Генерал Власов

Глава IV Борьба за свободу действий

По мере роста в руководствах групп армий озабоченности в отношении обстановки на фронте и в тылу, у военных все более крепла уверенность в необходимости посещения Власовым оккупированных районов. Клюге и Шенкендорф согласились принять на себя ответственность за данный шаг, с тем чтобы не терять времени, пока будут идти согласования в высших эшелонах власти. Принимая во внимание настроение населения и личного состава добровольческих частей, приезд Власова становился просто необходимым. Хотя Клюге и Шенкендорф официально «обезопасили» турне Власова как «пропагандистское», Мартин и Гроте отлично понимали, насколько рискованным может стать данный шаг для них самих и для их предприятия. Тем не менее они продолжали заниматься приготовлениями к поездке Власова.

Поначалу Власов ехать отказывался. Пока комитет не получил официального одобрения, пока освободительная армия оставалась по сути дела фикцией, он не мог обещать ничего из того, что будут ожидать от него население и добровольцы в вооруженных формированиях. Долгие споры и обсуждения с другими русскими, однако, убеждали его не сдаваться. Пусть даже «Смоленская декларация» и не смогла поколебать упорства ставки фюрера, приезд Власова, как считали они, повлечет за собой столь сильные демонстрации того, какие чувства владеют народом, что отмахнуться от этого будет уже невозможно.

Принимая во внимание важность фигуры Власова и его открытого выступления против советского режима, порой просто поражаешься тому, сколь смехотворно ничтожными бывали те препятствия, которые поглощали энергию его немецких покровителей в штабах Вермахта на самом высоком уровне. Так, например, некоторым офицерам из отдела пропаганды приходилось платить за его одежду из личного кармана просто потому, что он не мог появиться перед людьми, скажем, в поношенных костюмах. Власов не мог ходить в немецком обмундировании, о советском же и вовсе речь не шла, поскольку данное обстоятельство плохо бы повлияло на население, а формы Русской освободительной армии не существовало, как не существовало и самой армии. Итак, Власов был обречен до конца дней ходить в неком мундире, появившемся на свет в результате импровизации его «крестных отцов». После нескольких суток упорных поисков Штрикфельдт добыл, наконец, некое подобие военной формы, состоявшей из черных брюк с красными генеральскими лампасами, темно-коричневого кителя без петлиц и погон и того же цвета шинели с красными отворотами. В Смоленске капитан Петерсон заменил серебряные пуговицы золотыми, положенными генералам.

Более не рассматривавшийся немцами как военнопленный, Власов занимал небольшой, скудно обставленный номер во второсортной гостинице «Русский Двор» в центре Берлина. Штрикфельдт попросил его выехать в поездку 25 февраля 1943 г. в сопровождении офицера разведки из штаба Шенкендорфа подполковника Владимира Шубута и капитана Петерсона, которого он уже знал по Лётцену и которому предстояло взять на себя обязанности переводчика.[74] В спальном вагоне почтового поезда они с Силезского вокзала в Берлине выехали в Лётцен, а уже оттуда на военном эшелоне с возвращающимися на фронт отпускниками в Смоленск.

Генерал фон Шенкендорф принял Власова в своей штаб-квартире на окраине города. Они обсудили вопросы ставшей насущно необходимой политической борьбы, ее перспективы и возможности. Затем Власов побывал в соборе, который до оккупации города Вермахтом служил в качестве зернохранилища, и имел продолжительную беседу со священником. Вечером того же дня в местном театре в обстановке всеобщего подъема состоялось первое со дня плена выступление Власова перед большой группой русских.

Глубокий и зычный голос Власова был хорошо слышен отовсюду в зале. Говорил он просто, легко подбирая подходящие сравнения, и немедленно добился отклика у слушателей. Будучи сам человеком из народа, он хорошо знал, чем взять аудиторию. Он так и излучал уверенность, убежденность и властность.

Начал Власов с того, что коротко описал свою служебную карьеру в Красной Армии и обрисовал причины того, почему повернул оружие против Сталина. Он говорил о целях освободительного движения и о том, что после победы Россия должна будет занять надлежащее место в европейском содружестве стран и народов. Он упирал на то, что русским, и никому иному, должна принадлежать роль ниспровергателей Сталина. Несмотря на то что союзниками в их борьбе станут немцы, национал-социализм не будет перенесен на российскую почву. Русским не придется носить иностранную форму. После победы будет образовано правительство, отвечающее требованиям и условиям России. Свое выступление он закончил предложением к собравшимся высказать мнения.

Первым взял слово действующий глава Смоленского округа. Он заявил о том, что население на оккупированных территориях надеялось на очень многое, а получило мало, и задал вопросы, которые задавали с начала войны тысячи и миллионы русских: правда ли то, что немцы намеревались превратить Россию в колонию, а самих русских в рабов? Не правы ли те, кто говорит, что охотнее будут жить в России при проклятых большевиках, чем под кнутом немецкого надсмотрщика? Им все время говорят, против кого они должны сражаться, но не говорят — за что. Никто еще официально не объявлял о том, каковы послевоенные планы в отношении страны. Почему бы немцам не передать власть в оккупированных районах русской администрации? Почему добровольцам, которые сражаются вместе с немцами, не разрешают иметь свои штабы и русских командиров? Одним словом, собравшиеся хотели знать ответы на все эти «почему».

Именно этих вопросов и боялся Власов. Он мог обещать лишь надежду. Он подчеркнул то, что уже сам факт его появления здесь, его публичных выступлений говорит о росте понимания проблемы со стороны немцев. Он заметил, как делал в речах и в дальнейшем, что немцам поначалу казалось, будто бы большинство народа сражается за коммунизм. Недоверие и ввело их в ошибку, однако теперь многие немцы осознали это. Вот он и работает совместно с ними, чтобы устранить непонимание и сделать то, что необходимо сделать. Просто глупо думать, что можно превратить в рабов 190-миллионный народ. Однако участие немцев нужно, чтобы покончить со сталинским коммунизмом, и поскольку большинство людей мечтают о свержении Сталина, принимать такую помощь не есть предательство или измена. Цели эти уже заявлены в «Смоленской декларации». Если же Власов хочет добиться поставленных задач, ему необходимо доверие и содействие народа, как нужны они ему для того, чтобы убедить немецкое руководство в принятии соответствующих мер. Громкие аплодисменты, сопровождавшие его высказывания, говорили о том, сколь глубоко страдали собравшиеся от неопределенности, как много значили для них слова надежды.

На следующий день Власов побывал в добровольческой части и в редакционных отделах местной русской газеты. Затем он встретился с белорусским майором Дмитрием Космовичем, который действовал в зоне ответственности группы армий «Центр» и прославился тем, что очистил от партизан крупные районы вокруг Брянска и Смоленска. Космович, один из представителей образованной элиты, вышедший из среды белорусского крестьянства, был эмигрантом со стажем, в Белграде он вступил в политическую организацию, ставившую себе целью независимость Белоруссии. Он вернулся домой в начале Восточной кампании и с помощью немцев добивался выполнения поставленных задач.

То была первая встреча Власова с таким радикальным сторонником сепаратизма. Космович выразил готовность сотрудничать, если Власов и его Освободительный комитет гарантируют независимость Белоруссии. Власов же со своей стороны пытался убедить собеседника, что сначала надо разделаться с общим врагом, а уж потом предоставить в подобном вопросе делать выбор народу, не говоря уже о том, что провозглашение раздела России сейчас дало бы Сталину превосходный козырь в политической игре. Расстались участники встречи недовольные друг другом.

Тем не менее переговоры эти имели важное значение для Власова. Пример Космовича доказал, как легко мобилизовать население и то, сколько могут сделать сами русские, если они, а не немцы будут распоряжаться на оккупированных восточных территориях. К моменту прибытия Космовича в Смоленск в обширных лесах вокруг города действовала партизанская бригада численностью почти в две тысячи человек. Справиться с бригадой было непростой задачей, поскольку она осуществляла связь с Красной Армией через леса около Демидова, где отсутствовала сплошная линия фронта. Партизаны реквизировали скот и провизию в деревнях и селах и терроризировали население, которое в итоге направило депутатов в Смоленск просить помощи.

Командовавший дислоцированными в регионе германскими войсками и комендант города генерал Поль поручил Космовичу организовать сеть самообороны. Первый шаг был направлен на защиту ближайших сел и деревень. В каждом селе со складов трофейного снаряжения вооружили по 100–150 человек. Построили бункеры, создали систему быстрого оповещения соседних отрядов на случай внезапного налета партизан. Особенно остро нуждался Космович в офицерах и унтер-офицерах, которые требовались для подготовки крестьян. Из лагеря для военнопленных отобрали шестьдесят офицеров, включая и многих кадровиков в звании вплоть до полковника. Они ненавидели Сталина, однако немцы сделали все, чтобы эти люди разочаровались и в них. Посему эксперимент имел и элементы риска, так как через партизан бывшие пленные могли практически в любое время перебежать на сторону Красной Армии. Однако случаев дезертирства не отмечалось.

Во все расширявшемся круге опоясывавших Смоленск сел одна деревня за другой получала оружие, охраняя себя и центр от партизан. Начиная с июня 1942 г. отряды местной милиции, официально именовавшиеся «службой порядка» (Ordnungsdienst — OD),[75] также временно разместились в лесных землянках около Демидова, образовав тем самым в итоге сплошной участок линии фронта. В самом Смоленске Космович организовал моторизованную оперативную группу, которую, смотря по обстановке, можно было быстро перебросить на особо угрожаемый участок обороны. Общая численность милиции в районе Смоленска в итоге достигла почти 3000 человек, а всего в зоне ответственности группы армий «Центр» — примерно 100 тысяч. Космович, назначенный инспектором «службы порядка», свел эти силы в батальоны под единым общим командованием для скорейшего преобразования их в предполагаемую освободительную армию. Вскоре, однако, ОКВ запретило любую централизацию. Такое решение принесло очередное разочарование не только русским, но и немецкому командованию в тыловых районах армии, которое упрочило свое положение за счет поддержания инициативы Космовича.[76] Метод Космовича был прост, для успешной реализации его планов не требовалось ничего, кроме одного — Луговности населения к сотрудничеству. И высокий уровень этой готовности стал лишним подтверждением обоснованности эксперимента.

Поездка Власова заняла три недели. Он выступал перед жителями городов и сел и перед добровольческими формированиями. Повсюду его встречали с большим энтузиазмом: его появление явно способствовало восстановлению упавшего духа и вновь зажигало в сердцах людей утраченную уже почти совсем надежду. Особенно сильное впечатление его визит произвел на казачий полк Кононова в Могилеве. Хотя за первый год войны на сторону немцев перебежали десятки тысяч солдат, они переходили к ним либо поодиночке, либо малыми группами. Мощная система советских информаторов, как видно, позволяла предотвратить дезертирство целых частей и подразделений. Между тем майор И. Н. Кононов, командир 436-го стрелкового полка 155-й стрелковой дивизии, сумел привести свой полк к немцам целиком. Это был единственный подобный случай за всю войну.[77]

Кононов закончил военное училище, с 1927 г. состоял в партии, прошел финскую войну и удостоился награждения орденом Красного Знамени. Как и Власов, он не пострадал от действий правительства, однако видел, как коса сталинского террора выкашивает лучших офицеров Красной Армии. Он знал настроения личного состава своего полка. Когда во время отступления его части выпало прикрывать тыл, он отправил к противнику одного из самых доверенных людей, пообещал переход полка на сторону немцев при условии, если ему позволят принять участие в создании Русской освободительной армии, которая будет сражаться против сталинского режима. Немцы предложение приняли. Затем он созвал офицеров полка и объявил им, что он — враг правительства Сталина, что принял решение включиться в борьбу за освобождение России. Желающие могут встать на его сторону, те же, кто не хочет, могут остаться — ничего плохого не случится с ними. За исключением нескольких комиссаров, все согласились идти за Кононовым. Затем он обратился ко всему личному составу полка, сообщив ему о принятом решении. Каждому солдату предоставлялся выбор — последовать за командиром или сохранить верность Красной Армии. Все пошли за ним, и 22 августа 1941 г. он без каких бы то ни было сложностей провел полк за линию фронта к немцам.

Кононову повезло — он встретил поддержку в лице генерала Шенкендорфа. Шенкендорф обещал сделать все, что было в его власти для получения у Главного командования разрешения на создание объединенной Русской освободительной армии. Тем же временем под собственную ответственность он санкционировал формирование казачьего полка.[78] Шенкендорф хорошо представлял себе, что в тот момент нечего и надеяться получить добро на создание русского полка.

Кононов, сам из донских казаков, согласился «временно» (как он думал) на организацию такой части. Он не сомневался, что немецкое руководство быстро поймет, как легко свалить сталинский режим с помощью самих русских. Шенкендорф предоставил Кононову все полномочия действовать по своему усмотрению и назначил лейтенанта графа Риттберга офицером по связям между собой и Кононовым. Риттберг скоро завоевал доверие и дружбу Кононова и оставался в рядах полка до самого окончания войны.

Через неделю после перехода на сторону противника Кононов побывал в лагере для военнопленных в Могилеве, где намеревался набрать добровольцев для первой части Русской освободительной армии. Желание вступить в нее выразили более четырех из пяти тысяч военнопленных, находившихся в лагере, однако Кононов отобрал из них всего пятьсот, из которых 400 были казаками. Остальным пришлось сказать, чтобы они ждали своего шанса, который обязательно представится им позднее. Аналогичная история повторилась в лагерях под Бобруйском, Оршей, Смоленском, Пропойском и Гомелем.

19 сентября 1941 г., по прошествии всего менее месяца, новый казачий полк численностью в 77 офицеров и 1799 нижних чинов стал реальностью. Кононову пришлось отказаться от части своих бывших солдат, поскольку они не являлись казаками, хотя на неказачий элемент приходилось до сорока процентов личного состава полка. Тех, кого он не взял в свой полк, не отправили в лагеря для военнопленных, а включили в состав подразделений гражданской администрации или же распределили в полицейские части.

Тем временем Шенкендорф обеспечил личный состав вооружением и снаряжением и сам зачитал приказ ОКХ об учреждении 120-го Донского казачьего полка. Полковым знаменосцем стал донской казак по фамилии Белоградов, просидевший двенадцать лет в сталинских концлагерях; двое его братьев и четверо сыновей были замучены тайной полицией.

Кононов надеялся на создание в ближайшее же время более крупных частей, чего, однако, не произошло. Более того, 27 января 1943 г. ему сообщили о том, что существование русских подразделений численностью свыше батальона запрещается, а потому его полк переименовывается в 600-й Донской казачий дивизион; хотя он на тот момент состоял из почти двух тысяч человек и в феврале ожидал приема в свой состав еще тысячи.[79] Впоследствии было сформировано особое бронетанковое подразделение, названное 17-м казачьим танковым батальоном; приданное германской 3-й танковой армии, оно периодически принимало участие в боевых действиях на фронте. Сто двадцать человек из батальона Кононова, переодетые в советскую форму, проникли в расположения русских частей в районе г. Великие Луки. Им удалось захватить в плен советский военный трибунал — пять военных судей и двадцать одного охранника, освободить сорок одного приговоренного к смерти красноармейца и завладеть важными документами.

Приезд Власова наполнил батальон новой надеждой. Личный состав интерпретировал деятельность генерала как знак роста понимания со стороны немцев. Кононов и Власов быстро пришли к взаимопониманию и сошлись на решении о создании казачьего соединения в рамках будущей освободительной армии. Кононов, всегда враждебный к идеям сепаратизма, оставался в рядах сторонников такой идеи до самого конца войны.[80]

В Бобруйске — т. е. на следующей остановке в ходе поездки — местное подразделение пропаганды планировало транслировать речь Власова по радио. Однако наверху — в Министерстве пропаганды — инициативу не одобрили. Тогда с тем чтобы как можно шире разнести весь о визите Власова, в новостях передали о том, что он приезжает на радиостанцию с целью проверки ее работы. В Бобруйске Власову представили подробное описание состояния дел в крупном районе на оккупированной территории, находившемся под управлением русской администрации. Данный район, расположенный в зоне ответственности 2-й танковой армии, находился неподалеку от линии фронта и имел своим центром поселок Локоть на восточной опушке большого лесного массива, протянувшегося на юг от Брянска. И здесь командование Вермахта демонстрировало больше понимания политической необходимости, чем немецкие гражданские власти. Эксперимент в районе Локтя служил одним из наиболее убедительных примеров того, чего можно было бы достигнуть, если определяющим в политике стало бы понимание реальности, а не иллюзии и попытки проведения в жизнь утопических планов.

Положение в данном районе, на центральном участке фронта, отражало все проблемы, с которыми приходилось сталкиваться на оккупированных территориях. Партизаны всегда имели возможность скрыться в глубине обширных первобытных лесов региона. Плодородные поля, обрабатывавшиеся крестьянами, располагались поблизости от крупных городов Орла и Брянска. Здесь удалось создать первый крупный район, управляемый русскими, где были поставлены в строй и введены в действие первые части русских добровольцев. Инициатива и отвага командующего 2-й танковой армией генерал-полковника Шмидта, который не побоялся принять надлежащие меры за спиной ставки фюрера и вопреки желанию Гитлера, помогла установлению дружбы и взаимного доверия между военной администрацией и населением.

Настроения были однозначно антисоветскими. Крестьяне поделили имущество колхозов сразу после отхода Красной Армии и вооружились оружием, которое побросали красноармейцы, с тем чтобы защищать села от рассеявшихся солдат и противодействовать карательным акциям партизан. Такая тенденция оказала влияние также и на военнослужащих Красной Армии, которые после завершения боев в Брянском котле тысячами разбрелись по лесам. Многие нашли приют в окружающих селах, где не хватало рабочих рук. Остальные сдались немцам и были задействованы в частях или вступили в местную милицию. Таким образом, некое движение противников сталинского режима образовалось в регионе даже до установления в нем немецкой администрации. Первым представителем власти в районе пос. Локоть стал высокий, видный инженер по фамилии Воскобойник — человек выдающегося ума и одаренный оратор. За несколько недель ему удалось создать нечто вроде автономной администрации, которую поначалу охранял от партизан вооруженный отряд общей численностью пятьсот человек.

Такую ситуацию застал в этих краях Вермахт, и генерал Шмидт узаконил статус территории как автономного района под управлением русских. Вся полнота исполнительной власти была возложена на русских, и все немецкие войска и органы управления, за исключением маленького штаба связи, были оттуда отозваны. Русские приняли на себя обязанности по поддержанию порядка, ведению борьбы с партизанами и по снабжению немцев четко оговоренным количеством провианта.

С течением времени территория автономии расширялась до тех пор, пока не стала включать в себя восемь районов с населением в 1,7 млн. человек. При этом в ее распоряжении имелась бригада, насчитывавшая более чем 20 тыс. человек, под русским командованием, — этого числа вполне хватало для того, чтобы держать территорию свободной от партизан вплоть до отступления немцев. Бригада — ее личный состав носил советскую форму с национальной эмблемой и погонами — состояла из пяти пехотных полков, одной бронетанковой бригады, укомплектованной двадцатью четырьмя танками Т-34,[81] одного инженерно-саперного батальона, одного охранного батальона и одного дивизиона противовоздушной обороны. Русские, рассматривавшие эту бригаду как часть будущей освободительной армии, официально называли ее Русской освободительной народной армией (РОНА). Нередко в РОНА перебегали и партизаны, некоторые из которых приходили туда из районов, расположенных на удалении в сто километров. Так, в конце весны 1943 г. в Локоть прибыл целый отряд из восьмидесяти человек с командиром во главе.

После того как Воскобойник погиб в бою с партизанами, главой автономного округа и командиром бригады сделался другой инженер по фамилии Каминский, которого генерал Шмидт произвел в бригадные генералы. Под началом Каминского, поддерживавшего плотные контакты с немцами, округ стал воплощать в себе образец того, чего могли достигнуть русские без вмешательства немцев. Там издавалась собственная газета, работал театр, банк, несколько заводов и фабрик, вошли в строй две больницы с русским медперсоналом. Существовала даже своя налоговая служба. В результате восстановления личной собственности экономика региона быстро пошла на поправку, уровень жизни населения превосходил все показатели по оккупированным территориям. Поставки сырья и продовольствия немецкой армии осуществлялись образцово.

Планировалось даже создание «национал-социалистической» партии, хотя это предприятие сделало не более нескольких робких шагов. Как бы то ни было, эта так и не созданная партия не претерпела влияния немецкой национал-социалистской идеологии, которой русские не понимали и не принимали.

Хотя власть Гиммлера не распространялась на территории под управлением армии, генерал Шмидт хотел дополнительно подстраховать вышеописанные начинания посредством привлечения офицера связи Службы безопасности СС при армии.

В конце 1942 г. Каминский представил вниманию генерала Шмидта служебный доклад с перечнем достижений и с приложением дальнейшего плана действий. В документе этом он не преминул заметить, что постоянное нежелание очертить позитивные политические цели может привести к нежелательной смене настроений у населения. По сути своей, предложения Каминского повторяли собой то, что уже предлагалось в сотнях служебных записок, в рапортах и докладах немцев и русских: русская автономная администрация на всех оккупированных территориях; возглавляемая русскими командирами освободительная армия; русский оппозиционный режим и гарантии независимости России в ее границах по состоянию на 1938 г. Генерал Шмидт лично представил все эти предложения вышестоящему начальству и… был быстро отозван с Восточного фронта.

Все вышеописанное происходило всего в каких-то ста километрах от фронта. Некоторые из немцев высказывали опасения, что РОНА в один прекрасный день перекинется на другую сторону, однако на деле происходило обратное. Так, например, когда летом 1943 г. бригаду бросили в бой против частей Красной Армии, прорвавших немецкий фронт около Дмитровска, она по итогам длившихся двое суток боев отразила советскую атаку. Дезертиров не было. Осенью 4-й полк бригады получил приказ удерживать г. Севск до тех пор, пока не будет закончено общее отступление.[82] Однако Советы окружили район за счет неожиданного прорыва танков и за двое суток кровопролитных боев вырезали всех бойцов РОНА до последнего человека. Пощады не получили даже раненые. Раненого командира полка, молодого майора, привязали к бронемашине и таскали по улицам города, пока он не умер.

Это произошло в связи с общим отступлением немецких войск к Днепру. Большая часть бригады — свыше пятидесяти тысяч человек[83] — приняли участие в отступлении и по его завершении были размешены в районе г. Лепель. Именно здесь после того, как сделались известными планы немецкого руководства, начался процесс деморализации.[84]

Поездка в Локоть не включалась в планы маршрута поездки Власова, поскольку данный регион не находился под юрисдикцией Шенкендорфа. Тем не менее турне Власова укрепило его уверенность в том, что объединенное руководство, последовательная политическая линия и — что особенно важно — полная свобода действий смогут преобразовать потенциал желания людей сотрудничать в мощное освободительное движение.

Власов завершил поездку посещением четырех батальонов добровольцев, созданных вместо РННА после того, как Клюге приказал расформировать часть.[85] Личный состав их был уже готов похоронить свои мечты о большой Русской освободительной армии, однако появление Власова — в само существование которого они уже почти перестали верить — вновь всколыхнуло в них надежду. Его приезд произвел глубочайшее впечатление на бойцов, и батальоны остались верны своим идеалам до самого конца.[86]

Фельдмаршал фон Клюге принял Власова перед отъездом последнего в Берлин. Хотя и куда более сдержанный, чем Шенкендорф, Клюге без предвзятости выслушал Власова, обсудил с ним цели предприятия и обещал оказать всю зависевшую от него поддержку. Поездка Власова не оставила равнодушными не только население и части добровольцев, но также и военные, и гражданские власти. Теперь очень и очень многие осознавали, сколь крупным политическим козырем являлся Власов, но, как верно отмечал фельдмаршал Кюхлер, миссия Власова была обречена на провал, если только немцы немедленно не выработают и не обнародуют четкие и ясные директивы в отношении России. Лицманн, генеральный комиссар Эстонии, призывал к усилению взаимодействия с враждебными большевизму слоями населения, которым следовало прямо сказать о том, какое будущее им уготовано. Лицманн являлся одним из идеалистов, которого постигло глубокое разочарование тем, какие формы принял национал-социализм при Гитлере. «Господь свидетель, что и я и мой отец верили совсем в иное, когда вступали в партию», — признался он доктору Керстену, врачу Гиммлера.[87] И даже Геббельс писал в дневниках: «Восточное министерство положило Власова под сукно. Это демонстрирует удивительную нехватку [политического] чутья со стороны наших центральных берлинских властей».[88]

Должностные лица различных автономных русских администраций тоже составляли отчеты и рапорты. Среди них были глава Островского округа Аксенов, профессор Сошальский, а также возглавлявший Почепский район Павлов, который писал следующее:

Никто их всех этих официальных лиц даже не осознавал, что порабощение славянских «недочеловеков» являлось неотъемлемой частью национал-социалистического плана господства.

По возвращении в Берлин в середине марта Власов написал рапорт, в котором почти с мольбой отчаяния подчеркивал то, как сильно изменились настроения населения, и то, что перемены эти произошли вследствие слепоты и ошибок немцев; то, как все сильнее распространялись опасения в отношении того, что немцы стремятся не к освобождению, а к уничтожению русской государственности и порабощению русского народа; то, как умелая пропаганда Сталина подхлестывает эти страхи; он говорил, что теперь самое время — и, возможно, это последняя возможность — изменить политику. Сегодня еще возможно заручиться поддержкой большинства населения — завтра шанс будет окончательно упущен.

Подполковник Шубут, сопровождавший Власова в ходе поездки, тоже написал отчет, который, как он надеялся, дойдет до Гитлера. В основном он просил принять те же меры, к которым призывал и Власов, но добавлял:

Важные круги Вермахта продолжали оказывать давление с целью изменения «восточной политики». Гиммлер, однако, жаловался Мартину Борману в письме, датированном 4 марта 1943 г., в отношении действий Вермахта в направлении создания Русского комитета и освободительного движения, он просил фюрера принять решение.[91] Последовательная уверенность кружка офицеров, действовавших в направлении выработки реалистической «восточной политики», выразилась в создании «центра планирования». В этом центре собрали выдающихся членов освободительного движения, с тем чтобы подготовить руководящую элиту и надежные офицерские кадры. В задачи центра входила также подготовка проекта политических и экономических планов борьбы со сталинским режимом и переустройства России. Здесь, как, впрочем, и в остальных случаях, двигающей силой являлся Штрик-Штрикфельдт, чрезвычайно обеспокоенный тем, что время идет, а ничего реально так и не меняется. Штрикфельдт проконсультировался с Геленом и в итоге получил от Штауфенберга добро на организацию «Восточного отдела пропаганды»,[92] состоявшего из 1200 русских сотрудников. Подходящих людей подбирали в частях добровольцев, в лагерях для военнопленных и даже в трудовых лагерях. Проект замаскировали под вывеской лагеря подготовки отборных бойцов добровольческих частей и курсы пропаганды. Штрикфельдт отыскал пригодные для жилья бараки под Дабендорфом, всего что-то в тридцати километрах к югу от Берлина. Андреевский флаг взвился над лагерем как символ освободительного движения.

Небольшая группа немцев взяла на себя экономические и технические вопросы, тогда как русские самостоятельно осуществляли рабочую деятельность лагеря и регулировали быт его обитателей. Со временем жильцы особого изолятора на Виктория-Штрассе тоже переместились в Дабендорф. Еще тридцать пять человек были переведены туда из Вульхайде, где с октября 1941 г. действовал тренировочный лагерь под общей юрисдикцией Министерства пропаганды и отдела пропаганды ОКВ. Его начальник и организатор барон Георг фон дер Ропп получил звание «инструктора». Необходимо отметить, что пищевое довольствие в Вульхайде ничем не отличалось от того, которое получали военнопленные в других лагерях, а потому есть основания считать, что курсантами тренировочного лагеря двигали не материальные мотивы. В качестве помощников Ропп выбрал нескольких русских офицеров. Как и все прочее, связанное с политической пропагандой, И это начинание представляло собой плод импровизации, а размеры его никак не соответствовали важности задачи.

Самый старший по званию из русских коллег Роппа генерал Благовещенский сделался главой русской администрации лагеря в Дабендорфе, тогда как Ропп вел программу подготовки. Официально его задача состояла в том, чтобы следить за «идеологической благонадежностью» курсантов. В действительности же, конечно, он и его немецкие офицеры связи сосредотачивали основные усилия на том, чтобы уберечь лагерь от постороннего вмешательства и чтобы курсы велись в русле русского патриотизма. Штрикфельдт возглавлял отдел пропаганды, а ротмистр Эдуард фон Деллингсгаузен служил его заместителем. Дабендорф ни в коем случае не представлял собой продолжение эксперимента в Вульхайде, но являлся новым начинанием отдела пропаганды ОКВ и ОКХ. Министерство пропаганды было сознательно исключено из участия в проекте.

Лагерь начал официально функционировать 1 марта 1943 г. В первом наборе доминировали бойцы добровольческих частей из фронтовых районов. По прибытии в Дабендорф они получили официальное освобождение от статуса военнопленных и были приведены к присяге генералом Малышкиным. Они носили немецкую форму со знаками различия Русской освободительной армии — РОА. (Эти знаки различия были введены в предшествующий месяц для всех русских добровольческих формирований и имели в основном психологическое значение, поскольку освободительная армия под единым командованием оставалась на тот момент не более реальной, чем и прежде.)

К разработке символики был привлечен русский художник А. Н. Родзевич. Он сделал девять эскизов, на всех из которых преобладали цвета старого русского флага — белый, синий и красный. Эскизы поступили на одобрение в Имперское министерство по делам оккупированных восточных территорий. Розенберг лично перечеркнул все девять, после чего эскизы вернулись обратно, вызвав горькую ремарку Власова:

— Я бы так и оставил — русский флаг, перечеркнутый немцами из страха перед ним.[93]

Тогда Малышкин предложил использовать Андреевский крест, и эскиз, в итоге получивший одобрение Розенберга, представлял собой синий Андреевский крест на белом поле. Розенберг, вероятно, не знал, что знамя с этим крестом служило флагом царского военно-морского флота.

Власов увидел потенциал начинания в Дабендорфе и приписал создание лагеря росту интереса со стороны немецкого руководства. Он по-прежнему и не подозревал, что Дабендорф являлся замаскированным предприятием, как не знал и того, что если бы в ставке фюрера узнали о подлинных целях и задачах лагеря, его немецкие друзья и попечители оказались бы под арестом, не говоря уже об участвовавших в предприятии русских.

Некоторое время спустя он встретился с генерал-лейтенантом Федором Ивановичем Трухиным,[94] прибывшим из Вустрау — из лагеря под опекой Восточного министерства — в составе группы специалистов, набранных Штрикфельдтом для службы инструкторами в Дабендорфе. Трухин был человеком большого ума и высокой культуры, обладавшим широкой эрудицией и всем набором качеств, необходимых для хорошего преподавателя. Он был выходцем из русского дворянского рода, принявшим революцию молодым офицером. После выпуска из военного училища он быстро продвигался по службе. В начале войны Трухин служил начальником штаба Прибалтийского военного округа,[95] в плен к немцам попал раненым летом 1941 г. Он назвался противником Сталина, в лагере Вустрау завязал контакты с НТС и скоро стал одним из лидеров организации. Представлялось вполне естественным, что он примкнет к Власову и включится в освободительное движение. Трухин пользовался любовью и уважением многих, хотя людей несколько отталкивали его мрачная молчаливость и сдержанность. Вместе с тем его спокойная уверенность сослужила хорошую службу многим в период изматывающего ожидания. Однако сам он быстро утратил веру в компетентность немецкого руководства и с пессимизмом смотрел в будущее, не видя сколько-нибудь благоприятных перспектив для участников освободительного движения. Тем не менее он продолжал работу, не открывая своих предчувствий. Уверенность в том, что чаяния многих молодых русских должны когда-нибудь сбыться, стала для него основополагающим вопросом — делом совести и чести.

Первый курс в Дабендорфе закончил подготовку 22 марта 1943 г., при этом Власов председательствовал в выпускной комиссии. Он лелеял надежду, что Дабендорф превратится в идеологический центр Русского освободительного движения и в место отбора и подготовки способных руководителей. Редакционная коллегия, возглавляемая Зыковым, тоже обосновалась в Дабендорфе. Выпуск русской газеты «Клич» приостановили и вместо нее начали печать «Зарю» — для военнопленных и работающих на принудительных работах и «Доброволец» — для бойцов добровольческих частей. В первых выпусках, тираж которых достигал около 600 тысяч экземпляров, появилась «Смоленская декларация». Впоследствии средний тираж «Зари» колебался от 100 до 120 тысяч экземпляров, а «Добровольца» — обычно достигал примерно 20 тысяч (до осени 1944 г., когда он поднялся до 40–60 тысяч).

Допросы пленных и изучение приказов позволили установить, что советское правительство строго запретило любые разговоры на тему Русской освободительной армии и проинструктировало политических работников и комиссаров обратить особое внимание на «власовские листовки». После многомесячного молчания советские армейские газеты поставили на Власове клеймо «троцкиста, одного из пособников Тухачевского и вражеского агента, работавшего до войны на немцев и японцев». В то время как в газетах красочно расписывались колонизаторские притязания немцев и их зверства, ни единым словом в них не упоминалось об освободительном движении и армии.[96] Данный показатель тоже свидетельствовал о том, что дело Власова было многообещающим. И тем не менее как одобрение, так и поддержка свыше — со стороны немецкого руководства — по-прежнему отсутствовали.

По этой причине Власов ответил отказом на просьбу Гроте и Штрикфельдта посетить район действий группы армий «Север». После успешного вояжа Власова в зону ответственности группы армий «Центр» фельдмаршал Кюхлер и генерал-полковник Линдеманн добивались его приезда в их зону и выражали полную готовность принять ответственность за его присутствие там. Власов считал, что снова вернется с пустыми руками, что, как раньше, не может привести в пример ни одного позитивного решения немецкого руководства. И снова его удалось уговорить, приведя в качестве аргумента то обстоятельство, что успех поездки поможет усилить давление на ставку фюрера.

Итак, 19 апреля 1943 г. он отправился во второе турне по оккупированным восточным территориям, сопровождаемый капитаном фон Деллингсгаузеном и своим адъютантом, капитаном Антоновым, который перебежал к немцам под Сталинградом после того, как прочитал одну из листовок Власова.[97] В Риге — на первой остановке — местное подразделение пропаганды встретило Власова с большой помпой, очень красочно разрекламировав его, несмотря на предостережение Гроте не делать этого. Русский журнал «Новый путь» расписал его как будущего освободителя России.[98] Визит Власова в редакционные отделы русской газеты «За Родину» так описывался одним из присутствующих:

Вот и эта группа интеллектуалов не имела сомнения в отношении возможности свержения Сталина, однако они очень и очень сомневались, что немцы позволят Власову действовать свободно.

Следующую остановку Власов сделал во Пскове, где находился с 24 апреля по 3 мая. Ему устроили официальный прием, на котором присутствовали городские власти, представители различных немецких правительственных органов, автономной русской администрации и церкви. Власов побывал и в редакции местной русской газеты, где ему представили членов так называемой «инициативной группы». Она была создана зимой 1942 г. для того, чтобы путем активной пропаганды набирать добровольцев для освободительной борьбы против Сталина. В состав членов группы входил и Хроменко, главный редактор газеты, а ее председателем являлся Боженко, который позднее стал капитаном РОА. Продолжая турне, Власов побывал в разных городах, в том числе в Маслогостицах, в Гдове, в Плюссе, в Луге, в Сиверской и в Волосове, где общался с русскими добровольцами и населением, в том числе и в неофициальной обстановке. Тысячи людей стекались, чтобы видеть и слышать его.

Несмотря на все эти ободряющие проявления энтузиазма, Власов испытывал огромное разочарование из-за отношения немецкого руководства. Особенно остро это проявилось в Плюссе в разговоре с его переводчиком, Тертом Клейном. По приказу административного отдела службы тыла группы армий Клейн сопровождал Власова в качестве наблюдателя с самого приезда последнего во Псков. Он заслужил доверие Власова тем, что постарался обратить его внимание на усилия по улучшению жизни населения и откровенной критикой «восточной политики». Особенно поразило Власова открытие школ. (Он не знал, что школы для русского населения были фактически запрещены высшими властями и местная администрация разрешила печатать учебники за свой счет с молчаливого одобрения командующего группой армий.)

Добравшись до своей комнаты в конце напряженного дня, после обильных возлияний на обеде у одного из командиров, Власов, что называется, вывернул перед Клейном душу. Отбросив маску оптимиста, которую нацеплял публично, чтобы не повредить делу, он откровенно высказался в отношении подходов немецкого руководства. Впечатления, полученные в ходе этой поездки, только укрепили его во мнении, что предпринимаемые повсеместно населением усилия предоставляют прочную основу для создания массового освободительного движения и для формирования большой и мощной национальной армии. Достаточно поместить уже имеющиеся добровольческие части под его командование, как получится армия численностью более полумиллиона человек.

Однако немцы не доверяют ему. Ему не позволяют встретиться с Гитлером. Офицеры, которых он знает, безусловно, искренни с ним, однако они, судя по всему, не располагают достаточным влиянием. Он всегда испытывал большое уважение к немцам — они отличные организаторы и прекрасные солдаты, — однако он не понимает Гитлера и не принимает его национал-социализма. Судя по всему, Гитлер прислушивается к советам старой эмиграции, а эмигранты не любят его, Власова, за участие в революции. Все те, кто группируется вокруг него, — революционеры, которые не хотят реставрации царского режима и восстановления старой системы. Они лишь стремятся реализовать то, что обещала революция. Только поставив перед людьми такую цель, можно надеяться заручиться их поддержкой.

Что просто необходимо, так это создание русского оппозиционного правительства, а также официальное заявление высшей власти Германии о том, что она стремится освободить, а не завоевать Россию; нужно передать административное управление на оккупированных территориях русским — местным жителям; развернуть части РОА на одном из участков фронта; дать возможность РОА просеивать и отбирать кадры из перебежчиков и пленных; вверить пропаганду против сталинского режима органам освободительного движения. Данные меры быстро и решительно приведут к успеху.

Иными способами он недостижим, без такого шага Германию ждет поражение, поскольку нельзя оккупировать такую громадную страну, как Россия, без воли ее населения. Без помощи русских не свалить Сталина. У Германии нет альтернативы — иначе она будет разгромлена. Он терялся в догадках, почему наверху не могут осознать реальности. Теперь, пока немцы занимают большие территории в России, еще не поздно все изменить, даже несмотря на то, что очень много драгоценного времени потеряно зря. Однако скоро будет поздно, причем не только для Германии — крах ее будет также концом для него и для его сторонников. Просто невыносимо сидеть и, молча наблюдая, ждать, пока немецкое руководство сделает, наконец, правильные выводы. Может быть, предстоящие поражения на фронтах помогут немцам задуматься. Вот только бы не было поздно.[100]

Речь Власова в городском театре 30 апреля стала апогеем его пребывания во Пскове. Билеты распространялись в самом городе и в ближайших селах. Зал, вмещавший в себя до двух тысяч человек, был переполнен уже за час до начала, сотни толпились снаружи. Когда Власов появился перед слушателями, те приветствовали его рукоплесканиями стоя.

Русский обращался к русским и говорил о проблемах русских. О Гитлере не упоминалось, хотя немецкий народ назывался равным и желанным партнером. Цель была недвусмысленно ясна: освобождение родины от большевизма, создание свободной и демократической России. Именно на это надеялись люди и именно за это готовы были идти в бой.

Подобная агитация за национальные цели неизбежно встревожила адептов нацистской колонизации и сторонников расовой теории, согласно которой славяне считались недочеловеками. В качестве аргумента они ухватились за высказывание Власова в Гатчине, в штабе немецкой 18-й армии. Пораженный теплым приемом, он выразил надежду, что когда-нибудь сможет отблагодарить за гостеприимство в Москве. Вполне понятное проявление вежливости было истолковано как признак далеко идущих амбиций. Какой-то славянин осмеливался нагло приглашать немцев как равных в гости к независимому русскому правительству.

Нет потому ничего удивительного в том, что в то самое время, пока Власов воодушевлял соотечественников, вселяя в них энтузиазм, пока более дальновидные командиры Вермахта ожидали перемен в политике Гитлера на Востоке, Кейтель требовал отчета от отдела пропаганды, кто позволил Власову попирать священную волю фюрера и сеять смуту, делая политические заявления, в которых звучат ничем не оправданные и недопустимые надежды. Он потребовал полный текст заявления Власова и угрожал принятием строгих мер, если подтвердится, будто Власов публично вел себя как «будущий русский вождь». Его высказывание в Гатчине не забылось — дезавуировать его было нельзя, приходилось докладывать по инстанциям. На следующий день Кейтель издал приказ всем причастным к делу структурам, включая командующих групп армий и армий. Он выражал традиционные для ставки фюрера настроения и звучал следующим образом:

Приказ стал сильнейшим ударом по тем, кто поддерживал Власова и ратовал за перемены в «восточной политике». Гелен и Штауфенберг пустили в ход все имевшиеся у них связи, чтобы оставить Власова в Берлине, и добились этого, но с условием — теперь ему надлежало находиться «под стражей». Штрикфельдт сумел найти небольшую виллу на Кибицвег в Далеме (улица в одном из районов Берлина), куда Власову предстояло отправиться по прибытии в город.

Власов, взбудораженный успехом поездки и не подозревавший о том, какая угроза нависла над ним и над его планами, 10 мая вернулся в Берлин. Его привезли в дом на Кибицвег, где его встретил Малышкин. Начиная с этого момента Власову предстояло жить там в обществе Малышкина, адъютанта Антонова, повара и русского телохранителя, присланного ему из Дабендорфа. На верхнем этаже находились две спальни с ванными комнатами, а на нижнем — кабинет и столовая. Относительная роскошность новых апартаментов произвела на Власова хорошее впечатление — он усмотрел в перемене добрый знак. Он не подозревал о том, что в действительности этот переезд означал, что его списали как политическую фигуру.

Вскоре после этого Штрикфельдт обрел надежного немецкого офицера связи в лице Сергея Фрёлиха, который присоединился к «свите» на Кибицвег в качестве «майордома». От русской матери Фрёлих научился свободно говорить по-русски. Он взялся за дело как доброволец и получил назначение благодаря добрым взаимоотношениям со штандартенфюрером СА Гиргензоном.

А между тем круги Вермахта, поддерживавшие Власова, не спешили выполнять приказ Кейтеля. 14 мая состоялось совещание, на котором присутствовали граф Шенкендорф, Герсдорф, Трескоф, Гелен и Шмидт фон Альтенштадт. При участии генерала Вагнера и полковника фон Фрейтаг-Лорингхофена они решили добиться встречи между представителями Генерального штаба и уполномоченными ведомства Розенберга с целью совместного обращения к Гитлеру. Поскольку все армейские каналы к Гитлеру им блокировал Кейтель, оставался один путь — действовать через Розенберга.

Розенберг, несмотря на всю неуверенность в успехе, дал согласие на заседание, которое состоялось 25 мая 1943 г. в Мауэрвальде, в штаб-квартире Генерального штаба сухопутных войск. Доктор Бройтигам, профессор фон Менде и доктор Кнюпфер представляли Министерство по делам оккупированных восточных территорий, тогда как от Генерального штаба присутствовали двадцать офицеров во главе с генералом Вагнером, генералом Гельмихом и Геленом. Перед Вагнером горой возвышались папки со служебными рапортами, жалобами и обращениями из армий, призывавшими к позитивным сдвигам в «восточной политике». Венчало гору резюме, написанное Тресковым на основании представленных материалов и подписанное фельдмаршалом фон Клюге. В резюме прямо и откровенно говорилось о том, что война будет проиграна, если не произойдет переориентации в «восточной политике».

Оказалось, однако, что представители Розенберга не уполномочены принимать решения. Единственным результатом жарких прений стало обещание Бройтигама довести мнение Генерального штаба до сведения Розенберга и сделать все возможное для получения позитивного ответа.[102] Шмидт фон Альтенштадт подытожил настроения, объединявшие офицеров Генерального штаба:

— Если бог хочет кого-то наказать, сначала он делает его слепым!

Розенберг в конечном итоге сдался под доводами Бройтигама и согласился встретиться с Гитлером и с Йодлем или Кейтелем.

Тем временем Кейтель прослышал о совещании и о критике в свой адрес со стороны офицеров Генерального штаба. Совершенно очевидно вознамерившись раз и навсегда покончить с инициативами подобного рода, он сумел настроить Гитлера резко против Власова. И такая возможность представилась ему во время совещания у фюрера 8 июня.

Для начала он «доложил», что листовка № 13, помимо обычных стимулов для перебежчиков, обещала русским шанс вступления в Русскую освободительную армию. Тут требовалась кое-какая редактура. Гитлер немедленно оседлал своего любимого конька и разразился одним из своих длинных монологов. Солидарный с Кейтелем, он совершенно не возражал против любых возможных мероприятий в области пропаганды при условии, «чтобы практически из них не вытекало никаких, даже самых незначительных, последствий, и чтобы прежде всего не допустить распространения такого образа мыслей, какой я, к сожалению, уже обнаруживал у некоторых господ. Это несколько раз проявлялось и у Клюге… Здесь я могу лишь сказать: мы, совершенно точно, никогда не создадим русской армии — это фантазия первого разряда. Прежде чем мы это сделаем, будет гораздо проще, если я из этих русских сделаю рабочих для Германии… Но важнее всего то, что мы упустили бы из виду цели войны, которые поставили себе с самого начала…»[103]

Несмотря на Сталинград, невзирая на неудачи и поражения на всех фронтах, Гитлер настаивал на незыблемости целей войны, что исключало предоставление России независимости и как следствие появление такого ее атрибута, как русская армия. Он не мог понять, сколь недостижимыми становились его цели в сложившихся обстоятельствах. Генерал Курт Цейтцлер, начальник Генерального штаба сухопутных войск, высказал солидарность с мнением Гитлера и рекомендовал, чтобы Гитлер лично разъяснил свою точку зрения командующим группами армий. Удовлетворенный, Кейтель подытожил ситуацию в конце совещания:

— Ну вот, теперь все ясно. Просто мелкий самообман. Люди надеются облегчить себе ношу и не понимают того, сколько неприятностей создают себе сами.

Он довел до сведения Розенберга, что фюрер категорически запретил любую деятельность Власова на оккупированных территориях. Что же до обещаний, уже сделанных Власову, то об их выполнении не могло идти и речи. Встреча с фюрером, о которой просил Розенберг, стала нецелесообразна.

Своим решением Гитлер полностью подрубил на корню первую широкомасштабную кампанию, направленную на достижение серьезного изменения «восточной политики». Большинство офицеров, служивших на Востоке, полагали, что ни один здравомыслящий человек не способен всерьез оспорить их доводы. Однако это лишь в очередной раз показывает, как мало они понимали ход мышления Гитлера и дух национал-социализма.[104]

Случай с капитаном Теодором Оберлендером наглядно показывает, как беспощадно расправлялось нацистское руководство с теми, кто критиковал его политику. 22 июня 1943 г., ровно во вторую годовщину начала советско-германской войны, капитан Оберлендер, командир нескольких кавказских добровольческих частей,[105] написал служебную записку, в которой утверждал, что обстановка на Востоке приближается к критической точке и что ситуация требует немедленного разрешения. Если Германия не изменит «восточную политику», все повернется против немцев: «В истории бывают моменты, которые случаются лишь однажды. Те, кто придет потом, будут напрягать все силы, но тщетно, ибо Провидение не даст им того, на что готово было расщедриться еще совсем недавно».

Оберлендер отправил свой меморандум всем, кто имел полномочия принимать решения, включая Кейтеля, Розенберга и Гиммлера, даже и не подозревая, что накликал тем самым на себя несчастье. Через неделю его выгнали из армии, а если бы не вмешательство такой фигуры, как рейхсминистр К. Франк, Оберлендера и вовсе бы сгноили в концентрационном лагере. Также ему поручили готовить раненых офицеров СС к государственным экзаменам по юриспруденции.[106] Кейтель и Гиммлер отозвались о служебном докладе Оберлендера как о «закулисной попытке подбить клинья под основу «генеральной линии» фюрера, под которой тот однозначно и недвусмысленно подписался 8 июня».

Оппонентам «восточной политики» в Вермахте пришлось признать, что на данном этапе Гитлер свел к нулю все их планы. И это в тот самый момент, когда опубликование «Смоленской декларации» и публичные выступления Власова дали столь сильный эффект. Население и добровольческие формирования с нетерпением ожидали дальнейших шагов. Только самое высокое армейское руководство знало о негативном решении Гитлера, но они держали Власова в неведении, так что и он продолжал надеяться на прогресс. Немецкой журналистке Мелитте Видеманн он признался, что наконец-то смог примириться с совестью, поскольку убедился, что большинство народа думает и чувствует то же, что и он.[107]

Весть о пребывании Власова на Кибицвег тайными путями распространилась в заинтересованных кругах, а потому все больше и больше посетителей, стекалось туда «на огонек» — солдаты-отпускники; угнанные на работы в Германию; старые эмигранты и немцы. Количество направляемой на его имя корреспонденции выросло до такой степени, что Штрикфельдту пришлось выделить Власову номер» немецкой полевой почты и организовать помощь в обработке потока поступлений. Жизнь на Кибицвег потекла своим чередом: повседневная рутина, постоянное ожидание — ожидание решений, которых все не было. Власов смог выносить этот груз только потому, что Штрикфельдт и его единомышленники офицеры без устали работали над тем, чтобы установить новые связи, которые оказались бы полезными их общему делу.

Тем временем процесс развития Русского освободительного движения продолжался без ведома ставки фюрера. Отдел пропаганды в Дабендорфе превратился в наиболее важный инструмент этой деятельности. Лишенный поддержки официальных немецких органов, но прикрываемый приписанным к нему немецким персоналом, политический и идеологический центр Русского освободительного движения рос с поразительной быстротой. Первый подготовительный курс представлял собой в большей или меньшей степени импровизацию, но уже второй, начавшийся 23 марта 1943 г., на котором обучилось около тысячи «студентов», действовал по разработанному методическому плану.

Ключевую роль в этом прогрессе сыграла группа под руководством Трухина, переведенная в Дабендорф из Вустрау. Трухин сменил Благовещенского и на посту русского коменданта лагеря. Он наполнил Дабендорф новым духом, вдохнул свой динамизм в весь персонал центра. Следующей по значению фигурой рядом с ним можно назвать Александра Николаевича Зайцева, который как старший преподаватель взял на себя идеологический инструктаж и помог ученикам составить ясное и четкое представление о характере устройства будущей России. Молодой и многообещающий ученый, Зайцев попал в плен в 1941 г. В Вустрау он вошел в контакт с представителями НТС и, осознав, что без организации политических целей не добиться, присоединился к группе.

Его лекции всегда отличались высоким преподавательским мастерством, ему удавалось убеждать слушателей своим искренним патриотизмом и открытостью, а также и демонстрируемой порой острой и ироничной критикой немецкой «восточной политики». Вместе с тем его беспощадные нападки на коммунизм вызывали душевное смятение у некоторых из учащихся. Прежде у них была идеология, на которую они возлагали свои надежды, в которую верили, ради которой трудились, пускай даже Сталин извратил ее. Теперь же на месте твердого фундамента образовался вакуум. Только на самом последнем этапе курса обучения они смогли понять, что же предлагается им взамен. Зайцев сумел завоевать доверие всех их почти без исключения, и они стали убежденными сторонниками освободительного движения. Отмечалось даже несколько случаев самораскрытий советских агентов, которые переходили к Власову.

Заявленная цель — свободная, демократическая, хотя и не безусловно капиталистическая Россия. Искреннюю дружбу с немецким народом не следует смешивать с национал-социализмом, все это выглядит вполне логичным, особенно учитывая те длительные и прочные связи, которые возникли и развивались между русской и немецкой культурой особенно на протяжении девятнадцатого столетия, принимая во внимание и то, что те немцы, с которыми русские связывали себя союзническими узами, являлись противниками «восточной политики» и друзьями русского народа.

Когда немцы водрузили свое боевое знамя на высочайшей из вершин Кавказа, на-Эльбрусе, Зайцев отметил, что данный факт имеет в большей степени значение для альпинизма, а не для военной стратегии. В лекции, посвященной будущему русского государства, он заявлял:

Дважды Гестапо пыталось упрятать Зайцева за решетку, и пришлось немало потрудиться, чтобы не допустить этого. В первом случае его обвинили в осуждении уничтожения евреев, восхвалении марксизма и распространении убеждения в том, что немцы не смогут выиграть войны без русских патриотов. Зайцев мастерски защищался в ходе допросов: ничего подобного, он просто сказал, что ликвидация евреев может негативным образом сказаться на настроениях православных христиан, что и соответствует истине. Ему приходилось обсуждать причины успеха марксизма в России, потому что он не смог бы убедить слушателей в его пагубности, если бы стал отрицать то хорошее, что есть в этой идеологии.

На сей раз Гестапо ограничилось предупреждением, объяснив, что немцам для победы русские не нужны, и разрешило ему продолжать занятия.

Еврейский вопрос не представлял проблемы для большинства русских, которые привыкли жить в многонациональном государстве. Те же, кто высказывал симпатии антисемитизму, обычно оправдывали подобные склонности ссылками на высокий процент евреев среди коммунистического руководства.

Вторично арест Гестапо угрожал Зайцеву из-за его антинемецких заявлений и членства в НТС. На сей раз удалось предотвратить худшее благодаря очень грамотному рапорту барона фон дер Роппа, переданному Гельмутом фон Клейстом, офицером разведки.[109] Для людей подобных Зайцеву пропаганда их идей в Третьем рейхе без серьезных последствий становилась возможной лишь благодаря немецким офицерам связи — таким, как фон дер Ропп, который возглавлял программу обучения; его заместителям, Рагожину и Керковиусу; коменданту лагеря капитану Петерсону; заместителю Штрикфельдта барону фон Деллингсгаузену; а также начальнику разведки барону фон Клейсту. Все они постоянно и главным образом заботились о том, как уберечь русских от Службы безопасности СС и Гестапо, а не о том, что являлось их официальной задачей, — о выявлении пагубной активности коммунистических агентов. Как-то раз, когда фон дер Ропп неожиданно появился во время критического обсуждения русскими действий немцев, один из участников воскликнул:

— Осторожно! Немецкий офицер!

Фон дер Ропп закрыл погоны руками и произнес:

— Теперь все — нет никакого немецкого офицера! Можете говорить свободно.

Как и другие офицеры, он сознавал, что подобные дискуссии не имеют ничего общего с предательством и прокоммунистическим заговором, однако русские все больше разочаровывались в немцах и чувствовали, что те предают их. Памфлет «Дер Унтерменш» («Недочеловек»), вышедший по приказу Гиммлера весной 1943 г., сыграл немалую роль в укреплении подобных настроений. Кроме всего прочего там утверждалось: «Унтерменш — творение природы, которое внешне ничем не отличается от человека, но является тем не менее чем-то совершенно иным — отвратительным существом, провалившейся попыткой создания человека, — имея все черты человека, оно умственно, духовно находится на более низшей ступени, чем любое животное».[110]

Порой русские вполне оправданно позволяли себе выпускать пар. Например, русский граф Ламсдорф представился высокопоставленному немецкому офицеру штаба на центральном участке фронта так:

— Недочеловек капитан граф Ламсдорф прибыл![111]

Когда один из помощников Власова как-то слишком громко хлопнул дверью, Власов произнес, обращаясь к немецким офицерам, оставшимся в помещении:

— Прошу прощения, что поделаешь с этим недочеловеком!

Дабендорф превратился в центр оппозиции национал-социализму и планам Гитлера. Под покровительством Вермахта там велась работа в направлении целей, которые — случись так, что они открылись бы, — привели бы к немедленному аресту не только участвовавших в проекте русских, но и немцев. Гестапо и Служба безопасности СС, разумеется, «копали» в поисках компрометирующего материала на Власова и его окружение. Шеф Гестапо Генрих Мюллер не делал секрета из того, что был бы рад ликвидировать их. Однако не раз и не два Вермахту удавалось предотвратить непоправимое. К 1944 г. группа получила поддержку даже внутри Службы безопасности СС, где тоже нашлись люди, которые пришли к осознанию опасности «восточной политики» Гитлера. Кроме того, Дабендорф стал местом рождения нового русского офицерского корпуса, имевшего особый, ни с чем не сопоставимый характер. Даже если офицеры возвращались в свои прежние части, они оставались членами связанной прочными узами политической организации. Постепенно родилась и собственная служба разведки, поставлявшая Власову и его соратникам поток необходимой информации.

Хотя Дабендорф нельзя с полной уверенностью назвать ядром Русского освободительного движения, — все же оно представляло собой несколько спонтанное собрание разных людей, сторонников различных идей, возникших после начала Восточной кампании, — в организационном плане он, без сомнения, являлся своего рода «острием наступления» — передовой колонной. Под управление Дабендорфа можно было практически в любую минуту поставить все существовавшие добровольческие части, русскую местную милицию и органы автономной администрации. Та свобода, с которой там позволялось обсуждать любые вопросы, побудила русских называть Дабендорф «свободной республикой». Многие из поступавших туда на подготовку шли в Дабендорф с недоверием. Однако честность и дух братства, которые сопровождали обсуждения, позволяли завоевать расположение даже таких скептиков.

Власов всегда находился в курсе того, что происходит в Дабендорфе, — Трухин и Зайцев обсуждали с ним все проблемы. Первые тридцать три выпуска «Зари» и «Добровольца» практически не редактировались немцами, и Зыков на полную катушку использовал возможность выражать идеи патриотизма и построения национального русского государства. Он упирал на тот факт, что союзниками русских выступали не какие-то немецкие отщепенцы, и на то, что читателю предлагалась не немецкая газета для русских, но русская газета.

Как бы там ни было, такое положение сохранялось лишь недолгое время. После тридцать третьего выпуска все редакторы предстали перед полковником Мартином, который указал им на то, что они превышают свои полномочия. На это Зыков ответил:

— Вы, конечно, имеете право рассматривать нас как провокаторов и советских агентов, можете не верить нам, но, может быть, вы все же дадите себе труд задуматься, почему мы спорим с вами по некоторым вопросам, не боясь навлечь на себя вашу немилость. Если бы мы были агентами, не проще было бы нам во всем соглашаться с вами, а тем временем делать свое черное дело.[112] Мартин объяснил, что всего лишь должен следовать приказам. Перед ним лежали ордера на арест, и он ломал голову, как бы сделать так, чтобы не воспользоваться ими. Зыков, как видно, еще не осознал того факта, что сторонники русского национализма и равенства русских в глазах нацистов мало чем отличались от распространителей советской пропаганды. Цензура в итоге была ужесточена. Начальство потребовало резких антисемитских и антизападнических заявлений. Зондерфюреру Вернеру Борманну поручили надзор за деятельностью редакций.

После столкновения с Мартином русские ударились в обсуждение того, стоит ли продолжать работу в сложившемся положении. Зыков, привыкший принимать решения быстро, тут вдруг заколебался. Однако в итоге он высказался за продолжение сотрудничества. Оставалось надеяться на то, что под давлением обстоятельств все само станет на свои места.[113] Однако с течением времени окружение Власова все больше охватило уныние, все меньше и меньше доверяли они немецкому руководству. Зыков коротко и точно выразил мрачный взгляд русских на ожидавшее их будущее:

— Я невысоко оцениваю наши шансы, хотя я верю в падение сталинского режима: тридцать процентов за то, что немцы уничтожат нас; тридцать — за то, что мы попадем в лапы к Сталину; еще тридцать — что нас повесят американцы или англичане, несмотря ни на какое наше к ним уважение; я оставляю только десять процентов на то, что нам удастся выйти из всего этого, сохранив шкуру.[114]

Примерно в то же время Власов узнал об аресте и смерти своей жены. Каким образом — неизвестно.

В дневнике под датой 28 июня 1943 г. Герре отметил то, какие настроения превалируют среди сторонников освободительного движения: «Отказываться от надежды, что обстановка на фронтах еще может принудить высшее руководство к принятию здравых решений, означает по сути ставить крест на самой возможности проявления здравомыслия. Сейчас наша задача состоит в том, чтобы найти средства удержать добровольцев с Востока от падения в небытие и поддержать Власова и его окружение, чтобы они не бросили дела».

Хотя решение Гитлера исключало какие-либо основополагающие перемены в политических целях, можно было предпринять несколько организационных мер по повышению статуса восточных добровольцев. Штауфенбергу удалось добиться от начальника штаба Цейтцлера одобрения набросанного Фрейтаг-Лорингхофеном служебного распоряжения в отношении «хиви». Несколько позднее понадобилось принимать решения в отношении обмундирования и статуса военнослужащих добровольческих формирований — очередной приказ. Генерал Гельмих, назначенный в декабре 1942 г. начальником над восточными войсками, приписал «командиров восточных войск» в качестве советников к разным армейским командирам и командующим. В Мариамполе возникла «школа местных офицеров, унтер-офицеров и переводчиков» с русским генерал-майором Ассбергом в качестве начальника. Трудоемкий процесс статистических подсчетов — вполне понятно, что из частей обычно старались не давать точной численности добровольных помощников, — помог установить по состоянию на июнь 1943 г. наличие более чем 600 тысяч «хиви» и примерно 200 тысяч бойцов добровольческих частей — резерв, который позволял немедленно, как только поступит соответствующий приказ, создать освободительную армию.[115]

Штрикфельдт без устали искал людей, которые могли бы так или иначе оказаться полезными делу. Одним из таких оказался писатель Эдвин Двингер, участвовавший во вторжении в Россию и на собственном опыте убедившийся в пагубности «восточной политики». Другим стал Гюнтер Кауфманн, главный редактор журнала гитлерюгенда «Воля и власть». Под влиянием прежних руководителей гитлерюгенда, служивших на Восточном фронте, Кауфманн выпустил номер журнала, специально посвященный русскому вопросу. В номере содержался текст «Смоленской декларации» и статья Двингера «Каждый русский — средство для победы над большевизмом». Так или иначе публикации не оказали влияния на взгляды властей. Гиммлер и Розенберг просто запретили распространение этих материалов.

Кауфманн сумел заинтересовать восточной проблемой Бальдура фон Шираха — прежде возглавлявшего молодежь рейха, а теперь гауляйтера в Вене — и организовать поездку Власова в Вену. Власову оказали там все возможные почести. Его поместили в гостиницу «Бристоль» как гостя Шираха, который выделил Власову свой автомобиль, чтобы тот мог ездить и осматривать достопримечательности.

Ширах не являлся ни сторонником «восточной политики», ни теории, которая возводила славян в ранг недочеловеков. Когда Ширах получил от Кейтеля приказ с предписанием кормить русских военнопленных не более раза в день и заставлять их спать прямо на полу или на земле, он разорвал его и распорядился, чтобы находившимся в его юрисдикции русским обеспечивали нормальную еду и условия для жизни. Он не одобрял нападения на Советский Союз, считал его неправильным шагом и усматривал в нем причину возможного поражения. Ширах все еще полагал, что можно заключить со Сталиным сепаратный мир, пусть даже для этого и пришлось бы выдать ему всех русских добровольцев, перешедших на сторону немцев.

Не зная психологической ситуации в Советском Союзе и на оккупированных восточных территориях, Ширах не разделял точки зрения Власова, что Сталина можно свалить, объединив усилия с русским народом. Но, сверх всего прочего, Ширах рассматривал Власова как предателя и, несмотря на то, что оказывал русскому гостеприимство, внутренне не принимал его. Если он и подталкивал Гитлера к тому, чтобы разрешить создание армии Власова, то только потому, что считал военное положение критическим и искал способа улучшить его.[116] Власов и Штрикфельдт не видели истинной позиции Шираха и думали, что смогли повлиять на него правильностью своих убеждений. Помпезный прием, который Ширах оказал Власову, укрепил в последнем надежду на успех его начинаний.[117]

В тот период тревог и волнений новую надежду принес вдруг Сергей Иванов. После провала эксперимента в Осинторфе он, веря, что СД располагает большим могуществом и политическими возможностями, чем армия, представил свои планы в Главное управление имперской безопасности (РСХА). Фактически под его командование вверили приданную СД русскую бригаду, которую ему с помощью опытных помощников предстояло превратить в первую часть РОА. Иванов немедленно обратился к старым товарищам — Кромиади, Сахарову и Ламсдорфу — и с одобрения СД побывал у Власова, чтобы получить разрешение действовать от его имени. После некоторых колебаний Власов согласился. Он увидел для себя возможность прояснить, пользуется ли СД одобрением со стороны Гиммлера или ставки Гитлера. Власов, однако, выставил условие — руководство новой частью примет на себя Жиленков.

Бригада СД дислоцировалась под Псковом и называла себя «Дружиной». Командовал ею бывший офицер советского Генерального штаба подполковник Родионов, носивший псевдоним Гиль.[118] Данная бригада представляла собой единственное крупное формирование под командованием русских, организованное СД; она стала также единственной частью, которую сдал партизанам собственный командир.

СД создала перед войной собственную разведку, действовавшую параллельно с военной разведкой адмирала Канариса.[119] В ходе Восточной кампании в СД возникла особая организация под названием «Цеппелин», совершенно независимая от военной разведки (Абвер-I), имевшая целью заброску агентов в советский тыл. Бригада «Дружина» служила местом сбора таких агентов, проверки их надежности и имела своей задачей борьбу с партизанами.

Бригада появилась на свет как так называемый «Русский национальный союз», образовавшийся в лагере для военнопленных Сувалки зимой 1941/42 г. с целью борьбы с большевизмом.[120] По численности группа приблизительно соответствовала батальону. После передачи в распоряжение СД и переименования летом 1942 г. часть передислоцировали в район г. Старый Быхов. Изначально ее возглавлял ряд высокопоставленных русских штабных офицеров, среди которых — генерал-майор Богданов, бывший командир 47-й стрелковой дивизии, вышеупомянутый подполковник Родионов, подполковник Орлов, майор Юхнов и майор Андрющенко. Девиз части был кратким — «За Россию».

Вторая часть «Дружины» появилась немного позднее. Ее ядро, состоявшее из 135 человек, было набрано 11 декабря 1942 г. в Шталаге майором Блажевичем и возглавлявшими лагерь Алелековым и Макаренко; позднее группу отправили в Гайдов под Люблином. В марте 1943 г. обе части перебросили в район нас. пункта Глубокое в Белоруссии, объединив вместе под названием «бригада СС «Дружина»», несмотря на то, что никакого отношения к СС она не имела.[121]

Примерно в это время началась цепь происшествий, которая привела к политической деморализации части. В феврале 1943 г. несколько бойцов бригады побывали в Берлине. Хотя на них и произвели впечатление уровень жизни, трудолюбие и деловитость немцев, контакты с обитателями концентрационного лагеря в Ораниенбауме и с женщинами, насильственно увезенными на работы в Германию, высветили факты плохого обращения немцев с людьми. Кроме того, под влиянием Блажевича Гиль-Родионов сформировал вокруг себя некое командное ядро, подавлявшее и каравшее всех, кто ему не нравился. К тому времени Блажевич, несколько раз ездивший в Латвию и установивший там связь с советской разведкой, уже вовсю вел целенаправленную работу по деморализации части. Трусоватый и склонный к оппортунизму Гиль все больше и больше подпадал под влияние Блажевича. Офицеров, пытавшихся противостоять их тактике, либо снимали с должностей, либо просто расстреливали. Что же касается СД, служба предоставила Гилю полную свободу действий. Офицер связи СД, штурмбаннфюрер СС Аппель, бывший одним из командиров СА, свел свою деятельность к тому, что обучал русских офицеров правилам поведения в офицерском клубе.

В мае 1943 г. «Дружина» вместе с немецкими частями приняла участие в широкомасштабной операции против партизан. Действия бригады не давали поводов для беспокойства, перебежчиков не было. Затем в ней провели интенсивную кампанию пропаганды патриотизма, и бригада стала рассматриваться как часть Русской освободительной армии. После вступления в ряды формирования новых добровольцев численность личного состава поднялась почти до трех тысяч человек.

Между тем сплотившаяся вокруг Гиля группа занималась в основном тем, что пьянствовала, гонялась за юбками и играла в карты. Гиль все больше и больше пренебрегал своими обязанностями командира, многие офицеры в бригаде были разочарованы его стилем руководства. Сложившаяся обстановка вынудила РСХА в Берлине задуматься о смене руководства. Однако местные власти СД имели другое мнение. Гиль заявил, что, как только создание освободительной армии будет провозглашено официально, его соединение в полном составе перейдет под командование Власова. Что же до Жиленкова, то Гиль нашел способ обезвредить его, поставив командовать учебным подразделением численностью в триста человек.

Местный штаб СД одобрил этот шаг и передал Жиленкова с его группой в распоряжение штурмбаннфюрера СС Отто Крауса, который организовал во Пскове главное командование «Цеппелина» на северном участке фронта. Краус имел совершенно иной круг обязанностей и не имел возможности управлять крупной русской частью. Более того, стало очевидным, что операция не санкционирована политически. Чтобы не разочаровывать русских и сохранить надежду на фундаментальные перемены в ближайшем будущем, Краус выразил желание создать подразделение из пятисот человек. Часть получила название 1-й Гвардейской бригады РОА и дислоцировалась в селе Стремугка, примерно в пятнадцати километрах от Пскова. Она стала первым вооруженным формированием, поддерживавшим регулярную связь с Власовым.

Появление бригады вызвало серьезные волнения. Население, конечно же, что-то слышало об освободительной армии, однако не очень-то верило в ее реальное существование. Но, с другой стороны, люди видели бригаду, они знали о ней, и это вызывало слухи и домыслы о том, что где-то ведется создание других частей и подразделений, которые позднее будут объединены в одну большую армию. Солдаты вели себя образцово, и скоро у них наладились дружеские связи с населением. Отделения отправлялись в села и деревни помогать со сбором урожая. В штаб стекались письма с выражением благодарности.[122]

22 июня 1943 г., в ознаменование второй годовщины советско-германской войны, немцы устроили во Пскове военный парад. Ко всеобщему удивлению, открывала его рота гвардейской бригады. Событие стало поистине сенсационным, оно укрепило веру в то, что освободительная армия и в самом деле находится в процессе формирования.

А между тем обстановка в «Дружине» накалялась. Прибытие Жиленкова усилило подозрение Гиля и его когорты в том, что СД вознамерилось отстранить их от командования по причине неподобающего поведения. Блажевич вступил в прямой контакт с партизанами. В начале августа советское руководство разрешило партизанской бригаде им. Железняка вступить в переговоры с Гилем в отношении перехода всей части на сторону Советов. Чтобы подозрение не пало на него, Гиль поручил-это задание своему начальнику разведки, генерал-майору Богданову, который ничего не знал об истинных намерениях Гиля. В ходе переговоров Богданов категорически отверг перспективу перехода бригады на сторону советских войск и лишь обещал приостановить операции против партизан на тот период, на который те оставят в покое бригаду, немецкие части и население. Переговоры оказались безуспешными. И тогда Гиль вступил в них лично. Партизаны обещали ему прощение всех прегрешений, если бригада дезертирует с оружием, будет сражаться против немцев и сдаст Богданова, а также эмигранта, капитана графа Мирского. Гиль принял предложение.

13 августа 1943 г. «Дружину» окружили партизаны. Гиль дал сигнал тревоги, а затем совместно со своим окружением выстрелами в спину убил многих из офицеров и солдат, которые, как он подозревал, воспротивятся предательству. Среди убитых оказались Богданов, полковник Орлов, все полковые командиры, за исключением одного, который последовал за Гилем, и все батальонные командиры. Группа связи СД тоже была вырезана. Затем часть заняла железнодорожную станцию Круглевщина и перерезала сообщение с Полоцком. Она атаковала Глубокое, но нападение было отражено. Перебежчики из «Дружины» затем ушли в лес вместе с партизанами.

Некоторые из солдат и офицеров, захваченных во время неожиданного нападения, вернулись в Глубокое. Тридцать уцелевших офицеров и пять сотен бойцов мало-помалу нашли путь назад. Та часть «Дружины», которая перешла к партизанам, была переименована в 1-ю Антифашистскую бригаду, а Сталин наградил Гиля орденом Красной Звезды. Личный состав бригады понес большие потери в серии боев и стычек, как и их бывшие товарищи, оставшиеся на другой стороне и тоже участвовавшие в тех столкновениях. Зимой 1943/44 г. триста уцелевших бойцов бригады попали в окружение около станции Зябки и были полностью перебиты. Гиля застрелил один из его бывших офицеров со словами: «Собаке собачья смерть».[123]

К концу августа 1943 г. стало совершенно ясно, что СД не располагает ни желанием, ни способностью создать крупную освободительную армию. Все, чего добивалась эта служба, ограничивалось привлечением подходящих людей для организации «Цеппелин». Краус, не желавший более иметь дела с группой Жиленкова, попросил вывести ее из-под его ответственности. Таким образом, утратившие еще одну надежду русские вернулись в Берлин. Только Ламсдорф остался в 1-й Гвардейской бригаде, которая продолжала действовать, но уже на более скромном уровне.

Тем временем Власов в Берлине столкнулся с проблемой представителей первой волны эмиграции. Зыков и Жиленков, опасавшиеся негативного отклика в России, официально отказались от каких бы то ни было отношений с этими людьми. Власов, однако же, проявил готовность к сотрудничеству с ними при условии, что они не будут настаивать на восстановлении дореволюционных порядков. Связи эмиграции в Париже, контакты с западными державами могли оказаться полезными для того, чтобы обеспечить признание Русского освободительного движения на Западе. Поначалу большинство эмигрантов, особенно старое поколение, не хотело иметь ничего общего с Власовым. В их глазах он был одним из соратников Сталина и революционером. Однако постепенно возобладало понимание того, что освободительное движение направлено на создание новой демократической, пусть и не царской, России, которую старая эмиграция тоже была готова принять.

Движущей силой в данном случае оказался молодой начальник Русского бюро по частным делам во Франции Юрий Сергеевич Жеребков, внук генерала Алексея Жеребкова, бывшего генерал-адъютантом при царе Николае II. Юрий Жеребков встретился с Власовым в феврале 1943 г. во время поездки в Берлин и тотчас же осознал, какие совершенно новые перспективы открывает для русского дела этот человек. Он оказал поддержку деятельности Власова и стал пропагандировать освободительное движение в эмигрантской газете на русском языке «Парижский вестник», редактором которой являлся. В начале июня он вернулся в Берлин рассказать Власову о проделанной работе и сделать ему предложение посетить Париж. Власов выражал готовность предпринять такое путешествие, однако сомневался, что немцы дадут ему на это разрешение. Принимая во внимание недвусмысленное отношение Кейтеля, нарушение его приказа могло означать смертный приговор как для самого Власова, так и для всего освободительного движения. Под давлением Гроте и Штрикфельдта Мартин в конце концов согласился отпустить Малышкина, если Жеребков добьется разрешения от военного коменданта Парижа.

И вот 24 июля 1943 г. в Ваграмском зале в центре Парижа состоялась волнительная встреча. Четыре тысячи человек столпились в главной аудитории, а еще две тысячи слушали речи выступающих через мегафоны. Присутствовали представители французских и немецких властей, еще остававшихся в Париже дипломатических миссий и зарубежные корреспонденты. Собравшиеся приветствовали появление Малышкина овациями, длившимися несколько минут. Это был первый из бывших советских генералов, посетивших Париж. Трудные годы в окружении чужих людей, тоска по далекой родине, надежда на возвращение, а также и горечь, вызванная унижениями со стороны немецких властей, — все это нашло отражение в национальной демонстрации, которая превосходила все что-либо подобное в истории эмиграции.

Встреча казалась средством, чтобы весьма впечатляющим образом сделать перед Западом заявление о целях освободительного движения и открыть путь для его признания как политической силы. Малышкин говорил совершенно откровенно и делал заявления, крайне опасные как для него самого, так и для всего освободительного движения в целом. Всего за несколько недель до этого Гитлер строго-настрого запретил всякую патриотическую и политическую деятельность Власова и его окружения.

Последствия не заставили себя ждать. Уже на следующий день военный комендант Парижа вызвал к себе Жеребкова, чтобы сказать ему о том, что немецкое руководство расценивает некоторые из сделанных на встрече заявлений как нетерпимые, а потому есть основания ожидать серьезных неприятностей. Чтобы оградить Власова и его движение от опасности, Жеребков и Малышкин тут же внесли поправки в стенограмму встречи, в которой либо вовсе вымарали, либо подретушировали все патриотические и антинемецкие высказывания.[124]

Жеребкову удалось убедить полковника Шмидтке, главу отдела пропаганды при коменданте, принять этот текст как оригинал, хотя Шмидтке уже известили об антинемецких заявлениях Малышкина. Кроме того, Жеребков провел переговоры с начальником Службы безопасности (СД) во Франции доктором Кнохеном и немецким генеральным консулом доктором Квирингом, которые являлись тайными врагами «восточной политики». Эти официальные лица впоследствии передали своим начальникам в Берлине позитивные отзывы о встрече русских. СД допросило Малышкина по его возвращении в Берлин, однако он держался ретушированной версии стенограммы. Таким образом опасность удалось отвратить. Однако Жеребкову приказали больше подобных встреч не устраивать и держаться подальше от Берлина.[125]

Осознание того факта, что драгоценное и невосполнимое время бездарно утекает, мучило Власова более всего. Как-то вечером за игрой в карты он неожиданно взорвался:

— Не понимаю! Я знаю Сталина, его методы, его слабые места, я точно знаю, что и как делать. А что делаю? Сижу и играю в преферанс![126]

Как, каким образом Власов мог постичь происходящее, когда мотивы противоборствующих властных верхов были непроходимыми джунглями даже для его немецких друзей? Он видел правившую в Германии диктатуру, но на деле она являлась пародией на тиранию Сталина. Он видел властных чиновников, но у них не было единого мнения. Единая политика, единая система — отсутствовали.

— «Кровь и земля» — но это не есть идеология, — как-то заметил он.

Советское государство стояло на ином и явно непоколебимом фундаменте. Как и все советские граждане, Власов получил суровую закалку, которая продолжала оказывать влияние на ход его мышления, хотя он и отринул коммунизм. Как многие русские, он приписывал Германии наличие у нее более сильной идеологической основы, чем коммунизм. Поначалу ему казалось просто непостижимым отсутствие сплоченности — то, что у людей на самом верху нет даже общей схемы действий, то, что, хотя приказы Гитлера выполняются, различные властные элементы порой отчаянно противоборствуют друг другу.

Иногда Власов позволял себе откровенную и даже грубую критику:

— Странная страна, в которой нельзя ничего узнать о вражеских догматах, потому что Гестапо окружило все непробиваемой стеной — оно сидит на информации. В нашей стране можно прочитать все, правда, с уничтожающими комментариями.

Однажды он высказался в таком духе:

— Мне нравится ваш порядок, ваша дисциплина, но вам не хватает широты. Вы даже не можете найти мне приличной одежды. Как же вы собираетесь победить Сталина?[127]

Медленно, постепенно, шаг за шагом постигал он природу реальности происходившего у немцев. В этом ему помогли частые разговоры с Теодором Краузе, с которым Власов познакомился через Штрикфельдта. Краузе, немец из Санкт-Петербурга и начальник одного из отделов прессы в ОКВ, служил своего рода проводником между русской и немецкой культурами.

Власов не считал необходимой выработку какой-то контр идеологии для борьбы с советским режимом. Все, что, по его мнению, требовалось, — поддержка и провозглашение борьбы за то, что отсутствовало у Советов: законность, частную собственность, защиту личности, свободу от произвола, короче говоря, за то, чего так не хватало русским людям. Национал-социализм не годился, он не мог подходить Власову, который уже понял, что в основе своей это есть инструмент достижения власти — идеология насилия и подавления. Как и в случае с большинством русских, изначально высокая оценка, даваемая деловитости немцев, признание их достижений постепенно уступали место разочарованию и отвращению; им приходилось делать ставку на Германию только потому, что никто больше не воевал со Сталиным. Чувства эти только усиливались за счет постоянных ударов по зачастую наивным понятиям Власова о справедливости.

В сентябре 1943 г. произошел инцидент, поставивший под угрозу все имевшиеся достижения. 15 сентября Цейтцлер посетил генерала Гельмиха и сообщил о дезертирстве нескольких восточных батальонов. Фюрер немедленно распорядился разоружить все части добровольцев, начиная с группы в восемьдесят тысяч человек, которых теперь надлежало отправить во Францию для работы в угольных шахтах. Фюрер требовал представить данные о выполнении приказа в течение сорока восьми часов. Цейтцлер отмел возражения Гельмиха, что он не знает подобных примеров, что практика доказывает обратное, что степень ненадежности достигает не более одного процента, и это несмотря на то, какие тяжелые бои приходится вести сейчас всем в ходе общего отступления немцев. Фюрер отдал: ясный приказ, а он, Цейтцлер, сыт по горло моральными пощечинами, которые достаются ему то и дело из-за этих чертовых добровольцев.

Штаб Гельмиха с лихорадочной быстротой принялся собирать сведения об истинном положении дел. Было установлено, что нет никаких признаков ненадежности у восточных добровольцев, приданных как группе армий «Север», так и группе армий «Юг». В последней ряд подобных частей выдержали все испытания, и притом с честью. Дезертировали только казачий батальон и часть строительного батальона на южном фланге группы армий «Центр», при этом обе части не были соответствующим образом снаряжены для выполнения поставленных задач. В итоге разговоры о всеобщей ненадежности добровольцев, принимая во внимания всю напряженность отступления, попросту безосновательны. Совершенно очевидно, что Гитлеру просто требовался козел отпущения, выход для ярости, охватившей его из-за ухудшения обстановки на фронте.

Гельмих попросил Герре[128] явиться к Цейтцлеру с подробным рапортом. Несмотря на необходимость принять меры для предотвращения выполнения абсурдного приказа, Гельмих не считал себя годным для выполнения такой задачи. Он был солдатом, привыкшим подчиняться приказам. Политические переговоры, споры с начальством — все это было не в его стиле. Герре доставил Цейтцлеру доказательство того, что на сторону противника перебежали не более 1300 добровольцев и добровольных помощников («хиви»), то есть не более 0,17 процента от общего числа добровольцев у немцев. Он указал на то, что разоружение восьмидесяти тысяч человек повлечет за собой катастрофические последствия, о которых в ставке фюрера, по всей видимости, никто не имеет никакого представления. Разоружение станет огромным бесчестьем для русских, а отправка на работу в шахты — унизительным наказанием. Они включились в борьбу по собственному желанию, сражались честно и безупречно храбро. Разоружение приведет как раз к тому, в чем их необоснованно обвиняют, — к росту ненадежности. Более того, такая акция неминуемо и сильнейшим образом скажется на настроении шести миллионов восточных рабочих.

Цейцлер, наконец, сдался, но объяснил, что, насколько это возможно, надо выполнить распоряжения Гитлера. Когда Герре сказал ему, что удастся набрать не более трех, максимум пять тысяч человек, что даже и такое число будет трудно собрать, Цейтцлер взорвался:

— Вы с ума сошли? Вы что, серьезно думаете, что фюрер пойдет на нечто подобное?[129]

Герре ответил, что фюреру придется так поступить, потому что иначе все обернется катастрофой. В итоге Цейтцлер согласился еще раз обратиться к Гитлеру, однако потребовал вперед список частей, разоружение которых, по мнению генерала восточных войск, не приведет к тяжелым последствиям. Через трое суток решение было принято. Гитлер нехотя согласился на разоружение только тех формирований, которые указал Гельмих. Однако то, что вначале показалось победой разума, очень скоро обернулось чем-то совершенно иным, когда ставка фюрера приказала перевести все добровольческие части на Западный фронт.

Гитлер начисто игнорировал то обстоятельство, что добровольцы стремились воевать за освобождение своей страны, что они не были наемниками, которым все равно, с кем сражаться. Требовалось найти какое-то убедительное основание для такого перевода, поскольку в противном случае было бы не избежать бунтов и актов неподчинения. Однако в ставке фюрера никто, по-видимому, не собирался принимать в расчет подобные соображения.

Тем временем произошел инцидент, показавший, сколь щекотливым был вопрос выбора пяти тысяч якобы ненадежных добровольцев. Струги Красные, маленький городок на железнодорожной ветке Луга — Гатчина, в котором находилось семьдесят немцев, подвергся нападению отряда в шесть или семь сотен партизан. Ситуация казалась безнадежной. Когда половина немецкого гарнизона уже полегла в бою, командиру удалось добраться до расположенной километрах в трех станции, где стоял эшелон с объявленными «ненадежными» и разоруженными бойцами тюркского батальона. Командир вооружил батальон с находившегося рядом со станцией склада, повел его в атаку на партизан с тыла и разгромил их. Погибло больше ста партизан.[130]

Несколько частей, находившихся под юрисдикцией СС, были освобождены от переброски. Одной из них являлась бригада Каминского, которая после отступления из района Локтя в район Лепеля вела бои с партизанами. Каминский попытался и там создать автономный район, однако ему приходилось действовать на незнакомой местности, тогда как заверения немцев в том, что они обязательно вернутся, теряли основательность день ото дня. Постепенно нарастал процесс деморализации.

Казачью дивизию, организованную Штауфенбергом в конце апреля, перебросили не на Западный фронт, а в Югославию, воевать с партизанами Тито. Ядро казачьей дивизии состояло из трех частей: полка Кононова из Могилева, полка, возглавляемого подполковником Юнгшульцем и немало поучаствовавшего в боях летом 1942 г. в районе Моздок — Ачикулак, а также из батальона из района Полтавы под началом подполковника фон Вольфа. Командир дивизии, полковник (позднее генерал-лейтенант) Гельмут фон Паннвиц был личностью выдающегося военного дарования и человеческих качеств и смог быстро заслужить доверие казаков.[131]

Дивизия закончила подготовку в сентябре, а две недели спустя начала боевые действия в Хорватии. К тому времени в Югославии уже была развернута другая русская часть — пятнадцатитысячный Русский охранный корпус генерала Штейфона. Корпус состоял исключительно из русских эмигрантов времен Первой мировой войны,[132] которые пошли воевать добровольцами, чтобы сражаться на Восточном фронте, но которых вместо этого отправили сражаться против партизан Тито.

Казаки находились на особом положении, поскольку Розенберг планировал выделение для них автономного региона, «Казакии», и уже имел наготове казачью администрацию во главе со старым царским генералом П. Н. Красновым. Десятки тысяч казаков отступали вместе с немцами — огромными колоннами текли со своими семьями в западном направлении. Наиболее крупную группу беженцев возглавлял атаман Сергей Павлов, который по своей собственной инициативе создал казачью часть после ухода Красной Армии и созвал в Новочеркасске сход представителей различных казачьих станиц. На этом собрании было решено сформировать для немцев большую казачью армию. Пятнадцать тысяч человек, половина при оружии, приняли участие в «исходе», возглавляемые после смерти Павлова генералом Домановым. После многомесячного похода эти силы в итоге были направлены в район Тольмеццо на севере Италии.

Учебно-запасной полк казачьей дивизии Паннвица численностью от 10 до 15 тысяч человек был создан в Мохове. Командиром стал бывший царский генерал А. Г. Шкуро, прославившийся в Гражданскую войну и награжденный орденом Бани королем Англии Георгом V.[133]

В конце сентября состоялась встреча Краснова и Власова.[134] Но поскольку руки Власова все еще оставались связанными, результатов не последовало. Краснов выразил готовность сотрудничать с Власовым, отказавшись, однако, поставить свои силы под командование последнего. Такой позиции он держался до конца, хотя подавляющее большинство казаков желало включения в единую освободительную армию.[135]

Переброска казаков с Восточного фронта прошла без серьезных трудностей. Однако скоро стало ясно, что русские добровольческие части не готовы слепо подчиняться приказам немцев. Они упорно требовали возможности увидеться с Власовым. В воздухе попахивало неподчинением и мятежом. В такой ситуации генерал Йодль и вспомнил о Власове, о котором Вермахт «пекся, точно о только что снесенном яйце». Теперь Власов мог наконец показать, обладает ли он той степенью влияния, как упорно утверждалось. Он потребовал от Власова написать открытое письмо с обращением к добровольческим частям с разъяснением, что переброска необходима.

Поначалу Штрикфельдт не захотел добиваться этого от Власова, который в свете всех последних событий пребывал в состоянии подавленности и отчаяния. Он наконец-то осознал, что немецкое руководство не рассматривает добровольцев иначе как наемников, и поклялся найти способ публично разоблачить это предательство, требовал даже, чтобы его отправили обратно в лагерь как военнопленного. Чтобы успокоить Власова, Штрикфельдту понадобилось несколько дней. Он указал на то, что, принимая во внимание точку зрения Гитлера в данном вопросе, любой инцидент может закончиться разоружением всех добровольческих частей. В случае гладко проведенной передислокации их, по меньшей мере, окажется возможным сохранить. Ну а потом, под влиянием постоянного ухудшения обстановки на фронте, возможно, в настроении Гитлера произойдут позитивные перемены.

В итоге Гроте — с целью восстановить спокойствие, чтобы иметь возможность продолжать организацию освободительной армии, — набросал проект письма, в котором переброска рассматривалась как временная мера, обусловленная сложившимся на фронте положением. Однако казалось очень маловероятным, что Йодль согласится с трактовкой Гроте. Но произошло неожиданное — Йодль одобрил письмо.

Данное событие послужило причиной поразительного улучшения настроения Власова. Он почему-то счел, что положительный ответ Йодля на одно обращение — чуть ли не официальное заявление об организации освободительной армии; несмотря на немалое количество скверных примеров, Власов и помыслить не мог, чтобы высокопоставленный немецкий офицер поступил бесчестно. Окружавшие Власова немцы не разубеждали его в этом. Они считали, что должны продолжать готовить Власова и восточные войска к их возможному участию в боевых действиях.[136]

Штрикфельдт послал запрос на разрешение для Власова посетить добровольческие части. Однако Йодль отказал, и указанная им причина не оставляла сомнений в его отношении к данному вопросу. На полях заявления Штрикфельдта он написал: «Нет. Хватит «открытого письма». Никто не намерен повторять ошибки с дабендорфскими пропагандистами да еще стократ умноженными. Дабендорф, — гнездо антинемецкой деятельности. Пора покончить с ним». Конечно же, направленность собравшихся в Дабендорфе не являлась антинемецкой как таковой, однако они безоговорочно были оппозицией национал-социализму.

В октябре 1943 г. в обращении к высшим офицерам войск СС и армии Гиммлер заявлял:

Речь Гиммлера стала известна обитателям дома на Кибицвег три дня спустя. Штрикфельдт традиционно имел обыкновение честно обсуждать с Власовым все сложности, однако теперь он бы предпочел избежать разговора относительно столь классического примера нацистского высокомерия. Несколько раз на протяжении тех недель разочарований и горечи Власов был близок к тому, чтобы все бросить. Долгие разговоры с Малышкиным, Трухиным, Жиленковым и Зыковым в итоге привели их к решению продолжать начатое во благо добровольцев, военнопленных и всех соотечественников, угнанных на принудительные работы в Германию. Возможности помочь — ослабить тяготы, облегчить положение — возрастали, и Дабендорф играл благотворную роль в такого рода процессах. Выпускники курсов делились личными впечатлениями о пребывании в тюрьмах или лагерях военнопленных, так что Власов всегда владел информацией, а уже через Гроте и Штрикфельдта можно было если не вовсе оградить хотя бы часть людей от жестокого обращения, то хотя бы смягчить его.

Более того, возникла и окрепла независимая и полулегальная разведка, которая поставляла данные о происходящем в русских добровольческих частях и на оккупированных восточных территориях. Порвать с немцами, как бы бесчестно они ни вели себя, означало бы не просто поставить под удар все уже достигнутое, но и покончить со всем Русским освободительным движением. Как ни поразительно, несмотря на отношение немецкого руководства и на все препоны, которое оно чинило русским, политически значимое движение уже стало фактом. Ядро его состояло из выпускников школы в Дабендорфе; в него входили семь бывших советских генералов, примерно шестьдесят полковников и несколько тысяч офицеров в других званиях, ученые, инженеры и представители многих иных профессий. Не все они разделяли одни и те же политические взгляды, но все хотели видеть Россию свободной от сталинского режима.

В те времена в письменной форме были изложены политические установки и программы для РОА и обозначены общие цели:

Власов и его сторонники надеялись, что их друзья в Вермахте все же преуспеют. Они считали возможным свержение Гитлера и подумывали о том, как бы наладить контакты с Западом. Не смолкали споры о том, что если Гитлер под давлением сложившегося на фронте положения даст Власову свободу действий, а потом, когда диктатура Сталина падет, вновь вернется к проведению в жизнь экспансионистской политики. Они понимали, что при таких обстоятельствах конфликт с Германией станет неизбежным, и надеялись на содействие западных держав. Если уж союзники выступают на стороне коммунистической России в войне с Гитлером, то совершенно очевидно поддержат Россию некоммунистическую. В таком случае падение Гитлера было бы обеспечено.

Долгий период тщетных ожиданий решения охватывает весь 1943 г. и едва ли не половину 1944 г. Тем не менее кое-чего добиться все же удалось. Для солдат-добровольцев были организованы двадцать новых госпиталей. Был создан русский корпус медсестер, которые получили свою отдельную школу и особое обмундирование. Появились центры восстановления для раненых, лечебницы для солдат-инвалидов, реабилитационные лагеря и библиотеки, было даже даровано право награждения Железными крестами. Русские пропагандисты, в том числе и несколько женщин, были приписаны ко всем более или менее крупным частям на передовой.[139]

Немалую лепту в дело достижения этих успехов внес генерал Эрнст Кестринг, сменивший 1 января 1944 г. Гельмиха на посту командующего добровольческими частями. Кестринг вырос в Москве, говорил по-русски и служил в Москве военным атташе. Он прекрасно видел все ошибки «восточной политики», но уже не считал возможным ее изменение. И все же он делал что мог для поддержания русского национального порыва.

Тем временем идея Русского освободительного движения начинала выглядеть привлекательной для все большего количества немцев. Многие из них стремились к контакту с Власовым, не счесть попыток — пусть и в итоге бесплодных — как-то помочь ему. Всегда желанным гостем в доме на Кибицвег был полковник фон Фрейтаг-Лорингхофен, говоривший по-русски начальник разведки группы армий «Б», который вселил во Власова новую надежду намеками на возможные в скором будущем перемены. Имея возможность общаться с Власовым без переводчика, Фрейтаг-Лорингхофен говорил с ним откровеннее, чем было бы возможно при наличии третьего лица. Что конкретно имел в виду Фрейтаг-Лорингхофен, стало совершенно ясным, когда он покончил с собой сразу же после провала покушения на Гитлера 20 июля.

Несмотря на визиты гостей, поддержку и выражения сочувствия, этот период бессмысленного ожидания подрывал силы Власова. Он пил, вечерами напролет играл в карты. Малышкин и Кромиади (по возвращении из Пскова последний сменил Калугина в качестве секретаря Власова) были его постоянными спутниками. Перед чужими он скрывал свои страхи, пытался спрятать переживания за фасадом благодушия и постоянно излучал уверенность. Природное обаяние — свойство, которым он искусно пользовался, когда хотел, — не изменяло ему, и он умел быть веселым и общительным в компании друзей. Однако под маской этой жизнерадостности зрело ощущение давящей безнадежности, мрачное и тревожное осознание того, что «все уже слишком поздно». Однажды, будучи в гостях у Мелитты Видеманн, он как-то сказал ее русской горничной:

— Если доведется попасть домой, Надя, не забудь меня. Расскажи друзьям, что наши намерения по отношению к нашему народу были благородными.[140]

Весной 1944 г. в Берлине неожиданно появилась Мария Воронова, местонахождение которой Власов все это время тщетно пытался установить. Она вышла на Фрёлиха в Риге, где тот проводил свой отпуск. Теперь Мария приняла в свои руки заботу о маленьком, лишенном хозяйки доме. Поначалу она очень мало делилась откровениями о том, что происходило с ней в эти годы, однако через несколько суток после появления она призналась Власову, что партизаны в Литве послали ее отравить его.

Примерно тогда же Власов познакомился с двумя офицерами, которым было суждено стать одними из наиболее верных его соратников, с полковниками Меандровым и Мальцевым. Меандров был уравновешенным и серьезным человеком, истовым патриотом, а импульсивный и деятельный Мальцев обладал отменным даром красноречия. В тридцатые годы он служил командующим ВВС в Средней Азии. После «дела Тухачевского» он на два года попал в заключение, а потом, после захвата немцами Крыма, изъявил желание остаться начальником расположенного в Ялте госпиталя для персонала военно-воздушных сил. С одобрения немцев, он создал эскадрильи из русских летчиков, которые занимались сбросом пропагандистского материала и высадкой агентов в тылу у Советов. Кроме того, он бывал в лагерях для военнопленных и подневольных рабочих, где вел набор людей для освободительного движения. Ездил Мальцев обычно в сопровождении двух своих офицеров, Антелевского и Бычкова, — оба были Героями Советского Союза и… фанатичными противниками Сталина.

Весной 1944 г. у Власова побывал казачий генерал Шкуро. Они обсудили вопрос передачи под командование Власова дивизии Паннвица после того, как начнется формирование Русской освободительной армии. Оба они сошлись во мнении о нецелесообразности того, чтобы кто-то из прежних царских генералов (таких, как и сам Шкуро) принимал под командование казачьи части, поскольку это даст советской пропаганде возможность утверждать, будто освободительная армия имеет целью восстановление дореволюционного порядка. Как и многие казаки, Шкуро считал себя русским и рассматривал план Розенберга по созданию автономной «Казакии» как некую скверную шутку. Через Шкуро Власов восстановил отношения с Кононовым, которого не встречал со своей поездки в Могилев.

В июне 1944 г. дивизия Паннвица получила статус корпуса, став 15-м казачьим корпусом, численность личного состава которого перевалила за двадцать тысяч человек.[141] В следующем месяце Паннвиц побывал у генерала Готтлоба Бергера, начальника Главного управления СС, и предложил перевести свой казачий корпус под номинальную юрисдикцию СС. Такой шаг дал бы корпусу возможность получить больше оружия, а заодно и размежеваться с местными органами полиции и чиновниками администрации, которые своими притязаниями создавали постоянные трудности казакам. Бергер согласился. Служившие в корпусе немецкие офицеры остались офицерами Вермахта, форма у личного состава также не изменилась.

Власов узнал о переменах в Белоруссии, где в начале 1944 г. в Минске был дан «зеленый свет» созыву Белорусской Рады. Председателем ее стал профессор Островский.

Рада издала призыв к созданию армии, и, хотя в победу немцев теперь уже мало кто верил, вступить в нее добровольцами вызвались тридцать тысяч человек. В Белоруссии тоже надеялись на содействие западных держав после ухода с политической сцены национал-социализма. Считалось возможным, что после свержения Гитлера Вермахт, который пользовался поддержкой населения оккупированных территорий, единым фронтом с западными державами выступит против Сталина.[142]

В январе 1944 г. семьдесят два добровольческих батальона в итоге прибыли во Францию. Поскольку Власову не позволили посетить эти части, во Францию поехал Жиленков вместе с Фрёлихом. Обстановка там сложилась отнюдь не удовлетворительная. Многие немецкие офицеры связи, равно как и командиры полков, к которым были приписаны батальоны, никогда не имели дела с восточными добровольцами или опыта службы на Востоке, их отношение к добровольческим частям оставляло желать лучшего. Более того, части эти, которые Гитлер счел недостаточно надежными, чтобы применять их в России, отправлялись теперь на позиции Атлантического вала. Обращение к главнокомандующему войсками на Западе майора Вальтера Ханзена, офицера по оперативным вопросам добровольческих частей, принесло некоторые улучшения, однако ситуация по-прежнему оставалась далекой от разрешения. Все, что объединяло этих людей, была надежда на создание Русской освободительной армии.[143]

Примерно в то же время генерал Трухин побывал в добровольческих частях на итальянском фронте, сопровождаемый капитаном фон Деллингсгаузеном и своим адъютантом Ромашкиным. Поездка была предпринята по инициативе фельдмаршала Альберта Кессельринга, поскольку у русских отмечались случаи дезертирства и сильного снижения боевого духа. После ужина, за которым помимо него и Кессельринга присутствовали еще двадцать высокопоставленных офицеров, Трухин ночью в машине Кессельринга отправился на фронт в районе Монте-Кассино и Неттуно. Оказалось, что большинство немецких командиров сражавшихся там русских батальонов не знали ни слова по-русски и не понимали, как следует обходиться с подчиненными. Вооружение и обмундирование добровольцев уступало в качестве тому, чем располагали немецкие части, и русских вообще очень раздражало отношение к ним как к каким-то второсортным солдатам. Сверх того, они не желали сражаться на чужом фронте. И все же, несмотря на все вышеперечисленные негативные факторы, к противнику перебежало всего двадцать два бойца. Один же батальон, командир которого говорил по-русски и где ротами и взводами командовали русские, заметно отличился в боях.

Трухин выступал с речами, он побывал на самых передовых позициях, успокоил страсти скорой перспективой для солдат вступить в ряды многочисленной Русской освободительной армии, а также сказал им, что с 1 мая русским рабочим на территории рейха не нужно больше носить унижающие знаки различия как остарбайтерам. В ходе заключительных переговоров Кессельринг пообещал улучшить вооружение батальонов и проследить за отношением к ним, он заметил, что главная проблема заключается в отсутствии основополагающего решения русского вопроса. Он заверил Трухина, что лично употребит влияние в Берлине для скорейшего появления такого решения. Прежде чем Трухин отбыл обратно, в Риме его принял генерал фон Макензен, который выразил понимание русской проблемы.[144]

В июне в доме на Кибицвег появился Казанцев. Он снабдил Власова важными новостями о положении в оккупированных районах, а кроме того, предоставил информацию о ситуации в различных немецких структурах, где работали члены НТС. Положение НТС становилось все более шатким. Зимой 1942/43 г. организация развернула интенсивную кампанию антинемецкой пропаганды среди русских, кроме того, Гестапо всерьез заподозрило НТС в том, что организация эта вместе с Вермахтом является активным противником «восточной политики».

Казанцев привез Власову предложение от главы НТС Байдалакова завязать отношения с представителями западных держав, в контакт с которыми союз вошел через швейцарские каналы. Власов, однако, предложение отклонил. Покуда западные союзники считают Гитлера врагом номер один, покуда основной груз войны ложится на Сталина, они вряд ли протянут руку дружбы врагам Сталина, только если те не будут готовы немедленно ударить по Гитлеру, а такой шаг неминуемо привел бы к краху освободительного движения.[145]

Вскоре после этого разговора для НТС прозвучал новый и очень тревожный сигнал — были отстранены от службы некоторые члены организации, подвизавшиеся на работе в различных немецких правительственных структурах. Только доктору Владимиру Поремскому, одному из вожаков НТС, сказали правду. Это сделал доктор Кнюпфер, его начальник в Восточном министерстве. Кнюпфер признался Поремскому, что увольняет его потому, что Поремского рано или поздно арестуют, а Кнюпферу не хотелось бы, чтобы это произошло в его отделе. Он, правда, пообещал держать увольнение Поремского в тайне. «Труба пропела» вскоре — сотни членов НТС были брошены в тюрьмы и концентрационные лагеря. Уцелеть удалось только тем, кто являлся тайными членами организации, и среди них Зайцеву, Трухину и Казанцеву.