Генеральная проверка

Просматривая газеты за 1923 год, я долго не мог свыкнуться с мыслью, что люди столь забывчивы. Выцветшая типографская краска газетных строк возвращала меня к давно отшумевшим послевоенным годам. Я имею в виду не вторую, а первую мировую войну. Всего за четверть века человечество умудрилось развязать две войны, получивших название мировых, и это во многом затруднило работу летописцев, к числу которых я с юношеских лет причисляю и себя. Еще в отроческом возрасте, жестоком и чувствительном, мне довелось услышать первые выстрелы, прозвучавшие на станции Соколово. Повстанцы изрешетили пулями станционный телеграфный аппарат, заставив Тырновский гарнизон задолго до рассвета подняться по тревоге. Навсегда запомнил я эти выстрелы, стоны раненых и… юношу, от которого позднее на мой адрес пришло из Югославии письмо со штемпелем города Велики-Бечкерек. В письме выражалась надежда, что и я, возможно, стану одним из действующих лиц не написанной еще в то время истории эмигрантов.

Сейчас, переворачивая пожелтевшие страницы, я опасаюсь, что в любое мгновение они могут превратиться в прах, а главное, не могу понять, чем было вызвано такое множество убийств в те печальные годы. Почему у летописцев и репортеров того времени не было других новостей?

Убит премьер-министр Испании сеньор Дато… Убит премьер-министр Японии господин Хара… Убит министр внутренних дел Финляндии… Расстрелян министр военно-морского флота Турции Джемаль-паша…

А вот и еще сообщения: убит английский маршал Вильсон… Убит в Берлине Ратенау… Убит в Мюнхене вождь независимых социалистов… Убит в Лозанне советский дипломат Боровский…

Не отставали от других и Балканы: в Югославии совершено покушение на короля Александра… В Греции в результате военного переворота расстреляны все министры правительства… В Болгарии убит министр внутренних дел Александр Димитров…

Убийства, расстрелы, покушения… Послевоенная Европа все еще задыхается в пороховом дыму. Все еще кровоточат раны, все еще свежа память о павших на полях сражений, и это подтверждает завещанную нам древними римлянами истину, что история — единственный учитель народов…

Я не стану убеждать вас в абсолютной достоверности изложенного ниже, потому что не могу быть беспристрастным к событиям, в которые оказалось вовлечено мое трагическое поколение. Итак, приступаю к повествованию, рассчитывая на снисхождение читателей.

1

Предстоял юбилей Народного театра. Об этом писали все газеты. Кирпичного цвета фасад здания театра украшен трехцветным национальным флагом. На протянутом через весь фасад полотнище, чуть ниже венчающей фронтон колесницы и устремленных к небу фанфар, выведена надпись: «65 лет на службе у Мельпомены»…

В зале и фойе театра, на балконах и в официальных ложах сияют электрические люстры и бра, воздух наполнен ароматом духов, повсюду видны напудренные плечи и декольте, шелестят шелковые платья дам; приглашенные обмениваются многозначительными взглядами и улыбками. Слышится взволнованный, возбужденный шепот.

Его величество двадцативосьмилетний Бурбон — нос с горбинкой, продолговатое бледное лицо — занял свое место в царской ложе. Вот уже почти пять лет, начиная с 1918 года, он без особой охоты появляется на официальных торжествах и никогда не остается на них до конца. Им постоянно владеет чувство одиночества. Его смущают взгляды множества глаз, направленные на его ложу с государственным гербом. Да, он их царь, коронованный под именем Бориса III. Он славится своей ученостью и демократизмом, как о том твердит молва и пишут газеты. Он сдал экзамен на машиниста паровоза и «весьма интересуется состоянием железнодорожного транспорта, а потому держит начальника болгарской железнодорожной администрации в постоянном напряжении». Войну он провел в штабе главного командования, был произведен в генералы и взошел на престол после отречения и бегства из страны своего августейшего отца Фердинанда Кобургского[1], отставного поручика австрийского гусарского полка. На такие торжества он всегда является в генеральской форме. Увлекается ботаникой и мистикой. Составляет гербарии и гороскопы. Исследует тайны болгарского характера и с детства любит фотографироваться с солдатами и со старушками, просиживающими перед дворцом дни напролет в надежде увидеть его. Он все еще холост, чем дает повод для всевозможных разговоров и предположений относительно будущего царской династии.

Молодой царь внимательно присматривается к людям, при помощи которых ему суждено править страной. Он во всем слушается премьер-министра Болгарии — энергичного и необузданного лидера Земледельческого народного союза Александра Стамболийского, как-то сказавшего ему: «Ты, царь, будешь править, как и прежде. Но знай, что ты царь не какой-либо одной партии, царь не мироедов, ты — царь трудового народа. Мы же, царь, никогда и ни при каких обстоятельствах не станем дворцовой партией. И мы не позволим царю идти опасными путями старых царей». Под «старыми царями» премьер подразумевал августейшего отца нынешнего царя Бориса III, с которым у него были счеты еще с довоенных времен. Борис как-то даже пожаловался на премьер-министра сестрам: «Я чувствую себя хозяином посудной лавки, в которой вдруг оказался слон. Мне все время приходится выметать осколки и оплачивать убытки».

Сегодня вечером «слон» — кудрявый и краснолицый, в крахмальном воротничке, который стягивал его шею словно железный обруч, в официальном рединготе и с закрученными вверх усами — пребывает в отличном настроении: он смеется, барабанит толстыми пальцами по зеленой обивке ложи, смотрит, перегнувшись через ее край, в партер, где с шумом занимает свои места софийская публика. Вместе с ним в ложе сидят министры Оббов, Церковский, Омарчевский… Они тоже выглядят радостными и возбужденными, много говорят и смеются. На них тоже рединготы с крахмальными манишками. Свои цилиндры они оставили на вешалке в глубине ложи.

Его величество украдкой поглядывает на эту веселую ложу, царственно опираясь на саблю. С некоторыми из этих господ он незнаком, да они его и не интересуют. Однако кудрявый премьер постоянно занимает его мысли, не выходит у него из головы. И это лишь усиливает подавленность царя и охватившее его чувство одиночества.

И вот наконец медленно гаснет свет, шум в зале стихает, умолкают разговоры и в ложе правительства. Его величество облегченно вздыхает. Он любит темноту. Она ограждает от назойливых взглядов. И что самое важное — словно освобождает его от присутствия человека, сидящего в центре правительственной ложи. Слава богу, наконец-то начинается и это очередное торжество с его нудной и бесконечной программой.

В «Апофеозе отечественного драматического искусства» актеры театра представляют две пьесы писателя Вазова: «К пропасти» и «Господин Михалаки». Не забыты и «Михаил» Савы Доброплодного, и знаменитая «Геновева», и «Райна Княгиня», и «Иванко, убийца Асеня» Друмева… Из каждой пьесы играется по сцене, дабы воспроизвести пройденный театром путь, пролитые на этом пути слезы, сбывшиеся и несбывшиеся чаяния и надежды нескольких поколений. Весь этот калейдоскоп возбуждающе действует на снисходительно настроенную образованную публику, которая пришла в театр, чтобы посмеяться над своими дедами. Каждый раз, когда занавес поднимается и опускается, раздаются аплодисменты. Зрители вскакивают с мест, кричат «бис»… Возбуждение передается и сидящим в официальных ложах министрам, дипломатам, сановникам. Многие бросают взгляды в сторону царя и удивляются безразличному выражению его лица, похожего на маску, застывшую над генеральской саблей. По-видимому, только он один во всем зале не испытывает ностальгии по былой добродушной простоте.

Однако некоторые реплики, запальчиво бросаемые со сцены в сторону ложи, где он сидит, подавленный и непонятый, рождают в нем смутное беспокойство. Уж не пытаются ли они в угоду премьеру и остальным министрам оскорбить его своей глупой символикой? Всякое может случиться в эти смутные времена, когда царства становятся республиками и по всему земному шару катится волна мятежей. Публика злорадствует, слушая вопли оборванного богомила, воздевающего руки около самой рампы! «…И сказано, братья, что грех, подобно морю, зальет землю и царство Сатанаила, охватит все пространство от одного конца света до другого… И каждый, кто пойдет по пути заблуждения, придет к погибели…» Что они хотят сказать этим? Не думают ли они, что все эти прозрачные намеки останутся незамеченными?.. «Не повинуйтесь царским законам, потому что они — измышление дьявола; не гните спину на бояр — ваш труд порождает в них праздность, это вы одеваете их в шелка и жемчуга…» И вы так считаете, господа? «…И великий грех совершает тот, кто вступает в царскую рать, и убийство совершает тот, кто убивает по приказу царя…» Ты тоже считаешь так, господин Стамболийский? Твое республиканское сердце сейчас переполнено радостью и мужицкой самонадеянностью, но корона еще прочно держится на моей голове, и я еще не выпустил из рук саблю, хотя она и покоится мирно в стальных ножнах! Поймешь ли ты меня или будешь продолжать комментировать слова этого вставшего в фальшивую позу пророка? Не поймешь! Твой шепот и твои мысли я слышу и понимаю лучше, чем крики и вопли этого Босоты!.. «Ваши враги — бояре, малые и великие, потому что они живут кровавым потом божьих детей… Презрите их… Отвратите от них взоры свои… Гнушайтесь их…»

— Здорово сказал старик Вазов, — быстро проговорил Стамболийский, толкая локтем сидящего немного позади него министра Цанко Церковского, который был не только министром, но и поэтом тяжелой крестьянской доли. — Здорово сказал! Верно, Цанко?

— Да, Сандьо, это один из сильнейших монологов Босоты. Боюсь только, не рассердили бы его величество эти дерзкие слова.

— Дорогой поэт, ведь это история… Пусть учится. А если у него совесть нечиста — тем хуже для него. Пусть задумается!

— Конечно, у истории есть чему поучиться. Слышишь, что Босота сказал? «Гнушайтесь брака, братья!» Сильно, очень сильно! В этом богомиле есть что-то от юродивого.

— Устами юродивых бог глаголет истину.

— Это верно. «Нет ни царя, ни власти, ни отрока. Бог всех нас создал равными…» Я буду не я, если это не коммунистическая проповедь. Пусть, пусть натрут его бурбонский нос жгучим перцем! Потому что после меня придут коммунисты… Больше некому… Надо будет поздравить господина Попова, он удачно составил программу. А Омарчевский пусть похвалит организаторов торжества. Актриса тоже хороша… Ее фамилия, кажется, Недева?

— Не знаю, но она держится на сцене как царица, и жесты ее весьма пластичны.

«Верно, верно! — кричала толпа на сцене. — Верно, верно!..»

— Это все последователи Босоты, — шепнул Оббов сидящему рядом Омарчевскому, — богомилы и адамиты… Живут все вместе, сплошной кармакарашык[2].

«Верно, верно! — продолжала кричать оборванная толпа, плотным кольцом окружая проповедника Босоту. — Верно, верно!»

— Здесь старик Вазов немного поспешил с репликой, — заметил Церковский. — Она прозвучала бы лучше, если бы Босота выкрикнул ее несколько позже, уже впав в исступление.

— Почему? Можно и так! Я не вижу здесь никакой ошибки. Важны слова!

— Да, но композиция страдает…

«Верно, верно! — кричали богомилы и адамиты, протягивая к Босоте обнаженные руки. — Верно, верно!»

— Его величество сидит как истукан. Заснул он, что ли?

— Цари никогда не спят, Сандьо.

— Ты прав, поэт!.. Только бы Босота не свалился со сцены в оркестр, а то, чего доброго, осрамимся с этим юбилеем. Уж очень он увлекся, этот актер. Кто это?

— Узнаю, когда зажгут свет.

— Узнай и доложи мне!

Гремят слова, бушуют страсти, перед возбужденной публикой разворачивается панорама «отечественного драматического искусства». Приблизительно в середине программы приходит черед и сцене из «Господина Михалаки». Развеселившаяся публика умиляется и смеется до слез. Герой, бегая из одного конца сцены в другой, без умолку говорит: «Поверьте, сударыня, моя любовь столь сильна, что я не в силах более скрывать ее. Клянусь, что я люблю вас, люблю, как Отелло Дездемону, люблю, как Вертер Шарлотту! Позвольте поцеловать вашу белую ручку!» — «О, господин Стоянович, что вы делаете?» — «Мадемуазель Виктория, вы не можете представить себе, какие я испытываю муки!» — «Но, господин Стоянович!» — «Ах, мадемуазель Виктория!..»

И в этот момент произошло то, о чем позднее еще долго писали газеты, восхваляя премьера, проявившего хладнокровие. Какой-то юноша с черными взлохмаченными волосами и горящими глазами фанатика, совсем как у Босоты, от которого он отличался только тем, что был одет в элегантный костюм, бросил бомбу. Пробираясь вдоль стены в полутемном зале, он держал одну руку в кармане пиджака, не отрывая взгляда от правительственной ложи. Министры в это время смеялись, притопывая ногами, и аплодировали, а Стамболийский не сводил взгляда со Стояновича и Виктории и только слегка улыбался. На сцене в это время актер, игравший слугу господина Михалаки Петко, распевал: «Ах, живу я в Бухаресте, это прямо рай земной!..»

Как писали на следующий день газеты, обстановка в театре благоприятствовала действиям злоумышленника. Он шел, сжимая рукой спрятанную в кармане бомбу. Шел, не отрывая взгляда от правительственной ложи.

В самый разгар веселья, когда по замыслу режиссера с улицы донеслись звуки полкового оркестра, преступник выхватил бомбу и швырнул ее в ложу. Кто-то из сидевших в зале заметил это и закричал: «Покушение! Покушение!» Бомба угодила в глубину ложи и там взорвалась со страшным грохотом. На головы ничего не понимающей публики посыпались куски кирпича и штукатурки, в зале поднялась туча пыли, запахло порохом. В начавшейся суматохе пронзительно завизжали женщины, господа вскочили со своих мест и кинулись к дверям. Прибежали два театральных пожарника.

Стамболийский, сохраняя хладнокровие, стоял в фойе в окружении министров и с сосредоточенным, задумчивым видом отряхивал платком пыль с пиджака. Другие министры тоже чистили свои костюмы. Церковский молча вытирал платком запылившиеся стекла очков.

— Что ж, Босота выполнил свою угрозу, поэт! — сказал наконец Стамболийский.

— Да, господин Стамболийский, — смущенно ответил поэт-министр. — Рок продолжает преследовать нас!

— Мы тоже будем его преследовать, поэт! И мы не отступим, пока не добьемся своего.

— Разумеется.

В зале и на ярусах продолжалась паника. Стамболийский велел успокоить публику и поинтересовался, задержан ли злоумышленник. Ему ответили, что тот успел скрыться, но его непременно поймают, так как известно, к каким кругам он принадлежит.

Министр просвещения Омарчевский отряхивал носовым платком пыль с брюк и многозначительно улыбался. Его очень развеселило поспешное бегство из театра их коллеги Оббова, опасавшегося взрыва новой бомбы. В это время в фойе ворвались журналисты, окружили плотным кольцом премьер-министра и засыпали его вопросами о самочувствии. Стамболийский был крайне рассержен таким нахальным поведением газетчиков и попытался их прогнать, но это ему не удалось. Держа в руках блокноты, они продолжали досаждать ему вопросами, выясняя, что он почувствовал, когда услышал крики «Покушение! Покушение!». Стамболийский резко оборвал их, а главному редактору газеты «Народен глас» сказал:

— Можете сообщить, что премьер-министр Болгарии смертельно ранен и через два дня состоится его погребение…

— Ваше превосходительство, — обиделся журналист, — «Народен глас» ничем не заслужил вашей иронии!

— Ну так он ее еще заслужит, заслужит, господа социалисты!

— Вот осколок разорвавшейся в вашей ложе бомбы, — продолжал журналист. — Можете использовать его в качестве вещественного доказательства.

В эту минуту подошел царь в сопровождении своих

[В сканируемом экземпляре книги оторвана часть листа. Недостающий текст заменен на болгарский оригинал.

В този миг пристигнал негово величество, придружен от сестрите си. Минал през коридорите от единия край на театъра до другия и се явил право при Стамболийски развълнуван и запъхтян. Свитата от министри и вестникари се отдръпнала почтително, за да стори място на монарха. Настъпила дълбока тишина. Тогава негово величество подал ръката си на Стамболийски:

— Моите съчувствия, господин премиер!.. Много се радвам, че излязохте невредим!.. Искрено се радвам! От сърце се радвам!

— Благодаря ви, ваше величество! Такава е логиката на историята — един гледа сватба, други — брадва!

— Да, вие сте прав, господин премиер… Има ли пострадали?

— Не, ваше величество.

— Много се радвам! Искрено се радвам!

— О, темпора, о, морес, ваше величество! — обадил се пак Журналиста, който стоял в първата редица на вестникарите. — Ще можем ли да съобщим мот а мо за събитието, което стана тая вечер в Народния театър? Или ще се задоволим само с едно кратко антрефиле?

Никой не му отговорил. През това време пристигнали пожарникарите и помолили официалните лица да се оттеглят на по-безопасно място, докато правят оглед на застрашената ложа, изпълнена с трески и вар и парчета от избухналата бомба.

След половин час продължило представлението. Министрите и царят със сестрите си отишли. Било унило и вяло до края на тържеството. Не ръкопляскали и не викали «бис».]

2

В течение нескольких дней газеты писали о покушении, строя различные догадки относительно личности злоумышленника. Припоминались события 1922 года, когда оппозиционные партии «черного блока» пытались провести съезд, чтобы «прощупать почву». Прощупывание кончилось тем, что земледельцы[3] созвали «съезд свекловодов» и под улюлюканье преподали дубинками урок любителям съездов. Они били их, обрезали им бороды, разгоняя их сборище. Но все это было в минувшем году, печальном и тяжелом. И вот теперь, в феврале, это таинственное покушение. Казалось, людьми и их страстями управляет какая-то мистическая сила. И не

[В сканируемом экземпляре книги оторвана часть листа. Недостающий текст заменен на болгарский оригинал.

Сякаш някой тайно направляваше и хората, и страстите им. И нямаше кой да тури край на съзаклятията.

Няколко дена шумя и крещя жабешкото блато. След туй изведнъж утихна — бяха подпалили Народния театър. На четвъртото представление «Апотеоз на родното драматично изкуство» една лоена свещ беше турила край на великолепната сграда, с която се гордееше столицата. Цяла нощ горя огромният корпус, като осветяваше улиците и кварталите наоколо, и стана причина за още много догадки и коментарии, които вълнуваха и публиката, и държавниците, докато на края хвърлиха впната на лоената свещ, взела участие в реквизита на представлението.

След това започна всекидневието — тихо, кротко, със студени мъгли и болести. И чак към пролетта отново се надигна оживлението — бяха насрочили парламентарии избори за 22 април. Министър-председателят обичаше символиката — зимата си отива, идва пролетта — природата се обновява… Напред към изборните урни, към обновлението! Така пишеха и «Земеделско знаме», и останалите вестници. Така пишеха и опозиционерите, защото и те се позоваваха на природата, която се обновяваше под влияние на слънцето и на южния вятър. И люто се заканваха на премиера и на министрите му задето нищо не бяха свършили досега. Критикуваха го отляво и отдясно. А той запазваше с огромни усилия спокойствие и често си спомняше предупреждението на Журналиста, който му беше казал на юбилея: «Мементо мори, екселенц!» («Помни смъртта, екселенц!») Добре го бяха измислили лисиците, но аз ще им дам едно «Мементо мори»!]

— С блоком правых мы справимся легко, Сандьо, — говорили ему министры, — у них и народу-то — раз, два и обчелся. Но как нам договориться с коммунистами? Уж очень они наседают на нас.

— С коммунистами? — рассмеялся Стамболийский. — Вы разве не читали их резолюцию от двенадцатого числа этого месяца?

— Какую резолюцию?

— Отстаешь от событий, господин Томов. Это не я тебя, а ты, как военный министр, должен меня о таких вещах уведомлять!

Премьер-министр нажал кнопку звонка и потребовал принести ему папку с текущими документами. Когда ее принесли, он заставил военного министра вслух прочитать этот документ. Немного сконфуженный, министр взял папку и начал запинаясь читать. Постепенно углубляясь в чтение, он пришел в себя. Стамболийский в это время барабанил по столу пальцами и пощипывал торчавшие кверху усы. Его забавлял вид военного министра, читающего коммунистическую резолюцию. Самому ему документ нравился — в нем чувствовалась и политическая прозорливость, и признание его, Стамболийского, политики, как бы товарищи слева ни кривили душой… Хотят они того, или нет, но им придется считаться с силой Земледельческого союза. Поэтому-то они и провели расширенное заседание своего партийного совета. Провели потому, что туго приходится, а не ради красивых глаз Стамболийского.

— Читайте, читайте, Томов! — барабанил он пальцами по столу.

— «…Захват власти буржуазными партиями таит в себе большую опасность для революционного движения, — гнусавил военный министр, — поэтому коммунистическая партия, защищая этим самое себя…»

— «…этим самое себя…»! Запомните это, господа министры! — прервал его Стамболийский. Он перестал барабанить по столу и повернулся к окну: — Эти слова многое значат. Читайте, читайте дальше, Томов!

— «…себя и революционное движение, — продолжал гнусавить министр, — с оружием в руках выступит против любых попыток буржуазии осуществить переворот…»

— Об этом надо подумать… Об оружии, — перебил Томова министр железных дорог. — Надо подумать, давать его им или нет…

— Этого нам только не хватало! — воскликнул Томов, к которому вернулась его обычная самоуверенность.

— Я уже сказал им, — вмешался в разговор министр внутренних дел Даскалов, — что за двадцать четыре часа до переворота мы их вооружим…

— Поживем — увидим! — Стамболийский нахмурил брови.

Никто так и не понял, что он хотел сказать этой поговоркой — то ли упрекал Даскалова, то ли подшучивал над коммунистами. Во всяком случае, его лицо, освещенное проникавшими через окно лучами солнца, было задумчивым.

Потом он сказал:

— Читайте дальше, Томов!

— Да я уже все прочитал…

— Читайте, читайте… Там есть «хотя», начните с «хотя»… Это «хотя» очень важно…

— Какое «хотя»? — с досадой проговорил министр, пробегая глазами строчки резолюции — Ага, вот оно!..

— Ну? — подался вперед Стамболийский. — Читайте! Министр начал негромко читать:

— «…хотя между коммунистической партией и Земледельческим союзом не может быть в настоящее время никакого политического соглашения, однако техническое сотрудничество между ними допустимо…»

Наступила долгая пауза. Стамболийский смотрел в окно, мускулы на его лице словно застыли. Даже усы не шевелились. Он ждал, что министры что-то скажут. Но они молчали. Наконец министр внутренних дел осмелился и заговорил:

— Иными словами, дайте нам оружие, а остальное — не ваша забота.

— А потом это же оружие они против нас и повернут, — заметил кто-то из министров, безучастно стоявший в глубине кабинета.

— Оружия мы им не дадим, — сказал Даскалов, — но подумать над выражением «техническое сотрудничество» все же стоит. Кроме того, там говорится: «Любая попытка нанести удар по земледельцам представляет непосредственную угрозу и для коммунистов…» Этого, господа, нельзя забывать, если мы хотим быть реалистами.

— Одно мне ясно, — подал голос Недялко Атанасов, стоявший в глубине кабинета, — «скрути попа, и деревня бунтовать не будет». Мы для них сельская буржуазия. Не проходит ни одного заседания в парламенте, чтобы они не попрекнули меня моими маслобойнями, будто я какой-то американский миллионер.

— Не в ваших маслобойнях дело, бай Недялко! Тут все гораздо сложнее… Нужно признать, коммунисты — хорошие диалектики.

Молчавший все это время Стамболийский оторвал взгляд от окна и внимательно посмотрел на собравшихся. Слово «диалектики» его заинтересовало. Он кивнул головой своему старому боевому соратнику, которого ценил и уважал за интеллигентность и гибкость ума, чтобы тот продолжал.

— Техническое сотрудничество, — говорил далее Даскалов, — может со временем перерасти и в политическое!

— Отберут у нас маслобойни, так, что ли, Райко?

— И заставят, нас есть из общего котла?

— Слушайте, слушайте, господин, я с коммунистами хлебнул горя еще в тысяча девятьсот девятнадцатом году, когда они забастовку железнодорожников устроили… А известно ли вам, что эта резолюция их партийного совета не опубликована?

— Как?! — раздалось сразу несколько голосов.

Стамболийский молчал.

— Каким же образом она оказалась в этой папке?

Все молчали, переводя взгляд со Стамболийского на министра внутренних дел.

— Я одно знаю, — снова проговорил Недялко Атанасов, который все время делал вид, будто его интересует что-то совсем другое, — Васил Коларов зачитал на совещании эту резолюцию и тут же порвал ее на мелкие кусочки, чтобы она, как он сказал, не попала в чужие руки… Это я знаю точно!.. А вы можете чесать языками сколько хотите!

— Господа, — поднял руку Стамболийский, — пора закрывать заседание! Предлагаю сегодня же всем разъехаться по избирательным участкам. И смотрите там в оба! Где нужно — пожестче, а где нет — поосторожней. Каждый из вас должен быть как камень, завернутый а вату. Двадцать второго апреля мы должны отпраздновать полную победу! Вот и все! А сейчас — все по своим мостам. Коммунистами я займусь лично, предоставьте это дело мне.

Так наступила весна 1923 года. Стояла ясная, теплая погода. Самое подходящее время для предвыборной агитации и борьбы, как говорили и писали все агитаторы и лидеры партий, обращаясь к своим единомышленникам и сторонникам в городах и селах страны. Так же думали и они, направляясь к избирательным урнам. Предвыборная борьба была напряженной и тяжелой. Разумеется, Стамболийский победил на выборах, получив подавляющее большинство голосов. Он завоевал победу, которая, как об этом и поныне пишут историки, ускорила его гибель. Не знаю, насколько это верно. Знаю, однако, что в апреле премьер поднялся на трибуну с факелом победы в руках, в ореоле славы и заявил, что народ выразил ему доверие и поэтому ему плевать на горластых критиканов слева и справа…

Парламент, который он возглавлял, продолжал работать в полную силу. Оппозиция притихла, умолкла, но Стамболийский проявил великодушие, поощряя ее депутатов высказываться смело и критически. Ведь парламент для того и существует, чтобы можно было высказать свое мнение!.. Собака, которая не умеет лаять, сама пускает волка в кошару…

Начались майские дожди. Они смыли со стен расклеенные афиши, успокоили страсти и волнения, унесли в Лету выступления ораторов. Люди все чаще стали обращать взгляды на поля и нивы, где уже колосилась пшеница. В первых числах июня начинались парламентские каникулы. Господин Стамболийский спешил выступить в парламенте с речью, после чего намеревался отправиться на отдых в родное село Славовицу. Равнина, зеленые нивы и луга, песни жаворонков и загорелые лица крестьян возвращали его в годы детства и успокаивали.

— Вы больше, чем кто-либо другой, имеете право на отдых, — говорили ему приближенные. — После таких трудов и борьбы вам просто необходимо уехать в Славовицу, господин Стамболийский.

Ему было приятно слушать, как его уговаривают и заботятся о его здоровье.

— Еду сразу же после сессии, — отвечал он. — Народ должен меня услышать, и тогда уеду! Этот год был очень напряженным: покушения, выборы, пожары… Слава богу, все кончилось.

— Вы совершенно правы, господин премьер-министр!

Он сел в свой черный лимузин и отправился в Народное собрание. Там его ожидали и друзья, и враги.

Друзья и поклонники толпились у входа. Швейцары в ливреях распахивали перед ним двери. Министры в длиннополых рединготах кланялись ему, держа в руках цилиндры. Он приподнимал свой цилиндр, отвечая на их приветствия. Чтобы придать больше торжественности этому событию, в коридорах были зажжены люстры. Все вокруг блестело и сверкало. Сам Стамболийский пребывал в приподнятом настроении. Когда он вошел в зал заседаний, председатель ударил молоточком в гонг и все делегаты встали.

Июньская сессия начала свою работу.

3

В это время главный редактор газеты «Народен глас», которого мы в нашем повествовании будем называть журналистом, мчался в фаэтоне по софийским улицам, с беспокойством поглядывая на свои карманные часы. Он опаздывал к началу сессии Народного собрания и боялся пропустить речь премьера. Сегодня утром вышла его статья, направленная против бонапартизма. Этой статьей он надеялся положить в печати начало полемике в целях разоблачения зла, в течение ряда лет прикрывавшегося маской демократии.

Типографская краска еще не успела просохнуть на страницах газеты, которую он спешил раздать друзьям из числа правых. С ними он легче находил общий язык, чем с теми, что стояли слева и пугали своим экстремизмом.

Ему было приятно мчаться в фаэтоне, наслаждаясь июньской прохладой и ароматом цветущей в садах сирени. Он с радостью смотрел на выкрашенные охрой двухэтажные домики столицы с изящными железными балкончиками, с геранью на окнах, с развешанным во дворах бельем, выстиранным рачительными хозяйками. С любопытством поглядывал он и на дам, прогуливавшихся со своими крошечными собачками. О как быстро проникала и в наши балканские края цивилизация!..

То и дело попадались афиши, сообщавшие, что в столице открыт первый кинотеатр, в котором демонстрируется фильм «Содом и Гоморра». Он уже два раза видел этот фильм и рекомендовал всем посмотреть его, чтобы убедиться, какая катастрофа может постичь зарвавшуюся цивилизацию.

Все вокруг цвело и благоухало, славя ранний приход лета, зазывало в открытые кафе, прельщало великосветской жизнью, заполнявшей бульвар Царя Освободителя. Регулярно в полдень и вечером, а иногда и утром он заходил в эти кафе-кондитерские, часами вел там разговоры о политических событиях, узнавал последние сплетни и новости и умилялся уважением, которым его окружали. Он то и дело приподнимал свою шляпу, здороваясь со знакомыми. В городе хорошо знали его галстук бабочкой в мелкую крапинку и белый костюм и часто подсмеивались над его острой рыжей бородкой «а-ля Анатоль Франс».

Низкого роста, подвижный, с продолговатым лицом, он был многословен. Его считали оратором, а ему хотелось быть писателем. Политические деятели (а их было много!) читали каждую статью, выходившую из-под его пера, подолгу комментируя ее, хвалили за изящество стиля и афористичность языка. Работа в газете «Народен глас» открывала перед ним путь к политической карьере. Он знал это и старательно готовил себя к такой деятельности. Все политики прошли либо через редакции газет, либо через адвокатские конторы — оттуда до министерского кресла был всего один шаг.

Когда он вошел в Народное собрание, там уже закончилось обсуждение организационных вопросов. На трибуне находился очередной оратор. По голосу журналист сразу узнал Георгия Димитрова, депутата от фракции «тесных» социалистов, своего знакомого и политического противника с 1903 года, когда партия раскололась на «широких» и «тесных» социалистов[4]. С тех пор оба крыла враждовали между собой, передавая вражду и более молодым поколениям.

Журналист прошел на цыпочках за депутатские скамьи и встал у одной из колонн. Ему всегда нравились скрытые полумраком места у колонн. Там он успокаивался и собирался с мыслями. Но на этот раз его заметил профессор и сделал знак, красноречиво говоривший, что он его увидел. Профессор стоял справа среди публики. С ним журналист установил дружеские отношения еще тогда, когда тот придерживался левых убеждений. Между прочим, они еще вчера договорились встретиться в Народном собрании, чтобы обсудить некоторые важные политические вопросы, так что получилось весьма кстати, что они вовремя увидели друг друга. Профессор еще раз кивнул ему, показывая «Народен глас». Статья о бонапартизме уже успела обойти политиков. Это еще больше обрадовало журналиста. Он улыбнулся и прижал руку к сердцу, показывая тем самым, что он лишь выполняет свой гражданский долг, насколько позволяют ему его скромные возможности. Профессор ответил ему символическим рукопожатием.

Все это время в зале продолжал греметь голос оратора:

— …Господа народные представители! Как вы все хорошо знаете, положения мирного договора обязывают Болгарию уплатить репарации в размере двух с четвертью миллиардов золотых франков в течение тридцати семи лет при пяти процентах годовых.

Цифры привлекали внимание журналиста. Он знал их, но сейчас они вновь произвели на него, сильное впечатление: два миллиарда! Если даже продать все что можно, все равно не собрать столько денег. Два миллиарда золотых франков!

Профессор подал ему знак, показав на дверь. По-видимому, он сгорал от желания рассказать о новостях, связанных с начатым ими делом. Все так же на цыпочках, как кошка, журналист прошел между колоннами и, незамеченный, очутился в кулуарах.

— Извини, — сказал профессор, — ты, наверное, хотел дослушать речь Димитрова?

— Я и так знаю все, что он может сказать. Мне известны их взгляды.

— В данном случае более интересной представляется его критика правительства…

— Вот именно, профессор. Когда я входил сюда, мне на ум пришел один парадокс… На фасаде парламента красуется надпись: «В единении — сила». А не правильнее ли было бы сказать: «В разъединении — сила»?

Он рассмеялся собственной остроте, но профессор не среагировал на его шутку, так как был лишен чувства юмора. У него только побагровела лысина. Теребя свою козлиную бородку, несколько похожую на бородку журналиста, он сказал:

— Если мы хотим добиться успеха, следует продолжать массированный натиск. В этом смысле поздравляю тебя со статьей. Отличная статья! В ней аргументированно разоблачаются деяния самозванца! И хотя имя его не упоминается, всем сразу становится ясно, о ком идет речь.

— Это и было моей целью, профессор!

— Ты достиг ее.

— Спасибо.

— Однако этого еще недостаточно… Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Да.

— Завтра в девять часов у меня дома… Послезавтра — у генерала. Время не ждет, дорог каждый час!

— Неужели?

— Надо действовать умно и гибко. В этом смысле твоя статья о бонапартизме несколько бестактна.

— Я не умею курить фимиам, профессор.

— В случае необходимости придется научиться, мой друг!

— Мы — рыцари. Говорю это, потому что таковы мои убеждения!

— Оставь рыцарство! Сейчас перед нами стоит более важная задача. Итак, ты понял?

— Все понял. Буду вовремя.

— Рад твоей готовности!

Они побеседовали еще несколько минут, затем возвратились в зал заседаний.

Оратор продолжал свою речь:

— …Господа народные представители! Мы бы хотели задать правительству Болгарии один вопрос… Пусть правительство, которое заявляет, что ему не остается ничего иного, как принять все требования и удовлетворить капризы межсоюзнической комиссии, поскольку Болгария является маленькой, слабой, бессильной страной, пусть правительство, которое заявляет, что данное соглашение представляет собой чуть ли не благодеяние, полученное в обмен на проведение политики добросовестного выполнения всех требований межсоюзнической комиссии, пусть правительство, которое заявляет, что оно не опирается ни на какие внешние силы, — пусть это правительство ответит ясно и открыто, почему оно ведет политику, отчуждающую болгарский народ от русского, политику, создающую пропасть между Болгарией и Советской Россией, хотя известно, что в настоящий момент Советская Россия — это единственное государство в мире, где власть принадлежит рабочим и крестьянам, государство, занимающее одну шестую часть планеты, сильнейшая держава мира, которая всегда защищала и защищает независимость и свободу всех угнетенных и порабощенных малых народов. Так почему же, я спрашиваю, вы создаете эту пропасть между двумя странами, почему содействуете созданию условий, позволяющих втянуть Болгарию в новую войну за интересы иностранного империализма, который и без того уже принес столько несчастий Болгарии и балканским народам?

— Доктрина изложена достаточно ясно, редактор!

— К тому же с пафосом.

— Слушай, слушай. Он начинает угрожать…

— …Господа народные представители! Существует лишь один верный путь спасения болгарского трудового народа. Но это не путь соглашательства с буржуазией, не путь социал-патриотических махинаций и оказания услуг капитализму. Это путь самостоятельной борьбы трудящихся масс против городской и сельской буржуазии в национальном и интернациональном масштабе…

— Против городской и сельской буржуазии! Ты слышишь, редактор?

— Значит, и нас туда же?

— Но тут важнее другое, редактор… Ты понял?

— Понял, профессор.

Они заговорщически переглянулись и начали аплодировать. Со скамей правых депутатов на них посмотрели подозрительно. Кто-то из центристов довольно громко выкрикнул грубое ругательство. Но зал уже рукоплескал. Димитров не спеша сошел с трибуны. Он немного сутулился. У него были черные волосы, которые он отбрасывал со лба назад. Клином торчала острая бородка. Ему уже исполнилось сорок лет.

Стамболийский долго смотрел ему вслед, затем сказал сидящему рядом министру:

— Товарищ Димитров хорошо выучил урок… Городская и сельская буржуазия… Хорошо выучил…

Стамболийский вынул блокнот и что-то в нем записал. А в это время уже выступали другие ораторы. Они говорили длинно, скучно, приводя множество фактов и цифр… и все по вопросу о репарациях и двух миллиардах золотых франков, которые надо было выплачивать целым трем поколениям граждан страны.

Наконец в заключение прений слово взял Стамболийский. Все с нетерпением ждали его речи, зная его ораторские способности и дерзкие повороты мысли.

Он начал свою речь тиха, в задних рядах зала сначала даже плохо слышали его слова, которые он произносил скороговоркой. Но постепенно его голос усилился, и вскоре Стамболийский завладел вниманием аудитории, как это происходило всегда, когда он выступал на собраниях и митингах.

Сначала он остановился на победе на выборах 22 апреля. Прокомментировал поражение своих противников. Посоветовал им не забывать этого факта. Вспомнил и о пресловутом «мементо мори», но не произнес этих слов, потому что предпочитал латинским максимам болгарские поговорки. Потом заговорил о репарациях, о войне и военном поражении. При этом он не спускал глаз со скамей правых партий, приведших страну к катастрофе. Он ненавидел правых до глубины души и никогда не упускал случая разоблачить их, пригвоздить к позорному столбу.

— …Да, господа народные представители, — говорил он, — еще не успели отгреметь последние залпы орудий мировой войны, не успели высохнуть слезы вдов, не успели затянуться раны, а прохвосты вновь начинают плести паутину козней и заговоров… Убийства, перевороты, покушения…

Он остановился на событиях в Тырново минувшей осенью, на покушении в Народном театре… Он ругал правых, как ругают учеников. Его слова хлестали их как пощечины. Потом он сказал:

— Да, господа народные представители, я понимаю их беспокойство! Особенно после двадцать второго апреля! Такого гостинца они еще никогда не получали!.. Теперь они сидят как пришибленные. Куда подевался их гонор?! Когда я вижу, как они, опустив головы, идут по улице, я говорю себе: эти люди сами себе могилу роют, сами себя в западню толкают. Они еще пожнут плоды своей глупости. Так пусть их расшибают лбы!..

— Хорошо он нас разделал, профессор!

— Тише, тише!

— …Но, господа народные представители, — продолжал Стамболийский, — я не понимаю наших друзей слева, мне не ясен их расчет, особенно сейчас, после двадцать второго апреля, когда народ ясно и для слепых и для глухих выразил свое доверие Земледельческому союзу!.. Почему же они продолжают выступать против нас? Чего они хотят? Я совершенно согласен с господином Димитровым, что репарации — страшное бремя для народа. Этот мельничный жернов будет висеть у нас на шее в продолжение шестидесяти лет, его придется нести трем поколениям, и ни вы, ни я не доживем до того времени, когда это бремя будет сброшено… И вместо того чтобы погасить тлеющий огонь старой вражды, мы снова начинаем ссориться на радость тем, кто виновен в разгроме и несчастье Болгарии…

— Господин Стамболийский, — не сдержавшись, выкрикнул с места профессор, — не пытайтесь уйти от ответственности! Вы тоже голосовали за объявление войны… Не умывайте руки, подобно Понтию Пилату!..

— Вы лжете, сударь! — оборвал его Стамболийский. Он на мгновение остановил взгляд на побледневшем лице оппонента, затем продолжал еще громче: — Вы лжете! Народ хорошо знает, где мы были тогда… И кто не подписал антивоенное воззвание… Все это известно… В то время когда крестьяне и рабочие проливали кровь на полях сражений, вы, господа, прятались по чердакам, устраивали свадьбы, копили богатства, скупали земельные участки и виноградники!

— А вы покупали маслобойни и мельницы! Нечего вам жаловаться, господин Стамболийский! Мы ведь хорошо знаем друг друга! Так что лучше нам во всем этом не копаться…

— Фамилии, фамилии назовите. Голословно каждый может утверждать…

— Фамилии? Сколько угодно! Эти люди рядом с вами, в министерских креслах…

— Спросите господина Муравиева. Уж он-то знает…

— А бай Недялко Атанасов, чего он прячется?..

— Замолчи, старый осел!.. Мелешь тут что в голову взбредет. Когда мы воевали, ты вязал чулки, прячась за юбку своей жены!

— И готовил приданое дочке…

— А вы скупали браслеты да серьги, чтобы потом перепродавать… Все золотые да серебряные…

— Господа, прошу вас! — вмешался председатель, подняв свой молоточек. — Прекратите препирательства! Займите свои места, иначе мне придется вызвать квесторов. Здесь парламент, а не базар!

— Я подам на него в суд за нанесенную обиду.

— Пусть-ка он лучше расскажет об афере Деклозьера…

— А белые булочки? Куда подевалась американская мука? Кругленькая сумма была… Где она?

— Господа! — кричал председатель, стуча молоточком. — Я всех лишаю слова, господа! Я буду вынужден вызвать квесторов.

— Господа народные представители! — Стамболийский поднял руку, чтобы установить тишину. — По-видимому, кое у кого рыльце в пушку. Как говорят, на воре и шапка горит. Но мы сорвем с них маску невинности. А до того, как они предстанут перед божьим судом, будем их судить судом народным! Суд народа поможет и божьему суду. Пусть они сначала ответят за свои дела здесь, на земле, а уж потом — перед богом!

— Это что, угрозы? — раздались крики со скамей правых. — Куда же подевалась твоя демократия? А где свобода слова?..

— Господа! — Голос Стамболийского перекрыл поднявшийся в зале шум. — Ваше нахальное стремление к власти совсем лишило вас рассудка! Но власти вам не видать! Я скорее уступлю ее тем, что слева, — коммунистам, а не вам!.. Они мои наследники, а не вы, черные реакционеры! Не видать вам власти, как своих ушей. Они, те, что слева, мои наследники!

— Мы вам очень благодарны, господин Стамболийский, за проявленную по отношению к нам, коммунистам, щедрость… Но власть мы получим не из ваших рук, а из рук народа… Мы не нуждаемся в ваших подачках! Мы ведем честную борьбу.

— Я не ожидал, господин Луканов, подобного выпада с вашей стороны. Мне известно, что вы не принимаете подачек и что вы ведете честную борьбу. Но уж если вы меня задели, я должен вам ответить. Мы с вами, коммунистами, господин Луканов, действительно братья. Ну может, и не такие близкие, чтобы называться родными братьями, но мы с вами, коммунистами, господин Луканов, двоюродные братья, и притом очень близкие, и по материнской и отцовской линии… И когда в один прекрасный день я уступлю вам власть, вы ее получите, так сказать, по наследству… А этим черным реакционерам, этим стервятникам власти я никогда не отдам. Никогда! Так что, прошу вас, не трогайте нас без причины!

— Прекрасно, господин Стамболийский! — неожиданно раздался голос Димитрова. — Очень хорошо, что вы решили уступить нам власть… Не остается ничего иного, как перейти от слов к делу и выполнить обещание, о чем вы только что объявили здесь во всеуслышание.

С левых скамей послышался смех. Депутаты правых с любопытством наблюдали за этим поединком.

— Как я уже говорил раньше, господин Димитров, вам, коммунистам, я отдам сначала Бургасские болота, чтобы вы построили там коммунистическую республику по своему вкусу. И если ваш эксперимент окажется удачным, только тогда я уступлю вам власть… Но сначала — болота!

— Вы бы хоть прежде эти болота осушили, господин Стамболийский, — сказал Димитров, — а уж тогда и мы стали бы проводить там эксперименты.

— Осушить болота мы вам поможем, — вмешался министр Атанасов. — Ведь как-никак двоюродные братья, должны помогать друг другу!..

После этих слов Луканов вскочил с места и назвал министра циником, в ответ на что тот показал ему язык и кукиш. Депутаты правых партий смеялись и кричали: «Браво! Брависсимо!»

— Господа народные представители! — пытался перекричать поднявшийся шум Стамболийский, стуча молоточком, который он выхватил из рук председателя. — Этот вопрос гораздо сложнее, чем вы думаете! Сожалею, но наши друзья слева всегда были доктринерами и абстрактными теоретиками. Они никогда не считались с реальными фактами. А каковы реальные факты?

— Таковы, что вы бьете и по правым и по левым!

— Вы совершенно правы, господин Кабакчиев! По правым и по левым! По правым и по левым! И будем бить до тех пор, пока вы не поймете, с кем имеете дело! Пока не узнаете, кто я такой!

— Ты пахарь и землекоп, господин Стамболийский, из села Славовица! Вот кто ты такой!.. Человек из народа! Пахарь и землекоп!.. Человек из народа!.. — кричал кто-то из депутатов центра, но его быстро заставили замолчать.

— Человек из народа! Пахарь и землекоп! Это хорошо, — проговорил Димитров, с улыбкой глядя на Стамболийского. — Мы все из народа, но вопрос заключается в том, чтобы не забывать, где мы выросли!

— Будь спокоен, господин Димитров, — перебил его Стамболийский, — уж этого-то мы не забудем! Не забуду я и того, как мы с тобой сидели когда-то вместе в тюрьме. Спали на голых деревянных нарах, хлебали тюремную похлебку из одного котла.

— Что было, то было.

— А помнишь, как нас выводили утром на прогулку в тюремный двор и мы вслух мечтали о республике и о социализме? Или забыл уже? Ведь мы тогда были друзьями… По многим вопросам придерживались одного мнения… Что же с нами произошло, Георгий?

— За решеткой мы все становимся сентиментальными! — улыбнулся Луканов. — Но жизнь идет вперед, люди меняются… Диалектика!

— Да, господин Луканов, — продолжал Стамболийский. — Диалектика!.. Люди меняются, жизнь идет вперед… Но это тюрьма… А тюрьма — это большая школа!

— Жалко, — продолжал иронизировать Луканов, — что вы рано ушли из этой школы. Теперь некому вас учить…

— Ему еще не поздно снова поступить в нее! — неожиданно выкрикнул профессор, стоявший за колоннами. — Пусть вернется туда!

Стамболийский не обратил внимания на эту реплику, а может, сделал вид, что не услышал ее. Он лишь вздохнул и сказал:

— Знаете, что я понял там, господин Луканов? Я понял, что вас погубят доктринерство и сектантство. Это я понял и в тюрьме, и позднее, и знаю сейчас…

— Вы о нас не беспокойтесь, господин Стамболийский, — махнул рукой Луканов, — есть кому думать о нашем доктринерстве и сектантстве… Вы лучше вначале наведите порядок у себя, а потом уже давайте советы другим… Посмотрите на своих министров и депутатов! А нас нечего оплакивать…

— Только одного из всех вас я уважаю, господин Луканов, — перебил его Стамболийский, — Георгия Димитрова!.. Вон того, бородатого, что сидит позади тебя. Завтра он уже будет впереди тебя. Это коммунист, с которым мы можем поругаться и все равно останемся друзьями…

— Браво! Браво!

— А все вы, остальные, — адвокаты и ораторы… Вот каково мое мнение о вас, если вас это интересует…

— Спасибо, — улыбнулся Луканов. — Но в ваших комплиментах мы не нуждаемся. Думаю, что и товарищ Димитров не нуждается в них.

— Мне, господин Луканов, совершенно безразлично, нравятся вам мои слова или нет… Я сказал лишь то, что думаю, а выводы делайте сами… Но мы слишком отклонились от темы… Здесь шла речь о репарациях и об ответственности тех, которые сидят справа как, ни в чем не бывало, будто их это не касается… Пока мы с вами здесь ругаем друг друга, они довольно потирают руки и соображают, как выйти сухими из воды… Они надеются, что в пылу споров мы о них забудем… Нет, мы не забудем!.. И народ не забудет. А когда разделаемся с ними, мы возьмемся за проведение социальных реформ, во имя которых пришли к власти, во имя которых народ выразил нам доверие на выборах двадцать второго апреля текущего года!.. Мы будем выплачивать репарации и проводить реформы… Другого пути нет… Я так и заявил его величеству: «Смотри влево, ваше величество, и только влево, на народ!.. Справа — могила, смерть, там реакция, безумие, бешенство!»

— Демагогия! Настоящая демагогия! — сжав кулачок так, что побелели суставы, с возмущением пробормотал журналист и направился к выходу. — Опостылела мне эта демагогия!

— Куда же вы, редактор? — послышался за его спиной чей-то голос. — Сейчас как раз начинается самое интересное!

Журналист обернулся. Лицо человека, который улыбался ему, показалось знакомым, но в первое мгновение он не мог припомнить, где видел этого высокого, стройного человека с ясными голубыми глазами, в которых как будто отражалось небо.

— Не узнаете меня, редактор?

— А, майор Тодоров! — воскликнул журналист. — Сразу не узнал вас! А ведь вы, кажется, военный?

— Был…

— Демобилизовались?

— Да, после подписания Нейиского договора.

— Жаль, что не могу выразить вам свое сочувствие!

— В этом нет необходимости. Обойдемся и без вашего сочувствия!

— Что ж, тогда прощайте, майор! — И журналист вышел, сильно хлопнув дверью.

4

Депутаты Народного собрания утоляли жажду в буфете. Среди них были и журналисты, и бывшие политические деятели. Возле них увивались какие-то подозрительные субъекты, у которых здесь были свои служебные дела. У входа в буфет стояли полицейские в форме, в любую минуту готовые распахнуть двери перед министрами. Здесь же толпилась и провинциальная публика: друзья и родственники депутатов, лидеры доживающих свои дни партий, оппозиционеры и обиженные, потерпевшие фиаско политики. Кого тут только не было! И все что-то говорили, перебивали друг друга, спорили, стараясь продемонстрировать свою осведомленность в вопросах внутренней и внешней политики. Иногда дело доходило и до драки, но разум все же побеждал. Правда, сказывалось и присутствие полицейских.

Официанты разносили бутерброды, пиво, кофе. В июне торговля пивом шла особенно бойко. Молодой буфетчик в белом фартуке наполнял высокие бокалы и с улыбкой подавал их клиентам. Усатый македонец варил на жаровне кофе в медных турецких кофейниках и разливал его по чашечкам. Любителям сладкого — тем, кто помоложе, — подавали варенье и стакан холодной воды. Продажа алкогольных напитков была строго запрещена, о чем сообщала надпись над стойкой.

Впрочем, посетители буфета и без того казались пьяными. Волны страстей захлестывали порой даже самых спокойных. Все разговоры сейчас опять вращались вокруг вопроса о репарациях. У стойки, по углам буфета, в коридорах парламента только и слышалось: «репарация», «Версаль», «Нейи»… Совсем недавно вряд ли кто-либо мог предположить, что маленькое французское село, пригород Парижа, превратится для болгарского народа в столь зловещий символ. Но господин Клемансо, Тигр, как его прозвали, сделал то, чего и самому господу богу не удалось бы сделать… Кто же виноват в этом? Кто привел страну к катастрофе? Кто толкнул ее в эту пропасть?

Журналист и профессор сидели за столиком в углу и пили кофе. На лысине профессора играли падавшие из окна солнечные лучи. У него были глубоко запавшие, серые холодные глаза, острый отвислый нос, выдающиеся вперед плотно сжатые челюсти. Лоб прорезали глубокие морщины. Остроконечная козлиная бородка делала его еще больше похожим на Мефистофеля. Ему шел сорок четвертый год. Когда-то профессор учился в Берлине и Мюнхене. Писал статьи о капитале и капиталистическом производстве. Редактировал журнал «Банковско дело», а сейчас от имени финансового капитала стремился спасти Болгарию от левых элементов. Он слегка сутулился. Белая морщинистая шея тонула в высоком накрахмаленном воротничке. Однако голос его звучал резко, в нем слышались металлические нотки, словно профессор угрожал кому-то. В который уже раз втолковывал он журналисту: кто оказал «а», должен сказать и «б». Профессор вновь советовал ему написать в газету «Народен глас» статью в защиту режима — для камуфляжа, чтобы пустить пыль в глаза… Нужно использовать выступления Луканова и Димитрова против Стамболийского, раздуть огонь вражды между земледельцами и коммунистами, действовать по принципу «разделяй и властвуй», строго соблюдая конспирацию до самого начала переворота, который нужно произвести внезапно. Это должно поразить всех, как гром с ясного неба обрушиться и лишить способности понимать, что к чему, заставить замолчать, превратить в камни, в бездушные столбы, а потом уничтожить и похоронить навсегда, на вечные времена!

Журналист слушал его, кивая в знак согласия. Выражения профессора несколько резали его утонченный слух, но он принимал их как свои мысли и настроения и даже сам пытался вставить острое словцо, чтобы продемонстрировать свою солидарность и глубокую лояльность делу — лояльность свою и партии, которую он представлял, чтобы показать профессору, что готов обеими ногами ступить в огонь, лишь бы это помогло свергнуть тирана, разрядить обстановку, спасти Болгарию. Ничего другого, кроме своей жизни, он дать, не мог… Но ведь с ними армия, офицеры запаса, сам его величество…

— Тише, тише, редактор! Не упоминай всуе имя государево! Не забывай, что за нами повсюду следят, что нас подслушивают.

— Не беспокойся, профессор, это всего лишь майор запаса Тодоров. Я знаком с ним еще с войны. Сейчас он занимается адвокатской практикой.

— Все адвокаты — потенциальные министры.

— Как и все редакторы, профессор!

Но профессор не улыбнулся. В его сердце, полном тревог, не оставалось места для юмора.

Майор Тодоров и в самом деле смотрел в их сторону. «Секретничают, гады, прямо у нас под носом, — думал он с горечью, — а мы делаем вид, что ничего не замечаем, да еще грыземся между собой».

Он имел в виду споры в зале заседаний, которые ему совершенно не нравились. Тодоров не мог понять ни премьера, ни лидеров коммунистов. Он пил свое пиво и думал, глядя на заговорщиков: «Вот бы подойти сейчас к ним и сказать прямо, кто они такие». Но в этот момент он почувствовал у себя на плече чью-то руку и обернулся. Перед ним стоял и улыбался молодой мужчина невысокого роста с военной выправкой, с усиками и темными живыми глазами.

— Здравия желаю, господин майор! Позвольте представиться — капитан Халачев!

Майор вздрогнул, поставил кружку на буфетную стойку:

— Капитан Халачев?

— Так точно, господин майор! Сейчас мы оба на гражданке.

— Капитан Халачев? — повторил майор. — Асен Халачев, артиллерист?

— Так точно, майор Тодоров!

— Ах, черт возьми…

Капитан продолжал стоять вытянувшись, будто в строю, и улыбался. Майор положил руку ему на плечо.

— Сколько лет, сколько зим, капитан! Мы ведь, почитай, с самой войны не виделись, а?

— Нет, господин майор, вы забыли… Три года тому назад мы с вами были, вместе в Плевене. Я еще угощал вас гымзой в винодельческом училище?

— Ну конечно же! — Майор хлопнул себя по лбу. — Как же это я запамятовал! Винодельческое училище… Там еще молебен служили!

— Так точно, господин майор!

— Да-да, освящали новое здание училища, а вы, коммунисты, еще демонстративно ушли с церемонии.

— Да, господин майор.

— И я присоединился к вам, — добавил майор, — так меня за это потом чуть из союза не исключили.

Майор засмеялся, взял со стойки кружку и отхлебнул пива. Потом предложил выпить и капитану, но тот отказался, сказав, что пива не пьет. Разговор становился все более оживленным.

— Если бы вас тогда исключили из Земледельческого союза, мы бы приняли вас в свою партию… Разве можно от такого человека, как вы, отказываться?..

— Всяк сверчок знай свой шесток, капитан! Мы — убежденные аграрии. А вы нам — вроде двоюродных братьев. Слышали, как сказал Стамболийский?

— Да, господин майор. Но что-то не очень мы с вами дружно живем, не по-братски. Все нас на ссору тянет. Не нравится мне это…

— Мне тоже не нравится, капитан! Как там у вас дела в Плевене?

— Немного получше, чем здесь, в Софии… Конечно, всякое бывает, но до драк дело не доходит. Что происходит, господин майор, не могу понять.

— Я и сам не понимаю, капитан… Одно ясно — пока мы с вами грыземся, они там уже расставляют сети.

Сказав это, он посмотрел в сторону профессора и журналиста.

— В этом вопросе я полностью с вами согласен, — сказал Халачев. — Пока мудрец мудрит, безумный дело вершит! Мы в Плевене недовольны тем, что здесь происходит. У нас с земледельцами полное взаимопонимание, нам нечего с ними делить.

Пока старые фронтовики разговаривали о беспокоивших их делах, в буфет шумно вошла группа левых депутатов — Христо Кабакчиев, Тодор Луканов, Тодор Петров, Никола Пенев, Антон Иванов… Немного погодя пришел и Георгий Димитров. Он был чем-то расстроен, но, увидев майора и Халачева, заулыбался и подошел к ним.

— Очень рад встрече со старыми друзьями-фронтовиками, — сказал он, пожимая им руки. — Ну, как дела на новом фронте? Как вы там, в Плевене, Асен?

— Нормально, товарищ Димитров. А вы как здесь?

— Так себе. Скоро каникулы.

— На отдых собираетесь? — Майор Тодоров многозначительно посмотрел на Димитрова. — В такую жару…

— Какой у нас отдых, майор! Сам знаешь…

— Знаю, знаю, Георгий, — со вздохом ответил майор. — Только бы не получилось, как в поговорке: кто весел, а кто и нос повесил!

Но Димитров не услышал поговорку. Да если бы и услышал, не обратил бы на нее особого внимания. Это несколько обидело майора. Он подмигнул Халачеву и, оставив недопитое пиво на стойке, простился с капитаном и смешался с толпой. Оставшись один, Халачев огляделся и незаметно присоединился к группе левых депутатов. Ему хотелось посоветоваться с Лукановым, секретарем компартии по организационным вопросам, который пользовался всеобщим уважением за острый ум и большую начитанность. Благодаря эрудиции и занимаемому им в партии посту он оказался в центре внимания. Давал советы, напутствовал, учил. Сейчас он шутил с Димитровым, напоминая о комплиментах, которые сделал Георгию Стамболийский, привел известный афоризм о том, что надо быть бдительным, когда тебя хвалят враги… Заметив Халачева, он тут же подозвал его и начал расспрашивать о положении в Плевене. Выборы уже прошли, и теперь необходимо было усилить работу по распространению марксизма, обратить внимание на спортивные общества, отмежеваться от мелкобуржуазных элементов, пытающихся проникнуть в партию, подтянуть партийную дисциплину, следить за своевременной уплатой членских взносов, регулярно представлять информацию о работе местных партийных организаций в центральные органы партии.

Халачев внимательно слушал Луканова. Он хотел что-то сказать, но не мог вставить слово. Луканов говорил по-деловому, наставнически; он не любил, когда ему возражали. Наконец Халачеву все же удалось его прервать:

— Все это очень хорошо, товарищ Луканов, но сторонники правого блока готовят заговор. По имеющимся сведениям, в армии начинается брожение. Какая у нас позиция по этому вопросу?

— Позиция партии сформулирована в резолюции от двадцать пятого — двадцать шестого апреля, Халачев. Вы что же, не читаете резолюций?

— Читаю, но…

— Никаких «но»! Какие могут быть «но»?.. Вы что, не слышали, как Стамболийский набросился на нас? Или забыли расправы с избирателями двадцать второго апреля? А разгромленные партийные клубы? Аресты? А «оранжевую гвардию»?..

— Товарищ Луканов!..

— Надо читать резолюции, Халачев!.. Они для того и пишутся, чтобы вы их читали и изучали! В резолюции партийный совет очень точно отмечает: «…После позорных и кровавых выборов двадцать второго апреля коммунистическая партия еще более решительно выступает за переход власти в руки рабочих и крестьян, за создание рабоче-крестьянского правительства, которое расчистит путь подлинной демократии…»

— Да, это верно.

— «Подлинной демократии»! Вам ясен смысл этих слов? Подлинной!

— Да, конечно.

— И далее, цитирую по памяти: «Коммунистическая партия призывает рабочих и малоимущих крестьян… — запомните, малоимущих, а не кого-либо другого! — сплотиться под ее знаменами», и так далее, и так далее. Понятно? Сказано яснее ясного!

— Я понимаю, но ведь факты…

— Тем хуже для фактов, Халачев! Помните, что сказал старик Гегель?

Халачев в изумлении широко раскрыл глаза:

— Товарищ Луканов!..

— Шучу, шучу, Халачев… Впрочем, над некоторыми вещами нам следует призадуматься… Нельзя, например, забывать, что в партии Стамболийского есть и кулаки, сосущие, как клещи, народную кровь. Нужно помнить и о разных темных субъектах с сомнительным прошлым, которые занимают в Земледельческом союзе ключевые посты. Есть и некоторые другие факты…

— Это верно.

— Ну и что?

Халачев молчал. Может быть, и сейчас секретарь по организационным вопросам шутит? У капитана пропало желание не только возражать, но и продолжать разговор. В конце концов, логика — одно, а истина — другое. И не всегда логика согласуется с истиной!.. Он огляделся, но не увидел ни одного знакомого лица. Все ушли. Луканов тоже куда-то заторопился. Парламентская сессия закончилась, всеми овладело какое-то каникулярное настроение. Наконец-то можно отдохнуть от сидения на вытертых скамьях, от склок и бесконечных речей, от непрерывных дрязг!.. Конец! Каникулы! Каникулы!..

В коридорах виднелись цилиндры и рединготы, сельские меховые шапки и штаны из домотканого сукна… Пахло чесноком и парижскими духами… Со всех сторон только и слышалось: «Летом опять будем вместе в Юндоле?» — «Мы сняли виллу в Чамкории…» — «Жена тащит меня в Варну…» — «Говорят, там есть смешанные пляжи». — «Неужели?.. Я тоже об этом слышал, интересно, куда заведет нас «Содом и Гоморра…» — «Ты видел этот фильм?..» — «Нет еще…» — «А ты куда, на свою маслобойню едешь?..» — «Мы пошли пить пиво во Второй Шуменокой!..» — «Я этому коту усы отрежу — опять он побежал к Кеве из цыганского кабаре…» — «Вертеп, бай Недялко!..»

Громко разговаривая и смеясь, депутаты медленно спускались по ступенькам и направлялись к фаэтонам. Кое-где виднелись и легковые автомобили, но они ждали министров и других высокопоставленных особ. Многие из покидавших Народное собрание, продолжая спорить, шли группами по залитому солнцем бульвару Царя Освободителя, вымощенному глянцево-желтой брусчаткой.

В толпе, выходившей из здания парламента, мелькнуло лицо Георгия Димитрова. Он был один и спешил. Дома его ждали родственники его матери, приехавшие из Самокова. Ему тоже надоели бесконечные парламентские заседания и прения, и сейчас он глубоко вдыхал свежий воздух и радовался солнечным лучам, ласкавшим его усталое, побледневшее лицо. Но не успел он ступить на тротуар, как почувствовал, что кто-то легонько стукнул его тростью по плечу. Он обернулся и увидел позади себя премьера Александра Стамболийского. Его удивило, что тот идет в толпе один, и еще более, что Стамболийский так запросто стукнул его тростью по плечу. Разница в возрасте между ними была не такая уж большая, Стамболийский всего на три года был старше Димитрова, и все-таки столь фамильярное обращение выглядело странным… Интересно, что за этим кроется?

— Так где же, дорогой друг, — спросил Стамболийский, — вы собираетесь отдыхать этим летом?

Димитров взглянул на него подозрительно. Стамболийский взял его под руку и доверительно продолжал:

— Я еду в Славовицу…

— Мы, видимо, останемся в Софии, господин Стамболийский… Может, на Витошу сходим или в Самоков съездим.

— А почему бы вам не приехать погостить ко мне в село?.. С женой и детьми…

— Детей у меня нет.

— Ну тогда с женой… В селе у нас очень хорошо!.. Арбузы чудесные, дыни новых сортов… Яблоки… Есть и бассейн для плавания — прямо во дворе виллы… Хорошо там!.. Будем купаться, беседовать, ругаться не будем… Обещаю!

— Благодарю вас, господин Стамболийский. Если удастся, непременно заеду.

Они шли в толпе, а впереди и позади них следовала охрана, расчищая дорогу. Так они вместе дошли до автомобиля последней марки, с клаксоном-грушей и опущенным верхом. Стамболийский предложил Димитрову подвезти его, но тот отказался — ему не хотелось, чтобы товарищи и соратники увидели его в машине с премьером. Тогда Стамболийский приказал телохранителям, неотступно следовавшим за ними, держаться подальше и пешком пошел с Димитровым до следующего перекрестка. За ними, вплотную к тротуару, медленно полз автомобиль. Прохожие в изумлении останавливались, завидев идущего по улице и оживленно жестикулирующего премьер-министра… Что все это могло означать?

Июньская жара заливала город. Из сквера напротив офицерского клуба доносился запах цветущих лип. Двое генералов, стоявших на балконе клуба, внимательно следили за идущими вместе партийными лидерами.

Что все это могло означать?

5

— Честно говоря, я не ожидал от вас такого выпада! — неожиданно начал Стамболийский, беря Димитрова под руку. — Никак не ожидал, особенно в такой момент!

— Вы сами вынудили меня к этому, господин Стамболийский.

— Когда я атакую правых, вам следует поддерживать меня, а не нападать. Помогать хотя бы молчанием…

— Господин Стамболийский…

— Вы меня очень и очень обидели…

— А что же нам делать, если вы выступаете против левых?

— Не отрицаю! Выступаю и буду выступать! Но вы должны знать, что я отношусь к вам гораздо лучше, чем к ним! Вы меня понимаете? — Он крепко прижал к себе локоть Димитрова и сменил шаг, чтобы идти с ним в ногу. Потом продолжил: — Гораздо лучше… Понятно? Это факт!

— Мы вам очень благодарны, господин Стамболийский, но пока вы на нас нападаете, они расставляют против нас сети. А вы этого никак не хотите понять!..

— Вы ошибаетесь, Димитров! Ошибаетесь! Сейчас это невозможно. Особенно после их поражения на последних выборах! Это исключено! Они как в рот воды набрали. Разве вы не видите?

— Боюсь, вы заблуждаетесь!

— Нет, нет! Сейчас, после нашего триумфа двадцать второго апреля, это немыслимо! Немыслимо! — Он отпустил руку Димитрова, посмотрел на него искоса и загадочно улыбнулся: — У нас везде есть свои глаза и уши, Георгий! Мы располагаем вполне надежной информацией. Что же касается царька, то он тоже у меня в руках, он совершенно беспомощен… От вас я хочу лишь одного — чтобы вы не критиковали нас…

— Но ваши люди постоянно нападают на нас, господин Стамболийский! И делают это повсюду — и в парламенте, и на местах. Как же мы можем молчать? Ваша «оранжевая гвардия» громит наши клубы, избивает и арестовывает наших товарищей, издевается над ними, а вы хотите, чтобы мы молчали!

— Да, у меня есть сведения о некоторых случаях произвола, но ведь не это главное в наших с вами отношениях, Георгий! Не это!

— Против кого вы выступаете? — повысив голос, прервал его Димитров. — Против кого выступаете? Или уже забыли тюрьму и солдатское восстание восемнадцатого года?

— Я ничего не забыл, мой друг! Но в конце концов, у политики своя логика, свои железные законы, которыми мы не можем и не должны пренебрегать. Вы просто-напросто не понимаете или не хотите понять некоторых вещей, которых требует жизнь. Я уже не раз повторял и готов повторить вновь и вновь, причем совершенно серьезно: если я и уступлю кому-нибудь власть, то уступлю ее вам, коммунистам! Вы мои наследники, вы, слышите! Но ваше время еще не пришло! Вам еще рано!

— Не спешите ли вы с выводами, господин Стамболийский?

— Нет, я реалист. Жизнь научила меня принимать вещи такими, какие они есть. А вот вы, простите, все еще витаете в облаках и слепо следуете разным доктринам. В свое время, когда учился в Германии, я тоже читал кое-что Маркса…

Димитров улыбнулся, но Стамболийский не заметил его улыбки. Ему вдруг захотелось, непонятно почему, похвастаться перед Димитровым своей учебой в Германии, знакомством с трудами Маркса, Гегеля, упомянуть имя Энгельса. Но для этого не было времени, к тому же разговор получился неожиданным и импровизированным, поэтому хвалиться своей эрудицией и начитанностью не стоило.

Димитров твердо стоял на своем:

— У вас теория расходится с практикой. В девятнадцатом году вы подавили забастовку железнодорожников — помните? И хотели, чтобы я поплатился своей головой…

— Помню, но и вы…

— Прошу извинения, — перебил его Димитров. — А сейчас вы предлагаете нам строить социалистическую республику на Бургасских болотах. Как это понимать?

— Забудем прошлое, Димитров, и не будем обращать внимания на каламбуры! Что было, то было! Сейчас вы должны мне помогать. Вы должны идти с нами, в общей упряжке государственной колесницы. А вы вместо этого все время тянете в сторону… Мы с вами служим одному народу, одним молоком вскормлены. Повторяю еще раз: вы мои наследники. После меня некому брать власть, вы ее возьмете! Но не следует спешить, вы ведь знаете пословицу: «Поспешишь — людей насмешишь!» Спешить нельзя! Рано еще вам управлять! Так и знайте!

— Союз между рабочими и крестьянами невозможно создать с помощью дубинок и нагаек, господин Стамболийский! И вся беда в том, что вы не хотите этого понять!

— Преувеличиваете, Димитров! Хватит попрекать меня этими дубинками! И вы, как эти, из правого блока, завели волынку. Довольно уж…

— Я понимаю, вам это неприятно. Но когда мы предложили вооружить наши рабочие отряды, вы нам отказали: всегда, мол, успеется. Райко Даскалов заявил: за двадцать четыре часа вооружу и вас, и весь народ…

— Это верно. И вполне возможно.

— Боюсь только, не было бы поздно, господин Стамболийский! Очень боюсь!

— Как вы злопамятны, Димитров!

— Это принципиальный вопрос, господин премьер! Вы отводите слишком много места сентиментальной стороне, мы же рассматриваем политическую действительность с принципиальной позиции! В политике нет места сентиментальничанью, господин Стамболийский! Вы ведь и сами считаете себя большим реалистом!

— Наше единство, дорогой Георгий, — это не сентиментальничанье! Я крестьянин из села Славовица Пазарджикской околии, а ты — типографский рабочий с Ючбунара! В конце концов, нам с тобой нечего делить, если, конечно, мы не безнадежные доктринеры!

— Не надо о доктринерстве, господин Стамболийский!

— Что, не нравится? Но ведь ваши доктринерские позиции лишь облегчают действия нашего общего врага, Димитров! Это как раз то, что нас разделяет! Неужели вы этого не понимаете?

— Чего же вы хотите от нас? Чтобы мы отреклись от наших социалистических принципов? Во имя чего? Во имя защиты вашей частной собственности? Или ваших паллиативных аграрных реформ, которые на руку только крупным землевладельцам?

— Вы не правы! Мы хотим ограничить собственность на землю тридцатью гектарами!

— Добруджанским и фракийским кулакам от этого ни жарко ни холодно! Это паллиативы, господин Стамболийский, ничего вы ими не добьетесь. Что они могут дать бедным крестьянам? Вы даже всю тяжесть репараций хотите переложить на плечи рабочих и крестьян… А почему бы вам не порастрясти мошну Буровых и Губидельниковых? Зачем вы позволяете им переводить капиталы в швейцарские банки? Разве для них законы недействительны? Разве нет на них управы?

Димитров замедлил шаги, и Стамболийский снова взял его под руку:

— Всему свое время, Димитров, не спешите! Я уже подготовил подробный план социальных реформ. Дайте нам время и возможность провести их в жизнь — больше нам от вас ничего не надо! И вы убедитесь, что и сами выиграете от этого.

— А почему вы не признаете Советскую Россию? — неожиданно спросил Димитров, устремив на своего собеседника пристальный взгляд. — Почему вы столь терпимо относитесь к белогвардейским бандам генерала Врангеля?

— Я уже потребовал, чтобы они немедленно покинули нашу страну.

— А почему вы мешаете Союзу возвращения на родину проводить работу среди эмигрантов из России? Есть даже случаи физической расправы над руководителями этой организации.

— Я ведь сказал, что дал по этому вопросу категорические указания!

— Вы уволили тысячи болгарских шахтеров, обрекли их на голод и нищету, для того чтобы обеспечить работой это белогвардейское отребье. Это и есть наши социальные реформы?

— Вы забываетесь, Димитров! — Стамболийский вновь выпустил его руку. — Забываетесь!

— Я не забываюсь! Я говорю правду! А правда, как известно, глаза колет! Вы ведь слышали мою речь по вопросу о репарациях? Значит, знаете мою точку зрения.

— Да, я слушал вашу речь, и она мне во многом понравилась. Но вы говорили резко, слишком резко! А кроме того, были несправедливы к нам… Разве вы не понимаете, что на переговорах в Париже у нас не было другого выбора?! Болгарию хотели просто проглотить со всеми потрохами… А вы наскакиваете на нас.

— Но мы не можем обходить молчанием недостатки в политике правительства. Это наше право и обязанность… А когда лес рубят — щепки летят, господин Стамболийский. Вы любите повторять эту пословицу. Мы часто ее слышали в Народном собрании.

Стамболийский улыбнулся — он любил, когда его цитировали и повторяли поговорки и пословицы, которыми он обильно сдабривал свои парламентские речи. Он сразу же стал серьезным и задумался. В устах коммуниста эта пословица прозвучала как предупреждение. В конце концов, в Советской России, за которую так рьяно, и притом совсем некстати, заступался Димитров, уже установлена диктатура пролетариата. Что она представляет собой, эта диктатура, было еще не ясно. Но там был Ленин, с которым нельзя не считаться… Настроение у Стамболийского испортилось. Он обернулся и дал знак шоферу подъехать. Черный открытый «форд» с рычанием подкатил к тротуару. Шофер дал гудок, чтобы прохожие посторонились. Засуетились телохранители, расчищая премьеру дорогу. Стамболийский протянул Димитрову руку, пристально посмотрел ему в глаза и сказал:

— Ну, до свидания. Наш спор мы продолжим как-нибудь в другой раз. Приятного отдыха. И не забывайте, что у всех нас есть свои недостатки!

— До свидания, господин Стамболийский! Желаю вам хорошо отдохнуть в Славовице! И помните, все зависит от вас, только от вас. Ведь вы — правящая партия, вы — сила, вы — власть!

— И от вас, Димитров! Не забывайте: и от вас тоже! В конце концов, мы ведь люди и сможем понять друг друга. Только огонь с водой не могут найти общего языка, а люди — могут. Была бы только добрая воля… Добрая воля, Георгий!

— Хорошо, если так! — ответил Димитров.

Стамболийский сел в машину, помахал Димитрову рукой и улыбнулся. Но было в его улыбке что-то натянутое. Димитров долго смотрел вслед удалявшемуся автомобилю, а когда обернулся, увидел стоявшего у подъезда Военного клуба полковника, который наблюдал за ним. Ему стало неприятно. Полковник кивнул ему, но Димитров не ответил на приветствие и быстро зашагал по бульвару.

6

Димитров сел в трамвай, проехал несколько остановок, затем пешком дошел до Ополченской улицы, где дома его ждали гости из Самокова: сестра с детьми и незнакомый молодой человек из Перника — невысокого роста, стеснительный, с копной густых черных волос, почти совсем закрывавших ему лоб. Он привез статью, или, как он сказал, заметку, в которой разоблачались действия администрации шахты, и хотел во что бы то ни стало встретиться с Димитровым. Люба пригласила молодого человека остаться и пообедать с ними.

Сестра с двумя детьми, которые играли во дворе под старой шелковицей, и парень, привезший заметку, уже сидели за столом, поджидая депутата, чтобы приступить к обеду.

Димитров выглядел усталым и рассеянным. Люба по его глазам и бледному лицу сразу же поняла это. Поливая ему из кувшина на руки перед обедом, она узнала причину тревоги мужа и попыталась его успокоить. Но он лишь махнул рукой и попросил ее пока не касаться этой темы.

— Одного я не могу понять, — со вздохом произнес он, вытирая руки, — почему мы не можем найти с ними общего языка?

— Он сам начал этот разговор?

— Сам. В этом, разумеется, нет ничего плохого.

— Наводит мосты…

— В конце концов…

— Мы ему небезразличны.

— Конечно! Он не может не считаться с нами. Но к чему, черт побери, это упрямство? — Димитров задумался, затем неожиданно спросил: — А кто этот парень? Он в самом деле приехал из Перника?

— Да, из пишущей братии. Немного назойлив, но я пригласила его на обед. Он очень настаивал на встрече с тобой, чтобы лично передать заметку.

— Ну что ж, раз он такой упрямый, пусть будет как он хочет! — сказал Димитров.

Он повесил полотенце рядом с умывальником и быстро вышел во двор, где за накрытым столом сидели гости. Стол, как всегда, был покрыт белоснежной скатертью, на которой стояли фарфоровые тарелки, были разложены приборы и салфетки. В центре стола возвышалась высокая, тонкого стекла ваза с красными розами. Люба питала слабость к цветам и накрахмаленным белым скатертям, любила, чтобы за столом был порядок, чтобы каждый имел свое место. Сейчас этот парень из Перника чуть было не нарушил этого порядка, но она посадила его рядом с Георгием, и все образовалось как нельзя лучше. Детей устроили за отдельным столиком в летней кухне, там за ними присматривала бабушка Парашкева.

Обед оказался на славу — сначала Люба подала вкусный куриный суп, приготовленный бабушкой, затем приправленное острым перцем жаркое с овощами, а в конце — слоеный пирог с орехами. При этом Люба напомнила, что через неделю у одного из членов семьи будет день рождения, так что те, кто не сможет присутствовать на нем, получат угощение заранее. Гости развеселились. Выпили по кружке пива за того, кому 18 июня исполнится сорок один год. Георгий улыбнулся, поблагодарил всех за поздравления и до дна осушил свою кружку. Молодой человек вначале очень смущался, но, узнав, что 18 июня состоится семейное торжество, спросил, может ли делегация шахтеров поздравить Димитрова. Он сказал, что воспоминания о боевых 1906 и 1919 годах еще живы в сердцах шахтеров… Димитров категорически возразил против поздравлений, сказав, что терпеть не может этих церемоний, и парень замолчал, но через некоторое время снова повторил свое предложение, думая, что доставит этим удовольствие любимцу шахтеров Перника. На этот раз Димитров довольно резко ответил:

— Дорогой друг, сейчас не время для праздников!

— Вы правы, товарищ Димитров, — согласился парень, — сейчас не время для праздников. Вот, например, между Перником и Софией, недалеко от Владаи, я встретил воинские части с пушками и гаубицами…

— Вот как? — насторожился Димитров. — Воинские части с пушками и гаубицами?

— Совершенно верно. Мы даже пошутили, сказали, что уже началась вторая мировая война.

— Это не шутки! — заметила Люба, подкладывая в тарелку гостя еще кусок пирога.

Тот смутился, но добавку принял и продолжал рассказывать о воинских частях, встреченных им между Перником и Владаей. Впереди колонны шел генерал с красными лампасами в полном боевом снаряжении. Димитров рассмеялся, услышав это, а потом сказал, что, возможно, то был генерал Николаев, который любил летние маневры и ходил пешком, подавая пехотинцам личный пример.

— Значит, это маневры? — озадаченно спросил парень.

— Это не маневры, а летние учения. Каждый год в это время части Софийского гарнизона разбивают в районе Перника лагерь и проводят там учения.

— Слава богу, а я уже собирался писать об этом заметку в газету.

— Вам, по-видимому, нравится писать заметки, — улыбнулся Димитров.

— Это верно. Бай Стоянов посоветовал мне стать постоянным корреспондентом газеты «Работнически вестник». Он дал мне рекомендательное письмо и велел вручить его вам лично…

— Спасибо, — сказал Димитров, взяв письмо от Стоянова.

— И еще он просил передать вам, — продолжал гость, — что Кюстендил превратился в настоящую вотчину Тодора Александрова и ему подобных.

— Вы, как я вижу, прекрасно обо всем осведомлены! — пошутил Димитров, читая письмо Стоянова.

— Люди Врангеля тоже вооружаются. Бай Стоянов сказал…

— Если верить баю Стоянову, дело идет к войне. Так надо понимать?

— Боюсь, что так оно и есть!

Димитров рассмеялся:

— Люба, налей-ка еще товарищу!

— Простите, но после пирога…

— Ничего, ничего, всего одну кружку по случаю моего дня рождения!

— Нет, товарищ Димитров, я столько не пью… Если вы свободны, прошу посмотреть мою заметку, а может быть, лучше мне ее вам прочитать?

— Лучше пройдем в комнату, там удобнее. Тем более что сейчас и дети прибегут.

— Согласен. Я вам ее прочту, а вы поправите.

— Конечно.

— Грамматика у меня хромает, но все, о чем я пишу, — сущая правда!

Димитров встал из-за стола, продолжая внимательно и с некоторым недоумением читать записку, которую ему прислал Стоянов, а затем сказал:

— Истина, друг мой, важнее грамматики. Это верно. Но раз тебя прислал ко мне бай Стоянов, значит, дело серьезное! Он так и пишет: «Внимательно прочти заметку, которую тебе принесут…»

Молодой человек встал из-за стола и, краснея от смущения, поблагодарил хозяйку за вкусный обед. Но когда они вошли в маленькую комнату, служившую Димитрову кабинетом, гость сразу преобразился:

— Простите, товарищ Димитров, но я вовсе не корреспондент. Я курьер военной организации. Пришлось немного повалять дурака во дворе, потому что я не всех здесь знаю, так что простите.

Димитров озадаченно посмотрел на него.

— Конспирация, как вы сами понимаете, есть конспирация, — продолжал гость. — Я очень извиняюсь…

— Ничего, ничего, — успокоил его Димитров. — Вы, правда, немного перехватили с этим, ну да ладно.

— Так точно, товарищ Димитров. Мне поручено передать вам совершенно секретную информацию, причем передать ее устно.

— Что именно?

— Готовится государственный переворот в целях свержения правительства Стамболийского! Нам удалось узнать, что нити заговора тянутся к руководителям Военной лиги… Отмечается также брожение среди военных.

— Каковы факты?

— Я их только что изложил. Разве этого недостаточно?

— Какие же это факты, друг мой?! Это слухи! Такие слухи ходят по стране уже с тысяча девятьсот двадцать второго года!

— Так утверждают наши товарищи!

— Теоретически это так. Мы знаем, что реакция готовится взять реванш. Прошлогодние тырновские события подтвердили это. Это нам известно.

— Но товарищ Стоянов…

— Скажите товарищу Стоянову, чтобы он больше внимания уделял защите интересов шахтеров и их семей и меньше думал о том, что его не касается.

— Я был обязан сообщить вам то, что мне поручили. Разрешите идти?

Димитров сидел, подперев голову рукой, и, казалось, не слышал своего собеседника.

— Разрешите идти? — повторил гость.

— Подождите. — Димитров поднял голову. — Не спешите. Куда это вы так торопитесь?

— Никуда. Но вы сердитесь!

— Сердитесь! — повторил почти про себя Димитров. — Сердитесь… А раз сердимся, значит, в чем-то неправы. Кажется, так говорят?

— Верно! Я закончил классическую гимназию и неплохо знаю мифологию.

— Да, действительно так. Сейчас поезжайте в Перник и передайте товарищу Стоянову, чтобы он не беспокоился. Сегодня у меня была продолжительная беседа с премьер-министром Болгарии Александром Стамболийским. Он заявил, что никогда еще власть не была такой прочной, как сейчас. Особенно после выборов двадцать второго апреля! Он назвал эти выборы триумфом. Так и сказал — «триумф»! А на нас после этого он смотрит свысока. И если генералы и полковники устраивают в окрестностях Софии и Перника маневры, а врангелевские головорезы их инструктируют, то нашей вины в этом нет… Совершенно…

— Мы обязаны знать истину, товарищ Димитров!

— Центральному совету обстановка хорошо известна. Товарищ Луканов обо всем информирован. Но сейчас у нас другие заботы, перед нами стоят другие задачи. Благодарю вас за информацию. Я передам товарищу Луканову все, что вы сообщили, слово в слово. Не скрою, у меня тоже тревожно на душе. Может быть, это и делает меня раздражительным. Прошу извинить меня за это.

Димитров проводил гостя до двери, затем вернулся к письменному столу, где стоял телефонный аппарат. Сняв трубку, он долго колебался: звонить или не звонить в Партийный дом. В конце концов решил не звонить. Он сидел за столом, закрыв глаза, и не заметил, как в комнату вошла Люба и встала у него за спиной.

— Что случилось?

— Ничего особенного, Люба, — ответил он.

— Какие-то неприятности?

— Ничего особенного, — повторил он.

— А все-таки… нельзя ли узнать?

— Нет, Люба.

— Прости, — сказала она и бесшумно направилась к двери.

— Подожди, — остановил он ее.

— Да?

— Приготовься к вечеру. Наши спартаковцы устраивают вечеринку. Будет очень интересная программа. Давай сходим.

— Хорошо.

— Будут и литературно-музыкальные номера. Слышал, что прочитают и твое стихотворение…

Она молча открыла дверь и тихо вышла из комнаты.

7

На вечеринку спартаковцев в клуб Димитров и Люба пришли с небольшим опозданием, когда гимнасты уже заканчивали выступление. Зал был затемнен. На освещенной сцене разыгрывалась пантомима: изображали кузницу, молот и металл, из которого ковали плуг. Под звуки песни «Бандьера росса» кузнецы взмахивали молотами и били ими по наковальне, а из-за кулис выбегали одна за другой девушки с красными лентами и знаменами. Затем девушки и юноши продолжали вместе делать упражнения под музыку. Прожектора освещали то одну, то другую половину сцены; публика аплодировала и кричала: «Да здравствует революция!» Партийные руководители, сидевшие в первых рядах, тоже аплодировали. А Луканов, наиболее сентиментальный, плакал и, смущенно улыбаясь, вытирал слезы.

Чтобы не беспокоить публику, Димитров и Люба сели с краю на первые же указанные им свободные места. В полутьме они не видели своих соседей, но слышали их одобрительные восклицания. Когда зажегся свет, Димитров увидел, что рядом с ними сидит парень, который приходил сегодня к нему на Ополченскую в гости. Димитрову было приятно увидеть знакомого, с которым у него состоялся важный, доверительный разговор, но вместе с тем он почувствовал некоторое раздражение, потому что этот человек своим видом напомнил ему о плохой вести, которую принес.

— Остался, чтобы побывать на вечеринке, товарищ Димитров, — сказал парень, словно извиняясь. — У нас в Пернике такие вечера редко устраивают.

— И правильно сделали, — сказала Люба. — Используйте софийский опыт в Пернике.

— Да. В сущности, такие вечера надо устраивать по всей стране для поддержания боевого духа народа.

— И для развития его эстетического вкуса, — добавила Люба.

— Разумеется. Пролетариат должен…

Он не успел сказать о том, что должен сделать пролетариат, так как в это мгновение свет в зале снова погас и на освещенную сцену вышел молодой мужчина с длинными, до плеч, волосами и громадным красным бантом, закрывавшим почти всю его грудь. Он отвесил зрителям низкий, до самого пола, поклон и, обведя взглядом притихший зал, начал торжественным голосом медленно декламировать, растягивая слова:

Димитров наклонился к Любе и прошептал ей на ухо:

— Мне кажется, что по-сербски это звучит лучше. Правда?

Люба не ответила.

Димитров сжал ее руку и долго держал в своей. Она сидела не шевелясь, ей впервые довелось слышать, как ее стихотворение читает артист, и это наполняло сердце радостью. Она не смела пошевельнуться, боялась проронить слово. Когда чтец-декламатор закончил свое выступление и еще раз низко поклонился публике, прижимая руку к сердцу, зал снова разразился рукоплесканиями и криками «Браво!». Все встали. Люба продолжала смотреть прямо перед собой и не видела ничего, кроме красного банта артиста и его длинных волос. А когда она услышала, как конферансье назвал ее имя, она разволновалась еще больше, потому что аплодисменты усилились и послышались возгласы: «Автора! Автора!» Зажегся свет, публика продолжала кричать: «Автора, автора!» Люба оставалась на своем месте, откинув назад волосы и открыв свой высокий красивый лоб, на котором уже появились первые морщинки. «Автора, автора… Где автор?» — неистовствовала публика. Тогда Димитров наклонился к Любе поближе и настоятельно попросил ее выйти на сцену, чтобы поклониться зрителям.

— Почему ты упрямишься, Люба?

Она не ответила. Публика продолжала кричать и аплодировать, пока кто-то не объявил, что автора нет в зале… Аплодисменты постепенно стихли, свет погас, и концерт продолжался. Когда он кончился и отзвучали победные звуки фанфар, Димитров сказал:

— Мне надо повидаться с бай Тодором…

Но в это мгновение молча сидевший до сих пор «корреспондент» из Перника снова напомнил о своем присутствии.

— Мне очень приятно поздравить вас! — сказал он, протягивая Любе руку.

Люба покраснела.

— Я не знал, что вы пишете стихи, — продолжал он.

— Писала когда-то…

— Я тоже очень люблю поэзию, хотя жизнь и покатила меня по другим рельсам… Кстати, товарищ Димитров, мы с вами так и не познакомились…

— Да, действительно.

— Моя фамилия Панов.

— Панов?

— Возможно, в будущем нам придется встречаться чаще. Товарищ Стоянов сказал, что, по всей вероятности, я перееду в Софию. Но это не так важно. Гораздо важнее то, что я познакомился с вами.

— А ваши стихи мне очень понравились, — говорил Панов Любе, идя вместе с ними в толпе. — Это — настоящая поэзия!

— Спасибо!

— Я понял, что вы из Сербии и пишете по-сербски.

— Да, по это не так важно.

— Конечно, конечно, — согласился он и добавил: — А не выпить ли нам пива в буфете?

— Почему бы и нет?

В дверях они встретились с Лукановым и другими руководителями партии, которые тоже направлялись в буфет. Димитров сразу понял, что этот «корреспондент» из Перника, таинственный курьер военной организации, назвавший себя Пановым, знаком и с Лукановым, и с Кабакчиевым… А с Антоном Ивановым он держался совсем просто. Все это приятно удивило Димитрова и Любу. Панов же улыбался им и говорил шепотом, стараясь, чтобы его не слышали другие:

— В действительности же я знаю вас давно, товарищ Димитров, хотя вы и не догадывались о моем существовании. Но сегодня пришлось открыться вам…

Он загадочно улыбался. Димитров положил руку ему на плечо, и так они вместе, почти в обнимку вошли в буфет.

Там к ним подошел Халачев, плевенский знакомый Димитрова и Любы. Некоторое время они говорили о стихотворении, написанном Любой. Никто не скрывал своего восхищения. Халачев неожиданно для всех вдруг сказал:

— А мы в Плевене уже вооружаемся.

Димитров удивленно посмотрел на него, а Люба спросила:

— Что это значит: «уже вооружаемся»?

— Это значит, — ответил Халачев, — что от революционных песен мы переходим к революционным действиям.

— Или, иначе говоря, — улыбнулся Панов, с видом заговорщика глядя на Халачева, — «продай пальто, купи винтовку»!

— Вот именно!

— Да, товарищ Димитров, — продолжал все так же загадочно Панов, — и я лично уже сделал это.

— Не слишком ли рано?

— Нет, товарищ Димитров, такая вот штучка никогда не помешает, — ответил Панов, вынимая из кармана маленький пистолет.

Димитров и Люба осторожно оглянулись, не наблюдает ли кто за ними. Затем спросили в один голос:

— Откуда он у вас?

Панов улыбнулся:

— Я дарю его вам, товарищ Люба!

— За что же?

— За отличный обед… И за прекрасное стихотворение!

— Спасибо, — улыбнулась Люба, с интересом рассматривая оружие. — Он дамский?

— Не имеет значения, мужской он или дамский. Главное — что он стреляет.

— Спасибо, — повторила она. — А вам самому он не нужен?

— Тот, кто пишет стихи, — сказал Халачев, — должен уметь владеть и оружием.

— Или, как говорится, — улыбнулся Димитров, — владеть пером и мечом!

— Правильно! — сказал Панов. — А в следующий раз я привезу «меч» и вам.

— Тоже по распоряжению бая Стоянова?

— Пошутить, товарищ Димитров, иногда и сам господь не прочь, хотя мы с вами и не верим в бога… Однако мне пора идти — дорога дальняя.

— Уезжаете?

— Да, товарищ Димитров. Но прежде чем попрощаться, я должен сообщить вам еще одну новость — последнюю!

— Какую же именно!

— Его величество собирается поехать в Славовицу.

— Неужели? — насторожился Димитров.

— Да, да, товарищ Димитров, на отдых к премьер-министру Болгарии.

— На отдых? — переспросила Люба. — Какой отдых?

— Обычный летний отдых. Будут купаться с премьер-министром в его бассейне, творить политику…

— Сейчас не время шутить, Панов! И перестаньте напускать на себя таинственность. Вы сегодня весь день говорите загадками!

— Что поделаешь, товарищ Димитров, вся жизнь — сплошная загадка. Большая тайна! Но мы обязаны разгадывать загадки и раскрывать тайны. В этом и заключается большое искусство политики. Его величество отправляется на отдых в Славовицу! Разве это не ребус?

Димитров встал из-за стола. За ним поднялись и остальные. Расплатившись, они покинули буфет и не спеша пошли по безлюдным софийским улицам.

— Ребус. Кажется, вы так выразились?

— Да, товарищ Димитров.

— И этот ребус нам надо разгадать!

— Да.

Их шаги звонко отдавались в ночной тишине, как будто они не шли медленно по улице, а маршировали.

8

Перед отъездом в Славовицу царь Борис решил побывать в Ботаническом саду, где у него был свой уголок: деревянный домик, стол и скамья перед ним. Полукруглой зеленой стеной домик окружал подстриженный на французский манер самшит. Над ним распростер свою широкую крону гигантский канадский тополь. Невидимый ручеек журчал среди камней альпинария, вливаясь в небольшое озерцо, за которым начинались теплицы и грядки с экзотическими растениями. Метрах в ста от этого уединенного тихого места находился Зоологический сад, отделенный от Ботанического кирпичной стеной. Время от времени оттуда доносились львиный рев и крики попугаев. Но эти звуки словно еще больше подчеркивали царившее вокруг уединение.

Сидя на скамье, царь рассматривал новую карту Софии. Перед ним стояли вытянувшись генерал и полковник. Они следили за движением указательного пальца его величества по карте, готовые в любой момент ответить на его вопросы. Но Борис пока молчал. Из-за самшита выбежал пудель и начал тереться о ноги военных. Борис все так же молча водил по карте пальцем.

— Да, генерал, — сказал он наконец, вздохнув, — ваш план хорошо обдуман, только не получилось бы как в известной поговорке…

— Нет, ваше величество, — щелкнул каблуками генерал. — Вы только дайте нам знак и удалитесь. А уж мы знаем, что делать!

— Но, господа…

— Ни о чем не беспокойтесь, ваше величество, все будет кончено в одну ночь! И мы, как говорится, поднесем вам на тепсии новый кабинет министров!

— На тепсии? Что такое «тепсия», генерал?

— Поднос, ваше величество! — объяснил полковник. — Это поднос. В народе так говорят.

— Ах да-да! — пробубнил себе под нос Борис. — Как кофе на подносе. Прекрасно!

— Так точно, ваше величество! — продолжал генерал. — Все уже готово. В лучшем виде!

— Вот как! В лучшем виде! А как обстоит дело с лояльностью к институту монархии?

— Лояльность есть лояльность, ваше величество. Нас это не касается. Но мы не позволим, чтобы с вашей головы упал хоть один волос!

— Она у меня и без того лысая, — усмехнулся Борис. — Смотрите только, чтобы не вышло как в прошлом году в Тырново, когда там резали бороды и усы. Вы тогда, кажется, тоже пострадали, генерал?

— Никак нет, ваше величество! Мои усы не пострадали, хотя, не стану скрывать, опасность была…

— Вот-вот! Опасно было и для усов, и для голов, — продолжал Борис. — Стамболийскому нельзя отказать в чувстве юмора. Тут он мастер! Он преподал вам хороший урок.

— Ваше величество, тырновские события больше не повторятся, — вставил полковник.

— Будем надеяться, полковник. В противном случае ваше дело табак.

— Они не повторятся, ваше величество.

— Дай бог! И помните, мы и пальцем не пошевелим, чтобы вам помочь.

— Не беспокойтесь, ваше величество! Все предусмотрено до мелочей.

— Что ж, будем надеяться!

— Нам нужно только ваше благословение…

Борис вздохнул, откинулся на спинку скамьи и вынул из кармана жилета золотую цепочку. Поигрывая ею, он задумчиво смотрел перед собой. Генерал и полковник снова вытянулись по стойке «смирно». Из-за самшита опять выбежал пудель и начал увиваться вокруг их ног. Борис молча вертел в руках цепочку. Из глубины Зоологического сада вновь донеслись крики попугаев. Двое военных не сводили взгляда с цепочки в руках царя.

— Вам нравится? — нарушил молчание Борис.

— Да, ваше величество, — ответил генерал. — Золотая!

— На такой цепочке вас повесят в случае провала! Имейте это в виду!

— О провале не может быть и речи, ваше величество! Мы готовы ко всему! — отчеканил генерал. — Вполне готовы!

— Остается только радоваться, если так.

— Так, ваше величество. Мы уже наметили и дату. Девятого июня выступаем.

— «Девять» — счастливое число, — сказал царь, перестав вертеть цепочку. — Девятого числа я убил в Саксонии самого крупного оленя. Его рога и сейчас висят в Кричимском дворце.

— Так точно, ваше величество. Мы видели их. Огромные рога!

— Не правда ли?

— Великолепные ветвистые рога!

Царь поднялся со скамьи, давая тем самым понять, что аудиенция окончена. Генерал и полковник опять вытянулись в струнку, а пудель стремглав бросился прочь, словно понимая, что, когда они стоят «смирно», ему здесь делать нечего.

Борис был в белом легком костюме. Сдвинутая на лоб шляпа почти совсем скрывала его глаза. Он выглядел как заграничный коммерсант, прибывший с торговой миссией в маленькую Болгарию. На ногах у него были белые с красными носами ботинки. В галстуке сверкала рубиновая булавка. В руках он держал бамбуковую трость.

— Значит, так. План готов. Крестьяне заняты уборкой хлеба, Стамболийский отдыхает…

— Да, ваше величество.

— И урожай неплохой, правда?

— Да, ваше величество. Пшеница и кукуруза…

— Очень рад. От вас я требую лишь одного…

— Чего именно, ваше величество?

— Чтобы царь Болгарии, ничего не знал о ваших деяниях!

Наступила короткая пауза. Генерал и полковник глуповато глядели на своего повелителя. Они никак не могли уловить смысл его слов, особенно смысл слова «деяние». Он понял это и повторил:

— Его величество ничего не знает. Вам ясно?

— Так точно, ваше величество! — рявкнул первым полковник, соображавший несколько быстрее генерала. — Все делается втайне. Абсолютная секретность!

— Нам нужно лишь ваше благословение, ваше величество, — проговорил генерал, — а мы будем держать язык за зубами! Будьте уверены. Нам нужно только ваше благословение! Благословите нас!

— Хорошо, хорошо, генерал! — улыбнулся Борис. — Раз вам так уж нужно мое благословение, я дам вам его, хотя меня еще не произвели в архиереи!

И Борис, улыбаясь, широким жестом начертал тростью крестное знамение над их склоненными головами. Они не ожидали от его величества столь милой шутки. Вне себя от радости оба сделали шаг назад, а генерал даже попытался поцеловать благословившую их августейшую руку. Но Борис, почувствовав прикосновение влажных губ генерала, отдернул руку.

— Я же сказал, генерал, что меня еще не произвели в архиереи! Но будем надеяться, что и это когда-нибудь произойдет!

— Будем надеяться, ваше величество! — громко рассмеялся генерал.

Помахивая тростью, Борис направился по аллее к озерцу. За ним весело бежал пудель. Генерал и полковник стояли как вкопанные, держа руку под козырек. Из Зоологического сада донесся протяжный рев царя зверей, сопровождаемый рычанием и криками других животных. Затем снова наступила тишина. Белый костюм мелькнул у озерца и скрылся за стволами деревьев.

Не теряя ни минуты, генерал и полковник направились к профессору, чтобы уведомить его о своей беседе с его величеством. Профессор внимательно выслушал их и назначил на тот же вечер тайное совещание.

Совещание состоялось в доме генерала, двухэтажном особняке с двумя балконами, один из которых выходил на улицу, а другой — в садик позади дома. Наверх вела каменная лестница с железными перилами. Внутри дома, как и снаружи, преобладал металл — металлическими были круглый стол, подсвечники, домашняя утварь, развешанное по стенам оружие… Не хватало только пушки! Единственным светлым пятном в этом суровом солдатском доме был написанный маслом портрет генерала, восседавшего на белом коне в полном парадном облачении. Кто был автором картины, оставалось тайной. Но на картину нельзя было не обратить внимания, и генерал — он жил одиноко, лишь вдвоем с престарелой матерью, единственной свидетельницей его славы, — очень гордился ею.

Жалюзи на окнах было спущено. В гостиной царил полумрак. Только настольная лампа с зеленым фарфоровым абажуром освещала круглый стол, за которым сидели генерал, профессор и полковник. Перед ними навытяжку стоял высокий худой капитан. Он докладывал:

— Пехотные батальоны готовы, господин генерал! Пушку можно в любой момент выкатить на Редут. Ждем приказа.

— О чем вы говорите, капитан?! — удивленно воскликнул генерал. — Только одно орудие?

— Так точно, господин генерал! В случае необходимости можно будет выкатить еще одно.

— Но это же просто смешно! Нас переловят как зайцев! Вы что, забыли про «оранжевую гвардию»?

— Простите, господин генерал, — вмешался полковник, — но этой гвардии больше не существует.

— Как так не существует?

— Она полностью изолирована. Казармы в наших руках!

— Дайте карту, полковник!

— Разверните карту, капитан!

Капитан вынул из кожаного планшета карту страны с обозначенными на ней стратегически важными объектами, удар по которым намечалось нанести в течение одной ночи. Генерал и полковник склонились над картой. Профессор, ссутулившийся и подавленный, стоял в стороне.

— За исключением Плевенского гарнизона, — говорил полковник, — все на нашей стороне… Я проверил лично и установил, что все готовы и ждут сигнала к выступлению. Об этом я вам уже докладывал. Повторяю только для господина профессора… Он, как мне кажется, еще не совсем уверен в успехе.

— До вашей аудиенции у его величества, господа, я колебался. Но сейчас, смею вас заверить, все мои колебания кончились. Его величество — гарантия нашего успеха. Но нам не следует прикрываться его именем. Нельзя допустить, чтобы на него легло пятно причастности к этому делу!

— Будьте спокойны, господин профессор! Мы уже дали его величеству слово. Слово солдата!

— Это хорошо. Но имейте в виду, господа, что исход нашего дела зависит от Софии. Если София не подведет, все будет в порядке.

— И я так думаю, господин профессор!.. Вот почему на Редуте следует установить не одно, а несколько артиллерийских орудий. Это во-первых…

— Слушаюсь, господин генерал! — отчеканил капитан. — Будет исполнено!

— Во-вторых, — продолжал генерал, — необходимо в мельчайших подробностях разработать план захвата почты и телеграфа!

— Меры уже приняты!

— В-третьих, нужны специальные подразделения для захвата военного министерства и министерства внутренних дел. В-четвертых…

— Все уже сделано, господин генерал.

— В-четвертых! Прошу не перебивать меня, капитан! В-четвертых, министры… Кто отвечает за арест министров? Вы разработали эту операцию?

— Так точно, господин генерал!

— А почему до сих пор не ознакомили меня с ней?

— Уточняем некоторые детали, господин генерал!

— Завтра до полудня доложите мне обо всем! Об аресте каждого министра в отдельности, в том числе и Стамболийского! Без шума, без скандалов их необходимо будет арестовать и немедленно доставить в казармы. Ясно, капитан?

— Так точно, господин генерал! Карательное подразделение ждет сигнала!

— Сигнал будет, но вы должны рассчитать все по секундам!

— Расчет уже сделан, господин генерал! Завтра вечером военный министр собирается смотреть фильм «Содом и Гоморра». Министр внутренних дел отправился в провинцию, а министр железных дорог находится в своем имении в Делиормане.

— А как обстоит дело с полицейскими участками? — перебил капитана профессор.

— Пока все тихо и спокойно, господин профессор!

— А не похоже ли это на затишье перед бурей?

— Никак нет, господин профессор!

— Вчера Стамболийский и Димитров довольно длительное время оживленно беседовали на улице. Вам это известно?

— Да, господин профессор. Мы наблюдали за ними из Военного клуба. Они беседовали около тридцати минут.

— Это точно?

— Абсолютно.

— И о чем же они говорили?

— Обычный политический спор.

— Если так, то хорошо…

— Пока у нас такие данные.

Профессор вздохнул, помолчал, затем сказал:

— Жребий брошен, господа! Восьмого, то есть завтра, нам следовало бы опять собраться здесь в полном составе. И да поможет нам бог!

Все встали, держа ладони рук на столе, словно давали клятву. Профессор испытующе посмотрел на генерала:

— Уведомите его величество относительно даты!

— Мы уже уведомили его, господин профессор! Завтра он с княгинями отправляется в Славовицу. На экскурсию!

Все заулыбались. Только профессор продолжал оставаться мрачным и недоступным. Глаза у него ввалились от недосыпания, нос, казалось, еще более заострился, весь он как-то сгорбился и осунулся, словно неведомая сила пригибала его к земле. Такое впечатление усиливалось еще и тем, что его летний костюм был немодным и очень плохо сидел на нем.

— Итак, господа, — сказал он, — все фигуры расставлены по своим местам. Битва начинается!

Все стояли по стойке «смирно», слегка наклонив голову. Профессор первым не спеша покинул гостиную, спустился по каменной лестнице и исчез в полумраке софийских улиц.

9

Царь Борис и его сестры Евдокия и Надежда, девицы уже не первой молодости, поехали в гости в село Славовицу Пазарджикской околии.

Их встретил премьер-министр Болгарии Александр Стамболийский. Он предоставил в их полное распоряжение свою виллу и сказал, чтобы они чувствовали себя как дома. Гости были довольны и очарованы гостеприимством хозяина. Сказав, что обожают сельскую идиллию, они расположились в верхнем этаже небольшой, но очень удобной виллы.

Посреди тенистого двора, обсаженного шелковичными деревьями и окруженного зеленой изгородью, премьер устроил бассейн с подогревом воды. Вокруг бассейна цвели розы, а за ними по земле стлались стебли арбузов и дынь новых сортов, семена которых прислали из Садовского сельскохозяйственного училища, где когда-то учился Стамболийский, и из Кричимского дворца.

Августейшие гости восхищались царившей вокруг идиллией. С террасы виллы они смотрели на поля пшеницы и с умилением слушали песню перепелки, доносившуюся с соседнего поля. Их приводили в умиление тишина и размеренный ритм жизни сельских тружеников. Они с упоением вдыхали аромат лугов и зрелого ячменя. Любовались Марицей и зарослями плакучих ив по ее берегам, интересовались, водится ли рыба в холодных речных омутах. Расспрашивали и о том, много ли дичи в перелесках и окрестных лесах. Когда они смущенно попросили разрешения поохотиться в это страдное для села время, Стамболийский ответил:

— С величайшим удовольствием, ваши высочества. Можете охотиться где захотите!

— Господин Стамболийский, — сказал Борис, — я приехал сюда отдыхать, а не охотиться! Очень устал.

— Но охота — это отдых, ваше величество!

— Предпочитаю искупаться в бассейне, вместо того чтобы глотать пыль на холмах!

— Вы правы, ваше величество! И я того же мнения!

— Тогда вы оставайтесь здесь и купайтесь в бассейне, — сказала одна из княгинь, — а мы отправимся на охоту!

Стамболийский и Борис рассмеялись в ответ на столь решительное заявление, но дам это не смутило. Они быстро переоделись в охотничьи костюмы и, как амазонки, сели на оседланных специально для них коней. К ним присоединился один из придворных с охотничьим рогом. Вслед за ним появились и давно ожидавшие их егеря с борзыми и гончими. Под звуки охотничьего рога и собачий лай вся эта кавалькада проскакала через село и направилась к колосившимся полям. Затем она свернула к Марице и рассыпалась цепью в дубняке, за которым синели горы.

Пока княгини охотились, Борис и премьер купались в бассейне. Забравшись в теплую воду до пояса, они поглядывали на остужаемые под струйками холодной воды дыни и арбузы ранних сортов и обсуждали разные сельскохозяйственные вопросы.

— Насколько мне известно, господин Стамболийский, у этого темнокожего сорта мелкие семечки и пятидесятипроцентная сахаристость. Так мне говорили специалисты.

— Нет, ваше величество, у светлокожего сорта сахаристость выше и семечки мельче. Однако я признаю только ломские арбузы, ваше величество. За ними будущее!

— Да, вы правы. Но обратите внимание на эти продолговатые дыни, у них тоже очень мелкие семечки.

— Вот здесь я с вами согласен. Не люблю рассыпчатых дынь.

— По вкусу они напоминают бананы.

— Да, впрочем, банан — это деликатес.

— Деликатес, конечно.

Издалека донесся звук выстрела. Государственные деятели невольно вздрогнули и прислушались. Борис улыбнулся:

— Держу пари, что это Надежда!

Не успел он сказать это, как раздался второй выстрел.

— А это — Евдокия!

— Как вы угадываете, ваше величество?

— По звуку выстрела. У одной французское ружье, у другой — немецкое.

— Значит, сегодня у нас будут жареные куропатки!

Борис промолчал. Он плеснул себе на грудь несколько пригоршней воды, потом поплыл. Стамболийский взмахнул руками и нырнул в воду. Несколько секунд спустя он появился на другом конце бассейна, тряся мокрой кудлатой головой, отдуваясь и смеясь, потому что поймал под водой царя за ногу. Борис тоже смеялся. Его веселили шутки этого крепкого крестьянина. Он тоже решил нырнуть. Стамболийский вышел из бассейна и направился к душу.

Царь оставался в бассейне еще минут десять. Потом вышел и тоже пошел в душ. А в это время солнце немилосердно жгло Фракийскую равнину.

— Хлеб горит, — сказал Стамболийский, вытираясь мохнатым полотенцем. — День год кормит!

— Да, — согласился царь, — сейчас, наверное, на меньше двадцати пяти градусов.

— А то и все тридцать, ваше величество! Начинаются самые знойные дни.

— Не рановато ли?

— Нет, ваше величество! Июнь и июль во Фракии — самые жаркие месяцы.

— Вы в этих вещах разбираетесь лучше меня, — заметил Борис, вытирая полотенцем лысину.

— Я ведь крестьянин, ваше величество. Крестьянин, и в этом сила моя!

— Да, — сказал Борис, переодеваясь за ширмой. — Вы, господин Стамболийский, человек крепкой закалки!

— И слава богу, что турецкое иго перемололо нашу аристократию!

— Труд и спорт помогают, господин Стамболийский! В здоровом теле — здоровый дух.

Царь вышел из-за ширмы. Голова у него была повязана полотенцем. Взглянув на него, Стамболийский улыбнулся:

— Вы похожи на магараджу, ваше величество!

— Только этого мне не хватало! — рассмеялся царь.

Он был в сандалиях и белой вышитой рубашке. Стамболийский засмотрелся на вышивку:

— Вам нравятся народные костюмы?

— Очень!

— У меня в кладовке сохранилась пара грубошерстных штанов моего отца. Я вам их подарю!

— Зачем они мне?

— Ваше величество, болгарский царь должен уметь носить и грубошерстные штаны, если понадобится!

— Очень интересно! — язвительно произнес Борис. — Предпочитаю синие штаны в обтяжку, расшитые алыми галунами.

— Есть и такие! Но грубошерстные вам очень пойдут, — улыбался Стамболийский, расхаживая босиком по каменным плитам.

— А почему бы и нет? Царь в грубошерстных штанах и мужик в цилиндре… Не возражаю, господин Стамболийский!

Они встретились взглядами и рассмеялись. Смеялись долго, хлопая друг друга по плечам.

Освеженные купанием, бодрые, они уселись в глубокие плетеные кресла в тени тополя. С веранды доносилась музыка, там слуга Кирчо поставил на граммофон пластинку «Смех». Непрерывный смех мужчин и женщин действовал заразительно. Послушав немного, Стамболийский сердито крикнул слуге:

— Кирчо, нет ли чего-нибудь другого? Надоел этот смех!

Граммофон умолк. Через несколько минут с веранды донеслись звуки венского вальса.

— Как я слышал, в этом году ожидается хороший урожай. Это верно? — спросил царь.

— Вот они, поля, ваше величество! Они сами за себя говорят.

— Да, в Славовице урожай отличный. Но вы здесь используете плуги и рядовые сеялки, а в других районах страны этого нет, насколько мне известно.

— Министр земледелия докладывал мне недавно, что везде так… Озимые в отличном состоянии. Яровые тоже в порядке. Здорово помогли майские дожди.

— Да, дожди в мае прошли хорошие. Но мне кажется…

— Нет, ваше величество, дождей больше не надо. Хлеба сейчас наливаются, а в земле еще есть влага. Думаю, что недели через две, самое большее через месяц, начнем молотьбу. В этом году мы сможем продать за границу столько хлеба, сколько было запланировано, да еще и кукурузу… Наша валюта постепенно стабилизируется.

— Да, господин премьер, я помню вашу крылатую фразу…

— Какую? — поинтересовался заинтригованный Стамболийский.

— Вы как-то сказали, что болгарский лев держится на скорлупе куриного яйца!

Стамболийский рассмеялся:

— Неужели? А я и забыл это выражение! Но раз вы вомните, значит, так я и сказал. Мы, ваше величество, земледельческая страна, в этом наша сила! Когда мы ввезем побольше машин и искусственных удобрений, пусть тогда соседи потягаются с нами!

— Все это так, но вот немецкие фирмы не хотят торговать с нами. Они по-прежнему считают, что мы неплатежеспособны.

— Обратимся тогда к Италии!

— Не знаю, насколько это целесообразно, особенно после недавних событий в этой стране.

— Да, это неприятно. Но и фашистскому режиму Муссолини не просуществовать без контактов и торговли. Вы согласны?

Борис с удивлением посмотрел на своего собеседника.

— А каково ваше мнение об итальянском фашизме, господин Стамболийский? — спросил он неожиданно.

— О фашизме как политической доктрине?

— Да.

— Полностью отвергаю его, ваше величество! Это грубое попрание свобод народа. Фашизм в Болгарии посягнул бы и на вашу корону. Такова логика любой диктатуры…

— Я очень рад, что наши взгляды по этому вопросу совпадают, господин Стамболийский! Но нельзя отрицать, что фашизм, как политическая доктрина, имеет и положительные черты.

— Какие же?

— Фашизм несет с собой дисциплину и порядок. А в дисциплине и порядке нуждается любое государство. Многопартийная система расшатывает устои государственности, ведет к хаосу и анархии. Вы сами знаете, с какими неприятностями мы столкнулись во время последних выборов.

— Кого вы имеете в виду, ваше величество? Коммунистов?

— И коммунистов, и социалистов.

Стамболийский рассмеялся:

— Коммунистам я обещал отдать остров Святой Анастасии, чтобы они построили себе там республику. А на социалистов вообще можно не обращать внимания, их — раз, два и обчелся! Что с ними, что без них, ваше величество!

— Левые партии действуют разлагающе на государственный организм, господин Стамболийский. Позволять себе эксперименты с ними — слишком большая роскошь.

— Вы правы, но мы должны осуществить некоторые обещанные народу социальные реформы. Народ наш трудолюбивый, честный и доверчивый. Мы не можем злоупотреблять его доверием. Именно поэтому я собираюсь внести новые законопроекты для проведения более серьезных социальных реформ. Когда-то ваш отец не послушался меня и дорого поплатился за это!

При упоминании об отце Борис вздрогнул. Настроение сразу же испортилось. После продолжительного молчания он неожиданно сказал, обмахивая лицо белым носовым платком:

— Кстати, господин премьер. Отец настаивает на пересмотре его дела… Он хотел бы умереть на болгарской земле…

— Ваше величество! — повысил голос Стамболийский, приподнимаясь со своего кресла. — В свое время, когда вы в первый раз поставили вопрос о возвращении вашего отца в Болгарию, я уже сказал вам… Это крайне неуместно!

Борис вопросительно взглянул на него:

— Почему же?

— Потому что вы сами знаете, какая буря поднимется в стране при одном только упоминании его имени! Это невозможно! Одно дело — вы, другое — он! Вы пользуетесь всеобщей поддержкой, в то время как о нем никто и слышать не хочет.

— Благодарю вас, господин Стамболийский. Но когда мы говорим о моем отце, невольно возникает и чисто сентиментальный момент. Мои сестры чувствуют себя сиротами, ведь они остались без отца и без матери.

— В политике нет места сантиментам, ваше величество!

— Да, в политике нет места сантиментам! — повторил Борис. — В политике нет места сантиментам! Но все же…

Из-за ограды виллы донеслись конский топот, лай и визг собак. Княгини в окружении свиты возвращались с охоты. Предводитель кавалькады трубил в рог, и возле виллы уже собралась толпа деревенских зевак.

10

В толпе древних старух и босоногих детей, оставшихся в селе для присмотра за домашней живностью (все взрослые были в поле), выделялась высокая фигура мужчины в белой рубашке и шляпе канотье. Стоя впереди толпы, мужчина, вместо того чтобы смотреть на охотников и гончих, как делали все остальные, махал не переставая своим канотье в сторону веранды. На веранде стояли царь Борис и Стамболийский. Они улыбались и приветствовали охотников.

Шум и всеобщая суматоха продолжались довольно долго. Над соседними огородами и домами висело облако пыли. Разъяренные сельские собаки, голодные и драные, кидались на изгороди и лаяли. Кудахтали растревоженные куры. Слышались визг свиней и мычание коров. Вдобавок ко всему, как в оперетте, время от времени раздавались победные звуки охотничьего рога, возвещавшие о конце охоты царских особ.

Княгини верхом въехали во двор виллы. Кирчо вместе с остальными слугами кинулся помогать им спешиться, но княгини сделали это и без их помощи. Кирчо побежал за мылом и полотенцами… Крупная дичь была свалена в телегу, а перепелов и куропаток несли на шесте, чтобы все видели. На загорелых лицах охотников светились счастливые улыбки.

— Ваши высочества, ваши высочества! — закричал Кирчо, появившись с мылом и полотенцем в руках. — Душ вон там!

— Спасибо, дружок, — отвечали княгини.

— После душа пожалуйте к столу, — продолжал Кирчо.

— Ах какой милый юноша! — воскликнула по-немецки одна из княгинь. — Он чем-то похож на Дафниса!

Они взяли у Кирчо полотенца и мыло и ушли в душевую.

Пока княгини мылись, царь и Стамболийский стояли на веранде. Толпа все не расходилась. А неизвестный в канотье вместе с охотниками уже протиснулся во двор. Схватив Кирчо за руку, он возбужденно заговорил:

— Слушай, парень, скажи бай Сандьо, что я приехал из Софии специально для того, чтобы увидеться с ним. Слышишь? Я был в Пазарджике. Передавшему привет от Горчева!

— Ладно, ладно, — отмахивался от него Кирчо, — скажу, только не сейчас. Сейчас нельзя. Министр занят с царем.

— Да мне с ним всего минут бы пять поговорить! — кричал неизвестный. — Слышишь?

— Слышу, господин! Вот только отнесу еще одно полотенце княгиням, а потом поговорим.

— Всего пять минут, так и скажи ему.

Из-за плюща донесся хохот. Снова крутилась пластинка «Смех». Однако Борис и Стамболийский не обратили на это внимания. Они сидели в плетеных креслах и просматривали газеты. Из открытой двери столовой доносилось позвякивание ножей и вилок. Там накрывали стол. Появился Кирчо и сказал улыбаясь:

— Какой-то неизвестный желает переговорить с вами, господин, но я его не пустил.

— Какой еще неизвестный? — вздрогнул Стамболийский.

— Какой-то блондин в канотье. Говорит, что вы с ним старые друзья.

— Друзья, — проворчал Стамболийский, развертывая газету, — здесь мы все друзья.

— Вот и я ему то же самое говорю, а он не отстает, нахальный такой. Мое дело доложить, а вы, господин, сами решайте, принимать его или нет.

— Сначала пообедаем.

— И я ему то же самое сказал, а он знай свое. Пять минут да пять минут. Упомянул какого-то Горчева.

— Кирчо!

— Извиняюсь, господин министр!

— Иди занимайся своим делом! И сними эту дурацкую пластинку! Надоело весь день гоготанье слушать! Заведи народную музыку… Это что еще за фанаберия?

— Немного смеха, господин министр… Может, свиштовское хоро поставить?

— Ну, ладно, ладно, поменьше разглагольствуй. Да скажи, чтобы поторопились с обедом, уже два часа пробило!

— Скажу, господин министр, но княгини еще моются.

— Сказано тебе — не болтай лишнего! — вспылил Стамболийский и швырнул газету на пол.

Кирчо нагнулся, чтобы поднять ее. И тут на веранде появились свежие, бодрые, румяные, тщательно причесанные, в легких розовых платьях княгини. Увидев их, Кирчо растерялся.

— С легким паром, ваши высочества! — произнес он и, кланяясь, попятился с веранды.

Царь Борис, закрываясь газетой, похихикивал, а его сестры расположились в плетеных креслах и кокетливо заговорили:

— Никогда не забудем это чудесное село, господин Стамболийский, и сегодняшнюю охоту…

Граммофон играл песню жнецов, печальную и протяжную. Слушая ее, княгини и их брат погрустнели, а хозяин дома встал и сердито посмотрел в сторону столовой. Обед задерживался.

— Я велел этому парню завести веселую музыку, а он знай свое. Вот упрямый болгарин!

— Он очень мил, господин Стамболийский!

— Как же — «мил»! Знаю я его! В этом доме не я, а он хозяин. Делает все что ему заблагорассудится.

Княгини рассмеялись. А брат их все так же продолжал прикрываться газетой.

— Упрямство — прекрасная болгарская черта, господин премьер! С такими подданными можно чудеса делать!

— Вы так думаете? — ответил хозяин. — Ну а как прошла охота? Из-за этого Кирчо я забыл спросить вас о ней.

— Отличная охота, господин Стамболийский!

— Давно не было такой охоты.

Только они начали рассказывать об охоте, как в дверях опять показалась стриженая голова Кирчо. На этот раз он был очень озабочен.

— Неизвестный настаивает на встрече, господин министр! Передает, привет от Горчева. «Хочу, — говорит, — его видеть, и все тут!»

Стамболийский в отчаянии махнул рукой, отстранил стоявшего в дверях Кирчо и побежал по деревянной лестнице вниз. Царь опустил газету и долгим взглядом посмотрел на дверь, за которой скрылись Кирчо и его хозяин.

— Что там происходит? — спросил он по-немецки.

Княгини в ответ недоуменно повели бровями. Скрытый плющом граммофон продолжал играть песню жнецов. Борис положил газету на колени и задумался. Княгини о чем-то тихо говорили, глядя на колосящиеся поля. Перепелка больше не пела, она словно обессилела от июньской жары.

Сбегая по деревянной лестнице вниз, Стамболийский с трудом сдерживал гнев. Ему и раньше приходилось сталкиваться с упрямством и нахальством своих единомышленников, которые постоянно досаждали своими просьбами и советами, но этот, в канотье… Демократия! Вот она, демократия!

Во дворе Стамболийский огляделся, ища глазами визитера. В это время перед ним выросла знакомая фигура. Шляпу человек держал в руках. У него были русые, разделенные пробором волосы и голубые глаза. В них читалась тревога…

— Майор! — воскликнул Стамболийский.

— Я, бай Сандьо.

— Чего тебя носит нелегкая в этакую жарищу?

— Плохие, новости, бай Сандьо!

— Ну что там? — спросил Стамболийский, неохотно протягивая ему руку. — Уж не подожгли ли Софию? А может, яхты потонули?

— Хуже, бай Сандьо!

— Говори, в чем дело.

— Военные готовят переворот.

Стамболийский улыбнулся, взял его под руку и повел к беседке.

— Нельзя терять ни минуты, бай Сандьо! — вырывался майор.

— Вечно ты паникуешь, дружище! — похлопал его по плечу Стамболийский. — Я за тобой эту черту еще во время тырновских событий заметил. Ну, говори, говори, в чем дело!

Они вошли в беседку, сели. Майор перевел дыхание.

— Вчера вечером я выехал из Софии, — начал он, — и к ночи прибыл в Пазарджик. Повсюду только и говорят о готовящемся перевороте. Идет перегруппировка воинских частей. «Оранжевая гвардия» нигде и головы не показывает. Передушат нас как котят!

— Это все?

— Да разве этого мало?

— Так вот, парень, слушай, что скажет тебе бай Сандьо! Во-первых, собирай-ка ты свои манатки, во-вторых, бери ноги в руки, а в-третьих, катись отсюда, чтобы я тебя больше не видел! Сию же минуту отправляйся туда, откуда явился! Понятно?

Майор оторопело смотрел на него.

— Терпеть не могу паники, — продолжал Стамболийский. — Особенно сейчас, когда весь народ занялся уборкой урожая…

Майор все так же смотрел на него широко раскрытыми голубыми глазами, в которых читался испуг. Он не мог поверить своим ушам. На лбу у него выстудили капельки пота. Он машинально перекладывал канотье из одной руки в другую.

— Все, что ты мне рассказываешь, — досужие вымыслы софийских политиканов. — Стамболийский повысил голос: — Они распускают по кофейням слухи и домыслы, а серьезные люди, вроде тебя, майор, попадаются на их удочку. Просто удивительно, как ты мог им поверить!

— Но, бай Сандьо…

— Никаких «но», никаких «но»! Давай отправляйся восвояси, пока я тебя не арестовал!

— Вот и Горчев из Пазарджика тоже…

— Если ты настоящий земледелец — успокаивай людей. И Горчева и других! Паника — опасный советчик! О каком перевороте может идти речь? Его величество сидит себе спокойно на веранде, а ты мне говоришь о перевороте. Это что еще за фантазии, майор?! Ты бредишь, что ли? Он наверху со своими сестрами. Разве ты его не видел?

— Извини, бай Сандьо, — совсем другим тоном сказал майор, — а охрана здесь есть?

— Какая еще охрана?

— Твоя личная.

— Ты же знаешь, что есть. Зачем спрашиваешь?

— Слушай, бай Сандьо, — понизил голос майор, — есть у меня одна идея…

— Какая идея?

— Идея, бай Сандьо…

— Майор, — прервал его Стамболийский, — ты, никак, спятил?

— Сейчас самый подходящий момент, бай Сандьо. Сейчас или никогда!

Бледный и злой, Стамболийский повернул голову в сторону веранды, долго смотрел в том направлении, к чему-то прислушиваясь. Потом, тряхнув майора за худые плечи, сказал:

— Ты болен, дружище!

— Сейчас самый момент, бай Сандьо! Самый момент арестовать его!

— Тише, майор!

— Я тебя только об одном прошу, бай Сандьо! Дай мне разрешение арестовать его, а уж я все сделаю сам, с ребятами из охраны. Ты только не мешай.

Стамболийский снова схватил майора за плечи и тряхнул изо всех сил, чтобы Заставить замолчать. Майор зашатался, выпустил из рук канотье.

— Если ты через пять минут не исчезнешь, — прошептал Стамболийский, — я прикажу тебя арестовать! Я сам арестую тебя!

Майор наклонился, поднял канотье, стряхнул с него пыль и с горечью произнес:

— Прощай, бай Сандьо, не ожидал…

— Ты слышал, что я сказал? — кричал ему вслед Стамболийский. — Слышал?

— Мы упустили последний шанс! Последний шанс!

И, не прощаясь, майор, задумчивый и сокрушенный, медленно побрел к калитке, надевая на ходу шляпу. Стамболийский смотрел ему вслед, бормоча про себя какие-то угрозы, но майор уже не слышал его.

Бледный и взволнованный, Стамболийский отошел от беседки и увидел в нескольких шагах от себя царя.

— Пришлось немного понервничать. Сентиментальная история. Что поделаешь, и мы живые люди…

— В политике нет места сантиментам, господин Стамболийский, — улыбнулся Борис, — не правда ли?

— Именно так, ваше величество!

Они поравнялись друг с другом и вместе пошли на веранду, где их ждал обед.

11

На Софию опускалась июньская ночь. В небе загорались звезды. Один за другим вспыхивали уличные фонари. Журналист осторожно пробирался к штабу заговорщиков, прислушиваясь к ударам своего сердца. Об этом своем страхе и обо всех перипетиях впоследствии он напишет книгу, из которой мы узнаем подробности о том, что произошло в ту роковую июньскую ночь.

Да, его сердце бешено стучало. В груди теснился страх. Его преследовали странные мысли. «…И вот я-стою перед подъездом дома, где размещается наша штаб-квартира. Зловеще-молчаливые окна устремили свой взгляд на возвышающееся в глубине двора здание нашего штаба…»

Как мы уже знаем, штаб-квартирой заговора был дом генерала. Той ночью здесь собрались заговорщики. Сюда же пришел и мучимый сомнениями и противоречивыми чувствами журналист. «Я незаметно проскользнул в темный двор, — напишет он в своем дневнике. — Глубокая, настороженная тишина царила среди каменных стен домов. В темноте, как плащаница, белели ступени крыльца…» Так, видимо, и было, потому что далее он во всех деталях рассказывает о том, как осторожно и бесшумно поднялся по «белой плащанице» и робко нажал на кнопку звонка. Дверь ему открыла старая мать генерала, женщина с изборожденным морщинами лицом. Она провела его в комнату с пуританской обстановкой и представила собравшимся заговорщикам.

Они уже пришли… Вот их фамилии. Сейчас их уже можно расконспирировать: Александр Цанков, сорокачетырехлетний профессор политической экономии; генерал запаса Иван Русев, получивший прозвище Добропольский герой за то, что панически бежал с поля сражения во время прорыва под Добро-Поле; полковник Иван Вылков, впоследствии прозванный Палачом, на совести которого тысячи бесследно исчезнувших людей; полковник Николай Рачев из офицерской лиги, автор книги «Народ, проснись»; представители оппозиционных партий — Янакий Моллов, Христо Калфов, Петр Тодоров, Боян Смилов… Последним присоединился к ним запыхавшийся от спешки адвокат из Врацы Цвятко Бобошевский, который тут же заговорил: «Что же вы, господа, не предупредили меня заранее? Все это так внезапно! Я даже не успел написать своим детям прощальное письмо. А известно ли вам, что телефонная связь прервана? Не кажется ли вам, что власти пронюхали о готовящемся перевороте и сейчас принимают меры к тому, чтобы нанести нам удар в самый решительный момент?» Ему кто-то ответил: «Успокойтесь, господин Бобошевский, телефон в нашем распоряжении». …Бобошевский облегченно вздохнул и опустился на стул.

Сидя за круглым столом, все молчали и время от времени поглядывали на часы. Из казармы все еще не поступало никаких известий. Молчание затянулось. Только полковник Вылков нервно шагал по комнате, то и дело подходил к окну и, отодвигая тяжелую портьеру, выглядывал на улицу.

Его беспокойство передалось и остальным. Они то вставали со своих мест, то садились, не переставая перешептываться друг с другом. Лишь генерал и профессор продолжали сидеть за столом, не сводя глаз с лежавших перед ними карманных часов. Стрелки часов двигались очень медленно. Медленно вращалась и сама Земля. Остановилась вся Вселенная. Только кровь бунтовала и отчаянно стучала в висках!

— Ну, профессор, — сказал журналист, указывая на стрелки часов, — сколько еще ждать? У меня такое чувство, что нас подстерегает сама судьба, притаившись во мраке.

— Помолчите, ради бога! — рассердился профессор. — Неужели вы не понимаете, что сеете панику?

Журналист благоразумно отошел от стола и принялся рассматривать портрет генерала на белом коне, висевший на противоположной стене. Постояв довольно долго перед картиной, он сказал:

— Искусство всегда идеализирует действительность… — И поскольку никто не обратил внимания на его реплику, он продолжал громче: — В эту ночь, господа, каждый из нас в любой момент может лишиться головы. Кто это сказал?

Ему никто не ответил.

Тогда журналист подошел к профессору и прошептал ему:

— Знаешь, дружище, в нашей истории я нашел интересные совпадения…

Профессор в недоумении поднял на него глаза:

— Какие совпадения?

— Не кажется ли тебе, что в числе «девять» есть что-то роковое? — продолжал журналист. С этим числом связана судьба Болгарии. Девятого августа тысяча восемьсот восемьдесят шестого года был свергнут Баттенберг.

— И что из этого?

— Девятого марта восемьдесят седьмого года в Русе произошел контрпереворот под руководством Олимпия Панова. А сегодня девятое июня тысяча девятьсот двадцать третьего года! Не кажется ли вам, что это совпадение не случайное?

— Оставьте вашу кабалистику, редактор! — усмехнулся профессор. — Нашли время, разводить мистику!

— В данном случае, профессор, эти совпадения весьма интересны.

— Благодарю, но сейчас у нас есть другие, более важные дела! — сказал профессор и встал, чтобы размяться.

Приближался рассвет. В старом доме потрескивали половицы.

— Прежде всего нужно обратить внимание на коммунистов, господа! — говорит генерал, окруженный заговорщиками.

— Они еще не раз попытаются нам помешать.

— Пока они сохраняют нейтралитет.

— Им нельзя доверять. Возьмите, к примеру, Димитрова. Это большой хитрец! Мне не нравится его встреча со Стамболийским!

— В этом есть доля правды, — неожиданно вступил в разговор журналист, стоявший за спиной генерала, — но коммунистов и земледельцев разделяет глубокая пропасть. И этого тоже нельзя не учитывать!

— Не исключено, что их позиции сблизятся, — заметил кто-то.

— Это исключено! — возразил журналист.

— Димитрову чужды иллюзии, господин редактор, — перебил его генерал. — Он — человек дела! Я хлебнул с ним горя на фронте в Ксанти. Именно от него я узнал о свершившейся в России революции. Я бы арестовал его тогда, не будь у него депутатского мандата.

— В открытую бороться с ним нельзя, — добавил Смилов. — Но сейчас я не вижу оснований для тревоги. А пропасть между коммунистами и земледельцами действительно большая, с этим я согласен.

Из соседней комнаты, где у окна ссутулившись сидел полковник Вылков — «дирижер операции по технической части», послышался бой настенных часов. Все замерли, прислушиваясь к их ударам. Было три часа ночи. Спустя несколько минут раздался телефонный звонок. Генерал поднял трубку. Все замерли в оцепенении. Было слышно, как тикали карманные часы, лежавшие на столе.

— Да! — сказал генерал. — Да! Да!

Сознавая всю историческую значимость («возвышенность», как он позже напишет) момента, журналист заплакал. Не выдержало его писательское сердце. Крупная прозрачная слеза скатилась по его щеке и скрылась в бородке. Он не смахнул ее. Еще одна слеза скатилась по другой щеке. Он и ее не вытер, наслаждаясь «возвышенным моментом».

— Да! Да! — чеканил в трубку генерал. — Да! Да!

Профессор сидел, сжав кулаки. Полковник Вылков, появившись в дверях, вытянулся по стойке «смирно». Бобошевский держался за сердце. Никто не смел пошевелиться.

— Да, да! — продолжал генерал. — Объявляю вам благодарность! Поздравляю! От имени Болгарии поздравляю вас! Молодцы! Да, да!

Он положил трубку, обвел взглядом присутствующих. Ему показалось, что все стоят где-то внизу, испуганные и маленькие, онемевшие и почти обезумевшие от страха. Четко, отрывисто он сказал:

— Господа! Перчатка брошена! В половине второго армия покинула исходные позиции. Операция продолжается. Существенных инцидентов не отмечено.

— Мы играем ва-банк, господа! — Профессор поднял руку. — Любая попытка к сопротивлению должна безжалостно пресекаться! Никаких сантиментов! Никакого колебания!

— Армия справится с поставленной перед ней задачей, — произнес генерал. — Армия действует в соответствии с тщательно разработанным планом! Не так ли, полковник Вылков?

— Так точно, господин генерал! Все учтено.

— Разумеется, армия выполнит свою задачу, но и мы должны оставаться на своих постах, господа, — продолжал профессор, пытаясь перехватить инициативу у генерала, который, по словам журналиста, рвался исполнять партию первой скрипки.

— Без поддержки армии невозможно рассчитывать на успех! — не уступал инициативу генерал.

— Да, но и без нас нельзя, — стоял на своем профессор. — Армия — это меч, а политика — мудрость!

Заговорщики переводили вопросительные взгляды с одного на другого, поддакивая и соглашаясь.

— Давайте сядем за стол, господа! — предложил наконец профессор.

Инициатива перешла к нему. Все сразу заняли свои места за столом. Сел и генерал.

— Господа, — начал профессор, — нам необходимо обсудить состав будущего кабинета министров. Через несколько часов ему придется взять в свои руки судьбу Болгарии. Теперь это самое важное!

Заговорщики сидели вокруг стола, скрестив на груди руки и скромно потупив взгляды. С душевным трепетом, как все позднее признались в этом, они ждали распределения министерских постов, которые должны были стать им вознаграждением за страх и риск, испытанные ими этой ночью.

Генерал и профессор старались не смотреть друг на друга. В комнате было тихо. Раздавалось лишь тиканье лежавших на столе карманных часов с золотой цепочкой и серебряной крышкой.

12

Исторический момент запечатлен в дневнике журналиста так:

Инициатива, таким образом, оказалась в руках профессора. Слегка ссутулясь, бледный и усталый, с темными кругами под глазами, он сжимал и разжимал кулаки, глядя поверх головы генерала, собираясь с мыслями. Секретари заняли места по обе стороны от него. Рядом с ними сел журналист в качестве добровольного протоколиста и хроникера истории, которая сейчас создавалась.

— Нельзя ли открыть окно? — спросил профессор, вытирая платком вспотевший лоб. — Здесь слишком душно…

— Нельзя, профессор! — поднял руку генерал. — Рано еще открывать окно! Операция только началась.

— Что ж, придется потерпеть, — смирился Цанков. Он вынул из кармана пиджака лист бумаги и заявил: — Прошу все записывать, все, что будет происходить этой ночью…

Он перевел дыхание, погладил свою рыжеватую бородку, расправил опущенные плечи и посмотрел в окно. Там все еще было темно. И вдруг, как зафиксировано в протоколах, донеслись зловещие трели пулеметной стрельбы. Это повергло в ужас будущих министров, которые только-только успокоились и с нетерпением ожидали распределения мест. Увидев их снова бледными и испуганными, генерал поднял руку и заверил:

— Пока я с вами, с ваших голов не упадет ни один волос! Все идет по плану, господа! Сейчас захватывают почту…

Пулеметная стрельба стихла. Потом послышалась вновь откуда-то со стороны городского парка. Генерал кивал головой, словно дирижировал невидимым оркестром. Побледневшие заговорщики, как об этом свидетельствуют хроники, испуганно смотрели то на него, то на профессора, словно спрашивая, кто же здесь первая скрипка.

— Господин профессор, — нарушил общее молчание врачанский адвокат Цвятко Бобошевский, — могу ли я вести личные записи?

— Никаких личных записей! — приказал генерал.

— Но они могут пригодиться для истории!

— История знает, что ей надо. Она обойдется и без наших записей!

Вновь послышалась пулеметная стрельба, и это положило конец обсуждению вопроса о записях — историю уже кто-то писал свинцом в эту июньскую ночь.

— Вы сами слышите, что там происходит, — сказал генерал, показывая на окно. — Пусть пишут только протоколисты и фиксируют происходящее… Протоколы, которые ведутся здесь, должны быть точными.

— Да, генерал прав, — заявил профессор и добавил, чтобы не упускать инициативы: — Итак, господа, приступаем к утверждению кандидатуры на пост премьер-министра Болгарии… В соответствии с ранее достигнутой договоренностью пост премьер-министра Болгарии предоставляется мне, Александру Цанкову! Других предложений нет?

— Никаких возражений, — послышалось одновременно несколько голосов.

Генерал лишь слегка кивнул в знак согласия.

— Других предложений нет? — снова спросил профессор, не отрывая взгляда от лежащего перед ним листа бумаги.

— Что за вопрос, господин профессор! — воскликнул врачанский адвокат.

— Господа, — вновь поднял указательный палец генерал, — вы не правы! Профессор Цанков поступает в соответствии с принципами демократизма, ставя вопрос на обсуждение… Если кто-то из вас хочет что-то сказать, пусть скажет сейчас, чтобы потом не возникло недоразумений. Мы все равны перед Болгарией!

— У нас нет других соображений, господин генерал! — заговорили все разом. — Мы его знаем… Профессор Цанков завоевал право на этот пост своей последовательностью в борьбе!

— И все же, господа, — настаивал профессор, — если есть другие соображения, прошу высказывать, я не рассержусь!

— Нет, нет! Не может быть и речи!

— Значит, запишите, — обратился он к секретарям в продолжал неторопливо и торжественно: — На пост премьер-министра Болгарии назначается профессор Александр Цанков.

— Уже записано, господин профессор, — дружно ответили секретари.

— В таком случае пойдем дальше! Время не ждет. На пост министра внутренних дел предлагается кандидатура генерала запаса Ивана Русева, которого мы все прекрасно знаем. — И профессор отвесил легкий поклон в сторону генерала: — Участник мировой войны. Имеет много орденов и отличий за храбрость.

— Безусловно! — вновь согласились все.

Генерал сдержанно поблагодарил присутствующих. Лицо его оставалось при этом, как всегда, суровым и бесстрастным.

— На пост министра финансов предлагаю кандидатуру господина Петра Тодорова. Он, — продолжал профессор, — опытный и знающий финансист, был главным бухгалтером объединенных банков…

— Он директор Народного банка, — вставил журналист, — член акционерного общества…

— Мы здесь все хорошо знаем каждого, господа, — перебил его генерал. — Незачем убеждать друг друга и расточать взаимные комплименты!

— На всякий случай, господин генерал, — скромно отметил профессор, — ради истины надо сказать, кто такой господин Тодоров. Итак, продолжаем! Министром сельского хозяйства и государственных владений предлагаю назначить профессора Янакия Моллова. Он известен как теоретик по ряду аграрных вопросов.. Думаю, подробности здесь излишни.

— Да, да. Дальше!

— Редактору политического органа — газеты «Народен глас», представителю партии «широких» социалистов, предлагаю предоставить министерство просвещения.

— Как раз по нему дело! — восторженно одобрил это предложение Бобошевский. — Наконец-то у этого министерства будет настоящий хозяин.

— Он в течение многих лет трудился на ниве просвещения, — продолжал профессор, — и в тонкостях знаком с проблемами этого ведомства.

— Там надо навести порядок, господа, — вмешался Иван Русев, — а то совсем распоясались учителя!

— Только культуртрегеру под силу справиться с этим отбившимся от рук министерством. Как нельзя более удачный выбор! — выразил свое одобрение Боян Смилов.

— Да, учителя распустились так, что дальше некуда! Полная анархия!

— Господа, прошу вас! — поднял руку журналист.

— Говорите помедленнее. Невозможно записывать, — взмолились секретари.

— Не записывайте реплики, — усмехнулся профессор, — записывайте только то, что говорю я!

— Простите, профессор, — снова вмешался генерал, — но я считаю, что записывать нужно все слово в слово… И реплики и все прочее! Это ведь протокол. Его величеству надо будет доложить обо всем так, как было на самом деле.

— Не забывайте, господа, — вновь подал голос врачанский адвокат, — это исторический протокол!

— В этом есть резон, не спорю, — согласился профессор, — но в таком случае прошу всех говорить медленнее и не в один голос. Итак, на пост министра просвещения назначается…

— Простите, господин профессор, — журналист привстал со своего места, — позвольте мне сказать несколько слов.

Все посмотрели на него с удивлением и некоторым недовольством — это еще что за выкрутасы в такой напряженный момент? Даже генерал нахмурился. «Широкий» социалист! От него можно ожидать чего угодно!» — подумал он.

— Благодарю вас за доверие, господа, — начал журналист, глядя на свою белую руку. Другой он опирался на стол. — Все это мне приятно и вызывает чувство гордости. Но я хотел бы внести одно предложение!..

Его коллеги совсем притихли.

— Если вас интересует мое личное, мнение, — продолжал он, все так же внимательно глядя на пальцы своей руки, — я бы предпочел министерству просвещения министерство железных дорог и почт. Вы спросите почему? Почему это он не хочет быть министром просвещения? Есть ли какая-нибудь причина?

— И в самом деле, почему? — рассердился генерал. — Чем тебе не нравится министерство просвещения? Почему не хочешь быть министром просвещения?

— Потому, господин генерал, что в декабре девятнадцатого года я был одним из руководителей всеобщей забастовки железнодорожников. Стамболийский тогда подавил ее с жестокостью, которая навсегда останется в памяти почтовых работников и железнодорожников. Сейчас пришло время нам взять реванш… Что же касается министерства просвещения, то руководство им мог бы временно взять на себя премьер-министр профессор Александр Цанков. Как профессор и культуртрегер, господин Цанков знаком с проблемами в этой области.

— Вы удивляете меня, редактор, — пожал плечами профессор. — Что вы, господа, скажете на это?

— Не согласны! — раздалось одновременно несколько голосов.

— Господа, я прошу вас принять мой самоотвод! У меня серьезные основания просить об этом.

— Я тоже считаю, — постучал по столу генерал, — что просьба редактора основательна, логична и разумна. Предлагаю удовлетворить ее.

— Жаль, — вздохнул профессор. — Значит, министерство просвещения мне придется тоже взять на себя, а министерство железных дорог поручаем господину редактору… Запишите!

— Записали, господин профессор!

— Переходим к министерству иностранных дел и религиозных культов. Это очень важное министерство, и наши взоры обращены на вас, господин Калфов.

— Благодарю вас, господин профессор, — проговорил высокий худой человек с морщинистым лицом и прилизанными, блестящими от бриолина волосами. — Благодарю за доверие, но у меня несколько натянутые отношения с его величеством. Это помешает работе! Подумайте, пожалуйста, о другой кандидатуре…

— Вы ставите нас в затруднительное положение, господин Калфов!

— Нет, нет, не настаивайте, господа! У меня есть основания!

— Хорошо, — снова вздохнул профессор, — в таком случае я беру на себя и это ведомство, временно…

— А кто возглавит военное министерство? Прошу вашего внимания, господа!

— Полковник Вылков, кто же еще?! — почти выкрикнул генерал. — Кто же еще? Дисциплинированный, подтянутый офицер.

— Благодарю вас, господин генерал, — вытянулся по стойке «смирно» полковник, — но я не могу принять этот пост!

— Почему?

— Армия должна стоять в стороне от политики. Предлагаю, чтобы это ведомство возглавил господин профессор.

— Что вы делаете, господа? Не слишком ли большое бремя вы перекладываете на мои плечи?

— Соглашайтесь, господин профессор, — уговаривал его генерал, — ведь это же временно! К тому же вы опытный политик.

— Благодарю вас, господин генерал, хотя, как говорится, для чужой спины и сто плетей — не порка… — И профессор улыбнулся во второй раз. — А теперь посмотрим, кто возглавит министерство правосудия. Как юристу, этот пост больше всего подходит господину Бобошевскому. Мне думается, он самый подходящий для этого, министерства человек.

— Нет, господа, — решительно возразил Боян Смилов. — Я не согласен, чтобы Цвятко возглавлял министерство правосудия. В таком случае что останется нам, национал-либералам?

— Эх, господин Смилов, вы, национал-либералы, всегда на самые жирные куски заритесь, — усмехнулся Бобошевский. — Оставьте и нам что-нибудь.

— Я возражаю, господа! — не унимался Смилов. — Мы всегда были для вас пятым колесом в телеге. Я не хочу, чтобы и на этот раз вы оставили нас в дураках.

— Прошу вас, господин Смилов, — робко попытался урезонить его профессор. — Все шло так хорошо, без ссор. Так и дальше надо все делать. Ссоры ни к чему хорошему не приведут… Как видите, я согласился руководить тремя министерствами, а у меня еще и пост премьер-министра — и все это в интересах дела. А вы затеваете ссору! Так нельзя! Прошу вас, договоритесь между собой, а то как-то неудобно получается. Мы же культурные люди. — Он умолк, но, поняв, что соперники не договорятся между собой, предложил: — Господин Бобошевский, а почему бы вам не взять министерство торговли? Очень прошу вас уступить министерство правосудия господину Смилову. Давайте не будем с самого начала затевать склоку. Нехорошо это. Очень вас прошу!

— Ладно, господа, — согласился врачанский адвокат. — Так и быть, буду довольствоваться малыми раз уж я опоздал к началу этого заседания. Но дело не в этом!

Профессор с облегчением вздохнул, словно с его плеч свалилась гора:

— Вот и договорились, и слава богу! Стоянчев назначается министром общественных зданий и благоустройства. Об этом мы сообщим ему дополнительно. Он человек покладистый, согласится… А теперь, господа, перейдем к составлению указов!

— Господин профессор, — подал голос журналист, — не сделать ли нам небольшой перерыв? Все устали.

— Перерыв?

— Да, господин профессор.

— Что ж, это можно. Разомнемся немного и выпьем кофе. Как вы считаете, генерал?

— Я не устал. Но если вы устали, не возражаю. Пойду на кухню варить кофе. Окон прошу не открывать. И пусть горит только ночник!

— Так точно, господин генерал! — выкрикнул кто-то по-солдатски.

Все рассмеялись и поднялись из-за стола. Генерал ушел варить кофе.

13

В то время как генерал готовил на кухне кофе, его молодчики уже маршировали по улицам Софии. Бесшумно покинув казармы 6-го пехотного полка, они быстро шатали по притихшему городу. Они шли в надвинутых на лоб стальных касках, в кованых сапогах, с заряженными «манлихерами» и примкнутыми штыками — в полном боевом снаряжении. Они шли в темноте ночи, покорные и безропотные, не зная, куда их ведут.

Хроникеры оставили много воспоминаний об этих днях. Некоторые из них называли переворот реваншем и актом патриотизма, делом чести и услугой отечеству. Но на самом деле это было насилием, коварным обманом, ночным разбоем.

Рассказывали, что Стамболийского и его министров взяли среди ночи, прямо с постелей. Им тыкали пистолетами в грудь, слепили глаза светом электрических фонариков и бросали короткое: «Руки вверх!»

— Господа, здесь какое-то недоразумение!

— Нет!

— Я военный министр!

— Вот вы-то нам и нужны.

— Я протестую!

— Мы доложим о вашем протесте куда следует! А сейчас — шагом марш и не рассуждать… Какой же вы военный министр, если даже маршировать не умеете?!

Их толкали прикладами, грубо хватали за пижамы и с криками «Попался, голубчик!» заталкивали в крытые грузовики, уже переполненные другими чиновниками, полицейскими начальниками, лидерами политических партий. Избитые и оглушенные неожиданностью всего происходящего, они пребывали в состоянии полнейшего оцепенения.

Ревели моторы грузовиков, раздавался скрежет железа, в ночи слышались леденящие душу разговоры:

— Второй участок…

— Сдался, господин капитан. Один убитый и двое раненых.

— А министр просвещения?

— В грузовике. Всего арестовано три министра. Задержан и директор полиции. Еще одного министра не можем найти.

— Найти, иначе ты мне ответишь головой!

— Слушаюсь, господин капитан! Но если директора полиции считать за министра, то получается десять арестованных, да еще одного министра поймать бы.

— Молодец, очень хорошо!

— Рад стараться, господин капитан!

— А из «оранжевой гвардии» тут никого нет?

— Есть и из «оранжевой», да только их не разберешь без формы-то!

— Держи этих отдельно. Министров — в караулку.

— Слушаюсь, господин капитан!

— Ну, давай живей, живей!

Солдаты, каски, штыки, винтовки. На улицах — мечущиеся лучи электрических фонариков. Команды, окрики, выстрелы….

— Господин полковник, почтамт и телеграф взяты без боя!

— Отлично!

— Рад стараться, господин полковник!

— Захвачено военное министерство!

— Захвачено здание совета министров!..

— Рады стараться, господин полковник!..

— Воины, на вас смотрит Болгария!..

В эту ночь насилия и «действий безответственных элементов» произошел эпизод, о котором иногда вспоминается с грустью.

Было далеко за полночь. Димитров с женой Любой шли домой с вокзала, прибыв только что ночным поездом из Костенца. Они устали, и им хотелось как можно скорее попасть домой и забыть о неприятностях, которые доставила им администрация Костенецкой спичечной фабрики. Димитров и Люба молча шли по набережной, когда услышали окрик. Обернувшись, они увидели низкорослого тщедушного полицейского с длинной винтовкой, торчавшей из-за его плеча.

— Стой! Стой! — кричал полицейский, подбегая к ним.

— В чем дело? — спросил Димитров.

— Проверка документов! — сказал полицейский, снимая с ремня винтовку.

— Сначала уберите винтовку, — сказал Димитров, — а потом мы предъявим документы. Это еще что за произвол?

— Прошу не оскорблять представителя власти! Почему на улице в такое позднее время?

— Кто вы такой, чтобы требовать у нас отчета?

— Директор полиции дал указание проверять документы у всех подозрительных лиц.

Димитров протянул ему свое депутатское удостоверение. Полицейский подошел к ближайшему уличному фонарю и долго рассматривал удостоверение.

— Хорошо. А эта баба кто?

— Ведите себя прилично! Это моя жена.

— Меня это не касается. Я выполняю приказ…

Люба подала ему документ. Полицейский долго вертел его в руках, а затем сказал:

— Ивошевич! А почему Ивошевич? Сербка, значит, Почему сербка? Я должен вас задержать как иностранную подданную. Извините.

— Господин полицейский, это моя жена. Прошу вас оставить нас в покое, мы спешим домой.

— А почему так поздно? Где были?

— Мы с поезда.

— Я заступил на пост в два часа, а сейчас уже три, даже полчетвертого. Где вы были?

— В Костенце. Поезд пришел с опозданием…

— Как так — с опозданием? Тут всякие покушения устраивают, а вы шляетесь по ночам! Зимой премьер-министра чуть не убили. Это что же делается — бомбу ему прямо в ложу кинули! Я сам там был.

— Господин полицейский, — сказала Люба, — покушение на премьер-министра произошло зимой. Дело это давнее, все о нем уже забыли…

— Но всякие подозрительные личности еще шатаются по улицам. А потом бомбы швыряют.

— Вот как? — улыбнулся Димитров. — Ну ладно, пора домой.

— Как домой? — удивился полицейский. — У меня еще дежурство не кончилось…

— Вот вы и отправляйтесь своей дорогой, а мы — своей.

— Так я же на посту! Меня сменить должны. Который сейчас час?

— Четвертый.

— Долго еще! Целый час стоять. Я думал с вами время скоротать, а тут еще целый час! Ну тогда пошли в участок. Шестой далековато, а третий рядом! Я-то из шестого, но можно и в третий.

— Странный вы, господин полицейский, человек! — возмутился Димитров. — Вам одно говорят, а вы другое твердите! Странный человек!

— Странный, не странный, какой есть!..

На бульваре показался грузовик. Его фары осветили проезжую часть улицы и тротуар. Полицейский прикрыл глаза от света ладонью:

— И чего это грузовики с зажженными фарами разъездились? Всю ночь гоняют туда-сюда! Непонятное дело.

— Армия, — рассеянно сказал Димитров, — у нее свои дела.

— Это верно, — согласился полицейский. — Военная тайна!

— Вот-вот! А сейчас до свидания, поздно уже. Завтра с утра на работу…

— Я извиняюсь! — Полицейский загородил им дорогу. — Отпустить вас мне никак невозможно. Приказ. Бабу могу освободить, а тебя нет.

— Послушай, друг, я — депутат! И удостоверение мое ты видел! Ты что, болгарского языка не понимаешь?

— Болгарский я понимаю, но она-то ведь не депутат!

— Пошел ты к черту! — Димитров оттолкнул его винтовку. — Это я тебя могу арестовать, а не ты меня, понял?

— Кто? Ты? Арестовать меня? Меня? — закричал полицейский.

Потом он стал свистеть и махать рукой проезжавшим мимо грузовикам. Но машины не останавливались. Тогда полицейский выбежал на середину проезжей части улицы, поднял винтовку и принялся кричать: «Стой! Стой!» Наконец один из грузовиков остановился, из кабины выпрыгнул молодцеватый офицер и подошел к полицейскому:

— В чем дело?

— Господин капитан…

— Ты не из шестого ли участка?

— Так точно, господин капитан!

— Так мы же вас всех переловили еще полчаса назад.

— Никак нет, господин капитан! Я здесь, на посту.

— Вот оно что!.. Солдат!

Из крытого брезентом кузова спрыгнул вооруженный солдат.

— Слушаюсь, господин капитан!

— Чуть было не упустили!

— Господин капитан.. — бормотал полицейский.

— Живей, живей.

Солдат сгреб в охапку маленького человечка вместе с винтовкой и поволок его к грузовику.

— Вы свободны, — обратился капитан к Димитрову и Любе. — Спокойной ночи!.. — И, отдав им честь, снова залез в кабину грузовика.

Взревел мотор. Свет фар прорезал темноту, грузовик тронулся, а за ним и вся колонна машин.

— Что здесь происходит? — удивленно произнес Димитров, когда машины отъехали.

— Ничего не понимаю! — ответила Люба.

Они еще долго стояли у края тротуара, глядя на грузовики, проносившиеся мимо них с грохотом и слепившие их светом своих фар.

14

Выпив кофе, генерал и его друзья снова уселись вокруг стола и принялись составлять прошение. Журналист медленно стучал на старенькой пишущей машинке «Адлер».

— Восклицательный, знак поставили?

— Поставил, профессор.

— А «ваше величество» написали?

— «Ваше величество» написали… Только, по-моему, слово «прошу» перед словами «ваше величество» нужно писать с большой буквы.

— Господин Смилов, пишите сначала «ваше величество», а потом «прошу ваше величество».

— Получается тавтология.

— Пускай получается! — разозлился профессор. — Это протокол, а не передовица для вашей газеты! Пишите, что я вам говорю!.. «Ваше величество! Прошу ваше величество принять и одобрить отставку… добровольную отставку кабинета министров Александра Стамболийского».

— О какой добровольной отставке может идти речь, профессор?.. Мы их выметаем железной метлой, а вы говорите о добровольной отставке!

— Возможно, потребуются мотивы.

— Господин профессор! Господин профессор! — прибежали из соседней комнаты Бобошевский и Моллов. — Вот указы! Мы их отредактировали.

— Браво, господа! — похвалил их профессор. — Читайте, а мы послушаем!

— «Указ номер один, — начал читать врачанский адвокат. — Мы, Борис Третий, милостию божией и народной волею царь болгар, по предложению нашего председателя совета министров, представленному нам в его докладе номер один от девятого июня тысяча девятьсот двадцать третьего года, постановили и постановляем…»

— «Постановили и постановляем» у вас написано с красной строки? — поинтересовался журналист, продолжая стучать по клавишам машинки.

— С красной, с красной, редактор! Читай дальше, Цвятко!

— «Постановили и постановляем… Пункт первый. Принять отставку председателя совета министров, министра иностранных дел и религиозных культов господина Александра Стамболийского».

— Так.

Стук пишущей машинки прекратился. С улицы донеслась пулеметная очередь. Все вскочили с мест и повернули головы к окну.

— Спрячьте бумаги, господа, — приказал генерал, — и погасите свет!

Снова послышались выстрелы. Затем раздался взрыв гранаты.

— Без паники, господа! Прошу всех лечь на пол!

— Но, господин генерал…

— Быстро, быстро!

Более молодые и ловкие юркнули под стол, а врачанский адвокат и Смилов втиснулись в камин, надеясь, что там их не достанут осколки. Генерал укрылся за колонной в передней, а полковник Вылков сел на пол под окном. В наступившей тишине послышался резкий стук в парадную дверь. Ручка двери подрагивала от частых нервных ударов.

— Кто это там, генерал? — испуганно спросил из-под стола профессор. — Кто там стучится?

— Прошу всех в другую комнату, господа! — скомандовал генерал. — Быстро в другую комнату!

Министры вылезли из-под стола. К ним присоединились и прятавшиеся в камине. Только полковник Вылков продолжал сидеть под окном, прижимая руку к сердцу.

Стук в дверь не прекращался. Из-за двери послышался голос:

— Да здравствует Болгария, господин генерал!

Генерал вздрогнул и удивленно взглянул на дверь.

— Да здравствует Болгария! — продолжали кричать из-за двери. — Откройте!

Генерал наклонился к замочной скважине.

— Да здравствует Болгария! — не унимались за дверью. — Тиран свергнут!..

— Слава всевышнему! — перекрестился генерал и отпер дверь.

В дом с криками «ура» ворвались возбужденные и радостные офицеры. «Христос воскресе!» — радостно кричали они, отдавая генералу честь, а тот в ответ пожимал им руки и тоже кричал «Христос воскресе!». Из соседней комнаты выбежали прятавшиеся там министры и с криками «Христос воскресе!» и «Воистину воскресе!» начали обниматься. Кто-то предложил: «Многая лета»! «Многая лета», господа!» Став кругом возле стола, все хором затянули: «Многая лета». Баритон генерала, пытавшегося подражать дьякону из собора Александра Невского, перекрывал остальные голоса. Только профессор молчал. Ему, премьер-министру Болгарии, было неудобно петь. Он лишь беззвучно шевелил губами.

Когда закончили петь «Многая лета», генерал постучал по столу.

— Господа, — сказал он, — наша доблестная армия спасла Болгарию. Пусть же господь не допустит, чтобы армии еще когда-либо пришлось брать на себя тяжелую задачу свержения и установления правительства. Дай ей бог впредь стоять в стороне от козней и интриг политической жизни…

Все внимательно слушали его. Сказав еще несколько фраз, он по привычке слегка присел. Он привык к тому, что после пламенной речи солдаты качают его, крича «ура». Сейчас некому было его качать, но все дружно закричали «ура» и снова принялись обниматься. Журналист плакал, положив руку на машинку. Через несколько лет он напишет в дневнике:

Порыв энтузиазма, по-видимому, и вызвал слезы на его глазах. Но чувствительное сердце журналиста быстро нашло успокоение.

Вышеприведенный диалог происходил, по-видимому, несколько позднее, так как после криков «Да здравствует Болгария!» и исполнения «Многая лета» победители спели еще и «Шумит Марица окровавленная» и выпили до рюмке коньяку, которым обнесла их мать генерала. В записках журналиста далее говорится:

На этом заканчиваются, так сказать, лирические отступления, за которыми следует торжественная проза, как об этом говорится в хрониках.

Гимн Болгарии, так же как и «Многая лета», исполнялся в три голоса: басом, баритоном и тенором. Журналист пел с тенорами, и это подняло его настроение. Он даже легко отстукивал такт левой ногой. Профессор и на сей раз не издал ни единого звука, дабы не уронить собственного достоинства. Он только шевелил губами и глядел прямо перед собой в пространство поверх голов поющих. На своих сутулых плечах он уже ощущал бремя власти. «Выдюжу ли? — спрашивал он себя. — Хватит ли у меня сил?» И тут же сам себе отвечал: «Должен выдюжить! Должно хватить сил!»

А пение продолжалось. Утерев слезы и залпом осушив рюмки с коньяком, принялись за дело. Вот тогда профессор и положил руку на плечо журналиста, но уже не как журналиста и редактора газеты, а как министра железных дорог, почт и телеграфа, и сказал ему:

— Господин министр, пора приниматься за дело!

— Неужели? — удивился журналист. — Я как-то растерялся.

— На нас смотрит Болгария! — продолжал профессор, надевая пальто. — Мы обязаны быть достойными ее!

— Куда мы едем?

— Во дворец Врана! К его величеству! Он должен подписать указы о нашем назначении.

— Но простите, господин профессор, вы же знаете, что я, будучи социалистом, остаюсь принципиальным противником дворцового церемониала!

— Нет, господин министр! Оставьте свои социалистические принципы на вешалке! В данный момент перед нами стоит труднейшая задача, выполнение которой требует большого умения и ловкости. А вам их не занимать!

— Благодарю, господин премьер! — поклонился министр железных дорог, почт и телеграфа. — Я постараюсь.

И только после этих слов журналист надел пальто и сказал:

— Вот и тебе, моя ветхая одежонка, предстоит мучительная встреча с дворцовым этикетом.

На дворе уже светало. Занималась заря, как пишут летописцы, и полная напряжения ночь уступала место новому дню. Еще немного — и солнце осветит зубцы Витоши. Проснутся люди и начнут свой путь на Голгофу.

А пока улицы были пусты и безлюдны…

15

Столица проснулась уже будучи на осадном положении. Воинские подразделения охраняли важные правительственные здания. По улицам сновали патрули. Над зданиями дворца и совета министров развевалось трехцветное знамя.

В это раннее утро девятого июня заговорщики готовились посетить дворец Врана. Как известно из документов, в двух автомобилях, эскортируемых гвардейским эскадроном, находились профессор Цанков, Боян Смилов, журналист и полковник Цанев, бывший начальник дворцовой охраны. В первом автомобиле ехали профессор, Боян Смилов и полковник Цанев. Во втором — журналист и некто капитан Каракулаков.

Машины и гвардейский эскадрон направлялись по бульвару Царя Освободителя. Кортеж двигался медленно и торжественно. В тишине улицы ритмично раздавалось цоканье копыт. Не было ни оваций, ни криков «ура». В дневнике, на который мы уже неоднократно ссылались, записано: «…Город будто вымер. И только торжественный галоп эскадрона эхом отдавался в стенах домов и каменным водопадом низвергался в улицы». Далее автор пускается в подробное описание чувств, которые волновали его и мучили в «этой торжественной обстановке безмолвной покорности, — чувств отчужденности и отвращения ко всему, ощущения собственной слабости и беспомощности, даже своей вины и мучительных попыток проникнуть в мысли и волнения этих обветренных и загоревших под солнцем солдат в ранний час того исторического утра». «Понимают ли они смысл драмы, в которой молчаливо участвуют? — задает он вопрос. — И не получится ли так, что завтра, когда всем станет ясно, что же произошло, в их крестьянские сердца закрадется сожаление о случившемся?..» Вопросы, вопросы, вопросы!..

А утро было поистине великолепным! Кортеж торжественно и размеренно продолжал свое движение по длинному бульвару. По обеим его сторонам цветущие каштаны раскинули свои кроны. От парка доносился аромат цветов и сосновой смолы. В листве деревьев самозабвенно пели птицы. Тяжелые мысли и чувство раздвоенности постепенно уступали место радостному настроению. Брали верх мысли о долге перед будущим.

— Запомните, капитан, — говорил журналист, глядя на эскадрон, — сегодня мы с вами пишем историю Болгарии.

— Вы совершенно правы, господин министр!

— Посмотрите на онемевший город. На мертвые дома. А этот торжественный галоп эскадрона. Об этом будут слагаться и песни, и стихи! Естественно, сейчас мы еще не в состоянии до конца осознать смысл случившегося, но после того как улягутся страсти, станет возможно отделить праведные дела от неправедных… Что там происходит? Ах, это одна из лошадей поскользнулась и упала на желтой брусчатке. Смотрите, как быстро выбрался кавалерист из-под упавшего коня, как поднял его на ноги и снова в мгновение ока вскочил в седло! Какая ловкость!

— Все кавалеристы — ловкие парни, господин министр! Уж я-то знаю.

— Вы кавалерист, капитан?

— Так точно, господин министр! И горжусь этим!

— У вас есть для этого основания. Какое умное и благородное животное лошадь! И что, особенно важно — преданное животное! Более преданное, чем человек. Стоит наезднику упасть с коня, как тот сразу же останавливается и ждет, когда наездник снова на него сядет.

— Да, господин министр, такое случалось и со мной.

— Не то что осел, который вечно норовит лягнуть упавшего человека, — продолжал словоохотливый министр. — Запомните это, капитан. И учитывайте в жизни! — улыбнулся он.

— Да, господин министр.

И оба весело рассмеялись. Им понравилось собственное остроумие. А в первом автомобиле в это время разговор шел о «юридических аспектах». Цанков говорил Смилову:

— С юридической точки зрения мы неуязвимы.

— В определенном смысле это так, — отвечал на это Смилов. — Но все же следует признать, что мы нарушили конституцию. И это может смутить его величество.

— Его величество поймет нас, господин Смилов. А вам я советую избавиться от этих пораженческих настроений. Это не в интересах нашего общего дела. Конституция и без того уже изрядно устарела.

— Господин профессор, мы должны быть готовы к любым случайностям. Разумеется, в присутствии его величества следует избегать упоминания о какой бы то ни было конституции.

Наступило неловкое молчание. Цанков первым нарушил его:

— Вам впервые предстоит аудиенция у его величества, господин Смилов?

— Нет, господин профессор, во второй раз, но все же я волнуюсь.

— Должен признаться, я тоже волнуюсь! Особенно меня беспокоят указы. Представьте себе, вдруг он откажется их подписать?

— Что вы, господин профессор, говорите? Он ведь лично благословил нас на это дело. Он не может не подписать их.

— А если сошлется на конституцию?..

— Какое значение имеет конституция, господин профессор? Попранная конституция — это уже не конституция. Вы сами юрист и понимаете, что это значит.

— Да, вы правы, господин Смилов. Но прерогативы его величества священны!

— Совершенно верно, священны! Однако и прерогативы народа тоже священны!

— Кому какое дело до народа, господин Смилов? — нахмурился профессор, и глаза его стали еще больше косить. — Кому какое дело до народа!

Кортеж миновал каменный мост, за которым начиналась ограда дворца Врана. Эскадрон перешел на рысь. Полковник Цанев поправил на голове фуражку, пробежал пальцами по пуговицам летнего кителя, бросил взгляд на свои сапоги. Они блестели. Весь его вид был безукоризненным.

— Как вы импозантны! — восхитился профессор.

Никто не обратил внимания на его восторги. Было не до этого. Все в этот час думали о его величестве и о том, пустят ли их во дворец. За оградой дворца они были хозяевами положения, но по ту ее сторону действовали иные законы, иная власть — неприкосновенная и освященная богом! Все хорошо понимали, какие препятствия им предстоит преодолеть. Поэтому-то они и, взяли с собой полковника Цанева. Он должен был осуществить сложную операцию, используя свои связи и авторитет у дворцовой охраны.

— Господин полковник, — обратился к нему профессор, — сейчас вы берете на себя роль Вергилия. Надеюсь, вы нас не подведете!

— Я тоже надеюсь, господин профессор!

— Да хранит нас господь, — проговорил Смилов, — как он хранил нас до сих пор!

— Мечом и крестом можно добиться всего, господин профессор, — усмехнулся полковник, — так что не беспокойтесь!

Сказав это, полковник Цанев приказал остановить автомобиль и ловко выпрыгнул из него. Быстрым солдатским шагом, придерживая саблю, чтобы она не стучала по камням, он обогнал эскадрон и направился к воротам дворца.

— Господин полковник, — обратился к нему командир эскадрона, — прикажете трубить?

— Ни в коем случае!

— Слушаюсь, господин полковник!

Эскадрон ускорил шаг. Из-под копыт коней летели искры. Полковник сжимал эфес сабли. Перед порталом уже был виден пост дворцовой охраны.

Министры, бледные и насторожившиеся, сидели в машинах, ожидая развязки.

16

Полковник Цанев решительным шагом подошел к стоявшему у портала вахмистру и сказал:

— Я прибыл на аудиенцию к его величеству, вахмистр! Откройте ворота!

— Я об этом ничего не знаю, господин полковник. Вы сами были начальником дворцовой охраны и знаете, как это делается.

— Именно поэтому сюда прибыл я, а не кто-нибудь другой! — твердо сказал полковник и отвел руку вахмистра от ручки двери.

— Господин полковник, прошу вас, ради бога, не ставьте в неловкое положение дворцовую охрану!

— Выполняйте мое распоряжение, вахмистр!

— Но вы должны сообщить пароль, господин полковник!

— Снимите саблю, вахмистр! Сдайте оружие и отойдите в сторону!

— Господин полковник, вы были моим начальником. Вы знаете устав и дворцовый порядок.

— Все знаю, а потому не учите меня!

Пока вахмистр пытался уговорить полковника, он, по словам журналиста, был обезоружен и снят с поста вместе с другими часовыми. Солдаты гвардейского эскадрона распахнули железные ворота, и эскадрон, а за ним и автомобили въехали в дворцовый парк. Опозоренный вахмистр, по словам летописца все так же ломая руки, кричал вслед автомобилям:

— Господин полковник, дайте честное слово, что вы не причините вреда его величеству!

— Даю, вахмистр!

— Благодарю вас, господин полковник!

— Вахмистр! — закричал полковник.

Запыхавшийся и испуганный вахмистр, бежавший за автомобилем по аллее, вытянулся перед полковником по стойке «смирно».

— Немедленно разыщите управляющего дворцом!

— Слушаюсь, господин полковник!

Тут же перед автомобилем появился широкоплечий бритый немец. На его посиневшем лице был написан испуг. Он поклонился и спросил по-немецки:

— Чем могу служить господам?

— Говорите по-болгарски! — назидательно сказал ему полковник. — Здесь болгары, и не все знают немецкий.

Немец испуганно смотрел на суровое лицо полковника, припоминая, где он мог его видеть. Потом произнес запинаясь:

— Я не знать былгарский.

— Еще чего! — подал голос из машины Смилов. — Он, видите ли, не знает болгарского!

— Я знаю немецкий, господин полковник, — пришел в себя вахмистр. — Прикажете переводить?

— Скажи этому упитанному господину, чтобы доложил его величеству, что премьер-министр Болгарии желает ему представиться! Немедленно!

Вахмистр перевел. Управляющий в отчаянии хлопнул себя по ляжкам.

— О, мой бог! — воскликнул он и пробормотал еще что-то.

— Господин управляющий говорит, — перевел вахмистр, — что его величество спит и что будить его не разрешается.

— Скажи господину управляющему, — продолжал полковник, держа вахмистра за плечо, — чтобы, он не разводил канитель, а немедленно уведомил его величество, что премьер-министр Болгарии ждет его! Ясно?

Профессор приподнялся в машине и, указывая на себя пальцем, медленно произнес по-немецки:

— Я премьер-министр Болгарии, профессор Александр Цанков! Запомните — профессор Александр Цанков! Завтра это имя прогремит на всю Болгарию! Запомните! И еще — вместе со мной прибыли два министра. Об этом также доложите его величеству!

— Господин обер, — с поклоном управляющий обратился к профессору, — я уже объяснил, его величество спит, и я не могу его будить!

— Мы уже слышали, что он спит, — перебил его полковник. — Так иди и разбуди его! Больше от тебя ничего не требуется!

— Но, господа!

— Никаких «но»! — поднял руку полковник. — Иди, или мы поговорим с тобой по-другому.

Управляющий секунду колебался, но, оглядевшись по сторонам и поняв, что помощи и сочувствия ждать неоткуда, повернулся и вошел во дворец. Полковник дал знак министрам выйти из машины и поразмяться в тенистой аллее, пока его величество не встал. На траве и листьях блестела роса. Министры не заставили себя долго упрашивать.

— Каким холодом тянет из парка, господа, — говорил журналист, дыша на руки и подпрыгивая, чтобы согреться. — Солнце уже позолотило вершины деревьев, но еще не успело осушить росу.

Другие министры тоже дышали на руки и притопывали ногами. А профессор разводил руки в стороны, пытаясь выпрямить свою сутулую спину. Его торчащая вперед бородка слегка дрожала. Полковник Цанев приказал отвести эскадрон на соседнюю аллею, чтобы солдаты не видели позора министров. Затем он открыл одну из боковых застекленных дверей и провел министров в просторный холл. Те расселись на стоявших вдоль стены стульях, продолжая притопывать ногами и дуть на руки. Глядя на их посиневшие от холода лица, полковник приказал вахмистру принести им чая из кухни царской охраны. Вахмистр заколебался было, но поскольку он и сам замерз, то все же поспешил выполнить приказ полковника.

Прихлебывая горячий чай из глубоких фарфоровых чашек, министры ждали управляющего. Но тот все не появлялся.

— Остается, чтобы кто-нибудь запер снаружи дверь и мы оказались, как птицы, в клетке, — пошутил журналист.

— У тебя только плохие мысли на уме, редактор! — пожурил его профессор. — Откуда у тебя этот пессимизм!

— Да нет, господин профессор, я не пессимист. Но этот немец сразу вызвал у меня подозрение.

— Может, нам самим пойти разбудить его величество? — предложил Смилов, попросив еще чаю.

— Неплохая идея! — согласился полковник. — Нельзя было отпускать этого немца одного, надо было пойти вместе с ним в спальню его величества. С моей стороны это было большой ошибкой.

— Еще не поздно исправить ее, господин полковника — сказал профессор. — Мы с вами могли бы пройти в покои его величества и разбудить его.

— В конце концов, все мы — болгарские подданные, — сказал кто-то. — Пойдемте!

В этот момент отворилась, боковая дверь и на пороге показался управляющий, который выглядел уже более спокойным.

— Господа, — начал он по-немецки, — его величества нет во дворце. Он совершает прогулку в парке.

— Как? — вскочил с места профессор. — Ведь вы сказали, что его величество спит, и вдруг оказывается, что он вовсе не спит! Чему же мы должны верить, господин управляющий?

— Господа, — воскликнул полковник, направляясь к дверям, ведущим в царские покои, — мы должны убедиться в этом сами!

Управляющий попытался остановить его, но полковник энергично отвел его руку. Он махнул своим товарищам, чтобы они следовали за ним, и все начали подниматься по широкой деревянной лестнице, ведущей на второй этаж. Шли они осторожно, словно боясь нарушить тишину дворца.

И далее:

Будущие министры, поникшие и униженные, обошли покои его величества и сами убедились, что его там нет, что он действительно вышел. Поэтому, вздыхая и охая, они снова спустились в холл, заняли свои прежние места на стульях у стены и с печальным видом стали смотреть в распахнутое окно.

В это время в холл вошли два адъютанта. Министры встали с мест и поклонились. Один из адъютантов сказал:

— Господа, его величество давно оставил покои. Он решил немного прогуляться по парку. Он это делает часто утром, так что вам не следует беспокоиться. Придется лишь немного подождать.

— Но у нас нет времени. Господа, — не сдержался полковник, — предлагаю всем сейчас же отправиться в парк на его розыски.

— Я не тронусь отсюда, господин полковник, — возразил профессор, поглядывая на часы. — Вы, если хотите, идите, но я останусь здесь! Это во-первых. А во-вторых, если его величество не позволит явиться до одиннадцати часов, мы провозгласим республику!

— Республику?! — воскликнули все в один голос.

— О чем вы говорите, профессор? — продолжал полковник. — Мы прибыли сюда, в царский дворец, не для того, чтобы провозглашать республику!

— Всякому терпению приходит конец, господин полковник! Он издевается над нами. Де-факто он отрекся от престола. Я не собираюсь выносить далее это унижение, а вы — как хотите!

— Успокойтесь, господин профессор, — продолжал полковник. — Я сделаю все возможное, чтобы найти его… До одиннадцати часов еще много времени, сейчас всего лишь девять. Может, он и появится. Разрешите мне отправиться на поиски?

— Делайте как знаете, полковник, — вздохнул профессор. — Я останусь здесь.

Сказав это, он обиженно отошел к стоящей в дальнем углу кушетке и сел на нее. Двое министров присоединились к нему.

Полковник приказал подать ему коня, вскочил в седло и в сопровождении адъютантов царя галопом поскакал по тенистым аллеям искать пропавшего монарха.

17

Действительно, трудно было определить, свежие они или старые. Но следы были, и это лишь усилило подозрения. Куда он мог уехать? Почему он скрывается? Неужели он не одобряет случившегося? Догадки, сомнения, тревоги. Министры расхаживали взад и вперед, рассуждали вслух, высказывали различные предположения, разглядывали, как сыщики, каждый подозрительный след и отпечаток на земле. Наконец профессор взглянул на часы.

— Коллеги, — сказал он, — я уезжаю выполнить свой долг!

— Вы с ума сошли, профессор! — схватили его за руки министры.

— У меня нет другого выхода, коллеги, — вырвался он из их рук, — жребий брошен! Или — или!

С этими словами он направился в караульное помещение и потребовал немедленно связать его с Софией, с домом генерала…

— Генерал! — заговорил профессор, и в голосе его зазвенел металл.

— Да, кто у телефона?

— Профессор Цанков, генерал… Его нет!

— Как это нет?

— Нет. Мы обошли весь дворец.

— Не понимаю!

— Я тоже не понимаю!

— Что же делать?

— Я провозглашу республику!

— Это безумие, профессор!

— Я больше не могу ждать! На нас смотрит вся Болгария, а он играет в прятки! Это мошенничество!

— Ты играешь с огнем, профессор! Что все это значит?.. Я не позволю говорить в таком тоне о его величестве, это просто кощунство!

— А я повторяю, что это мошенничество, да, мошенничество!

— Возьми себя в руки, профессор! Ты оскорбляешь Болгарию!

— Прибереги свой патриотический пыл для другого раза, генерал. Мое терпение лопнуло.

— Я не разрешаю провозглашать республику, профессор!

Связь неожиданно прервалась. Профессор бросил трубку на рычаг и с мрачным видом уставился в окно караульного помещения, за которым, Как павлины, расхаживали гвардейцы в шапках с перьями. Профессор все еще не мог решить, что ему делать и куда податься, когда снова зазвонил телефон и в трубке послышался голос генерала:

— Это безумие, профессор! У меня и так голова кругом идет, а тут еще ты со своей республикой! Одумайся!

— А как у вас?..

— Полный порядок! Но ты все-таки оставь эти разговоры!

— Коммунисты не активизировали свои действия?

— Нет, все спокойно.

— Как перед бурей? Или на самом деле спокойно?

— Они придерживаются нейтралитета, в этом я уверен!

— Не верь им, генерал! Поставьте посты около Партийного дома.

— Уже поставил. Но никто еще не понял, что произошло… Замешательство всеобщее. Ты видишь, какой я тебе переворот устроил? А ты еще сердишься!

— Благодарю, — профессор несколько смягчился, — но трудности только начинаются.

— С божьей помощью мы с ними справимся! Нет причин для паники! Только вы там постарайтесь все же найти его! Я уверен, что он там! Посмотрите, нет ли его возле могилы матери, он часто ходит туда, особенно по утрам. Ему нравится встречать там восход солнца — он ведь в известном смысле солнцепоклонник. Проверьте также, нет ли его у кормушек для серн…

— Хорошо, хорошо! Мы везде проверим. Только бы найти его!

— А об остальном не беспокойтесь! Здесь полный порядок… Телефонная станция в наших руках. Мы здесь полностью контролируем положение!

— Понятно, генерал!

Профессор повесил трубку и снова стал смотреть в окно. В глубине аллеи показалась всадница, одетая в жокейский костюм, — «настоящая амазонка», по словам журналиста, красивая, свежая, как утренняя роса. Министры были не в силах оторвать от нее взгляда. Глаза их от волнения даже увлажнились. Приблизившись к ним, лошадь встала на дыбы и сердито фыркнула. Визитеры отступили на несколько шагов, вытирая забрызганные пеной лица. Только тогда Надежда ловко соскочила с коня и бросила поводья. Боян Смилов подумал, что она бросила их ему, поэтому шагнул вперед и проворно поднял их с земли. Лошадь мотнула головой, и поводья выскользнули из рук министра. Он залился краской. Княгиня сказала:

— Оставьте ее!

— Слушаюсь, ваша светлость! — Смилов поклонился.

Остальные тоже отвесили ей поклон. Ударив себя стеком по высоким кожаным крагам, принцесса спросила:

— Что привело вас сюда, господа?

Профессор преодолел волнение, сделал шаг вперед, еще раз поклонился и заговорил хриплым фальцетом:

— Ваше высочество!

— Я вас слушаю…

— Правительство Стамболийского этой ночью свергнуто армией и народом!

— Неужели?

— Да, ваше высочество. Мы находимся здесь уже довольно долго, но все еще не знаем, удастся ли нам встретиться с вашим августейшим братом…

— Мой бог! — воскликнула она по-немецки. — Но это ужасно!

— Считаю своим долгом, ваше высочество, — продолжал профессор тоже по-немецки, — предупредить вас, что еще немного и мы, принимая во внимание поведение главы государства, снимем с себя ответственность за любые последствия и осложнения, которые могут возникнуть для царствующей династии…

— Сожалею, сожалею! — восклицала Надежда.

— Нам очень не хотелось бы, — продолжал профессор, — чтобы какие-либо осложнения возникли в этот решительный для нации день. Просим сообщить об этом вашему августейшему брату.

Княгиня в недоумении развела руками:

— Господа, я ничего не знаю. Я выехала на прогулку рано утром. Царь, по-видимому, тоже отправился погулять. Прошу вас подождать здесь. Я немедленно отправляюсь, чтобы найти его. Он вас примет…

Амазонка снова вскочила на коня и помчалась по аллее в ту сторону, откуда появилась. Визитеры долго смотрели ей вслед, прислушиваясь к удаляющемуся конскому топоту.

18

А в это время над осажденным городом медленно всходило солнце. На улицах не смолкал топот солдатских сапог и конских копыт. Проснувшиеся горожане испуганно выглядывали из-за задернутых оконных занавесок. «Что случилось? — спрашивали они. — Что происходит?» Более смелые пытались сходить за хлебом в пекарню, но патрули без объяснений, не допуская возражений, возвращали всех домой. Кругом было тихо и безлюдно. На дощатых заборах и стенах был расклеен манифест, напечатанный крупным старомодным шрифтом. В нем говорилось о наступивших изменениях. Но читать его было некому. Люди не знали, что его величество исчез, что подписать указы некому. Не были известны и имена новых министров. Никто не подозревал, что прежние министры томятся в подземельях казарм и полицейских участков.

В эти трудные часы 9 июня 1923 года по Ополченской улице шел невысокий, плотного телосложения офицер, при сабле, в темных очках и слегка сдвинутой набекрень фуражке. Он шел четким шагом, явно довольный царящим вокруг порядком. Патрули — в касках и с примкнутыми штыками, орудия и пулеметы — в готовности, манифест — расклеен. Неграмотные фразы, угрозы, ругань… И обещания социальной справедливости, порядка, дисциплины и прав граждан… И призывы к соблюдению спокойствия и к единству во имя царя и отечества… И конечно же: «Да здравствует Болгария! Да здравствует его величество!» И снова — порядок, законность, честь, доблесть, справедливость… «Ловко они провернули это дело! — бормотал майор. — Ничего не скажешь — ловко!» Он шел, твердо чеканя шаг, отдавал честь и поглядывал на номера домов, мимо которых проходил: 62… 64… 66…

Вот он, номер 66! Офицер толкнул деревянную калитку и ступил на выложенную каменными плитками дорожку во дворе. Ему уже были знакомы росшая в глубине двора шелковица и самшит вдоль ограды. Вот и каменное крыльцо дома. За его дверями прихожая и небольшой коридор, потом библиотека и кабинет, слева спальня. Офицер не сомневался, что хозяева уже проснулись, но все же взглянул на часы и еще раз осмотрелся. Да, он не ошибся. Все было так, как в прошлый раз… Нет, он не ошибся адресом! И самое главное, из распахнутого окна доносился знакомый голос: «Алло, алло, это Партийный дом? Соедините меня с Партийным домом!» Майор улыбнулся. Повернул ручку парадной двери, но дверь оказалась запертой. Тогда он позвонил. Подождал несколько секунд, придерживая саблю, и снова нажал кнопку звонка. За дверью послышались шаги, дверь тихонько скрипнула. На пороге показался Георгий Димитров. За ним стояла его жена. Оба они с удивлением смотрели на майора в темных очках. Тот молча стоял перед ними, опираясь на саблю. В глазах хозяев читалось недоумение. Наконец майор сказал:

— Позвольте представиться: корреспондент из Перника, товарищ Димитров.

— Панов, вы! — в один голос воскликнули Димитров и Люба.

— Он самый, товарищ Димитров!

Хозяева посторонились, пропуская его в дом. Затем начали расспрашивать, каким образом он оказался здесь.

— С неба свалился, товарищ Димитров, — ответил он шутливо, снимая фуражку и протискиваясь в прихожую.

Вошли в кабинет, сели и некоторое время молча смотрели друг на друга.

— Вот, не работает, — сказал Димитров, взглядом указывая на телефон.

— И еще долго не будет работать.

— А что случилось?

— Неужели вы не знаете? Военный переворот!

Димитров и Люба переглянулись. Это известие не особенно их удивило, но все же застало не совсем подготовленными. Переворот! Военный переворот! Так вот почему всю ночь ревели грузовики! Вот почему город наводнен войсками! Переворот! То, чего они ожидали в 1922 году, произошло год спустя.

— Рассказывайте, Панов! — предложили хозяева.

— Не о чем рассказывать, товарищ Димитров. Сейчас ваша очередь рассказывать…

Наступило молчание.

— Что будем делать? — снова спросил Панов. — Какую займем позицию? Будем драться или сдаваться?..

— Наша позиция, Панов, ясно изложена в апрельской резолюции.

— И товарищ Луканов говорит то же самое.

— Что именно он говорит?

— Тиран свергнут, говорит он. Вот что он говорит. Совсем как в манифесте… Вам не кажется странным это совпадение?

— Панов!

— Жаль, что вы еще не прочитали их манифеста. «Тиран свергнут». Слово в слово!

— Многое зависит от того, кто и в каком смысле это говорит.

— И как говорит, товарищ Димитров!

— Можно и так. Но мы слишком много выстрадали, чтобы оставаться равнодушными…

— Да, товарищ Димитров, нам нельзя быть равнодушными. Сейчас не время для равнодушия.

— Как и для пристрастия.

— Может быть…

— Вы были у Кабакчиева?

— Нет. Вы второй после Луканова, к кому я пришел. Появляться на улицах сейчас очень опасно.

Майор встал и начал ходить по тесной комнате.

— Тиран свергнут… Тиран свергнут… — бормотал он. — А эти расхаживают по улицам с примкнутыми штыками. Борьба между двумя группировками буржуазии!

— Да, это так, Панов!

— А мне приходится устраивать маскарад, изображать бравого офицера.

— Коммунистов арестовывают?

— Пока еще нет, но этого не миновать. Раз повадился волк в стадо к соседу, доберется и до нашего.

— А что ты на это скажешь, Люба? — обратился Димитров к жене. — Почему молчишь? Что ты скажешь?

— О чем?

— О двух группировках буржуазии.

— Не знаю, — пожала Люба плечами. — Ничего не могу сказать!

— Бургасские болота… дубинки. Для чего все это было нужно? Для чего?

— Вот и я задаю себе тот же самый вопрос, товарищ Димитров. Для чего все это было нужно Стамболийскому?

При упоминании фамилии Стамболийского все замолчали. Потом Димитров осторожно спросил:

— А Стамболийский жив?

— Не знаю.

— А какова обстановка на периферии?

— Неизвестно!

— Неужели нет никаких сведений?

— Абсолютно никаких!

— Может быть, Халачев…

— Возможно…

Димитров долго молчал, стоя у окна. Затем спросил:

— А новые министры, кто они?

— Пока что известен только новый премьер.

— Кто же он?

— Александр Цанков…

Они еще долго разговаривали за чаем. Припоминали события последних месяцев, споры и резолюции, парламентские дебаты. А в это время за стенами дома по Ополченской улице и бульвару Царя Освободителя, по бульвару Христо Ботева и улице Марии-Луизы, по сотням других улиц и улочек громыхали кованые солдатские сапоги.

Спустя годы в «Истории Болгарской коммунистической партии» будет написано:

Да, те события давно отшумели. Сегодня все это кажется ясным. Все поступки и дела людей того периода тщательно проверены, изучены, взвешены. Частое сито времени просеяло все пристрастия и предпочтения, чувства и темперамент. Все просеяно, классифицировано, разложено по полочкам. Нашлось всему место в памяти людей, в музеях, в легендах, в песнях…

Но в те июньские дни 1923 года обман свил себе гнездо в сердцах людей, скрывая от них правду, не давая им возможности понять, что надо делать… Подлость и вероломство, коварство и ложь — темные и черные силы расползались по земле; они отравляли людей своим ядом, убивали их кинжалами, огнем пулеметов и пистолетов, добрыми намерениями, красивыми речами, иллюзиями и догматической скованностью, наивной надеждой. Трудное время! Тяжелое время!..

Майор допил свой чай и встал. Надел темные очки. Попрощался и ушел.

По городу все так же продолжали патрулировать солдаты. Майор отвечал на их приветствия и уверенно шел дальше. Дула орудий и пулеметов были зловеще ощетинены. Оконные занавески оставались задернутыми…

19

В дневнике журналиста записано:

Да, наконец-то появился Борис. Появился исчезнувший царь. Царь, о котором они мечтали. Как жаждали они его видеть!.. На нем были темный костюм, белая рубашка, красный галстук и в тон ему шелковый платочек. К лацкану приколот железнодорожный значок… Царь слегка сутулился, выражение его свежего после утренней прогулки лица было сосредоточенным. Смотрел он вниз, на ноги посетителей; его нос с горбинкой вызывал у визитеров благоговение перед древностью царского рода. Царь поздоровался со всеми за руку и сказал:

— Здравствуйте, здравствуйте, господа!

Отвечали ему каждый в отдельности:

— Здравия желаем, ваше величество!

— Ваш покорный слуга, ваше величество!

— Здравствуйте, ваше величество!

— Очень рад снова увидеться с вами, профессор. А вы как поживаете, господин Смилов? Мы ведь знакомы с вами по конгрессу офицеров запаса.

— Так точно, ваше величество!

— А, и вы здесь! Вы ведь из газеты «Народен глас», не правда ли?

— Да, ваше величество!

— Я читал вашу статью о бонапартизме. Хорошая статья, но очень острая.

— Благодарю, ваше величество!

— У вас острое перо! Хорошее перо!

— Рад стараться, ваше величество!

— Но садитесь же, господа, садитесь!.. Может быть, выпьете по чашке чая?

— С удовольствием, ваше величество, — сказал профессор.

— Подайте господам чай, — приказал царь. — По утрам здесь довольно прохладно. Не правда ли, господа?

— Прохладно, ваше величество, — ответил профессор. — Довольно-таки прохладно!

— Но зато здесь так свежо и красиво, — добавил журналист, ерзая на стуле. — Особенно прекрасен птичий хор!

Царь окинул всех взглядом, снисходительно улыбаясь. Они скованно сидели на стульях с высокими спинками и чинно глядели на него, сравнивая его лицо с фотографическим портретом, висевшим на стене за спинкой трона: его величество был изображен на нем в форме паровозного машиниста. Им трудно было поверить, что сидящий на троне человек, чистенький, аккуратненький, словно готовый идти под венец, — настоящий царь.

— Ну, господа, — сказал он, — какова цель вашего визита? Что привело вас сюда в столь ранний час?

Министры как-то суетливо зашевелились. Но тут принесли чай. Пока его разносили, царь не отрываясь смотрел в окно. Он очень хорошо знал, что они второй раз пьют чай в это утро, и это его забавляло.

— Итак, господа, — снова обратился к ним Борис, когда они принялись за чай, — что же вы хотите мне сообщить?

— Ваше величество, — торжественно начал профессор, отодвигая в сторону свою чашку, — правительство Александра Стамболийского низложено этой ночью! Волею народа и армии.

— Волею народа? — удивился царь.

— Да, ваше величество, — продолжал профессор, — этой ночью воинские части в столице и в провинции достойно и без кровопролития исполнили свой патриотический долг, установив повсюду порядок и спокойствие. В силу обстоятельств мы были вынуждены возглавить эту патриотическую инициативу, дабы привести к спасительным берегам находившийся в опасности государственный корабль, благополучно обойдя все подводные рифы и избежав междоусобицы.

— Подводные рифы, — пробормотал Борис. — И междоусобицы!..

Ему был противен вид этих прокисших, пропахших потом, невыспавшихся, жаждущих власти людей, напуганных кошмарами конспирации.

— Продолжайте, продолжайте, профессор! — проговорил он, не отводя, взгляда от письменного стола. — Я вас слушаю!

— Ваше величество! Мы прибыли к вам в уверенности, что болгарский царь одобрит совершенный нами и армией акт! И что он согласится подписать подготовленные нами указы!

Царь усмехнулся.

— Я больше не царь, господа! — сказал он. — После того что произошло этой ночью, я больше не царь. Отныне я обыкновенный гражданин! Что осталось от прерогатив главы государства? Зрело обдумывать каждый свой шаг и поступать в соответствии с голосом разума и интересами народа? Игнорированы положения нашего основного закона, разрушен стройный механизм управления страной. Нет, господа, я больше не болгарский царь!

— Ваше величество, — возразил профессор, — вы — царь болгар. Никто не дерзнул посягнуть на ваши прерогативы. И нет никого, кто мог бы их оспорить!

— Господин Цанков, когда расшатываются прочные устои государства и государственных институтов, когда, попираются законы и традиции, тогда функции главы государства лишаются смысла и содержания.

— Ваше величество! — повысил голос профессор, начиная понимать, куда клонит царь. — Мы пришли к вам от имени народа, ни на минуту не забывая о вековых традициях нации. Институт монархии для нас свят. Мы видим в нем тот опорный столп, вокруг которого объединяются наша вера и наши надежды на светлое будущее Болгарии. Этому институту мы присягнули служить верой и правдой до конца нашей жизни.

— Но нельзя забывать конституцию, профессор!

— Разумеется, ваше величество. Обдумывая наши дела и принимая решения, мы всегда учитывали конституцию. Но что представляет собой наша конституция без института монархии? Если есть Борис Третий, есть и Болгария, ваше величество.

Пока профессор говорил, Борис вспомнил, что генерал дважды приходил в Ботанический сад, чтобы уточнить состав нового кабинета. Царь тогда еще спросил: «А что вы думаете об этом профессоре? Чего он стоит?» «Твердая рука, ваше величество! — ответил генерал. — И умная голова!» — «Рад, генерал. Было бы жаль потерять такую голову!» — «Найдутся другие, ваше величество!» — «Вот как!» — «Так точно, ваше величество!»

— Продолжайте, продолжайте, профессор! — оторвался от своих мыслей Борис. — Говорите, я вас слушаю.

— В последние годы, ваше величество, наша страна переживала острый политический кризис. Ничего удивительного не будет, если мы окажемся на пороге гражданской войны.

— Разумеется, никто этого не желал бы, профессор! Но что все-таки происходит в настоящий момент? Не пытаетесь ли вы втянуть главу государства в авантюру? Разве вам не известно, что глава государства должен стоять над политическими страстями и увлечениями и что его долг — разрешать конфликты, не принимая при этом участия в политической борьбе. И не будет ли с его стороны изменой высшему долгу, если он встанет на сторону того или иного политического лагеря?

— Ваше величество…

— Нет, господа, я этого сделать не могу.

— Ваше величество! — снова повысил голос профессор. — О каких лагерях вы говорите? В одном лагере — народ, в другом — кучка свергнутых узурпаторов. Выбор очевиден. Следовательно, мы хотели бы знать, ваше величество, поддерживаете ли вы народ и армию или же вы против них? Вопрос ставится именно так — среднего пути нет! Жребий брошен, и мы готовы выполнить свой долг, даже если вы откажете нам в поддержке! За последствия для царской династии в подобном случае вам придется винить только себя!

Наступило длительное и тягостное молчание. Казалось, все нити взаимопонимания между ними вдруг оборвались.

— Ваше величество, — проговорил Смилов, чтобы спасти положение, — стоит ли придавать столь большое значение вопросу о прерогативах власти в такой напряженный политический момент, как теперь…

— Вы считаете, что не стоит?

— Так точно, ваше величество!

— Ну что ж, вам, юристам, виднее! Но мне бы хотелось услышать мнение социалистов по этому вопросу.

— Ваше величество, — встрепенулся журналист, не ожидавший этого вопроса, — у борьбы, которую мы начали этой ночью, нет и не может быть другого выхода. Режим Стамболийского превзошел по своей необузданности все ожидания. Это вынудило и меня, социалиста, вступить в союз с национал-либералами, несмотря на все существующие между нами непреодолимые противоречия и в прошлом, и сейчас.

Слушая голос маленького человечка, Борис снова мысленно перенесся в Ботанический сад; ему опять вспомнились генерал, самшиты и пудель, сновавший под ногами.

«В газетных делах я ничего не смыслю, ваше величество, — докладывал генерал. — Мне его рекомендовал профессор, и он же поручился за него!» — «Острое перо?» — «Да, ваше величество!» — «Но он социалист, генерал!» — «Да, ваше величество». — «А без него нельзя?» — «Для полноты красок, ваше величество, нам нужны и такие!» — «Какие, генерал?» — «Красные, ваше величество!»

И вот сейчас этот «красный» сидел у трона и поучал монарха.

Воспользовавшись наступившей паузой, профессор достал указы, положил их на письменный стол перед царем и тихо проговорил:

— Вот указы, ваше величество.

— Вот как? — вздрогнул царь. — Так быстро?

— Сейчас дорога каждая минута, ваше величество!

Борис бегло взглянул на указы, не прикасаясь к ним.

— Указ номер один — о роспуске прежнего кабинета. Указ номер два — о назначении нового. Честь имею представить их вам на подпись, ваше величество!

Борис встал с трона, подошел к окну и, стоя спиной к присутствующим, долго смотрел в парк. Соловьи уже умолкли, но из парка и ближнего леса доносились голоса других птиц. И этот хор, по словам журналиста, звучал как увертюра к истории. Царь отошел от окна, взял указы и долго их читал. Потом снова сел на трон. Вздохнул и перекрестился:

— Да поможет вам бог!

Все присутствующие тоже перекрестились.

— От всего сердца желаю успеха нашему многострадальному отечеству!

Сказав это, Борис подписал первый указ, а за ним — второй. Затем озабоченно проговорил:

— Прошу вас, господа, принять меры к сохранению жизни всех моих подданных! Всех без исключения!

— Будьте спокойны, ваше величество!

— Мне дорога каждая капля болгарской крови!

— Ваше величество, бывшие министры кабинета Стамболийского живы и здоровы. В этом я могу вас заверить!

— С их голов не упал ни единый волос, — добавили остальные.

— Благодарю вас, господа! Боже, храни Болгарию!

Встав, царь передал указы профессору.

На этом закончилась трудная миссия заговорщиков во дворце Врана, добросовестно описанная министром железных дорог и пересказанная нами так, чтобы быть ближе к истине и истории…

20

Из охотничьего домика министры пошли в караульное помещение, надели там свои цилиндры, сели в открытые автомобили и направились в Софию, эскортируемые все тем же кавалерийским эскадроном.

— Твердость и категоричность тона всегда помогают, господа! — хвастливо разглагольствовал профессор. — Это я знаю по собственному опыту. А если только начать клянчить и юлить — пиши пропало.

— Да, вы совершенно правы, господин Цанков!

— Вы сами видели, как он сдался.

Кортеж продолжал двигаться. Цилиндры все так же торчали над автомобилем. Перед взорами счастливых путников расстилалась плодородная Софийская долина. Вдаль уходило шоссе, которое вело в столицу. Под ветром волнами ходили буйно взошедшие хлеба.

— Надо отменить комендантский час, господа, — озабоченно продолжал профессор, — и немедленно приступить к нормализации положения.

— Вы совершенно правы, господин премьер!

За всадниками поднималась густая, белая пыль. Министры чихали, вытирали носы, кашляли. Полковник Цанев тут же дал знак водителям автомобилей опередить кавалеристов, иначе цилиндры министров станут совсем белыми от пыли. Приказ был немедленно выполнен. Теперь пыль поднималась позади министров. В лицо повеял свежий ветерок. Вдали уже виднелись золотые купола собора Александра Невского.

— Надо отслужить благодарственный молебен, — сказал профессор, увидев купола собора. — Возможно, даже сегодня, сейчас!

— А надо ли, профессор? — спросил журналист.

— Да, друг мой, нам необходимо заручиться поддержкой церкви!

— С этой точки зрения — да, — сказал журналист. — Но вообще-то, я атеист.

Профессор улыбнулся. Ему хотелось еще раз напомнить социалисту о прихожей и вешалке, где ему следовало оставить свои социалистские убеждения, но об этом он уже говорил, а ему не хотелось повторяться.

— Молебен мы отслужим, это ясно, — сказал министр Смилов, — это важно и нужно. Но до этого, мне кажется, нам надо принять послов западных держав, чтобы подтвердить нашу лояльность к ним…

— И к соседям! — поправил свой цилиндр журналист. — Югославия будет не в восторге от смены правительства у нас.

— То же самое можно сказать и о Греции, ваше превосходительство, — добавил Смилов, — а также о Турции и Румынии.

— Господин Смилов, — перебил его профессор, — я все это уже обдумал. Балканы для нас важны. Но еще важнее отношение к нам великих держав!

Профессор некоторое время молчал, затем продолжил:

— Прежде всего Англии и Франции, а также Италии. Она поймет нас лучше других.

— Италия нас поддержит, — указал журналист, — а Франция — нет!

— За Англию я тоже не ручаюсь, — добавил Смилов. — Но принять послов надо. В этом заключается наш первейший долг по отношению к великим державам!

— Я даже считаю, что сделать это нужно немедленно! — озабоченно проговорил профессор. — Не теряя ни минуты. Весь мир сейчас смотрит на нас. Надо, чтобы он признал нас.

— Сразу?

— Да, господин министр, вы, как бывший журналист, очень хорошо знаете силу внешнего мира. Предлагаю продемонстрировать нашу лояльность сейчас же. Одновременно мы узнаем и их отношение к новому режиму.

— Мудрый ход, — согласился журналист. — И их поприветствуем, и их отношение к нам поймем!

— Очень удачный ход! — согласился и Смилов.

Поехали быстрее. У Орлова моста к кортежу присоединилась группа военных и штатских. Пока доехали до здания Народного собрания, толпа увеличилась еще больше. Развевались флаги, слышались крики «Да здравствует!». Но кто «да здравствует» и почему «да здравствует», понять было нельзя. Профессор и его коллеги поминутно приподнимали цилиндры и почтительно приветствовали единомышленников, раскланиваясь то влево, то вправо.

Автомобили продолжали все так же медленно и торжественно двигаться но улицам Софии. Развевались флаги, слышались радостные возгласы. Цилиндры, министров то и дело приподнимались для приветствий.

— Не правда ли, внушительное зрелище, господин профессор?

— Чудесное!

— Изумительное!

— Виват! Виват!

Под балконом итальянского посольства раскачивался подвешенный на веревке портрет Муссолини. Появился и портрет Бориса — царь был изображен во весь рост, стоящим у трона.

— Виват! Виват!

Толпа лавиной неслась ко дворцу.

1

Шествие по софийским улицам закончилось. Иностранные послы дали новому кабинету министров свое благословение. Молебен в соборе Александра Невского был отслужен. Мясные лавки и булочные стояли открытые. Над дворцом развевался государственный флаг. Что еще нужно было генералу Ивану Русеву?

И все же он испытывал беспокойство. Нервно расхаживая из угла в угол по кабинету, он прислушивался к равномерному стуку телеграфного аппарата в соседней комнате. С портрета на стене на него смотрел царь Борис. Царь, казалось, предупреждал: «Осторожно, генерал Иван Русев! Осторожно!» Генерал шагал по кабинету и прислушивался к голосу, звучавшему в соседней комнате:

— …Всем господам председателям земледельческих дружб[6]. Действуйте решительно. Мобилизуйте «оранжевую гвардию»… Это Пазарджик? Было сказано… боевая готовность… полная! Повторяю еще раз! Полная боевая готовность. Да, таков приказ генерала Русева! Ясно?

Неплотно закрытая дверь распахнулась, и в кабинет вошел профессор Александр Цанков — премьер-министр Болгарии. Он тащил за собой длинную телеграфную ленту. Улыбаясь сказал генералу:

— Дорогой Иван, взгляни, какую телеграмму мы перехватили!

Генерал Русев повернулся и удивленно посмотрел на сутулую фигуру премьера. Лента тянулась по полу. Цанков начал читать многозначительно, с иронией в голосе:

— «Очень важно! Всем председателям земледельческих дружб… Приказ… По всей стране провозглашается земледельческая диктатура. Объединенные земледельцы, будьте мужественны, не падайте духом! Смерть блоку и его сторонникам!» — Профессор внезапно перестал читать, удивленно глядя на ленту, будто не верил своим глазам.

— Почему остановился, профессор? Или это все?

— Да, генерал!

— А мне показалось, что там есть еще что-то, только ты не хочешь читать…

— Ты прав, действительно есть еще две-три строки, только они не для чтения вслух.

Генерал подошел к профессору, взял ленту и сам дочитал телеграмму, в конце которой стояла подпись: «Главный диктатор села Новачене Ст. Крыстев». Потом разорвал ленту в клочки, бросил их на пол и стал топтать сапогом.

— Главный диктатор села Новачене! Кто он, этот главный диктатор?!

— Диктатура лаптя, генерал! — сказал профессор, собирая ленту. — Не обращайте на них внимания!

— Но это означает, что мы еще не полностью овладели положением в провинции. Кто этот Крыстев?. И почему телеграф передает такое?

— Упущения, генерал.

— А куда смотрит твой журналист? Для чего мы назначили его министром железных дорог и телеграфа? Что это еще за самозваные диктаторы? В Болгарии не может быть двух диктаторов!..

— Да, в Болгарии не может быть двух диктаторов, — как эхо повторил профессор.

Но генерал Русев не расслышал его слов, так как в этот момент в кабинет вошел молодой офицер.

— Прибыл капитан Харлаков, господин генерал! — доложил он.

— Слава богу! Разыскали наконец!

— Так точно, господин генерал!

— Пусть подождет. Пригласите ко мне вначале полковника Вылкова!

— Слушаюсь, господин генерал!

Офицер козырнул и повернулся кругом. В кабинет вошел полковник Иван Вылков, сосредоточенный и задумчивый. Он отдал честь, потом поздоровался с генералом за руку, проводив взглядом профессора, который в этот момент закрывал за собой дверь в соседнюю комнату, где непрерывно звонили телефоны и стучал телеграфный аппарат.

— Отделение готово, господин генерал, — доложил полковник. — Ждем ваших указаний.

— Где капитан?

— Здесь, господин генерал.

— Все ли уточнено? Все ясно?

— Да, господин генерал.

— Пусть войдет!

Полковник Вылков взял под козырек, повернулся к двери, открыл ее и позвал:

— Капитан Харлаков!

— Я, господин полковник!

— Войдите!

Четко печатая шаг, в кабинет вошел молодцеватый офицер в сдвинутой набекрень фуражке, козырек которой почти полностью закрывал его правую бровь и глаз. Над верхней губой у него чернели тонкие усики. Тугой воротник кителя подпирал подбородок. Вытянувшись в струнку, капитан Харлаков преданно смотрел на генерала.

Иван Русев пристально взглянул в лицо офицера. Генерал питал слабость к таким лихим воякам — в фуражках набекрень, с усиками и преданным взглядом. Этот ему понравился. «Наверняка охоч до нежного пола, — подумал генерал. — За начальство готов в огонь и воду. Такие-то мне и нужны!» Генерал кивком разрешил офицеру стать «вольно». Капитан опустил руку. Полковник остался чуть в стороне, готовый в любой момент прийти на помощь капитану, если тот вдруг сорвется в разговоре. Но капитану не пришлось прибегать к помощи полковника. Он не стушевался. Они с первого взгляда поняли друг друга, прониклись взаимной симпатией и даже обменялись едва заметными улыбками. Лучшего выбора нельзя было и желать. Генерал Русев поправил пенсне и спросил с многозначительным видом, приподнимаясь на носки:

— Готово ли отделение, капитан?

— К вашим услугам, господин генерал!

— Готовы ли вы немедленно приступить к выполнению задания?

— Как прикажете, господин генерал!

— Оружие, боеприпасы?

— Все в полной боевой готовности, господин генерал!

— Вам известен объект проведения операции?

— Так точно, господин генерал!

— Вам приходилось раньше бывать в этом населенном пункте?

— Никак нет, господин генерал!

— Сумеете сориентироваться?

— Полковник Василев сориентирует. Сейчас он в Пазарджике.

Генерал посмотрел на карту.

— Пазарджик, — сказал он, постукивая кончиком взятой со стола указки по кружку на карте, — а от Пазарджика до объекта всего несколько километров. Совсем недалеко.

— Так точно, господин генерал!

— Вот по этой дороге вы сделаете марш-бросок.

— Так точно, господин генерал!

— Удар должен быть молниеносным.

— Есть, молниеносным, господин генерал! Но мне необходим письменный приказ.

— Какой приказ? — удивленно спросил генерал, опуская указку. — Не понимаю. Какой приказ?

— Письменный, господин генерал!

— Это в каком же смысле?

— Письменный приказ обезвредить объект.

— То есть как? — удивился Иван Русев. — Что это значит?

— Господин генерал, — продолжал капитан, — я не могу обезвредить объект без письменного приказа. Вы сами понимаете!

Наступило неловкое молчание. Иван Русев снял пенсне, протер его носовым платком и снова водрузил на переносицу. На лбу у него выступили капельки пота. Наконец он процедил сквозь зубы:

— Вы что, капитан, боитесь?

— Никак нет, господин генерал, но для порядка… Мы привыкли действовать на основании письменных приказов.

— Капитан Харлаков, — неожиданно взорвался полковник Вылков, — здесь не торговая контора, здесь не торгуются!.. Стыдитесь!

— Так точно, господин полковник, но…

— Никаких «но», никаких «но»! — повысил тон полковник. — Если вы отказываетесь выполнить этот патриотический приказ, это сделают другие. Желающих сколько угодно. Советую вам хорошенько подумать, прежде чем сказать «да» или «нет»…

— Господин полковник!

— Прекратите, капитан! — выкрикнул снова полковник. — Офицер болгарской армии торгуется, как лабазник! Позор!

Иван Русев подошел к вытянувшемуся в струну молодому офицеру и положил указку на его погон. Капитану польстил этот символический жест, он понял его скрытый смысл, и в его налившихся кровью глазах засветилось чувство преданности. Он щелкнул каблуками и вытянулся так, что казалось, вот-вот оторвется от земли. В эту минуту он воплощал собой послушание. Только усики его слегка вздрагивали.

— У вас нет выбора, капитан, — мягким, отеческим тоном проговорил Иван Русев. — Или голова Стамболийского, или ваша!

Услышав эту фамилию, капитан Харлаков вздрогнул и побледнел, но все же нашел силы выдавить:

— Так точно, господин генерал!

— У вас нет выбора, — повторил генерал, — или — или!

— Слушаюсь, господин генерал!

— Вот такого ответа я от вас и ожидал!

— Так точно, господин генерал!

Подняв указку, которая лежала на погоне капитана, генерал Русев прикоснулся ею к его щеке. Капитан продолжал повторять, пока не охрип: «Так точно, господин генерал! Слушаюсь, господин генерал!»

Полковник Вылков стоял в углу кабинета, ожидая конца этой сцены. Наконец капитан Харлаков щелкнул каблуками, повернулся кругом и строевым шагом вышел из кабинета. Генерал и полковник проводили его долгим взглядом.

— Торговался, как габровец на базаре! Что вы на это скажете, дорогой мой полковник?

— Он и в самом деле из Габрово, господин генерал.

— Неужели? Надо же быть такому совпадению!

— Но вообще-то, он неплохой малый. Задание выполнит[7].

— Это самое главное, — сказал генерал. — Все остальное — ерунда!

2

Пока генерал изучал карту, в кабинет для доклада вошел его адъютант:

— Вас вызывает Плевен, господин генерал!

Генерал Русев взял телефонную трубку, поднес ее к уху и откашлялся. Но тут же вопросительно посмотрел на адъютанта:

— Кто там говорит, поручик?

— Позвонили из Плевена, господин генерал.

Иван Русев плотнее прижал трубку к уху.

— Слышу какие-то голоса, поручик. Кто-то вмешивается в наш разговор.

Адъютант взял трубку и услышал хриплый голос: «Чего тебе надо, скотина? Положи трубку!» «Сам положи», — послышался другой голос. «Мы тут, как тараканы на горячей сковородке, жаримся, а вы там анекдоты рассказываете!..» — «У нас тоже не мед». — «А ты-то не фашист?» — «Сам ты фашист из Мусачево!»

Генерал Русев снова взял трубку:

— Алло, Плевен! Как там у вас дела?

— Так себе, господин начальник! А у тебя как? Пашпорт тебе еще не выправили?

— Говори серьезно, парень!

— Здесь мы им всем выправили пашпорта…

— Полковник Нерезов там?

— Мы его к рождеству откармливаем…

— Слушай ты, идиот!.. Немедленно свяжи меня с полковником Нерезовым! Или убирайся к чертовой матери! Безобразие!..

— Ты там не очень-то горло дери! Не на того напал!

— Алло, алло!

— Вышивала Донка передничек, ах ты, Донка, красна девица, бело личико!

— Поручик!

— Я, господин генерал!

— Это же настоящая анархия! Работают или нет в Болгарии телефоны? Есть порядок в этой Стране или нет? Где министр почт и телеграфа? Я вас всех арестую! Всех до одного!

Он швырнул трубку и вновь принялся расхаживать по кабинету. Адъютант яростно крутил ручку телефонного аппарата, надеясь установить связь с Плевеном. Генерал продолжал шагать по кабинету, пенсне дважды падало, но он успевал его поймать на лету. Наконец связь была восстановлена. Услужливый адъютант щелкнул каблуками и снова подал генералу трубку. Тот осторожно поднес ее к уху и несколько неуверенно спросил:

— Полковник Нерезов?

— Полковник инспектирует гарнизон, господин начальник!

— С кем я говорю?

— С его адъютантом.

— Какова обстановка в Плевене? Верно́ ли население города новой власти? Отвечайте немедленно! С вами говорит генерал Русев!

— Болгарии верно́, господин генерал! Могу я вас со всей определенностью заверить, что Болгарии верно́!..

— Я спрашиваю конкретно о Плевене, а не о Болгарии.

— А мы, дорогой, куда ветер подует, туда и склоняемся… — вмешался в разговор третий голос. — А вы с кем?

— Немедленно положи трубку!

— Сам положи, обезьяна! И передай генералу Русеву привет от бучуковского старосты. Он меня хорошо знает еще с войны, когда мы с ним вместе от англо-французов под Добро-Поле драпали…

— Алло! Кто это говорит?

— Главный диктатор села Новачене, господин генерал. Он вам еще покажет!

Генерал снова бросил трубку и свирепо глянул на адъютанта:

— Я еще раз спрашиваю вас, поручик, власть в наших руках или нет?

Вопрос повис в воздухе. Долго никто не мог на него ответить. Много лет спустя ответ дала история:

Генерал Иван Русев и профессор Александр Цанков со всей своей сворой, включая и царя, отлично знали обо всем, что происходило в селах и городах несчастной Болгарии. Поэтому они сутками не отходили от телефонных и телеграфных аппаратов, диктовали приказы, угрожали, отдавали распоряжения… А когда профессор Цанков доложил, что в Плевене положение критическое, генерал чуть не закатил истерику. Он воткнул нож в карту и закричал, что не успокоится до тех пор, пока не сровняет с землей этот проклятый край… Тысячи крестьян из десятков окрестных сел стекались со всех сторон к Плевену, вооруженные тем, что попадало под руку, осаждали казармы гарнизона полковника Нерезова. Повстанцев вели выбранные ими командиры. Непрестанно звонили телефоны, стучали телеграфные аппараты… С 9 по 12 июня по стране прокатилась волна бунтов. Людям нужна была политическая сила, которая повела бы их на борьбу. Но такой силы не было…

Когда профессор Цанков сообщил генералу, что восстанием в Плевене руководит коммунист Асен Халачев, Иван Русев удивленно спросил:

— Халачев? Это еще что за птица?

— Капитан запаса, генерал!

— Нет ли возможности разделаться с ним?

— Только одна, господин генерал! — многозначительно произнес профессор.

— Какая же именно?

— Нужно напомнить коммунистам об их нейтралитете!

— О нейтралитете?

— Именно! Они ведь заявили во всеуслышание, что будут соблюдать полный нейтралитет во время схватки городской буржуазии с сельской. И должен вам сказать, что они пока строго соблюдают данное слово.

— А как же те, что в Плевене?

— Они отщепенцы.

— Что вы предлагаете?

— Нам не остается ничего другого, как напомнить плевенским коммунистам, что они нарушают партийную дисциплину…

— А как это сделать? Может, договориться о встрече с коммунистами?

— Да, генерал.

— А точнее?

— О встрече с их руководством! Другого выхода у нас нет.

— Как это сделать?

— За организацию встречи должен взяться кто-нибудь из нас.

— Журналист?

— Ни в коем случае!

— Почему же?

— Он сжег за собой все мосты.

— Тогда кто?

— Наша единственная надежда — это вы, господин генерал.

— Профессор, вы подвергаете меня сильному искушению! Я солдат, а не дипломат. Мне никогда до сих пор не приходилось выполнять дипломатическую миссию.

— Обстановка вынуждает к этому, господин генерал!

— Нет, профессор, это невозможно. Я не сумею найти общий язык с этими людьми. Все кончится тем, что я во время первой же встречи с ними просто обругаю их и все полетит к чертям.

— И все-таки придется встретиться!

— Нет, профессор. Я готов сделать все что угодно, только бы не вести переговоры с коммунистами. Это исключается!

Оба долгое время молчали. Наконец профессор вздохнул, подошел к карте и сказал:

— Крестьяне осаждают Плевен, а вооруженные рабочие отряды капитана Халачева действуют в самом городе. Полковник Нерезов вряд ли долго продержится, если мы не придем ему на помощь. А лучшая помощь в настоящий момент — напомнить коммунистам о нейтралитете, который они обещали соблюдать… Подобное положение и в Шумене. И в Варне тоже. Плохие новости поступают из Тырново… Не говоря уже о Пазарджике, где Стамболийский организует вооруженные отряды крестьян.

— Что ты говоришь, профессор?!

— То, что есть на самом деле, генерал!

— Что же нам делать?

— Я уже сказал…

Профессор отошел от карты и спросил:

— Мы сможем устроить встречу с Георгием Димитровым?

Генерал вздрогнул:

— Ни в коем случае! Ничего хорошего из моей встречи с этим человеком не получится! У нас с ним старые счеты, еще с войны.

— Но он имеет авторитет среди масс. Это интеллигентный человек…

— В том-то и дело!

— Тогда давайте вызовем Луканова. Это их секретарь по организационным вопросам. Может быть, он согласится встретиться.

— Могу ли я рассчитывать на него?

— Давайте попробуем, генерал! В конце концов, выбора у нас нет, а время не ждет.

Они обменялись понимающими взглядами, как заговорщики, — так они и прежде делали в трудные минуты жизни.

3

А трудные минуты были везде и у всех. Так думал и секретарь по организационным вопросам Тодор Луканов, направляясь в этот день на работу в Партийный дом. Он знал о сомнениях некоторых товарищей относительно правильности позиции, занятой Советом партии. Слышал он и о бунтах, инспирируемых в ряде мест сельской буржуазией, и о том, что в них принимают участие рабочие. Когда товарищи спрашивали его, что делать, он отвечал, как было записано в принятых советом резолюциях, и ссылался на высказывания Маркса и Энгельса об авантюризме в революционной ситуации. Но в душе он с тревогой спрашивал себя: неужели это и есть революция, которую подготавливали столько поколений борцов? И нужно ли рисковать жизнью рабочих ради министерских кресел для кучки политических самозванцев, защищающих интересы сельских живодеров? Не сведется ли дело лишь к смене декораций все в той же пьесе? Луканов был человеком принципов, уважал порядок, дисциплину, обладал трезвым и холодным рассудком. Его приводила в ужас сама мысль о возможном кровопролитии, пугали испытания, которым может быть подвергнут народ. Он считал, что народ еще не готов к свершению исторического подвига, к решительному выступлению, к последнему бою. Совсем иной была революция в его представлении — подготовленной, организованной, с баррикадами, развернутыми знаменами и орудийными салютами, с высоким сознанием жертвенности во имя всемирного счастья. А что сейчас? Драка из-за жирного куска! Мелкие распри! Провинциальные амбиции, жажда власти!

Когда ему сказали, что и за границей газеты уже пишут о перевороте, давая ему самые противоречивые оценки, он лишь снисходительно улыбнулся, потому что сам читал в оригинале зарубежную прессу и отлично знал о ее любви к сенсациям и громким заголовкам. Он успокоил себя и других поговоркой «Все в диковину только поначалу» и посоветовал людям, чтобы занимались своим делом, крепили дисциплину и повышали уровень марксистской теоретической подготовки. Все это рано или поздно пригодится, когда наступит решительный час, когда грянет последний бой, когда народ пойдет на баррикады. А сейчас еще рано! Нельзя впутываться в авантюры! Нельзя поддаваться на провокации! Такими были выводы, к которым пришел Луканов.

Когда ему сообщили, что и Москва интересуется событиями в Болгарии и запрашивает по радио, какова позиция коммунистической партии, он сказал с досадой: «Там не знают, каково положение в стране! Не знают фактов! Так что пусть не торопятся с прогнозами!» При этом он имел в виду не столько Коммунистический Интернационал как руководящую силу международного движения, сколько секретаря Исполнительного бюро Коминтерна Васила Коларова. Ему были хорошо известны эрудиция и марксистская подготовка Коларова, спорить с которым он не хотел.

А Васил Коларов уже излагал свою позицию на страницах «Правды». Спустя многие годы он писал:

И далее:

Именно на эту статью товарищи намекали Луканову, но он ее не читал и не желал читать, чтобы не усиливать свою тревогу и не вносить путаницу в головы других, хотя инстинктивно чувствовал, что «путаница в головах» уже началась, и это еще больше оправдывало его твердое решение соблюдать нейтралитет. Нет, он не собирается таскать каштаны из огня! Нет, им не удастся поколебать: его! Под «ними» он подразумевал Коларова.

В сущности, сейчас он как раз переживал трудный момент в своей жизни. Луканов перешел мост Львов и направился к Партийному дому. Вид многоэтажного здания, построенного на собранные рабочими средства, успокоил его, нацелил на большие дела, к свершению которых призывала его, Железного человека, как Луканова называли за твердость характера, история. Здесь у него был письменный стол, телефон, здесь были удобные залы заседаний и множество книг на различных языках, в безупречном порядке выстроившихся на полках… И папки, и копии документов… и газеты, которые он каждое утро просматривал до начала рабочего дня… На стенах его кабинета и залов заседаний висели портреты Маркса и Энгельса, а рядом с ними — недавно принесенный кем-то портрет Ленина. Луканов часто смотрел на эти портреты, и их вид каждый раз вселял в него еще большую уверенность в правоте того дела, ради которого он трудился и которое должно было когда-нибудь свершиться, обдуманное и подготовленное по всем правилам революционной науки, изложенной в огромных трудах Маркса и Энгельса. Не авантюры, а строгая и логическая обоснованность!

Он переступил порог Партийного дома и, поднявшись на второй этаж, увидел стоявшего возле двери его кабинета Георгия Димитрова.

Димитров встретил его неприятной новостью.

— Товарищ Луканов, — начал он несколько официально, — звонили из министерства внутренних дел.

— Вот как? Для чего я им понадобился?

— Генерал Русев хочет немедленно поговорить с вами, — продолжал Димитров, протягивая Луканову записку, полученную от дежурной телефонистки.

Луканов взял записку, пробежал глазами, усмехнулся и сунул ее в карман.

— Видно, жарко им становится, — сказал он. — Чего-то они боятся, вот только чего именно?

— Может, боятся, а может, и удочку забрасывают, товарищ Луканов!

— Сомневаюсь. Скорее всего, верно первое.

— Почему вы так думаете?

— Потому что таковы факты, мой друг! Факты! А когда говорят факты, молчат даже боги!

— А факты как раз тревожные, товарищ Луканов.

— Именно поэтому мы не должны отходить от своих позиций. Они боятся нас. И это хорошо.

— В Москве недоумевают по поводу происходящего у нас. Мы уже получили две радиограммы, но ни на одну из них еще не ответили. Это ненормально!

— Я им послал свой доклад! Пусть прочтут его!

Луканов повесил на вешалку за дверью свой зонтик и направился к письменному столу.

— Должен тебе сказать, дорогой мой Георгий, — продолжал он, усаживаясь в кресло за столом, — эти люди начинают меня раздражать. Легко давать советы издали. А вот попади они сами в это полымя, запели бы по-другому. Васил совершенно оторвался от нашей действительности, о положении в Болгарии он судит издалека, по сообщениям разных телеграфных агентств.

— Это верно. Но, может быть…

— Никаких «может быть»! Мы должны принимать действительность такой, какова она есть! Я не могу менять позицию, которую мы заняли до девятого июня и на которой остаемся сейчас. Она является результатом научного анализа, подкрепленного фактами. Теория о двух разновидностях буржуазии придумана не мною. Она базируется на типичных явлениях нашей болгарской действительности. Мне партия дороже их министерских портфелей, всех их дружб и «оранжевых гвардий».

Димитров в задумчивости смотрел в открытое окно, через которое доносился шум улицы. Со звоном и скрежетом по мосту Львов полз трамвай. На первый взгляд казалось, что ничего не произошло. И тем не менее все стало другим! Мысль об этом не давала ему покоя. Его беспокоили происходящие события и принятые Советом решения. Однако чувство партийной дисциплины брало верх в его противоречивых мыслях, и он сдерживал себя.

— Наш лозунг остается тем же: «Нейтралитет!» — сказал Луканов, словно угадав колебания Димитрова. — Любое другое решение может оказаться для нас поспешным и роковым!

Димитров направился к выходу. В это время раздался продолжительный телефонный звонок. Луканов поднял трубку и спокойно сказал: «Слушаю». После этого дал знак Димитрову не уходить.

— Лично генерал? Да, постараюсь. Не нужно меня просить. Разумеется. Не за что…

Он положил трубку и с улыбкой посмотрел на Димитрова.

— Я же сказал тебе, что им туго приходится! А ты не веришь…

— Ну?

— Поеду. Разумеется, я поеду! Уж я им покажу!

Димитров улыбнулся. Луканов стал готовиться. Затем он взял зонтик и решительным шагом вышел из кабинета.

4

На мосту Львов он сел в трамвай. Доехал на нем до площади Святого Воскресения, откуда до министерства внутренних дел было рукой подать. У дверей министерства его встретил офицер и повел по длинным полутемным коридорам.

Кабинет генерала был невелик. Министр внутренних дел, держащий в руке карающий меч, заслуживал кабинета побольше. Но сейчас генерал Русев хотел подчеркнуть свою солдатскую скромность. Об этом свидетельствовала и обстановка кабинета — простые деревянные стулья с высокими спинками, обшитые дубовыми панелями стены, дубовый письменный стол с тяжелым, около килограмма весом, железным чернильным прибором в форме пушки, огромная географическая карта Болгарии. Карта была единственным красочным пятном в этом суровом, полутемном и холодном кабинете.

Разумеется, за спинкой генеральского кресла висел и портрет его величества. Царь был изображен в военной форме, опирающимся на эфес сабли. Больше ничего примечательного в кабинете не было.

Адъютант предложил гостю сесть перед письменным столом. Но гость сел не на тот стул, который указал ему адъютант, а на другой, перед картой. С этого места ему хорошо были видны и карта, и дверь, ведущая из кабинета в соседнюю комнату. Адъютант опытным полицейским глазом отметил это своеволие посетителя, но промолчал. Как всякий военный, он смотрел на гражданских свысока и с известным снисхождением, считал их людьми второго сорта, от которых нет никакой пользы. Поэтому он только сделал кислую мину, к тому же этот старик с зонтиком выглядел в его глазах довольно старомодным, каким-то закостеневшим, и заслуживал скорее презрения, чем насмешки.

— Подождите немного, господин Луканов. Я доложу о вашем прибытии.

Старик с зонтиком молча кивнул и надел пенсне, чтобы лучше рассмотреть висевшую прямо перед ним карту Болгарии. Эта карта взбунтовавшейся страны притягивала его взгляд — города и села казались горстью просяных зерен, рассыпанных по бумаге.

Луканов встал и, подходя к карте, сказал:

— Да, если верить слухам, это Плевен… Значит, наш Халачев начал там революцию…

Он поправил пенсне и нагнулся, чтобы получше рассмотреть обозначенный сдвоенным кружком город в центре Придунайской равнины. В эту минуту в кабинет вошел генерал. Настроение у него было приподнятое. Он стремительно направился к гостю и чуть ли не обнял его. Выразил удовольствие, что видит его в добром здравии, Луканов сдержанно подал генералу руку, не выпуская из другой зонтик, готовый в любой момент покинуть кабинет.

— Почему не присядете? Зонтик можете повесить на вешалку.

— Благодарю, господин генерал. Я не собираюсь здесь долго засиживаться.

— Выпейте хотя бы чашечку кофе… Поручик, кофе господину Луканову!.. И все же как ваше здоровье, в порядке?

— Да.

— Я тоже здоров, но ужасно много работы. И днем и ночью. Прямо как на фронте. Одно дело — быть в оппозиции, и совсем другое — у власти, господин Луканов!

Он хотел было рассмеяться, но серьезный, сдержанный вид посетителя удержал его от этого. Он лишь усмехнулся и пододвинул свой стул поближе к гостю, и тот снова сел.

Они обменялись еще несколькими ничего не значащими фразами о погоде и здоровье. В это время в кабинет через боковую дверь вошли еще двое — профессор и журналист. Для Луканова их приход был полной неожиданностью. Он не ожидал такой встречи, не был готов к ней. Вошедшие поздоровались и сели напротив него. Их разделял лишь низкий круглый столик, на котором стояли чашка кофе и стакан холодной воды.

Как человек более искушенный в дипломатии, первым начал разговор Александр Цанков:

— Господин Луканов, мы пригласили вас по очень важному и неотложному вопросу… Мы осуществили акт, которого желал весь болгарский народ, в том числе и вы, коммунисты.

Луканов вздрогнул, но ничего не возразил. Профессор повысил голос:

— Тирания Стамболийского подавляла и нас, и вас. Мы ликвидировали ее, и сейчас наступает эра порядка, законности и социальной справедливости! Но для достижения этого нам необходимо, чтобы в стране царило спокойствие, а это в большой степени зависит и от вас, коммунистов… Вы представляете собой силу, с которой мы не можем не считаться. Это — факт.

— Мы — люди военные, — сказал генерал, — мы в жмурки играть не любим.

— И все же мне не совсем ясно, о чем идет речь, господа!

— Все очень просто, господин Луканов, — продолжал профессор. — Мы пригласили вас, чтобы еще раз удостовериться в вашей лояльности, в вашем нейтралитете!

— Разве у вас есть основания думать, что мы приняли какое-либо другое решение?

— Да, в Плевене уже бастуют, — загремел снова генерал, — идут настоящие бои!

Луканов переложил зонтик из одной руки в другую, удивленно взглянул на профессора, спросил взволнованно:

— О каких боях идет речь, господин генерал?

— О бунте, господин Луканов, который принимает опасные размеры!

— Точнее?

— Крестьяне из окрестных сел идут на город, ведомые недовольными элементами. Городские рабочие стягиваются к казармам под предводительством некоего капитана Халачева, коммуниста и, к сожалению, офицера запаса!

— Сегодня утром мы получили еще одну тревожную телеграмму, — дополнил Цанков. — Положение в городе критическое.

— Мы никому не давали никаких указаний, господа! — В голосе Луканова слышалось еще большее удивление. — Вероятно, это просто стихийный бунт, за который мы не несем ответственности. Ведь вам известно, что мы твердо придерживаемся нейтралитета!

— Именно в этой связи мы вас и пригласили, господин Луканов, — продолжал профессор. — Мы хотели бы внести ясность. Ведь ни мы, ни вы не хотим проливать напрасно народную кровь. Земледельцы, как партия, потеряли власть. Естественно, что они бунтуют и протестуют! Но вы-то? Что потеряли вы? Неужели вы забыли об их дубинках и о том, как они преследовали вас… и нас?!

— Такого мы не ожидали от вас, господин Луканов, — С оскорбленным видом пробубнил генерал. — Вы обманули наше доверие!

— За бунт в Плевене мы не несем ответственности, господин генерал, — повторил Луканов.

— Но вы в состоянии прекратить его, — продолжал генерал. — В противном случае он может перерасти в гражданскую войну.

— Тогда мы снимем с себя всякую ответственность за кровопролитие, — многозначительно добавил профессор. — До этого момента были мы лояльны по отношению к вам, но в связи с положением, создавшимся в Плевене, ситуация меняется. Мы подумаем, как нам действовать дальше.

В кабинете воцарилось длительное молчание. Собеседники предложили Луканову выпить кофе, но он отказался. У него пропало желание не только кофе пить, но и продолжать разговор с этими людьми. Он понимал, что его пытаются шантажировать, но в то же время в нем нарастало чувство глубокой досады на тех, кто нарушил в Плевене партийную дисциплину. Он считал, что его обманули и поставили в нелегкое положение, и не знал, как из этого положения выйти. Факты были против него, а возможности выкрутиться не было.

В наступившей тишине раздался голос третьего представителя власти, который до этой минуты терпеливо и благоразумно молчал. Это был журналист.

— Господин Луканов, — медленно и спокойно начал он, — в апреле этого года вы приняли резолюцию, в которой ясно говорилось, что, если в стране разгорится гражданская война, партия призовет трудящихся на борьбу как против городской, так и против сельской буржуазии. Сейчас в Плевене ваша партия явно поддерживает сельскую буржуазию, которая бунтует и стремится вернуть себе власть…

— Но позвольте, — резко перебил его Луканов, — я уже сказал, что мы не давали в Плевен никаких указаний.

— В таком случае какие мы должны сделать выводы? — резко спросил журналист.

— Вывод только один, — вмешался профессор, — вы должны немедленно дать телеграмму своим людям в Плевен, чтобы они прекратили атаковать казармы! Если вы не дадите телеграмму, мы снимаем с себя всякую ответственность!

— Телеграф к вашим услугам, господин Луканов, — сказал генерал, указывая на дверь в соседнюю комнату. — Действуйте, пока не поздно!

— Я должен согласовать этот вопрос, господа. Я не могу действовать не посоветовавшись!

— О каком согласовании может идти речь, господин Луканов? — развивал свою мысль журналист. — Вы уже приняли решение о нейтралитете. Так что ни в каком согласовании необходимости нет… Это скорее Халачев должен был согласовывать свои действия с вами, а не вы с ним. Он грубо нарушает партийную дисциплину! Разве это не ясно?

— Мы должны вместе с вами восстановить законность и порядок в нашем измученном, исстрадавшемся отечестве, — вставил профессор. — Болгария должна наконец встать на ноги — вот чего мы добиваемся. И все, кому дорога Болгария, должны помочь нам в этом в меру своих сил.

Вошел адъютант, держа в руках длинную телеграфную ленту. Генерал выхватил ее из рук адъютанта и быстро пробежал глазами:

Генерал бросил ленту:

— Пока мудрецы мудрят, безумцы дело вершат!

Все встали со своих мест.

— Что случилось? — спросил побледневший профессор.

— Гарнизон в Плевене вот-вот капитулирует, — ответил генерал. — Если мы не пошлем им подкрепления, они обречены. Но отправка подкрепления будет означать гражданскую войну.

— Мы снимаем с себя всякую ответственность, господин Луканов, — предупредил профессор. — Так и знайте!

— До сих пор мы проявляли по отношению к вам лояльность, — добавил журналист, — но отныне будем действовать по заповеди Моисея: око за око, зуб за зуб!

Все продолжали стоять, вопросительно глядя на Луканова, ожидая его ответа. Но он молчал. Наконец, взяв зонтик под мышку, с достоинством произнес:

— Господа, я должен согласовать этот вопрос! До свидания!

Он шел по коридорам министерства широким шагом, открывал двери, но не закрывал их за собой. Какие-то часовые делали это вместо него и даже отдавали ему честь, но он не замечал их… На улице шел сильный дождь. Погода неожиданно испортилась. «Вот что значит предусмотрительность! — подумал он, раскрывая зонт. — Какой был ясный день, и вдруг — дождь!»

5

Когда он переходил улицу, дождь вдруг полил как из ведра. Он решил переждать его под балконом какого-то здания — летние дожди обычно непродолжительны. И, стоя у стены дома с раскрытым зонтом, он молча смотрел на подъезд министерства, из которого только что вышел. Косые струи дождя хлестали по окнам и стенам домов, смывая с них штукатурку. Мутные потоки стекали вдоль тротуара, пенясь, неслись вниз мимо сквера. Молнии прорезали небо, ветер раскачивал ветки деревьев. Дождь с шумом низвергался на притихший город. «Как часто буря в природе похожа на бурю в человеческой душе, — думал Луканов. — В этом есть доля истины!» Разве его и без того растревоженное сердце не терзали сейчас струи дождя и мутные потоки воды, ветры и молнии, которые неистовствовали над городом?! Унижение, тревоги, шантаж… Не было ли причиной всего своеволие Халачева? Кто позволил ему нарушать дисциплину? Представляет ли он себе последствия своих действий?.. «Если вы не дадите телеграмму, мы снимаем, с себя всякую ответственность!» Что это значит? Гражданская война? Они не сказали этого прямо, но ясно, что пойдут на все, лишь бы удержать власть в своих руках. Им ничего не стоит залить страну кровью ради спасения собственной шкуры. Неужели это революция? Неужели это те самые баррикады, о которых поется в песнях и маршах? Простят ли нам грядущие поколения наше легкомыслие?

Дождь лил не переставая. Луканов долго стоял под балконом. Потом он попытался остановить извозчика, чтобы выбраться отсюда, но это ему не удалось. Его лишь окатило водой из-под колес, и он долго отряхивал брюки, браня про себя Халачева, из-за которого ему приходилось сейчас торчать перед этим отвратительным зданием и зябнуть от холода и дождя… «Гражданская война! Гражданская война! Как все это внезапно! Гражданская война!»

Проехал второй экипаж. Луканова снова окатило водой. Тогда он решил идти под дождем пешком. Что еще оставалось делать? Но едва он ступил на тротуар и направился к скверу, где под кронами деревьев поток воды все-таки был меньше, как услышал за спиной рокот мотора. В последнее время в городе появились черные автомобили с откидным верхом. На таких автомобилях ездили министры и другие высокопоставленные лица. Обыкновенные граждане, вроде него, по-прежнему пользовались извозчиками. Но сейчас не было и извозчиков.

Рокот мотора усилился. Луканов обернулся и увидел в нескольких шагах от себя черную машину. Он сделал несколько шагов в сторону, чтобы его не обрызгало, но автомобиль, поравнявшись с ним, замедлил ход. В окне с полуопущенным стеклом показалась стриженая голова солдата. Луканов услышал голос молодого человека:

— Прошу вас в машину, господин Луканов!

Он сделал еще один шаг в сторону. Но молодой человек открыл дверцу и повторил приглашение. Луканов подался вперед, чтобы лучше расслышать, что ему говорят, но раскат грома заглушил слова шофера. К тому же дождь полил с еще большей силой.

— Сложите зонтик, господин Луканов! Зонтик!

На этот раз голос показался ему знакомым. Но только когда Луканов сел в автомобиль, сложил зонтик и поставил его между ног, чтобы с него стекала вода, он рассмотрел, что рядом с ним сидит генерал. У него появилось ощущение, что он попал в ловушку. Он хотел выйти из машины, но они уже мчались по безлюдной улице.

— Ужасный дождь, господин Луканов! — сказал генерал.

Луканов не ответил. Он чувствовал себя обманутым, униженным. С ним могли сделать сейчас все что угодно, даже надеть наручники, а помощи он не дождался бы ни от кого. «Откуда они появились? — думал он. — Ведь я все время стоял напротив подъезда министерства. Вероятно, есть еще выход в переулок?»

Генерал добавил уже более дружелюбным тоном:

— Впрочем, для посевов такой дождь полезен, насколько я понимаю в сельском хозяйстве.

Луканов промолчал и на этот раз. Вода с мокрого зонтика стекала ему в ботинки, но он даже не шевелился. Сидел неподвижно, глядя через плечо шофера прямо перед собой.

— Хотя сейчас уже жатва, так что, может быть, он и не нужен…

Луканов молчал. Тогда генерал сказал:

— Мы получили радиограмму из Пазарджика.

— Что же в ней?

— Стамболийский исчез из Славовицы сегодня утром.

— Что это значит? — спросил Луканов, поворачиваясь к генералу, чтобы лучше видеть его лицо. — Что это значит?

— Исчез. Наверное, будет сопротивляться.

— Этого не может быть!

— Может, господин Луканов! Попытайтесь сделать для себя вывод.

— Какой вывод?

— Я подсказал вам какой.

Луканов задумался. Затем неожиданно спросил:

— Какими силами он располагает?

— Этого я не знаю. По-видимому, он рассчитывает на людей вроде вашего Халачева!

— Это исключается!

— Я не лгу, господин Луканов. И никогда не лгал!.. Я — солдат болгарской армии! Если вы мне не верите, прочтите радиограмму, вот она!

Он протянул Луканову какой-то листок, но тот даже не взглянул на него. Теория о двух типах буржуазии подкреплялась жизнью. Как и следовало ожидать, они уже сцепились! Ну и пусть грызутся, пусть дерутся! Пусть!..

Как бы угадав его мысли, генерал добавил:

— К сожалению, в бунтах участвуют и ваши люди! В этом-то вся беда!

— Я же вам сказал, — повысил голос Луканов, — что мы не давали никаких указаний на этот счет! Наша позиция вам известна! Почему вы вынуждаете меня все время повторять одно и то же? У нас есть резолюция по этому вопросу. Что вы еще от нас хотите?

— Резолюция — это одно, господин Луканов, а факты — совсем другое. Факты опровергают ваши слова и резолюцию!

Луканов хотел было возразить, процитировав высказывания Гегеля, но сдержался. Вряд ли генерал когда-либо слышал о Гегеле. Вряд ли он мог понять, о чем идет речь.

— К вашему сведению, господин Луканов, — сказал генерал, — мы сейчас проезжаем мимо почтамта.

— Что вы этим хотите сказать? — Луканов посмотрел на него с удивлением, слегка откинувшись назад, чтобы лучше видеть своего врага.

— Сбавьте немного скорость, водитель! — продолжал генерал. — Остановитесь у главного входа в почтамт!

Луканов сжал в руках зонт, готовый выпрыгнуть из машины, но генерал спокойно продолжал:

— Через главный вход можно пройти прямо в телеграфное отделение. Как раз к окошечку, господин Луканов!

— Мне нечего делать ни на почте, ни в вашем телеграфном отделении, господин генерал. Прекратите эту комедию!

— Время не ждет, господин Луканов! Орудия в Плевене заряжены и наведены на цель. Там ждут только моей команды. Я должен решить, какую команду мне дать.

— Разве это зависит от меня?

— Только от вас, господин Луканов! Сейчас решается судьба Болгария. Решается вопрос: быть или не быть гражданской войне. Выбирайте! В эту минуту от нас с вами зависит все. Если повстанцы в Плевене разойдутся но домам, будет предотвращено кровопролитие. Если же они станут упорствовать и продолжать осаду казармы — война неизбежна!

— Мы не давали им никакого указания!

— Я уже слышал это, господин Луканов, но вам придется подтвердить это. Пройдите на телеграф. Что может быть легче?

— Но мне необходимо согласовать этот вопрос!

— Пока вы будете его согласовывать, орудия заговорят. И тогда уже будет поздно! Вот так обстоят дела! Я привез вас сюда ради вашей же пользы. Подумайте!

— Но это принципиальный вопрос, генерал!

— Разве?

— Конечно!

— Хорошо. В таком случае действуйте по собственному усмотрению. Только прошу вас покинуть машину!

Он протянул руку и открыл дверцу автомобиля. Луканов помедлил, но жест генерала был достаточно решительным.

— Пока вы будете разглагольствовать о принципах, мы начнем действовать, господин Луканов. Нам не до шуток! — В голосе генерала слышались железные нотки: он предупреждал и угрожал. — У нас нет времени возиться с гамлетами вроде вас! Я немедленно отдам приказ артиллерии открыть огонь. И не только в Плевене, но и, во всех других городах, где коммунисты подняли голову. Ваш нейтралитет оказался пустой болтовней, рассчитанной на простаков. Жалкий маневр. Но вы просчитались! Мы тоже не лыком шиты! До свидания!

Луканов медленно вышел из машины, раскрыл зонт и осмотрелся. Дождь продолжал лить с неослабевающей силой. Вокруг не было ни души. Люди попрятались от дождя, и он, никем не замеченный, мог войти в здание почтамта. Но он все еще колебался и не знал, что делать. Момент был решительным, поистине роковым. Мысль о направленных на коммунистов орудиях в его родном Плевене не давала ему покоя. Грохот этих орудий мог прокатиться над всей страной, и тогда кровь рабочих будет на его совести. Такова была логика генерала. В ней содержалась доля истины. Эти рассуждения где-то смыкались с рассуждениями секретаря компартии по организационным вопросам, хотя отношение к событиям было у них разное. Но разве в этом виноваты коммунисты?

— Телеграф прямо перед вами, господин Луканов, — послышался голос из машины, — по лестнице и прямо!

Из-за шума низвергающегося потоками дождя Луканов не смог различить, чей это был голос: генерала или шофера. Правы писатели — буря в природе порождает бурю и в душе человека… Если бы писатели могли заглянуть в его измученную и оскорбленную душу! Если бы только могли заглянуть!

— Идите прямо, господин Луканов! Окошко телеграфиста будет прямо перед вами!

Перешагивая сразу через две ступеньки, он поднимался по каменной лестнице, глядя на свои мокрые ботинки. Быстрыми шагами прошел через широкую двустворчатую дверь и, не складывая зонтика, направился прямо к окошку телеграфиста.

Таков беспристрастный итог, подведенный этому эпизоду историей. Но в то время события развивались под стук пулеметов и грохот орудий, под стоны истекающих кровью раненых. И мы не можем обойти их молчанием, потому что они и поныне тяжким грузом давят нам на душу.

6

Обруч вокруг Плевена стянулся настолько плотно, что с редутов можно было рассмотреть красные крыши его домов и купола церквей. Крестьяне были вооружены чем попало: ружьями, ножами, дубинами… Не было недостатка в барабанах и зурнах. Все что-то кричали, свистели, подбадривая друг друга… Весь день гудели колокола, собирались добровольцы, объявлялась тревога. Повстанцы выкатывали старые орудия, оставшиеся еще со времен знаменитых сражений между войсками генерала Скобелева и Осман-паши. Музейные реликвии снова пошли в дело, хотя бы для того, чтобы поднять боевой дух повстанцев. Слышались команды неизвестно откуда взявшихся командиров, прошедших школу первой мировой войны:

— Левой! Левой! Левой!..

Команды и четкая поступь раздавались и на улицах притихшего города. После того как Халачев и Зонков предложили «передать управление города коммуне», события, по словам историка, развивались следующим образом:

Но борьба на этом не закончилась.

Бойцы с красными лентами продолжали с винтовками в руках патрулировать по улицам восставшего города. Массы крестьян неудержимо стекались к нему по пыльным дорогам.

Капитан Халачев, в своей старой боевой форме, с пистолетом на боку и саблей, шагал во главе рабочего батальона, ведя его на штурм казарм Плевенского гарнизона. То, что на Больничной улице перестрелка прекратилась, не смущало его. Капитан решил сражаться до конца, до полной победы! Этому его учила партия.

Бойцы батальона, возглавляемого капитаном, шагали вперед. Играл наскоро сформированный военный оркестр, гремел барабан. Музыка воодушевляла бойцов. Звуки ее разносились по всему городу. Когда батальон подошел к казармам, капитану доложили, что в главных воротах установлено орудие, направленное в сторону улицы. Капитан ответил, что это ему известно, и спросил лишь: есть ли другие огневые точки вдоль казарменной ограды? Ему ответили, что все остальные огневые точки подавлены. Он приказал ускорить шаг.

— Приготовиться к атаке! — приказал капитан. — Направление атаки — парадный вход!

Бил барабан, весело свистели флейты и кларнет, ухал контрабас. Бойцы батальона запели рабочий марш; вместе со всеми пел и Халачев. Воодушевлению не было предела. За отрядом бежали женщины, дети, старики. Они благословляли бойцов, желали им победы. Песни, музыка, народ, который приветствовал отряд, аплодируя ему, — все это еще больше воодушевляло бойцов. Никто не сомневался, что казармы падут. Сама весть о подавлении огневых точек на флангах атаки гарантировала успех. Но, завидев впереди железные ворота казарм, над которыми издалека можно было прочитать надпись: «Плевенский Его Величества полк», бойцы дрогнули. Многие из них проходили военную службу здесь, на этом плацу, и знали, с кем предстоит иметь дело. Они хорошо запомнили злобу и жестокость офицеров, у которых проходили службу, их коварство и беспощадность. И сейчас, увидев железные ворота, стальные каски и орудие, установленное у самого входа, они поняли, что победу придется добывать дорогой ценой.

Халачев выхватил из ножен саблю, высоко поднял ее над головой. И хотя он был невысок ростом, все увидели, как клинок сверкнул на солнце. Бойцы поняли, что приближается начало схватки. Капитан хорошо знал солдатскую душу еще по боям у Добро-Поле. Ему было хорошо известно, что не так уж много надо, чтобы в их душах разгорелось пламя. С ними он читал в окопах фронтовые листовки, с ними встретил весть об Октябрьской революции. Помнил он и аресты и расстрелы. И прорыв у Добро-Поле, и последовавшее за ним отступление… Помнил и события у Владаи, и тот случай, когда солдаты повернули оружие против царя Фердинанда. Он помнил все. Все вытерпела его молодая душа, и не было на свете силы, которая могла бы отторгнуть его от людей, от солдат. Он знал, что значит для них поднятая над головой обнаженная сабля, песня, вовремя поданная команда.

Но с командой он не спешил. Необходимо было выждать момент для атаки, соразмерить силу удара. Он помнил слова Ленина о том, что если «вчера» было еще слишком рано, то «завтра» может оказаться слишком поздно. Поэтому-то он и выжидал, прежде чем взмахнуть саблей и крикнуть, как на фронте: «Вперед, молодцы!» — и, как всегда, первым броситься в бой, презрев смерть.

Отряд четко печатал шаг. Бойцы молчали. Умолк и духовой оркестр. Вдалеке, у железных казарменных ворот, не было заметно ни малейшего движения. Ствол орудия был направлен в сторону приближавшегося батальона, но возле орудия не было видно ни души. Может, враг готовит западню? На казарменном плацу трубач заиграл сигнал отбоя.

— Что там происходит, товарищ капитан?

— Может быть, хотят сдаться без боя?

— Развернись в цепь, ребята! — Капитан взмахнул саблей.

Колонна на ходу развернулась. С винтовками наперевес рабочие продолжали идти под ритмичный бой барабана. Звуки барабана и шаги бойцов по мостовой как бы подчеркивали зловещее молчание казарм. Трубач продолжал играть отбой. Когда до ворот оставалось метров пятьдесят, кто-то распахнул их изнутри, и навстречу отряду из глубины двора вышли два офицера и солдат с белым флагом. Бойцы капитана Халачева замедлили шаг, а затем по его команде остановились.

— Господин капитан, — проговорил поручик-парламентер, — по приказу начальника гарнизона пехотный его величества полк складывает оружие. Вас приглашают пройти для переговоров на казарменный плац!

— Я не понимаю, поручик, — ответил Халачев, — о каких переговорах может идти речь?

— О переговорах, которые вам предлагает полковник Нерезов!

— Я не намерен вести никаких переговоров с полковником до тех пор, пока вы не сложите оружие.

— Нам так приказали из Софии, господин капитан! — откозырял поручик и сделал шаг в сторону, давая дорогу Халачеву.

В открытые ворота можно было видеть выстроенное на плацу воинское подразделение без оружия. Над казармами развевался белый флаг. Перед строем прохаживался полковник Нерезов.

Халачев удивленно смотрел на все это. Но поскольку парламентеры продолжали стоять перед ним, держа руку у козырька, он дал знак своему связному сопровождать его во двор казармы. Четким солдатским шагом он направился к построенным без оружия солдатам и офицерам. Халачев подошел к полковнику, стоявшему на правом фланге строя, откозырял, как полагается по уставу, ж представился:

— Капитан Халачев, командир революционного батальона!

— Господин капитан, — медленно начал полковник, глядя куда-то в сторону, — имею честь сообщить вам важную и спешную новость. Только что нами получена телеграмма из Софии…

— Какая телеграмма? — быстро спросил Халачев.

Полковник вынул из кармана листок белой бумаги и подал его удивленному капитану. Отступив в сторону, капитан Халачев прочитал телеграмму, осмотрел печать, проверил дату и адрес отправителя. Сомнений не было — телеграмма пришла из Софии! Он не верил своим глазам. Особенно его возмутили слова: «За неподчинение несете партийную ответственность». С каких это пор революционные действия стали называться «неподчинением»? Ему хотелось порвать телеграмму, но из уважения к отправителю он не сделал этого и, лишь слегка смяв, вернул ее полковнику. «Неподчинение». Вот ведь слово… И еще это: «…занять позицию нейтралитета».

— Этого не может быть! — только и смог произнести капитан Халачев. — Это мистификация!

— Телеграмма получена только что, господин капитан! Можете проверить! Вы нарушили партийную дисциплину!

— Не вам учить меня партийной дисциплине, господин полковник!

— Так сказано в телеграмме, господин капитан!

— Это наше дело!

— Да, разумеется. Но вы должны подчиняться своему вышестоящему командованию так же, как это делаем мы.

— Наша партия не имеет ничего общего с вашими казармами, господин полковник! Прошу вас не обсуждать эти вопросы!

— Мы солдаты, капитан, и должны подчиняться. А вот телеграмма, в которой генерал Русев приказывает нам прекратить огонь. Если не верите, прочтите ее сами!

Полковник протянул телеграмму, но капитан Халачев швырнул ее на землю, даже не посмотрев.

— Я не подчиняюсь вашим приказам, полковник!

— В таком случае мы вынуждены арестовать вас, капитан!

Не успел полковник закончить фразу, как вооруженные офицеры окружили капитана Халачева. Тот попытался вытащить саблю, но они быстро и ловко схватили его за руки и обезоружили. С такой же быстротой был обезоружен и связной, который сопровождал Халачева.

— Поздно, капитан! — прорычал полковник. — Слишком поздно!

— Мерзавцы!

— А как же партийный устав, капитан? — ухмылялись стоявшие вокруг офицеры. — А дисциплина?

7

Секретарь Исполкома Коминтерна Васил Коларов пишет в своих мемуарах:

А вот и текст самой телеграммы:

В то время как «Спаситель» качало на волнах Черного моря, в Софии получили телеграмму и воззвание Коминтерна к болгарским рабочим и крестьянам «подняться на борьбу против правительства белогвардейских путчистов». В телеграмме и воззвании коммунистам рекомендовалось выступить в союзе с крестьянскими массами и с оставшимися в живых вожаками Земледельческого союза. Тревожным событиям в Болгарии была посвящена и статья в «Правде», но ни воззвание, ни статья не были опубликованы в газете «Работнически вестник».

Наступили жаркие летние дни. Между 1 и 6 июля состоялось заседание партийного Совета для обсуждения возникших между Коминтерном и Центральным Комитетом партии разногласий. Члены Совета были встревожены — впервые лучшей в секции Коминтерна партии, которую всегда приводили в пример, надо было отвечать за свои ошибочные действия. Сможет ли она найти выход из столь сложной ситуации?

— «Мы встревожены известиями, что вы препятствуете ведущейся в Плевене борьбе», — читал Димитров.

Члены Совета сидели около круглого стола в большом зале заседаний: Тодор Луканов, Христо Кабакчиев, Никола Пенев, Тодор Петров, Антон Иванов, Коста Янков.

Георгий Димитров продолжал читать:

— «…Верны ли эти сообщения?»

Луканов встал с места и начал нервно прохаживаться по залу. Димитров читал спокойным голосом, медленно, сосредоточенно, как бы стараясь запомнить каждое слово. Остальные, хотя каждый из них уже был знаком с этой телеграммой, сейчас слушали Димитрова очень сосредоточенно, с глубоким вниманием и горечью в душе. Им хотелось думать, что произошло какое-то недоразумение, что товарищи в Москве не знают положения в Болгарии, но, узнав о нем, поймут их, оправдают занятую ими так называемую позицию девятого июня. Слова упрека, адресованные им самым высоким форумом мировой революционной мысли, причиняли им боль. Как могло произойти подобное недоразумение? Кто может быть арбитром я судьей в этом конфликте?

— «…Серьезно обдумайте положение, припомните тактику большевиков во время бунта Корнилова и действуйте без колебаний…» — Димитров положил листок телеграммы перед собой, обвел взглядом присутствующих и повторил, сам не замечая того, скорее для себя: — «Действуйте без колебаний!»

Его слова прозвучали отрывисто и как бы повисли в воздухе. А Луканов продолжал ходить взад-вперед по залу, заложив руки за спину, и, время от времени расправляя согнутые плечи, вздыхал.

— Бунт Корнилова! — сказал он, остановившись и повернувшись к сидящим за столом. — Вот что значит незнание обстановки на месте, незнание фактов.

— Но ведь мы послали им доклад и резолюцию по вопросу о нейтралитете. Как же они могут не знать? — вмешался в разговор Кабакчиев, снимая очки и протирая запотевшие стекла.

— Недостаточная осведомленность, неточность сведений, — говорил Луканов, продолжая ходить от окна к столу и обратно. — Отсутствие фактов, отсутствие аргументов! Я считаю, товарищи, что после того, как будут представлены необходимые факты и материалы о положении в стране до и после девятого июня, нас поймут. Там увидят, что мы были правы, заняв позицию нейтралитета. Болгарская коммунистическая партия не может таскать каштаны из огня для кучки зарвавшихся мелких буржуа, проливать кровь рабочих ради министерских кресел для этих выскочек. Для чего? С какой стати? Оправдает ли нас история?

Он начинал задыхаться при одной мысли об этих «зарвавшихся буржуа», сидящих в министерских креслах!.. Он не мог спокойно думать о тех, кто заполнял зал заседаний парламента, вспоминать их хамское поведение. Ему все еще слышались вопли их главарей, призывавших к расправе с коммунистами и интеллигентами, на сельских и городских собраниях.

— Нас поймут, поймут… — повторял он. — Иначе и быть не может! Такова логика истории, логика развития. Я убежден в этом, как убежден в том, что нахожусь сейчас в этом зале, а не на улице…

— Да, вы правы, товарищ Луканов, — неожиданно перебил его Димитров, — но что, если положение изменится? Если сами события заставят нас пересмотреть нашу позицию? Разве мы этого не сделаем?

Он произнес слово «пересмотреть» очень тихо, но тем не менее, четко и определенно, потому что не мог иначе — оно так и рвалось из его уст. Он должен был произнести его, хотя и сознавал, что вызовет этим гнев у Железного человека, который и так с трудом сдерживал себя в этот напряженный момент.

— Если сами события заставят нас пересмотреть, говорите? — резко повернулся к нему Луканов. — Что вы имеете в виду, Георгий Димитров?

— Я имею в виду события в Плевене, товарищ Луканов! И не только в Плевене, но и в Казанлыке, Шумене, Пазарджике…

— Факты! Факты! Приведите мне более убедительные факты! — Луканов рубил ладонью воздух. — Назовите мне их. Мы не можем каждый день менять свою тактику и стратегию из-за отдельных стихийных выступлений! Халачев проявил своеволие! И за это своеволие мы призовем его к ответу!

— Апрельская резолюция еще не сняла с повестки дня вопроса о власти, товарищ Луканов, — продолжал Димитров. — Я согласен с вами в том, что нам не следует каждый день и каждый час менять свои решения, но иногда развитие событий требует срочной переориентации. То, что было правильным для партии вчера, сегодня может оказаться ошибкой! Таковы мои соображения, хотя я согласен с вами в том, что товарищи в Москве должны более обстоятельно ознакомиться с фактами у нас!

В зале снова воцарилось долгое молчание. Луканов устал ходить взад-вперед, подошел к столу и сел на свое председательское место. Кто-то попытался высказаться в защиту Халачева, но Луканов резко оборвал его:

— Это принципиальный вопрос, товарищи! Халачев мне очень симпатичен, но вопрос принципиальный! Здесь не может быть места личным симпатиям.

— Твой сын тоже принимал участие в боях, бай Тодор, — заметил кто-то. — Так что имей это в виду! Луканов постучал рукой по столу и сказал:

— Участие в восстании моего сына не имеет никакого значения! Абсолютно никакого. Сейчас речь идет о партии. А партия мне дороже даже собственного сына!

В зал неуверенно вошел неизвестный. Димитров сказал, что это связной из военного центра, Панов. Возможно, он прибыл с каким-нибудь донесением.

— Пусть подождет, — сказал Луканов. — Я хочу закончить свою мысль.

Панов остался стоять у Дверей.

— Отказавшись соблюдать нейтралитет, — продолжал Луканов, — Халачев грубо нарушил партийную дисциплину. Он повел на смерть ни в чем не повинных людей. Для него? Ради кого? Ради сельских толстосумов и кулаков? Или ради министерских кресел для разных там муравиевых и им подобных? Халачев подвел и нас, руководителей, и партию в целом…

— Перед кем же он подвел нас, товарищ Луканов? — неожиданно подал голос самый молодой из присутствующих Коста Янков, один из молодежных руководителей. — Перед кем? Перед генералами и профессорами?

Луканов остановился и долго изучающе смотрел на говорившего. Он не ожидал подобной реплики от этого симпатичного майора запаса, которого все считали одним из вероятных руководителей в будущей революции. Да, этого он не ожидал. А тут еще Янкова поддержал и Димитров.

— Может, нам следует извиниться перед генералом Русевым и профессором Цанковым за неприятности, которые мы создали им в Плевене? — с укоризной проговорил Димитров.

— Да, если потребуется, извинимся! — вскрикнул Луканов. — Извинимся за то, что нарушили данное нами слово! И ничего унизительного я в этом не вижу! Речь идет о гораздо более важных вещах — о нарушении партийной дисциплины, партийного устава! И за эти нарушения Халачев ответит перед судом революции!

Он снял очки, протер их и хотел продолжать, но тут послышался голос Панова, о присутствии которого забыли.

— Товарищ Луканов! — почти выкрикнул он. — Халачев убит!

— Как убит? — раздались удивленные возгласы. — Этого не может быть!

— Халачев убит, — повторил Панов. — Это правда!

— Здесь какая-то ошибка, — проговорил Луканов, вставая с места и снова принимаясь нервно расхаживать по залу. — У нас об этом нет никаких сведений. До нас доходили самые разные слухи, но, что он убит, я не слышал!..

— Он убит, товарищ Луканов! Это правда, — повторил Панов, все так же стоя у дверей, — истинная правда!

— Жаль! Очень жаль!

Все встали из-за стола и, склонив голову, молчанием почтили память погибшего. Луканов тоже стоял склонив голову, повторяя про себя: «Жаль! Очень жаль!» Затем, когда все снова сели, он сказал со вздохом:

— Какой был славный товарищ! Но его гибель лишний раз доказывает правильность нашей позиции. Факты — упрямая вещь, товарищи! С ними нельзя не считаться. В противном случае жертвы неизбежны! Либо мы до конца будем соблюдать нейтралитет и не поддадимся на провокации, либо все летит к чертовой матери! Третьего не дано! А плевенцы забыли об этом…

Панов знаком попросил Димитрова выйти. Медленным, тяжелым шагом Димитров с разрешения Луканова покинул зал заседаний.

Луканов продолжал говорить, развивая свой тезис о нейтралитете. Но мысль о погибшем товарище не давала ему покоя.

8

Пока они обсуждали вопрос о нейтралитете, палачи все туже затягивали петлю на шее народа. По потрескавшимся от зноя полям, до белым пыльным дорогам, по лесам и оврагам, по селам и городам — повсюду, где только слышался голос протеста против путчистов, рыскали шайки конных и пеших карателей. Они арестовывали, избивали и расстреливали непокорных, жгли их дома и заливали их кровью землю… Подобно протяжной песне жнецов, не имеющей ни начала ни конца, над страной неслись стоны и крики, сопровождаемые диким гиканьем банд головорезов, охотившихся за рассеянными остатками крестьянских отрядов и преследовавших их по жнивью и посевам, по разбитым дорогам, по хуторам и селам… Когда умолкали стоны обреченных, прощавшихся с жизнью, слышалось монотонное и зловещее «Хо-хо-хо!». Напрасно одни пытались успокоить страдающих, вдохнуть в них надежду: «Держитесь, братья!..» Напрасно другие взывали к милосердию карателей: «Опомнитесь!»

Каратели были безжалостны.

Их конница вихрем проносилась по стране, и страшное, несмолкающее «Хо-хо-хо!» отдавалось эхом во всех уголках Болгарии. Люди, преследуемые этим «Хо-хо-хо!», метались в огненном обруче сечи и, теряя последние остатки воли к сопротивлению среди свиста пуль и звона сабель, прощались навсегда с жизнью и умирали со стоном: «Боже, неужели ты не видишь, что творится на этой земле? Пожалей хотя бы наших детей!»

Генерал Русев отдал приказ: рубить головы… и как можно больше… Важно убивать, убивать, убивать! Он располагал точными сведениями обо всем, что происходило в стране. Ему докладывали о восстаниях в Плевене, Казанлыке, Шумене, Варне. От полковника Славейко Василева он знал, что Стамболийский скрылся в неизвестном направлении вместе со своим братом Василом и группой гвардейцев из личной охраны. На совещании с полковником Вылковым и Цанковым генерал впал в истерику, узнав, что «объект» скрывается где-то в районе Пазарджика. Капитану Харлакову приказали во что бы то ни стало доставить голову Стамболийского. Но поскольку в удачу Харлакова не верили, начальнику Пазарджикского гарнизона полковнику Василеву поручили сделать все возможное, чтобы обнаружить исчезнувшего Стамболийского. А так как и полковнику Василеву не верили, потому что он когда-то ходил в фаворитах у крестьянского вождя, то на розыски Стамболийского послали группу головорезов — сторонников Тодора Александрова, — опытных и хладнокровных убийц, готовых за бутылку ракии зарезать собственную мать. Всем новым старостам разослали по телеграфу секретные указания задерживать всех прохожих, кем бы они ни были.

Вечером 9 июня Стамболийский все еще находился у себя на вилле. Некий майор Попов из Пазарджикского гарнизона попытался захватить село Славовицу и арестовать премьера, надеясь получить за это крупное вознаграждение. Но поскольку и село, ж вилла охранялись силами «оранжевой гвардии», майор Попов не посмел атаковать село и укрылся со своей конницей в окрестных нивах и оврагах, направив Стамболийскому послание, в котором говорилось:

Стамболийский прочитал послание, поправил очки и немедленно написал ответ, исполненный возмущения и сдержанной гордости.

Стамболийский приступил к организации сопротивления. Вместе с братом Василом и капитаном Йоновским из личной охраны он провел военное совещание. Рано утром на следующий день они в сопровождении солдат «оранжевой гвардии» направились в Пазарджик… 11 июня в жестоком сражении у реки Тополница их отряд был разгромлен, остатки его рассеялись. После этого начались скитания Стамболийского по окрестностям Славовицы. Никто не знал точно, где он находится. Высказывались различные догадки и предположения.

В поисках его все перевернули вверх дном. Искали буквально за каждым кустом, за каждым камнем, но Стамболийского нигде не было.

И продолжает:

Такова история его поимки, история его последних дней…

Пошел проливной дождь. Потом он поутих, но не прекратился. С поля налетел не по-летнему холодный ветер. Но покрытой щебенкой проселочной дороге громыхала телега, запряженная двумя деревенскими клячами. Впереди и позади телеги ехали кавалеристы майора Попова в непромокаемых черных плащах. У каждого карабин висел на плече дулом вниз, чтобы в него не затекала вода. За кавалерией майора Попова тащились пехотинцы капитана Харлакова. Солдаты шли грязные, мокрые и понурые. Издалека все еще доносились пулеметные очереди и ружейная стрельба. Телега, конвоируемая людьми в черных плащах, продолжала громыхать по шоссе. Звон бубенцов сливался с шумом дождя и воем ветра. В телеге на охапке соломы стоял на коленях бывший премьер-министр Болгарии Александр Стамболийский. Его, в одной рубахе, со связанными за спиной руками и непокрытой головой, везли в Пазарджик.

Кортеж с опасным арестантом медленно тащился по дороге. Измученный Стамболийский, несмотря на холод и потерю сил, высоко держал голову. Сейчас он был уже не премьер-министром Болгарии, а вождем страны, распятой на кресте, закованной, как и он, в цепи. Таким он мысленно и видел себя, стоя на охапке соломы, под хлещущими в лицо струями дождя и порывами ветра, со скрученными назад руками. Гордый вид Стамболийского приводил в бешенство его мучителей.

Капитан Харлаков верхом на коне ехал рядом с майором и уговаривал его:

— Господин майор, давайте отвезем его обратно в Славовицу… Что нам делать в Пазарджике?

— Мне приказано сдать его полковнику Славейко Василеву, капитан! Если в Пазарджике с ним не справятся, тогда посмотрим.

— У меня тоже есть приказ, господин майор. К тому же мое подразделение приняло активное участие в задержании. Я выполняю приказ генерала Русева и полковника Вылкова… Арест произведен мной, а не вами!

— Да, но без моих кавалеристов вы ничего не сделали бы, капитан! Так что будьте благоразумны и не вмешивайтесь в мои дела. Где сейчас ваши люди?

— Следуют за вашими.

— Зря только месят грязь!

— Нет, господин майор! Мы выполняем особое поручение!

— Я тоже выполняю особое поручение!

— Но ведь мы первыми задержали его в корчме!

— В корчме — да. А потом? Кто разогнал крестьян, которые столпились вокруг телеги и пытались освободить его?

— Вы взяли его прямо из моих рук, господин майор! Это нечестно!

— Я не имел права рисковать, капитан. Я не очень-то доверяю твоим хилым пехотинцам… Эй, кто там остановил колонну? В чем дело? — закричал майор и пришпорил коня.

Колонна действительно остановилась. Путь ей преградили военные автомобили и конница.

— В чем дело? Почему остановились? — продолжал кричать майор.

Навстречу ему ехали верхом два офицера, тоже в длинных черных плащах, с которых стекала дождевая вода. Один из них был полковником, другой — подпоручиком. За ними следовали несколько кавалеристов с карабинами за спиной, в длинных зеленых плащ-накидках. Еще дальше виднелись грузовик и два легковых автомобиля с полосатым брезентовым верхом, а за ними — силуэты солдат в стальных касках. Солдаты только что сошли с грузовиков.

При виде столь внушительной военной команды, прибывшей из Пазарджика, майор Попов поспешил представиться полковнику и доложил, как была проведена операция. Но полковник не обратил никакого внимания на его слова. С майором они были знакомы по службе в Пазарджикском гарнизоне. Полковник знал и его храбрость, и его жадность к деньгам и наградам. В данном случае полковника больше интересовал другой офицер, капитан, который прискакал следом за майором.

— Капитан Харлаков? — проговорил полковник хриплым голосом. — Это вы?

— Так точно, господин полковник.

— Я получил телеграмму из Софии, в которой вам предписывается немедленно сдать мне арестованного Александра Стамболийского.

— Господин полковник…

— Немедленно, капитан! Я не могу терять времени!

— Именно это и я пытался объяснить ему, господин полковник, — вмешался майор, — но он упорствует.

— Здесь не может быть места для упрямства, капитан! Арестованный — опасный государственный преступник, а не ваша собственность.

— Господин полковник, — снова начал капитан Харлаков, подъезжая ближе к полковнику, — все это мне известно, но без расписки я не могу передать вам арестованного!

— Что?

— Расписка, господин полковник…

— Не смешите людей, капитан!

— Мы схватили его, когда он находился в корчме села Голак, господин полковник, и это заслуга и моих ребят. Они устроили засаду. А кавалеристы майора Попова прибыли уже потом.

— Дело было но так, господин полковник, — возразил майор. — Моя конница в течение двух дней контролировала подступы к Славовице, так что смешно думать, что арест Стамболийского — заслуга пехоты!

— Это издевательство над пехотой, господин полковник! У нас есть свидетели.

— У нас тоже есть свидетели!

— Господа, — поднял руку полковник, — прекратите пререкания!

— Я отвечаю за него перед генералом Русевым, господин полковник, и перед его величеством! Без расписки я не могу передать его вам!

— Что за глупости, капитан! — крикнул полковник, рванув повод коня. — Вы удивляете меня!

— Удивляться нечему, господин полковник, я выполняю приказ!

Наступило короткое молчание. И лил дождь. Капитан Харлаков смотрел на телегу, в которой на соломе стояла на коленях его жертва, и мысленно повторял: «Нет, без расписки я в Софию не вернусь! Напрасно майор Попов пытается подставить мне ножку. Ничего у него не выйдет!»

— Ну так как? — сказал полковник, поворачиваясь к стоявшему позади него адъютанту. — Дадим ему расписку?

— Как прикажете, господин полковник!

— Пиши!

Адъютант, не спешиваясь, снял с плеча кожаный планшет, вынул из него лист бумаги и, склонившись над ним, чтобы прикрыть от дождя, неровным почерком быстро написал: «Получил от капитана Харлакова премьер-министра Болгарии Александра Стамболийского в целости и сохранности». Немного помедлил и спросил:

— Этого достаточно, господин полковник?

Полковник ответил, не глядя на протянутый ему листок:

— Достаточно! Поторапливайтесь, у нас нет времени!

Подпоручик подал расписку Харлакову. Капитан взял ее и внимательно прочел. Потом повернулся к полковнику:

— Господин полковник, надо было написать «бывший премьер-министр», а не «премьер-министр». Кроме того, подписаться должны вы, а не подпоручик. Без вашей подписи расписка не имеет силы!

— Капитан Харлаков, — взревел полковник, — вы педант! Я прикажу арестовать вас, капитан Харлаков!

— Воля ваша, господин полковник, — вытянулся в струнку капитан, — но формальности должны быть соблюдены!

— Спрячьте расписку и перестаньте рассуждать!

— Слушаюсь, господин полковник!

— Арестованного — в грузовик! — скомандовал полковник.

Два солдата помогли связанному Стамболийскому сойти с телеги и забраться в открытый кузов машины. Полковник продолжал громко командовать:

— Свяжите его покрепче, чтобы не выпал по дороге. Грузовик — не телега!

Стамболийский повернулся к полковнику, посмотрел на него долгим взглядом и спросил хриплым голосом:

— Что это вы так заботитесь обо мне, полковник Василев?

Полковник молчал, и Стамболийский продолжал еще более язвительно:

— Теперь ты доволен, Иуда? Сколько сребреников тебе заплатили?

Полковник повернулся к нему спиной, но Стамболийский продолжал:

— Придет день, когда ты дорого заплатишь за это. И ты, и твои хозяева. Прав я был, когда предупреждал своих людей пуще всего бояться укуса старой кобылы — такие раны долго не заживают. Не поверили они мне, сцепились с коммунистами, а старых реакционеров проглядели.

— Вы были добрым человеком, господин Стамболийский. Что это на вас нашло?

— Я тебя из-под земли достану, полковник Василев! Ты от меня не уйдешь!

— Оставьте это, господин Стамболийский! Сейчас нас ждут более важные дела!..

— История проклянет вас! — продолжал арестованный. — И вас, и все ваше отродье!

Какой-то штатский, забравшийся в кузов, принялся связывать Стамболийского длинной мокрой веревкой. Бывший премьер-министр попытался встать на ноги, но штатский повалил его на дно кузова и еще туже стал затягивать веревку вокруг его ног и закоченевшего от холода тела.

Взревел мотор машины. Грузовик развернулся и, осторожно проехав сквозь строй стоявших по обеим сторонам дороги солдат, на большой скорости помчался к Пазарджику, подпрыгивая на ухабах и разбрызгивая во все стороны воду и грязь.

Впереди грузовика на еще большей скорости неслась легковая машина, в которой сидели полковник Василев и его адъютант.

9

Небо прояснилось. Свежая зеленая трава появилась в излучинах рек, на склонах оврагов. Жизнь, казалось, входила в обычную колею. Газеты старались успокоить людей. Даже о смерти Стамболийского писали сочувственно. Сообщалось, как он выдал себя за торговца лесоматериалом, как был опознан, арестован и доставлен в Пазарджик, как его привезли потом в Славовицу и как на обратном пути в Пазарджик неизвестные вооруженные лица напали на машину, в которой его везли, и бывшего премьер-министра освободили… А потом, в завязавшейся якобы во время погони перестрелке в десять часов утра он был убит… Все эти сообщения заканчивались словами:

Лишь много лет спустя народ узнал правду о последних часах жизни Стамболийского. Да, из Пазарджика его действительно привезли в Славовицу. Там его заперли на вилле, где расположились пьяные головорезы, бородатые убийцы, увешанные пистолетами и кинжалами. Они допрашивали его, садились на него верхом, кололи кинжалами, чтобы он медленно истекал кровью, сдирали с него кожу, требуя сказать, куда он спрятал свои «богатства». В конце концов они обезглавили его, а труп зарыли на песчаном берегу реки Марицы вместе с трупом его брата Васила. Свидетельницей этого преступления оказалась крестьянка, трудившаяся на своей бахче на противоположном берегу. Когда палачи убрались, она перешла реку вброд, отломила ивовую ветку и глубоко воткнула ее во влажную землю в том месте, где зарыли убитых. Сделав это, крестьянка убежала. Ивовая ветка принялась и через много лет превратилась в высокую иву, по которой крестьянка и нашла могилу замученных… Такова истина, хотя сегодня она и звучит подобно легенде. Признательные потомки воздвигли Александру Стамболийскому величественный памятник на горной вершине Янина-Громада, в окрестностях Славовицы.

Но в те июньские дни никто ничего не знал. Жизнь шла своим чередом. Царь Борис играл в теннис во дворце Врана с одним из офицеров своей личной гвардии и делал вид, что политика его не интересует.

Однажды в разгар игры ему доложили, что у него просят аудиенции профессор и генерал. Ему было неприятно видеть их, но он велел передать, чтобы они его подождали.

— Я совсем о них забыл, — сказал он офицеру, отбивая мяч. — Наверное, опять с какой-нибудь неприятной новостью! — Доиграв гейм, Борис сказал своему партнеру по-немецки: — Приходите, поручик, завтра. Надо вас поучить! Пока вы слабак.

— С удовольствием, ваше величество!

Пока царь принимал душ, профессор и генерал ждали его в тени сада возле парадного подъезда дворца. Им было жарко, но они не решались расстегнуть ни одной пуговицы, поскольку его величество мог появиться в любой момент.

Глядя на обсаженный розовыми кустами корт, они говорили о спорте, вспоминали молодость. Генерал рассказывал, что в школе он был вратарем футбольной команды, а профессор заявил, что никогда не увлекался спортом. Его больше интересовали животные, особую склонность он питал к овчаркам.

— А кошек вы любите? — спросил генерал и тут же продолжил: — Кошка — коварное животное. В прошлом году кошка загрызла у соседей грудного младенца… Это подлинный случай!

— Да, бывает такое.

— Меня лично, всегда тянуло к спорту. Я и сейчас упражняюсь дома с гантелями…

Он не успел закончить фразу. Со стороны душевых показался царь в купальном халате. Генерал, первым увидевший его, вскочил со скамьи и вытянулся по стойке «смирно». Профессор тоже встал.

— Ну, господа, — царь произнес это с улыбкой, у него было хорошее настроение, — вы пришли меня порадовать?

Он поздоровался с ними за руку, предложил сесть на скамью, сам уселся напротив них в плетеное кресло, поплотнее запахнул халат.

— Ваше величество, — начал профессор, — мы прибыли, чтобы доложить вам, что после отстранения главного виновника…

Борис перебил его:

— Вы называете это «отстранением», профессор?

— Но, ваше величество…

— Продолжайте, продолжайте. В английской прессе уже публикуют разные карикатуры. На одной из них, например, вы на блюде подносите мне голову этого, как его там? Ивайло Второй или Третий? Сколько развелось претендентов на престол, что всех и не упомнишь!

— Но, ваше величество, — сказал генерал, — он виновен во всех бедах Болгарии! Разве не так?

— Да, генерал, но вы могли бы это сделать и без лишнего шума. Мне не нравится этот шабаш в Славовице!

— Другого выхода не было, ваше величество! Лес рубят — щепки летят! Гнев народа…

— Он часто цитировал Дантона, — произнес профессор с иронией в голосе, — говорил…

— Что же именно, профессор? — полюбопытствовал Борис.

— «Я лучше сам пойду на гильотину, чем пошлю на гильотину других»!

— Гуманно! — воскликнул Борис. — Очень гуманно! — И демократично! Вам бы не мешало поучиться у него, профессор! Между прочим, что стало с этим капитаном… как его там?

— Капитан Харлаков, ваше величество! — доложил генерал.

— Подобным личностям не место в армии, генерал!

— Слушаюсь, ваше величество!

— Не люблю педантов!

— Так точно, ваше величество!

Борис вытер лысину платком и надел панаму.

— Разве я не прав, генерал?

— Совершенно правы, ваше величество! — ответили профессор и генерал в один голос.

Царь поудобнее устроился в кресле и продолжал:

— Не могу сказать, что мне приятны карикатуры, появляющиеся в западной прессе. Нам не может быть безразлично, что думают о нас Англия и Франция. Даже Сербия выражает свое неодобрение! Разве на таких условиях я подписал указы?

— Ваше величество…

— Не оправдывайтесь, профессор! Меня шокирует жестокость болгар. В Германии подобные вещи были бы немыслимы. Вы же его искололи всего ножами!

— Нам ничего об этом не известно, ваше величество.

— На его теле насчитали тридцать ножевых ран, профессор! Как это можно назвать? На него садились верхом, как на животное… а потом еще и обезглавили. Это переходит все границы, профессор!

— Революция, ваше величество! — сказал генерал. — Трудно сдержать народный гнев…

— Известно ли, по крайней мере, где он похоронен?

— В надежном месте, ваше величество! — успокоил царя генерал. — Я лично принял необходимые меры. Не извольте беспокоиться!

— Рассказывают, что на берегу Марицы бегают собаки с человеческими костями в зубах.

— Кости не его, ваше величество, — продолжал оправдываться генерал. — Это кости других мятежников, отказавшихся сложить оружие, несмотря на наши уговоры.

— Будьте осторожны, генерал! В Болгарии каждый должен соблюдать порядок и закон.

— Так точно, ваше величество!

— Кроме того, не забывайте, что мы прежде всего — христиане. И мы должны проявлять больше милосердия и любви к ближнему!

— Мы уже отслужили молебен по всем павшим, ваше величество!

— Знаю. Но этого мало. Между прочим, как дела со списками, которые вы должны были мне подготовить?

— Они составлены, ваше величество! Позвольте ознакомить вас с ними? — Генерал начал рыться во внутренних карманах френча.

Борис презрительно рассмеялся. Не поднимая взгляда от своих ног, обутых в сандалии, он сказал:

— Не трудитесь, генерал, я не служу в вашем ведомстве… Я — царь этой несчастной страны, и мне хочется, чтобы министрами у нас были умные люди, а не бюрократы! Не только Англия и Франция, но и большевистская Москва уже интересуется нашими внутренними делами!

— Как мы должны это понимать, ваше величество? — спросил профессор.

— Очень просто! Большевистская Москва уже засылает в Болгарию своих агентов. Вы слышали когда-либо о Василе Коларове?

— Да, ваше величество. Он секретарь Коммунистического Интернационала в Москве, — ответил профессор. — Я его хорошо знаю. У меня были о нем серьезные споры в парламенте. Это умный, эрудированный коммунист. Образование получил в Женеве.

— Знает иностранные языки, — добавил генерал, — немецкий, французский.

— Благодарю за информацию, — отмахнулся Борис. — А вам известно, что этот самый Коларов пересек на лодке Черное море и сейчас скрывается где-то в Болгарии?

— Как-так, ваше величество? — встрепенулся генерал. — Не может быть! Неужели это правда?

— Вам не кажется странным, генерал, что я информирую вас об этом, а не вы меня? Хорошо же вы работаете, если вам неизвестно, что Васил Коларов уже в Болгарии.

Тень давно сместилась, и двое посетителей царя изнемогали от жары под палящими лучами солнца. Их лица покрылись потом, но они не смели подняться со скамьи. А его величество не догадывался предложить им перейти в тень. Ему было приятно и удобно под зонтом.

— Пока вы возитесь с земледельцами, их «двоюродные братья» снуют по всей стране. Переведите свой взгляд на коммунистов, господа. Я не случайно потребовал у вас список функционеров коммунистической партии.

— Список готов, ваше величество.

— События разворачиваются с головокружительной быстротой, — продолжал царь, — и я бы не хотел, чтобы они застали нас врасплох. Если еще вчера коммунисты говорили о нейтралитете, то завтра, они спокойно могут его нарушить. Вы имеете дело с диалектиками, господа! Они не случайно выдумали себе такую философию. Как там их вождь Димитр Благоев? Все еще болен?

— Да, ваше величество, — ответил профессор.

— И к тому же очень тяжело, — добавил генерал.

— Это не имеет значения, — продолжал Борис. — Если даже Благоев умрет, останутся другие. Останутся Луканов, Коларов, Димитров, Кабакчиев. Как видите, я их знаю!

— Просто поражен, ваше величество! — заискивающе воскликнул генерал. — Какая удивительная память!

Борис нахмурился. Затем встал с кресла и принялся завязывать пояс халата.

— Если царь не счел за труд запомнить имена пяти коммунистов, генерал Иван Русев должен знать имена пяти тысяч, дабы государственному кораблю не грозили никакие неожиданности!

— Так точно, ваше величество! Я их уже знаю.

— Браво! — Царь похлопал генерала по плечу и пошел по мощенной плитками дорожке, волоча по земле полы халата. Сделав несколько шагов, он остановился и, не оборачиваясь, громко, чтобы его услышали, сказал: — Аудиенция окончена, не так ли?

— Да, ваше величество!

Царь пошел дальше, а они, замерев в почтительных позах, глядели ему вслед до тех пор, пока он не скрылся за дверью дворца.

10

«Слово», «Мир», «Пряпорец», «Независимост», «Народ», «Радикал», «Епоха», «Ден»… Вороха изданий желтой прессы лежали на обшарпанной деревянной скамье.

Димитров и Люба ехали в купе одни. Они стояли у окна, стараясь не думать об угрозах, которыми были переполнены эти газеты.

— Они уже начинают, Люба, — сказал Димитров, выбрасывая за окно недокуренную сигарету. — Посмотри, как стараются банкиры из «Слова» и «широкие» из «Народа». Они уже облизываются, предвкушая, что им достанутся министерские кресла…

— Вероятно, пронюхали про десант Коларова, — тихо сказала Люба, незаметно поворачивая голову, чтобы посмотреть, стоит ли еще в коридоре тип с бакенбардами.

— По-видимому, они располагают какой-то информацией, — продолжал Димитров по-немецки, — но это лишь их предположения. Иначе, будь у них точные сведения, они подняли бы крик на весь мир.

— Этот тип здесь, — шепотом, тоже по-немецки, произнесла Люба. — Он от самой Софии не отстает от нас. Ты заметил, какие у него кошачьи глаза?

— У него и хвост есть, Люба, — с улыбкой сказал Димитров, поворачиваясь к шпику, который стоял перед их купе, делая вид, что смотрит в окно.

Поняв, что говорят о нем, шпик отошел от двери и остановился у соседнего окна, спиной к ним, держа руки в карманах брюк. Это был человек небольшого роста, с длинными спутанными волосами; на его узких плечах болтался поношенный пиджак в клетку, доходивший ему чуть ли не до колен.

— Неужели этот хвост будет тянуться за нами до самой Варны? — проговорила Люба, не сводя взгляда с клетчатого пиджака.

— Очевидно, придется нам ехать в этой приятной компании. Надо что-нибудь придумать, чтобы отделаться от него до приезда в Варну.

— Только берегись провокации, Георгий!

— Не беспокойся, — ответил Димитров, вынимая из кармана «Работнически вестник», — с такими, как он, мне уже не раз приходилось иметь дело.

Он резким движением развернул газету. На ее первой и третьей полосах отчетливо выделялись пустые белые прямоугольники. В последние недели орган коммунистической партии регулярно выходил с такими белыми прямоугольниками — свирепствовала цензура. Находчивые редакторы в каждом номере крупным шрифтом помещали выдержки из тырновской конституции, которая еще не была отменена; таким образом они заполняли пустые места в газете и одновременно «утирали нос» новым правителям.

— «…Статья семьдесят девятая основного закона гласит: печать свободна, цензура недопустима».

Димитров прочитал этот текст громко, чтобы его сосед слышал, но тот продолжал стоять у окна.

— Что значит «печать свободна»? — спросила Люба по-немецки.

— Не знаю, — пожал плечами Димитров, — может, спросить об этом господина? Наверное, ему известно, что значат слова «печать свободна» и почему так много белых мест в газете?

Шпик настороженно взглянул на Димитрова и отступил на шаг.

— Мы австрийцы, едем в Варну, — сказал Димитров по-немецки, обращаясь к нему. — Не могли бы вы дать нам кое-какие пояснения относительно вашей прессы?

— Я вас не понимаю, — смущенно пробормотал шпик и попытался отойти подальше, но Димитров крепко взял его за рукав и, наклонившись к уху шпика, тихо произнес на Чистом болгарском языке:

— Послушай, любезный, можешь донести в полицейское управление, что Георгий Димитров возмущен введением в Болгарии цензуры. Можешь сообщить также, что он вместе с женой направляется в Варну и что его жена тоже возмущена цензурой!

— Но откуда вы взяли…

— Знаю и вижу все. Так что мотай отсюда, пока не поздно. И чтобы после остановки в Шумене я тебя в поезде не видел! Понятно?

Шпик смотрел на него испуганно и удивленно.

— Я спрашиваю: понятно? — продолжал Димитров, кладя руку ему на плечо. — И давай по-дружески договоримся. Если в Шумене не выйдешь, в Варне тебе намнут бока. За последствия не отвечаю! Ясно?

— Вы не имеете права выгонять меня из вагона, — испуганно попятился шпик. — Я такой же пассажир, как и другие.

— А где же твой билет? — проговорил Димитров, в упор глядя на него. — Мы все едем с билетами, а ты…

— Но послушайте… — пятился побледневший агент.

Димитров в упор смотрел на него.

— Давай, давай, и чтобы духу твоего здесь не было! В Шумене пересядешь на софийский поезд. Там он встречается с варненским. Надеюсь, ты меня понял?

Несчастный повернулся и трусцой побежал по узкому коридору. Только когда шпик скрылся в другом вагоне, Димитров громко рассмеялся.

— Зачем ты это сделал? Он ведь может привести других шпиков. Не стоило так! — сердилась Люба.

— Не приведет, Люба, — смеялся Димитров. — Не приведет, будь уверена! Я этих храбрецов знаю очень хорошо!

— Надо было отделаться от него хитростью, а не так…

— Наоборот, Люба, с такими, как он, надо действовать именно так, — продолжал смеяться Димитров. — Они донимают только кулачное право.

Димитрову не раз приходилось иметь дело с подобными, людьми. Он знал, что хорошие слова, вежливое обращение, такт не производят на них ни малейшего впечатления. Кожа у них настолько задубела, что они могут почувствовать только укол иглой. Только тогда они отступают и становятся чуточку осторожнее и вежливее или же исчезают с арены борьбы.

— Я готов держать пари, — сказал «Димитров, — что он сойдет в Шумене с поезда. Непременно сойдет! Давай поспорим!

На Шуменском вокзале, куда поезд прибыл через полчаса, все произошло именно так, как и предсказывал Димитров. В толпе на перроне мелькнула физиономия с бакенбардами. С другой стороны перрона стоял прибывший из Варны софийский поезд. Димитров высунулся из окна, помахал рукой шпику и громко крикнул:

— Ты меня хорошо понял, приятель?

Шпик обернулся.

— Этот поезд направляется в Софию! Счастливого пути! И передай привет генералу Русеву!

Человек в клетчатом пиджаке ускорил шаг, стараясь скрыться в толпе, опасливо оглянулся, проверяя, следят ли еще за ним, потом быстро вскочил в последний вагон.

Димитров смеялся, обводя взглядом окна вагонов стоявшего напротив поезда, который через минуту, должен был тронуться. И вдруг, совершенно неожиданно, заметил в одном из окон знакомое лицо. У него сразу же потеплело на сердце. Высунувшись по пояс из окна, ему махал рукой не кто иной, как сам майор, с которым они не виделись с последней сессии парламента.

— Майор! — закричал Димитров. — Где тебя носит, майор?

— Да вот, все скитаемся по белу свету как неприкаянные!

— Что нового в Варне?

— Новости плохие, Георгий! Ну да ничего!

Поезд на Софию отошел и начал набирать скорость, а майор, высунув голову из окна, все продолжал махать рукой, улыбаясь Димитрову.

Через несколько минут тронулся и поезд на Варну. Димитров и Люба стояли у окна, думая о том, что их ждет впереди. Партия возложила на них трудную задачу: как можно скорее встретиться с Коларовым.

— Интересно, куда это он ездил? — спросила Люба.

— Наверное, выполнял какое-нибудь поручение.

— Да, наступило время поручений! — вздохнула она.

Стучали колеса, поезд мчался все быстрее вперед, и черная грива дыма стлалась над равниной.

11

Долгая, нескончаемая борьба сблизила их, научила опираться друг на друга в трудные минуты. Когда они думали о том, сколько бурных и неожиданных событий им пришлось пережить за прошедшие годы, им казалось странным, что они остались целыми и невредимыми.

Она была молодой и красивой, когда приехала из Вены. Писала стихи, страстно выступала на собраниях. Ее светлое одухотворенное лицо привлекало к ней людей.

Он тоже был молод — они оказались ровесниками, оба родились в 1882 году. Неожиданно к ним пришла любовь. Трудно было устоять перед его страстным взором, его ораторским даром, смелостью, которую он проявлял на митингах и демонстрациях. Он, как многие в то время, отпустил бородку, обрамлявшую его продолговатое, смуглое, бледное лицо, ходил с тростью, носил широкополую шляпу, узкие брюки, длинный пиджак с неширокими лацканами, белую манишку и туго накрахмаленные манжеты — по моде тех лет. Она была швеей и понимала толк в хорошо сшитой модной одежде. Ей нравился его изысканный вкус, хотя сам он не обращал на свою внешность особого внимания и одевался с элегантной небрежностью, чем нравился ей еще больше. Но покоряло ее в нем другое — выражение лица и взгляд, который казался ей непостижимым. Сквозившая в его взоре внутренняя неуемность волновала ее, не давала покоя, где бы они с ним ни встречались, где бы она его ни видела.

Оба они были выходцами из тех низов, борьбе за счастье которых посвятили свою жизнь. Круглая сирота с раннего детства, выросшая в нищете, Люба не видела для себя в жизни другой надежды, другой веры, кроме надежды и веры в коммунизм. Еще в Вене, куда она поехала учиться, она сблизилась с марксистами, которые открыли ей глаза на мир. Приехав в Болгарию, она окончательно убедилась, что ее место в рядах рабочего класса, в рядах профсоюзного социалистического движения. В это время она писала стихи, редактировала газету швейников, ходила на собрания и митинги, на рабочие, вечеринки и пикники. Встретив Димитрова, она навсегда связала с ним свою жизнь. Она стремилась дать ему радость, поддержать его в трудные минуты, создать для него уют и приятную, теплую обстановку в их маленьком домике на Ополченской улице в бедном Ючбунаре. Здесь, в сущности, и началась для них обоих настоящая, сознательная жизнь, полностью отданная борьбе.

Длинная цепь удач и неудач протянулась через долгие годы. В 1902 году Димитров стал членом социал-демократической рабочей партии. В 1903-м активно участвовал в борьбе против «широких» социалистов. Тогда же Димитров навсегда встал на сторону Димитра Благоева и Георгия Киркова и сделался их самым близким последователем и учеником. В 1906 году они с Любой поженились. В том же году он лично руководил организованной им же забастовкой шахтеров в Пернике, которая длилась целый месяц. 1909-м году его избрали членом Центрального Комитета партии. В 1912-м бросили в Черна-Джамию (турецкую тюрьму в окрестностях Софии) за полемику с каким-то «широким» социалистом. В 1913 году Димитров был избран депутатом Народного собрания от рабочих Врачанского округа. Затем начались войны — тяжелые, голодные, нищие годы. Но и в эти годы ни на день, ни на час не стихала борьба. Как депутат, он часто выступал в Народном собрании, протестовал против тяжелых условий жизни бедняков, против высоких налогов. Он выезжал на фронт, устраивал нелегальные встречи и собрания, распространял листовки и воззвания против войны. Он был одним из первых, кто принес в окопы весть об Октябрьской революции. В 1918 году Русенский военно-полевой суд приговорил его к тюремному заключению «за подстрекательство к нарушению военных порядков и за оскорбление чести мундира». В софийской тюрьме он просидел до конца войны. Выйдя на свободу, снова бросился в битву, организовывал забастовки и митинги. Его имя уже хорошо знали все — и друзья, и враги. Им восхищались, его приветствовали, боялись и избегали встреч и столкновений с ним. Он руководил забастовками в Софии, Пернике, Сливене, Бургасе, Варне — везде, куда приходилось выезжать… Из уст в уста передавались рассказы о его речах в парламенте, о схватках с жандармами и полицейскими.

Вспоминая, сколько опасных, роковых моментов ему пришлось пережить, он расценивал только что происшедший эпизод как пустяк. Димитров привык расправляться с подобными субъектами, которые путались у него под ногами и попадали порой в анекдотические ситуации… Однажды он заставил шпиков прождать его целых два часа, пока шло собрание, но им так и не удалось арестовать его, потому что на трибуне его заменил другой оратор, внешне очень похожий на него. В другой раз он ускользнул от них, переодевшись в форму офицера… Случалось ему встречаться с ними и лицом к лицу, как в тот раз, когда он возглавлял процессию разгневанных рабочих, хоронивших трех убитых полицией безработных. Жандармы осадили коней перед этим страшным траурным шествием, во главе которого шел Димитров с грозно поднятой, сжатой в кулак рукой… Они подались назад, убрали шашки в ножны и не посмели остановить колонну, идущую со знаменами… Вместе с траурной процессией прошел и он через застывший полицейский кордон, а оркестр играл «Вы жертвою пали в борьбе роковой». И никто не посмел поднять руку на подавленных горем рабочих, в сердцах которых клокотала ярость. Они со знаменами шли за ним. Врагов бесила его дерзость, выводили из себя легенды, которые рассказывались о нем, его статьи и речи, которые печатались в газете «Работнически вестник», брошюры по вопросам профсоюзного движения (одна из них «От поражения к победе» — о знаменитой забастовке железнодорожников, проведенной в 1919 году), его запросы в парламенте относительно дороговизны жизни, высокой квартирной платы, безработицы, плохого качества хлеба, эксплуатации и всех прочих безобразий, творившихся в этом жестоком буржуазном мире. Враги часто писали на него пасквили, клеветнические статьи, доносы. Они пытались шантажировать и провоцировать его. Распространялись всевозможные небылицы о его поездках за границу — в Будапешт, Бухарест, Белград, Вену, Амстердам, Стокгольм, — где он бывал как представитель болгарского рабочего класса на различных международных конгрессах, встречах, дискуссиях. Пользовались любым случаем, чтобы уязвить его, придумывали несуществующие эпизоды из его личной жизни, клеветали, добиваясь того, чтобы он им ответил… Но он презрительно молчал — «Собаки лают, а караван себе идет». Но когда враги затрагивали партию или его партийную честь, он не оставался у них в долгу — тут же выступал со статьей, чтобы пригвоздить врагов к позорному столбу с присущей ему логикой и смелостью, которые всем были хорошо известны. Все это было естественно, закономерно, логично… Борьба вносила в его жизнь напряженность, смысл, словно иначе и быть не могло. Так было всегда… С тех пор, как он впервые увидел свет на полевой меже в радомирском сельце Коваченцы, ему было суждено вечное стремление к справедливому миру. Так было всегда: жажда знаний и отсутствие возможности закончить образование, первые шаги в профессии типографского рабочего, стихи Ботева, «Что делать?» Чернышевского, «Капитал» Маркса… И немецкий язык, который он ежедневно учил с помощью Любы, и долгие беседы с Дедом[8], с Мастером[9]…

— О чем ты задумался? — спросила Люба, заглядывая ему в глаза. — У тебя не выходит из головы майор? Или эта гадина?

Он вынул пачку сигарет, закурил и улыбнулся.

— Нет, я думал не о майоре и не о той гадине, — ответил он по-немецки.

— О чем же?

— Я думал о господине Радославове. Ты помнишь этого махрового реакционера с раздвоенной бородой?

— Помню. Но почему ты говоришь по-немецки?

— Инстинкт самосохранения, Люба. Непроизвольно… Случается, что и у стен есть уши.

— Пожалуйста, говори со мной по-болгарски! — Она погладила его по руке. — Здесь нет чужих ушей.

— Так вот, — продолжал он, — этот старик после войны сбежал в Германию. Мне вспомнилось далекое прошлое, когда я работал наборщиком… Вспомнились Первое мая и гнусная статья этого старика, которую он написал против нас, рабочих. Я один во всей типографии умел разбирать его почерк… И представь себе, он, старая лиса, понял, что произошло. Я ему сказал, что не стану набирать статью, пока он не вычеркнет из нее всех обидных слов. Он кричал, ругался, но вычеркнул-таки… Потом мне вспомнился случай в парламенте в пятнадцатом году, когда обсуждался вопрос о военных кредитах. Такого отчаянного германофила, как Радославов, мне в жизни не приходилось встречать. Я предложил ему тогда взять обратно внесенное им предложение. Нельзя было взваливать на плечи народа столь непосильное бремя. Тогда-то он, старая лиса, и припомнил мне тот давний случай. «Я тебя помню, — сказал он, — ты и тогда пытался навязать мне свою цензуру». Этот старый цензор и мракобес помнит все. Какая завидная намять! Разумеется, на этот раз он не подчинился моей воле. Провел военные кредиты через парламент, толкнул страну в пропасть, а затем сбежал в Германию с Фердинандом. Спорили мы с ним на немецком языке. Понимаешь, Люба, он забыл болгарский, этот старый ура-патриот.

— Ты шутишь, Георгий!

— Нет, Люба!

— Ты никогда не говорил со мной так странно. Что случилось?

— Все очень просто. Скоро придется говорить только иносказательно. Совсем нетрудно плюнуть в лицо шпику, остановить конный наряд полиции, не допустить печатания статьи «Долой!» или «Да здравствует!», выступить с пространной речью против репараций…

— Но и не так легко!

— Понимаешь, Люба, в открытом бою всегда легче! Но сориентироваться в сложной ситуации, найти верный лозунг… И не только найти, но и осуществить его — в этом и заключается великое искусство революции! Я думаю о Ленине, о его знаменитых словах: «вчера» было рано, «завтра» будет поздно! Значит — сегодня, сейчас! Это и есть диалектика. Сегодня, сейчас!.. Нам не удалось уловить это самое «сегодня», и мне все яснее становится, что мы оказались в тупике, в безвыходном положении. Нельзя сказать, что это болото. И все же положение у нас ужасное.

— Я не согласна насчет безвыходности положения!

— Возможно, я неточно выразился. Но мы погубили Халачева, Люба! Мы прозевали события в Пазарджике. Я вспоминаю наш последний разговор со Стамболийским перед его отъездом в Славовицу. Ведь мы тогда пришли к взаимопониманию и вместе с тем не достигли его. Произошло какое-то нелепое, непонятное, ужасное недоразумение! Я ему что-то говорил, он мне что-то отвечал, но это ни к чему не привело. А они оказались лучшими диалектиками, чем мы, хотя о диалектике не имеют ни малейшего понятия.

— Они — ловкие политики!

— Возможно, так оно и есть. И все же скорее они — ловкие мошенники, хитрые лисы, подлые, коварные, наглые. А мы? Что делали мы? Произносили речи в парламенте, провозглашали лозунги, клеймили тирана — и все это, как говорил Ботев, вне сферы реальности.

— Я очень надеюсь на Коларова, — сказала она.

— Я тоже. Пугает меня только встреча с ним. У него уже сложилось довольно неблагоприятное мнение о нас. Это видно из полученной радиограммы и из опубликованных им статей.

— На его стороне и Коминтерн.

— Вне всякого сомнения. Мы во что бы то ни стало должны найти с ним общий язык!

На лице его отражались боль и печаль — ей редко приходилось видеть мужа таким. Она не сводила с него глаз, мысленно повторяя: «Говори, говори все, до конца, потому что твои тревоги — это и мои тревоги! Говори до конца!» Но он умолк, так и не высказав всего. Он еще не нашел точных слов, чтобы объяснить ей все, что тревожило его в последнее время; он словно боялся самого себя, боялся охвативших его сомнений.

Шумен остался далеко позади. Поезд приближался к Варне. Вдали уже виднелась синяя гладь Гебеджейского озера. Скоро должно показаться Черное море.

12

Далее Васил Коларов рассказывает:

Так началась миссия Васила Коларова в те напряженные летние дни. Ему отвели комнату в маленьком домике варненского адвоката Георгия Желязкова, и он в первый же день встретился там с руководителем варненской партийной организации Димитром Поповым, членом партийного совета и депутатом парламента от коммунистической партии. Они обсудили создавшееся в стране политическое положение, обдумали план скорейшего переезда Коларова в Софию. В сопровождении специально присланного Центральным Комитетом связного Коларов ночным поездом выехал в Софию. Однако в результате предательства рано утром его арестовали и сняли с поезда на станции Горна-Оряховица, на полпути от Варны до Софии. После допроса в полицейском участке, где его опознали, Коларов продолжил свой путь в Софию, но уже под конвоем двух полицейских. Вечером поезд прибыл в Софию, и Коларова сразу же отвели в управление общественной безопасности. Там он оставался несколько дней. Софийские трудящиеся и Центральный Комитет партии прилагали все усилия, чтобы его освободить, но безрезультатно. Генерал Русев, опасаясь беспорядков в Софии, отдал приказ отправить Коларова назад, в Варну. И Коларова по этапу доставили туда. После мытарств по варненским тюрьмам ему наконец удалось добиться свидания с Георгием Димитровым, который специально приехал из Софии. Их свидание происходило, разумеется, в присутствии полицейских.

На следующий день Коларов направил градоначальнику требование о своем освобождении, мотивируя его тем, что с момента, задержания прошло уже десять дней (будучи юристом, он отлично знал законы). Но градоначальник, не желая ничего слышать о законах, отказался удовлетворить его требование. Коларов продолжал протестовать, ссылаясь на различные параграфы законов и конституции, и в конце концов при содействии адвоката-коммуниста Касабова его дело было передано прокурору.

Оказавшись на свободе, в ожидании разрешения поехать в Софию с правом заезда в родной город Шумен Коларов вторично встретился с Димитровым на маленькой даче «Незабудка», расположенной в винограднике на берегу моря.

Несмотря на полученную Коларовым свободу, все же пришлось строго соблюдать осторожность. Любе поручили привезти Коларова на извозчике от Желязковых, а Димитров ждал его на даче.

Это произошло восьмого июля, в воскресенье. Стоял прекрасный летний день. В Приморском парке играла музыка, толпы гуляющих стекались к городскому пляжу, чтобы посмотреть, как будут выбирать «мисс Пляж». Элегантные красавицы в купальниках дефилировали перед разинувшими рты зеваками.

Когда выехали на ведущее в Евксиноград шоссе, Коларов огляделся и сказал с горечью:

— Меня удивляет эта идиллия, Люба, особенно после всего, что произошло в стране!

— Да, — ответила она по-немецки, указывая на спину возницы. — Будь осторожен!

— Понимаю, — продолжал Коларов тоже по-немецки. — Так вот, кое-что меня удивляет!

— Ты сам видел вчера в тюрьме, как они осторожны.

— Я бы не сказал этого о дежурном офицере. Если и другие похожи на него, то ничего не стоило бы справиться с ними.

— Их агентура активизируется. Мы почувствовали это в Софии. За нами следили даже в поезде.

— Нет сомнения в том, — сказал Коларов, — что они приходят в себя. Именно поэтому нам нельзя терять ни дня. Я надеюсь, что Георгий меня поймет.

— Обстановка очень сложная, бай Васил, — заговорила по-болгарски Люба, — да и забот у нас много. Как у тебя дела с уроками музыки?

— Хорошо.

— Мне очень хотелось повидать Веру. Она была учительницей у Элеоноры, бывшей царицы.

— Да. Позавчера княгини были у них в гостях.

— Значит, не забывают ее. Это очень мило с их стороны.

— Воспитанные девушки, — сказал он громко, чтобы слышал возница. — Интересуются музыкой и живописью.

— А ты сам еще рисуешь?

— Да.

— А меня в последнее время увлекла математика. С большим удовольствием решаю на досуге математические задачи. Прежде я с математикой была не в ладу, — улыбнулась Люба. — Считала, что лучше спрягать латинские глаголы, чем решать задачи…

— А вот и море, господа! — крикнул возница. — Ничего красивее и быть не может! Как зеркало!

Он взмахнул кнутом, щелкнул им в воздухе, не касаясь спин коней, и фаэтон покатился по проселочной дороге, уходящей от шоссе в сторону.

13

Внизу показалась утопающая в зелени кокетливая дача «Незабудка». На террасе их ждали Димитров и Желязков. Из дверей кухни вышла Вера, бывшая учительница Элеоноры. От берега к коляске уже бежали по аллее дети, чтобы встретить гостей.

Размахивая панамой, Коларов улыбался и издали приветствовал детей. Люба, уже бывавшая на даче раньше, показала вознице, где остановиться.

Старые друзья, Димитров и Коларов, обнялись и потом долго трясли друг другу руки. Их встреча, проходившая в тюрьме при «клубе унтер-офицеров» под наблюдением офицера-полицейского, не шла в счет. Те полчаса, которые им отвели на беседу, они держались очень напряженно, вынуждены были следить за каждым своим словом, стараться не затрагивать важных вопросов. Сейчас обстановка была иной.

Все прошли на террасу и сели в плетеные кресла. Над головами простер свою широкую крону канадский тополь. Тихо шелестели листья. Веяло прохладой. С моря дул легкий ветерок. Спокойную морскую гладь заливало солнце. По желтому песку пляжа бегали голые ребятишки, плескались в воде, весело кричали что-то, глядя в сторону террасы. Женщины спустились к детям. В тени террасы остались только Коларов и Димитров. Желязков занялся приготовлением обеда.

— Я бы хотел, чтобы заседание Совета отложили до моего приезда в Софию, — начал Коларов.

— Я сообщу о твоем желании, — сказал Димитров, — но дело не в этом. Ты сам понимаешь, что есть еще много вещей, которые тянут нас назад, висят у нас камнем на шее.

— Старые резолюции, хочешь сказать?

— В определенном смысле — да. И старые резолюции, и старые привычки, и старые антипатии. Всего этого набралось больше, чем надо.

— Я прочел доклад Луканова. Не понимаю: две самые крупные партии в стране вцепились друг другу в волосы. Из-за чего?

— Мы все обсуждали, уточняли, взвешивали…

— В Коминтерне мне пришлось краснеть из-за этого доклада. Заседания, рефераты, членские взносы… А когда дело доходит до самого главного — провозглашается нейтралитет! Партия складывает оружие!

— В этом есть доля истины, но всего лишь доля! Вы смотрите на события несколько со стороны. А Луканов — секретарь по оргвопросам. Ему приходится думать обо всей партии, притом учтите запутанность ситуации.

— А плевенское восстание? А события в Казанлыке, Варне, Шумене? Аресты? Убийства? Разумеется, положение сложное! А что думает по этому вопросу Дед?

— Он тяжело болен.

— Жаль. Мне бы хотелось увидеться с ним.

— Он советует проявлять осторожность.

— А какую позицию занимают разные там демократические лидеры? Все эти малиновы и мушановы, радикалы, Костурков?

— Ничего определенного. Виляют хвостами, каждый надеется получить министерский портфель.

— Я слышал, что профессор все еще читает лекции в университете. Неужели его кто-нибудь слушает? А «широкие» социалисты? Они, кажется, выступают в роли самых восторженных трубадуров. Наверное, и им пообещали какую-нибудь кость?

— Они ее уже получили — министерство железных дорог… А вообще-то, возни много, что и говорить. Каждый тянет в свою сторону. Но если присмотреться к обстановке повнимательнее, можно заметить, что произошла серьезная перегруппировка сил. Мы должны быть действительно очень осторожными!

— Нет, Георгий, нам надо не столько осторожничать, сколько наступать! Атаковать! Склонить чашу весов в нашу пользу, объединить силы для борьбы с фашистской группировкой! Ты посмотри только, что они пишут в газете «Мир»! «Неужели в Болгарии не найдется своего Муссолини?» Понимаешь, чего они хотят, эти бандиты? «Слово» ратует за «сильную власть», за «железную волю», за «кулачное право». Мы же в это время провозглашаем нейтралитет…

Некоторое время они молча смотрели на море. Потом несколько неожиданно Димитров сказал:

— Я согласен с такой постановкой вопроса, бай Васил, но дело не только во мне. Весь партийный совет должен убедиться в правоте такой точки зрения.

— А есть в его составе люди, которые думают так же, как ты?

— Я мог бы назвать имена некоторых из них: например, Антон Иванов… отчасти Христо Кабакчиев, в какой то степени Никола Пенев, Тодор Петров… Но наиболее решительно выступают против позиции выжидания молодые — Коста Янков, Димитр Гичев, Марко Фридман. Они настаивают на революционных действиях.

— Христо Кабакчиев, говоришь… По имеющимся у меня сведениям, он выступил четвертого июля с докладом о внутреннем и международном положении. В докладе недвусмысленно говорится, что в Софии и других местах массы равнодушно и даже с известным облегчением встретили известие о свержении правительства земледельцев. Девятого июня не было никаких массовых выступлений, и, следовательно, в стране не было условий для активных действий нашей партии и провозглашения лозунга о рабоче-крестьянском правительстве, что борьба, развернувшаяся в результате переворота, была якобы не классовой борьбой, а схваткой между отдельными группировками буржуазии.

— Да, мы все тогда были убеждены в этом.

— Он даже выдвигает теорию, — продолжал Коларов, — будто массовые движения формируются не партиями, а порождаются жизнью, что партия может лишь расширить или углубить такое движение, с чем я, впрочем, полностью согласен… Но почему он пренебрегает фактами? Почему закрывает глаза на стихийно вспыхнувшие в отдельных районах восстания? Похоже, что мы в Москве видим лес лучше, чем вы, находящиеся в самом лесу… Жаль, что я не смог присутствовать на этом совещании, но я решительно осуждаю занятую вами позицию!

— Наша задача остается неизменной — сохранение связи с массами!

— Но ведь это всего лишь пожелание, Георгий! На деле мы сложили оружие, а это гибельно как для партии, так и для народа!

— Что же в таком случае делать?

— Решительный поворот! — почти выкрикнул Коларов. — Решительный разрыв с позицией нейтралитета, занятой девятого июня! Решительный курс на вооруженное восстание! Такова позиция Коминтерна! Это и моя личная позиция. Эту же позицию заняли и те, кто там, на местах, стихийно поднялись на борьбу против фашистских узурпаторов! — Коларов встал и принялся расхаживать по террасе, не переставая возбужденно говорить: — Видите ли, это было подлинное пронунциаменто[10]. Это еще что такое? Что за разглагольствования? Пронунциаменто! Посмотрите, какие мы эрудиты! Пронунциаменто! А в это время людей вешают и расстреливают, истязают и уничтожают… Это и есть пронунциаменто?! — Употребленное в докладе Кабакчиева о событиях девятого июня слово вызвало раздражение Коларова. Его всегда раздражали книжные обороты. — Пронунциаменто! — все повторял он, меряя террасу шагами.

В нем закипала не свойственная его характеру ярость. Он привык к деловым, аргументированным разговорам, в которых умело пользовался своей эрудицией, и никогда по спешил вступать в полемику с оппонентами. К тому же ему было уже сорок шесть лет — возраст, когда к человеку приходят уравновешенность и мудрость. У него за плечами был долгий партийный стаж, годы работы плечом к плечу с Димитром Благоевым, Георгием Кирковым, Гаврилой Георгиевым. Он был лично знаком с Плехановым и Лениным. Изучал во Франции и Швейцарии право, философию, литературу, историю. Увлекался естественными науками, политической экономией, математикой. Обнаруживал склонность к музыке и живописи. Он был настоящей ходячей энциклопедией, вызывал уважение у всех знавших его и подавал пример работоспособности и стремления к самосовершенствованию.

— И все же, — оказал он наконец, — радостно сознавать, что и у Кабакчиева заметно сомнение в правильности официальной позиции. Революционный инстинкт не изменил ему. Мы с ним знакомы еще по гимназии в Варне.

— Мы не можем не считаться с мнением Коминтерна, Васил. Но согласись, что партийная дисциплина тоже имеет для нас большое значение. В конце концов, мы должны изжить доктринерство, о котором сейчас идет речь. Я не случайно назвал тебе несколько имен. Но есть и такие, которые продолжают упорствовать, для которых нейтралитет, видимо, служит удобным прикрытием страха.

— С некоторыми из этих товарищей придется расстаться, Георгий, — перебил его Коларов. — Нельзя идти на уступки, когда дело касается партии, народа! Очень жаль, но я не могу согласиться с позицией моего друга Луканова. Подумай над этим! Ты из тех людей, которые лучше всего знают рабочий класс. Вот и думай — куда мы идем! Не бывает так, чтобы и волки были сыты, и овцы целы!

— Разумеется, — сказал Димитров, — везде своя диалектика, своя логика! Я все время размышляю над этим. Но только размышлять — мало, необходимо действовать. В этом и заключается проблема!

— История стучится в дверь, Георгий, — подводя итог их беседе, сказал Коларов. — Нельзя терять времени. Мы должны немедленно взять курс на вооруженное восстание, а для этого мне необходимо как можно скорее связаться с товарищами в Софии. У меня к тебе просьба: передай Луканову и остальным, чтобы не созывали Высший партийный совет без меня! Я бы хотел изложить свою позицию, перед всем составом совета. Знаю, что мне будет трудно добраться до Софии, но я должен поехать туда! Мне крайне необходимо встретиться с товарищами. Особенно с Лукановым! Ради этого я и приехал из самой Москвы. Настал решительный момент! Мне во что бы то ни стало нужно попасть в Софию!

Ветер со стороны моря усилился. На волнах появились белые барашки. Вдали дымил какой-то пароход. Собеседники покинули террасу и начали спускаться к берегу, где все так же шумно и весело плескались в воде дети.

14

Новое правительство уже начало устраивать приемы и балы, давать интервью. Высший свет Софии заполнял рестораны, кафе, залы Военного клуба. Разного рода торжественные встречи должны были благопристойно представить новую власть в глазах внешнего мира и собственного народа.

Однажды вечером профессор Цанков в сопровождении небольшой свиты впервые появился в обществе. За ним и свитой на коротком кожаном поводке охранник вел собаку, немецкую овчарку, черную, с желтыми подпалинами, с торчащими ушами и горящими глазами. Охранник время от времени поглаживал собаку по спине, чтобы она привыкла к публике и улице. Собака ступала осторожно, немного боязливо, из пасти у нее свисал длинный язык: по-видимому, ей было жарко, а люди, толпящиеся на тротуарах, нервировали ее.

Профессор, сутулясь, шел на два шага впереди свиты и охранника с собакой. В заложенных за спину руках он держал трость. Он был в черном костюме, узких лаковых штиблетах. Сосредоточенно и задумчиво смотрел он прямо перед собой, время от времени снимал шляпу и махал ею публике в ответ на шумные приветствия. А когда он подошел к парадному подъезду Военного клуба, на каменных ступенях которого шпалерами выстроились офицеры, раздалось громкое «ура».

Профессор снял шляпу, раскланялся налево и направо и поднял руку в фашистском приветствии. Правда, жест получился не совсем фашистский. В Болгарии тогда еще мало кто знал, как надо вскидывать руку в фашистском приветствии. К этому еще надо было привыкать. Но в данном случае более важными были не жесты и форма, а принципы нового учения, содержание, а не форма начинания. Само же начинание, которое они совершили девятого июня, давало ему и его коллегам основание надеяться на большие успехи и блестящую политическую карьеру, которая и для него и для них сейчас только начиналась. Несмотря на некоторые колебания, стрелка политического барометра определенно указывала на «ясно». Период бурь и ветров миновал. Возможно, еще предстояли «кратковременные осадки», но, в конце концов, они даже необходимы для озонирования воздуха. Этого он не боялся и даже в известном смысле желал «кратковременных осадков». Но в данной ситуации важнее было то, как удержаться у власти, как не поддаться чужому влиянию, не допустить поспешных действий, на которые иногда его толкали генерал и помощники. Шаг за шагом ему предстояло завоевывать опасную арену политической борьбы за власть. Он был готов без колебаний вынуть в трудную минуту меч из ножен, если потребуется, и поставить каждого на свое место. Но пока в мече не было необходимости. Ему даже было приятно, что он не позволил надеть собаке намордник, как ему советовали. Все вокруг него должно было демонстрировать умиротворение, словно и люди и звери стали товарищами и друзьями.

Поднявшись по ступеням подъезда и пройдя в фойе клуба, он велел охране увести собаку в артистические уборные, чтобы она не пугала людей. Охранник повел собаку, но она начала упираться, оглядываться на профессора. Тогда кто-то сказал:

— Господин профессор, собаку можно провести в зал. Мы приняли меры предосторожности!

Профессор улыбнулся и сделал знак, чтобы собаку провели в зал. Охранник повел ее следом за профессором и его свитой. Фойе было ярко освещено большими хрустальными люстрами, которые специально зажгли по такому торжественному случаю. И тут появились журналисты — иностранные и болгарские, все с блокнотами и карандашами в руках, готовые записывать каждое слово профессора. Но он молчал и лишь улыбался, приподнимая шляпу и раскланиваясь направо и налево. Тогда один из журналистов, корреспондент французской газеты «Фигаро», набрался смелости и спросил:

— Не согласитесь ли вы, ваше превосходительство, дать нам интервью относительно положения в стране?

Услышав французскую речь, профессор остановился и любезно улыбнулся.

— Сегодня ведь праздник, — ответил он по-французски, — а в праздничный день не полагается работать! Мы пришли сюда повеселиться и потанцевать!

— Неужели ваше превосходительство все еще танцует?

— Почему бы и нет? Насколько я знаю, господин Пуанкаре танцевал, будучи в преклонных годах!

— Современные танцы более динамичны, ваше превосходительство. Разрешите задать вам один вопрос?

— Но что скажут ваши коллеги из болгарской прессы, которые тоже приготовили блокноты? Мне бы не хотелось задеть их патриотические чувства.

Толпа журналистов из газет «Слово», «Мир», «Пряпорец», «Народ», «Независимост», «Радикал», «Епоха», «Ден» заволновалась. По фойе прокатился громкий смех, кто-то крикнул: «Виват профессору!» Остальные тоже стали кричать, выражая тем самым свое восхищение остроумием премьера, столь блестяще продемонстрированным перед корреспондентом «Фигаро». Пусть знают французы, что и болгарские государственные деятели не лыком шиты. Профессор снова улыбнулся, довольный, что так удачно ответил французу. А француз, ободренный его улыбкой, спросил, подстраиваясь под настроение премьера:

— Разрешите узнать, как зовут вашу собаку, ваше превосходительство?

— Она у нас еще не имеет имени! Обещаю ответить на ваш вопрос, как только собака будет зарегистрирована в префектуре.

Толпа журналистов еще плотнее сомкнулась вокруг премьера, не переставая восхищаться его находчивостью.

Француз продолжал:

— Позвольте один политический вопрос, господин премьер?

— Пожалуйста, пожалуйста…

— На Западе много пишут о каких-то зверствах, якобы имеющих место в Болгарии. Так это или нет?

— Ничего подобного в Болгарии не происходит, — нахмурил брови профессор. — В моей стране подобных вещей нет, так и запишите! И подчеркните жирной чертой! Ничего подобного нет!

— А правда ли, что большевистский агент Коларов переплыл Черное море на обыкновенной моторной лодке и нелегально высадился под Варной?

— Я не в курсе этих подробностей. Но мне известно, что названный вами человек действительно незаконно прибыл в нашу страну.

— Не только он, господин Цанков, — вмешался в разговор журналист из газеты «Слово». — Вместе с Коларовым прибыли и другие агенты Коминтерна. Почему власти хранят молчание по этому вопросу?

— Это дело прессы, господа! Я вам уже говорил, что мы считаем прессу нашим помощником. Кто вам мешает писать и срывать маски с большевистских агентов?

— Вы правы, господин профессор, но большевистская зараза ширится.

— Вот и пишите об этом!

— Правда ли, что Коларов и Димитров уже арестованы?

Профессор улыбнулся.

— Мы даже получили телеграмму от их Центрального Комитета с требованием немедленно освободить Коларова и Димитрова!

— Скоро ли вы их освободите? — спросил сотрудник «Фигаро». — И будете ли снисходительными и на этот раз?

— Васила Коларова могут оштрафовать на двадцать пять левов за незаконный въезд в страну, и только, — пояснил корреспондент «Мира».

— Почему на двадцать пять левов?

— В соответствии с положением, записанным в конституции, — ответил журналист. — Незаконный въезд в страну карается штрафом в двадцать пять левов.

— По-видимому, тырновская конституция очень устарела, — вставил профессор, прокладывая себе путь сквозь толпу, чтобы войти в зал. — Надо внести в нее поправки.

— Давно пора, господин профессор! — послышались голоса. — Новому времени нужны новые законы, новая конституция! Посмотрите, что происходит в Италии!

— Больше твердости, господин профессор, больше твердости!

— Не следует спешить, господа! Помните старинный афоризм: «Поспешай медленно»? Вот и мы будем поспешать медленно, осторожно, мудро, добиваясь благоденствия и социального прогресса. Таковы принципы, которыми мы руководствуемся. Мы должны наконец дать покой нашей измученной стране, восстановить права народа и вернуть к жизни попранные законы, освященные дедами. Мир, стабильность, социальная справедливость — вот что начертано на нашем знамени, освященном нашими национальными традициями.

Журналисты лихорадочно записывали его слова.

Закончив говорить, профессор направился к двери в зал. Его встретили министры и генералы. С каждым он обменялся рукопожатием, справился о здоровье и настроении. Настроение у всех было отличное, и это придало ему бодрости.

15

Новое правительство уже давно собиралось устроить прием для патриотически настроенной интеллигенции в салонах Военного Клуба. И вот сегодня этот день наступил. Культуртрегеры почувствовали себя польщенными — правительство устраивало для них специальный бал. Открыть бал краткой речью было поручено министру железных дорог, почт и телеграфа, принимая во внимание его старые связи с софийской элитой. Бывший журналист принял это предложение с удовольствием. Впервые после событий 9 июня ему предстояло продемонстрировать, уже в ранге министра, свое ораторское искусство. Мысль об этом переполняла его душу радостным волнением. Ради столь торжественного случая он облачился в официальный костюм — редингот, галстук бабочка, цилиндр. Ему было интересно находиться в толпе, пожимать руки, улыбаться, отпускать остроты на латинском и французском языках.

— Культуртрегеры уже в сборе, господин профессор, — сказал он премьеру. — Ждем только вас! Прошу вас занять свое место!

— С удовольствием, господин министр! Надеюсь, вы нас не подведете.

— Я готов, ваше превосходительство!

— Не сомневаюсь в вашем ораторском таланте.

— Благодарю вас. Однако мне пора на сцену. Надо приучать софийский высший свет к точности!

— Вы правы, господин министр!

Министр поклонился и направился к сцене. Приглашенные неторопливо занимали места, с любопытством поглядывая на ярко освещенную сцену. Шум в зале постепенно стихал. Все взгляды устремились на министра, стоявшего на сцене с сосредоточенным видом. Он подготовил несколько вариантов своего выступления. Из головы у него не выходило слово «культуртрегеры» — в последнее время оно стало модным, и он собирался употребить его. Ему хотелось ошеломить слушателей и некоторыми новостями из-за рубежа, наполнявшими в последнее время страницы газет. Он обдумал даже свои жесты и интонации: недаром в молодости ему довелось изучать риторику — ораторское искусство и брать уроки актерского мастерства. Он наизусть помнил начало речи Цицерона против Катилины и волнующие слова Мирабо у гроба Бенджамина Франклина. Принимая во внимание и его многолетний стаж деятельности в рядах партии «широких» социалистов, где ему множество раз случалось произносить революционные речи, можно было не сомневаться в успехе его сегодняшнего выступления перед интеллигенцией. Сам он в этом не сомневался и не испытывал ни малейшего волнения. Он глядел в одну точку прямо перед собой, сдвинув брови, закусив губу и скрестив руки на груди. Ждал лишь наступления полной тишины и ухода фотографа. Терпеливо дождавшись этого, министр начал говорить негромко, чтобы еще больше привлечь к себе внимание присутствующих:

— Уважаемый господин премьер-министр! Уважаемые коллеги из совета министров! Дорогие гости — представители интеллектуальных кругов Софии! Дамы и господа! Друзья — представители прессы! Правительство Болгарии и лично премьер-министр господин профессор Александр Цанков возложили на меня приятную обязанность открыть сегодняшний бал-встречу правительства с культуртрегерами нашей любимой столицы. Вы сами знаете, господа, что культура — это та святыня, во имя которой мы поднимаем наше знамя, преисполненные решимости открыть новую эру в истории нашей родины, эру социального прогресса, стабильности и законности, эру борьбы с юридическими диспропорциями, возникшими в нашем обществе в результате действий старого режима зарвавшегося меньшинства. Я не сомневаюсь, что культуртрегеры Болгарии помогут нам в достижении этой благородной цели.

— Говорят, что он писатель… Это правда?

— Да.

— Какой слог! Какая дикция!

— У парня варит башка! — вздохнул какой-то престарелый генерал.

— Господа! — продолжал оратор. — Мы все без исключения преклоняемся перед наукой и искусством. Во имя культуры как единого целого мы поставили перед собой задачу освободить людей от тирании ограниченности и невежества, которые царили в городах и селах нашей страны. Отныне рабочий и крестьянин, профессор и писатель, художник и музыкант, взявшись за руки, идут и будут идти по пути единства и полного обновления, не испытывая страха перед завтрашним днем! Наука и искусство становятся в нашей стране доступными представителям всех сословий. Не случайно его превосходительство премьер-министр Болгарии пришел в сферу политической жизни из аудиторий Альмаматер, готовый полностью принести себя в жертву превратностям политической деятельности. Разве легко принять такое решение человеку, посвятившему свою жизнь науке? Совсем нелегко!

Он перевел дух, сделал шаг вперед и вытянул вперед руку, указывая пальцем в глубину зала.

— Совсем нелегко! — повторил он, не опуская руки. — Совсем нелегко! И напрасно шипят по-змеиному наши враги в стране и за ее пределами. Напрасно поднимают вой гиены и шакалы. Нашим ответом им будут молчание и презрение. Мы знаем, кто они такие, откуда взялись. Я знаю их намерения. Мне известны слова одного американского журналиста, сказанные им, когда он проезжал через Болгарию. Я хочу процитировать их дословно в переводе с английского: «Стамболийского свергли старые прогермански настроенные офицеры, мошенники, политические интриганы и интеллектуалы, под которыми в Болгарии понимают людей, достаточно образованных, чтобы не быть честными». Ошибаетесь, господин Хемингуэй! Интеллигенция Болгарии отвечает на ваши слова презрением. На нашем знамени написано: порядок, мир, прогресс. И мы не унизим себя полемикой со злопыхателями и нашими недоброжелателями. Нет, мы не мошенники и не политические интриганы, и мы с еще большим рвением будем следовать своим путем. И никому не удастся остановить нас инсинуациями и сарказмом. Мы знаем, кто вы такие и откуда вы взялись!..

В то время как министр продолжал говорить, расхаживая по сцене и уже полностью овладев вниманием публики, через одну из боковых дверей в зал вошел царский советник Груев. Он был в рединготе и с цилиндром. Его появление сразу же отвлекло внимание собравшихся. Все начали переглядываться и шепотом высказывать предположения о том, что если появился Груев в рединготе и с цилиндром, то, вероятно, его величество уже здесь. Так бывало всегда — если где-то появлялась борода Груева, неподалеку оказывался и царь. И на этот раз публика не ошиблась.

Тем не менее оратор продолжал сыпать угрозами в адрес внутренних и внешних врагов, подкрепляя свою речь различными цитатами. Тем временем Груев подошел к профессору и генералу и что-то доверительно шепнул им. Те немедленно встали и покинули зал вслед за царским советником.

Прибыв в Военный клуб инкогнито (что было его излюбленной манерой), Борис ждал их в одной из приемных. Он сидел в плюшевом кресле и разговаривал с каким-то неизвестным, который сразу же удалился, как только в приемную вошли профессор и генерал в сопровождении Груева.

— Господа, — начал царь, не предлагая им сесть, — пока вы устраиваете балы и вечеринки, развлекаетесь с культуртрегерами, царству угрожает серьезный дипломатический конфликт с нашим соседом — Сербией. Вам это известно?

Генерал попытался что-то сказать, но Борис перебил его:

— Правительство нашего соседа направило нам вербальную ноту по поводу действий македонских четников, засылаемых с нашей территории на территорию Сербии. А вы в это время занимаетесь балами и культуртрегерами…

— Ваше величество, — попытался вставить слово профессор, — мы стараемся сплотить интеллигенцию вокруг трона и правительства! В этом мы видим наш высший патриотический долг.

— Прекрасно, профессор! Но прежде объедините нацию, а уже потом культуртрегеров! Известно ли вам, что французский и английский представители тоже недовольны внешней политикой нового правительства?

— Если вы имеете в виду ноты, то мы тоже можем отвечать на них нотами, ваше величество, — снова вставил профессор. — Правительство Сербии предоставляет убежище нежелательным элементам, устраивающим заговоры против Болгарии. А французская и английская пресса изрыгает хулу на маленькую Болгарию. Мы не можем молчать, ваше величество! Молчать в таких случаях просто недопустимо!

— Все они лгут о нас, ваше величество! — выкрикнул генерал. — Все лгут!

— Я приехал сюда не для дискуссий с вами, господа! То, что я сказал, имеет принципиальное значение для дальнейшего развития нашей внешней политики. И вы должны серьезно подумать, прежде чем устраивать балы и давать интервью иностранным корреспондентам. Это во-первых. Во-вторых, обратите внимание еще на одно обстоятельство, которое меня беспокоит. Как мне стало известно, позавчера были арестованы Васил Коларов и Георгий Димитров. Чем вызван их арест? Какими причинами?

— Ваше величество…

— Вы спешите, господа. И разумеется, ошибаетесь! Еще не время открывать новый фронт. Арестованные продолжают оставаться депутатами Народного собрания. Соблюдайте закон! Действует в этой стране конституция или нет? Если нет, то так прямо и скажите!

— Ваше величество, Коларов арестован за нелегальный въезд в страну. Он нарушил закон.

— Мне это известно. И вы его оштрафовали за нарушение конституции на двадцать пять левов, не так ли?

— Так точно, ваше величество…

— Ну и конституция!

— Я полностью разделяю ваши взгляды, ваше величество, — сказал профессор, — но мы связаны этой конституцией. Ничего не поделаешь!

— Что же вы предлагаете?

— Придется искать иные методы. Против Георгия Димитрова будет возобновлено старое дело от тысяча девятьсот двадцатого года о подстрекательстве к бунту.

— А как насчет срока давности?

— Он еще не истек. С юридической точки зрения все учтено!

— Хорошо, — сказал. Борис, вставая с кресла, — если так, действуйте. Смотрите только, как бы на вас не рассердились земледельцы. — Он сделал несколько шагов, остановился у окна и сказал, не оборачиваясь: — Семь раз отмерь — один раз отрежь! Кажется так, Груев?

— Да, ваше величество, — угодливо подтвердил советник.

— В таком случае, — продолжал Борис, — незачем поднимать шум из-за двух человек. Тем более что со временем эти двое помогут нам заманить в ловушку две тысячи, а может, и больше. Не так ли? Вот тогда эффект будет другим, и политические результаты — тоже! Я — сторонник медленных, но верных действий в политике, и я не могу согласиться с вашими поспешными мерами. Освободите задержанных и установите за ними наблюдение!

— Но, ваше величество…

— Хватит, генерал! Пойдемте танцевать. Груев!

Груев распахнул дверь. В зале уже гремел военный оркестр.

— Ну что ж, господа, — пригласил Борис, — идемте!

Они были удивлены решением царя присутствовать на балу. Это их обрадовало, но в то же время несколько смутило — они вдруг оказались в тени.

Когда царь, которого сопровождали генерал, профессор и советник, вошел в зал, оркестр умолк. Все повернулись к Борису и стали кричать «ура». Кто-то затянул «Многая лета», затем оркестр исполнил гимн «Шумит Марица». Царь шел вдоль шеренги министров и генералов, здороваясь с каждым за руку.

Когда рукопожатия и приветствия закончились, оркестр стал играть старые венские вальсы. Его величество, культуртрегеры, дамы и господа, министры и генералы — все вместе начали танцевать. Танцевали долго, а под конец, по старому народному обычаю, даже сплясали свиштовское хоро.

16

Его устроили на нелегальной квартире неподалеку от моста Львов, принесли газеты, воззвания и директивы ЦК, решения партийного Совета — материалы с самого первого дня переворота 9 июня. Все это нужно было прочитать, проштудировать, изучить, чтобы подготовиться к предстоящей встрече, которая должна была все решить. Обвинения в том, что он не знаком с местными условиями, необходимо было опровергнуть. Как бывший юрист и опытный партийный работник с многолетним стажем, он умел собрать нужную информацию, не боялся полемики ради установления истины. Его увлекали открытые диспуты, в ходе которых возникали и рассматривались тысячи «за» и «против». Ничто не могло спутать логическую нить его мысли. В спорах он проявлял непреклонность. Ему необходимо было только поле боя. И вот теперь такая возможность ему представлялась. На своей нелегальной квартире он готовился к схватке. Он знал, что ему придется нелегко, особенно после роковой ошибки, допущенной его самыми близкими друзьями. Часто он повторял про себя: «Платон мне друг, но истина дороже!» И ради этой истины он хотел быть во всеоружии.

Первая встреча состоялась 5 августа 1923 года.

Проходила она в Партийном доме в малом зале заседаний. Присутствовали все члены партийного Совета, за исключением тяжело больного Димитра Благоева (как известно, в мае следующего года он умер). Узнав о прибытии Коларова, Благоев попросил, чтобы его завезли на извозчике в Партийный дом для встречи с Коларовым. Просьбу Благоева выполнили, внесли его в кресле на третий этаж, настолько тяжелым было состояние здоровья партийного руководителя. Коларов говорил с ним недолго, объяснил основные причины своего спешного приезда в Болгарию, изложил мнение Коминтерна. Благоев ничего ему не возразил, пожелал успехов в работе и уехал. В этот дом он уже никогда больше не вернулся.

Итак они собрались без него — энергичные, в расцвете сил. Здесь были Тодор Луканов, Христо Кабакчиев, Наим Исаков, Антон Иванов, Тодор Петров, Георгий Попов, Борис Хаджисотиров. Присутствовали и молодежные вожаки Димитр Гичев, Коста Янков, Марко Фридман.

Коларов прибыл с небольшим опозданием в сопровождении Георгия Димитрова. Присутствующие встретили его радушно, хотя и испытывали некоторую тревогу. Кое с кем из членов совета он уже успел встретиться и побеседовать на своей нелегальной квартире. В ходе этих предварительных встреч он, как говорится, прощупал почву, С Георгием Димитровым они разговаривали несколько раз и по общим вопросам, связанным с изменением позиции в отношении оценки событий 9 июня, пришли к единому мнению. Это единомыслие обнадеживало посланца Коминтерна, потому что он уважал Димитрова и верил его открытым, реалистическим и смелым суждениям. Коларов также полностью полагался на его ум и революционную решимость, особенно необходимую в такой сложный политический момент. С остальными членами Совета он пока не имел возможности побеседовать и опирался на свои предыдущие впечатления о них, сложившиеся в ходе долгих лет совместной борьбы, личной дружбы, учебы в гимназии и университете. Он надеялся, что найдет пути к их сердцам. В беседе с Кабакчиевым, строгое логическое мышление которого приходилось ему по душе, он уже нашел некоторые точки соприкосновения. Коларову нравилась холодная сдержанность Кабакчиева, знакомая ему еще по гимназическим годам в Варне, нравилось его упорное стремление к истине, а уж в честности и откровенности его он не сомневался. С Антоном Ивановым и Николой Пеневым найти общий язык Коларову казалось совсем легко — их рабочая совесть позволяла твердо надеяться на это. Знаком ему был и дисциплинированный самоковский адвокат Борис Хаджисотиров. Уверен он был и в трезвости ума Тодора Петрова, с которым у них когда-то были общие профессиональные интересы. Не знал он только Георгия Попова и как будто ничего от него не ожидал… Но одним голосом больше, одним меньше — какое это имеет значение! Важной в данном случае была позиция Луканова. Коларова смущала его твердая непреклонность и его слабость к резолюциям. Будучи в течение нескольких лет членом, а потом и секретарем Центрального Комитета по организационным вопросам, Луканов завоевал широкую популярность и уважение коммунистов. Товарищи высоко ценили его за эрудицию и дисциплину, которую ему удалось наладить в партии. Его называли Железным человеком, выражая тем самым товарищеское уважение к его характеру; гордились созданной им строй-пой организационной системой. Его часто хвалили, ссылались на его мнение, как обычно ссылаются на мнение руководителя. Скромный по природе, он не обращал внимания на похвалы, но все же каждый раз при словах «Железный человек» сердце его вздрагивало. Он даже улыбался грустной улыбкой и говорил своим близким друзьям: «Если бы это было так!»

Луканов еще не встречался с Коларовым. Получилось так, что до заседания партийного Совета Луканов был постоянно занят и никак не мог найти время, чтобы заглянуть на нелегальную квартиру Коларова. Для этого были разные причины. А может, он избегал встречи. Но как бы там ни было, сейчас они встретились впервые со дня прибытия Коларова в Болгарию. Их встреча произошла на виду у всех членов Совета. Они обнялись, расцеловались, похлопали друг друга по плечам. Луканов был года на три-четыре старше Коларова, и ему подобало держаться как старшему. Коларов спокойно принимал это снисходительное отношение, но вместе с тем испытывал желание подчеркнуть и свое место в партии.

— Насколько я знаю, — шутливо сказал он, — еще есть порох в пороховницах!

— Да, — ответил Луканов, — ждем только тебя, чтобы зажечь фитиль!

— Вот я и прибыл.

— Очень рад!

Все заняли места вокруг овального стола, покрытого зеленым сукном. Перед каждым лежали блокнот и отточенный карандаш. На середине стола стояли графины с холодной водой и стаканы. Ничего другого не было. Да в этом не было и надобности. Сейчас их ждала работа, и к тому же серьезная.

Луканов открыл заседание. Сделал перекличку присутствующих, хотя люди и без того знали друг друга. Дал указание протоколисту отметить, кто из неявившихся отсутствует по уважительной причине, кто — по неуважительной, напомнил, чтобы указали дату и час начала заседания. Затем попросил присутствующих вести заметки и быть лаконичными в высказываниях. Все это показалось Коларову странным. Он отметил в блокноте: «5 августа. Посмотрим, что будет дальше!»

— Товарищи, — сказал Луканов, покончив с неизбежной процедурой, — девятого июня произошел неожиданный для нас военный переворот, или, как говорили древние римляне, пронунциаменто, который нарушил политическую жизнь в стране. Подготовка этого пронунциаменто началась еще в тысяча девятьсот двадцать втором году, когда состоялся пресловутый слет свекловодов в городе Велико-Тырново. Учитывая пассивное, безразличное отношение рабочего класса к борьбе двух основных буржуазных группировок страны, мы, не отступая от резолюции, принятой двадцать четвертого апреля текущего года, и не снимая с повестки дня вопроса о власти, заняли позицию нейтралитета. Наш нейтралитет вытекает из тех политических событий, о которых товарищи из Исполкома Коминтерна не знали и не могли знать. Естественно, они не были знакомы с тем, в каких условиях находимся мы здесь, и не могли правильно ориентироваться в создавшейся ситуации. Вот почему я был вынужден в срочном порядке направить свой доклад в Москву, содержание которого стало там известно лишь некоторое время спустя…

— Простите, товарищ Луканов, — неожиданно перебил его Коларов, — а знакомы ли о содержанием вашего доклада члены партийного Совета?

— То есть как?

— Знают ли ваши товарищи о том, что вы направили в Коминтерн этот доклад?

— С этим докладом мы незнакомы, — сказал Кабакчиев, — но, по словам товарища Луканова, отношение к перевороту девятого июня и наша позиция сохранения нейтралитета остались без изменений.

— Действительно, — поднял руку Луканов, — я не знакомил Совет с этим докладом, потому что не было времени. Доклад носил скорее информационный характер, в нем не было политических оценок, выводов и заключений. Однако я не понимаю, с какой целью мне задали этот вопрос, ведь ситуация совершенно ясна.

— Простите, что перебил вас, товарищ Луканов, но я спросил об этом просто для уточнения.

— Понимаю, Но прошу вас набраться терпения!

Луканов снова взял исписанные листки бумаги и продолжал читать свой реферат. Он был длинным и изобиловал цифрами. В нем то и дело повторялись слова «апатия», «незаинтересованность», «отсутствие революционной ситуации» и названия городов — Плевен, Варна, Шумен, Казанлык.

— Да, имели место и отдельные бунты, и резолюции, как, например, резолюция, принятая крестьянами села Дылбоки Старозагорского округа, но на этом основании нельзя характеризовать общее настроение, общую обстановку… Земледельческое правительство оторвалось от народа, между ним и народом образовалась пропасть… До самого последнего времени деятельность земледельцев характеризовалась арестами и истязаниями людей. Правительство Стамболийского восстановило против себя армию и интеллигенцию, все прогрессивные силы, оно оказалось в полной политической изоляции. Наш нейтралитет — логическое следствие создавшейся в стране атмосферы ненависти и безразличия. За одну ночь мы не могли стать друзьями Земледельческого союза и его лидера Александра Стамболийского. Для нас это было невозможно ни психологически, ни физически!..

— Особенно если принять во внимание бесчинства его «оранжевой гвардии», — сказал кто-то с места.

— И «оранжевую гвардию», и налеты погромщиков на наши клубы, и многое другое, о чем не знали и не могли знать в Коминтерне. Далее, новое правительство, несмотря на всю его враждебность по отношению к нам, заявило о своей лояльности в данный момент. Мы, разумеется, не могли легкомысленно оттолкнуть протянутую нам руку. Далее, Коминтерн направил через голову Центрального Комитета воззвание к болгарскому народу, что, мягко говоря, обидело нашу партию.

— Благоев лично выразил недовольство по этому поводу, — сказал Никола Пенев, — это на самом деле было грубым вмешательством в наши внутренние дела.

— А то, что товарищ Луканов, не посоветовавшись с нами, послал в Коминтерн свой доклад, разве не обидно для всех нас?

— Я уже объяснил это, товарищ Димитров. Незачем усложнять, и без того нелегкую ситуацию.

— Мы все же ожидаем услышать от вас несколько слов самокритики, товарищ Луканов, — продолжал Димитров. — Ведь мы не знали о вашем докладе.

— Я уведомил вас о нем.

— Да, но после того, как доклад был послан, — сказал Кабакчиев, делая какую-то отметку в блокноте. — Ведь все могло пойти по-другому.

— Товарищи, — вмешался Коларов, не поднимая головы от своего блокнота, — дайте возможность оратору закончить выступление. Вопрос очень важный, и мы не имеем права перебивать его. Прошу вас!

— Как я уже сказал, товарищи, — продолжал Луканов, — наша партия, оставаясь верной принятой ранее резолюции, в которой ясно изложена наша позиция по вопросу о завоевании рабоче-крестьянской власти, решила соблюдать нейтралитет. Убедившись в неизменности нашей позиции, новое правительство дало заверения в своей лояльности по отношению к нам.

Присутствующие уже не раз слышали все это. Одни сидели, устало подперев голову рукой, другие задумчиво смотрели в окно. Димитров подошел к окну, распахнул его и закурил.

Луканов продолжал говорить. Он всматривался в исписанные листки, отбрасывал их от себя и говорил, говорил. Стенные часы пробили несколько раз, а он все говорил… И только один-единственный человек слушал его с напряженным вниманием, время от времени что-то записывал в свой блокнот. Казалось, что оратор говорил только для него одного, только его хотел убедить, с ним спорил, ему хотел доказать свою правоту.

Когда Луканов окончил свой доклад, сделали получасовой перерыв.

17

Перерыв был тягостным, напряженным, тянулся утомительно долго. Все курили, даже те, кто никогда раньше не держал в руках сигарету. Табачный дым выходил в широко распахнутое окно, возле которого стояли курильщики. С улицы доносились звонки ночных трамваев, скрежет их колес по рельсам на мосту. По берегам речушки тянулись, как двойная нитка ожерелья, ряды электрических фонарей. Бельгийское общество «Себион» рекламировало лампочки «Осрам». Над самим мостом сияла реклама пароходного общества «Трансатлантик», предлагавшего приятное и удобное путешествие через океан. Вспыхивали и гасли рекламы фирмы «Сименс». Импортеры французской пудры «Коти» гарантировали красоту и свежесть кожи. Среди зарубежных фирм затесались и братья Каллазановы, поставщики шерстяных тканей, предназначенных на экспорт в Италию и Германию… Фирма «Зингер» зажигала и гасила огни, уговаривая любителей швейных машин не забывать ее. Не хотела отстать от нее и фирма «Золинген». Одним словом, Европа рекламировала себя, как могла, на улицах болгарской столицы. Это особенно бросалось в глаза вечером, когда зажигались огни.

Коларов, отвыкший от этой ночной картины, не отрываясь смотрел в окно и чему-то грустно улыбался.

— Мне не ясно, — проговорил он, — чьей же колонией мы стали: немецкой, французской или итальянской?

— Всех понемногу, Васил, — сказал Димитров, гася недокуренную сигарету. — А в последнее время даже американцы тянут к нам руки из-за океана.

— Германский капитал, насколько я понимаю, держит пальму первенства. Ориентация на Германию очевидна, если судить по рекламе.

— Из Германии мы ввозим почти все, — сказал стоявший несколько в стороне Кабакчиев, — вплоть до пуговиц и садовых ножниц.

— Не дают развернуться братьям Буковским, — рассмеялся Коларов, глядя в сторону группы товарищей, окруживших Луканова. — Когда-то, помнится, они изготовляли ножи и продавали их на ярмарках и базарах… А не выпить ли нам по чашечке кофе?

— С большим удовольствием, — сказал Димитров и направился к буфету, где их уже ждали чашечки с только что сваренным кофе.

Он поставил несколько чашечек на поднос и принес их товарищам. Подал Коларову маленькую чашку, потом предложил сигарету, но тот сказал, что больше не курит. Все с удовольствием пили горячий кофе, дымили сигаретами, и нервное напряжение постепенно ослабевало. Чувствовалось, что лед отчуждения тает, возрождается прежняя товарищеская атмосфера. Разговор перешел на сорта чая и кофе, на охоту и рыбную ловлю, на экскурсии и пикники, на близких, знакомых и друзей. Все словно забыли на время о политике, хотя на самом деле мысли о ней ни на мгновение не выходили у них из головы. И поэтому, когда Луканов нажал кнопку стоявшего перед ним на столе звонка, все тут же заняли свои места, сосредоточились забыли о повседневных мелких и незначительных событиях. Сейчас им предстояло вновь вернуться к решению большого, трудного, исключительно важного вопроса.

Некоторые товарищи снова сели за большой овальный стол с явной неохотой. Но делать было нечего — они оказались здесь, на этом месте, по воле не кого-нибудь, а самой истории, сейчас они так или иначе должны были выполнять выпавшую на их долю миссию.

Первым взял слово Коларов. Он снял пиджак и стоял в рубашке с открытым белым воротом и засученными рукавами. Ему было жарко. Свое выступление он начал несколько издалека.

— Товарищи, — сказал он, — позвольте мне прежде всего прочесть вам короткий, но очень красноречивый документ… — Он вынул из кармана пиджака лист разлинованной бумаги, густо исписанный химическим карандашом, местами испачканный, и начал читать громко, чтобы его слышали все: — «Резолюция. Село Дылбоки Старозагорского округа, двадцать девятого июля тысяча девятьсот двадцать третьего года…»

— Но нам известна эта резолюция! — послышался чей-то голос.

— Минуту терпения, — поднял руку Коларов. — «Дылбокская организация Болгарской коммунистической партии на сегодняшнем заседании, заслушав доклад местного комитета…»

— Простите, товарищ Коларов, но вы ломитесь в открытую дверь, — постучал рукой по столу Луканов.

— Мы ведь говорим, что уважаем мнение низовых организаций, — взглянул на него Коларов и продолжал: — Вот вам мнение одной из них… Во-первых, она не одобряет позицию партийного Совета, то есть Центрального Комитета, занятую как в ходе событий девятого июня, так и впоследствии. Во-вторых, она требует немедленного созыва съезда партии, который высказался бы по вопросу о тактике. В-третьих, она требует отмены цензуры Центрального Комитета в отношении газеты «Работнически вестник» и опубликования мнений братских партий, и прежде всего Исполкома Коминтерна, относительно занятой нами девятого июня позиции, с тем чтобы не заставлять членов партии получать эти сведения из буржуазной прессы. Это последнее обстоятельство оказывает деморализующее действие на партийные массы и вызывает подозрения относительно содержания информации, которую Центральный Комитет в соответствии с решением партийного Совета должен направить Коминтерну. В-четвертых, «Работнически вестник» должен перестать печатать материалы по поводу попрания буржуазной конституции и законности, прекратить публиковать призывы к отступлению и сдержанности, что не вызывает ничего, кроме досады, и занять позицию, подобающую революционной газете в такой ситуации…

— Но все это мы знаем, дорогой Васил, — с отчаянием в голосе повторил Луканов. — Незачем читать нам то, что уже известно. Есть и другие резолюции подобного рода. Я могу вам даже назвать их. Например, проект резолюции группы членов софийской парторганизации от пятнадцатого — двадцатого июля. Резолюция Видинского окружного комитета и другие. Но это еще не вся партия. Вся партия думает несколько иначе. Мы не можем поддаваться стихийности, анархии.

— Простите, товарищ Луканов, но у Ленина есть очень точное определение этой стихии. Он называет ее гениальным инстинктом пробудившихся масс. Вы же пренебрегаете этим инстинктом, называете его стихией и бунтарством. Восстания в Плевене, Варне, Карлово вы называете стихией и рассылаете телеграммы, требуя их прекращения.

— Через голову партийного Совета, — добавил Димитров. — Без нашего ведома!

— Вы называете вес это лояльным отношением к новой власти и продолжаете придерживаться нейтралитета. Вы не видите за деревьями леса и продолжаете теоретизировать о нейтралитете.

— Тогда была другая ситуация, товарищи! Сколько раз нужно повторять это? Любые иные действия были бы авантюрой.

— Мы говорим на разных языках. Эта теория о нейтралитете либо выдумана для прикрытия вашей пассивности, либо является проявлением непростительного доктринерства и политической близорукости. Энгельс говорит, что если революционная партия начинает упускать решающие поворотные моменты в революционном развитии, оставаясь в стороне от него и соблюдая нейтралитет, то такую партию можно считать похороненной.

— Товарищ Коларов, — вмешался Кабакчиев, — братские компартии, бесспорно, весьма неблагоприятно отозвались о нашей позиции, это так. Но мы имеем перед собой действительно лояльного противника, и это тоже следует принимать во внимание.

— «Лояльного противника»? — подал голос с другого конца стола Коста Янков. — Что значит «лояльный противник», товарищ Кабакчиев?

— Что-то мы уж очень размякли, товарищи, — засмеялся Фридман. — Даже не верим сообщениям, поступающим с мест.

— В нашей среде, — продолжал Коларов, — все еще бытуют своего рода парламентарное зазнайство и самоуспокоение, которые мешают нам действовать. Мы страдаем от начетничества и отсутствия гибкости. Признаюсь, мне и самому не чужд парламентаризм. Но ведь на то мы и коммунисты, товарищи, чтобы вовремя увидеть свои ошибки и исправить их, пока не поздно. Не события должны управлять нами, а мы должны оказывать влияние на их развитие, направлять их ход. Ленин говорит, процитирую это по памяти, что отказываться от восстания при наличии условий для его проведения — значит изменить марксизму, изменить революции. Принимать резолюции — дело нетрудное, гораздо труднее осуществлять эти резолюции на практике! А еще труднее — корректировать свою позицию, когда этого требуют обстоятельства!

Присутствующие, не отрывая от Коларова взгляда, сосредоточенно ловили каждое произносимое им слово, запоминали каждый его жест. Одни соглашались с ним, другие мысленно возражали, третьи колебались. Но в одном все были единодушны: наступил решительный момент, необходимо что-то предпринять, чтобы выйти из тяжелого положения, разрубить этот гордиев узел. По этому вопросу разногласий не было, не было и сомнений.

Опытный политик, Коларов знал, какая буря бушует в душах его слушателей, и продолжал бить в одну, выбранную им точку.

— Есть ли выход из создавшегося положения, товарищи? — спрашивал он. — Да, есть. Этот выход дан в воззвании Коминтерна. Этот выход диктуется нам самой жизнью, самим ходом событий, развивающихся у нас на глазах с головокружительной быстротой. Выход заключается в срочном, немедленном сформировании единого народного фронта с Земледельческим союзом, в установлении дружеских отношений с социал-демократической партией, в объединении всех прогрессивных сил на борьбу с надвигающимся фашизмом.

— Но это будет изменой классу, — перебил его Луканов. — Обезличиванием партии! Растворением ее в массе мелкой буржуазии.

— А разве не измена — расстрел плевенских товарищей? — выкрикнул Коларов. — Нет, мы вступим в союз и с самим дьяволом, если только это поможет в разгроме фашизма! Заявления путчистов о «порядке и законности» — подлая ложь, выдуманная для обмана масс! Массам надо сказать открыто и ясно, что решительное столкновение с властью путчистов неизбежно. И коммунистическая партия, хочет она того или нет, окажется в центре событий. Поэтому она должна быть готова к этим событиям. Иного выхода у нас нет! Мы должны решительно взять курс на вооруженное восстание, на борьбу за установление рабоче-крестьянской власти. Иного выхода нет! В связи с этим незамедлительно предлагаю принять следующие организационные решения.

Луканов вздрогнул. Он не допускал и мысли, что работа Совета может выйти за пределы дискуссии и вступить в фазу принятия решений. Ему показалось, что им пренебрегли, и он почувствовал обиду. Он посмотрел, как другие товарищи реагируют на слова Коларова, но они продолжали внимательно слушать оратора, поэтому он не решился его прервать, высказаться против его предложения.

Коларов вынул из портфеля какую-то папку, раскрыл ее и начал читать заранее подготовленные проекты резолюций. Об этих резолюциях знали только Димитров и Кабакчиев, но и они слушали его сейчас с интересом, как будто впервые. Коларов читал ясно, отчетливо, убежденно, делая время от времени короткие паузы. Луканову не оставалось ничего иного, как молча слушать. Только когда отзвучали последние слова «Военная организация должна приступить к тайному сбору оружия и инструктажу боевых групп», он вздохнул и решил, что посланец Коминтерна зашел слишком далеко, пренебрег прерогативами секретаря по организационным вопросам. Несмотря на это, Луканов нашел силы взять себя в руки и встал, показывая тем самым, что заседанием руководит он.

— Товарищи, — сказал он, — мы заслушали предложения товарища Коларова. Очевидно, на сегодняшнем заседании нам не удастся их обсудить и принять соответствующие решения, — он посмотрел на часы, — но я предлагаю завтра, шестого августа, снова собраться здесь, в этом зале, чтобы продолжить обсуждение этих так называемых резолюций.

Почувствовав в его словах иронию, Коларов настороженно взглянул на Луканова, но у него хватило самообладания подавить свои эмоции. Кроме того, он чувствовал себя усталым. Вытерев платком вспотевший лоб, он принялся собирать лежавшие перед ним листки бумаги.

— Да, — сказал он, — завтра нам придется продолжить работу. Я прошу товарищей подумать над предложенными проектами резолюций, чтобы завтра наша работа проходила более четко и продуктивно.

Уже перевалило за полночь.

Все встали с мест и молча разошлись.

18

Эти мысли Коларов высказывал неоднократно, в различных вариантах, с неослабевающей настойчивостью с момента своего прибытия в Болгарию и до того дня, когда над страной прокатился клич: «К оружию!»

Стояли невыносимо жаркие летние дни. Зной не давал покоя ни днем ни ночью, гнал сон.

6 августа состоялось второе заседание Совета. Все выглядели озабоченными, на лицах у многих была написана тревога. Сели за тот же овальный стол, с теми же графинами с водой и стаканами, покрытый той же зеленой скатертью. Но людей, казалось, подменили. Они избегали общения друг с другом, а когда разговаривали, то коротко, деловито. Все ждали нового столкновения. Но столкновения не было. Даже у Луканова, на которого все то и дело бросали смущенные взгляды, не было замечаний по резолюциям. Он внес лишь несколько стилистических поправок, заявив, что не одобряет поспешности и категоричности тона резолюций, но если большинство согласно с ними, то и он не станет возражать против их принятия, не пойдет против коллектива. Все с облегчением вздохнули. Дальше работа пошла быстро, споро, по-деловому. Коларов одну за другой зачитал «Резолюцию ЦК БКП о непосредственных задачах партии», «Резолюцию ЦК БКП об образовании военно-технического комитета при ЦК», «Решение ЦК об отношении БКП к македонской и другим организациям», а затем и особое решение, которым Центральный Комитет возлагал на Георгия Димитрова задачу написать серию статей для газеты «Работнически вестник» по вопросу о Едином фронте прогрессивных сил страны для борьбы с фашистскими узурпаторами власти. Незамедлительно, уже на следующий день, Георгий Димитров должен был заняться подготовкой и осуществлением этой исключительно важной политической задачи.

Помимо этого, Центральный Комитет постановил: всем руководящим товарищам перейти на нелегальное положение, организовать круглосуточную охрану Партийного дома, кооператива «Освобождение» и всех партийных клубов в столице и на периферии, принять срочные меры к созданию подпольных типографий в Софии и на периферии, которые могли бы в случае, необходимости немедленно приступить к работе; военной организации приступить к организованному, тайному снабжению оружием боевых групп, обеспечив им соответствующий инструктаж.

Вся партия приводилась в состояние боевой готовности.

Сегодня, когда прошло столько времени, легко судить о поступках людей в то время. Это были умные люди, верные коммунисты с многолетним стажем работы в партии, в молодежном движении, в профсоюзах. Они читали и изучали работы Маркса и Энгельса, знали работы Ленина. Их воодушевлял подвиг большевиков, и они готовились к революции. Но когда революция постучалась к ним в дверь, они оробели, стали разбирать бесчисленные «за» и «против» и не сумели связать лозунг с жизнью.

Это были трудные, тяжелые мгновения! Именно мгновения! Потому что время не ждало, требовало действий — быстрых, немедленных, решительных.

Первым сориентировался в ситуации Георгий Димитров. Все революционные хроники свидетельствуют о том, что рабочий класс наиболее точно и быстро находит правильный путь борьбы, опираясь на свой классовый инстинкт. Бывший типографский рабочий, прошедший школу профсоюзной борьбы, трибун, организатор и вожак забастовочного движения, Димитров не раз встречался лицом к лицу с вооруженным врагом. Он был грозой буржуазных лидеров в Народном собрании, пламенным полемистом и незаменимым оратором на митингах и собраниях, он не мог не сориентироваться первым в сложной, запутанной ситуации, не мог не понять слов Коминтерна, сказанных Коларовым: «Хочет того коммунистическая партия или нет, она неизбежно окажется в центре событий!»

Из этого следовало, что партии лучше оказаться в центре событий по собственной воле, чем быть втянутой в них стихией, не будучи подготовленной и организованной. Выбора у нее не было. Не было третьего пути. Либо позорная смерть, либо курс на вооруженное восстание!

Сегодня, перелистывая пожелтевшие страницы газеты «Работнически вестник» и читая написанные Георгием Димитровым передовицы, нельзя не восхищаться силой его революционной энергии, той прозорливостью, которая и в наши дни делает его статьи актуальными:

Статьи Димитрова выходили каждое утро в течение нескольких дней — с 22 по 30 августа с небольшими перерывами. Каждый день, каждое утро они били точно в цель, подобно артиллерийским снарядам или пулеметным очередям. Извергая огонь, они готовили наступление! Наступление должно было начаться во что бы то ни стало! Со дня на день! Его начало зависело только от них — стратегов революции, берущих пример с большевиков!

Канонада не стихала. Она звучала не только в печати, но и на нелегальных квартирах, во время тайных встреч. Она не стихала ни на секунду. Она в равной мере воздействовала на друзей и на врагов. Ежедневно профессор с волнением просматривал страницы свежего номера газеты «Работнически вестник» и принимался тщательно их штудировать. Генерал распорядился, чтобы адъютант докладывал ему краткое содержание каждой статьи.

— Дело пахнет кровью, — говорит он. — С этими людьми нам не найти общего языка.

— Нет ли способа обезвредить их, генерал?

Генерал Русев нервно барабанил пальцами по столу. Присутствие профессора раздражало его. Ему казалось, что все штатские с их политическими соображениями только и делают, что мешают.

— Решение от шестого августа обязывает нас, генерал, быть лояльными, но не пора ли нанести удар?

— Я очень рад, господин профессор, что наконец-то и вы пришли к этой мысли.

— Я никогда не был далек от нее, генерал.

— Они уже готовятся ко всеобщей забастовке. А это означает революцию, профессор! Революцию! Они вновь активизируют свою военную организацию, начали лихорадочно вооружаться, искать союзников.

— Я еще раз спрашиваю, генерал, нет ли возможности обезвредить их?

— Каким образом?

— Арестовать их руководителей.

— Они ушли в подполье, профессор.

— А ваши филеры?

— Чего от них ждать? Коммунисты ускользают прямо из-под их носа. Наши уже дважды нападали на их след, но оба раза им удалось скрыться!

— Вы имеете в виду Димитрова?

— И Коларова, разумеется.

Генерал встал и начал рыться в какой-то папке. Затем повернулся к профессору.

— Как насчет освящения знамени? — спросил он. — Вы отдали необходимые распоряжения?

— Отдал, генерал.

— Митрополит знает?

— Разумеется.

— Может быть, не следовало связываться с этими попами?

— Ничего не поделаешь, генерал, это диктуется идейными соображениями. К тому же нам нужно показать то новое, что появилось после девятого июня. Они призывают к Единому фронту, мы — тоже. Наш Демократический сговор[11] нуждается в массовой базе. Мы должны создать ему популярность до выборов, привлечь молодежь патриотическими лозунгами о великой Болгарии, о социальном прогрессе и так далее.

— Вы начали пользоваться их терминологией, профессор.

— Что делать, генерал! Они говорят о социализме, а мы будем говорить о социальной справедливости. Приходится считаться с условиями.

— Что значит «фашино», профессор?

— Фашистский знак, генерал. Символ единства.

— Своим видом он напоминает мне пучки розог кубратистов[12].

— Да, что-то есть… Только к розгам добавляются топор и веревка.

— А зачем топор и веревка? — рассмеялся генерал. Упоминание о топоре и веревке развеселило его. Он снял пенсне, протер его и спросил: — А этот синьор Гольдони… он тоже будет присутствовать?

— Конечно. Он специально ради этого приехал.

— Ну и хлюст этот итальянец! Требует, чтобы мы ему дали не одного, а двух охранников.

— Он из партии Муссолини.

— Болтун. К тому же трус.

— Да, но он теоретик.

Генерал снова задумался.

— Боюсь я этих теоретиков, — наконец сказал он. — Во всяком случае, мною приняты меры по его охране. Я позабочусь о нем.

— Наша цель, генерал, придать массовый характер движению, противопоставить его коммунистам. Вот к чему надо стремиться. Поэтому митинг и проводится на Ярмарочных полянах. Мы должны добиться политического эффекта, должны продемонстрировать всему миру, на чьей стороне народ.

— Вот папка, профессор, в которой находится разработанный мною план церемонии. Мои люди уже в течение трех дней занимаются его осуществлением.

Под «своими людьми» он подразумевал агентов явной и тайной полиции.

— Очень хорошо, — сказал профессор. — Это будет наша первая публичная акция. Посмотрим, как она пройдет!

Генерал убрал папку в ящик стола и добавил:

— Я сделаю все, что в моих силах, профессор! Армия — тоже. Ваша задача — организовать министров. Пусть и они примут на себя долю риска.

— Разумеется, генерал! А вас я прошу позаботиться об охране синьора Гольдони.

— О Гольдони не беспокойтесь, профессор, — поморщился генерал. — С ним ничего не случится. — Он не любил, чтобы ему напоминали о том, что входило в круг его обязанностей. Напоминания раздражали его. Он протянул профессору руку и сказал ледяным тоном: — До свидания. Болгарская полиция свое дело знает!

19

На следующий день перед зданием совета министров остановились автомобили членов правительства. В одном уселся премьер с собакой, в другом, побольше, похожем на автобус, с открытым верхом, разместились министры. Их цилиндры высовывались наружу, и их видно было издалека. Министры оживленно переговаривались, стараясь, однако, сохранять солидность. Кортеж уже тронулся было к Ярмарочным полянам, когда кто-то крикнул:

— Ваше превосходительство, нет министра железных дорог.

Профессор обернулся. Он хотел уже выразить свое неудовольствие, когда на ступенях здания совета министров показался министр железных дорог. Он торопливо спускался по лестнице, почти порхая, как бабочка; фалды его черного редингота развевались, а цилиндр съехал немного набок.

— Господин министр, вы опаздываете, — сделал ему замечание премьер.

— Дочитывал французскую прессу, профессор, и увлекся. Рядом с вами найдется место?

— Вы не боитесь собаки?

— Боюсь.

— Она дрессированная, господин министр.

— Нельзя ли все же надеть на нее намордник, профессор?

— Она не кусается, господин министр, — успокоил его охранник, — садитесь, садитесь в машину.

— Вы шутите, профессор, а у меня нервы… У меня идиосинкразия к животным. Но все же, чтобы доказать, что я не трус, сяду с вами.

Он открыл дверцу машины и осторожно сел рядом с собакой. Охранник, державший собаку, подобострастно улыбался. Министр, с опаской поглядывая на собаку, стал рассказывать о том, что прочитал во французских газетах.

Заработали моторы, и машины тронулись к Ярмарочным полянам. Летнее утро было солнечным и прекрасным.

Когда министры прибыли на Ярмарочные поляны, там уже собралось множество народа. Автомобили с трудом продвигались в толпе, следуя за расчищавшими путь охранниками. Профессор и журналист с удивлением смотрели на толпы людей, не понимая, что привело их сюда. Им не верилось, что Демократический сговор приобрел столь широкую популярность, а кубратисты с их связками розог — всеобщую симпатию. По-видимому, было что-то иное, была какая-то другая причина, привлекшая сюда этих людей. Возможно, сама ярмарка с ее балаганами и лотками, аттракционами и цирком, с оркестрами, под музыку которых в нескольких местах огромной площади уже кружились хоро, с выстроенными на скорую руку пивными и закусочными, с бродячими фокусниками и продавцами игрушек. «Возможно, весь этот человеческий муравейник собрался здесь ради того, чтобы поразвлечься», — подумал профессор. Но все-таки его что-то смущало, тревожило, заставляло призадуматься.

— Меня преследует дурное предчувствие, — сказал он. — Надо смотреть в оба!

— Вы пугаете меня, профессор!

— Ничего не поделаешь, — продолжал профессор по-французски, чтобы его не понял охранник, — на войне как на войне.

Журналист привстал с сиденья и окинул взглядом толпу. Собака тоже вытянула морду. Ноздри ее щекотал запах жареного мяса. Со свисающего из пасти языка капала слюна. Уши ее торчали, глаза горели.

— На войне как на войне, — повторил профессор.

Впереди показалась украшенная цветами и дубовыми ветками, наполовину заполненная трибуна. Генерал и сопровождающие его явные и тайные агенты находились тут же. Прибыл и итальянец Гольдони. Все стояли, чинно, посматривая на полицейский кордон, оцепивший трибуну, и испытывая удовлетворение от сознания выполненного долга. Увидев в толпе автомобили, в которых ехали профессор и министры, все оживились и стали аплодировать. Выстроенные кубратисты со связками виноградных лоз в руках принялись по команде выкрикивать какие-то «патриотические» лозунги. Профессор снял цилиндр. «Да здравствует профессор Цанков! — раздались крики. — Многая лета!» Профессор раскланивался на все стороны. Его, похожее на маску, бледное, сосредоточенное лицо только сейчас оживилось, он улыбался. Кубратисты продолжали что-то кричать. Генерал держал руку у козырька фуражки. Оркестр заиграл «Шумит Марица». А профессор все повторяя по-французски: «На войне как на войне», стоя навытяжку, пока оркестр не кончил играть гимн. Толпа по ту сторону полицейского кордона продолжала шуметь. Она жила собственной жизнью, не имеющей ничего общего с официальной церемонией: танцевали люди, гремели барабаны, пели зурны, аппетитный аромат шел от кебапчат, рекой текло пиво… Но все это было далеко, за кордоном полицейских и кубратистов. Профессор совершенно успокоился, хотя и продолжал по инерции повторять: «На войне как на войне!»

— Синьор Гольдони, синьор Гольдони! — закричал кто-то. — Идите сюда! Не стесняйтесь!

Профессор обернулся. Кричал генерал, красовавшийся в своей парадной форме. Низенький человечек в бриджах и черной сатиновой рубашке растерянно топтался среди полицейских. Фашистская форма, продолговатый нос с горбинкой и большие черные глаза резко выделяли его в толпе местных полицейских. Он был полицейским другой породы. Генерал покровительственно положил ему руку на плечо.

— Позвольте представить вам синьора Гольдони, ваше превосходительство, — сказал он профессору, — нашего дорогого гостя из Италии!

— Мы уже знакомы, — улыбнулся профессор, — и даже имели конфиденциальную беседу.

— Спасибо, спасибо, — бормотал итальянец, вертясь во все стороны, чтобы кого-нибудь не обидеть.

Профессор представлял его своим коллегам по кабинету министров. Министры раскланивались в ответ, пожимая гостю руку, приподнимая цилиндры.

— Ай да малый! — крикнул кто-то. — Прямо герой! Глаз не оторвешь!

Генерал шикнул, сделал знак, чтобы вели себя прилично. Синьор Гольдони продолжал улыбаться. Министр железных дорог, единственный из всех министров, решился заговорить с ним по-французски, и это крайне разочаровало его поклонников. С помощью мимики и жестов удалось объяснить итальянцу, что все присутствующие — его единомышленники. Каждую фразу заканчивал словами: «Браво! Брависсимо!»

Наконец, после того как синьор Гольдони был представлен всем, начался молебен. Митрополита сопровождали священники и дьяконы, облаченные в расшитые золотом ризы. Кадильницы распространяли аромат ладана. Собака премьера недовольно морщила нос, но охранник отвел ее в подветренную сторону, куда запах не доходил. Все остальное было в порядке. На покрытом черной скатертью столе стояла, отражая солнечные лучи, медная луженая чаша со святой водой и опущенным в нее пучком базилика. Рядом с чашей высилась стопка фашистских форменных рубашек и лежала коробка с фашистскими значками — подарок Муссолини болгарской молодежи. Синьору Гольдони предстояло произнести по этому поводу речь. На белом листе бумаги, положенном на подарки, было выведено: «От дуче».

«Господи, помилуй», — пели попы вместе с митрополитом и дьяконами.

— Молитвами этому делу не поможешь, — бормотал профессор, крестясь, — да уж ладно!

— Меры приняты, профессор!

— Не верю я этим молокососам, — сказал профессор, продолжая креститься. — Как бы нам не осрамиться перед синьором Гольдони.

— Его охраняют двое агентов. Не беспокойтесь!

— Неужели этот молебен никогда не кончится?

— Я распорядился служить по сокращенному варианту, профессор.

— Уж очень они увлекаются. Пока кончат, может дождь пойти. Что это такое на том конце ярмарки?

— Ничего особенного, профессор. Обычный дым. Жарят кебапчата.

— А там разве не плакаты?

— Нет. По-моему, это полотнище с рекламой цирка.

— Вы близоруки, генерал! Я ясно вижу плакат, на котором написано: «Долой Цанкова!»

— Вы ошибаетесь, профессор. Ошибаетесь.

Но плакатов становилось все больше. Они появлялись как из-под земли. Покачивались, двигались из стороны в сторону. Вскоре их был уже целый лес: «Долой фашизм!», «Да здравствует Единый фронт труда!». И снова: «Долой кровопийцу Цанкова!»

А генерал все делал вид, что ничего не замечает. Митрополит и дьяконы продолжали свои песнопения.

Среди плакатов появились и карикатуры. На одной из них профессор узнал себя и свою овчарку, увидел изображение лежащей на подносе отрубленной головы Стамболийского. Люди закружились в хоро. В центре хоровода ухал барабан. Почему они решили плясать как раз перед трибуной? Может, хотят продемонстрировать неуважение к молебну? Или же им все это надоело?

— Что происходит, генерал? И когда же наконец кончится этот молебен? Народ хочет слушать речи, а не молитвы!

— В известном смысле вы правы, — сказал журналист. — Мы должны обуздать стихию, иначе, чего доброго, опозоримся перед гостем.

— Черт с ним, с гостем! — отмахнулся генерал. — О собственной шкуре заботиться надо, а не о госте. А синьору Гольдони не впервые получать по шее, это по его физиономии видно.

Когда запели «Многая лета», профессор облегченно вздохнул:

— Кажется, сейчас кончат! Усильте охрану! И заставьте барабан замолчать! Хватит, наслушались!

— Меры уже приняты, профессор! Я выслал еще один наряд полиции. По-моему, все это — пьяное хулиганье.

— А овчарка не поможет? — спросил журналист.

Они удивленно взглянули на него.

— Может быть, собака поможет? — повторил журналист вопрос, но ему никто не ответил.

Между тем народ за полицейским кордоном продолжал шуметь, волноваться, подобно бурлящему потоку. Плакаты исчезали и появлялись вновь. Голоса то стихали, то усиливались. Барабаны и бубны не смолкали. Человеческое море бурлило, как кипящая лава. Казалось, еще минута, и оно снесет трибуны вместе с министрами, генералами и прочими официальными лицами. Единственной надеждой оставались полицейские кордоны, ограждавшие трибуны со всех сторон.

20

— Но мы спрашиваем, господа, кто дал вам право говорить от имени народа? И что это еще за Единый фронт труда, за который вы вдруг уцепились? Кого вы призываете под ваши обтрепавшиеся знамена?

Профессор произносил речь. Он надеялся укротить толпу, покорить народ своим ораторским искусством, как это ему не раз удавалось в университетских аудиториях, хотя в последнее время студенты убегали с его лекций. Логика его не раз вызывала восхищение слушателей, хотя в конце собраний его, как правило, и освистывали… Сейчас он энергично жестикулировал, стараясь перекричать барабаны и зурны.

В те годы не было громкоговорителей, какие устанавливаются теперь. Поэтому трибуны располагали в двух, а то и в трех местах. На трибуне, с которой говорил профессор, стояли лишь попы, полицейские и официальные лица. И профессору приходилось изо всех сил кричать, но только обрывки речи долетали до первого и лишь иногда до второго полицейского кордона. Все тонуло в шуме и гаме.

И все же, несмотря на это, кое-кому из задних рядов, кажется, удалось расслышать кое-что из его речи. Там, в толпе, недалеко от официальных лиц, возникла новая трибуна, на которую поднялся другой оратор. И сразу те наступила тишина, смолкла музыка. Замерли карусели, и на них устроилась молодежь. Стайки детей обсыпали деревья и крышу цирка.

— …Вы спрашиваете, кого мы призываем под наши знамена, профессор? — заговорил оратор. — Мы призываем народ! Болгарский трудовой народ! И народ придет под наши знамена, под знамена, которые мы освящали не молитвами и ладаном, а пороховым дымом. Эти знамена пропитаны кровью рабочих. Под ними мы сплачиваемся сегодня в Единый трудовой фронт, господин профессор! Против вас, против всей вашей волчьей стаи! Вся какие у нас знамена!

— Это и есть ваш нейтралитет? Это и есть ваша лояльность?! — крикнул профессор.

— Ошибаетесь, господин профессор! С генералами и попами, кровопийцами и капиталистами мы никогда не имели ничего общего. С ними мы всегда говорили ясным языком, начиная с дней Парижской коммуны и кончая Октябрьский революцией. Наш язык — язык революции! Язык баррикад!

— Неужели в этой стране нет законов, профессор? Почему мы не заткнем ему глотку? — заволновался Русев.

— Забудьте о политических амбициях, генерал! Речь идет о гораздо более серьезных вещах!

— Но в чем дело? Давайте дадим команду парням с виноградными лозами. Ведь они только что принесли присягу, целовали знамя!

— Дело гораздо сложнее, господа, — говорил Георгий Димитров (а это был он) с импровизированной трибуны. — Пришло время фронтальных атак! Вы, господин генерал, примерный ученик дуче. Но что такое фашизм, господа? Вы только что освятили и благословили фашистское знамя. Получили черные рубашки и фашистские значки с топорами — прекрасные символы вашей новой идеологии…

— Где собака, профессор?

— Господин Гольдони, господин Гольдони!

— Мои нервы не выдерживают, профессор!

— Приходится терпеть, господин Гольдони! Это Болгария!

— Но что он говорит?! Что он говорит, профессор?! — стонал итальянец, слушая перевод слов Димитрова. — Он ругает фашистскую Италию!

— Не понимаю я этого итальянца. Что он там бормочет?

— Весь дрожит, бедняга. А зенки-то как вылупил!

— Видать, здорово трусит!

— Пуганая ворона куста боится, батюшка. Не раз ему, видно, попадало в Италии!

— Нет, господа, — продолжал профессор, — вам не удастся обмануть нас своими лживыми призывами к единству и социальному прогрессу! Наши принципы уходят корнями в глубь истории. Мы не позволим голытьбе править нашей страной и издеваться над нашими патриотическими чувствами и освященной богом частной собственностью! Руки прочь от власти и частной собственности, иначе они у вас отсохнут, и вы погибнете!

— Где собака, профессор?

— Нет, господа, — продолжал профессор, — в этой стране есть законы, которые будут применены против вас.

— Какие законы, господин профессор? Законы фашизма? — перебил его Димитров. — Законы вашей открытой разбойничьей тирании? Они нам известны. Это законы тюрем и виселиц, расстрелов и доносов. Мы знаем эти ваши законы! Это законы готовящейся вами войны, которая отбросит человечество к доисторическим временам.

— Я согласен с ним, профессор, — сказал генерал, — он совершенно прав в одном: время споров кончилось. Однако не пора ли заткнуть ему рот?

— Неудобно перед иностранцем, — ответил министр железных дорог, поправляя на голове цилиндр. — Насколько мне известно, здесь присутствуют и французские журналисты, которые все видят и записывают.

— Вся Болгария, как один человек, поднимается против вас, господа! — продолжал Димитров. — Вся Болгария говорит вам свое решительное «Нет!» Против вас — все честные люди, трудом зарабатывающие свой хлеб. И мы протягиваем руку всем честным, прогрессивным людям, которые верят в демократию и социальную справедливость. Мы призываем всех лидеров демократических партий к общей борьбе против фашизма.

— А как же ваши классовые принципы сотрудничества, господин Димитров? Разве вы сейчас не пренебрегаете ими? И как обстоит дело с пролетарской революцией? — выкрикнул журналист.

— Не спешите торжествовать, господин министр железных дорог! Не спешите! По-видимому, вы ничему новому не научились и ничего старого не забыли! Единый фронт не политическая коалиция, а конкретная платформа борьбы за хлеб, за жизнь, за права, за свободу и будущее народа — вот что такое Единый фронт! А ваш лозунг нам ясен: капиталистам — бублик, трудящимся — дырка от бублика! В этом и заключается суть вашего сговора, ваших лозунгов. Нет, господа, ничего у вас не выйдет! Народ давно понял, кто его друзья и кто — враги!

Овчарка лаяла на толпу. Полицейские, повернувшись кругом и взяв наперевес винтовки с примкнутыми штыками, начали теснить людей. Появился наряд конной полиции. Всадники галопом мчались со стороны Ярмарочных полян. Сверкнули на солнце обнаженные сабли. От разгоряченных коней поднимался пар. Послышалось страшное, знакомое «Хо-хо-хо!». Народ в панике стал кидаться из стороны в сторону. Катились и разбивались вдребезги горшки и миски. Рушились лотки и палатки. «Хо-хо-хо!» — храпели кони. Звенели клинки. Перегоняя друг друга, бежали в надежде спасти свой товар продавцы. Опустели качели и карусели. Под купол цирка шапито набились перепуганные люди.

В общем шуме еле слышно звучал голос профессора:

— Настало время разговаривать с вами языком пуль и сабель, господа! Наш приход сопровождался кровопролитием, и без крови мы не собираемся уходить! Молодые патриоты, почему вы бездействуете? Кубратисты, чего вы ждете? Кого вы боитесь? Вы — наша надежда! Нас называют фашистами. Пусть называют!.. Мы и есть фашисты! И мы будем ими до тех пор, пока на земле не переведутся коммунисты!

Голос его делался все слабее и наконец совсем заглох. Овчарка вырвалась из рук охранника и встала рядом с профессором, злобно глядя на спасавшихся от конницы людей. Подняв, свастику, профессор снова что-то закричал, но никто не слушал его. Всем хотелось побыстрее убраться отсюда.

Деревянные ларьки, ряды лотков, телеги, волы, лошади. Испуганные люди, теснящая их конница. Оголенные сабли. Примкнутые штыки. Конский топят и страшное «Хо-хо-хо! Хо-хо-хо!».

Профессор погладил собаку по спине, виновато улыбнулся, обращаясь к гостю:

— Господин Гольдони, пожалуйте в мой. Автомобиль.

Итальянцу перевели его слова.

— Спасибо! — ответил итальянец. — Спасибо.

21

Коларов, Димитров, Луканов… Все руководители партии ушли в глубокое подполье. Панов и работавшие с ним в силу обстоятельств действовали легально. Сегодня, читая их воспоминания, нельзя не удивляться их изобретательности и отваге.

Первая конспиративная квартира находилась на улице Неофита Рильского, в доме номер 4.

Вторая конспиративная квартира находилась на улице Любена Каравелова, недалеко от улицы Графа Игнатьева, в старом одноэтажном доме.

Третья конспиративная квартира находилась на улице Бузлуджа, в доме номер 17.

Четвертая конспиративная квартира находилась на улице Братьев Миладиновых, в доме номер 16.

Пятая конспиративная квартира находилась на улице Софрония, в доме номер 53, недалеко от улицы Царя Симеона.

Шестая конспиративная квартира находилась на улице Рила, в доме номер 4, за трамвайным депо, между Гробарской улицей и столичной таможней, рядом со складами дров и угля.

12 сентября 1923 года в Софии было объявлено военное положение.

Партийный дом был разгромлен, квартальные клубы закрыты, магазины кооператива «Освобождение», в которых товары продавались по более низким, чем в частных магазинах, ценам, разграблены. Партийная типография — с лучшей в городе типографской техникой — была захвачена полицией. Полицейские участки, военные казармы, центральная тюрьма были забиты арестованными. Только в Софии арестовали тысячу человек.

Испуганный Луканов сказал:

— Ну вот, я предупреждал вас, но вы меня не послушались. Вот к чему привели ваши революционные призывы. Кто посеет ветер, тот пожнет бурю!

— Но, товарищ Луканов, — возражал ему Димитров, — что вы предлагаете? Сидеть сложа руки? Молчать? И это в то время, когда они набрасывают нам на шею петлю?

— Все это фразы, Димитров! Из-за этих фраз мы допустили разгром партии, ее уничтожение.

— Ничего подобного! Мы возродили партию, товарищ Луканов! Она заняла место, отведенное ей историей! И пока мы с вами здесь колеблемся, товарищи в Стара-Загоре уже начали действовать…

— Вот как? Уже начали? А кто же дал им сигнал начинать? Кто дал им указания?

— Они начали без сигнала и указаний! Необходимость заставила. Люди устали терпеть, им надоело ждать наших указаний.

— Еще одно безумие! Это приведет к гибели тысячи невинных людей. Для чего это нужно, я вас спрашиваю? Для чего?

— Без жертв не обойтись, товарищ Луканов. Но на то мы и коммунисты, чтобы не бояться жертв!

— Когда в этом есть смысл! Но сейчас, зачем они нужны сейчас?

— Нас могут убивать, вешать и расстреливать… Нас могут пытать и живьем закапывать в землю. Но история, в конце концов, подтвердит нашу правоту!

— Я снимаю с себя всякую ответственность за это безумие! Делайте что хотите!

— Мы вместе должны определить дату восстания, товарищ Луканов, и если не сегодня, то самое позднее — завтра. Как можно скорее. Время не ждет, массы готовы к восстанию. Мы должны их возглавить!

— Бедный Цезарь!, Где же твои легионы, бедный Цезарь?

Так дело дошло до заседания Центрального Комитета в ночь на 20 сентября 1923 года, где было принято окончательное решение начать восстание.

Но вернемся еще раз к истории. Заглянем в протоколы второй партийной конференции, проходившей в Москве 8 декабря 1927 года. Первый и единственный пункт ее повестки: «События 9 июня и Сентябрьское вооруженное восстание 1923 года».

Обратим также внимание на дни с 15 по 20 сентября. Постараемся понять овладевшую тогда людьми тревогу и выпавшую на их долю ответственность за осуществление исторического акта.

22

Зал, в котором они собрались, был небольшим. За длинным столом, покрытым льняной скатертью, сидели по обеим сторонам Димитров (Виктор), Коларов (Валентин), Антон Иванов (Спиридон), Гаврил Генов (Цонев), Младен Стоянов (Островский), Кабакчиев…

Прошло четыре года со времени восстания.

С докладом выступал Димитров.

Доклад Димитрова был подробным, аналитическим. Присутствующие внимательно слушали историческую справку, политический анализ, организационные выводы. Но когда докладчик заговорил о жарких событиях, происходивших между 9 июня и 23 сентября, в зале сразу началось оживление.

Здесь мне хотелось бы на время отложить в сторону документы второй партийной конференции и снова вернуться к бурным событиям сентября 1923 года, которые еще долго будут волновать всех участников и занимать их мысли. Не раз еще они будут обращаться к ним, вести горячие споры, страстно обсуждать их на встречах и конференциях на протяжении долгих лет эмиграции. Эти события будут многократно подвергаться анализу и всестороннему рассмотрению — каждая секунда, каждый час, каждое действие, каждое слово, каждое решение… Чтобы стало ясным, что делалось и что необходимо было делать, чтобы предотвратить повторение допущенных ошибок в будущем, не сделать неверных шагов… Многократно к этим событиям будет возвращаться и Георгий Димитров. Даже на Лейпцигском процессе, спустя десять лет после восстания, он заявит фашистским судьям, что гордится этим первым в мире антифашистским восстанием, но жалеет лишь об одном — о том, что партия еще не находилась на должной высоте, чтобы крепко взять в свои руки судьбы народа и довести восстание до победного конца… Эта же мысль будет волновать и занимать его и впоследствии. На V съезде партии в 1948 году в политическом докладе, с которым он выступит уже в качестве партийного и государственного руководителя Народной Республики Болгарии, Димитров скажет:

23

Наступило 20 сентября 1923 года.

«Почтальон» Панов быстрым шагом шел по улице Бачо Киро. Уже во второй раз он направлялся в химическую лабораторию доктора Наима Исакова и его жены Насти.

Сейчас, особенно в эти последние дни сентября, на него навалилось множество забот. Все труднее становилось находить и устраивать явочные квартиры. Сеть тайных агентов и филеров, как их называли, расширялась с каждым днем. Самого Панова разыскивала полиция, и ему все время приходилось быть начеку. А забот по устройству ушедших в подполье работников Центрального Комитета становилось все больше.

Для встреч и явок товарищей с периферии он использовал транспортную контору Стефана Герджикова на улице Искыр. В этом квартале всегда было людно и шумно, некоторые партийные деятели даже работали там носильщиками, конторскими служащими, обычными курьерами. Поэтому Панову и его людям устраивать встречи в этом людном месте не составляло особого труда. А вот лаборатория Наима и Насти Исаковых не была таким спокойным и надежным местом, тем более что на этой тихой улочке, как раз напротив лаборатории, жил какой-то крупный полицейский начальник. Однако этот же факт служил и на пользу дела: кто бы мог подумать, что прямо под носом у полицейского начальника проводятся заседания Центрального Комитета Болгарской коммунистической партии, находившегося в подполье?!

Панов спешил еще раз все проверить. Заседание должно было начаться точно в назначенное время и закончиться до наступления комендантского часа. В девять часов вечера все участники заседания должны были находиться на своих конспиративных квартирах. Только тогда могли быть спокойными Панов и все его помощники.

Да, все было готово к обеспечению безопасности заседания. Сын Исаковых Витя уже играл наверху на пианино. Доносились какие-то мелодии, которых Панов не знал, но они наполняли его душу спокойствием. Итак, Витя находился на своем посту. В лаборатории на окнах были задернуты все шторы. Настя позаботилась о стульях. Людей ожидалось немного, но все же каждому нужен был стул. Лаборатория находилась в просторном помещении, сплошь заставленном стеллажами с пробирками и колбами со всевозможными реактивами, от которых исходил специфический запах.

Войдя во дворик, вымощенный каменной плиткой, и услышав звук собственных шагов, Панов на мгновение испытал такое чувство, будто кто-то идет за ним по пятам. На самом деле за ним никто не шел — это раздавались его собственные шаги. Он пожалел о своей неосмотрительности — не следовало подбивать ботинки стальными подковками. Он не раз собирался сорвать их, но все как-то руки не доходили. И вот теперь это громыхание по плиткам! Он перекинул почтовую сумку на другое плечо, как это делали его знакомые почтальоны, и негромко постучал в дверь. Ему открыла Настя, лаборантка, — как всегда, в белом халате.

— Почта! — сказал Панов громко, даже громче, чем было нужно. — На этот раз для вас заказное письмо!

— Вот как! Входите, пожалуйста, я сейчас распишусь!

«Почтальон» быстро проскользнул в прихожую, а оттуда — в комнату, где должно было проходить заседание. Почти все члены ЦК уже прибыли. Ждали лишь Коларова и Димитрова. «Почтальон», обеспокоенный, быстро вышел из лаборатории. Он снова закинул за плечо сумку и принялся обходить квартал, чтобы издали заметить и привести к дому опаздывающих.

Коларов и Димитров прибыли вовремя, оба одетые в военную форму. Они разминулись с «почтальоном», но это не помешало им быстро найти лабораторию. Произошла лишь небольшая неприятность — дверь открыли не сразу. Димитров, темпераментный по натуре, начал сильно стучать в нее. Перепуганная Настя быстро впустила их в дом и серьезно сказала ему:

— Спокойнее, Георгий! Еще, чего доброго, разбудишь полицейского начальника в доме напротив!

— Тем хуже для него, пусть не ложится с курами!

— А может, это и к лучшему, что ложится, — проговорил Коларов.

Их ждали с нетерпением. Здесь собрались Тодор Луканов, Антон Иванов, Никола Пенев, Гаврил Генов, Иван Пашов, Тодор Атанасов, Иван Генчев, Петр Георгиев из газеты «Работнически вестник» и представитель молодежной организации. Отсутствовал тяжело больной Тодор Петров. Из-за болезни не смог прийти и Димитр Благоев, а Тину Киркову не сумели предупредить о заседании. В таком составе Центральный Комитет и начал свою работу. Первым взял слово Коларов.

— Товарищи, — начал он, — учитывая, что из-за комендантского часа у нас мало времени, прошу выступать как можно короче и только по существу. Первый и единственный пункт нашей повестки дня — окончательное определение даты начала восстания. Альтернативы — быть или не быть восстанию — для нас не существует, этот вопрос принципиально уже решен.. Мы его многократно обсуждали, и я не стану останавливаться на нем еще раз. Сейчас перед нами стоит главная задача — определить дату начала восстания, определить день и час. От имени выбранной вами четверки — Тодора Луканова, Васила Коларова, Георгия Димитрова и Тодора Петрова — хочу доложить вам наше предложение относительно начала восстания…

— Минуточку, товарищи, — перебил его Тодор Луканов, — позвольте сделать одно уточнение…

Коларов вопросительно взглянул на него, хотя уже знал, в чем заключается это «уточнение».

— Прошу вас, — сказал он.

— Я подчинился воле большинства, — сказал Луканов, — и хочу, чтобы все знали мою точку зрения. Я еще не уверен в правильности принятого вами решения. Для меня это — прыжок в неизвестность. У меня нет доказательств тому, что массы готовы к восстанию, следовательно, я не могу согласиться с вашим решением. Прошу понять меня правильно — я не против восстания вообще. Но речь идет о том, можем ли мы сейчас дать сигнал к началу восстания?

— Ты уже попытался предотвратить его, Тодор, — язвительно прервал его Коларов. — Пусть товарищ Иван Генчев подтвердит это! Правда ли, что Луканов поручил вам разослать указание не начинать восстание? Правда это или нет?

— Да, — послышался голос из задних рядов, — товарищ Луканов дал мне приказ отправить второго курьера с таким указанием, как только узнал о посылке условного сигнала о начале восстания.

— Это безобразие! — послышались голоса.

— Факт действительно безобразный, товарищи, — продолжал Коларов. — Секретарь по организационным вопросам единолично отменяет решение четверки, уполномоченной Центральным Комитетом. Что это означает, товарищ Луканов?

— Я действовал, повинуясь велению совести…

— Совести? А мы как действовали? — спросил Димитров.

— Мы действовали по велению не только совести, — продолжал Коларов, — но и долга, руководствуясь высшими партийными соображениями. Мы не допустим возрождения оппортунистической позиции, занятой девятого июня! Фашистская клика пытается поразить нас в самое сердце, а мы все еще колеблемся, все еще ищем доводы, чтобы отложить восстание.

— Откладывать восстание больше нельзя, — сказал кто-то из присутствующих. — Особенно после двенадцатого сентября!

— На карту поставлено само существование авангарда пролетарской революции в Болгарии! И если мы отступим на этот раз, они сломают нам хребет, раздавят нас, уничтожат! В глазах масс мы погибнем как революционная партия раз и навсегда.

Посматривая время от времени на часы, он продолжал говорить, приводя все те же аргументы, которые уже не раз излагал на встречах и заседаниях, в личных и общих беседах, в статьях и речах, в докладах и воззваниях, начиная с 9 июня и до этого дня.

— Для партии лучше потерпеть поражение в смелой борьбе, чем капитулировать и позорно сдаться на милость фашистских бандитов. А жертвы во втором случае будут не меньшими, чем в первом… Вслед за отдельными восстаниями, вспыхнувшими уже в различных районах страны, сегодня началось восстание в Стара-Загоре и во всем Старозагорском округе. Если ЦК не поторопится и не даст сигнал к общему восстанию, если он не подтвердит уже посланный сигнал, он тем самым поможет фашистам разгромить восстание.

Коларов говорил еще минут десять, говорил взволнованно и энергично. Он знал, что наступил момент решительно покончить с колебаниями, которые еще не были преодолены некоторыми из присутствующих. Перед атакой к наступающим нужно обращаться с сильными, точными, ясными и воспламеняющими словами. В свое время, когда он еще учился в школе офицеров запаса в Княжево, им объясняли эту простую, но весьма эффективную тактику. Эта тактика, оказывалась не менее эффективной в иных битвах, в которых ему приходилось участвовать позже, в гражданской жизни. И он никогда не упускал возможности пользоваться ее взрывной силой. И действительно, все — и убежденные, и неубежденные — слушали его затаив дыхание. Закончив свое выступление гневными словами против захвативших власть генералов и профессоров, он сел и старательно начал вытирать пот с лица — возможно, из-за полноты и темперамента у него всегда в таких случаях струился по лицу жгучий пот, и он долго вытирал лицо платком, пока не успокаивался.

После него слово сразу же взял Луканов. Он сильно волновался. Ему не хотелось предстать перед товарищами в роли капитулянта, позорнее которой для революционера ничего быть не может. Поэтому он начал выступление словами, что он вообще не против восстания. Как любой коммунист и революционер, он отлично знает, что конечной целью борьбы является, торжество пролетарской революции. Следовательно, он — за революцию, за восстание! Пусть только все правильно поймут это! Пусть услышат его! Он за восстание, но когда его следует начать? Вот в чем вопрос!

— Сейчас, — говорил он, — мы к восстанию не готовы. События двенадцатого сентября были подлой провокацией со стороны врага. Должны ли мы поддаваться на нее? Правительство хотело доказать, что коммунистическая партия готовит восстание. Оно ищет повода для того, чтобы разгромить ее. Провокация двенадцатого сентября не удалась. Правительство лишь скомпрометировало себя поспешными действиями, сбросило маску, а сейчас бьет отбой. Почему оно идет на это?.. Потому что предстоят выборы в парламент. Их нельзя откладывать до бесконечности. Самое позднее в октябре правительству придется их провести. Оно должно выступить на выборах со списком своих кандидатов. Мы тоже выдвинем своих кандидатов! И посмотрим — кто кого. Сохранив свои кадры, мы нанесем путчистам сокрушительный удар. Мы привлечем на свою сторону народ, получим огромное большинство в парламенте. Вот та задача, которая стоит перед нами! Если же мы поднимем сейчас восстание, оно будет разгромлено, а партия уничтожена! — Он помолчал, а затем добавил: — В конце концов, я подчиняюсь тому, что скажет большинство. Я подчиняюсь! — повторил он, кивнул головой в знак того, что кончил говорить, и сел на свое место.

Долгое время все молчали. Присутствующих смутили искренность и твердость позиции секретаря по организационным вопросам. Они не понимали причин, которые заставили его занять эту позицию. Не могла же она быть продиктована одним только страхом и колебаниями. По-видимому, он не сомневался в правильности защищаемой им стратегии и тактики борьбы, и эта убежденность явилась результатом многолетнего изучения революционной теории, положения которой сейчас пришли в столкновение с практикой, с реальными фактами. Казалось, Луканов сейчас, как это часто бывало, в привычной для себя крикливой форме скажет: «Тем хуже для фактов!» А так как подобные настроения не были чужды и еще кое-кому из присутствующих, Димитров поспешил взять слово. Обращаясь к Луканову, он громко и резко сказал:

— Оставьте при себе ваши колебания, товарищ Луканов! Мы готовимся к бою, и колебаниям не должно быть места! О каком парламенте вы говорите? О каких выборах? Неужели вы не видите нависшей над нашими головами секиры? Чего вы ждете от этих бандитов с большой дороги? Они скорее отрубят нам руки, чем позволят этим рукам взять избирательные бюллетени. Нет, товарищи, я твердо поддерживаю принятое решение, решение четверки! Я — за восстание! Нельзя терять ни минуты!

Он сел и сразу же достал пачку сигарет, чтобы закурить. От возбуждения у него дрожали руки. Ему казалось, что он не сумел сказать самое важное из того, о чем думал. Но на дополнительное выступление у него уже не было сил, да и время не позволяло. Слово было предоставлено другому. Выступал Антон Иванов. Он логически, обстоятельно обосновал свою позицию, которая совпадала с позицией четверки. Он выступал за восстание с той же непоколебимостью, с какой это сделали Коларов и Димитров.

Высказались и остальные. Все выступили за восстание. Даже Никола Пенев, согласившийся с аргументами Луканова, в конце своего выступления сказал:

— Пути назад у нас нет, товарищи! Мы должны дать сигнал к восстанию…

Коларов поставил вопрос на голосование. Все быстро и без колебаний проголосовали «за». Один только Луканов оставался сидеть с опущенной головой, сложив руки на коленях.

Все это время Витя продолжал играть на пианино. В соседних домах зажглись электрические лампочки. Люди возвращались домой, боясь оказаться на улице с наступлением комендантского часа. Часы в лаборатории пробили восемь. Время истекало. Коларов вынул подготовленный текст решения ЦК об объявлении всеобщего вооруженного восстания и начал медленно читать его, делая ударение на каждом слове:

— «Временем начала всеобщего вооруженного восстания по всей стране объявляется ночь на 23 сентября 1923 года. Цель восстания — свержение правительства путчистов, захвативших власть путем военно-фашистского переворота 9 июня, и образование рабоче-крестьянского правительства. Коммунистическая партия действует совместно с Земледельческим союзом. Для руководства восстанием назначается Главный военно-революционный комитет из представителей коммунистической партии и Земледельческого союза».

Все присутствующие стоя выслушали текст решения. На их сосредоточенных лицах отражались внутреннее волнение и напряжение. Они ясно сознавали, какое решение принимают и какая ответственность ложится на их плечи начиная с этой минуты. Все отдавали себе отчет в том, на какой шаг идут.

На этом же заседании избрали Главный военно-революционный комитет в составе Васила Коларова, Георгия Димитрова и Гаврила Генова. Ночью им предстояло встретиться с военным специалистом из Земледельческого союза.

Был утвержден и план восстания, разработанный специалистами из военно-технической комиссии.

Витя почти исчерпал свой репертуар. Через открытое окно на улицу неслась медленная и печальная музыка. Мать озабоченно крикнула ему:

— Перестань играть, Витя, не мешай спать соседям!

Пианино смолкло. Участники заседания по одному покинули дом и растворились в темноте софийских улочек.

На углу улицы Бачо Киро и бульвара Дондукова Коларова и Димитрова остановил офицер. Отдав им честь, он сказал:

— Разрешите представиться — майор Панов!

Никто из прохожих не обратил внимания на эту встречу. Сейчас в Софии было много офицеров, и в этом не было ничего странного. Люди просто шли по своим делам, равнодушно скользя взглядом по офицерским плащам и саблям.

— Майор Никола Тодоров Агынский ждет ваших приказаний, товарищ Димитров!

— Спасибо, Панов.

— Еле нашел его…

— Чудесно, Панов!

Все вместе они пошли дальше по широкому бульвару.

24

У Димитрова по этим вопросам еще два дня назад состоялся серьезный разговор с майорам Агынским, военным представителем Земледельческого союза. Их беседа произошла на одной из конспиративных квартир. Димитров напрямик спросил майора:

— Можете ли вы принять участие в военной подготовке вооруженного восстания, майор?

— Могу.

— Сколько времени вам понадобится на подготовку?

— По меньшей мере месяц.

— А если восстание уже подготовлено?

— Тогда самое малое две недели, чтобы подготовиться самому, товарищ Димитров.

— А что вы могли бы сделать за три дня?

— Ничего.

— Ничего?

— Да. Не стоит заниматься самообманом, товарищ Димитров. Но в случае необходимости я готов участвовать в восстании рядовым! Я давно жду этого момента!

— Мы это знаем, майор. Но нам хотелось бы включить вас в состав штаба восстания в качестве его начальника! Согласны или нет?

— Вы знаете мое мнение.

— За три дня вам нужно разработать план восстания, майор Агынский. В этом вам помогут наши специалисты. Центром восстания будет Враца!

— Понятно, товарищ Димитров.

Майор Агынский встал и, хотя был в штатской одежде, по-военному щелкнул каблуками. Димитров подал ему руку и пожелал успеха в работе. Майор исчез так же быстро и незаметно, как и появился.

И вот сейчас Панов снова привел его на конспиративную квартиру. В общих чертах майор уже ознакомился с планом восстания и собирался изложить свои соображения относительно положения в Софии.

— До-моему, — начал он, — правительство не рассчитывает на армию и именно поэтому мобилизует фашистов-добровольцев. Это так называемые шпицкоманды. Мне также известно, что саперный батальон и батальон велосипедистов могут перейти на нашу сторону. В казармах солдаты с интересом и сочувствием читали наши листовки. Все это мне известно.

— Нам это тоже известно, майор.

— Очень хорошо, товарищ Димитров. Но известно ли вам, что в районе казарм первого и шестого пехотных полков уже роют окопы для обороны самих казарм?

— Известно.

— А знаете ли вы, что проведена мобилизация рабочих государственной типографии и некоторых других государственных учреждений?

— Да, майор.

— …И что Слатинский редут усилен тяжелыми орудиями? Что ведется укрепление высот вокруг сахарного завода? Что Брезникский кавалерийский полк переброшен в Перник для устрашения перникских шахтеров и для того, чтобы быть поближе к Софии? Знаете ли вы обо всем этом?

— Да, мы знаем и об этом, майор. Софийским военно-революционным комитетом разрабатывается специальный план, в котором предусмотрен захват таких важных объектов, как сахарный завод, инженерные мастерские, арсенал, Слатинский редут, промышленный квартал.

— Очень хорошо, товарищ Димитров. Софию нужно подготовить к фланговому удару повстанческих войск, которые подойдут от Врацы. Все это так. Но в достаточно ли надежных руках находится руководство в Софии с военной точки зрения? Какова квалификация специалистов? Есть ли у них опыт?

— Да, майор, — улыбнулся Димитров. — Вы постарайтесь в срок разработать ваш план, а о Софии не беспокойтесь!

— Хочу быть спокоен, товарищ Димитров, потому и задал эти вопросы. Простите!

Они некоторое время молчали. Затем майор спросил:

— Вы получили пропуска министерства благоустройства?

— Да, получили.

— Завтра я буду ждать вас перед родильным домом. Машина — защитного цвета, военная. Все правильно?

— Да, майор.

Майор посмотрел на свои часы. Время их встречи истекло, но ему не хотелось покидать квартиру. Вопреки принципам конспирации он хотел еще немного побыть здесь и поговорить.

— Генерал Русев, — сказал он, — больше не выступает с речами.

— Вот как?

— Рассказывают, что он ходит по кабинету из угла в угол, как зверь в клетке, и все повторяет: «Скоро покатятся головы! Чем больше мы снесем голов, тем лучше для матери Болгарии!» А его величество однажды сказал генералу: «Мне нужны подданные, а не трупы».

— Видите, какой человеколюбивый у нас царь, майор!

— Вот именно! Позавчера на скорую руку провели новый закон. По предложению генерала пожизненное тюремное заключение заменяется казнью…

— Гуманно! Очень гуманно, майор!

— Именно так мотивировал свое предложение и генерал: жестокость, по его словам, и есть подлинное милосердие. При этом он добавил, что подавлением восстания займутся военное министерство, министерства внутренних дел и правосудия. Тогда министр железных дорог обиделся: «Как же, господа, ведь железные дороги — это кровеносные артерии царства. По ним ведется переброска войск, а потому ими никак нельзя пренебрегать…»

— И что же?

— Его тоже включили в число тех, кто отвечает за подавление восстания.

Несколько увлекшись собственным красноречием, майор сообщил Димитрову еще множество важных и не столь важных сведений и наконец собрался уходить. Димитров посмотрел на часы, потом несколько встревоженно глянул в окно на улицу:

— А как же насчет комендантского часа, майор?

— Не беспокойтесь, у меня есть пропуск, — улыбнулся майор и, пожимая руку Димитрову, добавил: — Я, дорогой мой друг, стреляный воробей!

В этот вечер обстановка на конспиративной квартире была исключительно напряженной. К десяти часам пришел Панов с «врачом-акушером», у которого тоже имелся пропуск. На самом деле это был не врач, а известный парикмахер Лука из клуба имени Кирилла и Мефодия. Димитров знал Луку с тех времен, когда работал делопроизводителем в Общем рабочем синдикальном союзе и занимался пропагандой марксизма среди рабочих.

В руках Лука держал кожаный саквояж, где вместе с акушерскими инструментами лежали две бритвы, точильный ремень и машинка для стрижки волос. Лука сразу же принялся за дело — прицепил ремень к крюку в стене и начал точить бритву. Димитров смотрел на него удивленно и немного недовольно, потому что ему предстояло сбрить бороду.

— Таковы законы революции, товарищ Димитров, — с улыбкой успокаивал его Лука. — Раз нужно — станем бриться, ничего не поделаешь. Мы всегда на своем посту, всегда готовы!

Димитров погладил свою черную бороду, улыбнулся.

— Вот сейчас и приступим, — продолжал Лука, правя бритву на ремне. — Сначала сострижем ее машинкой, а потом уж сбреем подчистую!..

— Борода у меня вроде талисмана.

— И мне ее жаль, товарищ Димитров, да никуда не денешься…

— Эх, Лука, плохой ты друг! Ну уж ладно, брей! Не будем нарушать законы революции ради моей бороды!

Пока Лука брил черную бороду Димитрова, обмениваясь с ним шутками, в соседней комнате Панов и Коларов приводили в порядок документы, нужные им на следующий день для поездки в Выршец. Все печати и подписи были в порядке — комар носу не подточит. Согласно документам они ехали для приема нового здания минеральных бань на этом курорте — Димитров под видом предпринимателя, а Коларов под видом инженера-строителя. Дорога в Выршец шла через Петроханский перевал, охранявшийся войсками, и для проезда необходимо было иметь соответствующие пропуска.

25

Наконец все «процедуры» были позади. Ушли Панов и майор, покинул квартиру и «акушер» со своим кожаным саквояжем. Наступила полночь. Стихли шум и гомон. Были слышны лишь удары настенных часов. Необычная тишина царила и в квартире инженера-строителя Манола Сакеларова в доме номер 94 по улице Царя Бориса.

Это был низкий одноэтажный дом, фасадом выходивший прямо на улицу, с подъездом, к которому вели несколько каменных ступеней. На окнах висели тяжелые, всегда задернутые портьеры. Уличный шум легко проникал в комнаты этого дома, но сейчас, во время комендантского часа, в них стояла тишина. Тишина заставляла присутствующих говорить шепотом, то и дело оглядываться на окна, когда на улице слышались шаги. Впрочем, все уже было сказано, вещи были собраны и уложены. Здесь было все, что нужно предпринимателю и его инженеру-строителю. Им не оставалось ничего иного, как лечь спать, что они и сделали. Но сон не приходил. Обоим казалось, что все еще что-то забыли сделать. Постоянно в сознании всплывали недосказанные слова, отдельные фразы, реплики, произносившиеся на последнем заседании. Перед глазами каждого стояла фигура Луканова, и никто не знал, как до конца объяснить себе его упрямую защиту собственной позиции, хотя можно было привести тысячу аргументов и объяснений поведения их старого товарища и друга. Им становилось жаль его, хотелось понять и оправдать, но примириться с его упрямством они не могли. Кроме того, они опасались, как бы он не попытался еще раз отменить восстание, как он сделал это 19 сентября. Коларов даже спросил неуверенно, как бы задавая вопрос самому себе:

— Как ты думаешь, Георгий, не ошиблись ли мы, оставив его в составе центрального руководства?

Этот вопрос поразил Димитрова.

— Фактически, — продолжал Коларов, — мы оставили на посту секретаря по организационным и политическим вопросам человека, который все еще колеблется, который все еще не отказался от тактики девятого июня. Как он будет проводить в жизнь партийные решения?

— Но там Тодор Петров, Антон Иванов, там молодые товарищи Коста Янков, Димитр Гичев…

— Все это верно. Но сейчас он секретарь по организационным и политическим вопросам! Подумай только, что это значит! Он возглавляет партию в тот момент, когда она вступает в решительный бой… Нет, это недосмотр с нашей стороны, дорогой Георгий! Это явная ошибка!

Наступило долгое молчание. Затем они снова принялись перебирать все аргументы «за» и «против», стараясь найти оправдание своим действиям. Как перевалило за полночь, они даже не заметили.

Спать им пришлось недолго. В пять часов утра, как только кончился комендантский час, прибыл вездесущий Панов. Он постучал в дверь, как условились. Они сразу же вскочили и принялись лихорадочно готовиться в дорогу. Панов принес им на завтрак теплые пирожки, а для Димитрова небольшое письмецо от Любы. Люба, которая тоже принимала активное участие в работе софийской партийной организации, написала мужу несколько слов. Она желала ему успеха в предстоящем деле и мысленно обнимала его. Она просила его беречь себя, помнить о застарелом бронхите. Димитров несколько раз прочитал эти скупые строчки, улыбнулся, на щеках у него появился румянец, гладко выбритое лицо просветлело. Они не виделись почти месяц. И сейчас это письмецо послужило ему радостным, счастливым предзнаменованием. Оно было такое короткое, но подействовало на него как слова легендарной матери, которая когда-то, в незапамятные времена, подавая уходящему на войну сыну щит, сказала: «С ним или на нем!» Все это было так же прекрасно, как те цветы, которые Люба приносила ему каждое утро.

Пока Димитров перечитывал письмо, Коларов закончил сборы. Когда он вышел из соседней комнаты, его было почти невозможно узнать — на нем были бриджи, спортивного покроя пиджак в клетку, желтые очки и охотничья шляпа. Инженер-строитель, приехавший из далекого Тироля…

— Как вам нравится мой вид, дорогие друзья?

— Отлично, господин инженер, — одобрительно сказал Панов. — Посмотрим, как будет выглядеть предприниматель!

Несколько минут спустя вышел и преображенный Димитров. В отличие от инженера поверх костюма он надел меховую куртку, хотя погода стояла не очень холодная. Однако наступала осень, и были возможны любые неожиданности.

Панов в последний раз проверил документы — пропуска, разрешения, удостоверения, печати, подписи… Затем дал несколько рекомендаций и напутствий. Наконец все направились к выходу.

Перед домом уже стояла военная машина защитного цвета с работающим мотором. На заднем сиденье лежали две рейки, как бы подчеркивавшие, что в машине едут инженеры-строители.

— Почему такая странная машина? — удивленно спросил Коларов. — Ведь она должна быть черной?

— Этот цвет мне больше нравится, господин инженер, — улыбнулся Панов. — Терпеть не могу черный цвет — действует на нервы.

— Ну, раз так…

— Кроме того, в таком виде она напоминает мне о фронте… Ну как, вы готовы?

Панов сел впереди, рядом с водителем. Инженер и предприниматель быстро сели на заднее сиденье. Рейки поставили повыше, чтобы их лучше было видно…

Машина медленно ехала по софийским улицам, громко сигналя на поворотах. Когда они проезжали мимо театра «Ренессанс», какой-то солдат отдал им честь, подумав, очевидно, что в машине едет кто-нибудь из военного начальства. Димитров с улыбкой ответил на приветствие солдата:

— В добрый час! Вот бы так везло все время!

Все оживились. Только Коларов молча и сосредоточенно смотрел прямо перед собой, думая о том, сколько препятствий им еще предстоит преодолеть, прежде чем они покинут Софию.

Машина быстро неслась вперед. Проехали мост через Владаю. Вдали справа было видно здание Партийного дома. Затем машина стала подниматься вверх, к скверу родильного дома. Когда достигли самого верха, шофер притормозил, почти остановил машину. Здесь была назначена встреча с Николой Агынским, но его еще не было. К машине подошел паренек и сказал, что майор Агынский запоздает и что ждать его не надо — он догонит их в селе Надежда. Это очень испортило всем настроение, но делать было нечего, и они, чтобы не привлекать к себе внимания прохожих, вынуждены были поехать дальше, в направлении вокзала. Оттуда свернули по ведущему в Лом шоссе к селу Надежда. У негустого соснового леса их ждал еще один член Главного военно-революционного комитета — Гаврил Генов. Одетый в полувоенную форму, в кепке и с кожаным планшетом через плечо, он тоже был неузнаваем. Прыгнув в машину на ходу, он радостно поздоровался с товарищами. Немного не доезжая до села Надежда, машина остановилась. Они хотели подождать майора Николу Агынского, представлявшего земледельцев в штабе восстания. Панов заметно волновался. Он то и дело посматривал на часы и негромко ругался. Затем решил вернуться пешком, чтобы посмотреть, не произошло ли с майором какой-нибудь аварии по дороге. К тому Же в Софии его ждало много работы — встречи, явки, заседания военно-технической комиссии… Нельзя было терять ни минуты!

Он быстро попрощался с «инженерами», дал последние напутствия шоферу, который все еще не знал, кто были его пассажиры, и снял кепку:

— Ну, господа… До свидания! Желаю вам успеха в работе!

Быстрым шагом Панов двинулся по шоссе к Софии. Он успел пройти совсем немного, как показалась элегантная коляска, в которой он увидел улыбающегося майора Агынского. Панов еле сдержался, чтобы не вскрикнуть от радости. Черт бы его побрал! Он еще и красную гвоздику вдел в петлицу!

Поравнявшись с Пановым, коляска не остановилась. Он и майор Агынский поприветствовали друг друга и объяснились жестами. Никола Агынский сразу же понял, где остальные. Коляска с еще большей скоростью понеслась к селу Надежда. В лучах взошедшего солнца засверкали спицы ее колес. Над крупами лошадей весело щелкал кнут.

Наконец-то они были в полном составе! Все члены Главного военно-революционного комитета разместились в автомобиле. Теперь они ехали в гору по покрытому щебенкой Петроханскому шоссе. Солнце, которое вначале припекало им спину, вскоре скрылось за облаками. На западе, над посеревшими зазубренными вершинами гор, начали собираться тучи. Дождь мог начаться в любую минуту — погода в горах меняется быстро. Им внушали беспокойство часто встречавшиеся военные посты и колонны войск, двигавшиеся в направлении перевала, видневшиеся по бокам дороги пулеметные окопы и солдатские палатки. Волновали их замаскированные стволы дальнобойных орудий, установленных для обороны перевала. «Все это нам придется смести, — думал Димитров. — И от их орудий, и от их жандармерии останется только мокрое место!»

…Он еще не знал, что в Софии, на улице Веслец, городская партийная организация уже приняла на себя первые удары врага. Многие годы спустя после тех дней испытаний мы прочтем в мемуарах случайно уцелевшего подпольщика следующие строки:

Вот как развивались события в Софии 21 сентября 1923 года. Члены Главного военно-революционного комитета ехали в это время через Петроханский перевал в Выршец, не зная о том, что происходит в столице.