бывших торфяных разработок на железнодорожной ветке Орша — Смоленск, посреди громадных болот, и имевший достаточное количество казарменных помещений для размещения десяти тысяч человек. Часть организовывалась по русскому образцу и получала трофейное вооружение. Личный состав носил советское обмундирование с добавлением погон (которых тогда в Красной Армии не существовало) и бело-сине-красных кокард на фуражках.

Русские — убежденные, что немцы таким образом наконец-то приступили к созданию освободительной армии, — называли свою часть Русской национальной народной армией, или сокращенно РННА. В июле 1942 г. численность личного состава РННА достигала трех тысяч человек, а к концу года она выросла до семи тысяч. Центральный штаб имел штатный состав штаба дивизии. Изначально часть состояла из четырех пехотных батальонов, одного артиллерийского дивизиона и одного инженерно-саперного батальона; существовали планы развернуть батальоны в полки. В каждом батальоне имелись курсы подготовки унтер-офицерского состава, а при центральном штабе — офицерская школа. Были созданы библиотека и офицерский клуб, велась пропаганда русского национального движения, кроме того, РННА издавала даже свою собственную газету — «Родина».

Солдаты и офицеры набирались в лагерях для военнопленных. Недостатка в добровольцах командование не испытывало. Едва представители РННА обнародовали свою программу, желающих стало больше, чем требовалось. Даже партизаны искали связей с Кромиади. Они говорили: «Мы бы присоединились к вам, да не доверяем немцам. Они поставят к стенке и нас, и вас».[64]

Кроме Кромиади, Иванова и Сахарова, к части присоединились и трое других эмигрантов: лейтенант Виктор Ресслер, лейтенант граф Григорий Ламсдорф и лейтенант граф Сергей фон дер Пален. Однако все остальные солдаты и офицеры были из Красной Армии. Среди них наличествовало несколько прекрасных штабных офицеров, семь из которых ранее носили звания полковников и служили либо в штабе дивизии, либо даже армии. Бывший офицер Генерального штаба майор Риль занял должность начальника штаба соединения, полковник Горский возглавил артиллерийский дивизион, полковник Кобзев и майоры Иванов, Головинкин и Николаев — батальоны, а майор Бочаров — разведку.

Многие из новобранцев прибывали в Осинторф в плачевном состоянии — иные просто умирали с голоду. Большинство и решило-то вступить лишь для того, чтобы избежать голодной смерти; между тем, как происходило практически всегда, когда русские получали возможность без давления, свободно изменить свое мнение и когда видели, что им предоставляется реальная возможность сражаться со сталинским режимом, они быстро становились убежденными членами освободительного движения.

Подполковник Геттинг-Зеебург, противник «восточной политики», полностью поддерживал создание соединения. Русские очень уважали его, восхищались и даже дали прозвище «Дедушка». Тресков, начальник оперативного отдела группы армий «Центр», и Герсдорф, начальник разведки, тоже всеми силами выступали за него. Они располагали возможностью обратить внимание фельдмаршала Гюнтера фон Клюге на успешность действий соединения в операциях диверсионно-подрывного характера и на явную политическую благонадежность личного состава.

Первая крупная операция соединения, в которой задействовались триста человек под началом Бочарова, имела место в мае 1942 г. в районе Ельни. В их задачу входило попробовать на прочность боевую готовность и боевой дух корпуса под командованием генерала Белова, который немцы окружили, но который через лесистые районы все же сохранил сообщение с другими силами Красной Армии. Несмотря на несколько острых моментов, — происходили сильные столкновения с частями корпуса, а майор Бочаров даже на некоторое время попал в плен, — операция завершилась полным успехом. Среди всего прочего, на сторону РННА в полном составе перешло разведывательное подразделение под командованием Героя Советского Союза старшего лейтенанта Князева. (Однако Князев и двадцать человек из его отряда впоследствии вновь перебежали на сторону Советов, когда решили, что немцы ведут себя не как искренние союзники. Он откровенно обсуждал обстановку с Кромиади, которому объяснил, что Сталин — безусловное зло, но подчинение России немцам еще хуже.)

Дальнейшие победы записали на свой счет подразделения под командованием лейтенанта графа Ламсдорфа, майора Риля и майора Грачева. Кроме того, один батальон РННА был переброшен в Шклов для охраны района. Немецкие официальные лица на торжественной церемонии передали власть русским. Данный акт поднял настроение населения, которое считало РННА своей собственной национальной армией. Существовали большие надежды на дальнейшее продвижение в плане обеспечения русских национальных интересов. Местная самооборона видела себя частью РННА, большое количество людей искало возможности вступить в ее ряды. Советское руководство обратило на процесс становления движения пристальное внимание. Были отправлены агенты с целью внедрения в состав РННА и деморализации ее рядов.

В июне часть посетил начальник штаба группы армий генерал Вёлер. Скоро между ним и Геттинг-Зеебургом произошло столкновение. Несдержанный и раздражительный Вёлер, скверный характер которого не являлся ни для кого секретом, обвинил Геттинг-Зеебурга во лжи на том основании, что тот будто бы предоставил в распоряжение РННА больше оружия, чем необходимо. Геттинг-Зеебург потребовал разбирательства. В Берлине, однако, опасались разрастания трений и попросту перевели его в другое место. Сменивший его полковник Гетцель держал дистанцию в данном вопросе, а отношения его с русскими не носили характера теплоты и взаимопонимания. Он не оказывал уже той поддержки части, как его предшественник. Ситуация осложнялась отсутствием такта и понимания со стороны немецких властей, что только углубляло раздражение русских и укрепляло в них чувство обиды. Однако им пришлось скоро испытать и еще один чувствительный удар, когда пришел приказ всем представителям старой эмиграции покинуть оккупированные территории — приказ распространялся среди прочих и на такого популярного командира, как полковник Кромиади. Последний приказ, который он подписал 26 августа 1942 г., являлся вполне типичным для соединения и отражал превалировавшие в нем настроения. Он не содержал ни одного упоминания о немцах, был целиком посвящен теме освобождения родины и заканчивался таким заявлением: «Не забывайте никогда, что вы русские, что страдающая Россия взывает к помощи».[65]

То, насколько сильно русские не доверяли немцам, как отчаянно они искали выхода, показывает вызвавший много споров план дальнейших действий, где обсуждалась в том числе и возможность разоружения и роспуска формирования. На такой случай командование решило уйти в леса и оттуда направить немцам ультиматум с требованием предоставить право сражаться на равных основаниях как отдельному соединению. Немцам пришлось бы считаться с силой этой хорошо вооруженной части, дислоцированной на небольшом расстоянии в тылу от линии фронта. При дальнейшем и более взвешенном рассуждении участники споров все же пришли к выводу, что данный шаг ослабил бы позиции русских патриотов. Но, так или иначе, подобные настроения были очень сильны.

Такое вот положение застали Жиленков и Боярский по своем прибытии в расположение соединения. Нельзя сказать, что они были свободны от предвзятостей — оба опасались, что «старая» эмиграция выражает интересы немцев и создает банды наемников. В свою очередь и соединение встретило новых командиров с недоверием. Жиленков был как-никак партийным функционером и комиссаром, но что еще хуже — первая речь, с которой он обратился к личному составу, изобиловала пропагандистской риторикой и льстивыми реверансами в адрес немцев. Недоверие достигло такой степени, что некоторые офицеры обратились к Кромиади за разрешением ликвидировать Жиленкова — он казался им плохо замаскированным агентом-провокатором.

Личный разговор между Боярским и Кромиади в итоге помог прояснить обстановку — выяснилось, что мнения их совпадают. Боярский заверил собеседника, что Жиленков придерживается тех же позиций, что и они, однако, как бывший комиссар, он находится под постоянной угрозой из-за непредсказуемости немцев и фактически все время балансирует между жизнью и смертью. По сей причине ему до поры до времени приходится декларировать то, во что сам он не верит. Под командованием Жиленкова и Боярского созданная в Осинторфе бригада была придана группе армий «Центр» под наименованием экспериментальное соединение «Центр». Оба офицера быстро осознали, что ей вполне под силу стать ядром освободительной армии, что она располагает потенциалом, который дает шанс путем проведения успешных боевых операций на фронте произвести заметное воздействие на немецкие власти и заставить их обратить на себя должное внимание.

К началу декабря бригада находилась в полной боеготовности. Когда 16 декабря у немцев возникла острая нужда в резервах, Тресков предложил фельдмаршалу фон Клюге послать соединение на фронт. Клюге тотчас же отправился с проверкой в лагерь и остался вполне доволен результатами поездки. Но затем — так, словно хотел соблюсти какие-то формальности, — он вдруг приказал рассредоточить русские части и побатальонно придать их разным немецким соединениям, при этом снабдив личный состав немецким обмундированием. Все доводы Трескова, пытавшегося убедить командующего в том, что подобное решение может нанести серьезный психологический ущерб делу, пропали втуне. Клюге хорошо знал точку зрения Гитлера и не хотел рисковать.

В итоге Герсдорфу пришлось ехать в Осинторф со скверными вестями и с надеждой убедить Жиленкова и Боярского в неизбежной необходимости смириться с ситуацией. Боярский впал в ярость — он считал, что лучше расстрел, чем клеймо наемника. Оба офицера обратились к Клюге с воззванием, в котором упирали на то, что их бригада представляет собой часть будущей русской армии и станет сражаться только в таком качестве. Она была создана с целью освобождения России от большевизма и рассматривала свои взаимоотношения с германской армией как с армией союзнической. В глазах немцев подобная реакция выглядела равносильной мятежу. Тем же вечером, бесцеремонно исключив из процесса переговоров Трескова и Герсдорфа, Клюге направил Жиленкову ультиматум: или он подчинится приказу, или же предстанет перед трибуналом, соединение же будет расформировано.

В этот критический момент вновь вмешался Тресков. Они с Геленом сошлись на том, что Жиленкову и Боярскому необходимо перенести свою деятельности в Берлин с целью организации комитета освобождения. Русские офицеры стали бы тогда «официальными представителями» данного органа, что исключило бы их из числа военнопленных. Затем Тресков послал за обоими русскими офицерами, однако они отказались ехать до получения официального разрешения и гарантий неприкосновенности. Он же объяснил им то, насколько серьезно может пострадать их предприятие и насколько сильно отдалит их от достижения цели неподчинение приказу Клюге, ибо данный факт даст важный козырь в руки противников разумной «восточной политики», кроме того, Тресков пообещал, что будет продолжать курировать часть лично. Прислушавшись к этим доводам, они на следующий день покинули место расположения РННА. Произведенный в полковники майор Риль принял на себя обязанности командира, а майор Безродный — начальника штаба.

Сложилось исключительно неудобное положение, связанное с угрозой резкой смены настроений личного состава. В ночь после того, как было объявлено о разделении бригады на отдельные части и о предстоящем введении немецкого обмундирования, к партизанам дезертировало триста человек. Однако остальные остались и были переброшены в район Бобруйск — Могилев для охраны территории и борьбы с партизанами.

Так закончила свои дни РННА. Первая попытка создания национальной Русской освободительной армии провалилась практически в самом начале.

Чтобы убрать с «линии огня» Жиленкова и Боярского, их отправили в распоряжение отдела иностранных армий Востока. Когда стало ясно, что Клюге не будет стремиться к принятию против них каких-то особых мер, обоих перевели в Берлин. Жиленков остался на Виктория-Штрассе, тогда как Боярского назначили начальником подразделения пропагандистов на северном участке фронта. Рассказанное Жиленковым Власову, с одной стороны, подкрепило убеждение последнего в реальности перспектив задуманного, а с другой стороны, усилило его опасения в отношении позиции Гитлера, особенно в свете того, что ответа на «Смоленскую декларацию» так и не последовало, а решения Имперского министерства по делам оккупированных восточных территорий продолжали носить неразумный характер.

Тем временем, пока Восточное министерство продолжало стойко противостоять упорному давлению отдела пропаганды ОКВ и других структур Вермахта, из самых разных армейских частей на Восточном фронте продолжали-поступать служебные записки с требованиями, в связи с опытом практических действий на местах, немедленным и радикальным образом изменить «восточную политику». В процессе продвижения немцев к Волге и Кавказу местное население выказывало еще большее стремление к сотрудничеству, чем на центральном направлении. На этих территориях не было партизан. По инициативе начальника разведки группы армий «Юг», подполковника фон Фрейтага-Лорингхофена, были немедленно созданы казачьи части для усиления немецкого фронта на огромных просторах от Дона до Волги. В степях Калмыкии сформировали шестнадцать эскадронов калмыков, а вскоре появились и отдельные Туркестанский, Азербайджанский, Грузинский, Армянский и Северокавказский добровольческие легионы.[66]

В марте 1942 г. под властью немцев находилось свыше шестидесяти или даже семидесяти миллионов советских граждан. От того, сколько ума, такта и искренности проявят ко всем этим людям немецкие военные и гражданские власти, напрямую зависело, будет ли взаимодействие укрепляться, или же расположение местных жителей к немцам в массовом порядке обернется недоверием, враждебностью, а затем и непримиримой ненавистью. Осознание данного факта привело постепенно к кристаллизации мнения армии в отношении нетерпимости текущих методов администрации и неприемлемости планов колонизации. На основании сотен служебных записок, направленных по инстанциям из различных армейских соединений, были написаны соответствующие отчеты генералом фон Роком,[67] полковником Геленом[68] и полковником фон Тресковым.[69]

Командиры частей в тыловых районах армии, зная о том, что Кейтель блокирует поступление к Гитлеру подобного рода негативной информации, потребовали совещания у Альфреда Розенберга, рейхсминистра по делам оккупированных восточных территорий. Эта встреча состоялась в Берлине 18 декабря 1942 г. Командующий тылом группы армий «Центр», генерал граф Шенкендорф, нарисовал жуткую картину того, какое положение сложилось на местах в результате политики губернаторов (рейхскомиссаров) самого Розенберга и мер, принимаемых Министерством экономики, а также СС и Гестапо. Генералы указывали на то, что угроза роста партизанской деятельности есть прямое следствие такого рода действий властей, а также и на то, какой резонанс они могут вызвать в добровольческих частях.

Тонкости различий во взглядах Гитлера и Розенберга на «восточную политику» оставались для генералов книгой за семью печатями. Они упирали на необходимость для Германии поддерживать дружественные отношения с русским народом также и в будущем, а кроме того, на то, что сейчас Германия прилагает максимум усилий для исключения в дальнейшей перспективе такого сотрудничества в принципе. Они предоставляли исключительно трезвую и непредвзятую оценку военной обстановки и постоянно подчеркивали факт неизменного ослабления позиции немцев, исправить которую представлялось возможным только через сотрудничество с населением. Шенкендорф попросил Розенберга сказать фюреру всю правду. Он заявил, что не верит в наличие у Гитлера ясного представления о происходящем на советских территориях, оккупированных Вермахтом и управляемых Восточным министерством.

Розенберг явно не остался глух ко всему тому, что узнал. Помимо комендантов армейских тыловых районов, на встрече присутствовали представители всех отделов Генерального штаба, и все эти офицеры совершенно очевидно держались единой точки зрения. Мнение круга лиц, группировавшихся теперь вокруг Власова, было услышано и зазвучало на более высоком уровне — теперь и немецкие военные не сомневались в справедливости следующего заявления: «Завоевание России под силу только самим русским». Подполковник Шмидт фон Альтенштадт указал, что если немцы не изменят существующего положения, те полмиллиона русских, что приписаны к частям Вермахта, послужат в дальнейшем источником непредсказуемых бед. Он добавил, что нет никакого сомнения во все еще сохраняющемся у этих людей стремлении выступать с оружием в руках против сталинского режима, но им необходимы твердые свидетельства того, что существующая политика будет сдана немцами на свалку.

Нет ничего случайного в том, что присутствовавшие на совещании офицеры представляли военные, а не моральные причины необходимости срочной смены «восточной политики». Они знали, что соображения морали для Гитлера пустой звук. Не случайно и то, что ни один из них не высказывался за разделение России. Для них не подлежало сомнению то, что уничтожить диктатуру Сталина можно лишь общими силами всех регионов и потому планы перекройки страны лишь сыграют на руку советскому режиму.

Розенберг обещал содействие в деле изменения «восточной политики».[70] 21 декабря он направил меморандум Гитлеру, в котором суммировал основные доводы, прозвучавшие на совещании, и попросил у фюрера разрешения обратиться с личным докладом. Гитлер вскоре принял его, однако неизменно настаивал на том, что дело генералов воевать, а не заниматься политикой. Тем не менее вполне вероятно, что под воздействием доводов, обрушенных Вермахтом на Розенберга, 12 января 1943 г. Гитлер дал добро «Смоленской декларации». Однако он запретил какое бы то ни было распространение заявления на немецкой стороне — только по ту сторону линии фронта.

Поскольку отдел пропаганды ОКВ уже провел все детальные приготовления, колесо кампании завертелось немедленно. Миллионы листовок были распространены на всех фронтах, но некоторые из них — как втайне и планировалось — «случайно» попали и на оккупированные территории. Успех операции превзошел все самые оптимистические ожидания тех, кто окружал Гелена и Гроте. Первые же донесения со всех участков фронта говорили о значительном росте числа перебежчиков — почти все они без исключения просили о включении их в освободительную армию Власова. Немного позднее поступили данные о реакции на оккупированных территориях. В донесениях говорилось о «глубокой заинтересованности и всеобщем одобрении»; население ожидало «дальнейших шагов в данном направлении»; было «чрезвычайно важно предоставить Освободительному комитету реальную власть, чтобы не утратить доверия к пропаганде».[71]

Волнительное ожидание охватило многие слои общества. После всех сомнений в искренности немецкого руководства, всего того отчаяния, которое приносила его политическая близорукость, наконец-то стало казаться, что изменения неизбежны. Те из немцев на оккупированных территориях, которые встречались с русскими и пользовались их доверием, то и дело слышали одни и те же нетерпеливые вопросы. Русские добровольцы требовали своего включения в Русскую освободительную армию, или РОА.[72] Никто из них даже не знал, что РОА не существует, что «Смоленский комитет» — «бумажная» организация. Между тем их реакция стала политической реальностью, с которой противники официальной политики надеялись укрепить свои позиции.

— Джинн вырвался из бутылки. Пусть попробуют теперь запихать его обратно, — заявил Зыков,[73] выразив не только надежды, но и злобную радость окружения Власова.

Дату одобрения «Смоленской декларации» можно было рассматривать как день рождения Русского освободительного движения. Впервые скрытые под ним силы получили программу, в первый раз были озвучены цели борьбы, а не просто идентифицирован враг. Интересно отметить, что этот документ, несмотря на «патронаж» Гитлера, выражал демократические идеалы.

Советский пропагандистский аппарат продолжал хранить молчание. Между тем на места спускались приказы немедленно уничтожать листовки, любого, кто занимался их распространением, ждала смерть. Сталин осознал то, какую угрозу представляло освободительное движение для правительства, о чем свидетельствуют далеко идущие изменения политической линии. Коммунисты вдруг принялись призывать советских граждан к «народной борьбе за освобождение отчизны». Правительство, уничтожившее множество священников и еще недавно закрывавшее церкви, разрешило службы во многих из них. Погоны, прежде считавшиеся атрибутом буржуазии, вновь заняли место в комплектах обмундирования; появились награды с именами национальных героев прошлого — царских генералов Суворова и Кутузова; кроме того, был распущен Коминтерн.

Почти четверть века партия стремилась к созданию «нового советского человека», теперь, похоже, все труды пошли насмарку. Сталин не мог призывать народ на защиту социалистической (коммунистической) системы и на борьбу за международный коммунизм, вместо этого ему пришлось сзывать народ на смертный бой за родину. Его пропаганда возымела действие не в последнюю очередь из-за разочарования в немцах. Многие начинали думать, что коммунизму придется меняться под давлением армии-победительницы. На оккупированных территориях партизаны принялись сеять слухи, что будто бы ни Освободительный комитет, ни РОА, ни сам Власов не были на самом деле на стороне немцев, а что все в действительности являлось пропагандистским трюком. И чем дольше не поступало никаких известий о прогрессе у лидеров освободительного движения, тем более достоверными казались слухи.